Зал ожидания

                ПАВЕЛ РЫКОВ
 

                ЗАЛ ОЖИДАНИЯ         
               
                ( трагикомедия в двух действиях )

Действующие лица:

МАРИЯ СПИРИДОНОВНА КАСТАЛЬСКАЯ  – филармоническая певица. Женщина тех лет, когда её женские достоинства начали, помимо её  воли, плавно переходить в недостатки. Однако, по-прежнему женщина!
АСКОЛЬД  ЭВЕРЕСТОВИЧ КРАКОВЯКОВИЧ –  её аккомпаниатор. В прошлом – муж. Молодость безо всякого зазрения совести покинула его, хлопнув напоследок дверью
КЛАВДИЙ НАЗАРОВИЧ  ПЕЛЬМЕНЬЕВ – водитель филармонической автомашины. Не претендует на моложавость. Но отнюдь не стар. По натуре своей  раздумчив. Однако, при каждом подобающем случае не преминет и в морду дать.
АГАЛАЛ и КАЛИОЛ  - работники ЗАЛА ОЖИДАНИЯ.
Возраста вполне работоспособного. Одеты  подобно гостиничным портье, но не из самой дорогой гостиницы.

ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ: Что-то вроде наших дней.



Декорация проста. На сцене нечто вроде коридора провинциальной гостиницы. Три двери. Однако ручек  и замочных скважин на дверях нет. У края сцены  слева столик дежурной с телефоном . Над столом крупная табличка: «Дежурная по этажу». Справа – тумбочка, на ней графин для воды и два стакана. Воды в графине нет. Рядом старый-престарый холодильник, который давно бы надо было выкинуть.  Стулья самого казенного вида. На простенках между дверями висят мутное зеркало с облезающей амальгамой и картина Казимира Малевича  «Черный Квадрат» в очень дорогой  раме. Похоже, что это подлинник.




               


                ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ

Одна из дверей открывается, судя по всему, пинком. Из номера выходит Пельменьев.

ПЕЛЬМЕНЬЕВ:   Воды!!!!  Ага! Вода! (подходит к тумбочке) Вода… (Рассматривает графин, трясет его, зачем-то опрокидывает) Вот тебе - вода.  Хренушки! Ой-ей! Воды-воды-воды!

 (подходит к дверям и торкается в них. Двери не отпираются. Прикладывает ухо, поочередно вслушивается)

 Эй, да кто же тут! Тут вообще хоть что-то? Или как? Да, в конце-то концов! Люди вы или не люди… Люди! Дайте воды.... Никого! Всё сейчас пойду - и умру. Лягу и умру...  (Распахивая холодильник) И пусто и не морозит. Пустота! Пустота!!!!!!! Пустотень! Полная пустотень! Пустыня! Сахара! Сейчас умру. Сяду – и умру. ( Сел ) И башка болит, и не умирается что-то! Пойду, лягу.

 (Торкается в свою дверь. Она также не открывается)

 О! Новый номер! Только что открывалась, а теперь не открывается. Да что же это такое!  И  умереть не дают! И жизни никакой…. (Увидел зеркало и себя в нем) Господи, какая рожа! Ведь говорил же я тебе. Говорил? Говорил. Ведь обещал ты мне больше не  трескать? А сам  - трескаешь! Морда ты, морда, морда….
 А ведь у меня  в машине аспирин в аптечке должен быть. Как же тут выйти к машине? А? Люди! Эй, люди! Нет людей. Да и те, что есть –  разве это люди?
    Вот человек после вчерашнего утром очухался! А что, кстати, вчера было? Какое бухло? Ничего не помню. Но что-то такое было. Такое! Такое-сякое! Немазаное-сухое. Ой, не сухое! Да, так вот; Что ему, то есть мне, то есть очухавшемуся человеку, нужно? Да ничего такого-разэтакого. Самая малость и нужна. Из малостей малость. Из ничего, можно сказать, ничто. Вообще-то говоря, человеку всегда нужна самая малость. В каждый конкретный момент конкретная малость.   А тебе, человек, скажи чего тебе надо? Вот скажи ты , морда твоя похмельная!  Другим подавай Вселенную! Любовь всего человечества! Чувства неземные!  Величие неимоверное! А тебе? Тебе надо-то совсем ничего.  Так, стакан воды. И что? Что, я тебя спрашиваю! Где этот стакан воды? Где! Молчишь?  Вот она, твоя Вселенная! Пить надо меньше, дорогой товарищ. Тем более, когда  работа такая – за рулем сидеть. А воды–то как хочется! Ау, девушка! Кто-нибудь! Воды подайте… (заглядывает в ящик стола Дежурной) И здесь пусто! Девушка! Горничная! Как провалились куда-то, да что же это такое? Первый раз я в такой гостинице. А все потому, что пить надо меньше. А кто сказал, почему так надо?  Вот вы мне ответьте. Отвечай, пьяная харя! ( Глубоко задумывается) Как же я вчера сюда дорулил? Не помню.
Видать, хорошо посидели. А с кем сидели? Нет помню!
  ( вглядываясь в картину Малевича) А тут еще эта чернота! Боже ж ты мой! До какой степени человек набухался, чтобы черный квадрат нарисовать? И мало того, что нарисовал! Мало того! Он ещё его – и  в раму, И ведь чистую правду нарисовал. Чистую!!! А что еще нарисуешь, когда утром даже воды в этой поганой гостинице нет. Даже воды - вдумайтесь только! Не девушек же рисовать с персиками какими-нибудь.....
    (вновь трясет пустой графин) Девушка! Девушка с персиком! Не может же быть, чтобы не было здесь девушек! Вот она сейчас придет, а я ей вопрос:           « Пить или не пить?» Она мне: «Что?». А ей в продолжение беседы: « А нет ли у вас, милейшая, чего-нибудь такого, кисленького-солененького» А она мне в ответ -  рассольчику  бочкового и чтобы  укропное семя плавало, и смородиновый лист трепетал. Выпил , и первая муть осела.  Народное снадобье! Это вам не что-то такое, иноземное. Это не алка-зельцер какой-нибудь. Это изнутри, это наше. Дедами и прадедами завещано. Коренное, исконное. Русское! Народное! А потом она - голубушка моя, она - матушка моя тут же несет чай в тонком стаканчике и лимончик плавает, желтеет. И я её за это - в щечку…

(Около дверей как бы ожидая, что одна из дверей наконец-то отворится)

Ну! Ну! Нехорошо, девушка, обманывать… Я ведь не пива просил. Я же понимаю… Ехать надо, Люди, люди! как вы жестоки! Воды! Девушки, барышни! женщины! Миленькие!
Вот сучки – то. Не отзываются, заперли, и простому рабочему человеку напиться не дают. Воды и той не дождешься…

(стучит в двери попеременно)

Откройте!! Люди!  Вы что же думаете: раз я водитель, то можно со мной по-всякому! Не такое сейчас время. Воды, я вам говорю! А то хуже будет! Сейчас как садану вашим поганым графином по вашему поганому зеркалу! Тоже мне! Работу в гостинице организовать не могут. Воды в графин им жалко налить.
Что же я вчера такого выпил?
Девушка!

( из двери появляется АГАЛАЛ и садится за стол)
АГАЛАЛ: Вот и я думаю, что же вы вчера такого выпили, милое дитя?

ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А.... вспомнил!
АГАЛАЛ : И..?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вспомнил, что вчера пил. Вспомнил!!! Вспомнил!
АГАЛАЛ: Ну-ну…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну вот; опять забыл. Забыл.   Ты знаешь, где  тут вода?
АГАЛАЛ: Знаю.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И где?
АГАЛАЛ: Нет здесь нигде никакой воды, деточка, к моему огромному сожалению.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты хочешь сказать…
АГАЛАЛ: Именно, Именно.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И этого, как его…?
АГАЛАЛ: Да откуда же у нас рассолу-то взяться? Да еще бочковому! Да еще со смородиновым листом!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Но, уж ….?
АГАЛАЛ: И чая, представьте себе, тоже нет. Категорически запрещены нагревательные приборы. Категорически!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ладно! Пусть будет по-вашему. Я согласен и на …
АГАЛАЛ: Пива,  как ни огорчительно это сообщать, посмею  заметить, также нет.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И пива?!
АГАЛАЛ: Несомненно.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну,  это ты уже затираешь, мужик!  Это у вас - нет. (передразнивая) Несомненно, несомненно...Да что, сейчас советские времена что ли, чтобы пива не было? Зря что ли народ с коммунистическим режимом боролся! Оно кругом, в любом киоске. Мне бы только выйти. Где тут выход? Я в этих дверях не разберусь никак.
АГАЛАЛ:  Увы, эти двери не для того, чтобы через них выходить. И тем более, за пивом. И тем более, вам. И тем более, без спроса.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А ты, собственно, кто такой, чтобы  такие грубости произносить простому рабочему человеку?
АГАЛАЛ: Работаю я тут.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Кем?
АГАЛАЛ: Вы, позвольте полюбопытствовать, разве читать не умеете? (наставительно) Вы уже взросленький!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я вижу, что написано
АГАЛАЛ: Ну…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Как-то не сходится..
АГАЛАЛ: Это, в каком смысле?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В том самом. Там  - ая. А ты –ый.
АГАЛАЛ: Это вы намекаете в половом  смысле что ли?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну, не в грамматическом же!
АГАЛАЛ: (Прихорашиваясь) Как вы, взрослые, с виду, мужчины, заблуждаетесь, порой.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так ты из этих что ли…?
АГАЛАЛ: Из каких-таких этих?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: (показывает) Из тех, которые...

(На сцене появляется КАЛИОЛ. Некоторое время беседующие его не замечают)

АГАЛАЛ: Вообще-то говоря, это личное дело каждой, отдельно взятой человеческой души
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Дай воды, пидор.
АГАЛА: Как вы грубы!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты знаешь, что такое, когда  с бодуна? И в организме сушняк?
Знаешь или нет? (хватает Агалала за ворот) Ты знаешь или нет?
АГАЛАЛ: Я, кажется, не пил с вами на брудершафт! Ваше амикошонство...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Чего-чего?
АГАЛАЛ: Это по-французски... Так сказать, друг-свинья...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Кто тут свинья?!
АГАЛАЛ: Это в переносном смысле...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да ты у меня сейчас сам захрюкаешь, козлина!
АГАЛАЛ: Я возражаю! Это ваше насилие… Я привык к полюбовным согласиям.
КАЛИОЛ: Да, дай ты ему в рог!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Правильный совет! (бьет, Агалал отлетает в угол,.)
АГАЛАЛ: За что, голубчик вы мой?!!!
КАЛИОЛ: А издеваться не надо - сколько раз я тебе говорил! Он у тебя что просил?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Воды я у него попросил. Стакан.
АГАЛАЛ: ( сидя на полу и всхлипывая)  Из-за какого-то стакана какой-то воды? Вы мне так больно лицо побили. Так нелицеприятно ударили. Ударили и, можно сказать, обезличили.
КАЛИОЛ: Он у тебя стакан воды... (Пельменьеву) А, кстати, зачем тебе вода?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Слушай, мужик, я, конечно, погорячился, но с бодуна я. Понимаешь? Ты, я вижу, понимаешь. У тебя лицо правильное, наше, короче, лицо
КАЛИОЛ: В каком это смысле?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В том смысле, что налил бы ты мне, мужик, воды.
АГАЛАЛ: (продолжая всхлипывать) Все лицо, все лицо! Я ему человеческим языком объясняю, а он мне в лицо... Кулачищем!
КАЛИОЛ: А не надо было человеческим. Надо было по-нашему, профессионально. Сколько тебя учить надо!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так вы заодно? Ну, дела!
АГАЛАЛ: Все лицо! Кулачищем! Какая грубость!
КАЛИОЛ: Так тебе воды?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да я уже час об этом талдычу.
КАЛИОЛ: И чего вдруг?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Сушняк у меня, понимаешь?
КАЛИОЛ: Да, конечно, понимаю. Чего тут не понять.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А этот - не понимает!
АГАЛАЛ: Все лицо, все лицо! Взрослый, а дерется!
КАЛИОЛ: Да где ему понять! Он долго-долго по детишкам специализировался, а теперь  его к нам, во взрослый сектор перебросили. Ничего, скоро пообвыкнет. (Агагалалу) Хватит хныкать. Садись  с ним анкету заполнять.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А воды?
КАЛИОЛ: Ты, мужик, достал с этой водой. Не хочется тебе воды, понял?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Как это не хо... ( и тут на него находит просветление) Правда, не хочется.
АГАЛАЛ:  (усаживаясь за стол) Все лицо... Невоспитанный какой!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А это... как?
КАЛИОЛ: А так: хотел - и не хочешь.
АГАЛАЛ: (перевязывая щеку платком) Как мне теперь с таким лицом с людьми работать! Что обо мне прибывающие подумают! Кулачищем!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И сталбыть, мое похмелье куда-то..?
КАЛИОЛ: Кончились твои похмелья.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Совсем?
КАЛИОЛ: Совсемее не бывает.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну, ты даешь, мужик!
АГАЛАЛ:  ( копаясь в столе) А ручки то и нет! Чем писать, я спрашиваю! Что же это за система такая: вечно у нас чего-нибудь да не хватает.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты объясни толком.
КАЛИОЛ: И так все ясно. Пива ты, например, хочешь?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так мне ехать сегодня. Хочу я или не хочу - разницы нет.
КАЛИОЛ: А я говорю - не хочешь.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Пива?! Я!?
АГАЛАЛ: Мы работать будем сегодня? Вот и зуб у меня закачался...
КАЛИОЛ: ( лезет в холодильник и достает бутылку пива) Вот!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Ну и дела! Там только что ничего не было!
КАЛИОЛ: Холодненькое.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Э-э-э...
КАЛИОЛ:  А вот чешское, с горчинкой хмелевой...
АГАЛАЛ: Зуб-то, зуб-то совсем качается...
КАЛИОЛ: Или ирландское? Тёмное? Про книгу рекордов Гиннеса слышал - её пивовары придумали?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А немецкое?
КАЛИОЛ: Есть и немецкое. Из Мюнхена, из Баварии. Только что с Октоберфеста. (Достает) Обрати внимание: нефильтрованное!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Отстань, а..
КАЛИОЛ: Нефильтрованное!!!!!!!!!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Слушай: отстань ты от меня со своим пивом.
КАЛИОЛ: А ты  не верил. Теперь понял, что не хочешь?
ПЕЛЬМЕНЬВ: Не хочу... !!!! Да что же это такое? Не хочу!! Утром!!! С бодуна!!! Пива!!!! На выбор!!!!!!!!!!! И  не хочу! Что-то мне, мужики... даже заплохело..
АГАЛАЛ: (подавая стул) Да вы присаживайтесь...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: На самом деле не хочу! Как же это? Как? Раз - и не хочу! Ну, ты, мужик, мастак!
КАЛИОЛ: Пустяковое дело....
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не скажи, не скажи. А если сейчас на дороге инспектор остановит?
КАЛИОЛ: И?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Известное дело: "Дохни"
АГАЛАЛ: Ах-ах! Уже не остановит.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Это почему?
АГАЛАЛ: У нас тут не останавливают.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Плохо ты гаишников знаешь... Они где угодно. Хоть на том свете.
КАЛИОЛ: Гарантия полная:  на этом свете - никаких следов алкоголя.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Сто процентов?
КАЛИОЛ: Ноль в ноль..
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Слушайте, мужики! Да за такое...многие не пожалеют копеечку, чтобы вот так: ага - и никаких последствий.
АГАЛАЛ: Многие, многие...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я, конечно, приношу извинения...... Я готов поставить, у меня бутылка в машине....
КАЛИОЛ: Ну, разве что потом, потом.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А чего оттягивать-то?
КАЛИОЛ: У нас не принято, хотя, конечно…
АГАЛАЛ: Друзья мои, приступим; Ваша фамилия, имя, отчество, возраст и... пол, пожалуйста, назовите.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Не понял...
КАЛИОЛ: Что поделать; формалистика, но без нее нельзя.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Анкета, сталбыть?
АГАЛАЛ: Не совсем анкета, многоуважаемый! Не совсем. Карточка прибытия - так это называется.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Сколько за свою жизнь я этих анкет...
КАЛИОЛ: Давай, давай..
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: ( к Агалалу) А ты, мужик, зла на меня не держишь?
АГАЛАЛ: Что вы! Что вы! так было приятно познакомиться... Вы такой интересный...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Болел я...
АГАЛАЛ: Это так понятно, так близко, Да у меня, кстати, все прошло.
КАЛИОЛ: У нас все мигом заживает.
АГАЛАЛ: Смотрите: ( развязывает платок ) и синяка не будет, и зуб не шатается. Честное слово, не шатается. Хотите попробовать ( разевает рот, предлагая попробовать пошатать)
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да ладно.....
АГАЛАЛ: Пошатайте, пошатайте...
КАЛИОЛ: Пошатай, ему приятно будет.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Неудобно, мужики...
КАЛИОЛ: Чего уж неудобного? Он тебя сам просит. Видишь - стоит и рта не закрывает.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А какой пошатать-то
КАЛИОЛ: По которому бил, тот и пробуй.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да разве я прицеливался.
АГАЛАЛ: ( указывая пальцем на зуб ) А-а-а-а

( Пельменьев начинает движение своего пальца к раскрытому рту Агалала)

КАЛИОЛ: Стоп! А ты руки мыл?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Где там...Воды-то у вас не допросишься.
КАЛИОЛ: Что же ты с немытыми  руками  прямо в чужой рот!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Он  же сам предлагает. Сам видишь – рот разинул
КАЛИОЛ: Мало ли кто  что предлагает! (Агагалу) Закрывай рот. Пиши.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А это точно не милицейский протокол?
АГАЛАЛ:  Вы нас обижаете, деточка!
КАЛИОЛ: Фамилия?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Фамилия у меня простая: Пельменьев.
АГАЛАЛ И КАЛИОЛ (вместе) Пельменьев!!!
АГАЛАЛ: Да что же вы сразу-то...!
КАЛИОЛ: Клавдий Назарыч!?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: (явно удивленный и польщенный реакцией на фамилию и имя) Ну, в общем-то да. А что такое?
АГАЛАЛ: По первому разряду, по первому разряду!!!!!
КАЛИОЛ: Для нас это большая честь! Вы уж извините, что я с пивом...
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Это уж вы меня  (жестом намекая на свой удар) простите великодушно.
АГАЛАЛ: Какие пустяки! Какие пустяки! Не стоит ваших переживаний.

РАСКРЫВАЕТСЯ ОДНА ИЗ ДВЕРЕЙ И НА СЦЕНУ ВРЫВАЕТСЯ КРАКОВЯКОВИЧ. НА НЁМ КОНЦЕРТНЫЙ ФРАК.

КРАКОВЯКОВИЧ: ( увидев Пельменьева) Ага! Старик! Башли горят, а ты тут рассиживаешься.
КАЛИОЛ: Присаживайтесь. Знакомиться будем.
КРАКОВЯКОВИЧ: Потом-потом, нахер-нахер...
АГАЛАЛ:  Вы учтите, у нас тут очередь,  последним будете.
КРАКОВЯКОВИЧ: Сейчас в Гавриловку - там школа и детсад. В обед - чешем  в Макарово. Выступаем в пансионате для отставших в умственном развитии, у них же и пообедаем на халяву, а  вечерочком в райцентре концерт  в Доме культурного досуга. Но надо поспеть до дискотеки.  Во время дискотеки  - полный атас; от той музыки даже в соседних домах форточки в окнах сами собой открываются.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А вы ничего?
КРАКОВЯКОВИЧ: В смысле?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: После вчерашнего?
КРАКОВЯКОВИЧ: Ну и выпили... но и закусон глава поставил! Но это после-после.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  А я с утра... В хлам. И не помню ничего.
КРАКОВЯКОВИЧ: Ты что? Похмелился? Старик, башли горят, а ты  резвишься. Сколько принял?
АГАЛАЛ: Миленькие! Учтите: у нас нельзя вечно...
КАЛИОЛ: Не пил  он ничего. Понял?  А потом, он - Пельменьев! Ему многое прощается
КРАКОВЯКОВИЧ: Не понял.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Чего тут понимать! Этот (указывая на Калиола) сказал, и как отрезало.
КРАКОВЯКОВИЧ: Что отрезало?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Синдром мой отрезало.
КРАКОВЯКОВИЧ: Синдром?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Похмельный. Как ножом. Болело - и не болит
АГАЛАЛ: Вы как маленькие.
КРАКОВЯКОВИЧ: (Калиолу) Вы ручаетесь, что он ни-ни?
КАЛИОЛ: Да у нас тут и неоткуда взяться.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: У них тут холодильник... Ну и холодильничек - зашибись. Я открывал - ничего нету, Он открыл - там пиво всякое. Как в цирке.
КРАКОВЯКОВИЧ: (Оживляясь) Пиво? А "Старопрамен" у вас есть? Я бы выпил. Холодненького.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В том-то вся и штука; Все есть, а я не хочу.
КАЛИОЛ:  Я же говорю: нет у нас ничего.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Шутит он.
АГАЛАЛ: Какие уж тут шутки! В последнее время снабжения никакого. А холодильник сломался пять лет назад и не ремонтируют.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А ты посмотри сам.
КРАКОВЯКОВИЧ: (открывая дверцу) Ты, Кланя, совсем допился. В этом холодильнике пиво было в последний раз при коммунистах. Если, конечно, то, что при них было, можно называть пивом.
КАЛИОЛ: А я что говорил! У нас и при коммунистах, и при демократах с этим строго. Чтобы холодильник был пуст. Можно только, если клиенты что-то положат. А вам что класть? Вот вы сами посудите!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Было бы что – сами бы выпили!
КАЛИОЛ: То-то же! Вот он и стоит пустой.
АГАЛАЛ: И выбросить не разрешают. Говорят, амортизация не закончилась. И номер - видите - инвентарный. Написали так неэстетично.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Видать, я точно допился...
АГАЛАЛ: Мальчики, мальчики,  я ручки нашел. За  работу!
(Все четверо пристраиваются за столом и Пельменьев начинают одновременно с Краковяковичем вслух давать ответы на вопросы анкеты. Агалал и Калиол записывают)

ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Пельменьев
КРАКОВЯКОВИЧ: Краковякович
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Клавдий
КРАКОВЯКОВИЧ: Аскольд
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Назарович
КРАКОВЯКОВИЧ: Эверестович
ОБА: На оккупированных территориях не проживали, в плену не находились, под судом и следствием не состояли.
КРАКОВЯКОВИЧ: А я, между прочим, и в партию не вступал, как некоторые.
КАЛИОЛ: Ничего, ничего. Нам  ваша партийность не важна. Здесь у нас всяких принимают - лишь бы попали.
АГАЛАЛ: Я не ослышался? Ваша фамилия точно Краковякович?
КРАКОВЯКОВИЧ:  А что?
АГАЛАЛ: Пишется Крако или Крака?
КРАКОВЯКОВИЧ: А это так важно?
КАЛИОЛ: Здесь пустых вопросов не задают. А на поставленные вопросы надо отвечать членораздельно.
КРАКОВЯКОВИЧ: (наставительно) Город Краков слышали?
КАЛИОЛ: Он только Вифлеем хорошо знает
АГАЛАЛ: Сколько можно-то...
КРАКОВЯКОВИЧ: А танец такой "Краковяк" знаете?
АГАЛАЛ: Не хотел бы вас обидеть, но в самых  общих чертах, в самых общих.
КРАКОВЯКОВИЧ: Так я вам скажу: это такой польский танец  ( напевает мелодию) и первую музыку, по семейному нашему преданию, для него сочинил мой какой-то пра-пра-пра. Так что этот танец крако
КАЛИОЛ: Он был поляк?
КРАКОВЯКОВИЧ: Он был музыкант!
АГАЛАЛ: (Краковяковичу) Маэстро!
КРАКОВЯКОВИЧ: (явно польщенный) Ну, я не знаю насчет маэстро, но на скрипке  предок игрывал. Свадьбы, похороны... Жизнь, как вы сами понимаете. Без музыки… или вы знаете, как это можно без музыки?. И у нас все были музыкантами: и пра, и пра-пра-пра. А что? И не такой уж и плохой  и заработок. Свадьбы и похороны еще никому не удалось отменить. Но я-то конечно…
АГАЛАЛ: Маэстро!
КАЛИОЛ: Мы понимаем: наследственность!
АГАЛАЛ:  Генетический отбор… Помните, у Менделя  как об этом сказано? Особенно на восьмой странице…
КАЛИОЛ: Что и говорить! Крепко сказанул старик Мендель!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: По-русски это будет: « яблочко от яблони недалёко падает»
АГАЛАЛ: Какая прелесть! Какая афористичность. Эзоповски точно.
КАЛИОЛ: Да уж..!
КРАКОВЯКОВИЧ: Клавдий, мы будем ехать или как?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: ( обиженно) А что Клавдий да Клавдий?
АГАЛАЛ: Ах! Какая тонкость обращения. Не то, что некоторые: сразу – в лицо!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я же просил извинения.
АГАЛАЛ: Да я не претензии, но зуб-то шатался
КАЛИОЛ: В самом деле. (обращаясь к анкете) А болезнями какими болели при жизни?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В каком это смысле?
КРАКОВЯКОВИЧ: Не важно в каком. Заполняй, и поехали нахер-нахер
АГАЛАЛ:  На самом деле. Это чистая формальность. Анкета – и не более. Давайте, миленький вы наш!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Хорошенькое дело. Первый раз в гостинице - чтобы болезни.
КРАКОВЯКОВИЧ: А кто сказал, что это гостиница?
КАЛИОЛ: Я этого не говорил
АГАЛАЛ: Мы ничего такого никогда не скажем. У нас с этим строго. Скажешь что-нибудь не то - в таком месте окажешься! Жуть в каком!
КРАКОВЯКОВИЧ: А! Это санаторий-профилакторий. Помнишь, Глава района обещал, что ночевать будем в профилактории ?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не помню. Ничего не помню. Я даже, что пил вчера, не помню.
АГАЛАЛ: Это точно. Ничего не помнит.  Я проверял.
КРАКОВЯКОВИЧ: Точно, профилакторий. Помнишь, он нам рассказывал, что фабрика лопат и грабель. Главное градообразующее предприятие. А теперь весь рынок импортными лопатами завален. И фабрика – нахер-нахер. А профилакторий фабричный остался.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну…
КРАКОВЯКОВИЧ: Как же ты не помнишь? Сам еще тост поднимал за возрождение отечественной промышленности..
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну…
КРАКОВЯКОВИЧ: Тебе еще Кастальская говорила: «не пей, не пей».
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты смотри: память совсем отшибло…
КАЛИОЛ: Так и было.
КРАКОВЯКОВИЧ: А ты еще: « За отечественную промышленность – до дна».
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я – и за промышленность?
КРАКОВЯКОВИЧ: И ещё за местное самоуправление тост предлагал.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Слушай, надо бросать, если я за местное самоуправление начал пить.
КРАКОВЯКОВИЧ: Ясное дело, что пора нахер-нахер.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Кстати, а Мария-то где?
КРАКОВЯКОВИЧ: ( к Агалалу) Так мы в профилактории?
АГАЛАЛ: Я не уполномочен. Это ( на Калиола) он объясняет.
КАЛИОЛ: А чего объяснять. Нечего и объяснять. Попали  и попали.
АГАЛАЛ: Все бы так попадали: легко и просто, Нисколько не мучались.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В каком это смысле.?
КРАКОВЯКОВИЧ: Старик, в другом  месте полночи заполняли бы документы. А тут раз - и  нахер-нахер. А утром , на свежую голову – пожалуйте документы. Так это уже профилакторий? Или нет?
АГАЛАЛ: Маэстро! Какое это имеет значение, когда вы уже здесь.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Корь у меня была, свинка. Воспаление легких тоже было, когда весной под лёд провалился. Не пойму я только: зачем это все надо?
КАЛИОЛ: А хрен её знает, зачем. Они нас замордовали этой писаниной. (обращаясь к кому-то там, наверху) Слышите: задолбали, в натуре! За-мор-до-ва-ли!
АГАЛАЛ: (присоединяясь) Столько писанины, столько писанины! Пальцы к концу дня гибкость начинают терять.
ОБА: ( молитвенно воздев руки) Мы умоляем о сокращении норм отчетности!
КРАКОВЯКОВИЧ: А правда: что же Мария не является?
АГАЛАЛ:…Эти женские штучки.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты на что намекаешь?
АГАЛАЛ: Уж и слова сказать не скажешь. Как вы все-таки грубы! А ещё Пельменьев!
КАЛИОЛ: Да её…  один… настойчивый.
КРАКОВЯКОВИЧ: Это как понимать? Я, как руководитель бригады… то есть, конечно, это  её личное дело. Но… как бывший всё-таки муж…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: В какой она комнате? Я сейчас враз двери тут повышибаю.
КРАКОВЯКОВИЧ : А вот этого не надо, Не надо, Клавдий! Не надо, тебе говорю! Филармонии  потом платить.
ПЕЬМЕНЬЕВ : ( рвется к дверям) Заплатят.
АГАЛАЛ: Невозможный мужчина!
КАЛИОЛ: Остаточное возбуждение, понятно…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Пропусти меня.
АГАЛАЛ: Швед вчера через нас проходил, помнишь?
КАЛИОЛ; Агалал, это же Европа, что ж ты хочешь! Да и кто он был? Муниципальный чиновник. Культурой у себя в Гетеборге заведует. А это – Пельменьев!. Буря и натиск!
АГАЛАЛ: Он мне, несмотря ни на что,  нравиться…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мария, гони этого гада, а то я всех тут поубиваю.
КРАКОВЯКОВИЧ Клавдий, Клавдий!!!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: ( внезапно для самого себя декламирует)

Вот истина:
Нет ничего ужасней,
Чем взрыв страстей, что опаляет нас.
Мы забываем тут же всё.
И всё напрасно: и голос разума,
И деловой расчёт – всё побоку.
О, жалкий раб страстей! Сколь ты невыносим,
Когда охваченный стремлением ужасным,
Срываешься  подобно глыбе льда,
Что с крыши сдвинулась, подтаяв,
И вниз летит
С шестого этажа.

Да, глыба!
Страшен жребий твой:
Пролить на землю кровь
Невиннейшего из существ,
Что оказалось в этот миг ужасный
При роковом паденье
Глыбы ледяной,
На темечко случайному бедняге.

АГАЛАЛ: Браво, браво!
КАЛИОЛ: не зря говорят, что талант не пропьёшь!
КРАКОВЯКОВИЧ: Клавдий!!! Что с тобой?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ : ( как бы очнувшись) А что?
КРАКОВЯКОВИЧ: Да ты, видно, допился совсем: стихами заговорил… Опомнись!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да что же это такое; в морду не дай, в дверь не ломись, стихами не говори. Что же тогда на этом свете простому человеку можно?
АГАЛАЛ: И на том, и на этом: ничего нельзя  -  кругом  сплошные правила дорожного движения.
КАЛИОЛ: И под каждым кустом гаишник с радаром!

ОТКРЫВАЕТСЯ ДВЕРЬ И В КОНЦЕРТНОМ  ПЛАТЬЕ ВПЛЫВАЕТ МАРИЯ.

МАРИЯ: А куда это я сюда попала? (увидав своих) Ой, здравствуйте, мальчики. (Агалалу и Калиолу) А вы кто?  Краковякович, почему ты такой всклоченный?  А кто видел мою сумочку? Клавдий, может, ты скажешь, куда она запропастилась. Не могу же я без массажки…
КРАКОВЯКОВИЧ: Маша, мы тут анкету… Тебе тоже… И нахер-нахер.
МАРИЯ: Анкету?
КРАКОВЯКОВИЧ:  Товарищи просят.
МАРИЯ: Меня, как филармоническую солистку, и так вся область знает.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Кто этот хмырь?
МАРИЯ: Какой?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: С которым ты сейчас…
АГАЛАЛ: Вы уж, пожалуйста, анкеточку. С нас за это взыскивают.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Он (указывая на Калиола) сказал, что  какой-то настойчивый…
КРАКОВЯКОВИЧ: Да!
МАРИЯ : Кто? Он? (На Калиола) Да я его впервые вижу.
КАЛИОЛ: Вот и скажи тут правду…
МАРИЯ: И вы поверили! Поверили, что он! Он! Человек с таким лицом! Может сказать правду? Ему – поверили! А мне не верите?!!!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мария Спиридоновна! Вы же знаете, как я, как мы…
КРАКОВЯКОВИЧ: Мы, конечно, в разводе, но я как руководитель концертной бригады… Перед руководством… В незнакомом месте…
АГАЛАЛ: (восторженно) Какая страсть! Какая глубокая страсть!
МАРИЯ:  Вы о чём?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Кто с тобой сейчас?...
КРАКОВЯКОВИЧ: Вот именно…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Он (указывая на дверь) там?
МАРИЯ: Кто?
АГАЛАЛ: Всё-таки анкеточку, знаете ли. И чем болели.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Только правду говори, ты же знаешь меня!
КРАКОВЯКОВИЧ: По крайней мере,  скажи мне. Все-таки мы были мужем и женой.
КАЛИОЛ: (Агалалу) Займись ты, наконец, анкетой!
МАРИЯ :  Пельменьев! Мне нужна сумочка. Я не могу без массажки. Принеси! Она, верно, в машине.
КРАКОВЯКОВИЧ: Вот именно, Клавдий.
КАЛИОЛ: Фамилия ваша как?
МАРИЯ: А вас что, не предупредили заранее? Моя фамилия большими буквами, милейший вы человек, на  филармонических афишах пишется. Меня народ знает
КАЛИОЛ: У нас здесь не филармония.
АГАЛАЛ: Представьте себе, ничего общего с филармонией…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Где вы были, у того и спрашивайте вашу сумочку.
КРАКОВЯКОВИЧ:  А нельзя ли  побыстрее? У нас и Гавриловка, и пансионат для слабоумных! (К Пельменьеву) Я тебя последний раз спрашиваю: ты вмазал сегодня, или как?
МАРИЯ: Я впервые сталкиваюсь… Что же это на самом деле! Женщина с утра просит, о самом малом… Клавдий! О массажке!!! А тут меня! Меня! Заставляют анкету писать.
АГАЛАЛ: И обязательно, не забудьте свои заболевания.
МАРИЯ: Еще и заболевания! А может, вам еще и возраст указать?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ага! Я понял, кто это! Это Глава города. Как увивался, как увивался! Убью!
АГАЛАЛ: Ещё не время. И потом, вам  не справиться. Вы человек добрый. Вы хоть и ударили, а зуб-то на месте и уже почти не болит.
КАЛИОЛ:  Потерпите. Его через полтора года, всё равно, того… За землю. Он ребятам московским пообещал  участки под коттеджи, деньги взял, а участки не выделит. Они его и… Это же москвичи! Сами знаете! Так что пишите, пишите лучше анкету.
МАРИЯ: Пельменьев, и это ты называешь своими добрыми чувствами ко мне? (Калиолу) А вы не подсовывайте, не подсовывайте вашу анкету. Я  поводов  не давала.
КАЛИОЛ: Да что же это такое! Что такое, я вас спрашиваю! Укажите в анкете вашу фамилию! Беда с этими женщинами!
АГАЛАЛ: И не говорите. Вот мужчины, например… Например, Пельменьев…
КРАКОВЯКОВИЧ: Что же в Пельменьеве может быть в качестве примера? Это даже обидно нам слышать.  Просто обидно.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вот! Вот! Простому рабочему человеку даже и примером быть заказано!
АГАЛАЛ : Он несправедлив к такому мужчине, как вы.
КАЛИОЛ: А я говорю – анкета!
МАРИЯ: Нам обещали только переночевать.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А надо ли указывать, что я, в армии когда служил, в Польше, триппер подхватил от одной  сучки в Легнице? Такая была…так вертелась, так вертелась, а потом раз – и триппер. Её Данута звали.
КРАКОВЯКОВИЧ: Дело прошлое, конечно, но я тоже, как-то… Помню…
МАРИЯ: Краковякович! Не рассказывайте ерунды. Вам не о чем помнить. Просто не о чем. Так, подтаявшее мороженое…
КАЛИОЛ: Писать надо честно. У нас всё по-честному.
АГАЛАЛ:  С этими женщинами… Чего только ни поймаешь. А триппер? Подумаешь, триппер.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Сам-то, видать, не ловил. А то бы  так не говорил. Меня сначала в госпиталь на уколы. А потом на гауптвахту. Пятнадцать суток отсидел.
КАЛИОЛ: Всё, всё пишите. У нас по-другому не положено.
МАРИЯ: Это ни в какие ворота! Моя фамилия Кастальская. Мария Кастальская. Так и запишите. Краковякович, вы же всё про меня знаете. А я попривожу себя в порядок.
КРАКОВЯКОВИЧ: Нахер-нахер. Поедем мы отсюда или как?  Напишите сами, что хотите.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А я лично уже заканчиваю. Тут совсем немного осталось. И вообще: надо всё писать честно.
КРАКОВЯКОВИЧ: Это ты на что намекаешь?
АГАЛАЛ: Браво, Пельменьев! Как это верно сказано! Ах, как верно!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что мне намекать? Я – человек простой, рабочий! Мою фамилию сразу понятно, как писать.
АГАЛАЛ: Как это глубоко, позволю себе заметить, сказано! Как верно!
МАРИЯ:  ( пытаясь открыть дверь, через которую появилась) А дверь, почему не открывается?
КАЛИОЛ: А кто вам сказал, что она должна открываться?
МАРИЯ: Я требую открытия, как женщина, наконец….
АГАЛАЛ: А я вам, именно как женщине, объясняю, что я, к величайшему моему сожалению, в чём и приношу свои искренние извинения,  этого позволить не могу
МАРИЯ: Но я же не спрашиваю, что вы можете или не можете. Я по вашему внешнему виду вижу, что вы не можете. Ничего не можете. ( пытается толкать дверь)
КАЛИОЛ: Ох-хо! Припечатала она тебя!
КРАКОВЯКОВИЧ: Я, как руководитель бригады и муж, как-никак …
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Бывший
АГАЛАЛ: Никак? Никак!
МАРИЯ: В конце концов, у меня могут быть чисто женские проблемы!
АГАЛАЛ: Вот за что я женщин, прошу прощения, не люблю; чуть - что и сразу женские проблемы!
МАРИЯ: Как вы все мужчины грубы! (к Агалалу) Я это не к вам. Вам такое говорить не по адресу. Я вообще. Как мы женщины страдаем, как страдаем. Одни эти поездки с двумя мужиками  с концерта на концерт. Ну, хорошо летом. А зимой? В мороз? Да разве только мороз! А слова. Вдумайтесь: слова!  В концерте стоишь на сцене, поешь романс и думаешь: «Боже, - думаешь – да если бы кто-нибудь такие слова мне. Только мне и никакой другой. (поет вполголоса: «Тает луч пурпурного заката…) А вы…! Слов приличных от вас не дождешься. Простых, ласковых, волнующих. Таких слов, чтобы в душу западали и там, в душе навек. Нет у вас таких слов. Этот (на Краковяковича) все башли да башли, нахер да нахер.
КРАКОВЯКОВИЧ: Но, зато какой аккомпаниатор…
МАРИЯ: Это ты на сцене. А там, где нужно, ты сроду  в такт не попадал. Все из-за такта и начинаешь, и заканчиваешь.(передразнивая) Ах, Маша, я уже все. А где там все, когда очень даже не все. Какое же тут все, когда пьеса не сыграна. Так себе, одно вступление. Очень бы надо еще. Продолжить. А ты уже все. И отвернулся, и захрапел. А женщина одна. Понимаете ли вы, что такое, когда женщина одна? Тут телевизором не обойдешься. ( к Краковяковичу) И не говори, что ты тонко организованная артистическая натура.
КРАКОВЯКОВИЧ: Я, как руководитель, просто требую, чтобы мы выезжали немедленно. Сейчас времени… Вот: и часы встали… Как назло. И все эти разговоры нахер-нахер.
МАРИЯ: Я в концертном платье. Я так не могу. Откройте, откройте же!
АГАЛАЛ: Как это утомительно! Вы меня буквально измучили…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты чего, не понял?
АГАЛАЛ: Я здесь не для того,  и вообще я не для того,  чтобы удовлетворять дамские капризы.
КРАКОВЯКОВИЧ: Сбой с графика. Башли горят!
КАЛИОЛ: Опять башли, опять деньги!
МАРИЯ: Это невыносимо. Я и в туалет зашла бы перед дорогой.
АГАЛАЛ: Да вы понимаете, в каком месте  проситесь в туалет!
КАЛИОЛ; Ты сейчас опять схлопочешь…
МАРИЯ: Есть ли тут хоть один мужчина!
КРАКОВЯКОВИЧ: Мария, Ну, нельзя, так нельзя. Поедем. Где-нибудь, дорогой…
МАРИЯ: Так есть, или нет?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Открывай, змей!
АГАЛАЛ: Как вы не поймете: она не открывается.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Щас откроешь! (бьет Агалала, тот падает)
КАЛИОЛ: Вот врезал, так врезал! Это по-нашему.
АГАЛАЛ: Опять по лицу! Опять-опять. И зуб опять.. как вы свирепы! Как вы невыносимо жестоки!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Опять шатается?
АГАЛАЛ: Вот, полюбуйтесь! Второй уже! Еще как шатается!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Сейчас отшатается!
МАРИЯ: Клавдий, уймись
КРАКОВЯКОВИЧ: (удерживая Пельменьева) Дело кончится милицией. Я не могу допустить.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Пусти.
АГАЛАЛ: Держите его, держите. А еще поэт!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты кого поэтом обозвал, гад ползучий?
АГАЛАЛ: Зачем по зубу-то бить? Зачем! Какой смысл? Есть много других мест.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты откроешь дверь? Или не видишь, что женщина мучается, сволочь ты эдакая!
МАРИЯ: Вот именно!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Именно сволочь.
КАЛИОЛ: Ну, кстати сказать, ничем она не мучается.
МАРИЯ: Это почему же вы знаете?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: ( Калиолу) Тебе тоже ввалить?
КРАКОВЯКОВИЧ:   Клавдий, ша! Мы все тут мучаемся. А нам ехать надо. Гавриловка ждет встречу с романсом.
КАЛИОЛ: Скоро вы все у меня отмучаетесь.
АГАЛАЛ: А уж как я  мучаюсь! Второй раз по лицу, и второй  зуб шатается. Беспримерная грубость. А какая боль! А какие нравственные страдания! Какой душевный надрыв! И от кого! Сроду бы не подумал, что поэт, лауреат стольких премий литературных может так практически незнакомого человека по зубу…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты опять? Какой я тебе лауреат?
КРАКОВЯКОВИЧ: И, правда, какой он лауреат? Именно, какой?
АГАЛАЛ: А что я такого сказал? Чистую правду. У нас тут написано. Всегда, прошу прощения, говорю чистую правду. За что и страдаю. Вот и про дверь я вам чистую правду сказал.
МАРИЯ: Про лауреатство не знаю. А так – он хороший. Не то, что некоторые!
КАЛИОЛ: Ты им главной правды не сказал.
АГАЛАЛ: Почему всегда я!
КАЛИОЛ: Это твоя доля. У меня, сам знаешь, другое. Я этому – похмелье выключил. Этот – уже про деньги не вспоминает. А эта – уже никуда не хочет. Ведь не хотите же?
МАРИЯ: Вы полагаете, что порядочную женщину так легко можно уговорить?
КАЛИОЛ: Я ничего не полагаю. Мне по должности не положено полагать.  Я знаю, что вам уже ничего не хочется. Несмотря на ваш цистит.
МАРИЯ: Как вы вульгарны. И откуда вы вообще знаете про цистит?
КАЛИОЛ: Откуда-откуда… Да в анкете у вас написано.
МАРИЯ: Но я не заполняла вашей анкеты.
КАЛИОЛ: А в этом и нет никакой необходимости.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вот те раз! А я старался – коклюш вспоминал.
МАРИЯ: Простаки даже странно.
КАЛИОЛ: Да чего же тут странного. (Лезет в стол) Вот ваша анкета. Вашей рукой записано. И фамилия, и адрес, и образование, и болезни. Вот написано и про цистит. Все зачитывать или как?
МАРИЯ: Я не верю, не верю…
КАЛИОЛ: У нас контора порядочная: все точно, кстати, почерк - то ваш и подпись собственноручная.
МАРИЯ: А фамилия?
КАЛИОЛ: И фамилия ваша исконная.
МАРИЯ: Так и написано?
КАЛИОЛ: Так и написано, как есть: Фунькина Мария Спиридоновна.
МАРИЯ: Не может быть… Это я вчера после банкета….( лишается чувств)
КРАКОВЯКОВИЧ: А я понял, куда мы… Ты понял, Клавдий? Это то место, где все про всех знают. Ваше звание случайно не майор? Или как?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да бросьте вы; Вечно вам  КГБ мерещится.
КРАКОВЯКОВИЧ: Если бы знали, Клавдий, сколько мои родители и дедушка из-за фамилии приняли всего – это ни в какой валюте исчислить не можно! .
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Это не они. У тех везде Железный Феликс до сих пор по стенам развешан. А здесь…
АГАЛАЛ: (возле Марии) Первый раз такое, первый раз! Все было, но чтобы в обморок. И из-за чего? Из-за фамилии! Дует на Марию.
КАЛИОЛ: Брось. Она так…. Актриса же!
МАРИЯ: (приходя в себя) Мне оскорбительны ваши намеки.
АГАЛАЛ: А я старался, я старался, думал даже лифчик расстегнуть.
МАРИЯ: Я женщина порядочная.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ишь ты, лифчик… Я тебе порасстегиваю!
АГАЛАЛ: Только не по лицу!
КРАКОВЯКОВИЧ: Так, где мы наконец-то! Я вас, как руководитель группы спрашиваю. Дайте позвонить в Гавриловку. Нас там ждут.
КАЛИОЛ: В Гавриловку уже позвонили.
КРАКОВЯКОВИЧ:  Кто?!! И обед…  с задержавшимися в развитии.
КАЛИОЛ: Обед отменяется.
МАРИЯ: Как же это так? У нас гастроли. Везде афиши: Мария Кастальская «Вечер романсов» Я на афише в таком платье из панбархата…
КАЛИОЛ: Гастроли кончились, отгастролировали.
ВСЕ ТРОЕ: Как это? Что такое? Мы едем или нет?
КАЛИОЛ: (Агалалу) Ты по регламенту должен эти вещи говорить.
АГАЛАЛ: Такое терзание, такое терзание…  У вас, я., конечно, приношу вам искренние извинения за сказанное мною, вернее, за то, что я сейчас вынужден произнести, в силу вверенных мне сведений, в рамках исполнения мною моих служебных обязанностей, от которых никуда, как вы сами понимаете, не уйдешь, также, как от судьбы, но у вас крупные, я бы сказал даже фатальные неприятности и по жизни, и по работе.
КРАКОВЯКОВИЧ: И по работе?
АГАЛАЛ: И по работе.
КРАКОВЯКОВИЧ:  Так я и знал! Директора  филармонии с работы сняли? Коровякова сняли?. Так, да?
АГАЛАЛ: Хуже.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Попался  наш непотопляемый наконец-то на левых концертах. Попался сучок! Видать, милиция его и прихватила. Теперь и мы прицепом пойдем, как свидетели.
АГАЛАЛ: А я говорю – хуже.
МАРИЯ: Уж что может быть хуже таких, как у нас, гастролей зимой. У меня и так верхнее «ля» дребезжать стало.
КРАКОВЯКОВИЧ: У тебя это – возрастное, Маша.
МАРИЯ: Краковякович! Низкий  ты человек… Мстишь, мстишь и никак домстить не можешь!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я знаю, знаю! Лавочку нашу прикрыли… И то сказать: кому она нужна, когда по телевизору десять каналов поют и пляшут. А мы только и ездим: то в дома престарелых, то к умственно не поспевающим. Я вам точно говорю: закрыли нашу Завалдайскую филармонию, ввиду экономии бюджетных средств. Надо же стране хоть как-то долги отдавать Всемирному банку.
КРАКОВЯКОВИЧ: Я лично ни у кого ничего не брал.
МАРИЯ: А кто бы тебе дал?
КАЛИОЛ: Не томи людей.
АГАЛАЛ : Клавдий Назарович Пельменьев, Аскольд Эверестович Краковякович, Мария Спиридоновна Фунькина!
МАРИЯ: Кастальская я!
КАЛИОЛ: Вы на свет Фунькиной появились. Фунькиной и уйдете.
МАРИЯ: Это невыносимо! Кастальская я, Кастальская. Паспорт я давно поменяла!
АГАЛАЛ: Мне поручено сообщить вам… Нет, не могу… Честное слово, каждый раз такие терзания, такие терзания!
КАЛИОЛ: (рявкает) Говори.
АГАЛАЛ: Мне поручено вам сообщить, что вы уже не на том свете, а на этом. В чем и приношу вам  самые глубокие соболезнования от себя лично и от нашего небольшого, но сплоченного коллектива.
КАЛИОЛ: Да, да.. Я полностью и искренне.
АГАЛАЛ:  Вот именно: искренне и полностью. Вы знаете, нам так тяжело, так тяжело. Мы к вам привязались за это время.
КАЛИОЛ: Вы нам как родные.
АГАЛАЛ: И, притом, такая честь. Все-таки, не каждый день принимаешь лауреата.
КАЛИОЛ: В основном идет публика заурядная. Так, на уровне муниципалитета разве что.
КРАКОВЯКОВИЧ: Так вы хотите сказать………?
АГАЛАЛ: Я уже сказал.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А ну-ка, повтори.
АГАЛАЛ: Даже если ударите, не повторю. Это выше моих сил.
МАРИЯ: Как же все это прикажите понимать?
КАЛИОЛ: Нечего и понимать. Ездить надо аккуратнее. И за повозкой  своей следить.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Погоди. Погоди! При чем тут повозка?
АГАЛАЛ:  (Мстительно) А вот при том, а вот при том, как раз и есть!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ Это, между прочим, не повозка, а автобус филармонический, гастрольный. Одна тысяча девятьсот восемьдесят шестого года выпуска.
МАРИЯ: Холодный, как не знаю что…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Бюджетному коню в зубы не смотрят.
КРАКОВЯКОВИЧ: И он, выходит…?
КАЛИОЛ: Вдребезги, в лепешку!
КРАКОВЯКОВИЧ: И..?
КАЛИОЛ: Восстановлению не подлежит.
КРАКОВЯКОВИЧ: ( Пельменьеву) Платить будешь, подлец. Все до копеечки будешь платить!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: За что? Он уже   списан должен быть. На моем честном слове и держался.
КРАКОВЯКОВИЧ: Нахер-нахер! Пить надо меньше.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Причем здесь «пить»?
КРАКОВЯКОВИЧ: А при том, подлец, что я тебе всегда говорил и вчера говорил: «Клавдий Назарович! Не пей за рулем, не нарушай трудовую дисциплину и правила дорожного движения» Говорил? Говорил. То-то же! А ты меня, как руководителя концертной бригады, слушался? Слушался, я тебя спрашиваю? То-то же! Тебе и отвечать. Я за аварию никакой, ты слышишь, никакой ответственности на себя брать не буду. Нахер-нахер! Он хоть и списанный, а башли за него возьмут, как за новый.
МАРИЯ: Какой ужас! Какой ужас! Хорошо, что хоть мы - то уцелели.
АГАЛАЛ: В том-то и закавыка, Мария Спиридоновна, что не уцелели.
МАРИЯ: В каком это смысле не уцелели?
КАЛИОЛ: Мыслимое ли дело уцелеть:  вы четыре раза через крышу, когда в овраг начали падать, и под конец, там,  внизу, у родника ольховник, как есть, стесали.
МАРИЯ: Мы…?
АГАЛАЛ: Хорошо, что хоть не загорелись.
КАЛИОЛ: Аккумулятор из гнезда вылетел, клеммы оборвались, искры не было.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ладно врать. Где вы это видели, чтобы четыре раза через крышу, а мы тут, как огурчики?
КРАКОВЯКОВИЧ: Все это, может и так, но  в неполноценном доме нас все  равно ждут. Очень на них романсы умиротворяюще действуют.
МАРИЯ: Лично я во все это не верю. Тут какой-то дурацкий розыгрыш.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не знаю… Я просто не помню, чтобы мы с откоса… В овраг…
КРАКОВЯКОВИЧ: А что тут помнить! Что тут помнить, когда товарищи офицеры об этом говорят. А я  товарищам офицерам верю. Я вам верю. Но что насмерть – это нахер-нахер. Вот они  пальчики мои, шевелятся. Давайте пианино, я вам сейчас мазурку Шопена или что угодно.
АГАЛАЛ: Мазурку-то вы можете, но я вас вынужден огорчить;  у нас нет пианино.
КРАКОВЯКОВИЧ: А что у вас есть? Что у вас тогда есть, если нет пианино, когда сегодня в каждой школе должно быть пианино? Или вам непонятно, что сегодня школа без пианино или клуб на замке – это позор национальный. Как это так? Как, я вас спрашиваю? Кто у вас отвечает за этот позор? За холодильник ваш задрипанный? За картину эту абстракционистскую? Кто позволил, чтобы пианино у вас не было, а абстракционизм был? Кто повесил этот квадрат? Нашлись же деньги на раму эту дорогущую, впору в Эрмитаже вешать. А на пианино - нет. Что же, я вас спрашиваю, у вас есть?!!!
КАЛИОЛ: Да ничего у нас нет. Они ( указывая куда-то наверх) на всем экономят. А нам с людьми работать приходится.
АГАЛАЛ: А картину, между прочим, сам Казимир Малевич и повесил. Он через нас шел. И пока ожидал, написал и в раму вставил. У художников  это называется самоповтор.
МАРИЯ: Так выходит… мы уже… и не люди?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Кстати говоря,  выпил я совсем немного…
АГАЛАЛ: То-то и оно, то-то и оно, уважаемая Мария Спиридоновна!
КАЛИОЛ: Увы!
МАРИЯ: И теперь выходит, что я здесь и без массажки, и без косметички! Какой ужас!
КРАКОВЯКОВИЧ: ( все еще пошевеливая пальцами) Уму непостижимо: нет пианино… И все, что вы рассказали, таки так? И у вас есть доказательства? И неопровержимые?
КАЛИОЛ: Полным-полно.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Как обычно принял: ни больше и не меньше.
КРАКОВЯКОВИЧ: А именно?
КАЛИОЛ: Смотрите: (подзывает всех к авансцене) вот ваш автобус. Узнаете?

ВСЕ СМОТРЯТ ВДАЛЬ И, КАК БЫ, ВНИЗ.

ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Действительно, хрен восстановишь!
МАРИЯ: А я…
КРАКОВЯКОВИЧ: А мы… сразу?
КАЛИОЛ: Вы с ним сразу. А её до больницы довезли. Но больница-то районная. Сами понимаете, уровень…. Там один интерн пытался-пытался…
МАРИЯ: А я где?
КАЛИОЛ: Вы – здесь.
МАРИЯ: А  там?
АГАЛАЛ: Там – прах.
МАРИЯ: Какой ужас! Концертное платье… Вот тут с блёстками. Совсем новое, второй всего сезон.
КАЛИОЛ: Что на него смотреть.
КРАКОВЯКОВИЧ: Так, где же мы тогда? Что это за место, хотел бы я знать!!!
КАЛИОЛ: Это – Зал Ожидания.
МАРИЯ: Ожидания чего?
АГАЛАЛ: Я, деточка, приношу извинения, что выражусь замысловато, может статься, но ждать вам надо определения  дальнейшего маршрута.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Нет, ты понял: как на автовокзале. Посидели и – в путь. И без задержек?
КАЛИОЛ: У нас задержек не бывает. Фирма проверенная.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Это факт. (Агалалу) У меня друган в бюро похоронных услуг водилой работает на катафалке. Так ему, бедняге, даже выпить толком не дают. Хотя родственники покойного всегда бутылку-другую оставляют в машине на помин. А выпить нельзя. И что важно: хоть День Независимости, хоть, по-прежнему, День Октябрьской Революции: ни праздников, ни выходных. Хотя, что хорошо: гаишники катафалки не тормозят для проверок.
КРАКОВИЧ: Какой кошмар, какой кошмар… Гавриловка, Дом для умственно отсталых, там же и обед бесплатный! Дом культуры в райцентре! Какие площадки! Все срывается! Все срывается!!!
МАРИЯ: И главное: я – здесь. А косметичка и массажка там. Они ведь там?
КАЛИОЛ: Все там, все там. Вы не беспокойтесь. Ничего не пропало.
МАРИЯ: Как же тут не беспокоиться; они – там. Косметичка там! Массажка – там! Губная помада – всё там! А я – здесь! А вы говорите: «не пропало» Очень даже пропало!

                ЗАНАВЕС

                КОНЕЦ ПЕРВОГО ДЕЙСТВИЯ















                ВТОРОЕ ДЕЙСТВИЕ



                И ОБСТАНОВКА НА СЦЕНЕ, И ПЕРСОНАЖИ ВСЕ ТЕ ЖЕ



ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так ты, мил человек, уверяешь, что все там? И все цело?
КАЛИОЛ: Ну, что все цело, я не говорил…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Это понятно, это понятно… Как же будет все цело, когда и стойки погнуло, и раму, и стекла вдребезги, и радиатор… Здорово шандарахнуло. Разве тут все уцелеет?!
КРАКОВЯКОВИЧ: А платить? Все равно же надо же платить! Автобус! Костюмы! Реквизит! (Марии)  Этот вот букетик такой блестящий у тебя на платье. Не бриллианты, но как завораживало, особенно, когда свет в зале хороший. И теперь где это… ( к Пельменьеву) Где, я спрашиваю? Где? Ведь за все заплачено (лезет в бумажник, вытаскивает какие-то чеки и   квитанции) За все заплачено! А теперь все нахер-нахер. Но, там виновных найдут, это я тебе точно говорю! Найдут. И  кое - кого заставят платить! А еще куртка моя! На меховой подстежке… А шуба её! Я еще брал! Чистая каракульча! Какие башли, какие башли вложены!!!
МАРИЯ: Так вы мне скажите…. только правду скажите:  концертов, значит, сегодня  не будет…?
АГАЛАЛ: Стоит ли расстраиваться, деточки  мои! Ведь уже все произошло.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я, конечно, понимаю, что авария  - есть авария. А, вот скажи ты мне, уважаемый, только по совести скажи: а бутылка перцовки, которую в бардачке у себя в автобусе приныкал? Цела бутылка?
КАЛИОЛ: Бутылка?.... (всматриваясь в пространство) Перцовки?  Цела..
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Отвечаешь за свои слова?
КАЛИОЛ: Век воли не видать!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Вот-вот-вот! А вы говорили! Вот оно, русское чудо! Автобус вдребезги, мы неизвестно где, а бутылка цела! А еще говорят, что у нас плохие машины выпускают! Значит, не всё так плохо…
КАЛИОЛ: Сейчас что угодно сказать могут…
АГАЛАЛ: Сейчас, деточка, везде свобода слова.
КРАКОВЯКОВИЧ: Вы хотите сказать, что… и у вас…? И тут?
КАЛИОЛ: Что?
КРАКОВЯКОВИЧ: … свобода?
АГАЛАЛ: Это, я вам замечу, деточки, одна из фундаментальнейших  основ  всего видимого и невидимого  мироустройства. Конечно, так не всегда было. Был и деспотизм! Жуткий был деспотизм, деточка! Жили, как при царе Ироде. Но, однажды, вот так же, как и вы, прибывает мужчина. Представительный такой! Такой бородатый мужчина! Вылитый пророк Моисей. Единственно – перхоти много в бороде… Он  прямо вот тут, где вы сейчас стоите, так и возгласил: свобода – есть осознанная необходимость. Что тут началось! Какие были препирательства.  Портреты его кругом понавывешивали. И пока  шум да гам, мужчина этот так здесь в зале и обретал. Мно-о-о-го лет ни туда, ни сюда. Так сказать, и не жив, и не мертв. Но потом команда поступила, портреты его сняли. Самого по маршруту отправили. А дух, дух  его остался. ( как бы принюхиваясь) Чувствуете?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну, как бы…
КРАКОВЯКОВИЧ: Вроде бы, серой припахивает… или чесночком…
МАРИЯ: А мне кажется, куриным бульоном.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Скажешь тоже… Болотом припахивает, это, да….
АГАЛАЛ: Так что, у нас – свобода, деточки!   Как-никак, не при царе Ироде живем!
МАРИЯ:  (разглядывая себя в зеркало) Нет, вы объясните: за что женщине такое наказание! Что я такого наделала, если зеркало тут у вас такое, что толком себя  в нем не разглядишь.
АГАЛАЛ: Зеркальце, Мария Спиридоновна, увы, подкачало. Амальгама, сами видите, осыпается. Древность. Пятнадцатый век. Италия. С тех пор и висит.
КАЛИОЛ: Вот и мы говорим,  евроремонт могли бы сделать!. (Краковяковичу) Сами слышите: свободно говорим о недостатках.
АГАЛАЛ: Это не при Ироде каком-нибудь. При нем только подумай не так и - в один момент без головы.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так если она цела, то выходит, что её можно оттуда вызволить.
АГАЛАЛ: Что именно, деточка?
ПЕЛЬМЕНЬВ: Бутылку-то из бардачка. Нельзя ли  – бутылку цап и опять  можно сюда, коли, так вышло.
МАРИЯ: Клавдий!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что? Мне дальше не за рулем.
КРАКОВЯКОВИЧ: Тебе мало того, что было? Мало? Да?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мало… Много… это смотря с какой точки рассматривать.
КРАКОВЯКОВИЧ: Одних венков на каждого  штуки по три: от руководства, от профсоюза и от товарищей по работе. Ты хоть знаешь, какие башли сейчас за венки берут?
МАРИЯ: Нет. Погодите! Я так не могу. Я должна вернуться. Мне себя в порядок привести нужно. Тут даже зеркала нет. А я все-таки певица. Меня люди знают. Я на сцене тридцать лет!
КРАКОВЯКОВИЧ: На самом - то деле: что уже и ничего сделать нельзя?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мужики, я только за бутылкой. Одна нога здесь, а другая - там. Вы, кстати, не думайте – я вернусь.
КРАКОВЯКОВИЧ: Именно! Именно! Ведь всегда можно что-то сделать, как-то договориться…
КАЛИОЛ: Как?!
КРАКОВЯКОВИЧ:  (отводит Калиола в сторону) Много я, конечно, не могу, но кое-что у меня есть… Не за всех, конечно, а за себя лично. Пианино фирмы Бехштайн. С подсвечниками. По теперешним временам абсолютный антиквариат. И  кое-что в валюте… Между прочим, в пианино и прячу…
КАЛИОЛ: Исключается…
КРАКОВЯКОВИЧ: Но, почему? Старик,  все мы  люди. А башли – они везде башли. Хоть на том, хоть на этом…
АГАЛАЛ: О чем это вы?
КАЛИОЛ: Да тут Аскольд Эверестович пытается меня заинтересовать антикварным пианино фирмы «Бехштайн» с подсвечниками.
МАРИЯ: Аскольд! Имей совесть! Оно такое старое, что даже Вась Васич – настройщик рукой махнул..
КРАКОВЯКОВИЧ: Маша! Нахер-нахер! Это мои дела!
МАРИЯ: Мы хоть и в разводе, но имущество пока не делили. А ты уже начинаешь налево и направо.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Действительно, как-то неудобно обижать женщину…
КРАКОВЯКОВИЧ: Маша, ты о каком имуществе! Ты хоть понимаешь, куда нас занесло? А ты бы, Клавдий, помолчал!
МАРИЯ: Да уж конечно понимаю! Зеркала порядочного – и того нет!
КРАКОВЯКОВИЧ: И что пианино?
АГАЛАЛ: Деточка, так это что же? Взятка?
КРАКОВЯКОВИЧ: Фи! Я вам замечу: взяток вы, значит, не видывали. Вот директор наш – его бы сюда – он бы вам порассказывал за взятки.  А пианино - для интерьера. (Около картины) К такой бы раме  еще бы  и пианино. С подсвечниками, я вам замечу! Сейчас  раз-два и подняли бы его сюда. А то как-то тут у вас казенно.
АГАЛАЛ: Для интерьера – это можно. (осматривает помещение) Вот сюда. Если бескорыстно. Можно и поднять.
КРАКОВЯКОВИЧ: Именно сюда. Просто замечательно, насколько оно именно сюда. А поднять можно. Мы сейчас Клавдия попросим. Он организует.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Хе! Подняли! Поднималы… тоже мне! Видал я таких поднимал! Я его на себе не потащу. У меня радикулит. А за перцовкой я сгонял бы…
КАЛИОЛ: Ишь ты! Как за пианино – радикулит, видите ли, у него!. А за перцовкой – «сгоняю». Неувязочка! У нас и своей перцовки девать некуда.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не понял?
КАЛИОЛ: Да через нас тут недавно один директор ликероводочного комбината проследовал… Вот, пожалуйста. ( лезет в холодильник ) Холодненькая, как из морга.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: (потирая руки) Перцовочка!
КРАКОВЯКОВИЧ: И здесь, и здесь! Невозможный человек!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не будешь что ли!
КРАКОВЯКОВИЧ: Как ты это себе представляешь?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Очень просто. Вот стаканчики. (к Агалалу и Калиолу) Вам наливать?
КАЛИОЛ: Мы при исполнении.
АГАЛАЛ: Варварский напиток. Скифский.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Маша?
МАРИЯ: И ты после всего, что с нами сделал, ты смеешь предлагать нам?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Могу – и  выпью! Пусть нам всем земля будет пухом! (наливает, пьет) Мужики, вы чего мне подсунули?
КАЛИОЛ: Что? Не то? А говорил, что со спецсклада. Проверенная.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ни вкуса, ни запаха…( Дает понюхать всем )
КРАКОВЯКОВИЧ: Да… К общем-то, как бы…
АГАЛАЛ: А что бы вы хотели? Вы, извините, как бы не вполне там, где привыкли быть.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вы мне не морочьте это самое дело! Перцовка – она где угодно перцовка!
АГАЛАЛ: Деточка! Да кто же спорит!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну!
АГАЛАЛ: Но мы-то, как бы…. С одной стороны  - есть, а с другой как бы и не совсем есть. Вот нос, например… С одной стороны, деточка он как бы на месте, а с другой стороны это, скорее, видимость носа…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну! Если ни вкуса, ни запаха, зачем тогда предлагали.
КАЛИОЛ: Последнее желание человека – закон!
МАРИЯ: Скажите, пожалуйста: я, как женщина, могу попросить себе отдельное помещение. Как женщина. Хотя бы для видимости. Вы же понимаете?
АГАЛАЛ : В каком это смысле, деточка? В смысле «М» и «Ж»?
МАРИЯ: И в этом тоже. А вообще мне поплакать хочется. Может женщина всплакнуть?
КАЛИОЛ: Так вы здесь поплачьте, А Клавдий Назарович вас пожалеет. Пожалеете же?
МАРИЯ: Он теперь, наверное, совсем… бестелесный..
КАЛИОЛ: Что вы! Что вы! Клавдий Назарович вполне справный мужчина. Еще. Пока. ( к Пельменьеву) Вы еще ничего?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да запросто!
КРАКОВЯКОВИЧ: Хам! Я все-таки муж.
МАРИЯ: Бывший.
КРАКОВЯКОВИЧ: Но живем-то вместе, в одной квартире.
КЛАВДИЙ: Факт совместного проживания на одной жилплощади ни о чем не говорит. А развод… С кем не случается…
МАРИЯ: (Начинает всхлипывать)
АГАЛАЛ: Что вы плачете? Тут радоваться надо. Вы уже  отмучались…
КАЛИОЛ: И никаких вам теперь «М» и «Ж» не нужно.
АГАЛАЛ: Здесь у нас абсолютное равенство полов. Будь ты мужчина, будь ты хоть даже, извините за выражение, женщина – никаких различий, никакой дискриминации по пресловутому половому признаку. Здесь этого не нужно!
МАРИЯ: А что нужно? Что?
КАЛИОЛ: А нужно вам Мария Спиридоновна  писать отчет,
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Помирай – не помирай, а контора пишет!
КРАКОВЯКОВИЧ: Это как в бухгалтерии  после командировки?
МАРИЯ: Я ничего писать не буду.
АГАЛАЛ: Почему же, деточка?
МАРИЯ: Не буду – и все! Вы меня знаете. Меня даже в филармонии не заставляли.
АГАЛАЛ: Мы вынуждены будем, мы, деточка, просто вынуждены будем…  взять и заставить вас
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: (порывается ударить Агалала) Ты у меня дозаставляешься!
АГАЛАЛ: Я не могу! Я не могу пребывать в обстановке вечных угроз и насилия! (обращаясь куда-то вверх) За что я это терплю? За что, за что! Что я такого сделал?  Что?
КАЛИОЛ: Молчал бы уж! Вот уж кто тут мучается неизвестно за что, так это я. Ничего такого не сделал, а столько лет, столько лет! И конца не видно! (К прибывшим) Короче: не мучайте себя и нас, а то хуже будет!
КРАКОВЯКОВИЧ: А что, скажите, может быть хуже? Что?  Всю жизнь копейку откладывал. Думалось, на черный день. А черного-то и не дождался. Все больше серые какие-то. А потом…Сразу: раз - и здесь. А ведь в скольких себе  радостях отказывал…
МАРИЯ: Если бы только себе!!!!
КРАКОВЯКОВИЧ: И что? И кому, я вас спрашиваю, уйдет эта копейка? Для кого старался?
МАРИЯ: Вот и я говорю:  всю свою молодость, всю свою свежесть тебе отдала, а в приличное общество пойти не в чем!
КРАКОВЯКОВИЧ: Как это не в чем?! Нахер-нахер. Полный шкаф тряпок, а все не в чем!
АГАЛАЛ: Так мы приступим или как?
КАЛИОЛ: Работать надо. Как говорится: работа делает свободным!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мне говорят: Вот Вечность, Вот Покой!
                Но где они за гробовой доской?
                Где тишина? Где несказанный свет?
                Душа! Где ты? Увы, ответа нет!
АГАЛАЛ: Я же говорю; лауреат – он и в гробу лауреат!
КАЛИОЛ: И главное: коротко и ясно. В поэзии  все должно быть, как в строю. Там тебе командуют: «Ровняйсь! И-ир-на!» (исполняет сам свои команды) Вот, простые слова, просто громко сказанные, а как действуют. Тебе сказали, и ты сразу живот втянул, грудь колесом, а глаз сам собой на грудь четвертого слева. И дышать легко, и думается о высоком!!!!!!!
МАРИЯ: Клавдий! Это ты сам сочинил?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну, и сочинил.
МАРИЯ: Я и не знала, что ты сочиняешь…
АГАЛАЛ: Вот-вот, Клавдий Назарович! Пора, мой милый, пора!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что пора?
АГАЛАЛ: Читать пора. Вы почитаете, а мы  послушаем. Присаживайтесь, детки! (Все рассаживаются полукругом. Пельменьев остается стоять)
КРАКОВЯКОВИЧ:  Прочти им, Кланя, прочти. Путевые листы прочти. Как ты по ним километраж нагоняешь..
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что вы ко мне привязались. Не буду я ничего читать.
АГАЛАЛ: А нельзя не читать,
КАЛИОЛ: Вам дальше следовать. Пора маршрут выбирать. А маршрут – дело тонкое. Тут все учитывается. А на основании учета  - выбор. Можно – в эту дверь. А можно в эту.
КРАКОВЯКОВИЧ: И вы хотите сказать,  есть разница?
КАЛИОЛ: Не задавайте неположенных вопросов. Но почему-то одних в одну, а других в другую.
АГАЛАЛ (ПЕЛЬМЕНЬЕВУ) Читайте, деточка, читайте.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да нечего мне читать.
АГАЛАЛ: Как это нечего. Вот у нас в журнале ожиданий записано: Клавдий Назарович Пельменьев, дальше: жил-родился. Крестился-некрестился, учился-неучился, состоял-несостоял, курил-некурил, пил-непил. Кстати, написано: «пил». Вы что же, деточка, неужели пили?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Но не постоянно же!
КРАКОВЯКОВИЧ: Его давно надо было с работы гнать за пьянство, да на зарплату нашу филармоническую ни один непьющий не идет. А она – она его вечно на месткомах выгораживала. Теперь-то я вижу, почему.
МАРИЯ: Ах, Аскольд Эверестович! Всю жизнь вы смотрели не туда.
АГАЛАЛ: Деточка, ну почитайте, почитайте же! Свое! Самое заветное. Вы же читали только что!
МАРИЯ: Я чувствовала, всегда чувствовала, что ты не такой, как все. Читай. Если хочешь, только мне прочти.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да что вы все прямо… То, что я сейчас в рифму, так это я не знаю почему… Головой, наверное, ударился, когда переворачивались. Такое бывает.  У меня там (показывает вниз, на землю) дружок был. Мишка Гадюкин. Тоже водила. Фамилию свою полностью оправдывал. Сроду на всех собраниях, во всех президиумах представителем от рабочего класса сидел. А попал в дорожное, головой стукнулся о лобовое стекло, и тут же, на следующий буквально день, диспетчерша гаражная Надька от него забеременела. Да потом оказалось – двойней. А он  - женатый, примерный семьянин, вечно на доске почета. Вот что значит, головой стукаться.
АГАЛАЛ: Вы скромничаете. За вами тут шесть книг числятся поэтических.
КРАКОВЯКОВИЧ: Да он и в библиотеку-то не записан даже!
КАЛИОЛ: У нас - без ошибок.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Какие – такие книги?
АГАЛАЛ: Пожалуйста: «Солнечные зайчики». Книжечка первая, тоненькая, слабоватая, Но, однако!  Однако, на семинаре  молодых славянских лириков в городе Крыжопеле замечена и отмечена. Первое ваше лауреатство. Критик Бабаедов так и написал: «Луч света в тёмном погребе модернизма».
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я и в Крыжопеле – то  не был.
АГАЛАЛ: А вот и вторая книга: «Лодка на песке». Трагическая книга. О ней критики много не говорили, а народ за книгой гонялся. До дыр зачитывали, друг у дружки крали.
КРАКОВЯКОВИЧ: И ведь молчал… Никому ничего. А сам, поди, гонорар за гонораром… и все пропивал! С ума сойти!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не пропивал я ничего…
АГАЛАЛ: Третья ваша книга, деточка, шуму понаделала… Помните; зеленая обложка и на ней красное надкусанное яблоко? «Запретный Плод» называется. Книга высокой эротики. Её в Италии, Норвегии, Дании, Польше, Ирландии переиздали. Две международные премии! А вас за премиями не выпустили. ЦК КПСС не велел загранпаспорт выдавать. Секса у нас в стране тогда не было. А вы такое написали! Помните: «Семя, проглатываемое тобой…»
МАРИЯ: Это же…! Неприлично, Клавдий!
АГАЛАЛ: Ничего неприличного. Речь о яблочном семени.
КАЛИОЛ: Коричневенькие такие семечки. Внутри яблока. Говорят, жутко полезные тем, кто ещё жив.
КРАКОВЯКОВИЧ:  А премии?
АГАЛАЛ: Что, премии?
КРАКОВЯКОВИЧ: Башли-то, какие были? Доллары, поди…
КАЛИОЛ:  Естественно, доллары!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А потом?
АГАЛАЛ: А потом вы, деточка, долго не писали и не издавались. Был какой-то надлом.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Откуда ты, гад, это знаешь? Что ты в душу мою лезешь!
АГАЛАЛ: Только не по лицу. Только не по лицу!
МАРИЯ: Клавдий!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А…! ( машет рукой и садится обессилено на стул)
АГАЛАЛ: И вот ещё книга…
КРАКОВЯКОВИЧ: Ещё? Нахер-нахер! Есть и еще ?
АГАЛАЛ: Ну, разумеется. Буквально днями вышла в Москве. «За мгновенье до вечности». Какое  название! Одно название дорогого стоит! На Нобелевскую премию тянет
КРАКОВЯКОВИЧ: Его? На Нобелевскую?!!!!!!!!!
АГАЛАЛ: Да вы не расстраивайтесь, не дадут… Дадут какому-то – фамилию не выговоришь - из Бангладеш.
КРАКОВЯКОВИЧ: Пить надо было меньше, Клавдий!
МАРИЯ: Клавдий, не расстраивайся! Зато тебя знают и помнят на родине!
КАЛИОЛ: Ну, так слушаем!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да не писал я никогда ничего. Не писал. Никаких книг!
АГАЛАЛ: Деточка, у нас – без обмана.
КАЛИОЛ: Как же так? Тут отчет требуется о проделанном за время земной жизни, а вы отказываетесь.
МАРИЯ: Ты не стесняйся. Я вот, например, сижу и все концерты, что у меня были, в уме подсчитываю.
КРАКОВЯКОВИЧ:  Вот она, жизнь! Бьешь по клавишам, бьешь и  нахер-нахер. А он?! Сроду с похмелья, и оказывается лауреат, и башли зеленые получал. Где, я вас спрашиваю, справедливость? Где???????
КАЛИОЛ: Вы присаживайтесь, садитесь, садитесь! В ногах правды нет.
КРАКОВЯКОВИЧ: Вы считаете, что  в том,  чем я на стуле сижу, есть правда???!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Я как-то, в лагере когда сидел, прочитал в не помню какой книжке, что один умный мужик сказал: « Все говорят: нет правды на земле…»
КРАКОВЯКОВИЧ: Это все Пушкин придумал. Он в карты вечно продувал, ему, картёжнику, башли всегда были нужны, он и сочинял… Он  насочиняет, а потом все только и делают, что повторяют: « Ай, да Пушкин! Ай, да сукин сын!» Сочинял-сочинял, кстати, а что толку? Копейки семье на черный день не оставил. Одни долги. А я, между прочим, в преферансик иногда и выигрывал.
МАРИЯ: Клавдий! Скажи, ты Поэт?
КАЛИОЛ: По нашим документам – да!
АГАЛАЛ: А вы отнекиваетесь. Неувязочка выходит, Клавдий Назарович, деточка!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Какой я поэт? Какой я могу быть поэт?
КАЛИОЛ: Вам на роду было написано быть поэтом. Вот: можете сами прочитать!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: На роду… Да мало ли кому что на роду написано. Вон на заборе тоже много чего написано. Одна баба безмужняя поверила, заглянула, а там – дрова. Нас трое  у матери. Отец сбежал. Мать потом Гриню привела. Так сказать, отчима. А Гриня был шофер. Через него и я в шоферы попал. Гриня с мясокомбината продукцию по магазинам возил…
КАЛИОЛ: Понятно: расхититель социалистической собственности.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Среди клиентов грининых замначальника милиции был. Он, кстати, меня, потом уже,  когда я подрос, на два года определил по жизни. Мы  созоровали: с пацанами:  соседский «Запорожец» приподняли и между двух пней поставили. А дед с этого «Запорожца»  какой-то ветеран по партийной линии. И меня, как инициатора, на стройки большой химии. Тогда хотелось чего-то, сам не знаю чего. Вроде как, писать. Я и написал. Про  комсомольско-молодежные стройки, про энтузиазм   за проволокой колючей. И  про большую и светлую химию. А рукопись во время шмона обнаружили. Тут уж мною не милиция, а совсем другие ребята заинтересовались. Литературоведы в штатском Ага! Побеседовали…. И еще я на несколько лет задержался в созидателях светлого будущего. Но, писать… После встреч с этими… литературоведами… А потом откинулся. Вышел на свободу с чистой, так сказать, совестью. А потом хлеб насущный. А потом водочка….
КРАКОВЯКОВИЧ: (про себя)…так он еще и уголовник…
КАЛИОЛ: Поэтому и на Нобелевскую, что пострадавший от режима
АГАЛАЛ: И не тянуло? Деточка, вот это, например: « Соловьиная тропа» (декламирует)         Той тропой соловьиной, заветной…
                (имитируя размер)
                А-ха-ха. Ах-ха-ха, А-ха-ха!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: ( простанывает следом еще одну строчку, плачет)
Это я? Это я должен был написать?! Я? Неужели я?
АГАЛАЛ: Вы, конечно, вы! (плачет) Кто же еще, деточка вы моя!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Не верю.
АГАЛАЛ: Ну почему, почему люди не хотят верить в хорошее!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да как в него поверишь, когда мой автобус…
КАЛИОЛ: И что?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Как что? Все, все вдребезги!…
КАЛИОЛ: Ну не сгущайте! Не сгущайте!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Куда уж гуще!
КАЛИОЛ: Но, не все же пропало!
КРАКОВЯКОВИЧ: Все пропало, все нахер-нахер!
КАЛИОЛ: А перцовка?!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Перцовка – это да!
АГАЛАЛ: Разве этого недостаточно, чтобы поверить, что есть еще  хорошее?!
КРАКОВЯКОВИЧ: Хе! И он ещё спрашивает!
МАРИЯ: А я верю! Я верю в хорошее!
АГАЛАЛ: Вот и вы верьте, что вы могли написать такие лиричнейшие стихи. Можно сказать, деточка, классику!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И не написал?
АГАЛАЛ: Выходит, что нет.(плачет)
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: (всхлипывая) Вот видите, видите: и стихов не написал, и автобус!
КАЛИОЛ: Именно вдребезги. В акте так и написали: «восстановлению не подлежит»
КРАКОВЯКОВИЧ: Значит, ни лауреатства, ни премии, ни автобуса?
КАЛИОЛ: Какая же тут премия, посудите сам, когда вдребезги. И стихи не написаны!
КРАКОВЯКОВИЧ: Какие башли мимо прошли!(плачет)  Уголовник!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И теперь уже не напишу…
МАРИЯ: (Утешая его) Клавдий! Милый! Какие стихи! Жалко, конечно. Но ты не переживай.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А стихи? Вот же они были… (простанывает еще одну строчку)
АГАЛАЛ: Их уже нет. Вы их не написали.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Но, может быть, кто-то другой?
АГАЛАЛ: Ах, мой юный друг, они распадаются на слова, а слова – на звуки. Просто звуки: «А», «О», «И»….
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Просто звуки?
АГАЛАЛ: Просто звуки. Помните, как журчит вода в весеннем ручье, или поскрипывает калитка. Вы же помните, как поскрипывала калитка? Помните?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Помню. Её тихонько рукой толкнешь, а она; «Скрип-скрип/ со мной поговори./ Со мной поговори,/ душу отвори». Мне тогда шесть лет было. Я, когда это сочинил, побежал и маме прочел.
МАРИЯ: И что мама?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  Заплакала. И я, как вспомню, плачу.. (плачет сам)
АГАЛАЛ: (тоже плачет) Вот ведь горе-то какое!  А теперь уже и звуков не осталось.
КРАКОВЯКОВИЧ: (плачет) С концерта на концерт, с концерта на концерт! Каждый рубль… На командировочных экономишь. В  каком-нибудь Доме престарелых на обеды напрашиваешься, потому что на халяву. А тут! Столько премий… Доллары сами в руки шли, а ты, ты - водку пил! Да, добро бы, водку. А то, всякую гадость! Вот оно, горе-то!
АГАЛАЛ: Неужели и гадость?
КРАКОВЯКОВИЧ: Пил!
АГАЛАЛ: Клавдий Назарович! Так ли это?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так. Водку пил, и портвейн дешевый, и вермут. (плачет навзрыд) Какой был портвейн! Какой портвейн! (плачет) Такой гадостный! Но с двух стаканов – в умат!
КРАКОВЯКОВИЧ: Он и стеклоочиститель пил! (плачет)
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Простому человеку (плачет) и напитки простые.
МАРИЯ: Зато, какие стихи, (плачет) Душераздирающие! особенно про любовь!
КРАКОВЯКОВИЧ: Где они, стихи? Были бы стихи – (плачет) доллары  бы были. А теперь? ( плачет) Где я тебя спрашиваю, пропойца, наши доллары?
АГАЛАЛ: Вот именно! (тоже плачет)
КРАКОВЯКОВИЧ: А теперь -  одна бутылка. И та - в бардачке. А наша жизнь - вдребезги! А ведь тоже хотелось чего-то такого! Славы, какой-никакой. Да хоть бы, как он, в Ирландии… какой-нибудь… (плачет)
КАЛИОЛ: ( он один не плакал) Позвольте, позвольте, маэстро! Вам-то грех жаловаться. Например, ваш венский концерт! А гастроли в Венесуэле!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:  ( как бы перелистывая страницы ненаписанных им книг) И это! И это!!!! И это я не написал….
МАРИЯ: Клавдий! Клавдий же!!!  (оба, обнявшись, плачут)
КРАКОВЯКОВИЧ: Вы сказали: Венесуэла?
КАЛИОЛ: И что?
КРАКОВЯКОВИЧ: Венесуэла?! Я – и в Венесуэле?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Все так, все так! Это мои слова! Мои. Я их слышал!!!
АГАЛАЛ: Конечно же!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А теперь вижу. Но почему, почему я их не записал!
МАРИЯ: Ты их ещё запишешь, запишешь…
КРАКОВЯКОВИЧ: Венесуэла – это же так далеко! Это в Америке! Туда одни билеты сколько стоят!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Нечем записывать. У меня ручка в бардачке осталась вместе с бутылкой. (к Калиолу) Ручка-то хоть цела?
КАЛИОЛ: Перцовка цела, а ручка сломалась.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Опять не судьба! ( продолжает про себя  проборматывать строки не написанных им стихов) И ручка сломалась, и бутылку не вызволишь. ( продолжает всхлипывать)
АГАЛАЛ: Признайтесь: А ведь таких гастролей в Каракасе, да чтобы с таким русским репертуаром, а Венесуэле давно не было
КРАКОВЯКОВИЧ: Гастроли? В Каракасе?
КАЛИОЛ: Вы хотите сказать, их не было?
КРАКОВЯКОВИЧ: В Солигалич,  Сольвычегодск, в Усолье Сибирское ездили. Один раз в Башкирию на гастроли: Кумертау, Аблязово, Мраково… Хорошо, помнится, принимали. Кумысом угощали. Помнишь, Маша?
КАЛИОЛ: Не знаю про Мраково. А про Каракас здесь у  нас записано… Вот и вырезки газетные. С рецензиями. По-испански, а все равно понятно: Вот, читайте:…  В свободном переводе на ваш язык это звучит примерно так: «Здесь русский дух, здесь Русью пахнет».  Ну, дружище, вспомнили, как вы  Мусоргского  под пальмами дирижировали?
КРАКОВЯКОВИЧ: ( как бы что-то вспомнив) Да, да, да… Начинаю вспоминать…Фрак! На мне фрак. Да не этот, что на мне, а тот, что в Париже шит! Ай! Какой фрак! И туфли! Какие туфли! В таких туфлях даже мозоли сами себя уважать начинают! Одни туфли лаковые чего стоят! Чего стоят! У нас за такие деньги на вьетнамском рынке не знаю, сколько пар обуви купить можно! С ума сойти, какие дорогие туфли!
КАЛИОЛ: Маэстро! Мы вас все-таки просим!

  КРАКОВЯКОВИЧ БУДТО УВИДЕВ ПЕРЕД СОБОЙ БОЛЬШОЙ СИМФОНИЧЕСКИЙ ОРКЕСТР, НАЧИНАЕТ ДИРИЖИРОВАТЬ. В ЕГО ВООБРАЖЕНИИ ЗВУЧАТ ПОСЛЕДНИЕ АККОРДЫ. ФИНАЛ. КРАКОВЯКОВИЧ ПОВОРАЧИВАЕТСЯ К ПУБЛИКЕ И РАСКЛАНИВАЕТСЯ. ПОТОМ НАЧИНАЕТ ПРИНЮХИВАТЬСЯ К ПАЛЬЦАМ


КРАКОВЯКОВИЧ: И палочки…
КАЛИОЛ: Сандаловое дерево, ваш всегдашний каприз…
КРАКОВЯКОВИЧ: Восхитительный аромат! Правда, Маруся? Тебе же нравится аромат сандала?
МАРИЯ: Да! Духов хороших ты мне никогда не дарил. Мама моя, покойница не зря всегда говорила…
КАЛИОЛ: Ну, вспомнили концерт в Каракасе?
КРАКОВЯКОВИЧ: Да!... Это было великоле…  Нет. Не вспомнил.
МАРИЯ: Нечего ему вспоминать. Он и из России-то никуда никогда не выезжал.
АГАЛАЛ: Но позвольте, позвольте; в Книге Судеб ясным языком сказано…
КРАКОВЯКОВИЧ: Нахер-нахер. Я книгу вашу не знаю, кто писал, я в анкете  все указал. Вот, читайте: За границей не был. Вообще-то говоря, был. В Крыму. Но он сам  тогда был не заграницей. (Марии) Два раза мы в Алупке с тобой были, и два раза он не был…
КАЛИОЛ: Кто не был?
КРАКОВЯКОВИЧ: Крым не был. Заграницей. А мы были В Алупке. Один раз - дикарями. А второй – по путевкам.
КАЛИОЛ: Так, значит, все-таки были?
КРАКОВЯКОВИЧ: А я что говорю? Я разве отрицаю? Я разве скрыл что-то? Разве мы под подозрением? Да были. Два раза. И оба раза – в Алупке. Или Алупка – не Крым? Или Крым тогда не был? Да, был! Да, и мы были. И если что, то по документам можно все восстановить.
КАЛИОЛ: Что восстановить?
КРАКОВЯКОВИЧ: Что Алупка в Крыму. И что Крым -  по документам – не заграница. И что мы там были  в августе. В Алупке.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А нам – шоферам только в декабре. Называется: бархатный сезон для рабочего класса.
КРАКОВЯКОВИЧ: Не прибедняйтесь, Пельменьев! Никто вас не заставлял писать порнографические книги! Не писали бы и в Крым бы ездили. По путевкам.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да я и не писал.
КРАКОВЯКОВИЧ: А надо было писать. Но только совсем о другом.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: О другом  не писалось.
КРАКОВЯКОВИЧ: Значит, пить надо было меньше!
МАРИЯ: Краковякович! Уж, лучше бы ты пил!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Пил – не пил… какая разница! Ты, Эверестович, не пил, а тоже дальше  Алупки не ездил. А твоя Алупка, как  у моей собаки… Если бы не Мария, сказал бы, как что!
КРАКОВЯКОВИЧ: Да ты… Да ты… Да я в самом Каракасе…
КАЛИОЛ: Так, значит,  все-таки были? Признаетесь?
КРАКОВЯКОВИЧ: В чем? В чем мне признаваться?
КАЛИОЛ: Только правду, только одну правду! Учтите, тут любое лыко в строку!
АГАЛАЛ: У нас тут один про себя сочинял, сочинял, и знаете, где он теперь?
МАРИЯ: Где?
АГАЛАЛ: Деточка!  Самое страшное,  неизвестно где.
МАРИЯ: Вы меня пугаете…
АГАЛАЛ: Да меня самого от таких слов мороз по коже дерет.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Скажите, а поэма «Висячие сады Семирамиды» тоже опубликована?
КАЛИОЛ: Нет.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Хорошо–то как! Как хорошо!
КРАКОВЯКОВИЧ: Чему ты рад, аварийщик несчастный?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Там финал недотянутый, теперь я вижу: переделывать надо финал.
МАРИЯ: А мне такой, как есть, нравится. Эти орды варваров… Эти костры из храмовой утвари, и в пламени обнаженные тела девственниц…. И мужчины, мужчины… Загорелые, мускулистые. С такими прямыми, длинными… мечами в руках! Это впечатляет! Это то, чего не хватает нам, женщинам!
КАЛИОЛ:  (Краковяковичу) А, к слову пришлось, о финале! Вы определились с тем, кто будет заниматься ремастерингом ваших старых записей для парижского диска? Распоряжение оставили?
КРАКОВЯКОВИЧ: Нахер-нахер! Вы меня сюда издеваться , или как? Мало того, что он разбил автобус,  в Гавриловку мы сегодня не попадем, так этого всего мало! Вы мне  морочили голову, что нас уже нет в живых. Но я-то живой. Вот видите: ущипнул себя и чувствую, что ущипнул. А раз чувствую, значит живой! Про них – ничего не скажу. Это их личное дело. Но мне  клоунада надоела! Не на того напали! А теперь!!!
КАЛИОЛ: Что теперь?
КРАКОВЯКОВИЧ: Теперь вы мне впариваете, будто я в Каракасе… Конечно, у нас фамилии похожие, но я не Ростропович какой-нибудь, чтобы по заграницам разъезжать. У меня свой кураж! Музыке  на мелкие деньги учился. На мелкие! Мелочь, мелочевочка… Где двушка, где алтын, где гривенник. А уж когда пятиалтынный – радость превеликая… Но башли, я вам замечу – всегда башли, даже когда копеечные. Копеечка к копеечке – на аккордеон. Сначала наше дрянцо, а потом и немецкий «Велтмайстер». Где-то кружок вел, когда-то Деду Морозу « В лесу родилась елочка» подыгрывал. И учился, и выучился
КАЛИОЛ: Да мы разве против!
АГАЛАЛ: Вот и в книге написано: «Детство великого дирижера было трудным»
КАЛИОЛ: Так и написано. Черным по белому.
МАРИЯ: Ну-ка, гляну…  И впрямь!
АГАЛАЛ: У нас, деточка, без обмана. И дальше написано, как вы на на товарных поездах ехали в Москву поступать в консерваторию, как поезд пришел в Москву ночью, и как спали на скамеечке у самых ног Петра Ильича, под нотами бронзовыми, и как вас утром разбудил старик-профессор…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Готовая поэма!
КАЛИОЛ: Именно! Именно, готовая! А вы – отказываетесь!
КРАКОВЯКОВИЧ: Не было старичка.
АГАЛАЛ: Был!
КРАКОВЯКОВИЧ: Не было.
АГАЛАЛ: Был, деточка, Петр Ильич…
КРАКОВЯКОВИЧ: Не был, не был! Нахер-нахер, я вам говорю этот ваш Петр Ильич
АГАЛАЛ: Да вы запамятовали.
КАЛИОЛ: Как тут не запамятовать, когда головой лобовое стекло вышибаешь.
КРАКОВЯКОВИЧ: А я говорю: нахер-нахер! Не было старичка. И Петра Ильича не было. Такого композитора вообще не было. Он еще в детстве умер, от коклюша.
АГАЛАЛ: Деточка, тут же написано! Написано! Тут безо всякого обмана. Это вам не гороскоп из газеты. Был старичок! Был!
КРАКОВЯКОВИЧ: Я уже не могу… И лбом в стекло, и такие башли уйдут на похороны, и старичок этот… Не могу!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что же ты, козёл, достаешь-то всех! (бьет Агалала)
АГАЛАЛ: Удар за ударом, удар за ударом!!! За что страдаю? За что мне это наказание. Зачем это моему лицу?????? Зачем?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Повтори, что ты сказал: это я-то наказание?
МАРИЯ: Клавдий! Уймись!
КРАКОВЯКОВИЧ: И лбом… и в стекло… и  башли… кругом одни  убытки.
АГАЛАЛ: Что я сделал, что мне такие муки? Редко, когда меня не бьют… Редко. Даже швед, и тот умудрился. Хотя чисто европейская нация…
КАЛИОЛ: Швед – он хладнокровный! Он хладнокровно  бил, бессердечно. А этот – русский. Он если и ударит, то только в сердцах. Русские – они вообще сердечные люди.
АГАЛАЛ: Я уже со счета сбился – сколько раз он меня по лицу… Сердечно…
МАРИЯ: Что поделаешь, надо терпеть…
АГАЛАЛ: Прямо по лицу! Прямо по лицу и который раз… И так нелицеприятно! А за что? Что я  такого сделал? Вот, сами посудите: занятие у  меня было самое мирное, самое обыкновенное.  Я – человек и не маленький, и не большой. Счетовод.  Считал: сколько зерна, масла, дров…. Всякого, что по хозяйству. И вот, зовет меня к себе наш Ирод.
КРАКОВЯКОВИЧ: Это вы так руководителя своего  называете? Смело.
АГАЛАЛ: При чем тут смелость… Имя у него такое.
МАРИЯ: Имя?
АГАЛАЛ: Имя, деточка, имя.. Царь Ирод. А я у него в счетоводах. И говорит: «Поедешь с солдатами в один городок. Там надо кое-что посчитать». Я еду, ни о чём таком не думаю. Приезжаем. Городок – слова доброго не заслуживает. Называется Вифлеем. И солдатики эти начинают по дворам ходить и младенцев бить. Кого ножом. Кого копьём. Кого за ноги, да головой об стену. Ирод, видите ли, испугался каких-то предсказателей. Они ему что-то про младенца какого-то наплели. Ирод и приказал на всякий случай всех младенцев в Вифлееме перебить. А я – считаю. Ничего другого. Хожу и считаю. А что делать? Не считать? Я – счетовод. А он – Ирод. Я никто, а он, как-никак, Ирод Великий – царь иудейский. Ему и своих–то детей зарезать – ничего не стоит.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И сколько же ты насчитал, гад?
АГАЛАЛ: Четырнадцать тысяч… Только не бейте. В крайнем случае, не по лицу.
МАРИЯ: А дальше?
АГАЛАЛ: А дальше Ирода заживо черви съели. А меня вскорости тоже прибрало. Сначала, как обычно. А потом определили. Тут каждому своё. И каждому по заслугам. Я сначала обрадовался: место тихое. А оказался  на приёме. Как здесь. Только принимал деточек. Много деток. Одни - от болезней, От голода тоже много деток… Истощенненькие такие…А другие - в войну… В войнах много деток гибнет. Порой, солдат меньше! И так, каждый день и круглосуточно. И всё через мои руки. Вот через эти самые. Деточки, деточки, сплошь деточки… через мои руки…
КРАКОВЯКОВИЧ: И сколько времени вы тут, на приёме?
КАЛИОЛ: Две тысячи лет он там принимал. Недавно только его к нам… За выслугу лет.
КРАКОВЯКОВИЧ: Только за то, что считал?!
АГАЛАЛ: Ничего другого не делал!!!!! Верите: никого в жизни своей не обсчитал! А какими суммами ворочал, какими материальными ценностями! Какие дела мог обстряпывать! Снабженцы царские сколько раз пытались втянуть …. А я – ни-ни.
КРАКОВЯКОВИЧ: Две тысячи лет – и всего лишь за счетоводство! Всего лишь за исполнение служебных обязанностей!
МАРИЯ: Две тысячи лет! Бедненький вы, бедненький…
АГАЛАЛ: Две тысячи. Как один день. Теперь перевели. Сюда. Вроде, как бы на лёгкий труд. А тут новая напасть – всякий ударить норовит.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А сам-то ты тогда никого?
АГАЛАЛ: Вы о чём?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Детишек, детишек в Вифлееме, я спрашиваю!
АГАЛАЛ: Да я, да я… Кого угодно спросите… Никого, никогда. Даже пальцем. А всех помню. Всех до одного. И по именам. Первого звали  Ламех, а второго – Зоровавель…А третьего …(Плачет) А вы ещё деретесь. Вот опять зуб зашатался. Не верите? Можете пошатать.
КРАКОВЯКОВИЧ: Ерунда какая-то! Чтобы за счетоводство – и две тысячи лет! Тут люди полстраны украли – и ничего! И вообще, не болтайте ерундой! Хватит! Я в эти истории не верю. Не верю.
КАЛИОЛ: Не верите?
КРАКОВЯКОВИЧ: Я лично вообще ни во что не верю! Ни в какие потусторонние истории! Никогда! Нас не этому в школе учили!
КАЛИОЛ: А в то, что вы здесь?
КРАКОВЯКОВИЧ: А в это не верю в первую очередь! Вас вообще нет! Вы мне мерещитесь! Где тут у вас выход? Я хочу на свежий воздух.
КАЛИОЛ: Какой вы, однако! Другие умоляют, в ногах валяются… А вы: «Где тут у вас выход». Однако, какой вы…!
КРАКОВЯКОВИЧ: Я не хочу две тысячи лет. Я ничего такого не сделал! Это вот он (на Пельменьева) автобус разбил. Хорошо,  мы каким-то чудом живы и невредимы. Тут радоваться надо. А вы… анкеты…  Хватит! Едем в Гавриловку.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Эверестыч! Очнись. Ты и впрямь не понял, где мы?
КРАКОВЯКОВИЧ: Все я понял, что мне нужно. Только я ни в чём не виноват. А то, что пианино предлагал, это не взятка. Надо же всех нас выпутывать из этой истории…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Эверестыч. Я, конечно, извиняюсь за аварию. Но нас уже нет.
КРАКОВЯКОВИЧ: (передразнивая) Нет… Ты еще молиться начни!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Нас нет, Эверестыч! Мужики, покажите ему, какой он есть на самом деле после аварии.
КАЛИОЛ: Это - запросто! Глянь сюда.

Калиол подводит Краковяковича к авансцене. Краковякович видит себя таким, какой он остался на земле.

КРАКОВЯКОВИЧ: С ума сойти!... Теперь какие башли   гримёр заломит, чтобы  в приличном виде меня в гроб положить… какие башли! Уму непостижимо!
МАРИЯ: А мне можно? Хоть одним глазом?
КАЛИОЛ: Дама! Ну зачем это вам? У вас там… с прической не все в порядке.
МАРИЯ: Что вы говорите!!! Какой кошмар!
КРАКОВЯКОВИЧ: Значит, в школе нас обманывали, вы говорите? Значит, это всё правда. Значит, правда всё нахер-нахер?
КАЛИОЛ: В общем и целом именно так дело и обстоит. Как вы говорите, нахер-нахер!
КРАКОВЯКОВИЧ: И про Каракас тоже правда?
КАЛИОЛ: Да, такой вариант в вашей жизни был. Но вы им не воспользовались…
КРАКОВЯКОВИЧ: Я всю жизнь копейку зарабатывал. Зарабатывал и копил. На черный день. А оказалось: ни копейки, ни черного дня. И, если бы я знал, что есть варианты…. И никто мне слова не сказал.
КАЛИОЛ: Были, были…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А ты думал, что только я один лопухнулся?
КРАКОВЯКОВИЧ: Со мною вместе в музучилище Лазарь Егидес учился. Тихенький такой. Но упорный до ужаса. Усидчивостью брал. Мы на шабашку, башли срубать, а он… ( показывает рукой, как играется гамма на рояле, и напевает гамму) Потом он уехал  в консерваторию и поступил. А я, как раз, устроился на хорошее место в оркестр. Сразу дирижером. Мы в кинотеатре играли для публики перед сеансами. А Маша  у нас пела…. «Ландыши, ландыши..» Помнишь, Маша?  По тогдашним временам, хорошо платили.
МАРИЯ: Я помню, Аскольд, я всё помню. А ты помнишь, как в подсобке, когда последний сеанс начинался,  ты меня крымским портвейном поил? Пей, Машенька, пей.. Он сладенький. И голос у тебя сла-а-аденький, а сам под юбку норовил…
КРАКОВЯКОВИЧ: Только этого не надо… не надо.
МАРИЯ: Ну почему «не надо»? Очень даже надо…
АГАЛАЛ: Я лично поддерживаю Марию Спиридоновну. Что стесняться, мы тут  все свои… А то, всё Каракас да Каракас…
КАЛИОЛ: Именно, именно! ( к Марии) Как это важно, порой: услышать правду.
КРАКОВЯКОВИЧ: Да, какую правду…?!
КАЛИОЛ: Как это какую! Любую! Всякую! Даже голую! Какая бы ни была! Горькую правду. Горькую.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Маша, так он тебя не по любви, выходит..?
МАРИЯ: Он у нас руководителем был… И еще у него такая прическа… Волосы длинные, как у Джона Леннона…
КАЛИОЛ: Значит, служебным положением пользовался… Разложенец!
КРАКОВЯКОВИЧ: Да я…
АГАЛАД: А закусывали портвейн чем?
МАРИЯ:  Он пойдет, мороженное  купит за девятнадцать копеек - вот и вся закуска.
АГАЛАЛ:  Портвейн… Мороженным..! В вафельном, поди, стаканчике! Вкусно-то как! (Краковякович) Да вы, деточка, оказывается еще и развратник!
КАЛИОЛ: А ещё говорит, что ни в чём не виноват.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ Да уж… На пломбир брал.. За девятнадцать копеек.
КРАКОВЯКОВИЧ: Я попросил бы… попросил бы! Портвейн был хороший, марочный! Крымский! «Южнобережный» назывался. Этикетка с медалями. А пломбир? Что пломбир? Не так уж и плохо! А потом, я не просто так. Я женился… в конце концов.
КАЛИОЛ: (К Марии) Он женился?
МАРИЯ: Женился.
АГАЛАЛ: (мечтательно) Ах, деточка! Браки по любви заключаются на небесах!
МАРИЯ: Забеременела я. А папа мой, покойничек, Спиридон Ксенофонтович молотобойцем  работал в кузнице…
КРАКОВЯКОВИЧ: Только не надо! Не боялся я папы… Не боялся. Я по любви.
МАРИЯ: Он  Аскольда после сеанса около кинотеатра встретил…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ:… И в морду?
МАРИЯ: Что ты, Клавдий! Если бы папа… его… Он  здесь с нами бы не сидел, а много раньше… Прямо тогда…
КРАКОВЯКОВИЧ: Я женился. Как честный человек, женился… И в консерваторию, может, из-за тебя не поехал. А то бы сейчас не здесь, а в Каракасе… И какие башли бы получал!
АГАЛАЛ: И значит, дети у вас пошли?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ты чего опять человеку в душу лезешь?
АГАЛАЛ: Не бейте, не бейте! Я только спросил.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А ты не спрашивай.
АГАЛАЛ: А я не могу.
КАЛИОЛ: Работа у нас такая. Спрашивать. Вот мы и спрашиваем. А каждый вновь прибывший обязан отвечать.
КРАКОВЯКОВИЧ: ( Пельменьеву ) Я же говорю, я же говорю, куда мы попали… Это же чистой воды КГБ.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: А сам-то ты отвечал? Ты – отвечал?
КАЛИОЛ: И я отвечаю.
МАРИЯ: (Указывая на Агалала) Дольше, чем он?
КАЛИОЛ: Да он, по нашим меркам зелёный!
КРАКОВЯКОВИЧ: И вы тут, и за что же?
КАЛИОЛ: Я жил на острове, он назывался… Забыл уже, как назывался. Служил в царской охране. Если по-теперешнему мерить –  взводным. Наше дело было простое: идти перед царём и расталкивать толпу, чтобы не толпилась. Я и расталкивал. Однажды иду, расталкиваю, а тут маманя моя деревенская. С гор спустилась, сыр на базар привезла. Услышала, что царь идёт, и поплелась потаращиться. И вот я иду, а среди дороги  она таращится. А меня в доспехах увидела и вовсе остолбенела. И стоит. А я иду, а сзади царь. А она стоит. Я ей кричу: «Пошла вон!». А она, глупая, стоит. А сзади царь. А процессию нарушать нельзя. Я её тогда легонько так, тупой стороной копья, ударил в грудь, чтобы с дороги подвинуть. Легонько так… А она возьми и помри в этот момент. Я-то и не знал, что она померла. Думал, просто упала. Потому что мы мимо проследовали. А она померла. Это мне потом земляки сказали… А через месяц вулкан у нас на острове взорвался и всё наше царство взорвалось и на дно ушло. И ничего не осталось: ни царства, ни царя,  никого. И меня не осталось. Вот тогда и я начал ответ держать.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Когда же это было?
КАЛИОЛ: Не помню…Тысячи три или четыре до того, как он детишек в Вифлееме считал. Тогда еще египтяне пирамиды  свои даже и не думали строить. С тех пор… с тех пор…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Выходит, что вы здесь столько лет как бы в наказание?
КАЛИОЛ: Выходит.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: И всё это время здесь на зоне? И свиданок не дают?
КАЛИОЛ: Ха!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Даже за хорошее поведение?
КАЛИОЛ: А с кем видаться? Я уж и позабыл всех. Даже царя забыл, как звали. И язык я наш позабыл. Словно не было такого языка. Помню только, что меня Калиолом звали – и всё.
МАРИЯ: А мама? Мама-то ваша?
КАЛИОЛ: Сначала, вроде как мерещилась… А потом…Это когда уже третью пирамиду египтяне достраивали, перестала. Понимаете! Я глаза закрою, иной раз пальцами на глаза надавлю, аи - ничего. Только круги красные перед глазами. Забыл, забыл маму. Помню, как она от копья моего падает.Фигуру помню. Силуэт один. А лица не помню. Совсем забыл. Всё забыл. Только красные круги…
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Ну, а выпить-то тебе, служивый, с устатку можно?
КАЛИОЛ: Можно. С этим у нас просто. Только не берёт меня.
Я всё, что можно, перепробовал.
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вот это обидно! Это действительно, настоящее наказание!
АГАЛАЛ: (Марии) Так мы остановились на вашей беременности….
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Вот сука! Тут такой разговор … исторический, а ты всё своё… счетоводство занудное!
АГАЛАЛ: Вы опять… по лицу прицеливаетесь?
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Что мне прицеливаться, что мне прицеливаться? У меня рука на тебя всегда прицеленная.
МАРИЯ: Он вас не тронет, не тронет. Клавдий! Ради наших светлых чувств! Я сама всё расскажу.
КРАКОВЯКОВИЧ: Ах ты, выпь болотная! (передразнивая) Ради наших светлых чувств… Только помни: ты – сама. Вот тут ты действительно сама. Это не мой грех!
МАРИЯ: Сама, сама…
АГАЛАЛ: Ну-с! А мы послушаем!
КАЛИОЛ: Уши бы мои не слышали, глаза бы не смотрели…
МАРИЯ: Я… Он… Короче говоря,  кормил он меня мороженым, кормил…
КРАКОВЯКОВИЧ: И, между прочим, денег не жалел…
МАРИЯ: А потом я поняла, что в тягости. Мама… папа… Папа с ним поговорил и мы поженились.
КРАКОВЯКОВИЧ: Причём здесь папа? Ну, причём? Да, он молотобоец, Да грубый мужчина…. Но всё остальное – ты сама.
МАРИЯ: А тут фестиваль молодежи и студентов в Софии. И меня порекомендовали в делегацию. А я тогда - комсомолка: молодая, стройная, красивая, талантливая. А это – Болгария! Заграница!
КРАКОВЯКОВИЧ: Нахер-нахер про молодую и талантливую. Секретарь наш комсомольский Васька Чемоданов глаза на тебя пялил.  Так вдвоём и поехали.
МАРИЯ: Я к Василию Егоровичу ничего, кроме уважения, хоть он и пытался. Ехать надо было  в июле. А беременность мою в маё обнаружили. К июлю у меня живот был бы…
КАЛИОЛ: Вот-вот… И в книге за вами записана дочь.
МАРИЯ: Дочь?!
АГАЛАЛ: Дочь-дочь, не сомневайтесь. А звать её… имена у вас, у русских…
МАРИЯ: Если дочь, я хотела её назвать Олимпиадой… Липочкой.
АГАЛАЛ: Хотите повидать?
МАРИЯ: Кого?
АГАЛАЛ: Липочку вашу… Она ведь тоже через меня шла. Младенцев от абортов я также принимал. По прежнему месту… наказания… И её помню. Такая… деточка!
КАЛИОЛ: Вы не сомневайтесь: он всех помнит. Поименно. Он не спутает.
МАРИЯ: …Покажите.

Агалал подводит её к краю сцены. Показывает.

МАРИЯ: Куда мне дальше?
КАЛИОЛ: Вам глаза закрыть?
МАРИЯ: Нет. Они у меня теперь никогда не закроются.

Калиол подводит её к одной из дверей

ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Мария! Хоть поцелуемся, давай. Так ведь и не поцеловались ни разу.
КРАКОВЯКОВИЧ: А когда Грамоту Почётную тебе вручали? Целовал же!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Так это на профсоюзном собрании…
МАРИЯ: Иди ко мне.
КАЛИОЛ: Конечно, это не по правилам… И этот ( на Агалала) сейчас на меня настучит..
АГАЛАЛ: Такой уж я подлец!
КАЛИОЛ: Ну, добавят мне сроку…  лет сто…Целуйтесь.

Мария и Пельменьев целутся.

КАЛИОЛ: А теперь в эту дверь, пожалуйста. (Распахивает дверь. За ней непроглядная чернота)

Мария уходит. Дверь закрывается.

КРАКОВЯКОВИЧ: Но я так не хочу. Не хочу! Не хочу! Нахер-нахер! Теперь не моя очередь. Он разбил нас. Он пусть и идёт. А мы ещё с вами побеседуем. Я ещё про Каракас не всё выспросил. Я ещё здесь побуду.
КАЛИОЛ: Ну вот, начинается… Мучение моё! Опять насилие надо применять…
КРАКОВЯКОВИЧ: Нет, я согласия не давал. И вообще: что я такого сделал? Всю жизнь, всю жизнь… на чёрный день. А он – чёрный - вот какой! (Подходя к картине) Вот он  какой! Всё правильно Казимир нарисовал. Всё правильно. Поэтому и башли такие за эту картину платят. Но я все равно не хочу! Понимаешь, мордоворот, не хочу! И вообще: ничего того, что здесь происходит, нет. Я в это во всё не верю.
КАЛИОЛ: А это нам по барабану!
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Да ладно, пусть потешится. Я пойду. Мне в ту же дверь?
КАЛИОЛ: У вас – другая. Та – «Ж», а эта – «М»
ПЕЛЬМЕНЬЕВ: Эверестыч! Ты меня прости и лихом не поминай. Жаль, конечно, что так всё вышло. А то могли бы: я стихи сочиняю, ты – музыку. А Мария поёт. У меня одно стихотвореньице… А! Забыл, брат, слова.

Выходит в предусмотрительно открытую Калиолом дверь

КАЛИОЛ: А теперь…
КРАКОВЯКОВИЧ: Да знаю, знаю. Без вопросов. Вы думаете, я – трус? А я не трус. Я не верю в эти мифы и легенды, поэтому мне бояться нечего. А потом, мы испокон века – музыканты. А музыканты всегда нужны.  У вас же тут есть музыка?
АГАЛАЛ: Случается…
КРАКОВЯКОВИЧ: Вот видите: всюду музыка, всюду жизнь! Как-нибудь устроимся. Мне много и не надо. Так, себе кое-что, и чтобы на черный день отложить.
КАЛИОЛ: Вам – сюда.
КРАКОВЯКОВИЧ: А почему им – туда, а мне –  и не в «Ж» и не в «М»?
КАЛИОЛ: Этот выход для тех, кто не верит.
КРАКОВЯКОВИЧ: Так может мне поверить? Вы скажите, посоветуйте…
АГАЛАЛ: Деточка! Поздно!
КРАКОВЯКОВИЧ: (передразнивая) Поздно… Эх! Жаль Пельменьева нет. Он бы тебе сейчас…
АГАЛАЛ: У меня полный рот зубов шатается от него, а всё равно приятно. Что значит талантливый человек!
КРАКОВЯКОВИЧ: (сварливо) Был бы талантливый, сейчас бы уже в Доме для умственно отсталых выступали.

Выходит в дверь.

КАЛИОЛ: Уф! Управились!
АГАЛАЛ: Да уж!
КАЛИОЛ: А давай, выпьем?
АГАЛАЛ: Так не возьмёт.
КАЛИОЛ: А вдруг возьмёт?
АГАЛАЛ: Перцовку?
КАЛИОЛ: После русских – только перцовку.
АГАЛАЛ: Перцовка полагается после украинцев.
КАЛИОЛ: После украинцев надо салом закусывать.
АГАЛАЛ: Нет-нет-нет! За сало у нас строго. Ирод за сало знаешь, что делает?
КАЛИОЛ: Что?
АГАЛАЛ: И не спрашивай.
КАЛИОЛ: Строгая у вас страна.
АГАЛАЛ: Ну, пожелаем им легкой дороги!
КАЛИОЛ: Хорошо  сказано. Крепко.

Пьют

КАЛИОЛ: Дрянь конечно.
АГАЛАЛ: А что поделаешь… скифский напиток.
КАЛИОЛ: А давай теперь споём.
АГАЛАЛ: Что петь-то будем? Твои строевые?
КАЛИОЛ: Зачем строевые. Давай какую-нибудь русскую. Я заметил: после них, русских всегда петь хочется. Ты не знаешь, почему?
АГАЛАЛ: Народ такой… песенный… Ты запевай.
КАЛИОЛ: Солнце всходит и заходит
АГАЛАЛ: (Подхватывая) А в тюрьме моей темно.
ОБА: Днем и ночью часовые
          Стерегут моё окно.
          Стерегите, как хотите.
          Я и так не убегу.
          Мне и хочется на волю – эх!
          Цепь порвать я не могу.




                ЗАНАВЕС