Иллюзия Зла. Глава 1. Иришка

    …никогда. Так что приходи рукой помахать на прощание, посмотреть вслед…

     А потом туман, тяжесть, тянущая боль где-то в висках и… пробуждение. Одеяло на полу, а на кровати мужчина, сложенный почти втрое. Щадя себя и свою боль он бережно перемещается в небольшом пространстве спальни, прижав пятерню ко лбу, по-видимому, в том самом месте, где она – боль нестерпимая.

     Часы на стене показывают начало седьмого. Рано, но сон уже пропал. Снова не уснуть, можно даже и не пробовать. Мужчина косолапясь от прикосновений холодного пола, идет в ванную комнату. С отвращением к самому себе обливается холодной водой, не глядя в зеркало, бреется, и, в довершении, тихо матерясь, чистит зубы…

     День начался. Доброе утро.
     Все в полусне, в полу боли, в полу проклятии. Все, до первой сигареты. Отрава приносит облегчение. Он стоит, выдыхает дым в форточку и приходит в себя. Окружающий мир его тоже приходит в себя.
     Вот такое утро. Таких было уже тысячи, а может и больше. По крайней мере, у этого мужчины – оно точно, не первое… Э-э-э, нет! Простите, заврался. Сегодня черное утро, черного дня. Много таких не бывает в человеческой жизни. Сегодня день сороковой…
    
     Мужчина, как-то надломившись, сел на табурет. Руки опали, и свесились безжизненно, почти доставая пола. Сигаретный дым застелился по лицу, и пара капель, весьма похожих на слезы, были размазаны с ожесточением по лицу, а во взгляде прибавилось кровавости. Он чуть выпрямился. Тяжесть уже не так давила на плечи, но мир по-прежнему оставался серым и отталкивающим. А день обрел более-менее четкие очертания и перспективы, если, конечно таким словом можно назвать несколько ненужных встреч с родственниками. Конечно, к часам к шести вечера его уже накачают водкой, и на смену всем его неразрешим проблемам, встанет всего одна – добраться до дома, минуя драки, других пьяных, милицию, ОМОН и им подобную публику. Да, так и будет, но до этого момента – он так решил, надо будет сходить на кладбище, посетить могилы…

     Краска бросила ему в лицо, вспомнился ему день, больше месяца назад. Его очередной день рождения. Всегда первую половину этого дня он проводил с дочерью Иришкой. Трезвый, выбритый и вымытый, он гулял с ней по городу. Ходил в кино, сидел в парке, ел мороженное. В прошлом году, впервые повел ее в ресторан. Там не все получилось, как он хотел, но в принципе все нормально. В прошлом году.

     А в этом, больше месяца назад, все пошло не по плану. Прождав до часа дня, он смертельно обиделся на всех, в том числе и на Иришку. Потом, он, конечно, сообразил, что дочь здесь совершенно не причем. Во всем, должно быть, была виновата его бывшая жена. Но это понимание пришло намного позднее, а тогда он запил. Сомнительно, конечно, благо, что в тот момент он находился в очередном отпуске, и некому было помешать ему три дня подряд упражняться в употреблении алкоголя.
    
     А можно, наверное, понять мужика – жизнь его не особенно сложилась. А в последнее время – и вообще, одна радость осталась – пообщаться с дочерью.
     Иришка росла красавицей и умницей. Была скромной и хозяйственной. Он понимал, что останься она с ним, после развода, все было бы намного лучше, чем сейчас. А так, не смотря на все свои положительные черты, в Иришке чувствовалось женское воспитание – прямое влияние ее матери, его бывшей жены. И словечки ее проскальзывали, и жесты, а иногда суждения всякие, взгляды на жизнь… Одним словом, портила его бывшая жена дочь. И вконец испортила, как он посчитал, в тот день. С того и запил, по-черному, и не мог остановиться целых три дня. Это случалось и ранее. Водка – она периодически играла с ним злые шутки уже не первый год.

     Обычно, после общения с Иришкой, то есть уже во второй половине дня, сытый по горло жениными выражениями и мыслями, он брал слегка на грудь и шел разбираться к бывшей жене, на предмет учить ее воспитанию. Но пока шел, зло его оставалась на дороге, слова становились тяжелыми и лишними, мысли начинали путаться. Тогда он останавливался около подъезда и смотрел некоторое время на окно квартиры на третьем этаже. Потом садился с мужиками, живущими в этом же доме, с теми, с которыми, водил знакомство еще до развода. Убирались они, обычно, с глаз долой, в детскую беседочку и там, сквозь все ту же жидкость, он изливал им свое горе. Там его хорошо знали и понимали. Так, обычно, заканчивались его дни рождения.

     Обычно, но не в этот раз. Пытался он, правда, пару раз, когда наступало временное просветление, дозвониться до Иришки и узнать в чем дело, но телефон не отвечал. Тогда он закуривал очередную сигарету, матерно ругался и уходил на новый круг запоя.
     Но сегодня, сейчас, не это грызло его. Червь, огромный, буравил сознание мыслью о том, что ни разу, за все три дня, не ворохнулось в его сердце тревога. Ни разу в его голове не проявился вопрос: «А что если у Иришки не все в порядке?», ни разу.
     А ведь порядка-то не было, да что там порядка, беда была и у его бывшей жены и у его дочери… За день до его дня рождения попали они в аварию. Было так – слетел с платформы КАМАЗа, морской контейнер, слетел и упал прямо на подвернувшуюся под него легковушку. Собственно говоря, жертв было не две, а три. Погиб с ними и новый муж Елены Серафимовны, а заодно и отчим Иришки, именно он сидел за рулем. Но его он считал не жертвой, а виновником, к тому же, он был для него чужим мужиком, а две эти женщины были ему близкими людьми. Даже бывшая жена, не говоря уж о Иришки…

     И вдруг, захотелось ему вспомнить что-нибудь из их совместной жизни, той, прошлой, еще до развода. Очень захотелось, а не получалось – крутились в голове только какие-то мелочи. А такого большого, где бы можно было рассмотреть его – то есть их недлинное семейное счастье, такого большого, не было. Стало ему вдруг страшно от мысли, что и не было никогда этого счастья, что не успел он его построить, ведь тогда, до развода, он не думал о том, что это счастье нужно, точнее необходимо. Да все было по-другому тогда. Он много работал, домой приходил и буквально, валился с ног. Сил хватало только на то, что бы кое-как перекусить, побаловаться с женой минут двадцать, и все. Он провалился в сон до утра. Может быть из-за работы, из-за усталости, он и не заметил, как росла дочь, а он терял жену…

     Очнулся он поздно. Иришке было десять, а жена подала на развод. Тот день он очень хорошо помнил, в суд его вызвали именно в его день рождения. Там выяснились странные вещи, и то, что он не приходил в суд, по повесткам, что жена ему начала изменять – много всякого грязного он узнал в тот день.
     Не выдержал он тогда и первый раз в жизни ушел в длительный, (не день – два, а именно длительный, в несколько недель) запой. А когда вернулся, вокруг него была пустая квартира. Жена и Иришка ушли от него и стали жить у тещи. Как когда-то давно, после свадьбы.
     Он хотел с ними поговорить, предложить начать все с самого начала, но старуха его даже на порог не пустила, сказала, что они уехали на юг. Несколько дней он караулил возле подъезда, но, по-видимому, не укараулил. Плюнул на все и в страшной обиде на всех опять припал к бутылке. И не потому, что любил выпить, нет, пил он как все. А тогда ему захотелось отомстить всем. Что бы всем было черно от его боли…

     Очнулся через год, в больнице. На работе все пошло кувырком. Вышибли его из мастеров в рядовые слесари. Два года безупречной работы и магарычи, потребовались ему, что бы хоть немного реабилитировать себя, подняться на ноги и стать бригадиром. К тому времени он уже жил с одной разведенкой, не расписываясь, а так…
     Тут он улыбнулся, вспомнил, как познакомился с Лизой. Настроение его понемногу выравнивалось. Взглянул он на часы и пошел к платяному шкафу. Вещей там было немного. От распялки до распялки свободно просматривалась задняя стенка. В раздумье глядел он на свой гардероб, хотя и раздумывать было особенно нечего. Висели там несколько рубашек и два костюма. Один – серый в полоску, другой – темно-синий, надеванный всего один раз, на свадьбу. Поразмышляв коротко, он решил надеть свадебный.

     За окном к шелесту ветра, прибавилось постукивание дождя. Он глянул в окно, пробормотал что-то похожее на «японский городовой», и достал купленный когда-то Еленой Серафимовной светлый плащ.
     Пока он гладился и одевался, опять что-то зашевелилось внутри.
    
     Обо всем, что случилось, узнал он почти через неделю, когда его в очередной раз побеспокоила повесткой милиция. А подробности добавили бабки-соседки. Говорили, что торопились они съездить на дачу, за какой-то ягодой. Туда и обратно. С утра намечались у всех какие-то дела. Вспомнил он, как скрипнул зубами, когда соседка взглянув на него предположила: «к тебе, наверное, на рождение…». Скрипнул и чуть не расплакался. Вот и сейчас, чуть не плача, старательно выглаживая брюки, пробормотал он: «А не надо было уходить», а тогда только кивнул головой, соглашаясь.

     И вдруг, как яркий свет среди ночи, ворвался в его память весь рассказ соседки. Не выдержал он, отставил утюг, выдернул шнур из розетки и бросился на кухню, что бы хоть как-то заглушить тот приторно соболезнующий, старческий голос, рванул прямо из бутылки, как воду, граммов сто. Поперхнулся, откашливаться начал, а потом и закурил. А в голове все бубнили и бубнили, но уже тише, уже легче: «Спешили они, родимые, очень спешили. А тут, КАМАЗ этот. Попал колесом в дыру в асфальте, знаешь ведь, какие у нас дороги-то. А контейнер этот, большой такой, возьми и соскочи с платформы. Может в дороге чего разболталось, а может водитель не проверял его давно. Тот возьми и поползи. Бочком, бочком, свесился, а потом кувыркнулся, как кубик с ладошки (сравнение этот долго терзало его потом из-за своей несуразности, из-за невозможности изгнать этот образ из памяти) «Жигуленок» их так и придавило. Муж-то ее второй и сама Леночка, те сразу, на месте скончались, не мучились. А Иришка жива была. Поломалась, конечно, сердешная, но жива была и в сознании. Стонала, мучилась.

     Камазист тот, хороший-то мужик оказался, хоть и согрешил сильно, но порядочный. Остановил он свой КАМАЗ, и к машине бросился. Как увидел, что натворил, побелел весь, руки затряслись. Он попутку-то в милицию отправил, и кран остановил, и контейнер помогал снимать. И все спешил, спешил. Как будто чувствовал, что живые там. Железо руками рвал и вытащил ее. Живую. А потом, на том же самом КАМАЗе рванул в больницу. Осмотрел сначала, как смог, конечно, но врачиха потом сказала, что все правильно сделал. И на досочках зафиксировал и полетел, как на крыльях. Ни на знаки не смотрел, ни на светофоры. Довез. Живую довез.

     Там, в больнице, она и померла, сердешная, земля ей пухом. Сердечко слабое у нее оказалось. Только два часа и продержалась.
     А ведь какая хорошая была, приветливая. И сумочку иной раз донесет, а когда и за хлебушком сходит…» и вспомнилось ему, не к месту, конечно, как нагнула голову соседка, прижала подбородок к груди, и вроде как заплакала, мелко-мелко закрестилась и заплакала…
    
     Полупустой автобус вез его через лужи, ухабы и рытвины на самую окраину. Вместе с ним ехали какие-то дачники, с авоськами и корзинками. Он чувствовал себя неловко среди них, весело ругающих погоду, водителя и все те же дороги, будь они неладны. Да и то сказать, лишним он был, в своем светлом плаще, при шляпе, да еще в костюме, при галстуке.
     От передней двери было ему видно, как старые дворники неровно размазывали по лобовому стеклу дождевую воду, вперемежку с грязью от встречных автомобилей.

     На конечной остановке дождь обернулся ватным туманом. Казалось, что он даже давит на ушные перепонки. У бабулек, что сидят возле ворот, вроде, как приучают себя к этому месту, купил он цветы. Сначала хотел один букет купить, но передумал и взял два. Нести их в одной руке было неудобно, поэтому взял он их в разные. Так и нес, испытывая при этом, сильнейший внутренний дискомфорт, будто делал что-то нехорошее, не настоящее. За воротами кладбища туман и вовсе стал каким-то водянистым. Смотреть стало легче, а дышать тяжелее.

     Пользуясь описание другой соседки, с верхнего этажа, он начал разыскивать могилу дочери и бывшей жены. Но толи он слушал невнимательно, толи старуха что-то перепутала, а может, туман подвел его, но поиски длились более часа. Это блуждание среди скучного и однообразного пейзажа, стало восприниматься им, как свеча, которую зажигает гипнотизер для своего клиента, когда пытается выудить нечто из памяти последнего. То, что уже давно забыто, и главное, вспоминать это, нет никакой необходимости, да и желания.
    
     …повестка из милиции. Оказалось, что переходят к нему какие-то вещи, какое-то имущество. От покойной. И имущество это срочно надо забрать, или написать отказное письмо. В милиции, однако, посоветовали сначала сходить, посмотреть. Все еще не уверенный, что поступает правильно, он и пошел. Пришла ему мысль, что неплохо было бы взять что-нибудь на память о дочери. Как выяснилось, у него даже фотографий ее не было.

     Там все было в порядке. Предметы, разложенные руками хозяев, так и остались на своих местах, специально для них выбранных. Только тонкий слой пыли успел затушевать их яркость и был немного заметен на темной полированной поверхности. Солнышко проникало в комнату сквозь легкие тюлевые занавесочки… Он прошелся по большой комнате. Недешевая, со вкусом подобранная мебель. Мягкий, ворсистый, по щиколотки, ковер. Что ни говори, а покойная жена могла обустроить дом, сделать его уютным, жилым. И если бы не пыль и не пустоватость какая-то, квартира бы выглядела, как в кино. Пройдя туда-сюда, он не пожелал ничего взять. Вышел из зала, прикрыл дверь поплотнее, и отправился в следующую комнату. Интересовала его комната дочери, но по ошибке он попал в спальню Елены Серафимовны и ее нового мужа. Здесь порядка было поменьше. По-видимому, руки у нее не дошли, а может, решали, что уезжают не надолго и порядок наводить не к чему. А потом порядок наводить было уже и некому… Больше всего, его поразила кровать – огромная, низкая, какой-то неправильной, овальной формы. И размеры ее, и форма, противоречили здравому смыслу. Несколько маленьких подушечек, в блестящих, разноцветных наволочках были разбросаны по комнате. Не желая того, он заметил, что в углу были брошены черные, ажурной сеточкой, чулки. А в довершении ко всему, на торшере был оставлен, или просто брошен, изящный, легкомысленной формы, бюстик. Когда он открыл дверь, тот легко качнулся, тронутый воздушной волной. Спальня произвела на него какое-то странное впечатление, и он быстро покинул ее. Только легкий, покачивающийся лифчик на абажуре долго еще покачивался у него в памяти, иногда, даже появлялся в ночных кошмарах. Внезапно ему захотелось пить. Он прошел на кухню, и нехотя отметил, что и здесь все было подобрано и расставлено и со вкусом, и тщательно, что бы было уютно, тем, кто приходил сюда каждый день… Он выпил стакан воды, присел на табурет и закурил. Он словно забыл, зачем пришел сюда, зачем ему потребовалось ходить по этим комнатам, рассматривать чужие вещи, искать что-то свое среди них. Он мучался необходимостью что-то взять из этой квартиры, просто так, на память…

     Потом, эта психическая судорога прошла, и затушив сигарету под краном, он быстро отправился в комнату дочери. Шел он уверенный, что увидит игрушки, может несколько книжек, с картинками. Не помещалось у него в голове, что он идет в комнату взрослой девушки, которая когда-то и была маленькой, но время шло, она росла, а он старел…
     Тахта у окна, в головах, по ширине кровати, тумбочка. На ней небрежно брошены несколько журналов. В центре – музыкальный центр, колонки от которого приделаны над столом, с огромной столешницей. Ничего необычного на столе нет. небольшая вазочка с карандашами, маленькое зеркальце на подставке, рядом какая-то косметическая мелочь. Стопочкой уложены школьные учебники, рядом тетради. Небольшая шкатулочка, с ключом. Вряд ли такое положение вещей можно назвать порядком, хотя, с другой стороны…

     Стена напротив стола завешана ковром. На нем, почти посередине большой плакат, с какими-то лохматыми мужиками с гитарами. Ни приглядываться к ним, ни читать надписей он не стал, но про себя остался недоволен. Чувствовал, что мать относиться к воспитанию его дочери от случая к случаю. Он даже не удержался, а произнес с сарказмом, что-то вроде, а когда ей, она лифчики на торшеры развешивает. Но тут же спохватился, русские традиции запрещали говорить о покойных плохо. Он лишь пожалел, в глубине души, что его дочери досталась такая непутевая мать. Тихо звякнула люстра – она была сделана из тоненьких трубочек, вообще-то перезвон стоял в комнате постоянно, только за движением собственных мыслей он его не слышал. Еще, в комнате находился сервант, без посуды. Вместо нее на полочках были расставлены книги. И только две стеклянные были заполнены разной всячиной. Резные и стеклянные фигурки, целая коллекция зажигалок и огромное количество кассет. На оконном стекле, прямо в центре, были подвешены две игрушки, из числа тех, которые крепят водители на лобовое стекло автомобиля.

     И он растерялся. Он что-то искал, но не найдя, уже и не мог сообразить, а что именно он ищет. Ему потребовалась вся его сила воли, что бы привести сметенные мысли в порядок – он даже прикрыл глаза рукой. А потом, когда наваждение, которого он не понял, прошло – он пошел на следующий круг осмотра иришкиной комнаты. И испугался, когда увидел, что пропустил огромное количество вещей…
     Из зоны его внимания выпали здоровые напольные часы, маятник в которых не двигался, хотя, вполне может быть, что в них просто кончился завод. Из-под кровати чуть выглядывали несколько разнокалиберных гантелей и гриф штанги, а на прикроватной тумбочке, почти посередине лежал мотоциклетный шлем с надписями на нерусском языке и с какими-то устрашающими рисунками. Недоумение его все увеличивалось и увеличивалось…

     Наконец, он нашел, что искал. На кровати, немного завалившись на бок, сидел большой сиреневый пес, с оранжевыми глазами – его подарок Иришке на пятнадцатилетие. Он невольно вздохнул с облегчением. О нем помнили. Пусть не все, да плевать ему было на всех, главное – о нем помнила его дочь. И захотелось ему взять этого пса домой, вроде, как бы на память, об Иришке, но потом показалось, что будет это неверно. Вроде как, это не его пес… Он только поправил игрушку, посадил пса ровнее, и сделал шаг назад.
     Все на той же прикроватной тумбочке заметил он фотографию в рамочке. Была там изображена Иришка с каким-то парнем. Они сидели на мотоцикле. Точнее, парень сидел, широко расставив ноги, по-видимому, удерживая мотоцикл в равновесии, а Иришка стояла, приподнявшись на подножках полу держась, полу обнимая парня и смотря при этом в объектив. Она смеялась, а парень лишь немного улыбался. Казалось, что он старшее Иришки.

     Фотография удивила его. Другая была на ней дочь. Что-то такое было в ней, что не описать словами – это можно было только почувствовать. И он чувствовал, что Иришка его, вовсе не ребенок, а взрослая, красивая девушка, какой бы детской, при этом не была ее улыбка. Это стало для него не просто открытием – откровением, да самым настоящим откровением. Ему даже потребовалось присесть на стул и он, оглушенный, в предчувствии какого-то страшного и близкого открытия, машинально закурил. И лишь после второй затяжки до него дошло, что закурил он в детской комнате. Хотел выйти, но потом передумал, лишь пошарил глазами в поисках предмета, куда можно было бы стряхнуть пепел. И с немалым удивлением обнаружил на столе пепельницу. Именно пепельницу, чистую, не загруженную какими-нибудь безделушками. И понял он каким-то своим внутренним чутьем, что этот предмет стоит здесь потому, что используют его здесь по назначению.

     Вопрос: «Кто?» не был задан и мучил его по совершенно непонятной для него причине. Понимал он, что нет здесь его вины, не его это было упущение, но все равно было как-то обидно. Начал он понимать, что чужая для него стала дочь. И чем больше он метался взглядом по ее комнате, тем больше находил тому подтверждений. Что-то сдавило его сердце, а к глазам подступили слезы, но не пролились – сдержал он себя. Оглянулся на пса, как бы ища у него поддержки, и как ни странно получил ее. Как разряд тока. Понял, что показалось ему это все от боли, от горя. Любила его дочь. Просто окружали ее чужие люди. Не было среди них его. Отца. А другие влияли на нее, каждый по-разному. Кто хорошо, кто плохо, но все равно, он не терялся в этом влиянии… А с чего бы тогда, ей хранить его подарок. Он даже мысленно представил себе, как настаивает Елена Серафимовна на том бы, Иришка убрала подарок, а та ни в какую. И вот, пожалуйста, стоит, на видном месте.

     Легче стало ему от этих мыслей, почти успокоенный, затушил он сигарету, взял фотографию и поднявшись со стула сделал пару шагов к двери. Оказалось, что не заметил он еще одного предмета. На большом листе ватмана был карандашный рисунок девушки. Сделан он был уверенными, тонкими линиями, от чего получался каким-то воздушным. А изображена была там девушка, сидящая на кровати, едва прикрытая одеялом и какой-то, едва намеченной тканью. Противно ему стало, сделал он еще шаг, что бы сорвать эту порнографию, его почти тошнило при мысли, что его Иришка могла позировать кому-то голышом. Он даже руку протянул, но не успел. Отвлекла его надпись. Внизу. «Нет женщины красивее чем Вы, а Ваша дочь – совершенство. С уважением, Игорь».

     Опустил он руку и рассмеялся. На рисунке была изображена не Иришка, а Елена Серафимовна. А от той можно было ожидать чего угодно. Ниже была сделана еще одна надпись. Он нагнулся и прочитал. «Игоречек, я надеюсь, ты отвечаешь за свои слова. Е.С.»…
     Это было последнее, что он увидел в этой квартире. Рванул он из нее на улицу, выронив где-то по дороге фотографию. Выронил, и даже не заметил. Внутри него все кипело. Решил он для себя, что шагу больше не сделает по этой квартире…
    
     И сейчас, шагая по дорожкам старого кладбища, он думал, а что же вызвало его тогдашнее бешенство. Да и вообще, что он искал в тот день в той квартире. Ведь ему ничего не было там нужно. Шаг за шагом он вбивал этот вопрос в дорожку, и каждый раз он возвращался и застил глаза… А потом появился и ответ. Может и не правильный, может и не на этот вопрос. Тоски он искал там чужой, чувства вины чужое. Вины перед ним… Искал, но не нашел. Только понял, что он – всего лишь эпизод и в жизни его жены, Елены Серафимовны, и что самое обидное, в жизни Иришки.  Нет, ее он, конечно, не винил. Чувствовал, что в основном, это дело рук жены. Это она внушала Иришке, что после развода он стал для них совершенно чужим человеком. Каких, пруд пруди на улице…
    
     Туман тем временем все густел и густел. Уже и букет в вытянутой руке невозможно было разглядеть. Попытался вспомнить, сколько он блуждает здесь, взглянул на часы, но те почему-то остановились. Это совсем его расстроило. Решил он было плюнуть на это кладбище, и вернуться домой, но оглядевшись, понял, что попал в самую глупую переделку в его жизни – заблудился на кладбище. Буквально огорошенный этим фактом, он беспомощно оглядывался, стараясь сориентироваться в тумане. Только без толку. Понял, что будь он даже в пяти метрах от выхода, он все равно его не увидит.

     Не выдержал. Плюнул в сердцах на дорожку и зашвырнул куда-то в сторону оба букета. А руки, озябшие, сунул в карманы плаща. А потом решительно зашагал вперед, решив, что если пойдет, никуда не сворачивая, куда-нибудь, да выйдет. На миг стало пусто и в голове, и в душе. Но что-то новое появилось в этом обступающем его тумане. Он даже не поверил сразу, но когда прислушался, понял, что не галлюцинация посетила его, оказалось, что действительно, какой-то придурок пришел на кладбище с гитарой, и теперь играет на ней.

     Сначала стало жутко ему. Один на один с психованным, да еще на кладбище. А потом он решил, что близко подходить к нему не будет, а посмотрит издалека, может этот ненормальный и выведет его с этого дурацкого кладбища.
     Он прислушался, даже снял шляпу и приложил руку к уху. И в таком положении пошел на звук гитары. Осторожно, чтобы не спугнуть больного. Вскоре, пришлось ему сойти с асфальтовой дорожки и пойти прямо по опавшей листве, от чего туфли вскоре промокли, а ноги начали мерзнуть.
     Вскоре, неясным абрисом выступил в тумане и музыкант. Стоял он, насколько можно было разобрать, прислонившись спиной к дереву. Лицо, конечно, разглядеть он не мог, но слышал музыканта достаточно хорошо. Он даже решился, подойти к нему, точнее уже сделал шаг, но вдруг услышал голоса, чуть слева от себя.
- Игоречек, миленький, ну пойдем, - голос был девический, чистый и показалось ему, что для такого голоса и туман не помеха. Разносился он легко, даже порождал какое-то эхо. Ответа не последовало. Музыка не замолкла, и решил он, что Игорем зовут музыканта.
- Оставь его, - вторгся голос третьего. Его не было видно. Только по голосу можно было судить, что говорящему лет тридцать, а может и больше…
- Но ведь холодно, простудиться, - это опять девушка, плача.
- Нет. А мы давай-ка отойдем. Я покурю, а ты посидишь на лавочке, - из тумана выдвинулись две фигуры. Девушка и накрывший ее плащом, мужчина. Они двинулись в его направлении, и он вынужден был отступить за дерево. Они сели на лавочку, которую в тумане он не рассмотрел. Потом появился желтый шарик, замер на мгновение, а потом метнулся в сторону и исчез. Осталась только слабо мерцающая точка.
- Учитель, как же так?
- О чем ты, Оксана?
- Игорек. Я даже представить себе не могла, что он так ее любит.
- Так…, а по-другому и не любят.
- Но ведь он не переживет этого.
- Переживет.
- Как Вы можете?!
- …
- Что же, выходит, что он забудет ее, найдет другую и будет счастлив?!
- Нет. Не забудет. Но другая будет обязательно.
- Уж лучше нет. Умереть сразу, вдвоем. Раз и нет нас…, навсегда…
- Умереть вдвоем, как ты говоришь – это награда.
- Награда?
- Конечно.
- За что?
- За то, что сделал то, что должен был сделать. Понимаешь?
- Не уверена. Странные слова. Странные и не понятные.
- Честно говоря, я и сам не все понимаю. Но там, где не хватает понимания, помогает вера.
- Вы верующий?!
- Конечно.
- А я нет. Уже нет. Не могу любить и верить в такого бога. Если он поступает так, то он –  злой, жестокий старик.
- А я разве говорил, что Бог добрый?
- А как же иначе? Он ведь самый умный – значит самый добрый. Ведь ум – он в доброте, в прощении, в сострадании. Вы ведь так нас учите?
- Я этого не говорил. По крайней мере, по отношении к Богу. Я говорил это о людях.
- Я не могу понять. Как же может быть иначе?
- Так как есть. Бог – не человек. У него вечность, следовательно, ему не до нас.
- И как Вы можете такое говорить, - девушка даже поднялась со скамеечки, - ведь Вы сказали, что верите.
- Оксана, когда ты падаешь, тебе больно?
- Да. Но…
- Сила тяжести не исчезает.
- Так это сила тяжести.
- Она умная?
- Кто?
- Сила тяжести, ведь мы о ней говорим.
- Странный вопрос. Это же как стихия. Она не может быть умной или глупой.
- Вот и разгадка, вот и ответ…
- Ответ. Вы хотите…
- Нет. Не хочу. Пойдем, Оксана. КАА, помоги забрать Игоря, - они поднялись со скамеечки, и зашли за оградку.
     Мужик решил идти за ними, он был почти уверен, что они знают, где выход. Но они не спешили уходить. Они стояли молча, и каждый смотрел куда-то. Вдруг тот, кого называли учителем, снял с себя белый шарф, сделал шаг вперед и накинул его на крест, и даже перекрестился, как показалось мужику. А потом девчонка, а потом еще, еще, еще… Все. Даже музыкант, не найдя ничего достойного в карманах, распустил струну с гитары, несколькими движениями превратил ее в тень цветка и оставил на деревянном кресте.

     Мощный порыв ветра коснулся этого печального места. Колыхнул предметы, поднял фонтанчики из листьев и забросал всех, а потом вцепился в туман и начал рвать его, мелко-мелко, в клочья. Потом все затихло, замерло и что-то огромное, с прозрачным стоном ушло отсюда. Вверх.
     Молодежь ушла.
     Он сделал за ними пару шагов. Но идущие впереди остановились и снова пришлось отступать и прятаться за дерево. Теперь, когда туман рассеялся, они были не нужны ему, он и без них мог бы уйти. Просто не хотелось ему им показываться. Он стоял за деревом и смотрел на них. Тот, который стоял на коленях, на могиле, его теперь бережно вели под руки. В какой-то момент мужику приоткрылось лицо этого мальчика. Он был поражен. Никогда ему не приходилось видеть такого лица…

     Нет, не боль отразилась на его лице. Не так это было. Он сочился болью, как сжатый в руке плод сочиться соком. Тело мальчика держалось вертикально только потому, что рядом была девушка и тот, кого она называла учителем…
     Наконец они скрылись за могилами. Без них мужику даже стало легче дышать. Он остался один. Ему было плохо. Его поташнивало. Он похлопал себя по карманам, потом чертыхнулся. Сигарет не было, можно было и не искать. Шатаясь, от неизвестно откуда взявшейся слабости, мужик присел на скамеечку, на которой сидели совсем недавно учитель и девчонка. Ему было холодно, руки дрожали. Во рту стояла было кисло-горько. Он понимал, что сейчас он плохой ходок, что ему надо передохнуть, отдышаться. Что-то двинулось к нему, от неожиданности он чуть не упал со скамейки, но оказалось, что по земле стелиться дымок. Мужик, опираясь на скамейку, попытался оглянуться и увидел, что дымится на земле окурок. Воровато оглянувшись, никогда не приходилось ему подбираться окурки, его коробило от этого, но сейчас и здесь, это было как чудо. Пальцами, которые ничего не чувствовали от холода, только с третьей попытки он смог поднять сигарету и сделать с облегчением пару глубоких затяжек. Ему стало легче. Ему стало почти хорошо…

     Докуривая, бережно, что бы, не пропало, даже самой малости он с любопытством осматривался. Больше всего, его интересовали эти три могилы, точнее одна, крайняя, на крест которой были повязаны эти совершенно лишние предметы. Ни смотря на то, что надо было идти домой, он заглянул за оградку так, что бы прочитать надпись на табличке.
     Стон. Откуда-то из глубины, которая и не значиться в медицинских учебниках о человеке, вырвался наружу. Надписи. Вот они. В центре – жена его бывшая – Елена Серафимовна. Справа – новый ее муж, оказалось, что зовут его Максим Григорьевич, а слева – значит от сердца – дочка его – Иришка. К которой он шел весь сегодняшний день, и вот, наконец, дошел.
     Приготовился он к слезам, но те не лились, ведь должны были, но нет…, толи замерз он, толи…. Шагнул он за оградку. Захотелось посмотреть ему на лица. Но лица, которые прежде были ему родные, испугали его. Они были чужими. Больше всего испугала его веселая улыбка Иришки. И рванулся он назад, но заплелись озябшие ноги одна за другую, споткнулся он о чью-то старую могилу и начал падать, медленно, наблюдая, как приближается к его лицу страшный, изъеденный временем и погодой, угол могильной плиты. Хрясь-чавк, и угол, проломив череп, вмешался в мозг. Набросились холод и темнота…
    
     Темнело. Звезды только предчувствовались. По дорожке, медленно, спотыкаясь на каждый шаг и черно матерясь, шел по тропинке местный житель – кладбищенский бомж. Ни цвета кожи, ни возраст из-за темноты и грязи определить было невозможно. Был он пьян. Был он болен. Был он одинок. И когда тропинку ему перегородило тело, принял он его за своего соседа, такого же бомжа, который квартировал в соседнем склепе. Присел он, начал с ним говорить, но присмотревшись, понял, что ошибся. Поднявшись, он пнул тело и обругал. От удара тело перевернулось. При свете первых звезд увидел бомж изуродованное, в крови лицо.

     Наклонился, пощупал руку. Она была холодна и частично окостенела. Ужас объял беднягу. Хотел закричать – не было голоса. Захотел убежать – отказали ноги. Что-то повернулось в его голове. Схватил он тело за ноги и поволок. Спотыкаясь, тяжело дыша, вскрикивая от задуманного, волок он тело в самый дальний угол кладбища, к давно разрытым, но забытым, полу обвалившимся  могилам. Хотел сначала просто столкнуть туда, но в последнюю минуту передумал. Начал обшаривать карманы. Вытащил деньги, ключи, документы. Торопливо, при свете спичек, пролистал бумаги и пересчитал деньги, а потом начал раздевать тело. Почти три часа ушло на то, что бы надеть на себя одежду с тела, а свои лохмотья кое-как напялить на труп…

     А потом, среди ночи он закапывал тело в старую могилу…
     Лишь к рассвету, грязный, перевозбужденный от содеянного, он вышел с кладбища и пошел искать квартиру обозначенную в паспорте. Сначала медленно, потом, все более уверенным шагом он шел к теплу, к постели, к горячей воде и прочим благам, от которых успел отвыкнуть даже вспоминать, бомжуя, без малого, десять лет.