Рождественская сказка

ПРЕДИСЛОВИЕ

Рассказ этот был написан и впервые опубликован в советской периодике лет 30 тому назад, когда читателей было много больше, чем писателей, когда никто не ведал об электронных изданиях, а бумажный лист имел счёт. Тем не менее, даже центральные газеты иногда предоставляли место беллетристике. Художественная литература была столь же востребована, как и новостные публикации  в самой читающей стране. Имел значение не только возбуждающий воображение факт,  но и сколь искусно он описан и вплетён в канву повествования.  Читатель оценивал произведение и по богатству лексикона, и по мастерству, с которым автор использовал родное слово. Всё это сейчас отошло на второй план. Сейчас иные мерки. Сюжет без затей, фразы без «изысков англо-русско-блатного новояза» не в чести. Без выстрелов и трупов, без натуралистических описаний, без интимных подробностей чтение считается скучным. 

Найдя «Рождественскую сказку» в своём литературном архиве, я едва удержался от намерения переписать, то бишь, «перестучать»  на ноут-буке сие творение «наивного пера», дабы приблизить  сочинение к современному читателю.  Пусть моя «сказка» остаётся  продуктом старины, не столь далёкой во времени, сколько отделённой от сегодняшнего дня непреодолимой расщелиной между двумя эпохами, такими разными…

Итак, вот эта новелла.

*
«Похоронка» пришла тридцать первого декабря. Почтальонша Валя несколько раз подходила к дому Гришенковых и всё не решалась тронуть калитку в заборе из штакетника. Ей не по силам стала вдруг обязанность печального вестника. В военные годы она научилась стойко выдерживать испуганные взгляды матерей и жен фронтовиков. Правда, смотрели они больше на раздутую сумку старой кожи и на ее мужицкие руки, вынимающие серые треугольники, подписанные чернильным карандашом. Но ведь эта особая сумка и эти страшные руки для сотен глаз Заречной улицы и были Валей-почтальоншей,  которая разносила горе.

Из  глубины заснеженного двора с низким палисадником выглядывал на улицу боковым фасадом одноэтажный дом. Белёная стена, с двумя высокими окнами, напоминала лицо человека, узкое и бледное, с трагическим выражением глаз. Этот дом будто бы постоянно ожидал какого-то несчастья. И вот оно стучит щеколдой калитки. В одном из окон, через щель между раздвинутыми занавесками,  виднелась еловая лапа. Кто-то подошел к окну — качнулся, блеснув, красный шар на елке, дрогнули занавески. Потом скрипнула дверь, и на крыльцо вышла молодая женщина в пуховом платке.

— Тебе, Настасья! — срывающимся голосом крикнула Валя и, оставив конверт на лавочке у калитки, торопливо пошла прочь.

Предновогодним вечером, как всегда, сколько помнила себя десятилетняя Лена Гришенкова, мама накрыла на стол поздно. К удивлению девочки, у ее хлопотливой ловкой мамы всё валилось из рук. Она невпопад отвечала на вопросы дочери, кусала губы и подолгу застывала у окна, глядя в темень. Но все остальное было по-прежнему: уютно гудела изразцовая печка-голландка, в мягком свете керосиновой лампы теплилась разноцветным стеклом и фольгой темная ёлка, пахнувшая лесом.  И чудо -  на белой скатерти стола появилась вазочка с карамельками. Когда сели наконец за стол, Лена услышала от мамы новое слово:

— Помянем нашего папу, дочка.


**
А в этот же самый день в спортзале школы, приспособленной под тыловой госпиталь,  очнулся после тяжелого ранения лейтенант Гришенков. И первое, что увидел он, была ёлка. Огромная, пышная, как кустодиевская купчиха, и так же пестро наряженная, она нанимала середину зала, доставая краснозвездной макушкой до крюка в потолке.

Потом лейтенант рассмотрел весь зал — забранные деревянными планками окна в косых «андреевских» крестах из газетной бумаги; ряды белых коек вдоль стен; своих новых товарищей — от безучастных ко всему на свете «не-жильцов», к серыми небритыми лицами, до бравых молодцев, бесстыдно приударявших за медсёстрами. Это было потом.

Вначале же Гришенков видел только ёлку и медленно, трудно постигал важную истину: он жив. Еще пришла мысль, что где-то, может быть совсем рядом, сидят его дочь Лена и женa Анастасия у такой же разубранной, только меньшей размером, ёлки; что скоро он увидит иx, дай только избавиться от камня на груди и пошевелить левой ногой.

Выписали его в начале апреля. Все эти месяцы, неделя за неделей, лейтенант писал домой. Шестое безответное письмо вернулось с пометкой «адресат выбыл». Торопя выздоровление, изводя врачей, Гришенков писал снова и снова, пока из горсовета не пришло разъяснение, что Гришенковы, мать и дочь, в январе сорок второго эвакуировались в Уфу.

Одновременно лейтенант получил письмо от почтальонши Вали, в котором та подробно описывала события последних месяцев: как получили в доме Гришенковых «похоронку» на него, Павла Захаровича, как участились налеты фашистской авиации на речной порт и как при этом пострадало Заречье — почти все выгорело. Но дом их остался цел. Она, Валентина, присматривает за ним. Только как быть дальше — не знает, ибо, получив контузию при одном из налетов, собирается на поправку в Сибирь, к тетке, а ключ оставить некому — все уцелевшие зареченцы эвакуированы.

Гришенков бросился было в родной город, но по дороге передумал: черт с ним, с домом! Он представил себе разоренное гнездо — пустое, холодное, немое; деревянные щиты на окнах, словно пятаки на веках мертвеца. И пересел в столице на поезд «Москва — Уфа».

В городе на реке Белой каменными были только здание вокзала да некоторые строения в центре. Пока медлительный трамвай полз по широким пустынным улицам, лейтенант все вглядывался в окна бревенчатых домов, гадая, в котором из них нашли приют родные его женщины.

И долго еще, день за днем, звучали по мостовым города и в казенных коридорах неровные шаги и палка прихрамывающего фронтовика. Сколько раз, расталкивая толпу, бросался лейтенант к хлебной очереди, к черной усталой веренице людей, выливающейся из проходной оборонного завода, где, казалось, мелькнула...

— Простите... Обознался...

Он прекратил поиски в тот день, когда узнал, что поезд, на котором выехали в Уфу его жена и дочь, был разбомблен не доезжая Казани. Ранение позволяло Гришенкову остаться в тылу, но ему удалось добиться возвращения на фронт. Он не искал смерти, однако и не прятался от нее. И пули пощадили его. Он, уже майор, демобилизовался, когда ушли в воспоминания и Прага, и Маньчжурия. Но как только рука перестала ощущать оружие, им овладела тоска, не то что нестерпимая, но какая-то беспросветная, однообразная, будто заснеженная плоскость без конца, без края. Потянуло в родные края, где был он счастлив, где осталась молодость и, казалось, вся жизнь.


***
Гришенков долго колесил по вокзальной площади. Окопная шинель его давно примелькалась постовому со шпорами и при шашке. Однако потребовать документы от новоприбывшего тот не решался. Сдерживали едва заметная благородная хромота отставника да следы погон, явно офицерских. Гришенков, между тем, заглянул в буфет, потолкался у пивных ларьков. Мужик, в рыжем ватнике и треухе «вразлёт», попытался всучить ему ёлку за бутылку; майор отмахнулся от него и, перейдя дорогу, вышел на рынок.

У длинного прогнутого стола торговали ржаными пирогами с горохом и компотом без сахара из сухой груши. Компот был разлит в жестяные кружки, прикованные цепочками к столу.

Уже смеркалось. Гришенков заплатил одноглазой бабе за ужин, но пирог, даже смоченный компотом, не лез в горло. Он знал, что пойдет рано или поздно на Заречную улицу, и страшился увидеть потухший очаг. Почему, собственно, потухший? Ведь в доме наверняка кто-то уже живет. «Пойду и напрошусь к новым хозяевам на новогоднюю ночь! Не откажут же — объясню все честь по чести. А если дом пуст, взломаю замок. Хозяин, чай». Так рассуждал про себя отставной майор Гришенков, пережевывая кусок несъедобного пирога. Воображение рисовало ему знакомые стены горницы, голландку в углу и... ёлку. Обязательно надо ёлку!

Гришенков огляделся, Тот мужик, в рыжем ватнике, с елкой, прислоненной к пивному ларьку, все еще поджидал покупателя. Шансов у него было мало: истекали последние часы последнего декабрьского дня. Павел Захарович не спеша направился к нему. Он уже взялся за клейкий ствол свежесрубленного дерева, как кто-то вскрикнул за его спиной:

— Ой! Я же первая увидела.

В сумерках майор не разглядел лица девочки-подростка. Но вся ее худенькая фигурка в коротком пальто выражала разочарование. На голове у девочки была вязаная красная шапочка, из огромных валенок выглядывали острые коленки.

— А я первый взял,— с улыбкой ответил Гришенков, нащупывая в кармане деньги.— Сколько?

Мужик при виде конкурентов обнаглел:

— Красненькая.

—Ну, мироед!.. Ладно, ради праздника... Что ж ты, красавица, Новый год на носу, а ты — за ёлкой?

Девочка шмыгнула носом:

— Мы только сегодня утром из Казани приехали.

Она чуть не плакала. Майор вскинул покупку на плечо и опять опустил ее на снег.

— А без ёлки никак нельзя?

— Нельзя, дяденька. Мы ёлкой папу поминаем.

Смысл сказанного не сразу дошел до Гришенкова.

— Тогда держи.

— У меня нет столько.

— Держи, говорю. Дарю.

От радости девочка забыла поблагодарить и что было силы потащила елку прочь, словно боясь, что дяденька передумает. Он еще с четверть часа потоптался у ларька. Затем, решившись, направился к реке. Заречная улица, начинаясь от деревянной пристани, круто забирала в гору. Здесь было безлюдно и тихо. На сплошном пожарище черные колонны дымоходов подпирали тяжелое небо. Первые дома появились на горе. Окна их были освещены. Метрах в двухстах впереди себя Гришенков увидел девочку, тащившую елку. «Та самая»,— подумал майор. Девочка пересекла полосу света и пропала.

С каждым шагом все труднее становилось майору переставлять ноги. А когда во тьме забелел узкий двухоконный фасад, он и вовсе остановился. И в этот момент вспыхнули окна. Со стеснённой грудью Гришенков открыл калитку, пересек двор и приник к одному из окон.

Он увидел стол, накрытый белой скатертью, голландку в дальнем углу. Вдоль горницы лежала ёлка. Над ней склонилась та девочка, уже без пальто, но в огромных, не по размеру, валенках. Когда она повернула к окну бледное личико, майор пошатнулся и захрипел, будто ему сдавили горло. Девочка была похожа на его дочь, только... лет на пять старше. Еще не веря своим глазам, держась рукой за бревенчатые ребра стены, он зашагал, отчаянно хромая, к крыльцу и ввалился в дом.

Девочка испуганно оборотилась на грохот в прихожей. Испуг в глазах ее сменился удивлением. Она смотрела на «дяденьку», медленно узнавая того далекого, смутно различимого, родного... Так стояли они, разделенные влажной пахучей ёлкой, пока в дверях спальни не показалась средних лет, миловидная женщина в пуховом платке на плечах. Ей не надо было узнавать ночного гостя. И невозможную радость свою она перенесла с таким же мужеством и достоинством, с каким в свое время приняла весть о гибели мужа.

И здесь, возле новогодней елки, мы их на время оставим.


ПОСЛЕСЛОВИЕ

Опять зима. И новая елка занимает заветное место в гостиной. И опять (в который уже раз) Павел Захарович и Анастасия Петровна рассказывают мне свою повесть. С каждым годом она обрастает все новыми подробностями. Снисходительная улыбка Леночки-Елены, которая теперь уже сама мама, подсказывает, что правдивая эта повесть постепенно становится рождественской сказкой. Что ж, пусть так и будет. Ведь сказки — это реальный мир, отраженный в чистом зеркале счастливых. Оттого их так любят и взрослые, и дети.