Похвала обыденности

В дни, когда над моей жизнью, говоря поэтически, сгустились тучи  и сумрак объял все вокруг, когда я просыпался каждое утро с диаметрально разными точками зрения на свою жизнь, подобно заполыхавшему  огоньку на другом берегу, я вдруг получил письмо от моего давнишнего друга. Его не видел я вот уже несколько лет, но образ его мне представляется ясно, словно мы расстались вчера. Признанный кутила - любивший погулять до утра так, что некоторые хозяева заведения, завидев его вместе с компаньонами, тут же закрывали свою лавочку - он поражал своим равновесием бахвальства, молодцеватости, охотника покрасоваться, и, в то же время, какой-то умеренности и трезвенности суждений. Всю эту удаль он проделывал не для того, чтобы потешить только себя, а затем  устранится в уголок с удовлетворённым самолюбием.  Сама жизнь жительствовала в нем, он источал вещество жизни, мешая это с завидным душевным здоровьем. Даже пристрастие его к спиртному обуславливалось не современным распадом и разложением, которое понемногу охватывает мир как медленно поднимающаяся гангрена, но напротив: пил он от избытка бытия, что сообщало ему еще больше житийствования. Он не был лишен остроумия и самые серьезные суждения мог превратить в фарс, а фарс вывести на уровень серьезных вопросов бытия. Впрочем, сам он говорил, что юмор для него - что рыболовная сеть для рыбака. Так и он забрасывает невод в море, чтобы узнать своих: уловлял души, так сказать. Он терпеть не мог всяческих исповедальных излияний и жалоб на жизнь, и пресекал это уже в самой только интонации. Отчаяние, рефлексия, самокопание – все это он решительно презирал, точно как и всякое эстетство и манерность, чуя в них тлен и капитуляцию.
К своим 25-ти он успел не только вступить в леваческую партию, с которой участвовал во всевозможных акциях и митингах - акции леваков, надо напомнить, далеко не тусовочное «пикетирование», а такое, что успевай только голову прикрывать  - но и вызвать приятеля на дуэль из-за какой-то безделицы или девицы. В туманное утро среди недостроек он и его противник объявились в замысловатой, старомодной одежде, в которой автору знакомы только такие названия как жабо, белые перчатки и еще такие рукава: широкие, с резными, кружевными манжетами. На них были надеты  одинаковые, белые, просторные рубахи, вздувавшиеся на ветру как парус. Он любил маскарад и, видимо, просто понимал всю архаичность дуэли. Отступив десять шагов, они направили друг на друга револьверы. Выстрел – дым медленно уносился в сторону, а их и след простыл. От неопытности и сильной отдачи они, выстрелив одновременно, попали друг другу в левые плечи и оба повалились на землю. Пыль, запах пороха и распускающийся на рубахе бутон красной розы, на которую упали первые рассветные лучи. После больничных палат, объяснений, выговоров, он бросил свои эполеты и отправился фермерствовать в какую-то тьмутаракань, где получил наследство в несколько гектаров угодья. Да и страна как раз в то время остро нуждалась в развитии своего сельского хозяйства.
В шутку ли, всерьез ли он тогда мне предлагал пойти к нему в приказчики: полный пансион, комната во филигелечке поместья, которое он мечтал выстроить со всем тем купеческим узорчато-резным задором и буйством. Мне нужен человек, которому я мог бы доверять в ведении финансов и нормальном надзоре за дворовыми людьми – говаривал он – С карьерным ростом, правда, беда: дальше тебе придется разве что только выхитрить у меня нужные документы на земли и затем отравить, например.
Как только я прочел письмо, образ его мне представился среди колосков пшеницы своей вотчины, один из которых он, эдак, вертит в руке, разглядывает его. Затем седлает коня и объезжает свои поля, и иногда то ли для того, чтобы просто обзор был шире, то ли еще по какой причине он останавливался и привставал на стременах. Что он силился увидеть? Но я отвлекся. Здесь я хочу привести отрывок из его письма, которое мне показалось любопытным. Я назвал его «Похвала обыденности».

Похвала обыденности.

Зрелищ, развлечений и пестроты нам не нужно искать, потому как они теперь жаждут нас. Они пролились на улицы наших городов, прорвались сквозь все свои орудия не оставляя совершенно даже и щели для обыденности. Совсем необязательно идти в Колизей за хлебом и зрелищами. Он теперь закрыт за ненадобностью, или пригоден только как ковчег, из которого остается только высматривать, не виднеется ли вдали остров, еще не захлебнувшийся какими-нибудь развлечениями.  Если в этой пальбе и канонаде зрелищ изъять человека, то эти орудия будут палить друг в друга и. в конце концов, сольются  в зрелищном экстазе, и взорвутся к чертям. Может все это преувеличено, но когда и банка гороха желает самовыражаться, художник должен уяснить всю двусмысленность своего положения.
Так вот, спасение художника – в обыденности. Как только художник напускает на себя, на свой образ жизни эксцентричность, позиционирует себя неординарным – спеши усомниться в его художественных притязаниях. Так заведено: стремящийся выставить себя напоказ, стремящийся к исключительности и к вершинам, если не в глянце светской жизни, так в глазах окружающих – чаще всего человек со скудным воображением. Зачем тебе подражать обывателю-пошляку? Действительно, возразишь ты, были талантливые и даже гениальные – и в то же время также эксцентричны и исключительны в быту и образе жизни. Эти единицы, может, и взаправду имели такое свойство натуры. Но зачем впадать тебе в карикатуру, в пошлость?
Только искусство может витать в сфере исключительного, неординарного, и если художник пытается это неординарное распространить на свою жизнь – беда ему. Спасение, повторюсь, в рутине, вдали от центра. Художник призван в то или иное поприще не просто так. Он призван туда, чтобы преобразить данность, возвысить будничность и вместе с ней, может быть, на вторых ролях, возвысится и он, художник. Иногда Провидение – а мы читывали немало таких биографий – способно низвергнуть художник, самого соловьино-невинного, в беспощадные обстоятельства. Вспомним ахматовские строки – «когда б вы знали из какого сора растут стихи, не ведая стыда..». Личность, мнящая себя, переполненная собой да еще в неординарных декорациях – что же она способна создать? Это - безвоздушное пространство.
Спасение в обыденности. Самый поэтичный образ рутины – Акакий Акакиевич Башмачкин, переписывающий бумаги денно и нощно. Это может быть самый идеал художника и, как знать, не был ли Башмачкин поэтом, который просто так лихо мимикрировал.
Важно не впасть в другие крайности. Издавна бороздит просторы Руси фраза, которая гласит, что художник должен страдать (говорят, вывел ее Достоевский). Скорее всего, фраза была понята превратно или усечена нашим народом, который всегда считал писателя существом сакральным, верующий, что он не имеет права просто пописывать, какой же он тогда писатель? (ага, видали таких!). Можно предположить, что фраза звучит следующим образом: художник должен страдать вместе со всеми. Он всего лишь должен нести свой крест, совершать свое поприще, которое совершается в жизни каждого живущего на земле от нищего до короля, тем самым соединяясь со вселенной и всем родом человеческим. Конечно, не нужно выдумывать художнику каких-либо скорбей сверх меры (хлыстом что ли плоть свою стегать?), потому что и скорби и радости придут в свой черед.
Беги же от исключительности как от чумы в глушь, в синь, в пределы империи. Как родине будь обыденности верен. Только там – необъятные горизонты, только там – альфа и омега, там - у Иосифа и Марии родился Младенец, озаряемый яркой звездой, по которой обязательно придут волхвы.