Подвал. Глава 2

Представленные в рассказе события привязаны к далеким 1970-м годам

                **************************
Через десять минут дядя Михей вернулся вместе с рыжекудрой дамой. Красотой она не блистала, зато блестела ювелирными изделиями: на груди затейливый медальон, в ушах массивные серьги, почти все пальцы в кольцах. Генка, Веня и Митрохин разом уставились на гостью.
– Знакомьтесь, Лизавета Павловна – это Геннадий, а вот – щеночек, – засуетился дядя Михей.

Дама улыбнулась, сказала  певучим голосом «Здравствуйте», задержала пристальный взгляд на Генке, оценивая его ладную и крепкую фигуру, потом шагнула к щенку, сладко спавшему у батареи. То ли от близких шагов, то ли от запаха парфюмерии Подвал проснулся, почесал за ухом и стал обнюхивать лакированный носок дамского сапожка.

– Ой, какой милый! – воскликнула Лизавета Павловна и дала щенку конфету. Подвал лизнул ее пару раз и оставил.
– Не хочет есть… Почему? Может, болен?      
– Это сейчас, пока мал, не хочет, вырастит – еще успеет обожрать хозяев, – хихикнул Митрохин, но сразу осекся, боясь сорвать сделку.
– Как обожрать? – переспросила Лизавета Павловна.   

Митрохин, пытаясь исправиться, брякнул другую глупость:
– Обожрет – это, конечно, шутка. Какой из него едок! Еле тепленький…
– Э, Лизавета Павловна! – вмешался дядя Михей, видя, что разговор принимает нежелательное направление. – Нечего его слушать! Он тут наплетет! Щенок здоров как бык! Он молока недавно выдул с поллитра. Какая тут конфета – некуда ей просто лезть! Это, во-первых, а во-вторых, собаки не употребляют конфет.

Пока шел разговор Подвал, успевший сбросить дремоту, заметил недавнего врага и с азартом бросился теребить губку. Опасения Лизаветы Павловны рассеялись, и она обратилась к Генке:

– Мне нравится щенок – такой живой, игривый! Прелесть! Мы с мужем хотим завести собаку. Как эти животные преданы своим хозяевам! Каким обожающим взглядом смотрят на них! Когда рядом четвероногий друг – это, по-моему, облагораживает человека, Не так ли?.. Наши знакомые держат пуделя. Они в нем души не чают! Какой же он умный! Вы представляете, после прогулки бежит в ванную – чтобы ему грязные лапы обмыли!

Генка слушал Лизавету Павловну, и грустные картины проплывали перед глазами. Просторная квартира. Дорогая мебель. На полу и стенах – красивые ковры. В квартире томится собака – упитанная, ухоженная, избалованная. Вечером приходит хозяйка. Всю свою неразделенную любовь она обрушивает на безропотную любимицу – ласкает, расчесывает шерсть, гладит… По утрам и вечерам короткие прогулки. Чинные, неторопливые, на поводке. Не погнаться за кошкой, не обнюхать бездомного собрата…    

В детстве у Генки была помесь лайки с дворнягой, и он считал, что такая сыто-изнеженная жизнь годится для ангорских кошек и морских свинок, нежели собак. Он вспомнил бывшего соседа майора Панарина и его овчарку Таврию. Майор по-настоящему любил собак. Каждый вечер после восьми он гулял с Таврией не меньше полутора часов, а по выходным они уезжали за город. Собака, говорил майор, произошла от волка. Ей, как и серому, нужен простор, чтобы бежать. Взгляните на нее – она вся в движении! Даже десять метров, и те пробежит, а не пройдет. В ней нет ленивой кошачьей тягучести, ее стихия – бег. Бег у собаки в крови, он перешел к ней в наследство от диких предков, способных в поисках добычи пробегать сотни километров. Майор был прав. Генка видел, с каким возбужденным лаем выскакивала Таврия из подъезда и как счастливо светились ее глаза, когда она забиралась на заднее сидение «Москвича».    

Лизавета Павловна кончила умиляться собаками и перешла к более конкретной теме – цене. Уже был задан вопрос «Сколько?», и все перевели взгляды на Генку. Наконец, он поднял голову и твердо сказал:
– Нет, щенок не продается!
– Почему? – изумилась Лизавета Павловна. – Ведь за деньгами дело не станет – сколько скажете, столько и заплачу.

– Нет, деньги не причем! Не хочу продавать – и точка!
– Но послушайте… Как же так?.. Михаил Яковлевич, зачем вы в таком случае приглашали меня?..
– Нет! – в третий раз сказал Генка, жестом руки останавливая дядю Михея, дернувшегося было его облагоразумить, в то время как Митрохин от удивления разинул рот – дескать, ну и дурак же парень!

Обиженная Лизавета Павловна резко повернулась и вышла из мастерской. Дядя Михей бросился вслед, что-то растолковывая на ходу, но скоро вернулся.

– Подвел ты меня, Гень, сильно подвел. Предупредил бы хоть или уж повежливей отказал, а ты… – укоризненно произнес он, потом вдруг цокнул языком и весело засмеялся: – Эх, здорово ты ее!.. Она аж зубами скрипела… Правильно, Гень! На кой черт ей сдалась собака! Закормит, да и только. Вези Подвала в Березовку, так лучше будет. Жалко, правда, верный червонец из рук ушел. Но ничего, выпить мы с тобой все равно выпьем – у меня трешка с вчерашнего осталась…

Рабочий день заканчивался. Подвал освоился в мастерской и успел обнюхать все углы. В обед Генка купил ему еще пачку молока, а Митрохин рассердоболился  и выделил кусок колбасы. Усиленная кормежка пошла впрок – щенок не походил больше на заморыша. Тявкая и забавно виляя хвостиком, он бегал за Генкой, явно признавая в нем хозяина. Дядя Михей и Веня от души смеялись над его ужимками, и даже мрачное лицо Митрохина изредка озарялось проблеском улыбки.

Одному Генке было не до смеха. Чем ближе часовая стрелка приближалась к пяти, тем тревожнее становилось на сердце. Впереди предстоял тяжелый разговор с женой. Как-то она встретит? Какую сцену закатит?.. А тут еще щенок. Нервы у Валентины напряжены, и щенок легко может оказаться той каплей, которая переполняет чашу... Тогда – плохо… Не исключено, что ночевать им вновь придется в подвале… Генка чувствовал свою вину, и скорое возвращение домой казалось еще мучительнее. Сейчас он с удовольствием пропустил бы стаканчик-другой для храбрости, но это было бы слишком – испытывать судьбу до конца не хотелось.

Без четверти пять, улучив момент, когда дядя Михей, с обеда делавший соблазнительные предложения вдарить по пивку, куда-то вышел, Генка прихватил щенка и по-английски покинул мастерскую. Добираться домой ему было недалеко – семь остановок на автобусе и два квартала пешком. Обычно весь путь занимал 40-45 минут, на «автопилоте», разумеется,  времени уходило больше. Сегодня Генка не торопился. Смеркалось, когда он, обдумывая свою незавидную участь, свернул на родную улицу.

– Э… Геныч, привет! – окликнули его сзади. Генка обернулся и увидел Кудинова. Тот был навеселе и благоухал спиртными парами.

– Здорово, – протянул руку Генка. – Сколько заглотил-то?
– Ерунда! Бутылку на троих всего лишь раздавили. А ты чего трезвый? Идем в «Пескари».
– Нет, – отказался Генка.
– Чего так?
– Не хочется.
– Рассказывай!
– Ну, некогда!

– Смотри-ка, ему некогда! – передразнил Кудинов. – Деловой какой! Ты, может, библию для попов подпольно переплетаешь или в университет поступать собрался?.. Постой-постой, а что у вас вчера стряслось? Где ты ночью пропадал? Валька тебя обыскалась. У меня, у Антона Игнатовича – у всех спрашивала… По бабам, что ли, ходил?

Генку обожгло надеждой. «Сгоряча не пустила! Точно – сгоряча! Потом сама пожалела… Искала!.. Беспокоилась… Значит – не все еще потеряно…»  Он готов был расцеловать Кудинова, но сдержался и резко ответил:

– Какие бабы! Что ты мелешь! К тетке я ездил, ну и заночевал…
– Ага, к тетке! Знаю я этих теток! – заржал Кудинов и снова взялся за старое: – Ну, что, рванем в «Пескари»?
– Не могу, Кудин, ей-богу не могу!
– Да что с тобой на самом деле!?

– Ну, финансов нет, – назвал, наконец, Генка причину, которая, однако, не объясняла его нежелание идти в питейное заведение – деньги всегда можно было занять. А сдерживало его предстоящее объяснение с женой – сдерживало с  обеда, с тех пор, как дядя Михей заговорил о пиве. Сейчас слова Кудинова ободрили Генку; он встрепенулся и отнекивался по инерции.
– Подумаешь, финансов нет, – продолжал уговаривать Кудинов. – Ведь я угощаю! Что мы – первый раз вместе пьем! Чего ты ломаешься?

– Да я со щенком. С ним неудобно, понимаешь, – вяло возражал Генка.
– Щенок – не слон! Никому он не помешает. Пошли!
– Ладно. Но только по двести грамм – и хватит. Слышишь, Кудин, не больше. Мне домой надо, – уже сдавшись, предупредил Генка.
– Двести – так двести, – согласился Кудинов и хлопнул приятеля по плечу: – Вот это другой разговор!

«Пескари» – стеклянный павильон, где продавали в разлив пиво и вино,  –  встретили Генку и Кудинова привычным гулом хмельной толпы. Звенели стаканы, беспрерывно хлопала входная дверь. Хватившие лишку дышали свежим воздухом на крыльце, и оттуда доносилось пьяное бормотание вперемешку с всплесками ругани. Под окнами робко переминалась стайка дружинников. Все было в пределах нормы, все было знакомым.

Генка двинул в дальний угол – занять удобное место у стойки, а Кудинов пристроился к хвосту длинной очереди, одновременно ища наметанным взглядом знакомых впереди.  Через несколько минут он уже лавировал  с двумя наполненными под «завязку» стаканами крепленого вина. Генка залпом осушил стакан, закусил конфетой и собрался уходить, но его остановил Кудинов, который, наоборот, не торопился и цедил вино маленькими глотками. Когда он кончил пить, градусы успели ленивым безразличием одурманить Генкино сознание – уговорить его теперь на второй заход не составляло труда.

Так и пили они – стакан за стаканом. Кудинов заметно опьянел, Генка – тоже. В пьяном виде его необузданный и противоречивый характер проявлялся особенно контрастно. Резкость нередко переходила в откровенную грубость, а затаенная душевная доброта проявлялась обильными словоизлияниями. Ему ничего не стояло выкинуть какое-нибудь сногсшибательное коленце или целый вечер буйно хохотать, но иногда он подолгу сидел за столом, подперев голову руками и уставившись немигающим взглядом в кружку пива.

Сегодня с Генкой творилось нечто непонятное – вино не шло впрок. Странная преисполненная тревогой меланхолия овладевала им. Каждый глоток не окрылял, как бывало раньше, а разливался по телу тоской и горечью. Он пил, голова тяжелела, а в сердце  ворочалось зловещее предчувствие, что совсем не здесь следует ему находиться. И не в силах уже трансформировать это предчувствие в конкретную мысль, Генка вздыхал, пил и гладил Подвала.

Щенок, свернувшись в клубок, лежал на стойке среди пустых стаканов и колбасной шелухи. Его симпатичная мордочка выражала  недоумение и испуг. Умей он говорить, то задал бы хозяину множество вопросов. Почему они до сих пор торчат здесь, где так душно и людно? Зачем хозяин пьет вонючую кислятину, вместо вкусного и ароматного молока? Когда они вернутся в мастерскую и можно будет лечь на подстилку возле теплой батареи? Но Подвал не умел говорить, и ему оставалось слушать, как Генка, наверное, в третий раз плохо ворочающимся языком растолковывал Кудинову его выдуманную историю.

– В Березовке, значит, нашел? У тетки? И туда же отвозить собираешься? Это как же получается? – уловил в конце концов Кудинов нелепицу в путаном рассказе. – Ну, еще по стаканчику, что ли? Для памяти! У меня кой-какая мелочишка осталась – на сто грамм хватит!

Эти сто грамм залили все-таки Генкины тревоги. Он размяк и повеселел; лицо расплылось в улыбке, а глаза добродушно щурились на царящую в «Пескарях» суету. Кудинов же разошелся. Роясь в пустых карманах, он с болью в голосе повторял: «Эх, полтинник бы  достать! Полтинник!». Вдруг его ищущий взгляд замер на Подвале, и он воскликнул:
– Давай загоним щенка, Геныч! Сколько-нибудь да получим! Пойди – плохо?
– А, загоняй! – отрешенно махнул рукой Генка. – Делать-то нечего…
 
– Я сейчас… Я мигом… – обрадовался Кудинов и схватил щенка за холку. Подвал взвизгнул, и у Генки на несколько секунд проснулась совесть.
– Э, только в хорошие руки отдай его, слышь! – крикнул он вслед Кудинову и снова склонился над пустым стаканом.

Кудинов быстро нашел покупателей. Ими оказались двое представительных мужчин – оба под сильной «мухой». Вернее, купить щенка намеревался один – который был ниже ростом. Другой, высокий и более трезвый, тянул его за рукав и монотонно бормотал: «Пошли, Петрович, пошли. Тебе хватит, пошли…» Однако Петрович не обращал внимания на своего спутника; держа щенка под мышкой, он дул ему в мордочку, хихикал и глупо выпучивал глаза. «Как мороженный омуль» – подумал Генка. – «Здорово назюзюкался! Премию, наверно, отмечали». С первого взгляда он сообразил, что друзья эти в «Пескарях» – гости случайные. Начинали, должно быть, в ресторане или приличной шашлычной, а сюда зашли уже навеселе добавить.

– Гони десятку, дядя! – фамильярно дернул Кудинов Петровича за рукав.
– У-у… – отрицательно замычал тот, продолжая забавляться со щенком.
– Ты что! Пес – высший класс!
– Много, – упирался Петрович, – два рубля даю – с него хватит.

После непродолжительных торгов сошлись на следующем: Петрович ставит бутылку хорошего вина – и щенок его. Кудинов мигом слетал в магазин, и все компания обмыла сделку хересом трехлетней выдержки.

А Петрович был уже хорош – вино, как говорится, не шло в него. Он качался, словно Ванька-встанька, подносил стакан ко рту, пыжился, не в силах сделать глоток, и расплескивал вино по сторонам. О щенке он забыл, и Подвал, трепыхаясь под мышкой, вот-вот должен был шлепнуться на пол. В последний момент Петрович, однако, подхватил вываливающегося щенка. Бросив его на стол, он сделал все-таки пару глотков, потом ткнул щенячий нос в полупустой стакан и засмеялся:
– А это ты допивай, сучий сын, до дна допивай!

Подвал заскулил от обиды. Его жалобный плач резанул Генку по сердцу. Он нахмурил брови и хотел без лишних слов своротить Петровичу челюсть, но сдержался – щенок теперь принадлежал не ему.

– Зачем ты так Подвала? – сказал он лишь с упреком, разжимая кулаки.
– А что с ним будет? Подумаешь, пошутил! – проговорил Петрович, неуклюже сажая Подвала в большой  портфель.
– Нехорошо шутишь, зло.
– Ничего, не убавится!

– Кто знает, вдруг и убавится! – опять начал сердиться Генка, но его остановил шепот Кудинова:
– Чего ты к нему пристал, Геныч? Мужика еще на бутылку расколоть можно, а ты бочку на него катишь – соображай, что делаешь!      

– Да плевал я на бутылку! – сердито проворчал Генка, и его воинственный тон потревожил долговязого друга Петровича. Он перестал клевать носом и затянул избитую песню: «Пошли, Петрович, пора. Зачем тебе щенок? Верни его. Пошли домой, пошли…»
– Отстань ты! Собака нужна мне для одного дела. Понял? – отмахнулся Петрович и, придвинувшись к Генке, понес вздор: что кошки любят валерьянку, а собаки – нет; как овчарок в годы войны использовали для связи; что, будучи в командировке в Сибири, он мог купить настоящую лайку… 

Кудинов с долговязым тоже завели разговор о собаках. Из их угла доносились обрывки фраз: «…щенят у нее всех утопили…», «…а кобель мне половину брючины изодрал…», «…сбесилась та псина, ну и пристрелили ее…»

– А почему Подвал? Что за кличка такая? – внезапно перестал молоть вздор Петрович.
– Так уж назвали… – пожал плечами Генка.
– Мне не нравится… Я ему другую кличку дам.

– Называй, как хочешь, только не обижай, – миролюбиво согласился Генка и стал делиться некоторыми познаниями в области собаководства, перенятыми у майора Панарина: – К себе приучай щенка постепенно, корми сам, пусть чувствует, кто хозяин. Через месяц к дрессировке перейти можно. Научи палку приносить, простые команды исполнять. Если пес вырос необученным, это уже не пес, а так – тявка… На первых порах он, конечно, гадить будет, но ты особо не серчай. Однако баловать тоже не надо – собака должна знать, что разрешено, а что нет… Да, куриных костей ему до трех месяцев не давай – порежется…

Петрович слушал с открытым ртом, пытаясь перебить Генку. Наконец ему это удалось.
– А чего ты меня все учишь?
– Как! Чтобы собаку хорошую вырасти – вот  чего!
– Ха! Нужна мне больно, думаешь, собака? Проживу и без нее как-нибудь.
– Зачем тогда щенка купил? – удивился Генка.

– Экий ты парень настырный! – засмеялся Петрович и с пьяной откровенностью принялся объяснять: – Щенка я купил для ширмы. Понимать это надо просто. Вот приду я домой. Пьяный… Жена, вестимо, шум поднимет. Я же хитрый ход сделаю – щенка дочке подарю. А дочка у меня – ого какая! Отличница – раз! В музыкальную школу ходит – два! И фигурным катанием занимается – три! Авторитет у нее в семье высокий… Я ей, значит, щеночка, она мне – всестороннюю поддержку. Ножкой топнет, ручкой хлопнет, «Папку не трогать!» скажет. Ну а вдвоем с ней жена мне не страшна. А то, глядишь, и самой песик понравится. Заиграются они с ним, завозятся, а я тихонько на диван – спать!.. Ловко?  Вот так-то!..

– Что же дальше? – сквозь зубы процедил Генка.
– Дальше – утро. Все уляжется-успокоится… Ну, поворчит супруга маленько, не без этого.
– С  щенком, спрашиваю, что дальше будет?
– С щенком? Если не приживется – то, что ж делать, снесу его куда-нибудь. А приживется – оставим, конечно! Правда, дочка, скажу честно, капризная – никак не угодишь! В прошлом году,  к примеру,  подарили ей часики…

– Вот что, любезный, – перебил Генка Петровича, – щенка я тебе не отдам!
– Как не отдашь!  Почему?

– А потому – что ты сморчок поганый!
– Что!? Да, ты знаешь, с кем говоришь?.. Я же тебя… – рассвирепев, так яростно накинулся на Генку Петрович, что Кудинов и Долговязый с испугом обернулись.

– Не пугай! – улыбнулся Генка. – Лучше на рожу свою взгляни – ты же трус! Трус и мастак куражиться над слабыми! Щенка купил для потехи. Девчонке своей позабавиться!.. А он – живая тварь!.. Он уважения и любви требует… Ясно? А ну давай сюда Подвала. Живо!
– Не дам!.. Не имеешь права!.. Я деньги за него платил… Я милицию позову… – упирался Петрович.
– Дашь, – спокойно ответил Генка, вырывая портфель, из которого торчала мордочка Подвала.

Все последующее Генка, несмотря на угрозы Петровича и уговоры Кудинова, делал с такой решительной целенаправленностью, словно не было позади четырех стаканов выпитого вина. Сначала он огрызком карандаша что-то нацарапал на бумажной салфетке; затем извлек из внутреннего кармана бумажник, в котором по давней армейской привычке хранил документы, и вынул паспорт.

– Вот, – сказал он, протягивая Петровичу салфетку, – здесь записан мой адрес. Пятерку твою мы пропили. Но я верну деньги! Приходи вечером, когда вздумаешь, по этому адресу – я буду ждать. Адрес правильный – посмотри в паспорте на прописку.

Сунув салфетку в руки Петровича, Генка взял  Подвала и молча направился к выходу. У двери он услышал, как завопил Долговязый: «Жулики! Тебя ограбили, Петрович! Я же предупреждал, не связывайся с ними!» и как закричал уязвленный Кудинов: «Сами вы жулье! Скопидомы!», но оборачиваться не стал…

Генка медленно брел по улице, не замечая мартовской непогоды. Машины окатывали его брызгами талого снега, редкие прохожие озирались вслед. На душе лежала тревожная пустота. Хмельная слабость улетучилась, лишь туман в голове да вязкая горечь во рту напоминали о недавней попойке. Подвал дрожал под курткой от страха и холода. Генка заботливо укрывал щенка шарфом, гладил и сбивчиво говорил:

– Прости меня, Подвал, прости, маленький. Продать я тебя хотел одному негодяю. Черт попутал, а точнее – вино проклятое!.. Вовремя раскусил его, не то пропал бы… Но теперь не бойся – никому тебя не отдам! У меня жить будешь. Хочешь на кухне коврик постелю, хочешь – в коридоре…  С сыном познакомлю, с Вовкой. Он веселый – быстро подружитесь. И с женой тоже подружитесь, я уверен… Она с виду строгая, а на самом деле – добрая, ласковая… Летом в Березовку поедем. Все вместе: Вовка, Валентина, ты, я… На речку будем ходить, в лес… А пить я брошу, Подвал. Обязательно брошу!.. Я твердо решил… Клянусь тебе! Веришь?..