Военнопленный

     ... не в лицемерах и трусах, своих
и заграничных дело. А в невольном чувстве,
от которого я сам не свободен. Чувство это
- ужас перед поражением. Кто побывал
в лагерях, те действительно поняли, как
просто и как страшно стать отбросом.

                Алесь Адамович.
                Каратели.


     Техник Егор Карнаухов сидел на своем привычном рабочем месте в техническом отделе завода, когда ему из дома позвонила жена.
     - Егор, позвонили из твоей деревни. Тетка Марфа сообщила, что сегодня утром умер отец, - сообщила она.
     - Сейчас приду, - только и ответил он и, отпросившись у начальства, тотчас поспешил домой.
     Уже дома он спросил жену:
     - Ты едешь?
     - Ясное дело, - ответила она. - только сейчас позвоню на работу, предупрежу.
     Через два часа они уже сидели в электричке, направляясь в родную деревню Егора. Четыре километра по лесу, что отделяли деревню Белоглазово от станции, они преодолели незаметно, практически не разговаривая между собой. Лариса, жена Егора, пыталась было отвлечь мужа от мрачных мыслей пустым разговором, но, видя что тот занят своими думами, замолчала и только поглядывала под ноги, чтобы не споткнуться о тут и там вылезающие на дорогу  торчащие корни деревьев.
     Когда они уже шли по деревенской улице, бабы и мужики, многие из которых приходились Егору близкими или дальними родственниками, тихо здоровались с ними, сочувственно поглядывая вслед.
     Возле родительского дома стоял Виктор, муж племянницы Галины, сосредоточенно курил, глядя куда-то в пустое пространство. Сама Галина сидела в избе возле окна и, увидев приехавшего дядю, тотчас кинулась ему на шею и зарыдала.
     Гроб с телом отца стоял на двух табуретах головой в красный угол с иконами. Рядом с ним какая-то незнакомая старушка во всем черном гнусавила молитву, время от времени переворачивая страница старинной истрепанной книги.
     - Ну, будет, будет, - успокаивал Егор племянницу и посмотрел на бледное и худое лицо отца. поросшего седенькой щетиной.
     Егор поднял глаза и посмотрел на висевшую на стене фотографию старика, которую он сделал в прошлом году. Тогда отец был еще достаточно бодр и ничто не предвещало того, что всего-то через год его не будет.
     Тогда отец, словно предчувствуя, что фотографируется последний раз в жизни, надел только что подаренные сыном и невесткой рубаху и кепку и, несмотря на просьбы сына, так и не сумел улыбнуться: прожитая жизнь словно маска навсегда застыла на его лице и угрюмость нельзя было согнать никакими уговорами.
     Чувствуя, что вот-вот заплачет, Егор молча вышел из хаты и ушел за дом, жестом остановив метнувшуюся было за ним женщину. И только там, на задах, Оставшись один, дал волю слезам.  Со смертью отца он потерял последнего родителя - мать умерла еще три года назад, отказало сердце. Врачи говорили, что оно не выдержало тех испытаний, что выпали на ее долю.
     Похоронили отца на сельском погосте рядом с могилой жены, на свежий холмик был поставлен деревянный крест, который отец изготовил для себя сразу после смерти жены и хранил на чердаке дома.
     На поминках отплакали старушки - ровесницы покойного, были сказаны необходимые в таком случае добрые слова в честь усопшего и приободряющие Егора привычные фразы, наподобие: "Держись, что же теперь поделаешь, все мы смертны".
     После того, как все разошлись, Егор с Ларисой некоторое время молча сидели у опустевшего стола. Егор выпил рюмочку водки, закусив ее чем-то, не почувствовав вкуса еды. Лариса, видя подавленное состояние мужа, предложила еще ему выпить еще одну, но Егор отказался: горе вином не зальешь.
     К вечеру, слегка прибравшись в доме, супруги легли спать, а утром следующего дня Лариса отправила мужа осмотреть хозяйство, а сама занялась капитальной уборкой в доме.   
     Когда же Егор вошел в избу, Лариса удивленно сказала:
     - Смотри-ка, что я обнаружила за божницей. Вытирала икону, а за ней лежало это...
     Это была относительно новая тетрадка, исписанная отцовским корявым почерком - откуда было взяться чистописанию, если отец сумел закончить всего три класса церковно-приходской школы, а дальше было не до учебы. Война с немцами, развязанная последним дураком-царем и последовавшая за ней Гражданская война, коллективизация и голод разредили деревню, оставив в ней только считанное число мужиков. В то время, как рассказывал отец, лошадей в деревне не оказалось и в упряжку на пахоте впрягались более или менее здоровые женщины. Какая уж тут учеба для деревенских подростков?
     Утром следующего дня Егор проводил жену на станцию, захватившую с собой кое-что из припасов, хранившихся в подполе у деда. А сам вернулся к родному опустевшему дому, побродил по подворью, накормил кур, соображая: то ли их прирезать, то ли отдать племяннице?
     Потом присел на завалинку дома - идти внутрь совершенно не хотелось, слишком много воспоминаний нахлынуло на него, хотелось просто посидеть одному, не замыкаясь в стенах хаты. Проходившие селяне приветливо здоровались с ним и он как-то автоматически отвечал им, занятый своими думами.
     Рассуждая, что теперь делать с избой - продать или оставить в качестве дачи, он вошел в дом, вскипятил чайник и пообедал продуктами, привезенными с собой. Хотел было выпить водки, но передумал. Не убирая со стола, взял отцову тетрадь и, сев на лавку к окошку, задумался: отец при жизни мало рассказывал о себе, многое из того, что произошло с ним, как он воевал, как сидел в двух концлагерях - немецком и родном, советском, было скрыто от семьи. Его и не неволили расспросами, видя, как тяжелы для него воспоминания. И вот сейчас Егор держал эту исповедь в руках. Тетрадка казалась чугунной - видно, слишком тяжела была эта исповедь, оттягивая руки сына.
     Раскрыв тетрадь, он начал читать. С первых же строк буквы стали расплываться перед глазами и тогда Егор поднялся, выпил рюмку водки и только после этого смог приступить к чтению.
     "Третьего дня мы похоронили мою Олю, - писал отец. - И я задумался, что будет несправедливо, если я не расскажу, что приключилось со мной. Скоро и мне уходить в мир иной. И я не хотел бы, ты, Егор, да и Лариса, как и ваши дети - мои внуки, думали обо мне, как о нехорошем человеке, попавшем, как трус, в плен, сидевшем в концлагере. Не судите меня строго - я жил во время, когда все мы были запуганы, замордованы собственной властью.
     Вот говорят: многие тревожно ждали начало войны с фашистами, но нам, деревенским, некогда было философствовать на эту тему - работы в селе, особенно летом,  было невпроворот, да и не особенно мы боялись этой войны - наша деревня слишком далека от границы, немцы не дотопают, никаких сил у них на это не хватит.
     Когда была объявлена война, мы были заняты своими делами и каждый из мужиков про себя думал только об одном - как бы не попасть на фронт.
     В сорок первом мне шел девятнадцатый год. И вот в один из дней, когда я шел в деревню с сенокоса, встречь мне торопился председатель сельсовета, который остановил меня и сказал, что мне выпала повестка идти в армию.
     Само собой, мать заплакала, да что делать?
     На следующий день собрались соседи проводить меня.
     Вот в газетах пишут и по радио рассказывают, что, мол, проводы на фронт были едва ли не праздником, произносились патриотические речи... Вранье все это. Все понимали, что провожали человека на смерть и едва ли увидят боле. Даже соседи на проводах одели темную одежду, а старик-бригадир (а в то время стариками считали всех, кому за пятьдесят) сказал только одно: "Вертайся живым, Семен, после войны крестьянство без мужиков останется! Ой, как тогда понадобятся рабочие руки!" Бабы поплакали, конечно, - жалливые они у нас. А утром маманя проводила меня - отец-то у нас помер еще в тридцать третьем - голод тогда был страшный, на мякине сидели, труху, всю живность в деревне съели, включая собак и кошек.
     Меня направили в Гороховец, в учебный центр, где я в первый раз увидел и взял в руки винтовку.  Показали, как ее собирать и разбирать, дали немного пострелять - и на фронт, немец-то лавой пёр, некогда было рассиживаться, дыры на фронте не успевали затыкать.
     До Смоленска нас довезли, а дальше пёхом. Насмотрелись мы тогда много чего страшного - и брошенные гниющие трупы на дорогах, и разбитые колонны...
     Немецкие самолеты беспредельничали в воздухе. Вот говорят: "сталинские соколы" били немцев в хвост и в гриву. Да только этих "соколов" раз, два и обчелся, а в основном у нас на самолетах летали сопливые мальчишки, которых ихние летчики щелкали, словно орехи.
     И вот пока мы шли к фронту, насмотрелись этой смертушки на самую макушку. Шли - сначала бодрились, а как увидели все это, так и разговоры притихли, идем, каждый о своем думает. А мысль-то одна: как бы выйти живым из этой мясорубки! Настроение было угнетающим, а никак не боевым. Правда, политрук пытался что-то вякать, да что его болтовня по сравнению с тем, что мы уже увидели!
     В окопах возле белорусского городка Кричев нас разместили в  помещении заводоуправления консервного завода и почти тут же направили на левый берег реки Сож рыть окопы полного профиля. Мы в этих окопах и сама река должны были преградить продвижение немцев.
     Не успели мы толком обустроиться на новом месте, как началась бойня - мы прозевали атаку. Немцы где-то севернее форсировали Сож и атаковали нас с правого фланга, откуда мы их не ждали. Танки утюжили наши недокопанные окопы, и мы ничего не могли сделать из-за начавшейся бестолковщины среди командования нашей роты и полного отсутствия средств борьбы с этими железными чудовищами.
     В суматохе мы побросали в танки немногие гранаты, что были у нас и израсходовали почти все патроны.
     Нас осталось человек тридцать - без гранат, без патронов. Подошедшие немцы окружили нас, оглушенных и безоружных, хохоча и стреляя из автоматов поверх голов.
     Нам приказали вылезать из разбитых окопов и повели в сторону Кричева, где загнали на территорию разбитой церквушки. Там уже было человек пятьдесят красноармейцев, захваченных ранее. Что интересно, немцы позволяли местным жителям передавать нам продукты, что, собственно, и поддерживало нас.
     Через несколько дней нас погнали куда-то на запад, где на ходу влили в огромную колонну таких же, как мы, пленных.  Настолько большую, что нам показалось: в плен взяли всю Красную армию!
     Когда колонна проходила по Белоруссии, жители деревень бросали нам кто хлеб, кто вареную картошку, кто просто свеклу и огурцы. Немцы не препятствовали им. А мы дивились на ухоженных немецких офицеров и солдат, совершенно не похожих на нас, оборванных и грязных.
     Уже после войны, когда нас освободили из плена и какой-то уставший лейтенант из СМЕРШа спрашивал: почему мы не бежали из плохо охраняемой огромной колонны, ему было трудно понять, что бежать было бессмысленно - кругом немцы, а о партизанах мы вообще ничего не слышали, да и слова этого не знали. Помнится, двое из нашей колонны рванули в ближайший ельник, то немцы спокойно спустили на них овчарок, а сами даже не побежали. Уже через пару минут мы услышали страшный нечеловеческий крик и вскоре собаки с окровавленными мордами вернулись к своим хозяевам.
     Человек двести, среди которых оказался и я, направили на работы в угольную шахту где-то в Польше. Немцев-охранников вскоре сменили какие-то солдаты в незнакомой форме, которые чисто говорили по-русски. Оказалось, что это были солдаты охранного батальона из армии Власова, набранные из числа военнопленных.
     Вот часто пишут, что советских пленных изнуряли тяжелым трудом и почти не кормили. Не знаю, может где-то так и было. Но мы спокойно работали, и питание  было почти такое же, что и в наших колхозах. Власовцы не зверствовали и даже относились к нам, как к слабоумным, поверившим в справедливость советского строя и гениальность нашего вождя Иосифа Сталина. Некоторые из нас напросились служить вместе с власовцами и впоследствии стояли в оцеплении.
     Освободили нас очень просто: власовцы заранее сообщили нам, что красные на подходе и даже предлагали уходить вместе с ними. По их словам, нас, как предателей, не пощадят и либо расстреляют, либо отправят в Сибирь. И были люди, которые действительно ушли с ними. У меня даже сомнений не было - в России остались родители, родственники, могилы родных...
     В поселок, где мы обитали, без боя вошли наши. Солдаты нас накормили, поделились одежонкой, медики осмотрели и больных направили в лазарет. А потом начались допросы особистов. И, как не крути, все мы оказались предателями, а значит, люди, презираемые всеми. Хуже нас оказались только те, кто служил в армии Власова.
     Мне еще повезло - меня определили в Пермский край на лесозаготовки. А многих таких, как я,  отправили в Сибирь в Магаданский край, а то и на рудники, откуда выход был один - к Господу Богу навечно.
     Если охранники особо не зверствовали - понимали, что мы - рабсила, от которой зависит выполнение плана по заготовке древесины, то уголовники порой доходили до полного беспредела. Так, один из наших из нескольких старых сапог сумел смастерить себе новые, к нему подошел один из зэков и предложил обменяться на свои расхристанные. Когда же тот не согласился, бандит попросту ударил его топором по голове и закопал в снег, завалив сверху лапником. Многие видели это, но промолчали из боязни перед уголовной братией - зэки с молчаливого согласия лагерного начальства выполняли свою роль - держать нас в постоянном страхе и повиновении.
     К счастью, власти на самом верху одумались - война повыбивала мужиков, численность населения резко уменьшилась, работать в колхозах было практически некому, а хозяйство нужно было поднимать! Да без мужиков и бабы рожать не смогут, некому пополнять население...
     Вот поэтому по просьбе колхозов стали освобождать из лагерей таких, как я. Так я оказался дома. А остальное вы все знаете...
     Порой там, в лагере, да и здесь уже после освобождения и смерти моей Оленьки, я задавался вопросом: "Зачем я родился на свет? На муки и страдания? Лучше бы мне не рождаться совсем!" Но  старался гнать эти мысли от себя и говорил: "Хоть немного, но крохотный кусочек счастья я ухватил за самый хвостик. И мы с женой дали жизнь сыну, который подарит нам внуков. А значит, наш род не прервется и будет более счастливым, чем мы".
     На этом запись в тетради обрывалась. Егор еще долго сидел у окна, на замечая сумерек и темноты в доме. Потом встал, зажег свет, аккуратно завернул тетрадку в чистую холстину и положил в сумку. Сев за стол, он налил себе рюмку водки и, глядя на портреты родителей, сказал вслух:
     - За тебя, батя! За вас с маманей!..