Хан. Два маленьких рассказа о войне

Хан  был полковником малайской армии. Двадцать лет он провел в джунглях, воюя с маоистами –повстанцами из местных племен, красной герильей  (или, как, замирая от ужаса, переводил юный и несведущий тогда еще в таких делах переводчик – красными гориллами  -  и собеседники Хана, степенные среднеазиатские бизнесмены, сидели с каменными лицами и, видимо, пытались понять, то ли над ними изощренно издеваются, то ли и вправду там, в далеком внешнем мире, гориллы  воюют с людьми не на жизнь, а насмерть).  Месяц в джунглях, где смерть подстерегала за каждым стволом, лианой, камнем, за каждым поворотом  тропы. Потом неделя в борделях и барах прифронтовой полосы – потом снова месяц в джунглях – и снова неделя отдыха (для тех, кто выбрался живым из тех джунглей) – и снова месяц войны (для тех, кто выбрался живым из тех баров и борделей) – так прошли двадцать лет, а потом Хан вышел в отставку, получил огромное наследство (бывает и такое) и  стал преуспевающим международным инвестором. За жизнь, что оказалась длинной, я общался с некоторым количеством изрядно состоятельных людей, но собственный остров в океане был только у одного: у бывшего борца с красными обезьянами.   

Там, в джунглях, Хан был сапером.

За двадцать лет он обезвредил три тысячи мин. Три тысячи китайских, советских, чешских, американских, французских и бог весть еще каких мин, старательно зарытых в малайских лесах последователями марксизма из местных племен. Маркс, наверное, был бы немало удивлен, узнай о таких своих последователях…

Степенные среднеазиатские бизнесмены ушли, унося в портфеле подписанный контракт, ушел юный переводчик, обогативший словарный запас новым словом  - guerilla – мы остались с Ханом вдвоем, заказали, естественно, не минеральную воду, и тогда я спросил, что это такое – обезвредить мину.

Хотя бы одну. 

Рассказ Хана я запомнил надолго. Вот он:

- А мина всегда одна. В этом деле главное – не набираться опыта. Потому что однажды ощущение опыта усыпит тебя, и ты совершишь ту самую, единственную ошибку. Так что каждая мина для тебя – первая. Это некоторая гарантия того, что она не станет последней. Понятно?

Я сказал, что понятно.

- И вот, ее нашли, собаки унюхали взрывчатку, или проводник наметанным взглядом заметил что-то необычное, камень, которого не должно было быть на тропе, или не так наклоненную ветку, или щуп уткнулся во что-то твердое, и все, весь отряд, сразу почувствовали, что там, под слоем земли – не консервная банка, не корень, там она – твоя мина. Понятно?

Я сказал, что понятно, чего тут непонятного.

- Потом начинается некоторая суета, собаку отгоняют, отряд, стараясь не сходить со следов, отступает назад, на безопасное расстояние, держа джунгли под прицелом (засада?). У мины остается сержант. Его дело – срезать слой земли ножом, потом пальцами, аккуратно, нежно, как будто имеешь дело не с миной, а с целомудренной юной девой, очистить крышку. На этом роль сержанта исполнена. Он убирает свой нож, осторожно поднимается с колен, и так же ступая по следам, уходит к остальному отряду. Конечно, он мог бы  остаться с тобой, но это только в фильмах, это ненужный, бессмысленный и глупый риск. Так что он уходит.

Понятно, сказал я.

 - И  ты остаешься с ней один на один. Ничего не делаешь. Просто сидишь рядом,  сначала даже не смотришь на нее. Настраиваешься. Потом начинаешь приглядываться. Так, ясно. Русская (например). Тип. Оцениваешь, какие сюрпризы тебе могли приготовить те, кто ее изготовил…

(я, помнится, тогда подумал об этих изготовителях - инженерах, придумывающих новые конструктивные решения, рабочих,  наверное, гордых тем, что заняты на таком важном производстве, и как они приходят вечерами домой, играют с детьми, ласкают жен, и стараются не думать о том, что когда-нибудь умрут и попадут в ад, потому что трудно представить производителя мин, попавшего в рай; но ничего такого Хану говорить не стал, а снова сказал, что пока все понятно).

 -  Следующий этап – снять крышку. Снял. Увидел начинку. Ну, это как хирург знает, что его ждет в теле пациента: сердце, печень, кишки. Или механик знает, что его ждет под капотом. Так и ты догадываешься, что там будет, под крышкой. Ничего такого, что бы тебя могло удивить.

Ясно, сказал я.

- И так же как механик знает, что ему нужно делать – что откручивать, что прикручивать - так и ты знаешь, что тебе предстоит. Но лучше, конечно, эту работу (this work – сказал Хан, и я оценил это слово – «работа») сравнить с ремеслом  часовщика. Полное сосредоточение, контроль за дыханием и пульсом, движения в промежутках между ударами сердца, потому что ток крови в пальцах вызывает легкое, невидимое глазу смещение – и такое смещение легко может кончиться тем, что – бах, и  брегет капут (у Хана было своеобразное чувство юмора человека, переселившегося из прифронтового борделя на Молуккских островах в пятизвездочный берлинский отель).

И наконец ты добираешься до них.

- До них? – спросил я.

- До них. До двух маленьких проводков. Один  красный, другой – зеленый. Один нужно перекусить – и все, дело сделано, мина уже не взорвется. Вернется сержант и уже безо всякой нежности откопает ее своим ножом. Беда только в том, что все твои знания никак не помогут понять, какой именно проводок – красный или зеленый – тот самый, что нужно перерезать. А если ты ошибся с проводком, то…

Хан посмотрел на меня, как опытный учитель смотрит на подающего надежды ученика, и я не подвел, закончил фразу:

- Брегет капут.

Бутылка Талискера стремительно пустела.

- И настает момент, когда мир перестает существовать. Нет ни отряда, ни сержанта, ни тропы, ни деревьев, ни лиан, нет неба в просветах, не кричат птицы малайских лесов. Нет даже мины.

Есть только ты, красный проводок, зеленый проводок.

Зеленый проводок, красный проводок, ты.

Красный проводок, ты, зеленый проводок.

Весь мир сжимается до этого треугольника.

Время останавливается.

И только ты, красный проводок, зеленый проводок…

И в конце концов один из них посылает тебе сигнал. Ну, не знаю, как это объяснить. Приходит полная, окончательная, без привкуса сомнения, железная уверенность.

Красный.

Или зеленый.

Достаешь маленькие кусачки – и перекусываешь его. Понятно?

- Нет, сказал я.