К 186-летию со дня рождения графа Льва Толстого

Мысли по поводу творчества писателя

              Так уж случилось, что «Воскресение» я прочитал, когда мне было 19 лет. Чуть  раньше того времени я прочел «Смерть Ивана Ильича». Именно творения Толстого, а не лекции моих преподавателей - доцентов и кандидатов - открыли для меня - студента исторического факультета, только что перешедшего на 3-й курс, - существо русской истории,  цель и смысл русской революции. Это открытие произвело на меня, на мое сознание историка, желающего быть профессионалом, то впечатление, что я вдруг почувствовал себя, как верно, чувствовал себя Ньютон, открывши закон всемирного тяготения, и в благодарность я искренне полюбил Толстого, тогда как прежде лишь уважал его.
              К чему  - спросите вы - весь этот сентиментализм? К тому, что можно любить и уважать Толстого, но никак не понимать его, в чем, например, откровенно признался в своих «Воспоминаниях» видный деятель русской революции и тоже историк Павел Николаевич Милюков (ч. 4, гл.9). Для меня Толстой оставался зеркалом, в котором отражались процессы, происходившие в русском обществе в XIX - начале XX веков. Для правильного понимания истории Отечества описание крестьянской жизни в «Воскресении», когда Нехлюдов прежде, чем отправиться по этапу в Сибирь, приезжает в свои поместья, чтобы устроить дела (ч.2, гл.I-IX), так вот это описание для мыслящего историка, желающего постичь причины событий, а не написать выверенную диссертацию, имеет более существенное и ценнейшее значение, чем статистические описания крестьянских хозяйств, составленные в тех же годах по всем русским губерниям земскими либералами a la Милюков. Я к ним обратился в конце 3-го курса и они лишь подтвердили правильность изначальных посылок Толстого, что крайняя степень бедности, в которой находились крестьяне, была несообразна, объективно несовместима с жизнью. «Народ вымирает, привык к своему вымиранию, среди него образовались приемы жизни, свойственные вымиранию, - умирание детей, сверхсильная работа женщин, недостаток пищи для всех, особенно для стариков» («Воскресение», ч.2, гл.VI). Соответственно вывод: либо жизнь в России должна была прекратиться, либо русская действительность изменена.
              Итак, Толстой был для меня историческим источником, magistero hystoria, но кем он сам был в контексте русской истории - этого вопроса я себе не задавал до тех пор, пока в 33 года не прочитал трилогию «Детства». С этого момента для меня стало ясно, что Толстой  - это не зеркало и не источник, но живой двигатель, творческой силой  своего гения сумевший направить русскую историю в определенную еще в «Юности» колею.  Мало того, что трилогия имеет фундаментальное значение для творчества самого Толстого, так еще и вся русская общественная мысль и деятельность выросли из студенческого сюртука Николеньки Иртеньева.
              Теперь, когда у меня сложилась вполне целостная картина творчества Толстого в его отношении к исторической действительности, я полагаю необходимым изложить систематически свои мысли по этому предмету. Возможно, многочисленные критики еще прежде меня сделали некоторые из тех открытий, честь которых я, уподобляясь Америго Веспуччи, намерен приписать себе. Однако ежели это так, то все их изыскания ни в коей мере не пошли на пользу русского общества и не сформировали у него правильного представления ни о Толстом, ни о самом себе. 

Действительность

              Небезызвестно, что прототипами «Детства, Отрочества, Юности» явились друзья детства самого Толстого,  соседи яснополянского имения - Иславины-Исленьевы. Отцом их был участник войны 1812 года Александр Михайлович Исленьев, выведенный как Петр Александрович Иртеньев. Поскольку он сожительствовал вне брака с графиней Софьей Петровной Завадовской (по мужу княгиней Козловской), то по тогдашним законам не мог дать своим детям своей фамилии, а потому они назывались Иславиными. Володя Иртеньев - это Владимир Иславин, 1818 г.р,  Любочка Иртеньева - Любовь Иславина, 1826 г.р. Сам Николенька Иртеньев - это персонаж вымышленный, Николаем звали его единоутробного брата - князя Козловского, а по возрасту товарищем детских игр Толстого был Константин Иславин, 1827 г.р. В юности же они вместе много кутили в Петербурге. 
              Adult;re Исленьева и графини Завадовской, с последствиями которого Толстой столкнулся в детстве, общаясь со своими товарищами, не носившими фамилии отца, несомненно оказал влияние на формирование концепции «Анны Карениной». Второй брак Исленьева и Софьи Александровны Ждановой (в «Юности» Авдотьи Васильевны Епифановой) и описание их отношений как любви самоотверженной (гл. 24, 42), несомненно, стали основой «Крейцеровой сонаты» - того единственного вальса, который знала Епифанова. Однако здесь не к месту разбирать проблемы семейных отношений, которые столь волновали Толстого в течение всего его творчества, и фундаментом для которых были его детские и юношеские впечатления, вынесенные из общения с Иславиными. Обратим лишь внимание на то, что в возрасте 28 лет, сочиняя «Юность», Толстой уже сформулировал принцип, что в «любви молодого мужчины к молодой девице» нет «ни одной искры правды, а только ложь». Если прототипом Николеньки Иртеньева является все же Константин Иславин, то он действительно остался верен себе и никогда не женился. Что же до самого Толстого, то спустя 6 лет, будучи 34 лет от роду, он, нарушая изложенные принципы, заключит m;salliance с 18-летней Софьей Берс, дочерью подруги своего детства Любочки Иславиной. 
              Образ maman Иртеньевой (Натали Николаевны), очевидно, имел прототипом не Софью Петровну Завадовскую, умершую, когда Толстому было 2 года, а княжну Марию Николаевну Волконскую, мать самого писателя. Однако и в этом смысле он все равно был плодом детской фантазии будущего писателя, поскольку графиня Толстая умерла в один год с графиней Завадовской, и 2-х летний сын вряд ли мог помнить её, но лишь воображать, какой была его maman. Соответственно и образ бабушки (тоже Натальи Николаевны) был, очевидно, связан не матерью Софьи Завадовской - графиней Верой Николаевной Апраксиной (хотя Толстой и мог знать её; она умерла, когда ему было уже 17), а с графиней Пелагеей Николаевной Толстой, урожденной княжной Горчаковой, умершей, когда Толстому было 10 лет. 
              Все эти генеалогические изыскания вводят нас в ту светскую среду  титулованного дворянства, из которой происходил Николай Иртеньев, и которая символизировалась образом князя Ивана Ивановича, за которым скрывался, очевидно, князь Михаил Дмитриевич Горчаков, двоюродный дядя Толстого, под началом которого писатель служил в Севастополе. Толстой сам был порождением этой среды, его детство и юность целиком пришлись на Николаевскую крепостническую эпоху, в которую он родился и был воспитан в окружении дворовых людей, дядек, нянек, девок, графов и князей. Именно через эту среду, явленную Толстому с самого детства, писатель всегда воспринимал русскую действительность. И соответственно критика действительности приобрела форму критики светского общества.  При этом Толстой даже не предавал своего класса, но лишь понял глубинное существо крепостничества, как неразрывной связи дворовых и благородных людей. Став крестьянским писателем, он - бывший крепостник - стал радетелем за благо своих бывших дворовых людей. А Ленину взбрело в голову обвинять Толстого в том, что он не понял прогрессивной роли пролетариата (Ленин В.И. Лев Толстой как зеркало русской революции //Пролетарий, № 35 за 1908 год). То, как Ленин характеризовал Толстого не может не вызывать сильного раздражения против вождя революции, но к несчастью для него, Ленина, как и Толстого, никто и никогда не воспринимал буквально, но именно как полулегендарный образ, мифологический символ борьбы за лучшее, светлое будущее.
              Итак, в течение 50 лет своего творчества великий писатель все силы своего таланта положил на то, чтобы вызвать в русском читателе, в русском обществе, в общественном сознании стойкое предубеждение и презрение к правящему классу, к его лицемерному образу жизни, фальшивому направлению мысли и государственной деятельности, которой так гордился Алексей Александрович Каренин. И задача была выполнена блестяще. А поставлена она была еще в «Детстве» и даже не в главе 17 («Княгиня Корнакова»), но была разлита по всей повести. Удивительное дело! Толстой настолько органично воспроизводит чувства и мысли 10-летнего мальчика, что у читателя, знакомящегося с «Детством» прежде других произведений Толстого, не может возникнуть никаких иных ощущений кроме благостного умиления и трепетной нежности. Читатель же довольно уже ознакомившийся с направлением Толстого не без труда, конечно, однако сумеет отделить адекватные возрасту воспоминания Николеньки от той принужденной, механической, неестественной, можно даже сказать, несвободной реальности, которая была полна предрассудков, условностей и омертвевших правил. Это касается и распорядка дня в имении и в московском доме бабушки, и холодного отношения родителей к детям, и их времяпрепровождения и общения со сверстниками, которых приводили к Иртеньевым поиграть, тогда, как сами дети были не вольны в выборе товарищей для игр (Николенька вообще первый раз самостоятельно вышел из дому только в 16 лет - гл.7 «Юности»).
              Слава Богу, детей не пороли и не отдавали в казенные заведения. Этот принцип, безусловно, заслуживает всяческого одобрения, и в России он впервые был публично сформулирован именно Толстым, а по мере приобретения писателем авторитета оный принцип получал все более широкое распространение, хотя дети 1862 года рождения, например Антон Чехов, все еще продолжали подвергаться жестокостям геморроидальных садистов, называвших себя родителями («Палата № 6», гл.X).   
              Что же касаемо Иртеньевых-детей, то они искренне любили своих родителей, но вот вопрос - любили ли те в свою очередь, или, тяготясь необходимостью каждодневной заботы (следовательно, общения), отдавали их на попечение дядек (типа Карла Ивановича) и гувернанток (типа Мими)? Случались ли между родителями и детьми те откровенные разговоры, которые происходили между Натальей Савишной, Карлом Ивановичем и Николенькой (гл. 28 «Детства», гл. 8-10 «Отрочества»)? Или всё общение сводилось к механическим поцелуям по утрам (проявлению не любви и нежности, а почтения) и к бессмысленно-лаконичным диалогам типа:
- Ты плакал сегодня?
- Это я во сне плакал, maman (гл. 2 «Детства»)?
Впоследствии это тяготение детьми найдет свое законченное выражение в «Крейцеровой сонате» (гл.XVI). 
              Нас могут обвинить в том, что мы пытаемся очернить светлое детство Николеньки Иртеньева, сославшись на то, что сам  Толстой не давал критической оценки отношений родителей и детей. Верно! Желая твердо держаться реалистического, а не дидактического направления в искусстве, он старался максимально адекватно отразить действительность, а это значило, что, описывая становление личности типичного выходца из аристократической среды, Толстой не мог вложить ему - ребенку - в голову антиобщественные, антикрепостнические, антиправительственные и т.п. критические мысли. Трилогия описывала события между 1829-36 гг. (если брать за основу год смерти М.Н. Волконской и С.П. Завадовской), либо между 1837-44 гг. (если брать за основу год рождения Константина Иславина). Последняя дата - предпочтительней и соответствует дате поступления Толстого в Казанский университет (1844 г.) Таким образом, описываемые события целиком приходятся на Николаевскую эпоху. В ту же эпоху началось и написание трилогии - в 1851 году Толстой приступил к написанию романа «Четыре эпохи развития», превратившегося впоследствии в три повести («Детство» было окончено в 1852 г., т.е. еще до начала Крымской войны). Возможно, что у Толстого тогда еще у самого не было никаких критических умонастроений. В отличие от Пушкина, Герцена, Лермонтова и даже Тургенева с Достоевским, которые все (чтобы там ни писал В.Г. Белинский) принадлежали к одной романтической пушкинско-байронической эпохе царствования Александра I и все - кто в 26, кто в 13, кто в 11, кто в 7 лет - были свидетелями восстания и казни декабристов, так вот в отличие от них всех Толстой принадлежал к совершенно иной - Николаевской - эпохе, на которую пришлось его детство, отрочество и юность. Имена легендарных декабристов с шепотом и опаской произносили только немногие, помнившие их, за что и отправлялись в ссылки. Дети же из таких благородных семей, как графы Толстые, росли в благостном неведении. И Толстому мучительно было признаваться, что эпоха его светлого «Детства» - та самая, которую проклял Александр Иванович Герцен («Былое и думы», ч.1, гл.VI), а потому она еще очень долго оставалась вне критики писателя. И только после произошедшего в 1880-х гг. перелома в духовной жизни Толстой преодолел комплекс своего детского почтения к эпохе «Николая Палкина», опубликовав в 1886 году одноименную статью. В 1902 году он  напишет «Хаджи-Мурата», а 1903 - «После бала», но опубликованы они будут  только в 1912 году в составе «Посмертных художественных произведений». 
              Таким образом, в «Четырех эпохах развития» задачей Толстого была не критика социальной действительности и существующего общественного устройства, приемов воспитания детей, отношений между людьми, включая семейные, а именно  постановка вопросов  для будущего творчества. Помимо вопросов, что такое любовь и каковы должны быть отношения мужчины и женщины, важнейшим для дальнейшего хода русской истории явилась постановка вопроса о том, что есть светское общество, что есть человек comme il faut, получивший bon formation.
              То, как Толстой намерен разрешать эти вопросы становиться ясно из    трагического окончания «Детства»: смерть maman оборачивается постыдным  фарисейским притворством, в том числе и самого Николеньки, хотя и у него ночью наедине с телом матери все же была единственная минута искреннего и глубокого горя (гл. 27). В остальном же это событие вполне укладывалось в рамки тех шаблонных отношений родителей и детей, которые соответствовали принятым в обществе правилам, не допускавшим проявлений искренности.  Дети даже не простились с матерью, их просто увели (гл. 26).  Может быть, Толстому, в 2 года лишившемуся матери, морально тяжело было фантазировать о том, как бы это могло быть, если бы он был старше и его самого допустили к умирающей. Может быть, именно потому, что у него не было подобного опыта, он не захотел фальшивить и ограничился описанием последних минут матери в пересказе Натальи Савишны. Вопрос - насколько адекватном? Я не скажу неискреннем, но вполне могущим быть искаженным. Факт остается фактом - у нас нет непосредственно воспринятого Николенькой проявления предсмертного (следовательно, максимально близкого к истине) отношения матери к своим детям. Что же касается их отца, то заботою его «было не столько нравственность и образование, сколько светские отношения» («Юность», гл. 17).
              Не знаю насколько я смог доказать любезным читателям, что описанные Толстым отношения родителей к детям (но никак не наоборот) по своему существу, а не по восприятию 10-летнего ребенка,  были формальны и лишены естественности, свободы и доверительности, но только я остаюсь убежден, что именно в «Детстве» крылся источник будущей классовой неприязни Толстого к свету. Толстому не было надобности критиковать Николаевскую эпоху своего детства, но, поразмыслив о ней, припомнив её,  он вынес из неё стойкое предубеждение против представителей правящего класса, получивших соответствующее (честно сказать, дурное) воспитание, и это предубеждение повторялось из произведения в произведение, переходя из салона Анны Павловны Шерер в дом Облонских, оно не закончилось даже со «Смертью Ивана Ильича», и к «Воскресению» (ч.2, гл. XIV-XIX) набрало такую силу гнева, что тот, кто имел неудовольствие познакомиться со светом в предыдущих произведениях Толстого, теперь должен был испытать поистине тошнотворное отвращение к нему, причем не только к самому предмету, но и к тому,  как Толстой вновь и вновь выворачивает его наизнанку. Как бы Фрейд оценил эту детскую idea fix? Но более существенен другой вопрос - что такое критика правящего класса, как не критика всего общественного устройства, направляемого этими пустыми, лицемерными и безнравственными людьми? И не являлась ли критика света ширмой (в целях обхода цензуры), прикрывавшей «горячий, страстный, нередко беспощадно-резкий протест против государства и полицейски-казенной церкви… чиновничьего произвола и грабежа, обмана и мошенничества» ?  В 1880-х годах Толстой перестанет прикрываться ширмой, и открыто вступит на путь уже не критики светского общества, но борьбы с бесчеловечным угнетением и насилием, организованным государством, со всем тем, что Нехлюдов увидел в зале суда, в кабинетах судейских чиновников, в собственных деревнях, в тюрьме и на каторге. Образом русской действительности станет «мальчик, спавший на жиже, вытекавшей из парахи, положив голову на ногу арестанта». «Я ли сумасшедший, что вижу то, чего другие не видят, или сумасшедшие те, которые производят то, что я вижу»? («Воскресение», ч.3, гл. XIX). Нет! читающая Россия не хотела признавать себя сумасшедшей, она скорее готова была признать извергами, злодеями и кровопийцами всех этих царей, попов, помещиков, чиновников, полицейских и офицеров, держащих Россию даже не в оковах, а в гавне.  С этой действительностью, дискредитированной Толстым,  мириться было никак нельзя. 

Идеал

              Если в «Детстве» ставились задачи для будущей деятельности, в том числе задача оценки социальной действительности, завершившаяся полной дискредитацией «основ старой русской жизни» (Воейков В.Н.), то в «Отрочестве» начал формироваться тот гуманистический идеал Льва Николаевича Толстого, который сделал его одним из духовных вождей современного человечества. 
              Направление это было связано с влиянием на Николеньку Иртеньева князя Дмитрия  Нехлюдова. Сам Толстой пишет, что «матерьял для этого описания дружбы дала  мне дружба с Д.А. (Дмитрием Алексеевичем) Дьяковым  в первый год моего студенчества в Казани» (Воспоминания, 1903 г.//ПСС в 90 томах, Юбилейное издание, 1928-58. Т.32, с.396).  Дьяков был на 5 лет старше Толстого (1823 г.р.) и лучший его приятель и славный (Дневник за 14 июля 1856 г.// ПСС, т. 47, с.82). Сестра Дьякова - Александра (по мужу - княгиня Оболенская), 1830 г.р., в которую Толстой одно время был влюблен, но так и не женился, выведена в «Юности» в образе Варвары Нехлюдовой, в которую в свою очередь был влюблен Николай Иртеньв (Волкова Т.Н. Примечания к «Моей жизни» Т.А. Кузминской-Берс. Тула, 1976. С. 473). Другая сестра Дьякова - Мария, тоже 1830 г.р., разведшаяся в 1868 году со своим мужем камергером Сухотиным, - станет прообразом княжны Анны Облонской, по мужу - Карениной (Кузминская, ч. III, гл. XVIII).
              Сущность же направления Нехлюдова «составляло восторженное обожание идеала добродетели и убеждение в назначении человека постоянно совершенствоваться. Тогда исправить всё человечество, уничтожить все пороки и несчастия людские казалось удобоисполнимою вещью, - очень легко и просто казалось исправить самого себя, усвоить все добродетели и быть счастливым» («Отрочество», гл. 27). Да! «В молодости все силы души направлены на будущее, и будущее это принимает такие разнообразные, живые и обворожительные формы под влиянием надежды, основанной на воображаемой возможности счастия» (там же).
              Не жесткая  критика русской действительности обессмертила талант Толстого, которому Николай Гаврилович Чернышевский предсказал «долгий путь», назвав «прекрасной надеждой нашей литературы» («Детство и Отрочество. Военные рассказы графа Л.Н. Толстого» // Современник, № 12 за 1856 г.), а именно проповедь любви, добра и счастья. Без этой проповеди толстовская критика затерялась бы в череде герценской, бакунинской, некрасовской и т.д. Но именно то обстоятельство, что толстовская критика была сопряжена с положительным идеалом, который ни у кого, ни у кого, не может вызвать отторжения, разве, что у сумасшедших и негодяев, превратило Толстого в камертон русской общественной мысли. В свете этого идеала критика света и социальной действительности приняла новые очертания - не озлобленного отчаяния, а именно того, что  «все может стать благим - вот наше упованье» (Вольтер «Кандид»). Этот юный, чистый и романтический порыв к добру и справедливости, вдохновленный Толстым,  имел для будущего страны большее значение, чем грубое сознание невозможности жить в жиже экскрементов.
              Так в творчестве Толстого столкнулись романтизм и реализм, представителем первого был Нехлюдов, а представителем второго Иртеньев, который спрашивал: «один Бог знает, точно ли смешны были эти благородные мечты юности, и кто виноват в том, что они не осуществились»? Этот проклятый вопрос русской литературы, всей русской жизни, поставленные Герценом за год до своей эмиграции в 1847 году, был главным содержанием «Отрочества». Ответ на него Толстой даст в «Юности». Окончена повесть была уже при новом государе Александре Николаевиче, в Ясной Поляне 24 сентября 1856 году (и опубликована в  № 1 «Современника» за 1857 год), а потому носит уже более свободный и критический характер. Целая глава (31-я - Comme il faut) посвящена тому презрению, с которым типичный представитель правящего класса (светского общества), каковым был воспитан Николенька Иртеньев, относиться к 9/10 рода человеческого. Справедливо ли - спросят читатели - применять к искусству Толстому ленинские категории классовости? И получат ответ - вполне, поскольку Толстой сам дает этому повод в «Юности». В том, что «благородные мечты юности не осуществились» оказывается виновато именно классовое происхождение Иртеньева. Да-с, любезные читатели, мечты юности действительно были чисты и благородны, но не было к ним серьезного отношения и быть не могло, поскольку не было в детстве и отрочестве детей из аристократических семей тех жизненных трудностей, которые одни могли воспитать в них ту силу духа, жажду воли, упорство характера, которые в свою очередь необходимы для совершенствования, для постоянной работы над собой и для исполнения того направления, выразителем которого был Нехлюдов и которому Иртеньев лишь сочувствовал, как сочувствует любой порядочный человек, но которое он благополучно оставил, спрятав тетрадь с «Правилами жизни» в стол (гл. 5, 9). Даже к своей учебе в Московском университете Иртеньев относился настолько несерьезно, что после первого курса провалил экзамены, хотя как будто только один раз участвовал в каком-то нелепом кутеже (гл. 39). Толстой описывает здесь историю собственного провала на экзаменах после первого курса на факультете восточных языков Казанского университета в 1845 г.
              По правде сказать, в «Юности» образ Иртеньева как будто раздваивается. В некоторых местах повести это все тот же милый и хороший мальчик, с которым мы познакомились в «Детстве», только повзрослевший вполне адекватно тем задаткам, которые были заложены в нем с «Детства». Крайне диссонирует с этим образом отталкивающее существо, которое презирает даже собственную сестру (гл. 29) и заботиться только о правильном французском выговоре. На наш взгляд Толстой механически (а не диалектически) соединил два разных образа: один - Николеньки (прототипом которого был Константин Иславин), продолжающего своё развитие, другой - некоего нового персонажа (прототипом которого, очевидно, был уже сам писатель), метафизически возникшего практически ниоткуда в середине повествования и потребовавшегося Толстому для того, чтобы приступить, наконец, к критике светского общества и образа мыслей его представителей (в том числе и самого себя). Этот второй образ (условно назовем его большой Иртеньев) органично подходил соответственно воспитанному  княжичу Этьену Корнакову - issus germains d/Irtenieff. То же, как эти классовые черты характера развились у самого Николеньки, остается совершенно вне повествования Толстого.  Ответить же на главный вопрос «Отрочества» - кто виноват? - вполне можно было и без усугубления классовой стороны души аристократа Николеньки. Только провалив экзамены в силу своей «мягкотелости» (может быть, не совсем удачный ленинский термин), Иртеньев вновь достает тетрадь, на которой написано было: «Правила жизни» (гл. 45). К сожалению, «Юность» на этом заканчивается, и признаться честно, было грустно расставаться с героем трилогии. Насколько я помню, со мной такое случилось в первый раз.
              Удивительно, как сложилась дальнейшая судьба прототипа Николая Иртеньева - Константина Иславина, насколько Толстой предрек будущее своего друга детства. Он вполне искренне сочувствовал гуманистическим идеалам  «Отрочества» и «Юности», он не участвовал в государственно управлении (т.е. не соучаствовал в преступлениях против народа), не совершал брака, обманывая себя и других, не занимался денежным накопительством, а потому «нигде не служил, не имел состояния, не был женат и не имел чинов», как пишет о своем дяде дочь Любочки Иславиной (Интеньевой) Татьяна Андреевна Берс-Кузминская, свояченица графа Толстого. В свою очередь граф Сергей Дмитриевич Шереметьев, единственный друг императора Александра III, начальник императорского Конвоя, женатый на дочери князя Петра Андреевича Вяземского, почетный член Академии Наук, председатель археологической комиссии Министерства просвещения, попечитель Странноприимного дома в Москве, обер-егермейстером Высочайшего двора и пр., и пр., пишет о Константине Иславине: «он был осколком минувшего хорошего времени и до конца дней своих остался верным старым традициям и привычкам… оставаясь верным вере своих отцов и соединяя сочувствие к прошлому с стремлением к просветительскому движению. Удивительная порядочность, чуткость, благовоспитанность, музыкальный дар - вот отличительные свойства Иславина…. этого светлого и чистого сердцем старца, вечно юного и всему сочувствующего» (цит по: Кузминская Т.А. Моя жизнь дома и в Ясной Поляне. Ч.I, гл. III). Но именно в силу верности привычкам своего класса, усвоенным с «Детства», сочувствия этому старому, хорошему (крепостническому) времени, жизнь этого в сущности порядочного и светлого человека  прошла вхолостую, «словно и не жил» вовсе. И умер он в один год с 87-летним Фирсом, который еще крепостным мальчиком начал служить в поместье Гаевых. Почти 100-летняя эпоха (1827-1903 гг.), проникнутая толстовскими, светлыми идеалами добра и справедливости, верой в лучшее будущее, начавшаяся в «Детстве», окончилась вырубкой «Вишневого сада», а через 10 дней после премьеры гибелью «Варяга» началась русско-японская война, изменившая облик старой России. На смену провинциальным, однако comme il faut дворянкам и помещикам, на смену великосветским графам и княгиням, государственным деятелям a la Каренин и бальным офицерам a la Вронский, уже поспешали  Ермолай Лопахин, Егор Булычев и Васса Железнова, у которых в избытке было тех качеств души, которые не были воспитаны в старой аристократии и дворянстве вообще, в силу чего их общественное направление оказалось тупиковым и безнадежно принадлежавшим прошлому.
              Итак, в случае с Иртеньевым (Иславиным) зерна добродетели и человеколюбия пали на дурную почву, которая была частью действительности. Соответственно объективным условием реализации идеала Нехлюдова, к чему мыслящих читателей подводит Толстой, должно было стать (выразимся осторожно) прекращение существования правящего класса. Для этого - как это полагал Толстой - необходимо было отвержение той действительности, которую Нехлюдов и Иртеньев наблюдали с «Детства», что предполагало самоотвержение аристократии. Поскольку Иртеньев (Иславин) не совершил акта самоотвержения, оставшись добрым, но бесполезным крепостником-идеалистом, он перестал быть положительным героем Толстого. Отныне выразителем положительной программы самоотвержения становиться князь Дмитрий Нехлюдов, в котором как раз имелась та самая сила воли, которой не наблюдалось у аристократов, но которая необходима была для того, чтобы «посвятить жизнь свою добру» (ПСС, т. 4, с. 363). Толстой неоднократно называет эту черту  педантизмом и упрямством, но иногда и упорством («Юность», гл. 14, 41). Потому, что мало было понимать идеал, как Иртеньев, необходимо было возделывать наш сад, «работать, а не дискутировать - это единственный способ сделать жизнь сносной», поскольку «работа помогает прогнать три величайших зла: скуку, дурные привычки и нужду». К этим выводам задолго до Толстого пришел Вольтер в «Кандиде». В масштабе мировой мысли Толстой не был нов, но именно он сформулировал их на русском языке, применительно к русской действительности.
              «Князю Нехлюдову было 19 лет, когда он из 3-го курса университета приехал на летние вакации в свою деревню и один пробыл в ней все лето». Так начинается «Утро помещика» - повесть, непосредственно следующая за «Юностью», фактически начинающаяся через месяц после того, как Иртеньев провал свои экзамены, а Нехлюдов ездил к нему «каждый день и был все время чрезвычайно нежен и кроток» (гл. 45) . В законченном виде «Утро» было прочитано В.П. Ботнику в ноябре 1856 года (ПСС, т. 46, с. 242), т.е. так же спустя 1 ; месяца после окончания «Юности» 24 сентября. Опубликована же повесть была на месяц раньше «Юности» - в «Отечественных записках» за 1856 год в  № 12. Если трилогия «Детства» была законченным вариантом раннего романа «Четыре эпохи развития», то «Утро помещика» явилось окончательной формой «Романа русского помещика», замысел которого возник параллельно с «Детством» еще в 1852 году.
              Имея упорство, чтобы посвятить жизнь свою добру Нехлюдов пишет своей тетушке («Утро», гл.I): «Я открыл, что главное зло заключается в самом жалком, бедственном положении мужиков, и зло такое, которое можно исправить только трудом и терпением. Не моя ли священная и прямая обязанность заботиться о счастии этих 700 человек, за которых я должен буду отвечать Богу? Не грех ли покидать их на произвол грубых старост и управляющих из-за планов наслаждения или честолюбия»? Таких мыслей никогда не приходило в голову Иртеньеву во время его многочисленных приездов в имение даже во вполне сознательном возрасте. Таким образом, Толстой, оставаясь диалектиком, понимает, что для воплощения идеала в жизнь необходимо не только наивно-умозрительное стремление к нему (что было и у Иртеньева), но еще и сознательное, критическое отношение к реальной действительности, которую проницательные читатели могли видеть в «Детстве», но которую Иртеньев совершенно не замечал. И синтезом этих тезиса и антитезиса должен стать акт самоотвержения, отказ от планов наслаждения и карьеры, ради упорной работы. У Нехлюдова хватило силы воли совершить этот духовный прорыв из «Детства» в «Утро помещика».
              Повторим еще раз - это был социально-практический идеал самого Толстого и в этом смысле «Утро помещика» являлось ответом на «Мертвые души» Николая Васильевича Гоголя. Как Чичиков объезжает помещичьи усадьбы, так Нехлюдов обходит крестьянские дворы, и «Утро» заканчивается тем, что Нехлюдов  «летит, поднявшись на каких-то невидимых крыльях», «свободно и легко летит все дальше и дальше» (очевидно, на птице-тройке) и видит внизу города, народы и государства - Киев, Одессу, Царьград и чернобровых турчанок (гл. XX). 
              Гоголю хотелось в сочинении своем «выставить преимущественно те высшие свойства русской природы, которые еще не всеми ценятся справедливо, и преимущественно те низкие, которые еще недостаточно всеми осмеяны и поражены» (Авторская исповедь, 1847 г. // Гоголь Н.В. Проза. Статьи. М, 1977. С. 343). Гоголю удалась  вторая часть задачи - гротескный и сатирический анализ недостатков русской действительности. А что же было положительного? Толстой ответил на этот вопрос: «я перед Богом клянусь, что сдержу свое слово, - говорил юный помещик, не  зная того, что такого рода излияния не способны  возбуждать доверия ни в каком, а в особенности в русском человеке, любящем не слова, а дело, и не охотнике до выражения чувств, каких бы то ни было прекрасных» («Утро помещика», гл. III). Юный Нехлюдов мучается, почему после целого года забот, у него ничего не получается, и даже думает, почему он не кучер Илья, который на два года младше барина, а уже женат и имеет ребенка? Логическим продолжением этого вопроса  является тот, которым  задаётся уже читатель - не являются ли все усилия Нехлюдова, на которого крестьяне смотрят с иронией, такими же бесполезными, как и бездеятельные мечты Иртеньева? Хотя впоследствии Толстой будет немало писать о соблазне устроительства, «т.е. ложного представления о возможности и праве одних людей насилием устраивать жизнь других людей» («Путь жизни», предисловие, п. 14), мы убеждены, что Нехлюдову нельзя инкриминировать соблазн устроительства, поскольку отсутствует состав греха - насилие. Таким образом, основное послание Толстого в «Утре помещика» - именно вольтеровский призыв к труду, каждодневной, кропотливой работе на ниве русского просвещения и хозяйства, без ожидания, что уже завтра свершиться революционный переворот в жизни и наступит светлое будущее. Один год, который провел Нехлюдов в деревне, - это слишком малый срок, нужны были годы, чтобы завоевать доверие крестьян, веками не доверявших помещикам, и наладить совместную работу.
              На наш взгляд «Утро помещика», хотя и не является в художественном смысле лучшим произведением Толстого, тем не менее, недооценено русской критикой. Ведь оно является первым подходом Толстого к социальной проблематике как таковой, оно заложило фундамент его будущей классовой (крестьянской) или в целом народной доктрины (впоследствии проявившейся и в «Войне и мире», и в «Воскресении»). Но так же  в «Утре» впервые обнаруживается и специфически толстовский стиль в освещении социальной действительности - удивление представителей правящего класса перед лицом народных бедствий и иронично-недоверчивое отношение крестьянства к моральным потугам благородных гуманистов. Кроме того, что это произведение имеет программное значение для всего последующего творчества Толстого, оно оказывается еще и связующим звеном между литературными исканиями Гоголя и думами о судьбе Руси, которые в следующем столетии обуревали Бока и Есенина.
              Литературоведы (Э. Бабаев, например) высказывали мысль, что «Утро помещика» носило антикрепостнический характер, ссылаясь на признание самого Толстого о «невозможности жизни правильной помещика образованного нашего века с рабством» (ПСС, т. 47, с. 58). По правде сказать, мы не заметили какого-либо антикрепостнического пафоса в «Утре помещика», т.е. именно объяснения бедственного положения крестьян существованием крепостного права. Тем не менее, Нехлюдов со своими мечтами, упорством и открывавшимися в опыте истинами, представлял из себя  идеал жизни и деятельности совершенно новой эпохи, шедшей на смену Николаевскому крепостничеству, эпохи не революционных, но умеренных преобразований русской жизни. Выдающимся деятелем этой новой эпохи был Александр Николаевич, облыжно называемый Романовым, хотя на самом деле он был Ангальтским . Воспитанник Василия Андреевича Жуковского цесаревич Александр прочитал вышедшие в 1852 году (одновременно с «Детством» Толстого) «Записки охотника» Ивана Сергеевича Тургенева, своего сверстника - оба 1818 г.р. Какой контраст! Николенька Иртеньев растет в окружении крепостных и дворовых  людей и не замечет «народ и его нужды». С другой стороны «Записки охотника», как выразился Михаил Евграфович Салтыков, «положили  начало целой литературе, имеющей своим объектом» именно «народ и его нужды» (цит. по: Жизнь и творчество И.С. Тургенева. М, 1988. С. 7).
              Неправедность русской действительности, ярко освещенная нежным лиричным талантом Тургенева, привела цесаревича Александра после прочтения «Записок охотника» к сознанию необходимости отмены крепостного права, как он сам позднее в этом признавался. Таким образом, Тургенев сыграл для отмены крепостного права ту же роль, что Вольтер для Французской революции. Что же касается идеала, то им для цесаревича Александра был его тезка - Пушкин.
              Эпоха Николеньки Иртеньева закончилась со смертью Николая Палкина 18 февраля 1855 года, воспитанник Жуковского стал императором Александром II и претворил в жизнь мечту поэта - 19 февраля 1861 года рабство пало «по манию царя и над Отечеством свободы просвещенной» взошла-таки, наконец, прекрасная заря.
              Какова же роль Толстого в этих процессах, которые шли, как будто, мимо него? В отличие от Тургенева он не был вдохновителем  Освобождения, однако еще до манифеста 19 февраля 1861 года он сумел предложить общественности идеальный образ деятеля  эпохи реформ. Как мы уже сказали, этим образом  пореформенной эпохи был юный князь Нехлюдов. После переживаний ясного июньского воскресного «Утра помещика», Нехлюдов, очевидно, решил поехать отдохнуть на швейцарский курорт, и читатель встречает его аккурат через месяц - 8 июля в «Люцерне» . Этот удивительный по своей проникновенности рассказ имеет заголовок «Из записок князя Д. Нехлюдова» и датирован 18 июля 1857 года. В нем Толстой поднимается на уровень общечеловеческого гуманизма и обнаруживает «всемирный дух, проникающий  нас всех вместе и каждого, как единицу, влагающий в каждого стремление к тому, что должно». Не остается сомнений, что после Люцерна Нехлюдов, еще более уверенный в правильности идеала «Отрочества», по возвращению в Россию, еще остающуюся в крепостной неволе, продолжит свой упорный труд ради добра и любви к человеку. Последующих 6 лет как раз хватит, чтобы установить относительно доверительные или, по крайней мере, не враждебные отношения с мужиками. Результатом этой работы стало то, что после Освобождения прототип Нехлюдова Дмитрий Дьяков «сумел устроиться и вести образцовое хозяйство. У Дьякова было большое имение, содержавшееся в большом порядке» (Кузминская Т.А. Моя жизнь. Ч.II, гл. XIV). И этот тип помещика пореформенной эпохи, образцово ведущего свое хозяйство, а не занимающегося лишь тунеядским ренто-извлечением, Толстой станет пропагандировать из произведения в произведение. Таковыми будут положительный Константин Левин  в  «Анне Карениной» и Евгений Иртенев в «Дьяволе». Тургенев представит этот тип в образе Николая Петровича Кирсанова («Отцы и дети», гл. X).
              Толстой и Тургенев фактически проповедовали прусский путь развития сельского хозяйства, на котором бывший помещик-крепостник превращался в помещика-капиталиста. Этим путем Россия, идейно вдохновленная Тургеневым при идейной поддержке Толстого, худо-бедно шла полвека после Освобождения.
 
Русская революция как синтез  социальной действительности и толстовского идеала

              Вернемся несколько назад и поясним свою мысль о романтизме Толстого, как бы это не звучало странно. В «Юности» Толстой пару раз крайне презрительно отзывается об Александре Дюма - выдающемся представители указанного направления в литературе XIX века (гл. 30, 43). Поскольку Дюма, как первую любовь, mon coer a pas oublier, полагаем необходимым указать тем, кто захочет подражать  Толстому в пренебрежении к великому французу, прах которого покоиться в Пантеоне между гробницами Гюго и Золя, тогда как я не смогу сказать с уверенностью, где покоиться прах Толстого, что прямо указывает на разницу в отношении каждого народа к лучшим своим сынам, так вот скажем, что Дюма участвовал в двух французских революциях (1830 и 1848 гг.) и спонсировал экспедицию Гарибальди (1860 г.). Иными словами он старался действовать ко благу своего и братского итальянского народов, как он понимал это благо. Байрон таки вообще отдал жизнь за свободу греческого народа, по каковому поводу в далеком псковском селе тамошний ссыльный поэт заказал местному попу панихиду по рабу Божьему Григорию. Любая подобная деятельность является результатом романтического настроя характера. Реализм, только сухо оценивающий действительность и выносящий ей суровый приговор, всегда бездеятелен. Это «Мертвые души» Гоголя. Со своей стороны романтизм, оторванный от реальности, - это бесплодные, хотя и возвышенные  мечтания Иртеньевав и Гаева. Только вступая в отношение с реальной действительностью, романтический идеал, может породить положительное действие. Это уже «Утро помещика» Нехлюдова. Разве порыв юного князя бросить университет, отказаться от наслаждений и карьеры ради блага страждущего народа не романтичен? Стремление к идеалу всегда романтично и только понимание того как должно быть, может побудить действовать против того как есть. Сам Толстой писал по этому поводу в «Люцерне»: «А заставляет вас действовать одно, и вечно будет двигать сильнее всех других двигателей жизни: потребность поэзии, которую не сознаете, но чувствуете, и век будете чувствовать, пока в вас останется что-нибудь человеческое. Слово «поэзия» вам смешно, вы допускаете любовь к поэтическому в детях и глупых барышнях. Дети-то здраво смотрят на жизнь, они любят и знают то, что должен любить человек, и то, что даст ему счастие, а вас жизнь до того развратила, что вы смеетесь». Да! дети свободного, человечного народа борются за Идеал, который, может быть, и не достижим, но это не значит, что за него не надо бороться.
              Весь вопрос в том, что это за Идеал - прусского ли помещика-капиталиста Дьякова (Нехлюдова) или какой-то иной? Толстой в «Юности» наметил это третье направление в отношение к  идеалу «Отрочества». Первое - бесполезное и холостое - было направление доживавших своей век «уездных аристократов» Иславина (Иртеньева) и Гаева; второе - победившего Галилеянина Александра Освободителя, Тургенева, Николая Кирсанова, Дьякова (Нехлюдова), Константина Левина. Третье - разночинский нигилизм Базарова. В 1856 году Тургенев еще не написал «Отцов и детей», а Толстой уже обрисовал тот тип, за которым он предвидел будущее. Это т.н. «Новые товарищи» Иртеньева (гл. 43), такие же неопрятные как в будущем и Базаров. Зухин так и вообще «без всякого состояния и, кажется, не дворянин» (гл. 44) - типичный разночинский интеллигент, сын какого-нибудь дьячка или сельского учителя типа Гаврилы Чернышевского (Николай Гаврилович был ровесником графа Толстого - оба 1828 г.р.). Несмотря на свою классовую  предубежденность против подобных людей ne comme il fout, граф Толстой не мог не отметить, что у них были «знания, простота, честность и поэзия молодости и удальства». В суждениях о литературе, музыкальных способностях, практически во всем, кроме чистого французского выговора, они превосходили старую аристократию, представителем которой был Иртеньев. Правда, этот «класс был выпить не дурак» (В.В. Маяковский) и «вдавался в кутеж такого рода, какой возможен был по его средствам , и предавался ему с страстным жаром» (гл. 44). Зато эти разночинцы в «отношении между собой были так осторожны и деликатны, как только бывают очень бедные и очень молодые люди» (гл. 43), при этом оставаясь искренними, в отличие от фальшивых отношений, господствовавших  в свете.
              Среди этих разночинских интеллигентов Толстой прежде Тургенева обнаружил не только Базарова, но и прежде Достоевского - Митю Карамазова и других юродивых, типа дворянина Семенова, продавшегося в солдаты, чтобы расплатиться с долгами (гл. 44). Толстой не развил образы Семёнова и Зухина - это были лишь этюды для картин других авторов. Он не придал этим образам, написанным с любовью и восхищением,  какой-либо социально-политической окраски, не назвал их нигилистами, хотя и отметил, что Зухин  презирал все то новое, что постигала его натура, «ему казалось много вздоров в том, что ему читали» и т.д. Благодаря наброскам Толстого Тургенев, так долго искавший героя своего времени, нашел его, наконец, в самоуверенном и умном Евгении Базарове. Он дал определение нигилизма  («Отцы и дети, гл. V), противопоставив базаровщину не только старой аристократии (это противопоставление произвел еще Толстой ), но и всей пореформенной эпохе - детищу самого Тургенева. Это объективное обстоятельство Толстой в 1856 году то ли не понял, то ли не захотел увидеть. Тургеневу же - вдохновителю эпохи Освобождения - к 1861 году, когда «Отцы и дети» были завершены (хотя действие начинается в 1859 году), так не по душе пришелся образ оппозиционера, что он умертвил его посредством инфекционного заражения. Все закончилось очень печальной картиной небольшого сельского кладбища «в одном из отдаленных уголков России, на которое «часто приходят два уже дряхлых старичка - муж с женою» («Отцы и дети», гл. XXVIII). Казалось, Александр Иванович Герцен был прав, обращаясь к царю по случаю отмены крепостного права, - «Ты победил, Галилеянин!» («Колокол» за 15 февраля 1858 года).  Духовный вождь русской оппозиции понимал, что крестьянской реформой Александр Освободитель на полвека продлил жизнь старой, самодержавной России и соответственно продлил пустое и бесперспективное существование аристократического класса, к которому принадлежали  Nicolas Irtenieff и Baron von Kirsanoff. А будущее, казалось, целиком и безраздельно принадлежало Дмитрию  Нехлюдову и Аркадию Кирсанову.
              Но Тургенев и Герцен - оба ошиблись, потому что не были пророками в отличие от Толстого, еще в «Юности» написавшего, что «пылкая, деятельная натура» таких героев как Зухин и Базаров «требовала жизни» (гл.44), а потому Базаров не мог умереть - он остался жить в школьных сочинениях. А вот кто действительно умер, так это Иван Ильич Мечников, тульский прокурор, брат знаменитого петербургского микробиолога. Он был плоть от плоти пореформенной эпохи, «новым человеком» 1836 г.р., «одним из первых людей, выработавших на практике приложение уставов 1864 года» («Смерть Ивана Ильича», гл.II). И вот он умер. Это случилось в тот же год, когда дочь столичного губернатора Софья Перовская организовала убийство царя Александра Освободителя. Целая эпоха погибла в одночасье. В то же время у Толстого наступил его личный духовный кризис.
              Два года спустя - в начале июля 1883-го Тургенев пишет из Буживаля: «Милый и дорогой Лев Николаевич! Долго Вам не писал, ибо был и есть, говоря прямо, на смертном одре. Пишу сказать Вам, как я был рад быть Вашим современником - и готов выразить Вам мою последнюю просьбу: Друг мой, вернитесь к литературной деятельности! Великий писатель русской земли - внемлите моей просьбе!» (цит.по: Жизнь и творчество И.С. Тургенева. М, 1988. С. 21). 3 сентября 1883 года вдохновитель Освобождения скончался, возложив на Толстого нелегкую обязанность переосмыслить ход русской жизни в последние лет 30 (1852-1881 гг.), начиная с  «Детства» и «Записок  охотника» и заканчивая смертью Ивана Ильича и гибелью Александра Освободителя.
              Исполнение предсмертного наказа Тургенева поможет Толстому выйти из того глубокого кризиса, в котором писатель пребывал в начале 1880-х годов и который разделил его творческий путь на два равных периода. Вспоминая пройденный Россией за 30 лет путь, Толстой пришел к самым неутешительным выводам. Вся та преобразовательная деятельность, которую осуществляли царь Александр в Петербурге, прокурор Мечников в Тульской губернии, и помещик Дьяков в своем имении, которая была идеализирована в образах Нехлюдова, Н. Кирсанова и Левина, не привела к исправлению жизни русского народа, не смогла «уничтожить все пороки и несчастия людские и усвоить все добродетели» («Отрочество», гл. 27). «Отношения крестьян к землевладельцу были таковы, что крестьяне находились, выражаясь просто, - в рабстве у конторы. Это было не живое рабство, как то, которое было отменено в шестьдесят первом году, но рабство общее всех безземельных и малоземельных крестьян большим землевладельцам. Нехлюдов знал это, он содействовал устройству этого хозяйства» («Воскресение», ч.2, гл.I). И вот Мечников, умирая, с мучительной болью сознавал «бесплодность проведенной им жизни». Об этом его жена - незаконная дочь князя Черкасского - сама рассказывала Толстому (Кузминская Т.А. «Моя жизнь», ч. III, гл. XXI). Её рассказы, а так же личное знакомство писателя с покойным тульским прокурором  легли в основу самой мрачной и тяжелой повести Толстого, в которой Иван Ильич выведен под фамилией Головина. «Смерть Ивана Ильича» стала поворотной во всей литературной деятельности Толстого. Еще прежде её публикации в 1886 году, Толстой, выполняя последнюю волю Тургенева,  написал полемическое произведение «В чем моя вера» (1884 г.), вызвавшее сопротивление царской цензуры, поскольку в нем бичевалась казенная церковь, потворствующая государственной системе, творящей лишь  бесчеловечное зло и насилие. 
              Реформистская же деятельность Мечникова оказалась столь же бесплодной, как и пустые мечтания Иртеньева. «Там, в детстве, было что-то такое действительно приятное, с чем можно было жить, если бы оно вернулось. И чем дальше от детства, чем ближе к настоящему, тем ничтожнее и сомнительнее были радости. (В училище Правоведения) было еще кое-что истинно хорошее: там было веселье, там была дружба, там были надежды. Далее еще меньше хорошего, и что дальше, то меньше. «Может быть, я жил не так, как должно?» - приходило ему вдруг в голову. И он перестал плакать и, повернувшись лицом к стене, стал думать все об одном и том же: зачем, за что весь этот ужас? Она приходила ему часто, мысль о том, что все это происходит оттого, что он жил не так» («Смерть Ивана Ильича», гл. IX). Диалектика целой жизни, длиной в 45 лет.             
              В том же 1886 году Толстой опубликовал критическую статью «Николай Палкин», фактически порвав двумя этими произведениями со всей царской Россией, как крепостнической, так и пореформенной, став вследствие своей «репутации как писателя» (вступление к «Царству Божьему», 1893 г.), духовным вождем оппозиции на следующие 30 лет.
              Правда сколько Иван Ильич «ни думал, он не нашел ответа» («Смерть Ивана Ильича», гл.IX). Толстой не потрудился дать объяснения, оставив только мучение и смерть (гл. X). Повесть принадлежит к критическим произведениям, именно в этом её художественно-историческая ценность. В ней нету толстовской проповеди о непротивлении злу, она предоставляет русскому читателю - не менее талантливому, чем русские великие писатели, -  самому сформулировать ответ на вопрос как должно жить, чтобы не было, как Ивану Ильичу, «мучительно больно за бесцельно  прожитые годы»? («Как закалялась сталь», ч. 2, гл.3). Литературоведам надлежит пристально изучить вопрос о том, насколько Николай Алексеевич Островский был знаком с творчеством Толстого и конкретно со «Смертью Ивана Ильича». Мы же лишь выскажем свое твердое убеждение, что русский революционный романтизм имел своей основой (в прямом смысле слова) именно те горькие и болезненные выводы, к которым Иван Ильич пришел перед смертью. Русская действительность в произведениях Толстого была ужасна, а умеренные действия реформаторов-либералов хотя и возвышенны, но бесплодны, как выяснилось по прошествии четверти века. Следовательно, нужна была другая форма деятельности, та, к которой имели склонность Зухин и Базаров, разночинцы и народовольцы. Именно благодаря Толстому, которому поклонялись как кумиру (В.Н. Воейков) в русском обществе сложился идеальное представление, что прожить надо именно так, «чтобы, умирая, смог сказать: вся жизнь и все силы были отданы самому прекрасному в мире - борьбе за освобождение человечества» (Н.А. Островский). Иными словами Толстой - хотел он сам того или не хотел - побуждал молодых людей к борьбе. Это та категория, которая заменила в сознании русского общества категорию пореформенной эпохи - умеренную работу. Борьба «и вечный бой» (А.А. Блок) были  непосредственными выводами из произведений Толстого, единственным, что могло сублимировать мучительную «Смерть Ивана Ильича». Я лично в 19 лет понял её именно так, может быть несколько поверхностно, однако полагаю своё восприятие аутентичным восприятию тех поколений молодых людей, которые были современниками Толстого и которым предстояло осуществить революцию. С той поры, начав детальное изучение причин русской революции, я обнаружил одно очень ценное свидетельство, точнее обвинение, которое представитель старой России - генерал В.Н. Воейков, приближенный Николая Кровавого, последний дворцовый комендант, адресует графу Толстому, «возомнившему себя   непогрешим в определении путей к спасению России. Воспитанные им молодые поколения росли без веры в Бога, в духе критики основ старой русской жизни. Уважение к престолу высмеивались. Зараженная нигилизмом интеллигенция наша шла в народ. Начав с лозунга «Земля и воля», кончила она призывом: «Вставай, поднимайся, рабочий народ» (Воейков В.Н. С царем и без царя. Заключение). Несмотря на негативную окраску, генерал Воейков совершенно объективно оценивает роль Толстого как выдающегося духовного вождя целых поколений, сформировавшего у них стойкое предубеждение против правящего класса и всей государственной системы. Эта оценка царского генерала полностью совпадает с оценкой вождя пролетарской революции, видевшего  в творчестве Толстого то же самое «разоблачение правительственных насилий, комедии суда и государственного правления, вскрытие всей глубины противоречий между ростом богатства и завоеваний цивилизации  и ростом нищеты, одичалости и мучений рабочих масс» (Ленин В.И. Лев Толстой как зеркало русской революции // Пролетарий за 11 сентября 1908 г., № 35).
              Вернемся немного назад. В 1840 году - в самый расцвет царствования Николая Палкина - Александр Дюма издал роман «Учитель фехтования» - первое в мировой литературе художественное произведение о русских декабристах, если не считать письма Александра Пушкина в Сибирь. Понятное дело, что роман был запрещен цензурой, но контрабандой доставлялся из Франции и Бельгии и  читался русскими  в оригинале (в том числе матерью Александра Освободителя императрицей Александрой, не совсем, конечно, русской). В 1858 году, когда режим в стране переменился и наступила Александровская оттепель (1855-66 гг.), Дюма самолично побывал в еще крепостнической России, встречался с Некрасовым, А.К. Толстым,  переводил на французский Пушкина (в т.ч. оду «Вольность»), Лермонтова, Бестужева-Марлинского. В Нижнем Новгороде он встречался с героями своего романа - Иваном Анненковым и Полиной Гебель, только что по милости нового царя вернувшихся из Сибири. Во время путешествия по Кавказу Дюма встречался с другим декабристом - Бестужевым-Марлинским (Дюма А. Кавказ: путевые впечатления. Гл. XIX . См. так же: Дурылин С. Александр Дюма-отец в России // Литературное наследство, 1937,  № 31-32). Отчасти из-за славы Дюма как писателя, отчасти из-за его общительного характера и длительности самого путешествия (Петербург - Москва - Нижний - Казань - Астрахань - Кавказ) эта поездка привлекла немалое внимание русской общественности, воскресив угасший за истечением времени интерес к роману о декабристах, и к самим декабристам, возвращающимся из ссылок, и к их идеалам, теперь претворяемым в жизнь царем Александром. Несомненно, под влиянием этого воскресшего общественного интереса Толстой (очевидно, завидовавший славе Дюма) начал в 1860 году писать собственный роман «Декабристы» (ПСС, т.17). В процессе работы он пришел к пониманию объективной необходимости выяснить, что двигало этими людьми, какие идеи их вдохновляли, какая психологическая диалектика привела их на Сенатскую площадь, а потом на виселицу и в Сибирь. Без этой мотивировочной основы реальные события (как в романе Дюма) не имели бы реалистической силы. Исполняя эту задачу, 23 февраля 1863 года Толстой начал новый роман (Дневник // ПСС, т.48, с.52; Кузминская Т.А. Ч.2, гл.I). Это была «Война и мир». В ходе развития сюжета и, особенно, под влиянием событий 1812 года прото-декабрист Пьер Безухов приходит к формулированию того поэтического (романтического) идеала, который один и может заставить человека действовать, как еще прежде выражался Нехлюдов в «Люцерне». Как бы не было наивно желание Безухова участвовать в Бородинской битве и намерение убить супостата, вошедшего в Москву, именно они привели графа в самую гущу народную и позволили ему пережить то, что пережили в ту войну простые русские люди - солдаты, погорельцы и военнопленные.  Не публикация ли «Войны и мира» (1867-69 гг.) побудила народников начать хождение в народ (1874 г.)?
              Но теперь речь не об этом. Хотя Матвей Муравьёв-Апостол и говорил, что «мы дети 1812 года», однако за 13 лет, прошедших от окончания Отечественной войны до выступления  на Сенатской площади, никому из современников не удалось хотя бы с десятой долей толстовской художественной силы осветить произошедшее грандиозное событие. Его значение лишь ощущалось, но еще полвека не было осмыслено. У декабристов (включая Пушкина) не было иных духовных вождей кроме Руссо, Вольтера и Байрона. «Страшно далеки они» были «от народа» (Ленин В.И. Памяти Герцена // ПСС, т.21, с.261), но не в смысле искреннего желания ему счастья и сознания собственного долга перед ним («жертвовать всем, даже жизнью, для блага Отечества было влечением сердца» Матвея Муравьева-Апостола), а в смысле понимания русского человека, его горестей и надежд. Но сама эта задача была поставлена только Гоголем в «Мертвых душах» и лишь частично им решена. Поэтому декабризм был обречен на своем историческом этапе. Прежде, чем он мог победить, он должен был не ощутить, но осознать сугубо русскую народную духовную почву. Задачу осознания диалектики русской действительности и народного идеала полностью разрешило только творчество Толстого. Для русской культуры он был тем же, чем Вольтер и Руссо вместе взятые были для эпохи Просвещения: Толстой был духовной, питательной почвой  русской революции. В ходе своего творческого развития (от «Войны и мира» к «Воскресению») Толстой стал выразителем классовых интересов по меньше мере 82 % русского населения - «свободных и равноправных мелких крестьян», стремящихся «смети до основания и казенную церковь, и помещиков, и помещичье правительство, уничтожить все старые формы и распорядки землевладения» (Ленин В.И. Лев Толстой как зеркало русской революции). Он действительно был подлинным крестьянским писателем, а внучка его вышла замуж за крестьянского поэта. Да и умер Толстой на Рязанской земле.
              В последнем своем романе «Воскресение» (1889-99 гг.) Толстой представил русскому обществу два проекта новой земельной реформы, необходимость которой назрела уже давно. В сущности только теперь писатель ответил на вопрос, который Иван Ильич, умирая задавал себе, но не находил ответа. Если «Смерть Ивана Ильича» была исключительно критическими произведением, то «Воскресение» представляет новое понимание Толстым  идеала. Именно поэтому он возвращается к носителю идеалов своей «Юности» - князю Дмитрию Нехлюдову (чудесному Мите). Только по отчеству герой «Воскресения» уже не Николаевич, а Иванович, зато тетушки его все те же - Софья Ивановна Белорецкая и Марья Ивановна Нехлюдова (мать чудесного Мити). Рождения Дмитрий (Второй) Нехлюдов был 1863 года, в начале романа ему 26 лет, так же как и Катюше Масловой - обоим было по 18 лет во время их первого падения. Очевидно, Дмитрий Второй был двоюродный племянник чудесного Мити. Осознав, как и Иван Ильич Мечников, что он «жил не так, как должно», Нехлюдов решил «в ущерб себе» преодолеть ограниченность и половинчатость крестьянской реформы 1861 года. «Он решил не обрабатывать землю самому, а, отдав её по недорогой цене крестьянам, дать им возможность быть независимыми от владельца вообще» (ч.2, гл.I). Фактически речь шла о ликвидации того капиталистического помещичьего землевладения, хорошо и правильно организованного, которыми так гордились Николай Кирсанов и Константин Левин,  потому, что «главная причина народной нужды, сознаваемая и всегда выставляемая самим народом, состояла в том, что у народа была отнята землевладельцами та земля, с которой одной он мог кормиться» (ч.2, гл. VI). Нехлюдов вполне благополучно реализовал свой проект с 30 %-ым дисконтом к средней стоимости земли по своей губернии. Именно этот проект «Воскресения» - отдача помещичьей земли по недорогой цене крестьянам - предвосхитил два реальных проекта - кадетов и трудовиков - которые в ходе Первой русской революции были внесены в Первую же Государственную Думу в 1906 году. Один Бог знает, каким бы путем пошла русская и мировая история в XX веке и как бы нынче жил русский народ, если бы этот проект был реализован. Но царь Николай Кровавый разогнал Первую Думу, чем обрек и себя, и свою семью, и всю старую Россию - как николаевскую крепостническую, так и александровскую пореформенную - на окончательную погибель и уничтожение. Потому что диалектика истории непреложна - проект Толстого в «Воскресении» был не романтическим (поэтическим) этюдом 26-летнего князя Нехлюдова, а той идеальной программой, которая объективно была необходима для исправления действительности. Сама Первая русская революция была вызвана этой диалектикой. Объективно было «нужно освобождение земли от собственности, как было нужно 50 лет тому назад освобождение от крепостного права» («Не могу молчать», гл. III). В этом своем последнем (31 мая 1908 года) произведении  Толстой вынес свой окончательный приговор царскому режиму. «Благодаря деятельности правительства, допускающего возможность убийства для достижения своих целей, всякое преступление: ложь, мучительства, убийства считаются несчастными людьми, подвергшимися развращению правительства, делами самыми естественными, свойственными человеку» («Не могу молчать», гл. II). Это больше, чем просто мнение гениального писателя - это пророчество о будущем России: ГУЛАГ и сталинские репрессии выросли на питательной почве царских каторг и столыпинщины. Не большевики, как принято считать в постсоветский период, виноваты в бедах России в XX веке, а все эти палачи, генералы, прокуроры, судьи, премьеры и цари, которые не выполнили задач, стоявших перед страной, пустив её по искривленному пути, отдав решение этих задач в руки тех, в чьих «сердцах, восторженных когда-то» осталась только «роковая пустота» (А.А. Блок). Обращаясь к царским холуям, Толстой спрашивал: «кого же вы так любите? Никого. А кто вас любит? Никто. Вас бояться, как палача или дикого зверя. В душе презирают вас и ненавидят - и как ненавидят! И вы это знаете и боитесь людей» («Не могу молчать», гл. VII).
              И поскольку так жить было нельзя, а задачи, стоявшие перед страной, надо было выполнять, потребовалась вторая революция - Мартовская 1917-го года . Видными её деятелями были эсеры Керенский и Суханов. Партия социалистов-революционеров вообще была наиболее толстовской, поскольку выражала интересы крестьянского класса. Керенский писал, что среди прочих русских мыслителей (Тургенева, Достоевского и Соловьева Владимира, которого Толстой поминает в своей последней статье - гл.II) его революционную деятельность вдохновлял и Толстой (Керенский А.Ф. Русская революция 1917. Гл.1). Что касается Суханова, то он вообще был толстовец, его семья поддерживала с писателем тесные связи, а его родители - Гиммеры - были реальными прототипами Протасовых в «Живом трупе» (1900 г.). По личной просьбе юного Гиммера (рев.псевдоним Суханов) Толстой не публиковал пьесу до самой своей смерти (первая премьера в МХТ в 1911 г.) .      
              На повестке дня Мартовской революции стоял уже второй из проектов Нехлюдова в «Воскресении» - «не может земля быть предметом собственности, не может быть предметом купли-продажи, как вода, как воздух, как лучи солнца. Все имеют одинаковое право на землю  и на все преимущества, которые она дает людям» (ч.2, гл. VI). Эту мысль Толстой будет повторять неоднократно вплоть до самой смерти - «владение землею не работающими на ней не имеет оправдания» («Неужели это так надо?», гл.IV). В этом втором проекте, который Нехлюдов не без труда реализовал в другом своем поместье, речь шла о том, что «помещичья собственность на землю отменяется немедленно без всякого выкупа» - это первая статья ленинского Декрета о земле от 25 октября 1917 года. В первом пункте крестьянского наказа о земле, являвшегося приложением к Декрету, практически дословно цитировался Толстой: «право частной собственности на землю отменяется навсегда; земля не может быть ни продаваема, ни покупаема, ни каким-либо другим способом отчуждаема». Так уж оказалось, что именно Ленину, так недружественно относившемуся к выразителю классовых интересов крестьянства Толстому, выпала честь реально претворить в жизнь проект Нехлюдова в масштабах всей России. И если бы Советское правительство не откликнулось бы на чаяния 82 % русского народа, оно было бы сметено, так же как и Временное правительство. Истинной бедой России было то, что единственными, кто взял на себя смелость выполнить программу Толстого, были те люди, которые не разделяли толстовских идеалов, а лишь сознавали объективную необходимость их исполнения. Такова диалектика истории: русская революция, явившаяся результатом отношений осмысленной Толстым действительности и толстовского же идеала,  несла в себе задатки и тезиса, и антитезиса, и при этом не была идентична ни тому, ни другому, но совершенно  особенным феноменом. Тем не менее, вся русская жизнь в XX веке, включая современный этап, жизнь каждого русского человека в отдельности, вне зависимости от того читал ли он Толстого и признает ли он его значение,  является опосредованным революцией объективным порождением творческой деятельности Льва Николаевича. За 60 лет работы один человек изменил облик целого народа и направление истории всего человечества.
              «Детство» Толстого заканчивается утверждением, две строчки которого стоят больше, чем весь монолога Гамлета: Наталья Савишна «совершила лучшее и величайшее дело в этой жизни - умерла без сожаления и страха» (гл. 28). Пройдет больше 70 лет, уже и правнучка Любочки Иславиной (Иртеньевой) выйдет замуж - за поэта, который напишет:
Стою один среди равнины голой,
А журавлей относит ветер вдаль.
Я полон дум о  юности веселой,
Но ничего в прошедшем мне не жаль
(1924 г.)
Мысль Толстого продолжала жить и связывать поколения тех людей, «которые любят добро» («Война и мир», эпилог, ч.1, гл.XVI).  Оборвалась ли эта связь ныне?

3 августа 2014 г.