999 LW. Темный уровень. Глава 1

Начало


                Все течет, все меняется. И никто не был дважды в одной реке.
                Ибо через миг и река была не та, и сам он уже не тот.
                (Гераклит Эфесский)

Понимание того, что внезапно и безвозвратно я шагнула через границу, отделявшую мое наполненное розовыми мечтами прошлое, и очутилась в суровом и мрачном настоящем, пришло, как только вошла в открытую дверь квартиры.
Тишина, вцепившаяся в уши своим тяжелым дыханием, была поистине ужасающей. Страшнее, чем заполнившая пространство коридора темень.
И проблема была не в том, что я их боялась, просто в этой квартире они никогда появлялись вместе.
Судорожно шарю по стене, пытаясь найти выключатель, и краем уха ловлю хруст ломаемого стекла под подошвой ботинок, когда делаю неосторожный шаг в сторону.
- Что за?.. – наконец, щелкаю непослушное устройство по носу, и коридор наполняется светом, открывающим жуткую картину изувеченной комнаты. Перевернутая мебель, вздыбленная ковровая дорожка, осколки зеркала, усыпавшие пол. В серебряной раме остались только два небольших куска, пославшие в мою сторону взгляд перепуганной девушки с трещиной как раз на уровне ее лба.
По битому стеклу крадусь в комнату, сопровождаемая характерным скрежетом осколков, попадающих под ноги, включаю свет и замираю, забыв про дыхание, сердцебиение и речь.
Почему первым в море хаоса и искалеченных вещей я увидела не перевернутый диван, загромоздивший проход, а лежащее на полу окровавленное тело, не знаю. Быть может потому, что именно его и ожидала увидеть. А хаос… Хаос оказался вторичен.
Бросаюсь к дорогому человеку, не замечая выступивших на глазах слез - мне важно знать, что он еще жив, что с ним все еще может быть в порядке. Но как только ладони окрашиваются красным от прикосновения к его груди, понимаю, что моим призрачным надеждам не суждено сбыться. Что человек, к которому сейчас я прикасаюсь, пытаясь по наитию то нащупать пульс, то сделать массаж сердца, уже никогда не поднимется и не скажет, ласково погладив по голове: «Ну, что же ты, Полиночка?..»
Слезы уже катятся, не останавливаясь, вынося наружу боль от внезапной потери. Превращая мысли в пустыню с бушующим в ней ураганом, сметающим на своем пути все барьеры, все ограничения. Позволяя кричать. Кричать от боли. От утраты. От нежданно наступившего одиночества - неизбежного и безоговорочного. Одиночества, наступившего слишком внезапно.
И я кричу, срывая голос, заставляя легкие задыхаться.
Потом делаю новый вдох, отдающийся болью где-то внутри, и снова кричу. Уже тише, оттого, что связки не выдержали первого крика. И снова. И снова. И снова. Каждый раз тише, чем в предыдущий. И от этого становится еще больнее там, где должно быть сердце. Сердце, которое только что потеряло большую свою часть.
А потом подходят рыдания. Безудержные и заставляющие задыхаться. Они сменяются тихими всхлипами и смирением, постепенно заполняющим все мое существо.
Кажется, в квартире появляются какие-то люди. Они что-то говорят друг другу, и, наверное, спрашивают меня.
Не хочу отвечать. Не хочу говорить. Не хочу… Просто хочу свернуться калачиком и остаться рядом.
Мне не дают – они забирают его и уносят, терзая меня сочувствующими взглядами.
Хочется вцепиться в носилки, не позволяя им сделать мое одиночество еще больше, но меня приводят в чувство, грубо похлопав по щекам.
- Эй, дамочка, вы в порядке? – какой-то мужчина, судя по форме, полицейский, щелкает у меня перед носом пальцами. – В порядке спрашиваю? Может вас тоже туда? – он присвистывает и жестом указывает на удаляющихся людей в белых халатах.
Старательно мотаю головой и выдаю хриплое «Нет», надеясь, что он поймет.
Но ему, похоже, все равно.
- Кем приходитесь потерпевшему? – лениво спрашивает полицейский, доставая из кармана ручку и блокнот.
- Внучка, - произнести получается слишком хрипло, наверное, сорвала голос. И я непроизвольно касаюсь шеи, словно пытаясь защитить связки от новых травм.
Мужчина что-то записывает.
- Ваши соседи вызвали полицию, - говорит он, все еще дописывая слова. – Почему не вы?
- Не знаю, - вопрос кажется слишком странным, и я не понимаю, что этот человек хочет услышать.
- Тогда что вы здесь делаете? Это не ваша квартира, - замечает мужчина, переставая писать, и смотрит мне в глаза, словно заранее уверен, что солгу.
- Зашла проведать его… - отвечаю честно, но моя искренность не находит отклика. Полицейский жестом подзывает другого и, достав наручники, защелкивает их на моих запястьях со словами:
- Вы задержаны по подозрению в убийстве. Вам придется проехать с нами.
Осознание нелепости ситуации оказывается настолько ошеломительным, что я теряю способность возражать. Чувствую как этим тут же воспользовались и, оголив предплечье, укололи.
- Успокоительное, - отвечает на мой растерянный взгляд женщина в белом халате, и меня тут же подталкивают в спину.
Послушно плетусь до машины, периодически направляемая чужими руками. Ощущение нереальности происходящего не отпускает, и я послушно сажусь на заднее сидение, разглядывая сквозь железную решетку профили тех, кто увозит меня в неизвестном направлении.
Когда меня грубо заталкивают в пустую металлическую клетку, пелена спадает, и я, наконец, оглядываюсь, пытаясь понять, как сюда попала.
Слышу, как один из полицейских, привезших меня сюда, устало говорит дежурному, что меня можно оформлять до утра, и понимаю: ночь мне придется провести в застенках.
Сил возмущаться и ругаться нет. Тихонько ложусь на скамейку и закрываю глаза, пытаясь отгородиться от реальности.
Снова лязгает замок, слышится скрип открывающейся двери, и я чувствую, что в клетке становится на одного человека больше.
- Чего разлеглась? – раздается грубый голос, принадлежащий, наверное, все-таки женщине, и я открываю глаза, чтобы посмотреть на его обладателя.
- Вставай, говорю. Не куплено место-то, - странная женщина в черной сильно изношенной и местами порванной куртке, смотрит на меня колким взглядом и почесывает голову с немытыми черными волосами.
В обычной обстановке наверняка бы обошла ее стороной за несколько метров, но в этой камере слишком мало места, чтобы отдалиться, а в моей голове слишком пусто, чтобы брезгливо сморщить нос.
Приходится сесть, игнорируя неуемное желание распластаться на скамье, и, закрыв глаза, прислониться к единственной стене из бетона и серой краски.
Веки тяжелые, но сон почему-то упорно не идет. А еще присутствует странное отупение и равнодушие, наверняка вызванные действием успокоительного. Да и сидящая рядом женщина постоянно что-то бормочет и копошится, видимо, ей сложно усидеть на одном месте. Иногда она вскрикивает и бросается к металлическим прутьям, грозя стражам порядка каким-то Мишей, если они ее сейчас же не отпустят. В такие моменты я открываю глаза и наблюдаю, как чудачка, просунув руки сквозь прутья, трясет кулаками в сторону дежурного и грозит ему «возмездием с пылающим мечом в руках». Наверняка, очередная свихнувшаяся, которую родные, чтобы не разоряться на лечении, просто вышвырнули из дома, понадеявшись на скорую смерть от холода и голода.
Таких, как она было много. Они слонялись по улицам, распугивая детей и впечатлительных прохожих. Они сидели возле входных дверей муниципальных зданий и магазинов, протягивая немытые руки, прося подаяния. Ночами они грелись у мусорных баков на задворках ресторанов и клубов. Они были теми грязными пятнами, которые подчеркивали помпезность и претенциозность моего мира. Мира, в котором красота соседствовала с уродством, роскошь с нищетой, алчность с голодом.  И они сами были частью этого мира – обреченной бесправной частью.
Когда я была поменьше, в возрасте двенадцати лет, я мечтала накормить и обогреть их всех. Потом мне сказали, что на всех меня не хватит, и можно помогать другими методами. Поэтому когда я увидела по телевидению репортаж из одной из полыхающих точек, поняла, кем хочу стать. Так появилась твердая убежденность в том, что я буду нести миру правду и этим помогу всем, кто в ней нуждается.
А через год мои родители погибли вместе с десятками пассажиров сошедшего с рельсов поезда. В день похорон пришлось понять еще одну простую истину: я не смогу помочь никому из тех, кто ищет в помощи, единственное, что мне доступно – это рассказывать об этих людях остальным.
- Зацепина, на выход, - в проеме клетки появляется мужчина в форме и ждет, когда я покину уютную комнатку с воспоминаниями и подойду к нему, позволяя снова защелкнуть браслеты на запястьях.
Даю возможность ухватить меня за плечо и вести по коридорам, навстречу уставшим и не выспавшимся лицам. Каждый шаг отдает гулким эхом, отражающимся от стен, извещающим о моем появлении намного раньше, чем я там ступаю.
Обращаю внимание на непонятный шум справа и несколько удивленно замечаю, что за окном разразился ливень - странный непрекращающийся поток воды, уже успевший создать целые озера из мутной жижи. Никогда не видела столько воды сразу, разве так бывает?
- Это дождь? – спрашиваю и только потом понимаю, что мне, скорее всего, не ответят. Да и не должны. Но полицейский снисходит до ответа.
- Дождь. С ночи зарядил и не прекращается до сих пор, - недовольно произносят за моей спиной. – Говорят, атмосферный фронт какой-то. Синоптикам лишь бы отмазаться.
Делаю еще несколько шагов и останавливаюсь перед закрытой дверью, которую тут же распахивают, пропуская меня внутрь помещения.
- Можете идти, - говорит человек, сидящий за письменным столом, моему сопровождающему, и тот выходит, не потрудившись снять с меня наручники. – Присаживайтесь, Полина Георгиевна, - говорят уже мне, указывая на стоящий рядом стул.
Мужчина за столом еще несколько минут пишет, не отрываясь на мою персону, и я начинаю чувствовать себя неловко в этом кабинете. Кажется, что человек, сидящий напротив, сознательно старается выбить меня из равновесия, дезориентировать, заставить бояться собственных предположений.
- Фамилия, имя, год рождения, место проживания, - называет он то, что хочет от меня услышать. Знаю, что это стандартная процедура, но все равно не понимаю, зачем ее придерживаются, ведь наверняка уже вдоль и поперек изучили мою биографию и документы, которые забрали, когда посадили в камеру.
- Зацепина Полина, тысяча девятьсот восемьдесят девятый, город Виль д’Ор, - произношу довольно отстраненно, словно говорю не о себе.
- Кем приходитесь потерпевшему? – еще один вопрос для протокола, но он почему-то больно колет, напоминая, чего я успела лишиться за прошлые сутки.
- Внучкой, - выговариваю с трудом, словно от частоты произнесения этого короткого слова зависит возможность возвращения дорогого человека к жизни. Вот только знаю, что мертвые не возвращаются. Никогда.
Смахиваю новую выступившую слезу, неосторожно лязгнув наручниками, и до боли закусываю губы, чтобы боль физическая притупила душевную.
- Что вы делали в квартире потерпевшего? – понимаю, что этот мужчина задает те же вопросы, что и вчерашний, и это почему-то меня злит, но, смирив свой гнев, спокойно отвечаю, понимая, что подобная эмоциональность может быть истолкована превратно.
- Я по вечерам набираю ему тесты для лекций, - поясняю, хмурясь на занятого написанием каких-то своих размышлений мужчину, и жду очередного вопроса. Наверное сейчас он должен спросить, почему я не вызвала полицию.
Но мужчина меня удивляет.
- Где вы были вчера с десяти утра до восьми вечера?
- На работе, - отвечаю, немного замявшись из-за того, что вопрос оказался не таким, как я предполагала, и моя заминка обращает на себя внимание следователя.
Мужчина поднимает на меня заинтересованный взгляд и смотрит долго, пока такое внимание не заставляет почувствовать себя неуютно и отвести глаза.
- Вы обнаружили труп. Почему не вызвали полицию? – наконец спрашивает он.
И я снова срываюсь.
- Вы думаете, у меня каждый день кто-то умирает?! – голос звенит, выдавая, что я на грани. Что вот-вот разревусь. И я, в самом деле, не выдерживаю и снова начинаю плакать, вынужденная некрасиво вытирать слезы кулаками, размазывая их по щекам.
Слышу, как с грохотом передо мной ставится стакан воды, и голос, обладателя которого я не вижу из-за мокрой пелены, приказывает: «Пей!»
Послушно беру стакан дрожащими руками и, чуть ли не захлебываясь, выпиваю.
Не помогает.
Слышу, как открывается дверь в коридор, и следователь зовет моего конвоира, предпочитая отказаться от работы на время моей истерики.
Меня садят в одиночную камеру с бетонными стенами, железной дверью и тусклой лампочкой под потолком. Там не то чтобы очень холодно, но все-таки довольно зябко, даже, несмотря на то, что на мне кожаная куртка. И еще там мерзкий запах, источником которого служит, похоже, утонувший в темноте угол. Конечно, истерики больше нет. Потому что теперь не до нее – тут бы просто дожить до момента, когда выпустят на свет.
Единственный плюс – наличие широкой деревянной скамьи с лежащим на ней грязно-серым пледом, в который почему-то страшно укутываться. Поэтому, отодвинув его на край, я забираюсь на скамью и пытаюсь сберечь тепло, обхватив колени руками. Надолго меня не хватает: холод оказывается сильнее, и я, наплевав на потенциальную опасность заразиться какой-нибудь болезнью, укутываюсь несвежим покрывалом и только тогда перестаю дрожать.
Странно, но в этой ситуации совсем не хочется предаваться печали, зато появляется желание дожить, выжить, чтобы выйти и, во-первых, потребовать исполнения моего права на звонок, а во-вторых, найти ублюдка, который убил деда и из-за которого я сейчас соседствую с унитазом.
Постоянно сидеть не получается – опять становится холодно. Тогда я начинаю ходить, подняв плед так, чтобы не волочить его по земле. Приходит мысль, что там, за дверью, кто-то крутит рубильник и все время понижает температуру, проверяя мой предел прочности.
Приносят еду. Просто швыряют в открывающееся нижнее окошко миску, не потрудившись даже хоть немного соизмерить траекторию полета и наполненность посуды, из-за чего та просто переворачивается, разбрызгав содержимое по бетонному полу. Но я этому даже рада – все равно в этом бетонном сейфе аппетит не особо желал появляться, скорее наоборот, исчез вместе с грязью и вонью.
И все-таки, кто мог свести счеты с дедом?
Странно, что эта мысль возникает при виде растекшейся по полу жижи, наверное что-то из разряда ассоциаций.
Снова усаживаюсь на скамью и гляжу на тусклую лампочку.
Уважаемого, известного во всей стране профессора-антрополога убивают в собственной квартире. При этом там явно что-то искали. Вопрос в  том, что искали. И еще один: нашли ли?
Самой первой просится мысль об обыкновенном ограблении. Тогда получается, что искали ценности. И скорее всего, это был кто-то из его окружения или работал по их наводке. Соседи, конечно, тоже могли, но разве для организации ограбления стоило ждать десять лет? Так что соседи отпадают, а университетская профессура остается. Надо будет проверить всех, когда меня выпустят. А особенно тех, кто работал в одной с ним отрасли – наверняка научные амбиции сыграли роль в решении отомстить деду.
И так, что у нас получается?
Вероятный преступник – профессор? Ерунда, они не станут мараться. Разве что наймут кого-то. Значит, заказное ограбление.
Тогда почему его убили? Неужели побоялись, что он их опознает?
Вспоминаю про ранения, хоть и несколько смутно,  и мне кажется, что крови там было слишком много для простого убийства. Может его еще и пытали? Чтобы признался, где лежат деньги? Получается, он мог умереть не быстрой смертью, а  от пыток?
В душе поднимается волна гнева на тех, кто это сделал, и я бросаюсь к двери, и начинаю колотить ее ногами, требуя, чтобы меня выпустили. Кажется, что мои догадки исключительно верны, а значит, просто необходимо ими поделиться, чтобы исполнителей начали искать.
Мне открывают, когда я почти выдохлась и могу только методично стучать каблуком, прислонившись к двери спиной.
Сначала открывается окошко, и грубый мужской голос командует отойти к стене. Потом открывается дверь, впуская внутрь яркий свет, и меня, снова закованную, ведут в комнату для допроса.
Яркий свет режет глаза уже привыкшие к сумеркам, и я рада, что меня ведут, придерживая за плечо и не позволяя удариться о дверные косяки.
И снова тот же кабинет. Тот же стол и стул. Тот же следователь.
Только я слегка уставшая и с волнующим ароматом человеческой небрежности.
- Мне нужно сделать звонок, - заявляю, едва успевая сесть. – Мне еще не позволяли.
Следователь недовольно морщится, а потом берет с соседней полки аппарат и ставит передо мной со словами:
- Звоните.
Беру трубку и нерешительно замираю.
- А я могу поговорить без свидетелей? - спрашиваю, понимая, что мне должны конфиденциальный разговор.
- А вам есть, что скрывать? – следователь скептически поднимает бровь, уже зная, что я буду говорить при нем. Просто потому, что мне действительно нечего скрывать.
Киваю, соглашаясь скорее с собственными размышлениями, чем с чужими намеками, и набираю давно и хорошо известный номер Стеф;на. Он тоже полицейский и наверняка может что-то сделать. Едва гудки в трубке сменяются знакомым голосом, я произношу фразу, которую успела прокрутить несколько раз, пока шла по коридору.
- Стеф;н, мне нужна твоя помощь. Я в тюрьме.
Гробовая тишина, внезапно возникшая в трубке, сначала сменяется тихим покашливанием, а потом таким же тихим голосом.
- В чем тебя обвиняют?
- В убийстве деда, - произношу, надеясь, что репортеры еще не успели добраться до этого дела.
- Да, я слышал… - нерешительно произносит Стеф;н, и это не внушает мне оптимизма. Неужели уже весь свет рубит о моем аресте?
- Стеф;н, ты мне поможешь? – спрашиваю, выдавая голосом свое волнение. – Ты же знаешь, что я не могла.
- Я… подумаю, что можно сделать, - произносит он после небольшой паузы и бросает трубку, не удосужившись попрощаться.
Ошарашено отнимаю трубку от уха, слушая короткие гудки, и смотрю на следователя.
- Все? – спрашивает он, и дождавшись моего кивка, забирает телефон.
Спохватываюсь, понимая, что только что впустую потратила несколько минут, и прошу еще один звонок адвокату.
- Тут вам не парк развлечений, - грубо бросает мужчина, пресекая попытки уговоров с моей стороны, и снова переходит к допросу.
В этот раз его тактика меняется. Уже нет того отстраненного тона. Теперь он пытается выбить из меня признание в том, чего я не совершала, постоянно угрожая мне. Сначала тем, что за лжесвидетельство тоже полагается срок, потом тем, что меня снова запрут в камере – на этот раз на сутки, а то и больше.
Стараюсь держаться, понимая, что как только дам слабину, он этим воспользуется и подсунет мне бумагу с признанием. А там - до официального тюремного срока рукой подать.
Поэтому когда за окном становится темно от спустившихся на землю сумерек, я чувствую себя как выжатый лимон.
Только тогда меня отпускают в мою неуютную камеру с тусклым светом, оставляя размышлять над своим поведением и постараться в следующий раз дружить со следствием.
Разбросанную еду уже убрали, и вместо нее на полу стоит миска с плавающей на дне жижей, происхождения которой я не смогла определить визуально. Рядом - кружка с питьем, прикрытая краюхой хлеба.
Уже сутки без пищи. Можно, конечно, еще потешить уязвленную таким обращением гордость, но голод не даст спать, значит, придется как-то подружить привычки и реальность.
Отхожу подальше от темного угла и пытаюсь есть.
Первый же укус хлеба заставляет желудок сжаться, противясь подношению. Хлеб оказывается с плесенью. Почему-то остальное тоже уже не хочется пробовать. Нюхаю содержимое тарелки и понимаю, что не настолько голодна, и вполне могу потерпеть без еды еще несколько суток.
Неужели здесь так кормят? Или такой рацион только у меня, чтобы раскололась быстрее?
Снова стучу в дверь, надеясь, что кто-то разъяснит ситуацию, а лучше – принесет нормальный ужин. И снова окошко открывается, когда  я уже изрядно выматываюсь.
- Что? – заплывшая физиономия показывается в проеме, недружелюбно глядя на меня с миской в руках.
- Кажется мне еду несвежую принесли, - пытаюсь просунуть посуду в окошко, чтобы мужчина уловил несъедобный запах, идущий от пищи. Он морщится, когда я так делаю, и забирает миску со словами:
- В ресторане будешь претензии предъявлять. Тут тебе не курорт, чтобы каждому сопли подтирать, - говорит он, закрывая окошко.
Несколько секунд пялюсь на то место, где еще недавно была говорящая голова, и понимаю, что голодать мне, похоже, придется до конца жизни. А конец ее очень близок.
- Ну и ладно, - рассерженно пинаю дверь, отчего та обиженно дребезжит, и, сходив в темный угол, отправляюсь спать, надеясь, что новый день принесет решение проблем. Например, Стеф;н одумается и по своим каналам сумеет надавить на следователя, чтобы тот меня выпустил.
И засыпаю под недовольное урчание желудка и обрывки мыслей, хаотично кружащихся в голове.

***
Новый день начинается с того, что мне принесли миску с едой. Снова бросают, размазывая по полу содержимое. Издеваются или боятся? Скорее, первое, потому что я со своей субтильной внешностью на страшного маньяка-убийцу не тяну. Скорее, на жертву для этого маньяка.
Потом еду размазывают во второй раз, и это выглядит странным, потому как получается, что подошло обеденное время, а меня так и не вызвали для допроса.
И я снова остаюсь ждать, то лежа на скамье, то прохаживаясь по камере. Ни зарядку с утра, ни какой-либо другой физической активности проявлять не хочется. Наверное, потому, что старая привычка смывать с себя пот, являвшийся результатом упражнений, в этот раз могла стать еще одной причиной для стресса.
Уже успев придумать несколько версий убийства и разработав детальный план по поимке преступника, я вдруг понимаю, что отчаянье, появившееся внутри в момент осознания смерти близкого человека, уступило место расчетливому хладнокровию, именуемому жаждой отмщения. Да, я хотела не просто найти убийцу, я хотела, чтобы он испытал хотя бы половину того, что испытал дедушка перед смертью.
Но когда еду приносят в третий раз, я понимаю, что меня не просто забыли, а в самом деле оставили здесь на несколько суток.
Значит, Стеф;н все-таки слился.
Засранец. Если б знала, что он так отблагодарит за все восемь лет обучения в школе, ни за что не давала бы ему списывать.
Стеф;н, был моим школьным товарищем, и мы до сих пор поддерживали дружеские отношения, несмотря на то, что после школы наши дороги разошли. Мы старались помогать друг другу, но до сих пор это были мелкие просьбы вроде присмотреть за его детьми или дать мне информацию о самом новом происшествии прежде, чем об этом узнают другие. Но, видимо, сейчас вопрос был слишком серьезным, и если Стеф не приложит все силы, чтобы вызволить меня, я вряд ли смогу ему это простить. Вернее, совершенно точно – не смогу.
Но с другой стороны, если он не может решить проблему сам, пусть наймет адвоката. Он ведь знает, что с деньгами у меня порядок. И уже адвокат пусть крутится, как хочет, но к концу недели мне обязательно нужно выйти отсюда, пока я сама не стала частью интерьера тюремной камеры.
Кое-как переждав ночь, то погружаясь в неспокойный сон, то просыпаясь от слишком реалистичного чувства падения, я встречаю новый день, надеясь, что он станет лучше, чем предыдущий.
А когда мне командуют «На выход!», даже радуюсь.
Остальное проносится сумбурно, хаотично и как в тумане.
Вместо допроса мне в присутствии адвоката приходится подписать документы об освобождении под подписку о невыезде и, забрав из камеры хранения сумку с вещами, выйти вместе с адвокатом на улицу, где меня тут же обступает толпа таких же как я жадных до сенсаций журналистов.
Впервые оказавшись по другую сторону, а не на своем привычном месте с зажатым в руке диктофоном, я совершенно не понимаю, что от меня хотят. И вообще, зачем ко мне лезут. Мне просто хочется побыстрее добраться до дома, помыться и поесть, а не раздавать интервью, предоставляя собравшимся возможность заработать на моей истории.
К счастью, мой адвокат своевременно берет ситуацию под контроль и, выдав «Без комментариев» - фразу, которую ненавидят все работники моей сферы, попросту буксирует меня сквозь толпу к машине Стеф;на.
- Все-таки это ты, - облегченно вздыхаю, едва усевшись на сидение рядом с водителем.
Вместо приветствия друг морщит нос и выдает:
- Где тебя держали? От тебя воняет.
Даже не обижаюсь на эту фразу, зная, что так оно и есть, и как только заводится машина, начинаю подробный пересказ событий трехдневной давности.
Стеф;н слушает, изредка нажимая на кнопки магнитолы, переключая радиоканалы, а когда довозит меня до дома, решает, что не помешает зайти, чтобы удостовериться в отсутствии опасности.
Он делает свою работу ответственно: проверяя замки на входной двери, медленно обходя комнаты, отодвигая занавески, чтобы рассмотреть улицу, и проверяя окна на прочность.
Наконец, успокаивает меня тем, что все в порядке и, похоже, мне ничего не грозит, если только сама не открою налетчикам дверь.
- Думаешь, сюда тоже придут? – на всякий случай переспрашиваю, когда Стеф;н направляется на выход.
Он посылает кривую ухмылку и взгляд в потолок.
- Не факт, но осторожность не помешает. Если они не нашли, что искали.
Закрываю за другом дверь на замок, с запозданием понимая, что сама до такого развития событий не додумалась. Теперь, помимо расследования, придется еще и постоянно оглядываться на улице и держать наготове телефон, чтобы звонить в полицию.
Не спеша иду в ванную, по пути раздумывая, как с таким багажом условий ходить на работу, и замечаю, что непроизвольно присматриваюсь к каждому уголку так же, как только что это делал Стеф;н. Ловлю себя на мысли о замене дверных замков, и понимаю, что становлюсь параноиком, чего в моей профессии быть не должно в принципе. 
Три раза подряд принимаю душ. Только на третий раз мне кажется, что помойный запах, наконец, испарился, и я с чувством исполненного долга закрываю воду и иду обедать перед телевизором.
Ищу новости, не столько оттого, что хочу знать, в каком ключе преподнесена информация обо мне, как подозреваемой, сколько потому что надеюсь на внезапное появление свидетелей по этому делу. Новости появляются после четвертого нажатия кнопки на пульте. Почти не слушаю, что там говорится, сейчас для меня выпуск новостей - простой шум, сопровождаемый сменой кадров.
Ровно до тех пор, пока на экране не появляется мое лицо крупным планом. Надо же: только час назад сняли, как я выхожу с адвокатом из полиции, а уже отправили в эфир. На экране я выгляжу еще хуже, чем мне казалось. Будто просидела в камере целый месяц. Хотя неприглядность внешности можно списать на отсутствие фотогеничности. По крайней мере, это позволяет немного утешить упавшее в обморок самолюбие.
«Внучка известного профессора подозревается в убийстве своего деда» - лаконичная фраза, с которой начинается репортаж, почему-то вызывает не любопытство, а желание убежать и спрятаться. От воспоминаний, от эмоций, от всего того, что на несколько дней отступило перед лицом  угрозы быть упрятанной за решетку, и вернулось, как только я сама оказалась в привычной обстановке.
Пытаюсь перебороть себя и смотреть на мелькающие кадры с места событий беспристрастно, но слезы все равно упорно наворачиваются на глаза, как только в сюжете появляется квартира деда. Конечно, уже без трупа, но с белым силуэтом, заменившим его, и с красноречивыми кровавыми пятнами на полу.
«От комментариев отказались» - последнее, что слышу из репортажа и выключаю телевизор, чтобы больше не смотреть.
Почему? Ну почему?
В который раз задаю себе этот вопрос и не нахожу ответа.
Почему именно он? Зачем? Кто посмел?
Плачу. Снова плачу, зарывшись в подушку, как будто она спасет от этого мира. От этой реальности. Где нет места справедливости. Нет места порядочности. Только зло. Только бесконечное прожорливое зло, требующее новых жертв. Зло, которое у меня забрало всех. Теперь уже всех до единого.
Понимаю, что сама ничего поделать не могу: повлиять на полицию в моем положении – все равно, что напрямую приставить нож к горлу следователя. Меня не просто обвинят в попытке давления, меня еще и изолируют. Повторно.
Но просто сидеть и плакать в подушку тоже не выход.
Понимание такой простой истины мгновенно возвращает в реальность. Вытираю слезы рукавами халата и заглядываю в зеркало, чтобы полюбоваться своей зареванной физиономией.
Собраться. Нужно собраться с мыслями. С силами. И искать выход.
Неплохо было бы провести самостоятельное журналистское расследование. Правда, меня наверняка обвинят в подтасовке фактов, но и просто сидеть, сложа руки, нельзя – судя по подходу к делу, никто не будет даже пытаться отыскать настоящего убийцу, и просто свалят все на меня.
А мне еще хочется взглянуть в глаза тому ублюдку, который посмел испоганить мою и без того не розовую жизнь. И скомандовать «Пли!», когда его будут расстреливать.
Поэтому принимаю решение выйти завтра на работу вопреки совету Стефана. Там совершенно точно у меня есть, по крайней мере, два человека, которые могут помочь.

***
Всего полчаса давки в метро, два подземных перехода и один обыкновенный, наконец, доставили меня к месту работы.
Издательство «Время «Ч» - гласит пафосная надпись на золотистого цвета вывеске. Цвет в данном случае вовсе не признак респектабельности заведения, просто наш главный редактор – человек настолько доверчивый, что не может отказать исполнителю даже в такой малости, как попытка выполнить работу подороже. Вот и получается, что в среднестатистической газетенке имелась вывеска, тянущая как минимум на общеконтинентальное издание. Правда, чаще всего такие слабости выходят боком, как например, в случае с табличкой, начисто лишив издание возможности в ближайшие полгода сделать ремонт. Но это, как говорит шеф, уже мелочи.
  - Полиночка, деточка, с выходом тебя! – излишне радостно вопит белокурая девушка-карамелька с ресепшена по имени Маргарита. Улыбаюсь, подставляя щеки для дежурных чмоков, и тут же получаю стопку бумаг. – Это тебе подарочки, - хихикает Марго, слишком радостно рассматривая мое удивленное лицо. – Чтобы не расслаблялась.
- Да я как бы… - хочу объяснить этой тупоголовой курице, что, в общем-то, далеко не расслаблялась с последние несколько дней, но понимаю, что ей плевать, так что не стоит сотрясать воздух. Не издевается, и ладно – это с ее стороны вполне любезно.
Поэтому беру конверты и пачки бумаг и иду к своему столу, стараясь не спотыкаться о некстати выставленные на проходе мусорные корзины и слишком длинные ноги. Пнуть бы пару раз их обладателей, чтоб больше не возникало желаний выставлять ни то, ни другое, но опять сдерживаюсь, понимая, что мне с ними еще работать и работать.
Кое-как дохожу до места и, сгрузив свою ношу на стол, усаживаюсь, включая компьютер.
Рядом тут же нарисовывается Антон - наш фотограф и мой близкий друг. Даже, пожалуй, ближе, чем Стефан.
По еще одному странному стечению обстоятельств все его называют Антуаном и считают геем. Буквально с первых минут появления в редакции за ним закрепилось это кредо, а все потому, что Антон был одет с иголочки и имел белоснежную улыбку, не знавшую кофейного отвара и табачного дыма.
Нет, вру, тогда так предположили только мужчины. Похоже, из зависти, потому что на его фоне каждый из них выглядел пещерным человеком. Не то, чтобы Антон обладал неземной красотой, нет, просто он был аккуратен, ухожен и обладал притягательностью плюшевого жирафа. Так что внезапно вспыхнувшее вслед за фееричным появлением женское внимание к новой персоне было как раз неудивительным.
Его осаждали, пытались взять измором, шли в открытую, напролом, иногда даже на виду у всего офиса буквально пытались залезть к нему в штаны. Но каждый раз он с неизменным постоянством отшивал надоедливых самоуверенных дамочек. Что, впрочем, не мешало им пытаться снова и снова, до тех пор, пока вездесущая Марго, получившая, кстати, больше всего отказов из-за своей неуемной фантазии, не рассказала по секрету всем и каждому, что видела нашего нового фотографа в компании с молодым человеком в косухе верхом на черном байке.
Последовавшая за этим рассказом сцена всеобщего разочарования заставила меня выдать фразу, отдалившую меня от остального коллектива и приблизившую к Антону, но я все равно не жалею, что ее сказала.
- Во-первых, разговаривать с кем-то, еще не значит с ним спать, а во-вторых, мне кажется, ты просто мстишь ему за то, что он раз пять отказался от твоих услуг, - сказала я и получила порцию ядовитых реплик в стиле «сама такая!» от каждого находящегося в помещении. Даже мужчины присоединились к общей забаве по разбрызгиванию ядовитой слюны, так что я осталась в меньшинстве.
А буквально через несколько дней после этого события Антон окончательно расставил все по местам, на уже шестую попытку Маргоши его соблазнить во всеуслышание заявив что-то вроде: «Ты не в моем вкусе».
Марго оскорбилась невероятно и старательно излила скопившуюся за месяц желчь на голову бедняги-фотографа, обвинив того во всех смертных грехах, в том числе и в нетрадиционной ориентации. Вот только Антошка вовсе не выглядел оскорбленным, он выслушал истерически вопящую женщину и, отложив камеру, спокойно с достоинством ответил:
- Вот из-за таких, как ты, я и предпочитаю мужиков.
Бинго!
Молчание, воцарившееся после этого откровения, оказалось красноречивее любых слов – парня не осуждали, его поняли.  Но это не значит, что приняли в объятия дружного коллектива подколодных змей. Поэтому политика всеобщего игнорирования Антохи имела место, правда, только вне рабочего графика. Единственный, кто по-прежнему видел в нем человека, была я, и это чувство оказалось взаимным.

- Ты как? – спрашивает он, старясь не слишком пристально вглядываться в мое лицо.
- Терпимо, - отвечаю, пряча эмоции под маской равнодушия.
Антон долго смотрит на меня, изучает, словно пытаясь определиться с направлением беседы, и, видимо, решает, что будет лучше, если он оставит меня в покое.
- Ладно, - произносит, прежде чем вернуться на свое место, - если что нужно, только скажи.
Не успеваю что-то ответить, а точнее, не хочу, просто наблюдаю, как он стремительно перемещается между рядами кабинок и исчезает за дверью своей студии. Сейчас не время и не место для разговора по душам – слишком много лишних ушей и глаз. Чуть позже, когда перестанут так откровенно пялиться, пытаясь понять, долго ли еще ждать грандиозного скандала. Поэтому не даю им лишних поводов для разговоров в курилке и утыкаюсь в монитор.
Планировщик тут же выдает два неисполненных задания, и если не успеть подчистить интервью, их станет три. А ведь шефу еще не докладывала.
Смотрю на стеклянные двери редакторского кабинета, за которыми мистер Салман уже распекает кого-то из моих коллег, и, дождавшись, когда шеф обратит свое чуткое внимание на меня, поднимаю вверх бумажные листы, показывая на них пальцем. Шеф кивает, соглашаясь поговорить, и я поспешно вывожу традиционное пятничное интервью на печать.
Собираю распечатанный текст, бегло просматриваю, делая отметки на полях, и направляюсь в стеклянный кабинет. 
Придерживаю стеклянную дверь, позволяя выйти разволновавшемуся коллеге, и, плотно прикрыв ее за собой, здороваюсь с шефом и усаживаюсь в кресло напротив.
Хотела завести разговор, но наткнувшись на сосредоточенный взгляд сидящего напротив мужчины, замолкаю, позволяя ему заговорить первому. Мистер Салман решается довольно долго, настолько, что ему становится неуютно в собственном кресле.
- Полина, - наконец пыхтит он, выдувая воздух через рот, заставляя тоненькие усики над верхней губой смешно задергаться, - давайте будем откровенны…
Он делает паузу, и тон произнесенной фразы мне начинает сильно не нравиться.
- Мы знаем о ваших проблемах и, поверьте, очень вам сочувствуем, но…
- Но? – требовательно произношу я, уже понимая, что за этой фразой не последует ничего хорошего.
- Но в нынешней ситуации мы не можем рисковать репутацией, - он поднимает руку, словно заранее пытаясь остановить надвигающуюся бурю в моем лице. – Вы понимаете, Полина?
- Вы меня увольняете? – кажется мой голос звучит жалобно, настолько, что шеф неприязненно морщится, словно я уже разразилась потоком слез и бросилась лобызать ему пятки.
- Что вы, ни в коем случае, - говорит он, поспешно открестившись от неприятного направления в разговоре. – Просто предлагаем вам взять отпуск. – Мужчина внимательно смотрит на меня, очевидно подсчитывая в уме, сколько он готов потерять ради сохранения репутации издания, и, решив, что готов на любые жертвы, добавляет. – Пока все не утрясется. Отдохнете. Сможете вплотную заняться своими… проблемами. В общем, сделать все то, что не могли бы, пока работали.
Раздраженно сжимаю зубы, понимая, что еще одно слово об отдыхе, и я просто взорвусь и выскажу человеку, сидящему напротив, все, что о нем думаю, перемежая истерические выкрики злыми слезами. А думаю я сейчас о нем очень мало хорошего. По правде сказать, ничего хорошего я о нем не думаю вообще. Тем более, сейчас, когда он своим решением автоматически лишает меня той поддержки, на которую я надеялась. Ну что ж, по крайней мере, я теперь знаю, на кого нельзя полагаться в трудной ситуации.
Кладу на стол интервью, намеренно слишком сильно прихлопнув его сверху рукой, и произношу сквозь зубы, хоть понимаю, что это не очень вежливо:
- Хорошо, мистер Салман, я уйду в отпуск.
Шеф смотрит немного озадаченно, но я не вижу, чтобы мои угрозы хоть как-то его напугали, поэтому мне не остается ничего, как, красиво развернувшись, выйти из кабинета в гудящий офис, предоставив руководству возможность самостоятельно заниматься правкой статьи.
Сама не замечаю, как вместо рабочего места направляюсь в студию, и только переступив ее порог и заметив опешившего Антона, глядящего на меня во все глаза, останавливаюсь и несколько нервно спрашиваю:
- Есть минутка?
Антон тут же расслабляется, откладывает до сих пор державшиеся в руках снимки в общую кучу и, усевшись на край стола, показывает мне на стоящий рядом стул:
- Садись. Говори.
Немного коробит от того, что чувствую себя словно на приеме у психиатра, особенно когда мужчина умудряется принять бесстрастное выражение лица, но мне сейчас не до ассоциаций, поэтому просто вымещаю на его, уверена, и так больную голову, тонну возмущений и жалоб, не давая вставить даже слово. Антон проявляет чудеса сдержанности и такта даже тогда, когда я заканчиваю свою пламенную речь некрасивым и совершенно не к месту взявшимся всхлипыванием.
- Может поговорить с ним?– спрашивает он, протягивая мне бумажную салфетку.
- Не нужно, - благодарно принимаю подношение и поспешно вытираю все-таки прорвавшиеся наружу слезы, делая самой себе замечание по поводу излишней плаксивости в последнее время. – Пусть. Все равно нужно было отгул брать, так что во время.
- А с полицией как дела? Может свои каналы задействовать? – не унимается Антон.
- Да какие у тебя каналы, - в сердцах бросаю я, и это заставляет мужчину отвести взгляд в сторону, а меня – усомниться в законности этих каналов. Не хочу криминала. -  А вот расследование не помешало бы…
Чтобы чем-то занять себя в ожидании, пока Антон решится или откажется, начинаю перебирать фотографии на столе.
Знакомые и известные лица. Кажется, об одном из них я готовила материал год назад – как раз, когда он получил мандат. Да, точно он.
Беру самую четкую из попавшихся на глаза фотографий за уголок и спрашиваю:
- Нам что, пиар заказали или это твоя личная инициатива?
- А ты не в курсе? – бросает Антон, потом, видимо, понимает, что спорол чушь, и несколько неохотно объясняет. – Шеф лично статью готовит. Эти трое внезапно скончались при странных обстоятельствах.
- Когда? – судорожно перебираю в памяти события последнего месяца и не понимаю, как могла упустить столь значительные события – это же такая возможность для продвижения!
Антон снова смотрит на меня, словно раздумывая, можно ли в моем состоянии воспринимать подобную информацию, и выдает ответ.
- Понедельник, вторник, среда, - произносит он, выкладываю фотографии в соответствии с известной ему очередностью. – Следов нет. Свидетелей нет. Полиция в шоке. Причины смерти устанавливаются. И знаешь… - его тон становится напряженным, словно он не хочет говорить, - хорошо, что ты в это время была в камере. По крайней мере, алиби железное.
- Ну, знаешь… - выдыхаю, ошарашенная то ли его последним замечанием, то ли вопиющим фактом внезапной смертности политической элиты, и делаю предположение: - А если здесь поискать?
Антон на секунду задумывается, просчитывая в уме ситуацию.
- Не думаю. Не похоже. Тут даже синяков нет, а у твоего деда… - он замолкает, так и не произнеся до конца фразу. – В общем, нет связи. Разве что твой дед восстал из мертвых.
С языка сорвалось «Очень смешно!», но потонуло в бесцеремонном возгласе Маргариты, вломившейся в студию без стука.
- Полиночка! Там тебя из морга беспокоят. Дед твой, наверное, уже залежался у них, - произносит она с непонятным мне энтузиазмом, поглядывая при этом на Антона. Похоже, даже публичное признание парня не уничтожило в ней надежду во что бы то ни стало его охмурить.
Но сейчас меня это волнует меньше всего, поэтому я молча направляюсь на выход, оставив Антона отбиваться от атак назойливой девушки самостоятельно.
- Полина Георгиевна? – произносит беспристрасный женский голос, едва беру трубку, и меня пробивает озноб, видимо, от осознания самого факта, что звонят из места предпоследнего пристанища каждого человека. Странно, но даже когда смерть коснулась моей семьи в первый раз, унеся с собой родителей, я не сознавала, что сам процесс смертности состоит из этапов: непосредственно смерть, обязательная экспертиза с ночевкой в морге, похороны… И сейчас во второй раз мне предстоит наблюдать очередной странный переход – теперь уже окончательный. Дальше только полное разрушение.
С трудом собираюсь с мыслями, стараясь не упустить ценной информации, и во время – меня как раз спрашивают о процедуре захоронения. Поспешно отказываюсь от услуг муниципалитета, понимая, что не хочу видеть деда в общей могиле погребенных за двадцатое мая, и кладу трубку, когда ретивая работница принимается меня убеждать.
Вот и все. Вернее, почти все. Осталось только определиться с церемонией и подыскать подходящее агенство для организации похорон.
Сейчас идея принудительного отпуска кажется не такой уж и плохой, поэтому молча собираю вещи и также молча покидаю рабочее место, не удосужившись ни с кем попрощаться. Они живые – они подождут.
У самого выхода меня догоняет Антон.
- Полина, - произносит он, взъерошив и без того растрепанные волосы, - если тебе нужна помощь, только скажи.
Горько улыбаюсь, понимая, что никакая поддержка не сможет восполнить чувство пустоты от утраты, и отказываюсь, ссылаясь на внушительный счет в банке, оставшийся мне от родителей.
- Найди лучше того урода, хорошо? – упрямо поджимаю губы и выхожу на освещенную солнцем улицу, слишком сильно отличающуюся от моего настроения.
Добираюсь домой привычным путем и погружаюсь в изучение газеты с объявлениями, купленной по дороге. На вскидку обзваниваю несколько агентств и, останавливаюсь на том, которое позволяет провести церемонию по островитянскому обычаю.
Следующие сутки проходят в авральном режиме, так что я даже не успеваю осознать, когда проходит день. Только когда выхожу из цветочного магазина и вижу, как старый фонарщик зажигает керосиновый фонарь, тут же осветивший пространство вокруг, понимаю, что наступил глубокий вечер.
- Не стоит гулять в такое время, дамочка, - кряхтя произносит старик, спускаясь по лесенке на землю. – Время сейчас неспокойное.
Провожаю фонарщика взглядом до соседнего столба и то ли прислушавшись к совету, то ли просто потому что невероятно устала, ловлю такси вместо того, чтобы по привычке отправиться в метро. И только поднявшись в свою квартиру, понимаю насколько устала, и засыпаю, не удосужившись расстелить постель.

День похорон кажется нескончаемо долгим.
Он растягивается во времени, так же как речи множества незнакомых мне мужчин и женщин, утверждающих, что все они были близкими друзьями и соратниками деда по научной деятельности. Был даже премьер-министр. Он выразил короткое соболезнование, сказав, что смерть деда – это огромная потеря для всей континентальной науки, и очень жаль, что такая очаровательная внучка не пошла по его стопам.
От его речи пахнет лицемерием и еще каким-то невообразимо мерзким чувством, заставляющим меня тут же отвернуться, едва мужчина заканчивает свою речь, после которой его тут же отзывают несколько телохранителей. Не хочу видеть его, не хочу видеть всех этих незнакомых, но наверняка не менее лживых людей, но, к сожалению, публичность умершего не позволяет попрощаться с ним наедине.
Немного успокаиваюсь только когда катер уходит от берега, чтобы через несколько томительных часов ожидания остановиться для проведения последнего ритуала, символизирующего уход из мира живых еще одного человека.
Дед всегда хотел быть похоронен в волнах океана, так, как это делают островитяне. Это непонятное желание появилось у него после экспедиции на остров А-1, открытый лет сорок назад и впоследвии ставшим сначала колонией континента, а потом местом для высылки заключенных. Маленький клочок земли, самодостаточный в полном объеме. С населением, имевшим уникальную культуру, но уничтоженным из-за политических амбиций сомопровозглашенного хозяина.
Дед всегда говорил, что островитяне в отличие от нас, живут в гармонии с самим собой и миром. Он считал их мудрыми. И хотел уйти так же, как это делают они.

«Если и существует более поэтичный способ уйти из жизни, то сделать это можно только на гребне волн, - говорил он, показывая мне материалы с той давней экспедиции. – Островитяне, в отличе от нас, внучка, знают толк в жизни и смерти.»

Крепко цепляюсь за перила, наблюдая, как гроб спускают на воду, позволяя волнам подхватить его, унося в неизвестном направлении, и слишком поздно понимаю, что по щекам катятся непрошенные слезы. Слезы прощания. Слезы безысходности. Слезы отчаяния.
Кажется, теперь я поняла, почему дед хотел уйти именно так - такое долгое прощание позволяло оставить маленькие ниточки, связывающие родные и любящие сердца, в то время как другие вырывали эти связи с корнем.
Теперь это сознается так же ясно, как сам факт смерти дорогого человека.
- Я найду его, - шепчу вслед уходящему на волнах, торопливо вытирая бегущие слезы. – Обещаю…

____________________

Сегодня я принес еще одну казнь и возложил на чашу, заставляя весы качнуться.
Осталось еще две, а потом придется искать того, кто имеет гнев свой. Но уже сейчас вижу, что равновесие снова тонет под бременем без меры наполняющейся бесчинствами чаши.
Нет предела им. И ни сегодня, ни завтра возмездие ничего не решит. Нужен тот, кто имеет безмерный гнев. И отчаянье, которое позволит воззвать к стражам.
Он есть. Я чувствую его.
Капля лжи в море бесчинства, но звенит, как сотня сигнальных горнов, заставляя чаши мелко дрожать и отзываться болезненным стоном.
Я вижу его нетерпение. Отчаяние и боль. Он просит, чтобы ему помогли.
Ради утоления этой непосильной для человека жажды. 
Звон становится сильнее и тоньше, разливаясь эхом по пространству, отражаясь от поверхностей, и падает хрустальным светом мне под ноги, заставляя дивиться от силы его.
И я понимаю, что на этот раз все иначе. Само мироздание выбрало меня как лекарство для открытых ран, вложив гнев свой в отчавшуюся человеческую душу.
Это видят остальные и преклоняют колени свои, признавая выбор, павший на меня. С этого мгновения нет пути назад.
Впервые я спускаюсь на землю не один.
Впервые я поведу за собой воинство.