Елизавета. Кн. 2. Гл. 10

Глава  10

    Последнее воскресение перед Рождеством Христовым. Местечко Чемер в эту пору представляет собой живописную картину. Земля дремлет под пышным снегом, слегка метёт. Небольшой, но морозец. В зимнюю пору здесь главенствуют мягкие и приятные для глаз цвета, с широчайшей палитрой оттенков. А в нынешнее утро чистые алмазы брызнули со снегов по обе стороны гладко укатанной дороги, и  всё население собралось у обедни в небольшом храме. Понаехало и много гостей из соседних приходов, только чтобы послушать золотой голос повета – молодого казака Алексея Розума. Прошло около десяти лет, с того жуткого дня, когда он был взят на попечение местным клиром. Когда-то это был высоконький, ладный хлопец с лицом ангела, превратившийся немного позже в первого красавца, лучшего певца и грамотея по всей округе. А ныне на клиросе стоял – головой выше всех, красавец, чья физическая красота невольно вызывала трепет в сердцах. Молодушки и дивчины по-прежнему вспыхивали, как зори, встречаясь глазами с ним. Ныне служили торжественную обедню с поминовением пророка Даниила и Трёх отроков иерусалимских. Дивный тенор заполнял помещение храма: «Благословен Бог!.. Больше сея любви никто же имать, аще душу положить за  други своя!». Томный взор юноши редко опускался вниз, от ветхого купола крыши, но случалось, чёрные густые ресницы трепетали, как опахала, и глаза таинственно вспыхивали под их сенью. Нежный взгляд доставался одной белолицей панянке, у всех на виду, без смущения, пожирающей певца сверкающими глазами. Эта, самая нарядная из прихожанок, смотрела так, как будто ревновала парубка к его успеху. На её счёт богомольцы прохаживались не меньше:
    - Глядите-ка, Иринка, сотника покойного внучка, всё так же верховодит нашим красавцем!
    - Ещё бы ей не верховодить-то?
    - Но свадьбе никогда не бывать. Зять бывшего сотника в Козельце человек сильный, почто ему нищие Розумы в родне? Но дивчина живёт на большой воле, в церкви появляется без матери, да ещё и лезет к самому клиросу 12, расталкивая локтями уважаемых людей. Глядите, парубку самому досадно!
    В эту минуту клир вышел из алтаря, и старый отец Андрей замахал кадилом. Наступил момент и певчим тоже покидать клирос. Иринка стояла как раз на дороге. Вдруг из-за её спины выкатилась красная и толстая, словно колоб, баба, на коротеньких ножках, нянька Мелася и отвела её, упирающуюся, за руку с дороги. С лица юноши сбежала краска. Ресницы притушили глаза, когда он слетел с клироса и поравнялся с дивчиной. Горячий шёпот услышали все, кто стоял рядом:
    - Нынче придёшь ли?
    - Приду!
    Юноша поторопился за отцом Андреем. Вот и настал черёд второй части службы: в память пророка Даниила и Трёх отроков. Это была давняя выдумка дьячка отца Пантелея – показывать в церкви лицедейства, чтобы дать простым людям увидеть наяву священную трагедию. Простодушные прихожане истово закрестились, увидев большую печь. Печь эта, построенная в два яруса из дерева, стояла на кирпичах и под нею помещалась настоящая жаровня, в которой потрескивал потешный огонь, вылетали яркие языки пламени и искры. Зрители, однако, знали, что это горит болотный хвощ, или трава плаун, абсолютно безвредное топливо, росшее в избытке на болоте. Всё это сооружение помещалось на платформе с колёсами. Вот поп поднял кадило, и в помещении сильно запахло ладаном, а к куполу поплыла большая синеватая туча. Когда дым немного рассеялся, то прихожане увидели Алёшу, но страшно преобразившегося. На нём был балахон до пят, сшитый из желтого атласа, ранее служившего занавесом, на черных длинных кудрях красовалась бумажная корона, обтянутая тем же атласом. Огромные чёрные глаза напоминали бушующее пекло. Это был царь Навуходоносор, и за ним следовал слуга, хлопец, тащивший крашеный охрою кол, превышавший его самого в два раза. Нараспев царь Навуходоносор изложил суть дела: он, взяв Иерусалим и уведя в неволю трёх сыновей побеждённого царя, теперь повелел сделать золотой истукан и, установить его на поле Деире. Он повелевает всем поклоняться этому истукану, а тот, кто не падёт ниц и не поклониться, будет брошен в печь! Пропев эти строки, «царь» первым встал на колени и поклонился колу. С хоров тотчас слетела толпа придворных, магов, воинов и последовала ему. Следом за ними, держась за руки, спустились три тихих хлопчика в полотняных рубашках и с крестиками на бумажных шапках. Они встали рядом с «царём», но не поклонились. Навуходоносор, застывший в священном экстазе, не сразу, но будто от невидимого толчка, очнулся, резко подняв красивую голову. И с горячечностью воскликнул:
    - Эй, отроки, почему не кланяетесь?
    - Мы дети царя иерусалимского, мы не поклоняемся золоту, и богам твоим служить не будем! - пропищали мальчишки тонкими голосами.
    Точно каленым железом обожгло Навуходоносора! Он вскочил на ноги и закричал громогласно:
    - Ах, так! Тогда вас бросят в печь!
    - А Бог наш силён спасти нас!
    С криком ярости Навуходоносор затряс головой, на которой чудом удержалась корона. Неистовствуя, он велел слугам раскалить печь в семь раз сильнее, чем прежде. В руках «воинов» появились длинные казацкие  трубки, набитые плаун-травой. Они сунули их в жаровню, и раздался треск, потом вспыхнул яркий огонь.
    Ещё три потешные рожи набросились на мальчиков:
    - Это ли дети царёвы?
    - Царёвы!
    - Тебя, царь великий, не слушают?
    - Не слушают!
    - Тогда кинем их в печь!
    Прихожане начали с утроенным рвением креститься со страху. Только когда дым снова рассеялся, все увидели в печи, продолжавшей неистово изрыгать пламя, три невредимые фигурки. Дети запели тоненькими, трогательными голосами. Навуходоносор в ужасе отшатнулся, потом пригляделся к «царским сыновьям», и силы начали изменять ему, ноги подкашиваться. Пораженный и подавленный, он закричал:
    - Глядите! Было трое, а теперь здесь и четвёртый, и как он страшен! Вид его подобен сыну Божию!
    За спинами отроков возникла фигура ангела с бумажными крыльями за плечами. Царские слуги повалились на колени. Навуходоносор закричал детям:
    - Выйдите и приблизьтесь!
    Живые и невредимые отроки выбрались из печи и подошли к своему гонителю.
    «Благословен Бог, который послал Ангела Своего и избавил рабов Своих, которые надеялись на Него, ибо нет иного Бога, который мог бы так спасать!» - запел «царь» настоящим голосом Алёши.
    В этот день матери его и других членов семьи не было у обедни. Сменив костюм, юноша ещё некоторое время исполнял свои обязанности в храме. В окно каморки, где хранилась церковная утварь, он видел часть площади. Сначала в глаза ему бросилось, как ткач Будлянский уводит домой своё семейство и гостей. Среди последних выделялась пышная дочка, идущая подле ткачева сынка. Влас Будлянский был женихом Алёшиной сестры, Агатки. Парубок прятал глаза, но опасался сердить родителей. Значит, вчера не убедил батьку засылать сватов. Сам ткач брезгливо покосился на кабак, откуда в это время жиды, хозяева, выкидывали пьяного казака в равной свитке. Казачина нырнул головой в снег и заругался матерно во всю глотку. Поневоле Алёша покраснел и вздохнул. Отец. И старший брат с ним тоже. Данила нынче именинник. С улицы было слышно, как отец ревёт, зажав седую чуприну в кулачище:
    - Собаки! – И потом голосом хриплым и мечтательным, выводит певуче. – А вот это же голова! А вот это розум!
    - Ай, ай, как надрызгался-то Григорий Яковлевич! – присвистнул ткач и ткнул в спину задумавшегося наследника. – Пойдёмте-ка от греха поживее!
    К шинку уже подходили новые посетители: пожилые казаки в праздничных свитках. Подскочила стайка бедовых юнцов, участников хорегии отца Пантелея и Алёши. Хлопцы подняли дядьку Грицка и громко назвали его «царским батькой».
   - Шо?! – вызверился Розум. – Мой Алёшка? Царь? Ах, он, бесовское рожденье. Грамотей, дьячков прихвостень, а теперь уже царь? Не казак?! Да я ему оторву лохмы с головою! Я покажу ему, как разыгрывать кумедии! Я покажу, кто его батько! Дайте мне в руки карабелу, и я …
    Алёша предпочёл не дослушивать, что будет дальше. Давно уже он превзошёл своего отца в силе и боялся только огорчить мать своим непочтением к семейству. Но домой наведаться сразу расхотелось. Последнее, что увидел он, это несколько лёгких, зыбких теней, промелькнувших мимо храма. Это уж местные девчата, выслеживающие Алёшку-певца возле церкви. И он вспомнил, что обещался Ирине. Он и так каждодневно тайно наведывается к ней на хутор. Хотя сам знает – это один морок. Не для него дивчина. Детская любовь. Ему 22 - й год. Он - приходской пастух, но общественное стадо пасёт почти в одиночку старший брат Данила. А он всё пропадает в церкви. Хороша птица! Благодетель, дьячок, недавно сказал, что в церкви здоровому бугаю больше не место, не может такой бугай оставаться мальчиком-служкой. Ну, а школьником в другом месте? Алёша продолжал надеяться как-нибудь добрести до самого Киева. Три года назад, из-за рождения братика, ему пришлось на некоторое время забыть об этом. И вот теперь, постричься ему, что ли, в монахи? Он по-прежнему надеялся, что новая царица Анна не будет столь жестка к молодым людям, желающим послужить Богу. «Вот и дружок, попович Андрейка скоро явится домой дьяконом, а мне, какая выпадает планида? Философствовать, гоняя коров? Или рисковать, совать башку в пекло из-за Иринки? Отец её в Козельце спивается, а о стоящих женихах вроде давно нет и речи. Да полно, люблю ли я дивчину? Где моя ясочка, где моя коханая? Хоть бы одним глазком поглядеть?».
    Алёша долго, истово крестился, кланялся образу Спасителя, но душа впервые бунтовала, просилась вон. Из родной божьей обители куда-то далеко-далеко!
    Сегодня и отец Андрей, когда юноша его разоболокал, молвил:
    - Чего-то ты, я гляжу, замарнил, Алексей? Не опостылело ли тебе служить с нами? Сымать со старого попа «золотую» гору – тебе ль? – и посмотрел строго в склонённое над ним юное лицо. – Эх, ты, наш ангел! Был ты казачок махонький – наш был, а вырос – казаком пора стать, тем, кем и на белый свет родился. Э-хе-хе, твоя песенка, гляди, заводится, Алёша! Вот я и хотел поговорить: сам-то ты кем себя видишь, сердце? Ты грамотный, мог бы стать писарьком где-нибудь, глядишь, потом бы и заметили такого видного молодца, чин бы тебе вышел, ибо нельзя в наше время без чинов. Твои предки были славными казаками. Я хорошо помню Якова и Романа. Ого, как летали на конях с саблями, рубили в капусту татарву, а до того и ляхов. Эх, Сечи нет! Ваше поколение выросло на печке!
    - Воевать мне, батюшка, совсем уж неохота, - поспешил вставить Алексей.
    - Я и вижу, я давно это знаю, - пробормотал терпеливо слушающий их разговор дьячок. – Это я один виноват! Я, дурень, обучил тебя философствовать, а что толку? Ты хочешь стать певчим? Я же не могу дать тебе в Киеве рекомендации, хотя и учился там, никто меня уже не помнит.
    - Пан-отец, но разве я не могу стать иноком, как был Менезий? – упрямо не сдавался Алёша.
    - Вон ты куда! Сочинять церковную музыку, значит, хочешь? – отец Пантелей тяжко вздохнул. – У тебя в груди природная драгоценность, моя дитина – аж, целый пуд серебра! Ей же, ей!
    Отец Андрей значительно поднял палец:
    - Не неволим! Нет! Но у Бога для каждого своё счастье и в Его воле, возвысить, или унизить человека! Подумай о близких. Высоко не рвись. Служба в канцелярии сотни открыла бы тебе путь к женитьбе. А? Тебя любит местная пава. Вот, глядишь, писарьком будучи, ты и сосватал бы её, а так! – он энергически махнул рукой и засопел носом. – Думай! А  в монахи не жди от нас благословения – это не твоё, голубчик! Ишь, куда ты махнул-то, голубе? Менезий! Сказанул, тоже!
    Отец Андрей ещё немного посудачил, поругался и ушёл вперёд. Начатый разговор о будущем Алёши никак не складывался, аж с прошлой ещё зимы. После ухода отца Андрея, дьячок подошёл к юноше, стоящему с опущенной головой, взял за руку и подвёл к окну:
    - Дай-ка, подивлюся я на тебя, голубь! Экий ты! Гляди! Глаза-то смотрят – будто из омутов?
    - Я, батя, ваше создание, - ответил Алёша.
    - Оно так. За тобою останется всё моё добришко.
    - Книги?!
    - Ось, так!
    Иного ждать и не приходилось. Тяжёлая доля, несчастная семья! Матушка Наталья Демьяновна – вот кто ангел сущий, столько лет прожила с горьким пьяницей, подняла детей почти всех детей, кроме последыша, да только не могла устроить их счастье. Один старший брат, Данила, которому уже перевалило за тридцать лет жил со своей Дунечкой хорошо. У них росла четырёхлетняя дочь, тоже Дуняшка. Агафья, Анна и Вера, все три чудесные красавицы, до сих пор ждали своего часу. Старшей было уже девятнадцать лет, младшей шестнадцать. Парубки в них влюблялись, но оставляли ради других, тех, что с приданым. Последышу Кирилке – всего три года. Родился, когда матуся думала, что уже прошло её время, но Розумиха не унывала. Она жила воспоминаниями о любви к своему Грицу – красавцу, когда-то прилетевшему из Сечи и мечтами о грядущем счастье детей. Хотя о каком счастье можно было тут размовлять? Одни слёзы.
    Зимний ослепительный день угас, когда Алёша ушёл из храма. Под звёздами он проделал недлинный путь по тракту, хрустя снежком, и встал на развилке почтового тракта и дороги, извивающейся в снегах – прямиком к хутору Ирины. За тонким кружевом сада хорошо просматривался дом, на окне наддашника – мезонина, теплился огонёк. Теперь осталось пересечь по узкой колее заснеженную поляну, перемахнуть плетень и посвистать хорошо знавшим его собакам. Однако он не спешил. Он просто стоял и улыбался каким-то, ведомым ему одному мыслям, а его взгляд устремлялся в таинственные дали, как будто из темноты кто-то манил его. Задумчивость и грусть таились в чёрных глазах и в душе юноши.
     «Запомни, сынку, казак должен летать на коне, рубить саблей, биться за веру и волю, лихо пить и гулять. Всего себя этому отдать треба. Не забывай вовек, что казаку руки даны для сабли и ни для чего более другого. Никогда ничего другого не бери в руки! Узнаю, что берёшь, убью!» - наставлял когда-то отец. До восемнадцати лет, Алёшу, воспитанника дьячка по праву считали безгрешным ангелом, хотя и нынче нельзя было обвинить юношу в серьёзном нарушении, как самих заповедей Христовых, так и неписаных местных обычаев. С малых лет он отличался честностью и, несомненно, способностью жертвовать собой. Хлопцем он, не раздумывая, отдавал последний кусок хлеба нищему, или голодной собаке, его взгляд никогда не загорался при виде богатства. Нрав его был от природы живой, весёлый, со склонностью к самоиронии и шуткам, полный кипучей искромётной жизни, простой радости существования, пленительной непринужденности и добродушия. Но отец Пантелей говаривал иногда Розумихе о некотором разладе души и тела её хлопца. Душе были свойственны впечатлительность и даже некоторая философская замкнутость, а во всём остальном юноша не походил ни на ангела, ни на монаха. После того, как пан Головатый во всеуслышание заявил, что он не пара его дочке, Алёша сдался тайком бесу любострастия. Разве не было вокруг него подходящих коханок? А хорошенькие бойкие молодки? А вдовушки? Эти уж не упускали случая прибегать прямо на пастбище, и в то время, когда ещё был свободен Данила, тоже большой красавец. Однако ни одна из сельских «венер» так и не привязала к себе хлопца, не заставила его забыться. О его похождениях могли рассказать разве коровы, занятые своей жвачкой, да ещё дверь, ведущая с улицы в сени дьячковой хаты, не запираемая им нарочно на ночь. Коханки, само собой, тоже предпочитали держать язык за зубами. Единственной возлюбленной молодого Розума по-прежнему оставалась одна только Ирина, отныне не появлявшаяся нигде, кроме церкви. Она держалась важною панночкой, слыла гордячкой и дружила только с сёстрами своего коханца. В селе и на хуторах люди ждали развязки затянувшейся любовной интриги. Впрочем, некоторые прозорливцы не ждали добра. Добром пылкие страсти обычно не завершаются.
    Крепчал мороз. Полная луна, ясная, как лик девичий, смотрела с мрачных стылых небес. Алёша вдохнул свежего морозного воздуху побольше в грудь, совсем не задумываясь о своей природной драгоценности в груди, пуде серебра. Он – сам себе хозяин на век, но раз обещался дивчине в церкви, то и не обманет. Никто не узнает, что он был тут.
    Молодой Розум знать не знал, ведать, не ведал, что живёт, согласно одной философии с Виллимом Монсом – несчастным первым кавалером российского императорского двора. «Кто хочет разумно любить, то держи это в тайне». «К чему другим знать, что двое влюбленных целуются?». «Страдай сам!». 
    Юноша слепил снежок и ловко запустил им в окошко. Потом, забросав за плечи свою бандуру, влез на дерево, росшее у окна. Ловкая рука тем временем уже поднимала раму.
    - Горличко!
    Он легко вскинул на воздух на руках дивчину – губы к губам, но девушка встретила его сердито:
    - Не позову – не придёшь!
    - Вот чем я тебе не угодил, голубка?
    - Не только этим!
    - А чем?
    - Сам знаешь!
    - Не ведаю. Наплюй в глаза, коли вру!
    Он смело поцеловал тёмную головку, склоненную ему на плечо.
    - Люди говорят, я обгулянная, - фыркнула Ирина.
    - Будут говорить, ведь ты не ходишь на вечерницы!
    - А ты ходишь?
    - Когда не сижу здесь с тобой. Так, сидя, мы с тобой помрём, голубонько, и счастья не узнаем.
    - Моя мать хочет поговорить с тобой!
    - О чём?
    - О том, что тебе следует интересоваться хозяйством, что нам нужен работник, и что мы с тобой тогда бы каждый день виделись.
    - Ты же знаешь, что мне противно заниматься свиньями!
    -  Не свиньями, ты, дурачина, нам с матушкой нужен грамотный человек, который мог бы всё записывать, и на базар ездить.
    - Ха! Так тож писарёк, либо приказчик! – перебил юноша и рассмеялся. – При паннах!
    - Не говори так! Тебя узнают! И сам сотник предложит отцу выдать меня за тебя!
    Юноша удивился логике всех своих благодетелей сразу. Он, несчастный казак, покохав, не может взять за себя дивчину! От него требуют того, чего он ненавидит. Прислуживать, батрачить, торговать!
    Алёша вспыхнул.
    - Лучше уж я уйду отсюда! Мне лучше сховать глупое своё сердце за власяницей, да стать таким, как монах-певец Менезий был, как святой Роман Сладкопевец! Ты думаешь, я не смогу? Пойду в Москву, или в Санктпитер. По этой дороге, говорят, отправляются наши хлопцы, много их числится в церковных хорах у патриарха и у самой императрицы, у важных панов. Чем я их хуже? Пошла бы ты со мной?
    Он испытующе посмотрел на девушку.
    - Ты сказился?
    Ирина набросилась на него, как кошка, стала целовать. И юноша тоже поспешил броситься в пламя объятий, поцелуев, всех бессвязных, ласковых речей и вздохов. Он позволял ей властвовать над своим телом, сколько угодно, пока прилив страшного возбуждения, и этот жгучий огонь в чреслах  не  заставил его отпрянуть. Юноша  не умел владеть  собою  с искусством осторожного любовника, и вот – этот столб лёгкого огня внутри тела, будто удар пикой навылет. Тяжело, неровно дыша, он принял из её рук полный кухоль и с наслаждением опорожнил. Они так и не перешли границы дозволенного! Потом снова целовались, и Иринка ещё дважды подносила ему кухоль сливянки: «У матери утащила!». Она даже спела ему песенку о строптивом молодце, который гуляет, да играет на скрипочке из василька, на струнах из руты. Надо приласкать и напугать его.
               
 Посею я зилечки, буду поливати:
Ходи, ходи, Олесю, буду привитати,
Приди, приди, Олесеньку, приди вечеряти.
Не придёшь вечеряти, приди обедати,
Не придёшь обедати, приди проведать,
А не придёшь, неславонька будет (худо)
Ой, утонешь при бережку, хоть воды не будет!
   
    - Мать собирается в рождественский сочельник кутьёй нищих кормить, придёшь? – спросила девушка, допев песню. – А иначе, смотри же, колдовство сбудется, утонешь!
    - Подлавливаешь меня, как соловья? – какое-то неуловимое, тёмное чувство стеснило грудь Алёши. – Гляди, переворожить можешь!
    - Ох, цяцяный, мой, не журись! - с лукавой улыбкой Иринка подставила ему губы.
    В это время хриплый голос позвал откуда-то снизу:
    - Эй! Диты! Диты мои!
    Дивчина всплеснула руками и отстранилась:
    - Ой-ой, мама встали! – прошептала она. - Они ж чувствуют, что ты со мной. Выйдешь?
    - Ни, Боже мой! - не задумываясь, отказался Алёша.
    - Она знает, что я тебя кохаю!
    - Не удивительно, - мягко отстранился он, - и я тебя кохаю тоже, но ведь ты, ты же не любовница мне, ты – моя дивчина. Негоже нам прятаться от людских глаз. Если любишь, то и замуж выходи за певчего, а не за наймита. Не за прихвостня. Я тебя попрошу, Ируся: я хочу, чтобы ты пошла нынче со мной до танцу. Пойдёшь? Выходи вечером на дорогу, я буду ждать тебя каждый день до Рождества. А не придёшь, Бог с тобою!
    - Любый, не говори так! …
    - Я буду тебя ждать, - настойчиво повторил Алёша, - до первой звезды, на дороге. До вечера, прощай!
    - Что за дурь лезет тебе в голову? – бросилась Иринка ему на шею, - но он отвёл её руки.
    - Подумай, сердце, и всё реши для себя сама!
    Схватив свой кожух, юноша в одну минуту поднял окошко и слетел турманом в снег. Ярина что-то кричала ему сверху, а потом взмахнула по воздуху руками, пошатнулась и села, плачущая, прямо на пол. Вбежала баба и захлопотала над нею.

    На следующую ночь, и на другую, и на третью всё небо было в звёздах, да таких ясных от большого мороза! Луна холодно мерцала золотым нимбом. Всё замерло под этим чудесным светом вокруг. И тем звонче хрустел снежок под ногами, пока Алёша нервно вышагивал по дороге. Иринка не пришла, смутно темнело между ветвей её окошко. Юноша уходил к матери в Лемеши, и потом возвращался по той же дороге. «Уйду, - решился он на третий день, - в Москву. С конями я обращаться умею, наймусь к каким-нибудь купцам, а в Москве земляки, глядишь, не прогонят. Там есть Малороссийское подворье. Мама отпустит». О матери он думал в эти дни гораздо больше, чем о дивчине. Бедная мамочка, подняла всех, кроме младшего братишки Кирилки. Кто-то должен дальше спасать семью от нищеты. Данила? Брат последнее время тяжело кашляет и пьёт по шинкам, не меньше батьки. Он сам умеет только петь. Ещё через день в дьячкову хату, в отсутствие хозяина, нагрянули все три сестры. И подняли такой крик! Юноша и без того смущенный, испытывающий укоры совести, их шуганул из хаты. На пятый вечер он, возвращаясь ни с чем снова, на дороге был перехвачен одним из работников отца Андрея. В горнице у попа он с удивлением увидел самого разъярённого хозяина, восседающего на широкой лаве со спинкой. Но поп не обратил внимания на посетителя. Его глаза испепеляли бурсака, притулившегося на краю другой лавки.
    - Андрейка! – радостно вырвалось у Алёши.
    Бурсак резво вскочил на ноги.
    - Сидеть! – гримнул на него батя. – Цыц! Тудыт тебя!.. Ску-у-у-урвый сын! Отставлен! Уволен! Явился новый отец дьякон, неокончивший курса из-за своей лени и распутства. Да я его оженю на первой нищенке, что забредёт на Рождество и сядет на паперть! На-а-а-аследник прихода! Пошёл с глаз моих! – и замахнулся на сына тростью. Попадья тихо завыла. – Три дни гулять, а  потом на  службу. Видишь, Алексей,  каково хорошо учат в бурсе? Только пить, да шататься, да, тьфу ты, прости Господи, шастать по вольным девкам! А теперь – геть отсюда, вы, оба!
    На улице друзья крепко обнялись.
    - Эй, что же ты, Алехан, дружечку, такой хмурый? Глаза без блеску? Казачина! Теперь только пить, да гулять!
    - Эх, друг Андрейка, нам бы с тобой, да судьбами поменяться.
    - Это дело! Из тебя вышел бы чудный архиерей! Стать! Голос! Барыньки бы тебе руку целовали сладкими устами, млея и мечтая задрать для тебя юбки. Не так, что ли, я говорю?
    В эту ночь они просидели до самого рассвета за фляжкою у поповича. Говорили, пока не захмелели.
    - Друже, - твердил Андрейка, - в Москве нынче худо. Там вокруг императрицы Анны Иоанновны полным-полно нехристей пляшет, как чертей в аду!
    – А куда делись русские, православные? – удивлялся Алёша. – Осталась ведь дочь Петра I Елизавета. О ней по-прежнему говорят проезжающие – сказочная красавица. Русская душой. Один весёлый поручик сказывал, что гвардия предана Елизавете, но стать императрицей она не захотела. Тогда я спросил, а не чурается ли православной веры избранная императрица? Он ответил, что нет. Анна Иоанновна блюдёт веру и любит пышные богослужения. У неё в церкви большой хор. Хористы же в основном малороссияне.
    - Э! Бросай это ты! – уговаривал  его новый отец дьякон. -  Погано нынче жить на Москве. Слышишь, я чего знаю: бояре и высокий Сенат дрожат ныне перед любимцем царским, одним немцем. Прежние фавориты уже в ссылке, в холодной земле. Цесаревна Елизавета живёт в деревне, и положение её вельми незавидно, поди, она все локти себе искусала, что отказалась от борьбы за престол. В столице вовсю идёт сыск-розыск, хватают людей, пытают, ссылают. Лишиться языка можно за одно неугодное словечко. Москва, тьфу! Ты читал «Камень веры» Стефана Яворского?
    - Читал.
    - Так вот, забудь содержание этой книги. Она ныне зело опасна.
    За оконцами – декабрьская ночь с лёгкой метелью. Луна, пробившаяся холодным лучом в окошко, играла светлыми бликами на кудрях Алёши. Чёрные как смоль кудри упали ему на лоб, пряча глаза.
   
    На другой день служили Навечерие. Алёша по привычке сразу ушёл домой. На крылечке его встретил румяный Кирилка и тут же был подхвачен на руки и подброшен высоко, а потом посажен на плечи:
    - Ого, как же ты вырос, любый! Вот казак! – удивился Алёша.
    - Ага! Ты принёс пряничка?
    - Принёс, но сначала пойдём в хату. Мама там? А Дуняшка?
    Алёша прошёл в хату, скинул с головы шапку, перекрестился на образа, на дубовый сволок, на котором была вырезана, знакомая с детства надпись: «Благословением Бога Отца, поспешением Сына». Содействием Святого Духа создася дом сей рабы Божией Натальи Розумихи. Року 1711 маия 5 дня». Помолившись, он поклонился матери и потом хмурому отцу, странно, трезвому, потому что из шинка его прогнали, а дома жена спрятала горилку и то ласкою, а то руганью уговорила потерпеть, не позорить перед роднёю, которая должна была приехать из соседнего села Адамовки.
    Наталья Демьяновна в свои пятьдесят лет выглядела моложавой и статной. Смугловатое овальное лицо без румянца, брови лежат чёрными дугами над сияющими глазами цвета тёрна, чёрные косы, слегка посеребрённые временем, спрятаны под очипком. На коленях мать держит тихую дочку Данилы, с прозрачным личиком и большими серыми глазами, Дуняшку. Тут же все три сестры и молодица, сноха. Данила молча подошёл, стиснул брата за плечи. Перед праздником притихла семья. Вечер. Но хата показалась Алёше освещённой утренним солнцем. Такой свет не исходит от каганца, но откуда? От материнских сияющих глаз?
    Наталья Демьяновна поцеловала сына и улыбнулась:
    - Хорошо, что мы собрались все вместе. Алёшенька, солнышко ты моё, редко тебя вижу. Десяток лет прожила, дожидаясь, когда ты забежишь изредка. Ох, дитятко моё дорогое, моя утеха, - вздохнула она, не спуская с лица сына серьёзных, повлажневших очей.
    - Что с вами сегодня, мама? Голубочко, только не плачьте!
    - Да я счастлива, милый, я видела сон, - проговорила Наталья Демьяновна, опять ласково улыбаясь, - а вот они мне не верят, считают, что я вру, что я сказилась. Послушай теперь ты, ведь ты у нас больше всех знаешь! Сей ночью, - она погладила по голове опустившегося перед ней на колени Алёшу, – открываю глаза и вижу: наш потолок весь как из чистого серебра, сияет, а по нему ходят божественные светила, все разом: солнце, месяц и звёзды. Знаю, что не бывает так, но глазам верю. То явь! Страшно стало, и я проснулась. Вот, полумёртвая от страха, лежу я, а светила, все вместе перед глазами сияют! Одно, думаю я, что это не к худу. Недаром Господь видения подобные посылает под Рождество Своё! Золото-серебро – это богатство, месяц и звёздочки – почести, а солнце – власть. Я думаю, это про тебя, сынку! То же самое говорит и бабка Гуйдиха. - Слеза-жемчужина скатилась на руку юноши.
    - Не знаю, мамчику, бесталанен я, - грустно ответил Алёша, - надо мной люди уже смеются, а батюшка и дьячок вещают, что мне негодно им помогать, да и Андрейка вернулся. Теперь в церкви будут поп, дьякон и дьячок. А я уже не хлопчик. Что делать и сам пока не пойму.
    - Гей, гей! Значит, ты, пёсий сын, должен вспомнить про казацкий обычай! – гримнул батька. – И мне уже люди смеются в глаза, что ты лучше попа службу знаешь, и что ты представлял в воскресенье царя, как его там? Тьфу! Поповский работник ишо молол, что ты де, умолял дьячка помочь тебе стать где-нибудь певчим, даже если бы пришлось надеть чёрную рясу. Гляди, убью! Дурень! – он поворошил пятерней оселедец, его голова с раздувшимися ноздрями, нагнулась вперёд, по-бычьи. Широко упершись в пол ногами, одна босая, другая в рваном сапоге, Григорий Яковлевич потряс сжатыми кулаками.
    - Сподоби Господи тебя провести Святой вечер, батя, - усмехнулся Алёша. – Спаситель несёт нынче на землю свет, а ты лаешься. Вот послушай, святой Стефан через два дня придёт, и каждый себе пан будет. Тогда вы с дядьками, чую, начнёте со мной счёты, я вам покажу, какая у меня крепкая рука. Добре?
    - Что ж! Мы тебя, вражьего сына, укатаем! – обрадовался отец. – Добре, впервые слышу казацкие речи, а то вынежился за книжками, за панскими цацками, лохмы отрастил, что можно плести дрибушки. Девки, эй, а не просил ли он у вас стрички? Башкой бы его в пекло, чтобы его морило, собачьего сына!
    Однако Алёша заметил в глазах батьки необычное для него любопытство. Мать тоже бросила хитрый взгляд на мужа и поманила его за собой:
    - Ох ты, бугай старый и недогадливый, пора встречать праздник, иди-ка на двор, принеси сноп, да сено, или ты в хате не хозяин? А вы, дивчины, достаньте скатерть.
    Григорий Яковлевич икнул от удивления.
    - А … пошла бы ты со мной, матка, пава?
    Впервые за много лет праздник начали чин-чинарём. Наталья Демьяновна разбросала солому по хате, положила пучок в переднем углу на лавке, разостлала по столу, прежде чем Агатка накрыла скатерть. Сноп установили под иконы, рядом с ним, на сене же, поставили горшок с кутьёю и зажжённой свечой. На столе появились овсяный кисель, грибы, толокно, сочиво и фляга с горилкой. Все сели за стол. Уже глаза начали различать в черном небе ясный светляк – первая звёздочка взошла кутьи в горшке осталось на донышке, хозяйка подошла с полной ложкой к оконцу и подняла его: надо было по обычаю попотчевать мороз.
    В это время на улице девичий голос звонко пропел:

«Добри вечер, пане-господарю!..»
   
 Прижав к груди одну руку, а другая затряслась, сжимая ложку, мать замерла. Алёша вскочил и пулей вылетел на крылечко. Иринка! Дивчина стояла, выпрямившись во весь рост, в санках, держа в обеих руках узду смирной лошадки. На ней были простой кожушок и шаль. На голове блестел розовый веночек.
    - Готова, куда хочешь, - медленно проговорила дивчина, опустив очи, - колядовать, либо к нам на хутор? Нищих и странников собралось десятка два.
    - Да я ж не против, если собрались, обязательно уважу, - ответил Алеша, теребя шапку, поданную матусей.
    Звёзд на небе без счёту: огромное скопление светляков, тихо мерцающих вокруг лунного лика. И только одна, та, что была поболе всех и поярче, двигалась бок о бок с луною.