Оскорбление и наказание

***

То памятное для Макара лето выдалось жарким и утомительным.
Не  было дня,  чтобы он спозаранку не преминул заглянуть в почтовый ящик, накрепко прибитый на дощатое полотно дубовой  калитки.
Много раз взирал Макар на это  темно-голубое  жестяное изделие и, больше по привычке, загадывал: "Ну, вот, возьмусь и поправлю сразу и калитку, и ящик перекрашу в более интересный цвет, например, жёлтый." 
Но потом тормозил с этим делом, сомневаясь в разумности такого мероприятия, - а вдруг жёлтый цвет будет не по ранжиру, ведь, говорят, что только в домах для сумасшедших  принято применять такие тона. И после неустойчивых раздумий он оставлял без изменения  предмет своего случайного внимания.
Беспокойство его ныне состояло из-за другого обстоятельства - со дня на день он ожидал повестку в суд.

Стряслась с ним недавно беда, а точнее - страшное с последствиями происшествие.
В тот невезучий для него день над деревней парил разудалый праздник –  народ отмечал любимый в веках  Троицу и Духов день, когда пахать и сеять возбранялось, и даже обычно надоедливое местное колхозное начальство в лице учётчика и бригадира, оставляли людей в покое, не докучая им своими указаниями.

И надо же было такому случиться, - именно, в тот праздничный выходной Макар попал в переплёт. Сначала сидели они с мужиками около магазина тихо-мирно, выпивали  понемногу, делились байками и воспоминаниями, пока недальний его сосед Филяка, по прозвищу Кахап, не начал выступать с подначками в его адрес.
- Ты, Макар, ведь при немцах - подсоблял им призирать за советскими гражданами. Так что выходит как бы сотрудничал с оккупантами!? - ехидно и радикально-торжествующе, с саркастической полуулыбкой, произносил он хрипловатым голосом. 

Не любил Макар Яковлевич вспоминать тот период из своей биографии.
По состоянию здоровья, ввиду плохого зрения, ему не посчастливилось служить в рядах Рабоче-Крестьянской Красной Армии, и когда началась Отечественная война, он также не был мобилизован на фронт, хотя по возрасту ещё подходил для этого.

Да, с приходом немцев и началом временной оккупации, он был назначен старостой на хуторе, но обязанности свои старался исполнять аккуратно, не обижая никого из земляков, помогая всем нуждавшимся в его защите по мере сил и имевшихся возможностей.
 
Многие в деревне платили ему взаимностью и доверием.
Не сравнить же с другим, предателем Тихоном Валеевым, назначенным оккупационными властями старшим в округе. Тот выслуживался перед комендантским начальством, проявляя  инициативу в сборе и поставке ему информации о местных колхозных активистах, районных советских и партийных работниках, оставленных в тылу с целью организации сопротивления врагу, создания партизанского движения, проведения саботажных мероприятий, оказания помощи выходившим из окружения красноармейцам. Многих людей обездолил этот вредный человек. Поэтому ему и припаяли семнадцать лет северных, где он чуть не сгинул, - выжил лишь благодаря своему могучему здоровью и подоспевшей впоследствии амнистии.

Макар до войны не был ни общественным активистом, ни партийцем, а тем более, членом руководства колхоза,  поэтому не вызывал у немцев каких-либо особых подозрений в своей благонадёжности.

За весь истекший послевоенный период никаких нареканий в свой адрес ни от людей, ни от советских органов он не имел, а, более того, после укрупнения колхозов в начале пятидесятых годов,  был назначен бригадиром одной из местных полеводческих бригад.

По жизни Макар слыл человеком жизнерадостным, никогда не пасовал перед трудностями, отличался умением организовать любое доброе дело, будь то какое строительство на колхозном или частном дворе, сенокос, ремонт общественного колодца, кузнечное производство, уборка урожая. А коснись если  какого весёлого случая, то лучшего тамады и заводилы чем он, сыскать было трудно.      

Обычно Макар всякое мог стерпеть по отношению к себе или к своей семье, но когда дело касалось его чести и достоинства, особенно вроде того, что он услышал от Кахапа - ни в жизнь!
Тем более, он категорически не мог выносить этого человека, который каждый раз норовил сотворить ему какую-либо пакость.
Весь пошёл в свою породу: и дед его, Каблук, и отец -
Васька-Ключник, никогда не пользовались уважением в округе.
Поэтому его реакция была немедленной, - он резко вскочил на ноги, побледнев и изменившись до болезненной гримасы на лице, нервно потрясая своим рыжеватым чубом,  схватил первое, попавшееся ему под руку железо, которое оказалось лемехом от плуга, начал бить им со всем ожесточением по спине и плечам Кахапа.
Тот от страха и боли заорал  благим голосом, мол, прости Макар, я ведь не хотел обидеть тебя, это лишь бабьи сплетни.

Но, видно, было уже поздно. Макар, разойдясь в своей ярости и удали, бил наотмашь своего ненавистного оскорбителя, приговаривая: "Вот тебе, харя кулацкая, за меня, за отца моего, за унижения семьи моей!"

Кахап ни жив ни мёртв вяло катался по земле, издавая лишь глухие  стоны и пытаясь увернуться от неистовых и жестоких ударов разъярённого соседа.

Присутствовавшие другие мужики, оправившись от неожиданности, дружно навались на разудалые плечи Макара, стараясь заглушить его гнев.

- Макар, Макар, да уймись же ты, что стало то с тобой, остепенись, забьёшь ведь человека до смерти, беды не оберёшься, - кричали они.

Макар же с налившимися кровью глазами, под заоблачный выкрик "Ненавижу!", заносил правой рукой лемех для окончательного расчёта со своим неожиданным врагом.
Но сидевший рядом с ним его ровесник Фатей, изловчился повиснуть на беспощадной руке своего оскорблённого друга, сбил этот удар наискосок в землю.

Кахап, весь окровавленный, катался по земле, хриплым голосом приговаривал:
- Ну всё, на этом тебе конец, тебе не жить, я тебя упеку куда надо!

Вот с того самого происшествия Макар загрустил, а потом каждое утро начал регулярно проверять содержимое почтового ящика. Он знал, что Филяка подал на него в суд, а помогать ему в этом деле взялся его родной брат Иван, служивший в органах милиции в областном городе.

Дни его жизни теперь тянулись уныло, он перестал балагурить и отпускать свои обычные шутки в адрес того или иного незадачливого земляка или местной молодухи, не зная чем занять освободившееся время.

В соответствии с заведенным прокуратурой уголовным делом, его уже неоднократно вызывали на допросы в область, а назначенный следствием адвокат, без всяческих намёков на дополнительный «гонорар», сочувственно проинформировал, что за допущенную особую жестокость по отношению к пострадавшему ему «светит» не менее семи лет сроку.

Макар прикидывал в уме: вот сейчас ему уже шестьдесят семь лет, а в случае назначения такого наказания, он сможет выйти на свободу практически стариком.
 
Но Макара оглушала не сама подобная перспектива, он горько переживал прежде всего за свою супругу Наталью Филипповну, которую горячо любил с самой юной молодости.
 
Он помнил каждый прожитый совместно с нею год и день, былые общие радости и трудности, её ответную горячую любовь, начиная с того самого заветного момента, когда она, уже будучи наречённою другому парню, Ваньке Бутузову, невестою, ответила согласием Макару проводить её до дома от сельского круга.
 
Вся жизнь с Натальей была Макару в радость, любил он её преданно и безоглядно, не замечая бега времени, радуясь разраставшейся от этой любви семье: не считая безвременно умерших детишек, вот, вырастили пятерых сынов и дочку.
 
Пусть не все ребята вышли в знаменитости, но не один из них не отбился от рук, не стал местным изгоем, не был брошен ни произвол судьбы даже в лихие годы.
 
Макар любил труд, со всякой работой справлялся легко, словно играючи.
Если косили хлеба в жнитву или траву на сено, то он становился всегда направляющим, задавая алгоритм в работе всей веренице косарей, а себе определяя захват на весь замах косой, - от плеча до плеча.

Было приятно и интересно наблюдать за его спорой работой и в местной кузнице, где он ковал подковы для колхозной конюшни, тяпки-мотыги для женщин из своей полеводческой бригады, оси для телег, обручи для бочек и другую, так необходимую в деревенской жизни, металлическую фурнитуру.

В подмастерья к себе он обычно приглашал кого-либо из местных ребят-подростков, доверяя им раздувать меха или поддерживать заготовку на наковальне.
Такому помощнику он подсказывал некоторые секреты кузнечного ремесла, а то, в минуты роздыха, делился с ним и своими жизненными наблюдениями.

Когда же бывало трудно с заработками или уж совсем невмоготу, то он не терялся, а брал в руки строительный инструмент: топор, рубанок, отвес с мелком, уходил по соседним и отдалённым деревням и сёлам плотничать, сколачивая и возглавляя плотницкую бригаду из таких же, как он, умельцев для строительства частных домов, других сооружений для колхозов или совхозов.  Заработанные деньги или   оплату натурой, в основном продуктами, он доставлял по назначению для спасения своих домочадцев.

Вошедшая в года, его Наталья Филипповна, никогда не упрекала  своего мужа в расположении к лени или непотребному поведению, как то нередко бывало в других деревенских семьях, где дети уходили недалеко от своих нерадивых родителей, прозябая в неустроенности, бедности, пьянстве и всевозможных междоусобных сварах.

Округлившееся, но без морщин лицо, и погрузневшее от многочисленных родов фигура,  не сказывались на общей стати этой замечательной русской женщины. Несмотря на бесчисленные трудности, былые голодные и холодные лихолетья, она всё-таки считала, что жизнь у неё с Макаром  сложилась счастливо, ах, кабы не это свалившееся неожиданное горе.

Да, она осуждала Макара за допущенную несдержанность, но однажды, взглянув на поступок мужа с иного угла, решила больше не упрекать его, не плакать-голосить, а решительно поддержать мужика, защитившего их общие честь и достоинство.

Несмотря на многочисленные просьбы  со стороны земляков, поступившее ходатайство от правления колхоза, а также усилия адвоката-защитника, областной народный суд на своём выездном заседании в районе счёл, что обвиняемым было совершено преступление в форме нанесения с особой жестокостью телесных повреждений пострадавшему, приговорив Макара к тюремному заключению сроком на шесть лет с пребыванием в общей исправительной колонии и привлечением к принудительным работам.

Сам Макар и присутствовавшая на суде Наталья Филипповна, с достоинством встретили такой суровый приговор. Лишь при прощании у обоих блеснули на глазах непрошенные слёзы. Они смотрели друг на друга, как когда-то в молодости, словно не было ни этой беды, ни этого тщедушного Кахапа, со злорадным торжеством взиравшего на них с первого ряда судебного зала, ни пролетевших так быстро совместно прожитых лет, а был тот вечер у сельского круга в центре родного села Шевелёво, откуда они однажды ушли вместе под сень разлапистых клёнов у родительского дома Натальи. Был счастливый день их новоселья в своём общем доме после выхода на хутор, были годы взаимной любви и приязни, неиссякаемой воли к жизни и потребности ощущать друг друга всегда рядом, в близости, на расстоянии  слышимости биения сердца.

Они, как и тогда, обнялись, прикоснувшись на прощанье, ставшими уже шероховатыми губами, подбадривая друг друга:
- Держись, Макар, сбереги себя! - шептала Наталья, кладя поседевшую голову на широкую грудь мужа.

- А ты дождись меня, непременно, у нас есть ещё время впереди, - успокаивал Макар свою верную Наталью, стараясь изо всех сил сдержаться и не заплакать навзрыд, чтобы не доставить торжествующей радости наследнику ненавистного подкулачника Васьки-Ключника.