с. 1

Сашка раздувает ноздри как какое-то дикое животное – дикий олень, например. Они, мне кажется, такие же большие и глупо благородные. Смотрит поверх моей головы – это не сложно, он выше меня сантиметров на тридцать, и я уже привыкла утыкаться носом ему в ключицы. А глаза злющие, что меня пугает в нем больше всего. В нормальном состоянии они у него карие, большие и добрые, но когда он испытывает сильные чувства – злится, волнуется, возбуждается – глаза у него темнеют, становятся почти черными, как дыры в далеком космосе.

Я упираюсь ладонью ему в грудь, пытаясь остановить, но с тем же успехом можно кидать хлебные крошки в памятник Пушкину – вряд ли почувствует. Пальцы ложатся как раз посередине, во впадинку между грудными мышцами – этими мышцами он меня однажды покорил, еще до нашего знакомства. Качков я не люблю, да и Сашка не качок, мышцы, говорил, на работе «накачал», гайки какие-то крутя сутками. Потом, конечно, покорил меня своими мозгами. Потом глазами, ключицами, пальцами, набором книг на кухонной полке, способностью раздевать глазами, смехом, бычьим упрямством, бабушкиным котом, нелюбовью к оливкам и фасоли, способностью успокаивать мои слабые нервы, неожиданно старомодными принципами (мужчин должен это, женщина не должна то), разницей в росте и в интеллектуальном развитии (он по всем параметрам выше), трогательной небритой рожей по утрам и разрешением мне оную рожу по утрам же брить.

Пальцы словно в стену упираются, с той лишь разницей, что под каменной кладкой не бухает живое сердце. Я почти физически ощущаю его злость, и пугаюсь – если я не остановлю его, он просто убьет этого паренька, не смотря на всю его браваду и гонор.
- Сашка, - торопливо бормочу я, упираясь сильнее, - Сашка, остановись, стой, прошу тебя. Пошли отсюда, Сашка. Слышишь меня?
Сашка не слышит, он смотрит на разошедшегося в своих перлах гопника, и я чувствую, как внутри него волной накатывает сладкая ярость, когда адреналин превышает норму, а мозг упивается кислородом – словно крылья вырастают за спиной, и ты меньше думаешь, но больше делаешь. И я боюсь, что он его покалечит.
- Агашевский! – я толкаю его в грудь уже двумя руками, и он словно впервые меня видит здесь – опускает глаза и щурится на меня своими черными дырами. Улыбается мне  - как идиот, честное слово, нашел место и время.
- Мышка моя, - гудит он. У него вместе с глазами, кстати, меняется и голос, становится таким низким и глубоким – наверное, олени, умей они говорить, говорили бы таким же голосом. – Отойди, пожалуйста, мне тут… поговорить нужно. Видишь, парень упорно просит?
- Агашевский! – рычу я (вы поняли, что мы идеально друг другу подходим, да?), - не веди себя как придурок! Пошли отсюда, прошу тебя!
Он вздыхает, словно я отобрала его любимую игрушку, и будто бы забывает про паренька, который немного воспрял духом и пытается на ломанном русском объяснить, что мужик не должен слушаться бабу. С одной стороны – мне не жалко, иногда нужно выплеснуть всю свою агрессию, она ведь копится. Но огрызающийся парнишка выглядит хилым, а Сашка у меня большой. И силы иногда своей не чувствует.
Так вот. Стоим мы как в идиотской киношной сцене, я меж двух огней, к одному огню – задницей, ко второму – всей душой и еще ладошкой в грудь упираюсь. Сашка, хвала богам, остановился, накрыл мою ладонь своей лапой – холодной, представляете. У него сердце бухает как сумасшедшее, а ладони холодные, всегда холодные, весь огонь в глаза уходит, видимо. Сжимает мне пальцы словно тисками, но мне плевать, лишь бы он позволил себя увести отсюда. Как бычка на веревочке. Смотрит на парнишку за моей спиной, тот осекается на полуслове, и мы наконец-то уходим из этого треклятого дворика, через который решили срезать путь домой. Откуда ж мне было знать, что к нам привяжется отрицательный социальный элемент с мозгами недоваренной устрицы.
Ситуация, к слову, вполне обычная, и все, что нужно было, это пройти мимо и не обращать внимания, но это не наш вариант, не Сашкин точнее. Вообще, он спокойный как мамонт, я даже никогда не слышала, как он кричит, только хохочет, но при всем при этом, он с удовольствием ввязывается в различные потасовки. Первый – никогда. Но если кто-то начинает играть в самца, Сашка с каким-то злорадным удовольствием доказывает оппоненту, кто здесь на самом деле прав. Первые два месяца я и не подозревала, потом пару раз он вернулся от друзей с синяками и содранными костяшками. Отмахнулся на мои расспросы.

Лично я думаю, что он какой-то неандерталец в душе, и вообще мужчине нужно куда-то девать агрессию, чтобы не копилась апатией, ленью и бессмысленностью, но боюсь за него каждый раз, когда в какой-нибудь подворотне у него темнеют от гнева глаза. Иногда мне кажется, что он адреналиновый наркоман. Но никаких поползновений в сторону запредельных удовольствий он никогда не выказывал.
 
Мы идем молча, я позади, пялясь под ноги, потому что вперед бесполезно, там только Сашкина спина.
-Животное, - бормочу я досадливо, и в такой тишине, кажется, слышит весь двор.
Агашевский останавливается, я врезаюсь в его спину, и мы начинаем наш традиционный диалог: я за тебя боюсь, ты ведешь себя как животное, что я должен был промолчать, он между прочим тебя оскорблял, и все в том же духе. Заканчивается тоже вполне традиционно: я хлопаю ладошкой крепкую Сашкину грудину, он хмыкает, я реву.
Потом, правда, сценарий меняется – Сашка неожиданно и зло дергает меня за подбородок, заставляя смотреть в глаза. Они все такие же – темные и страшные. Наклоняется и целует меня. Никакой нежности, и щетина колет мне подбородок.  Почти кусает, не опуская руки, отчего у меня затекает шея, а нутро завязывает в узел.
-Кто еще животное, - выдыхает он мне в губы и уходит вперед.

Вот тут я вынуждена с ним согласиться. Когда Агашевский ко мне прикасается, во мне просыпается что-то первобытное, очень сильное и очень мучительное. Речь не о гормонах и первобытной страсти, которую так любят изображать авторы дамских романов, это что-то странное, от предков что ли. Когда он меня целует, во мне все стягивает в такой тугой узел, что выть хочется, но далеко не от наслаждения и эйфории. Нет, все это присутствует, конечно, гормонами я полна, как и все остальные. Узел этот постепенно разжимается, уходя мурашками по позвоночнику и бьет в голову, кажется, напрочь ее выключая, клокочет в горле слишком густым и не пригодным для дыхания воздухом. И каждый раз я понимаю, что вот, вот он рядом и – опять, но мучительно этого хочу. Я словно забываю, кто я и что, остается только этот узел внутри, ощущение той силы, которую Сашка излучает (наверное, того самого неандертальца, который в нем сидит).  Силы, мощи, агрессии, превосходства, победы – мужского над женским, самой правильной и самой естественной победы во Вселенной.
До Сашки я была самостоятельна, строптива и невыносима. Сейчас я самостоятельна, строптива и невыносима по-прежнему, но грань, когда стоит играть в сноровистую кобылку, а когда не стоит, я знаю наизусть. Это потрясающее ощущение. Ощущение подчинения – нет, не физического, не морального. Ощущение правильности – есть мужчина, который больше, лучше, сильнее, умнее, упрямее, увереннее, и ты принадлежишь ему. И нет никакой социальной шелухи и притворства. Две части единого целого.

Иногда мне кажется, что я и правда сделана из его ребра.

Я догоняю его в темноте и снова плетусь позади, но Сашка на ходу протягивает руку за спину. Мои пальцы теряются в его сильной ладони, Сашка намеренно делает мне больно, сжимая их до хруста.
Мы долго не спим – нужно же куда-то выплескивать накопившееся и животное? – до утра валяемся тюленями на кровати и молчим. Агашевский засыпает, а я не могу. Утыкаюсь носом в его небритую щеку и слушаю бешенное сердце, которое рвется наружу – то ли от счастья, то ли от недосыпа, представляю, как это выглядит со стороны и хихикаю.
С Сашкой у меня вообще все как в какой-то странной книжке происходит. Неправильно, но хорошо. 
…
…