Иллюзия Зла. Глава 2. КАА и ЕП

…его фотографии в этой папке нет. Только несколько исписанных моим почерком листов и две заполненных мной же болванки. Год рождения, родители (в графе «Отец» – прочерк). Я пыталась его найти, но не смогла. Слишком скудные сведения. Мать не помнит ни имени, ни фамилии… Задержания, приводы – почти вся его жизнь, а фотографии нет. Да мне она и не нужна.

     Вся его жизнь. Побеги из дому и возвращения домой. Заброшенная на недели школа и отличные отметки. А еще он играет на гитаре. В переходах, на улицах, в кабаках – этим зарабатывает на жизнь. Себе и матери, когда та, в очередной раз остается без денег. Выпивает – да, колется – нет. Часто дерется, очень часто, но за драки не привлекался, а еще…
     Он красив, по-особенному, по-мужски. Идешь с ним по улице – на него все оглядываются, от карапузов в колясках, до бабулек. Первым он улыбается, вторых игнорирует. Словом, рядом с ним идти неудобно…

     В «деле» едва ли не дыры от частого прочтения. Самая моя большая неудача…
     А вот и он – сидит передо мной. Играет на гитаре. Гитара – особый случай. Стоит эта штука – под десять штук баксов – настоящая фирма. Он с ней почти не расстается. Когда его брали первый раз, повелись на пальцы. Длинные, тонкие, сильные и подвижные – решили щипач. А ладонь к верху повернули, так на пальцах мозоли, твердые, как камень. Играет все, я думаю, и сочиняет, ну должен сочинять, только мне он не признается. Да и с чего. Я для него кто – инспектор по делам несовершеннолетних. Хотя и в юбке, но не женщина, а мент. А он нашего брата не любит. Только меня терпит, это, наверное, единственное, что удалось достичь…

     Хотя… Правде надо смотреть в глаза, я не знаю, как это получилось. Ни моей заслуги, ни моей вины в этом нет. Не от моих стараний и трудов это, точно – не от моих.
     Год назад, при первой встрече, сидит он вот здесь, за очередной побег из дома и бродяжничество. Видно что выпивший. Наши ему внушение делают, обещают посадить, а он им заплетающимся языком УК цитирует. Выборочно. И еще что-то о правах детей. И я захожу. Отправляю молодцов наших и к нему…
     Какой я тогда была самоуверенной: «Что же это ты, молод пить еще…» (тогда эта фраза казалась мне очень удачной, а сейчас, как вспомню – щеки пылают как у институтки). Хотя, тогда многих мне удавалось ставить на свое место, брать под контроль. И дело, конечно, не только в словах, тут и интонация, и взгляд – психология, одним словом. А он посмотрел на меня, и взгляд такой, что тут же, на месте бы поклялась, что он спиртного и на нюх не переносит. Так он посмотрел, я даже обмерла, раздел как будто и рентгеном заодно просветил, выдержал паузу и с непередаваемой интонацией произнес: «А у Вас красивые ноги, жаль, что на них эта юбка» – на слове «юбка» ударение, а у меня по спине мурашки.

     К слову говоря, мне казалось тогда, что я очень хороша в форме, но в тот момент мне стало в ней тесно. А потом наступил момент, когда я в него влюбилась. По настоящему, по ночам спать перестала. Эх, вспоминать стыдно. Потом все прошло, точнее переросло в какую-то безнадежность. И я стала его бояться, чувствовала, как распространяется на меня его власть. Особенно после одного случая.

     Пришли как-то дни мои, самые счастливые, в месяце. А я про эти дела забыла. Трудно объяснить как, но забыла. А народу в тот день, как прорвало. Сижу, чувствую: «есть контакт», а уйти боюсь, чувствую, что прозевала, и кажется, промокла. А напротив бабулька какая-то, пришла жаловаться на внука, который ее обижает. Тут и дел-то на две минуты, а эта бабка талдычит свое. У меня в голове крутится, как я могла забыть, а бабка нудит и нудит. Я медленно закипаю. Вдруг дверь нараспашку. КАА стоит. Глаза блестят, непонятно, то ли выпивши, то ли озорует сегодня. Подходит к бабке:
- Иди мать, все улажено. Начнет чудить, ты ко мне иди, - и так он это сказал, что старая быстренько собирается и чуть ли не бегом из кабинета, а при этом еще и благодарит, и здоровья желает и кланяется через шаг.
- Зачем ты, - это уже я. Неудобно мне.
- А это тебе, - как фокусник из-за спины пакет, - надо, - и к двери, - а толпу я разогнал около двери. Сиди спокойно, - хохотнул и исчез.

     Я конечно с ходу ничего не поняла, окликнуть его хотела, но он уже ушел. Открыла пакет, а там, хоть плачь, хоть кусайся, хоть матерись, - «Либрес» этот…, белье и юбка. И ведь, что обидно, пригодилось все. От таких вот демонстраций, которые он иногда мне устраивает, и страх мой перед ним. Я себе всегда пыталась объяснить это, слова вроде нужные нашла. Он чувствует меня, наверное, он и других чувствует, но мне он это всегда дает понять. И обязательно в такой форме, что я потом в шоке. Я понимаю, он говорит мне что-то таким языком, но что это значит…

     Гитара смолкла. Инспектор по делам несовершеннолетних, лейтенант Белова Елена Петровна, посмотрела на сидящего перед КАА. Руки его лежат на изгибе гитары, свесились, отдыхают. Он молчит.
- Ты зачем пришел, - такое молчание для меня как пытка, и я его нарушаю.
- Тебе это надо, - то ли спросил, то ли ответил КАА
- О чем ты? – А мне в ответ гитара, резкий, пронзительный звук и снова тишина. Вот и поговори с ним.
- Пойдем сегодня на кладбище, - опять, не разберешься, спрашивает или утверждает. Чего-то он сегодня про кладбище…
- Зачем, - мне тревожно, Господи, как мне тревожно. Что-то в голосе его…
- Это тебе надо. Пришло время разобраться со всем этим. – И у меня все обрывается внутри.

     Все-все. Как я смогла забыть… Нет, не так. Я старалась забыть, всеми силами старалась. И мне это почти удалось, удалось забыть, что там у меня дочь… все… косметика по лицу… Вдруг в лицо горсть воды. Вода по лицу, по костюму, на бумаги. А вслед за этим рука, как из ниоткуда, но со свежим, накрахмаленным платком…
- Вытри лицо, так лучше…, - эх, на него бы заругаться, выгнать из кабинета, послать к черту…

     Никто так со мной не обращается, никому не позволяю. А вот он, он может. Я его боюсь, и наверное, я его все-таки люблю. Поэтому послушно вытираю лицо. КАА смотрит, отрицательно качает головой, и я ловлю в лицо очередную порцию воды из графина. Следует короткое отбирание у меня платка и оттирание моего лица от дорогой французской помады, туши, румян, иногда кажется, с некоторыми слоями кожи. А он смотрит критически, но остается довольным. Улыбается. Сердце мое заходится от этой улыбки. Такое только для маленьких детей и никогда взрослым, и вот впервые – мне. Наверное, он действительно старше, чем я. Не года, века, тысячелетия между нами. И они дают ему право…

     Берет меня под руку, цепляет на ходу дамскую сумочку, и заталкивает меня в маленькую комнатку с умывальником. Там я обычно переодеваюсь. А в спину мне как приказ: «Пять минут».
     Пять минут на то, что бы отдышаться и переодеться.
- Так, с этим надо заканчивать, - бормочу я себе под нос, - какое он имеет право. Он в лучшем случае, по возрасту мне сын. – в душе зреет что-то похожее на ярость, я внутренне готовлюсь к взрыву, за то, что позволила ему обращаться со мной, как с ровесницей.
     Вспоминаю все случаи встреч с ним, и мне кажется, что сегодня он какой-то странный. Я начинаю волноваться… Прерываю себя, убеждаю, что никакая его странность не дает ему право со мной так…
- Выходи. Время.
- Я еще не…, - ответная реплика не успевает, дверь распахивается. Его руки выволакивают меня из этой комнаты-шкафа. Руки теплые, такие бывают у грудных детишек и… у него. Пауза.
- Что ты притворяешься, - с удивлением оглядываю себя. Все мое возмущение, весь мой внутренний взрыв рассеивается. Все напрасно. Пока я горела глупым гневом, руки мои подчинялись его словам и переодевали меня.

     Он поправил пиджак, платочек в нагрудном кармашке. Вдруг резким движением он задирает мне пиджак, а потом принимается просто стаскивать. Я некоторым опозданием, я кажется, взвизгиваю:
- Что ты делаешь!
- Ничего, - бормочет он, - лишнее, - оказывается, что ему не понравилась кобура с табельным оружием. А я привыкла.

     Мне приходиться послушно ее снимать, но почему-то медленно. Точнее, это ему кажется, что медленно. Отрывистыми движениями он начинает мне помогать, но когда вмешивается он, я вообще перестаю шевелиться, просто стою и все. Ему тяжело сопротивляться – это отнимает почти все силы. «Пусть делает, как хочет» – думаю я. Это похоже на детскую обиду, которая берется почти из ничего, я чувствую, что невольно надуваю губы и… Получается сплошное детство. Его движения из резких, переходят в скользящие. Он возвращает на место пиджак, его руки вскользь, едва-едва, задевают лицо… внутри что-то приходит в движение, огонек… «Нет, нет, нет, этого нельзя…» И снова резкие, жестковатые движения.
- Идем, - Послушно шагаю. Вдруг вспыхиваю, как говорят, до корней волос. Он догадывается, как на меня действуют его, прикасающиеся ко мне, руки. Возмущена – не то слово. Выдергиваю руки, выхватываю сумку из рук КАА.
- Сама, - задираю голову и опережаю его на шаг, - вот так-то.
- Действительно, так лучше, - это ответ не только на мои слова, но и на все мои мысли – ответ моему внутреннему голосу. Спотыкаюсь.

     Иногда мне кажется, как сейчас, например, что я могу одержать победу, хоть такую маленькую, как эта. Иногда… Мой внутренний голос, внутреннее мое я, оно намного умней меня этой, вот уже полгода твердит мне по ночам: «Сдайся на волю победителя». Да что говорить, я уверена, что воля победителя устраивает меня полностью. Но… Есть и но… Я ведь ему в мамы гожусь, а усыновлять я его не собираюсь. Да и мать у него, как она посмотрит. Вот и получается, и замуж мне за него не выйти, ни в любовники взять. И дело даже не в его возрасте. Это чушь! Дело в том, что это не я выбираю, не я его беру или не беру. Это все делает он. Точнее, не делает. Не похоже, что он согласен взять…
    
     Я немного кошусь на шагающего рядом КАА. Он идет, вертит головой, приветствует кого-то взмахом руки, кому-то улыбается. Я так понимаю, детишкам. Да и сам, ни дать, ни взять, ребенок из забытой богом провинции – первый раз в Москве. Немного идиотская улыбка, не его – придуманная – периодически появляется на лице. Вдруг все меняется, как и не было. Пачка сигарет, странный трюк с выдуванием сигареты из пачки. Возникающая откуда-то из рукава зажигалка и сигаретный дым выпущенный через ноздри. Черты лица обостряются, делаются угловатыми, колющимися.

     Он всегда в зоне внимания. Бабушки с мамашами с неодобрением смотрят, не на него – на меня, принимая за плохую мать, или, хочется верить, за старшую, но непутевую сестру. А малолетки, так те, на него с обожанием смотрят, а на меня с ревностью, к сожалению, совершенно напрасной. Ну вот, пока разглядывала окружающих, потеряла его из вида, он отстал. Вдруг появляется откуда-то из-за спины и идет со мной в ногу.

     Лишь на мгновение выпускаю его из вида и снова теряю. Останавливаюсь сама. Он стоит прямо посреди толпы, и что-то тщательно разыскивает, похлопывая себя то одной рукой, то другой по карманам. И вот ведь интересно, его пешеходы обходят, даже касаются редко, а меня моментально оттесняют к бордюру. Мне видно, что он извлекает из кармана какие-то бумажки и денежная мелочь…

     Между нами пять-шесть метров, но пока я их преодолеваю, он успевает пристроить гитару, и чуть надтреснутым – опять, не его голосом – обращается к прохожим, чуть слышно. Но внезапно выстреливает гром, на мгновение все замирают, некоторые даже испуганно оглядываются. И хотя начала фразы никто и не услышал, самое главное звучит в абсолютной тишине:
- Люди, браться и сестры, чувствую, как грусть тяжким бременем лежит на ваших душах. Заботы губят душу и морщинят лица. Музыка исцелит вас. Примите ее как лекарство, - начинается музыка.
     Все подряд. Есть место и для Пугачевой и для Моцарта. Сенчукова, Вивальди, «Иванушки», «Deep Purple». Вот такой букет для души.
     Я первый раз слышу его на улице. Странноватое ощущение – в кабинете гитара звучит совершенно по-другому, словно с другой душой. Меня охватывает желание забрать его отсюда. Но я не могу, я боюсь вмешаться во что-то важное, что я не понимаю. Если бы я была в форме, то, наверное, вопросов было бы меньше, мне было бы легче. А так, я просто стою и слушаю…

     Импровизированный концерт длится минут сорок, может больше. Какой-то молодой мужчина, быстренько снимает с кого-то из прохожих шляпу и обходит слушающих – в шляпу сыплются деньги. Видно, что мужчина знаком со многими на этой улице, даже мне кажется, что я его где-то видела. И лицо знакомо, и косуха эта в цепях, с булавками, этот конский хвост стянутый резинкой, даже этот черный платок, болтающийся на левой руке, где другие носят часы. Я понимаю, что он из металявой братии, хотя меня немного смущает его возраст… Набирается много. Меньше тысячи не бросали, несколько раз даже мелькали зелененьки…
- Огромное вам спасибо люди. Вам всего самого наилучшего…

     Однако, народ не желает расходится, и тогда КАА исполняет что-то из моего детства. И странно, словно дан какой-то знак, дослушав мелодию до конца, люди расходятся, а на улице, словно становиться светлее. К КАА подходит мужчина в косухе и отдает деньги, точнее протягивает КАА шляпу. Тот выбирает несколько крупных купюр, а остальные отдает назад, при этом они обмениваются несколькими фразами, как давно и хорошо знакомые люди. Слов, правда мне не удается разобрать – я все еще пробираюсь сквозь вновь пришедшую в движение толпу.

     Мужчина уходит с деньгами, по ходу вытаскивает какую-то денежку и прямо тут же покупает сигареты, а остальные отдает старушке во всем черном, она собирает на восстановление храма (к слову говоря, именно на восстановление и собирает). Та принимает это с поклоном, что-то говорит мужчине – тот отвечает. В конечно итоге, она благословляет сначала его, а потом и всех присутствующих на улице…

     Ну вот, пока глазастилась на эту странную парочку, опять потеряла КАА из виду. Встаю на носочки и верчу головой. Замечаю его поднятую руку – оказывается, он уже успел остановить машину, и теперь о чем-то договаривается с водителем, изредка поглядывает на меня и, наконец, машет рукой. Я пробираюсь через толпу и подхожу к машине. КАА открывает передо мной заднюю дверцу, помогает сесть, потом вручает гитару и хлопает дверью. Сам он садится на переднее сиденье. Машина срывается с места. Мы едем, быстро, но не долго. Машина притормаживает у тротуара, КАА наказывает мне ждать и уходит. С некоторым опозданием я киваю.

     Водитель аккуратно рассматривает меня в зеркале заднего вида.
- Хороший парень, - произносит он, заметив, что я поймала его взгляд.
     Я в знак согласия слегка пожимаю плечами. Появляется КАА, в его руках огромный букет роз. Похоже, что он обошел и скупил половину рынка, только очень тщательно скупал. Цветы подобраны – только чайные и белые. Цветы он укладывает рядом со мной на сиденье и снова уходит. В следующий раз КАА возвращается с пакетом. Садится на место, кивает водителю. Мы снова едим…
    
     Знаю я его – то есть узнаю, водителя. Да из штрафов, которые втихую он отстегивает нашему брату, большинство из них делает серьезные заначки. Но не в этот раз – машина аккуратно двигается по дороге, где положено – притормаживает, кого положено – пропускает, не водитель, а чистый ангел за рулем.

     Водитель и КАА курят. Я сижу в обнимку с гитарой. Думаю…
     Почему он так легко управляет мной. Все другие просят, а он даже не приказывает, так, бросает фразу через плечо, а я, как заговоренная, подчиняюсь. Хотя, в последнее время, мне все реже и реже хочется сопротивляться. Я конечно вида не показываю, стараюсь, чтобы было как раньше. Только, это ерунда, как бы я не старалась скрывать свои чувства и мысли, он все знает. Иногда мне хочется думать, что он тоже неравнодушен ко мне. Только мечты эти очень быстро обрываются. У них нет будущего. Мне с ним не быть. Я хотела бы, что бы только не отдала, но я почти в два раза старше его. Да и не согласится он…

     Мне становиться страшно от мысли, что когда-нибудь наступит момент, когда он уйдет. Я без него уже не могу. С тех пор, как он появился, у меня словно пелена на глазах… точнее, наоборот, словно спала пелена. Мир в других красках предстал передо мной. Хуже он стал от этого, или лучше – не знаю. Но то, что мир станет тусклым без него – я уверена. Он и теперь тускнеет, если КАА нет рядом. А заходит он редко, и что греха таить, я ведь жду его постоянно. Сижу в кабинете и жду. Работа теперь для меня лишь способ отвлечься от ожидания. Все эти малолетние правонарушители, мальчишки и девчонки, постоянно напоминают его, то жестом, то словом. Иногда я думаю, что у меня что-то вроде паранойи. И еще одно я знаю – как только мы расстанемся, я заболею, а потом и вовсе – умру. Или сойду с ума.

     Буду лежать в каком-нибудь Богом забытом Бедламе, лет пять, или десять, а потом все равно – умру. Ему назло. Горячие слезы – опять реву.
- Кстати, за два квартала до кладбища – сумасшедший дом. Никому не надо? – это КАА подал голос.
- Что, - слезы мои моментально высыхают, - что ты сказал?
- Я, - КАА поворачивается ко мне, - ничего. – Другой голос, другие интонации. Может, мне показалось, - А что ты слышала?
- Да, так, - опять воцаряется молчание.
     Думать я тоже уже боюсь. Иногда мне кажется, что некоторые мысли я говорю вслух. Гляжу в окошко. Что-то есть страшное и знакомое в этой дороге. Когда-то я уже проходила по ней, но куда?
- Кладбище, - Я вздрагиваю от ответа.

     Машина резко останавливается. Приехали.
     Я забираю гитару и пакет, КАА несет цветы. Я слышу, как захлопываются дверцы машины, слышу рев двигателя и визг шин. Вот и ворота. Светит солнце. Я стою, меня мелко трясет от страха и еще от чего-то. Колени мои подгибаются…
- Веди, - голос КАА.
- Куда, - голос мой дрожит, даже зубы стучат. Мне плохо.
- К Ольге.
- Не могу, - я не говорю, я вою.
- Веди!
- Но…
- Леночка, я тебя прошу, пожалуйста, - что это, гром среди ясного неба.
     Я смотрю на него. В его глазах именно то, что он сказал. И впервые за последние годы, я нарушаю данное себе слово…
    
     Я старалась забыть о смерти дочери. Эта была моя тайная боль, ненависть и еще много чего страшного, что хранит наша душа. Да, я добивалась того, что бы имя дочери вызывало в моей памяти только черную пустоту. Что-то вроде амнезии. Нет в моей памяти трех лет. Я их стерла. Нет того, как мы разошлись с мужем, нет, как умерла моя мама. Я даже в милицию пошла по этой же причине. Окружающие дети были хуже моего ангела, в них не было ничего такого, что могло бы напомнить ее… И вот приходит КАА, для него нет тайн во мне. Он врывается в эту пустоту, он делает ее обитаемой. И вот я, стою перед этими воротами, готовая вновь пройти через этот ад, через мою потерю, через пустоту и только ради него. Боже мой, помоги!

     Вот оно это место. Какая-то лавочка. Я кладу на нее гитару, ставлю рядом пакет и свою сумку. Стою. Что-то надо делать, но я никогда этого не делала. Смотрю на КАА.
- Леночка, - он протягивает мне один цветок, - все равно с чего начинать.
     Я киваю, беру цветок и делаю шаг вперед. Мраморная плита. Наклоняюсь. Господи, как тяжело! Фотография Оленьки, она улыбается. Волосы длинные, пепельные, ленточка на них. Огромные, изгнанные, как кошмар из моей памяти, ее глаза. Кладу цветок под фотографию. Под коленями холод мрамора и теряю сознание…

     Стоящий за спиной женщины, КАА, не двигается. Молчит, только рука, сжимающая букет словно окостенела. Идет минута, другая, третья, еще, еще, еще… Он подходит ближе, не касаясь женщины, по одному выкладывает на могилу весь букет. Цветы переплетаются в каком-то странном рисунке, понятном лишь ему одному. Губы его шепчут что-то, может молитву, может заклинание, может… Все. Он поднимает женщину и бережно усаживает ее на скамеечку. Садиться рядом с ней, обнимает и ждет. Женщина долго приходит в себя. Под носом у нее струйка крови, КАА подает платок. Кровь потихоньку приливает к щекам…
- Я что, сознание потеряла, - голос слаб и тих.
- Было, ненадолго.

     Странное дело чувствовать себя снова. Вроде даже как легче. КАА сидит рядом и курит. Смотрит на меня. Достает из пакета пластиковые стаканчики и бутылку водки. Конфеты, несколько бутербродов. Разливает водку по трем стаканчикам, из одного тут же поливает цветы. Один, полный подает мне – я беру вместе с кусочком бутерброда. Смотрю на него. Выдыхаю и проглатываю двумя большими глотками, и пока вкус не ударил, заедаю бутербродом. КАА смотрит куда-то за горизонт. Неведомо откуда взвивается ветер и устраивает из опавших листьев фонтанчики. КАА улыбается, и медленно, маленькими глоточками пьет, не отрываясь, как апельсиновый сок. Берет конфеты, угощает меня, съедает сам. Все остальное относит на могилу. Потом берет гитару и начинает играть. Узнаю «Вальс цветов». Потом «Осень» и следом «Дождь», и как по заказу, на последних аккордах песни начинается теплый, совсем как летний дождь. КАА подхватывает гитару, меня под руку и почти заставляет бежать к выходу. Я пытаюсь сказать ему про пакет и сумку, но оказывается, что КАА когда-то успел прихватить и ее, а пакет он оставил кладбищенским бомжам. Там остались еще водка и закуска. По неписаным правилам, которые вполне могут существовать только в нашем городке, бомжи, вроде как присматривали за могилами, на которых оставались такие подарки.
    
     Мы выбежали из ворот. Дождь, словно наколдованный КАА, лил как из ведра. Пять минут танцев у обочины, и видавший и местные виды, и заграничные дороги «Опель» притормаживает около нас. Не спрашивая цену и желания водителя, он называет адрес. Машина трогается, а он откидывается на сиденье и закуривает. Я промокшая насквозь, ищу хоть немного тепла и поэтому прислоняюсь к его плечу и, смотрю куда-то за окно. Всего за несколько минут прошедших с начала, дождь превращает проезжую часть в горную реку. Водитель беззлобно материт погоду и проезжающих встречных водителей, но скорость ниже девяноста не сбрасывает. Я молча пугаюсь этого мастерства, и каждый раз сильнее прижимаюсь к КАА. Рядом с ним мне спокойнее. В уме я прикидываю, что следует сказать его матери, когда мы с ней встретимся, пока до меня не доходит, что адрес, который назвал КАА – мой собственный. Я размышляю недолго, но потом понимаю, что КАА в очередной раз принял самое верное решение, а мои возмущения были бы сейчас совершенно напрасными, да и просто глупыми.

     Водитель, не жалея подвески заехал на бордюр, что бы сократить наше пребывание под дождем. А кроме того, и денег не взял,  сказал только, что если что будет нужно, что бы обращались безо всяких. А потом оставил визитную карточку, которую КАА спрятал где-то в недрах своей куртки. КАА пожал ему руку и попросил передать какому-то (или какой-то) Чи-на, что все как нельзя лучше. Водитель кивнул. Они поняли друг друга. Я попыталась припомнить, где я слышала это странное имя, но КАА начал вытаскивать меня из машины. Мы заскочили в подъезд и оттуда услышали рев уезжающего автомобиля. КАА пропустил меня вперед. Я повела его до квартиры. Минут десять я рылась в сумочке, пытаясь разыскать ключи от квартиры. Мы вошли. Я сбросила промокшие насквозь туфли, а потом внезапно оглянулась. Он стоял прислонившись к дверному косяку. С волос и одежды на пол капала вода. Он улыбнулся.
- Проходи, снимай куртку, - голос мой немного изменился, когда я добавила, что и остальное тоже надо снять. Я почувствовала, что мерзну, и быстренько бросилась в ванную комнату, крикнув оттуда еще раз, - Проходи.

     Пушистый домашний халат, как кот на печке, лежал на батарее. С превеликим удовольствием я закуталась в него, запахнулась и перевязала по талии пояском. Теплым, тоже с батареи, полотенцем я сушила волосы, когда вдруг поняла, что из прихожей не раздается ни звука. Ужас охватил меня, я бросила полотенце, и медленным, почти пьяным шагом, я пошла в коридорчик, уже зная наверняка, что я там увижу. Я сделала шаг из-за занавески и даже вскрикнула от неожиданности, когда увидела, что КАА стоит на том же самом месте, и даже не успел изменить позу с того момента, как я оставила его. Вода по-прежнему капала на пол… Я кинулась к нему.
- Снимай сейчас же, все. Ты простынешь, - Он попытался что-то возразить мне, но я не слушала его.

     Расстегнув молнию на куртке, я стянула ее и выпустила ее на пол. Рубашка тоже была мокрая, снимая ее, я вынуждена была прикоснуться к нему. Я замерла, наверное, даже перестала дышать. Стягивая рубаху, я почти обняла его. Волосы его, мокрые, были рядом с моими губами, я не удержалась и коснулась их. Прядка прилипла к моей щеке. Запах волос, его кожи одурманил меня, но коснуться лица я не решилась, а плечи и часть шеи под моими волосами были мои. Дурман. Оставив рубашку не снятой, я притянула его к себе, а себя к нему. Насколько позволяли мои силы, я не просто обнимала его, пыталась в него вжаться.
- Подожди, сумасшедшая, - сильные руки его почти оторвали меня, оказалось, что эти мгновения я почти успела прорасти в нем, лишившись возможности касаться его, я вдруг почувствовала, что уменьшаюсь и слабею.
- Что-то не так, - ко мне опять вернулась моя прежняя мысль, что по сравнению со мной он просто ребенок, а я здоровая баба чуть было не…

     Я смотрела на него, но так и не решилась поднять глаза, взгляд мой блуждал где-то на уровне его груди. Мне было плохо, мне было стыдно, мне было страшно. Он не выпускал моих рук, но я чувствовала, что мое желание уходит в его руки и исчезает там. Мне опять стало холодно. Я отняла руки, что бы запахнуться поглубже в халат, даже, кажется, поежилась. Мы продолжали стоять.
- Кофе у тебя есть, - тихий, спокойный голос. Я киваю, не могу ответить, закусила губу, и во рту появился железный привкус, - угостишь, - я опять киваю, поворачиваюсь и иду на кухню.

     Чайник. Спички. Плита. Слезы, много. Не глядя по сторонам, я делаю бутерброды. Я их делаю, а слезы капают. Ставлю сковородку с остатками картошки и обильно солю ее все теми же слезами. В голове все выметено дочиста. Ни соринки, ни паутинки, ни мыслишки…

     Шипит чайник, вторит ему сковородка. Что-то горит, точнее дымится, наклоняюсь и смотрю на донышко сковородки. Чисто. Принюхиваюсь и узнаю запах. Сигареты. Резко поворачиваюсь и вижу, что КАА сидит около стола и курит, как был, в мокрых джинсах, в полу расстегнутой рубахе. Замечаю, что перестаралась, когда расстегивала ее. Две пуговицы напрочь вырваны, прямо вместе с тканью. В спину припекает – закипел чайник. Выключаю газ. Разливаю кипяток по чашкам. Что-то не так. Чего-то не хватает в доме, удивленно осматриваюсь и понимаю, что отсутствует пустота. В доме есть еще кто-то кроме меня. Тот, кто может пить кофе, прихлебывать, что-то двигать на столе – просто дышать. Звуки, как их много! Ходики, шальная какая-то муха между стекол окна, еще что-то, и еще… Я поражена, ошарашена…

     Что-то не так и на кухне. Снова приходится оглядываться, осматриваться. Я стою у плиты. Господи! Я стою – мне некуда сесть. На моей кухне всего один стул. На нем сидит он. Прислонился к спинке, глаза полузакрыты. Одна рука на бедре, друга плавно двигается от лица к чашке и назад. Она с сигаретой. Присматриваюсь, и вижу, что он стряхивает пепел в чашку с кофе. Я опять оглядываюсь и вспоминаю, что в моем доме некому было курить – он первый. Вдруг становиться неловко, руки кажутся очень длинными, а сама я какая-то растрепанная и не красивая. Как школьница-новичок в чужой школе.

     Вижу, как на рубашке, ниже плеча расплывается темное пятно, оно так похоже на… Я невольно вскрикиваю, он вздрагивает. С шагом, стремительно я протягиваю руку по направлению пятно, но коснуться не успеваю, какая-то сила останавливает меня, разворачивает, и я не успеваю хлопнуть ресницами, как уже сижу у него на коленях. Боже мой!
    
     Сигаретный дым обволакивает меня. Я настойчиво пытаюсь добраться до кожи, там, где кровь и внутри немного дрожу. Задворки подсознания подкидывают иллюстрацию к учебнику по судебной медицине. А все проще. Шип от розы, длинный, темно-коричневый. Я аккуратно тяну его к себе, поглядываю на КАА, тот даже не морщится. Что-то всплывает в сознании, хочется уколоть себя, глубоко и со всей силы, что бы до… резкий удар по руке снизу, с секретом. Пальцы самовольно выпускают шип и он, сделав дугу, падает точно в небольшую мисочку, где лежат картофельные очистки… и я не выдерживаю. Я больше не могу. Я охватываю его рукой, и буквально впиваюсь в его губы, надолго, почти бесконечно, или до потери сознания. На какое-то время я забываю дышать, и когда он отстраняет меня, я дышу часто, как только что из воды. Вижу, что укусила его. Я делаю усилие, напрягаю волю, что-то даже хрустит, но демон, мой демон, сильнее, чем я, чем моя воля.

     Он смотрит внимательно куда-то глубоко, сквозь мои глаза. Поднимается, делает скользящий шаг, и… я замираю, потеряв ориентацию во времени, в пространстве, в себе. Чувствую, как влаге дождя прибавляется что-то и от меня. Я, по-видимому, тону… Сознание удерживает меня где-то на самом краешке. Бережной волной он несет меня к кровати. Неслышный всплеск – я оказываюсь поверх покрывала. Наклоняется к моему лицу, я вижу его глаза. Они очень яркие, они слепят, я не выдерживаю и закрываю свои. Его дыхание, тепло губ, тяжесть его тела, мои руки на его плечах, на его спине. Все так зыбко, все куда-то падает и плывет. Хорошо мне, больно мне, до крика, до стона – все мне. Я все путаю, боль сладость, или это одно и тоже, я…

     А просыпаюсь я от сильного порыва ветра, который касается меня. Поворачиваю голову – окна настежь. На подоконнике, ноги наружи сидит КАА. Голая спина его разрисована бороздами царапин. Мышцы под кожей живут. Зажимаю рот, что бы не вскрикнуть – восьмой этаж.
- Уже проснулась, - поворачивается ко мне, - еще рано. Спи. - Я послушно закрываю глаза, но не успеваю до конца, вижу, как он свешивается в пространство на руках. Я вскрикиваю и замираю, окончательно не осознав, что случилось.

     Он появляется медленно, словно перетекает из заоконного пространства в комнату. Мне дурно от его выходки и я не вскрикиваю, я взвизгиваю.
- Ты мог упасть!
- Нет, не мог, - он проскальзывает под одеяло. Холодный свежий, я хочу повернуться к нему, но… о-го-го, - это я про себя, а на кровати все придется менять.
     Несколько поцелуев, холодных, до покалывания губ и одеяло слетает с меня, его руки тянут меня вперед, в ванную и почти заталкивают под душ. Да, это то, что прямо сейчас мне нужно. Пока я блаженствую под струями воды и шутя возмущаюсь его выходками, он чем-то гремит на кухне. Немного успокоившись, я понимаю, что для работы я сегодня не годна. Решаю, что после душа следует позвонить на работу и взять причитающиеся мне отгула за ночные дежурства. Потом думаю о погоде, о чем-то еще…. Проходит минут тридцать, прежде чем душ надоедает мне. Изобразив из полотенца чалму и закутавшись в халат, вхожу на кухню. Удивленно осматриваю светлую комнату. Когда-то давно, наверное, еще в первую нашу встречу, мне показалось, что предметы начинают светиться от его прикосновений. А этих предметов, этих стен, этих окон, он не просто касался, он их явно мыл. Мне вдруг приходит мысль, что он стирал с них не пыль – прошлое, мое прошлое, а может быть его отсутствие.

     Самого его в кухне нет. Иду в спальню. Постель застлана наново. Смотрится, как корочка чистого снега. Мне кажется, что если я коснусь простыни, то она будет холодной и хрустнет от прикосновения. Рука так и тянется проверить, но я боюсь, если этого не произойдет – на сказку ляжет черное пятно несоответствия.
- Не бойся, они действительно прохладные и накрахмаленные, - это его голос. Он сзади. Я недоверчиво оглядываюсь.
- Когда…, - вопрос запаздывает. Сначала звучит ответ.
- Это не я, это ты. Это ты, когда-то давно готовила их ко дню, который произошел только сегодня.

     Я начинаю вспоминать. Действительно, когда-то очень давно, мне захотелось повторить первую брачную ночь с мужем. Но потом…Одним словом, потом наступило только сейчас.
- Я гляжу, ты предчувствуешь продолжение. Я тоже, но вначале завтрак, - он берет меня за руку и ведет по моей собственной квартире, как по волшебному замку.
     Сказка продолжается. На журнальном столике, в зале, накрыт завтрак. Я всегда представляла себе такие завтраки, и обязательно в таком виде. Он бережно усаживает меня. Садится сам. Его рука скользит над столом – он приглашает. Я понимаю, что жутко голодна. Я ем, он пьет сок. Смотрит на меня, улыбается. Я тоже пытаюсь, но с набитым ртом получается не очень хорошо…

     Его сок допит. Он поднимается, подходит к окну и распахивает его, ветер заглядывает в комнату и тут же начинает безобразничать, поласкает шторы, перелистывает газеты. Облокотившись на подоконник, КАА курит. Мой завтрак быстро заканчивается, я крадусь к нему. Тихо на цыпочках, один шаг, другой, третий, чет… не получается, он оборачивается и обнимает меня, я даже жмурюсь от удовольствия. Так и стоим. Наверное, долго. Для меня время… внезапно он отталкивает меня. Холодное, равнодушное движение.

     Я превращаюсь в ледышку. Если он толкнет меня еще раз, я упаду и разобьюсь, на тысячи мелких осколков. Внутри я уже готова к этому, похоже, я даже желаю этого, но напоследок мне хочется заплакать. Последний раз, и горько-горько… Он обходит меня.

     Маленький жестокий монстр. Как я сразу его не раскусила. Он жаждал только победы и теперь достиг чего хотел. Я… Я всего лишь очередная жертва, каких, наверное, было уже немало на его пути, да и будет еще… Может быть, хоть в чем-то я была для него, как приз, как некое спортивное достижение. Слишком уж часто видела я этих четырнадцатилетних дурочек. Они должны быстро надоедать таким, как он. А я…

     Но как он мог! Он ведь должен понимать, что вытащив меня, он дал мне новую жизнь. Подарил сказку, дал не просто поверить в нее, дал ее коснуться, а потом вот так! Жестоко!
     За что?!
     Ноги мои подламываются, я почти падаю на пол, как халат, из которого внезапно исчез хозяин. Боль растет, душит меня, становится так неодолимой, такой тяжелой, что меня просто размазывает по полу. И уже, как бы отстранившись, со стороны, я слышу, как вою во весь голос. Так, как выли, наверное, наши матери, когда-то давно. И именно там внизу, в вое утробном я постигаю смысл – биться оземь.

     КАА стоял и смотрел. Лицо его окаменело и страшные морщины изломали, обезобразили его. На виске бешено бился кровеносный сосуд, казалось, что ток крови вот-вот разорвет ткань и она, красная, хлынет на пол.
     Мышцы его, сведенные судорогой, сжались буграми под кожей. А глаза, казалось впитывают свет из окружающей среды. Был он похож, одновременно, и на идола, и на язычника, в предчувствии контакт со своим богом…

     Вой на полу стихал. С высоких нот он перешел на низкие, и вскоре превратился в густой, булькающий всхлип… Идол ожил.
     Шевельнулись пальцы, распустились узлы мышц. Тяжесть оцепенения медленно сползала, и в комнате заметно стало светлее. КАА опустился на колени около головы ЕП, коснулся рукой ее волос. Рассыпанные локоны от его прикосновений, казалось, немного порыжели и подыгрывали солнцу. КАА погладил женщину по голове, почти не касаясь, легко-легко. Но она почувствовала прикосновение, и сама как бы притянулась к нему. Коснулась и затихла. Что-то похожее на таяние льдов происходило с ней. Не прошло и пяти минут, как она уснула. С тихими всхлипами от нее уходила обида, и она сама, страшная, прошлая.

     КАА бережно поднял ЕП на руки и легко, так, что нельзя было судить о тяжести его ноши, направился в спальню. Там уложил ее на кровать. Укрыл одеялом, подоткнул его с боков. Закрыл зальное окно и вернулся в спальню, присел на краешек кровати…

     Изредка слезы катились по щеке спящей. Время шло…
     КАА сидел и смотрел на ЕП. Та расслабленно шевельнулась, локон соскользнул и накрыл щеку. Он попытался убрать его, но спящая почувствовала прикосновение и прижалась к ладони. КАА не рискнул отнимать руку, просто продолжал гладить. А ЕП чувствуя тепло, словно двигалась навстречу руке, заставляя всякий раз опускаться руку ниже и ниже…
    
     Отчаянно захотелось курить. КАА понял, что без сигарет ему не разрешить какой-то очень важный вопрос.
     За окнами царил вечер. Одно за другим загорались окна в доме напротив. Неуловимо быстро сумерки переросли в темень. Уже не хватало желтого света уличных фонарей для освещения углов и подворотен.
     Там теплились огоньки сигарет, там годами не выветривался запах спиртного, пота, блевотины и еще чего-то грязного. Даже дух был там тяжелый. Он сдавливал грудь и глушил крик. Оттуда, из скользкой тьмы, прорывалось гыканье и ржанье, лишенное человеческих интонаций и чувств. И все это часто перекрывал отборный, трехэтажный мат.

     Другие истории происходили за стеклами, там царил уютный свет и мерцанье голубых экранов. Там зевали дети, мамы или папы брали их на руки, относили в теплые постели. Свет люстр сменял свет ночников и бра. Там рассказывали сказки и пели песни. Там был покой. Там царило благополучие. Там не было причин выходить на улицу, где было холодно и неуютно, где шел дождь. Ни у кого не было причин. Почти ни у кого…
- Аленушка, мне надо идти.
- Останься, уйдешь завтра утром. Зачем тебе идти сейчас?
- Надо, Аленушка.
- Что-нибудь случилось?
- Нет, но обязательно случится. И мне надо быть там.
- Ты пугаешь меня.
- Да я и сам немного побаиваюсь, но иначе нельзя.
- О чем ты говоришь?
- Слушай меня, Аленушка. Слушай сейчас и не перебивай. Потом скажешь, что я сумасшедший, или еще какой-нибудь, но пока – слушай. Сегодня день платы…
- Какой платы?
- За тебя, за нас, за то, что нам достается счастье…
- Но кто…
- Я не знаю его, но он дал мне почувствовать, что именно сегодня я должен выйти туда, в темноту…
- А если…
- Все равно придется платить, ведь нельзя же прятаться всю жизнь. Только плата будет совсем иной – все будет дороже. Это не зависит от меня. Хочу я или не хочу, боюсь или нет. Но сегодня время, когда все еще можно разрешить, завтра будет уже поздно…
- Плата, какая она?
- Я не знаю.
- Я не отпущу тебя.
- Аленушка, не глупи.
- Я сделаю так, что ты не уйдешь…
- Нет. Тебе не остановить судьбу, да и меня тоже. Я знаю, как надо.
- Я пойду с тобой.
- Нет.
- А если тебе потребуется помощь!
- Конечно, потребуется, но ты сможешь помочь мне только если будешь здесь. Очень  сильно будешь ждать меня, и охранять мою гитару. Потом, приготовишь ужин. Он будет очень поздний, и очень похожий на завтрак… И может быть, даже не сегодня…
- Я пойду…
- Нет.
- Зачем ты тогда затеял этот разговор?! Ты испугал меня. Теперь я чувствую, что там опасно, что там страшно. Я не выпущу тебя из квартиры. Ты уйдешь только утром, даже если мне это будет стоить наших отношений!  Кем ты себя возомнил! Ты не такой взрослый, каким хочешь казаться.
- Нет, Аленушка, это ты маленькая и глупенькая. Ты пытаешься вмешаться в дело мужчин. В войну.
- А дело женщин оплакивать тела?!
- Иногда. Но ничего не изменить. Я все равно уйду. Тебе придется привыкнуть к такому положению вещей.
- КАА….
    
     Это был самый бесплодный и глупый их спор.
     В одиннадцать часов КАА поднялся с кровати, укрыл одеялом ЕП и нежно поцеловал ее в щеку. Принял душ, выпил стакан сока. Открыл окно и долго курил сидя на подоконнике. Потом взглянул на часы. Накинул куртку и вышел на улицу. Дверь хлопнула.
     В это же время ЕП открыла глаза. Она вспомнила, что произошло. Тревога и детская обида вновь ожили в ней. Она поднялась с кровати, как была и некоторое время металась по квартире, разбрасывая вещи, двигала мебель, а потом вдруг села прямо посреди комнаты и разрыдалась…

     А потом, когда от нечего делать, она вновь навела порядок, приготовила ужин, приняла душ и уселась перед телевизором, к ней вернулись мысли. Она поняла, что ей очень часто придется сидеть вот так, вечерами и ждать. Ждать телефонного звонка, стука в дверь, поворота ключа, и что не будет слаще момента, когда, наконец, это случится. Она не желала этой тревоги, этих бессонниц, но это был единственный способ быть с ним рядом, а этого она хотела всем своим существом. С этим надо было мириться…
    
     Пробуждения не было. Так иногда бывает, когда из сна выходишь медленно и с теми же мыслями, с которыми ложился. С ЕП был именно тот случай. Одна. Этот страх одиночества такой знакомый и такой новый. Тот страх, из прошлого, глушил мысль, разрушал память, разрушал ее саму безысходностью. Этот, новый страх, более всего, пугал возможностью выбора. Пугал будущим, заставлял ценить настоящее, учил хранить прошлое, которое стало им только что…

     ЕП поежилась и плотнее закуталась в одеяло. Это еще, что прибавилось вместе с появлением КАА, желание понять себя, желание понять и принять многих, которые окружают их. Это стало ее частью, ее необходимостью. И очень часто, вот в такое время, она понимала, что делала ошибки, что их можно исправить и сделать все правильно. Вот и сейчас она поняла, что напрасно так часто спорит с КАА, заставляет его нервничать, когда он должен быть спокоен…

     Горизонтальное положение стало для нее невыносимым, и она, накинув халат, прошла на кухню. Стакан с недопитым соком и пепельница. Пустая комната, но пустая по-иному, отсюда только что ушел человек, которого она любила, которого она в очередной раз не смогла остановить.

     «Плата» - это слово представлялось ей чем-то грозным и страшным, оно как змея, зашевелилось где-то внутри нее. Он ушел расплатиться за несколько ночей, которые они провели вместе, или за весь год, в течении которого они шли навстречу друг другу.
     «Плата» - он ушел, она осталась и это, наверное, тоже плата.
     «Черт возьми, не жизнь, а сплошная бухгалтерия. Сначала живешь в кредит, а потом расплачиваешься. Долго и с процентами. Так хочется пожалеть себя, но внутри нет места для жалости. Там, внутри вообще нет пустого места, как раньше». Мысль, очень острая, о том, что этот странный мальчик заполнил ее всю, кольнула в области сердца, и оно сжалось…

     Если он смог это сделать со мной, взрослой женщиной, к которой жизнь была не очень благосклонна и добра, что же тогда происходит внутри него? Чем заполнено пространство его души. КАА читает меня, как книгу – я открыта для него на любой странице. Ему даже не надо заглядывать в глаза. А для меня в глазах КАА всегда темно. Там колодец. Там бездна.
     Я попыталась вспомнить его глаза, такие бесконечные, но не смогла. Зато вспомнила его руки. Его руки и защипало, закололо маленькими иголочками кожу, где он касался меня, где поглаживал. Небольшое облачко, призрачное, стало опускаться на меня, но я запретила себе это искушение, без него оно невыносимо.

     Странно, но хождение по квартире, без цели, просто перемещение, без резких поворотов и остановок, успокоили меня. И я решила ждать, просто вверить нас проведению и ждать. Учиться ждать. На какое-то время, это станет моей профессией. Надо учиться. Я не вязала, не шила, готовила только по необходимости. Такое провождение времени мне не подходило. Оставались телевизор и книги. Программа нудная – значит книги. Я нашла когда-то начатую, но забытую, уже на следующий день. Пришлось начать сначала и странно, не надо было ни каких усилий воли, напряжения внимания, что бы мир книжный, загадочный, мистический и необъяснимый обступил меня. Эти перипетии с участием волшебников и драконов, героев с мечами и героинь, скачущих на лошадях и имеющих свое место в боевом строю… Когда-то заброшенная детская сказка вдруг захватила меня…

     Утро пришло неожиданно, с телефонным звонком. Память крутанула события вечера, и я рванулась к телефону.
- Алло, алло, - наверное, слишком громко и нервно.
- Елена Петровна, - я с трудом узнала голос своего начальника, майора Барсукова, - у Вас что-нибудь случилось?
- Это Вы, - с некоторым разочарованием и облегчением ответила я, - я… я немного приболела.
- Понятно, а то у Вас такой голос…
- Да, приболела. И к тому же, жду звонка. Завтра я выйду…
- Да, можете не спешить, выздоравливайте. Тем более, что около Вашего кабинета исключительно тихо. Так что, не беспокойтесь.
- Спасибо.
- Не за что. У Вас там переработки – на месяц. И отпуск не использованный за прошлый год… А если что-нибудь потребуется, звоните.
- Спасибо большое. Извините, что так получилось…
- Не переживайте. Главное – выздоравливайте. И отдыхайте, - пошли гудки отбоя.
     Я – прогульщица. Смешно. Я взглянула в зеркало и прыснула.
     Пошел день. Я скучала и веселилась, смотрела телевизор и читала. Но это не было главным. Самое главное, что я делала – я ждала. Время шло. Но звонок двери, как и телефон, молчали…

     Когда я заметила, что уже по третьему разу передвигаю вазу, как бы не решаясь оставить ее на каком-то месте, я вдруг поняла, что что-то случилось. Но провидение смилостивилось надо мной – не дало разыграться буйному женскому воображению – в передней зазвонил телефон. Я, буквально, бросилась к нему и схватила трубку.
- Алло.
- Елена Петровна, - чужой голос, я никогда его раньше не слышала.
- Да, а кто Вы?
- Я – медицинская сестра. Сегодня утром нам доставили юношу. Он назвал ваш телефон и просил позвонить Вам. Вы мама?
- Нет. Я… я… А что случилось? Он жив? – что-то случилось с моим голосом, вопрос прозвучал шепотом.
- Конечно. А как бы он попросил…, - в противовес моему, ее голос звучал звонко и насмешливо.
- Да, это я глупость сморозила, - первый страх был сбит, оставалась только тревога.
- Пустячное ножевое ранение.
- Ножевое?!
- Да Вы не волнуйтесь. Все в порядке. Он попросил привезти его вещи, а то его пришли в негодность. А еще он просил привезти гитару.
- Это… Больница, рана… Это надолго?
- Нет, пара-тройка дней. Не волнуйтесь. Он очень крепкий. И красивый.
- Как его найти?
- БСМП, вторая хирургия, третья палата.
- Что можно принести?
- Да что хотите. Фрукты, конфеты… Ему все можно.
- Спасибо, - сказала я искренне, но укольчик ревности все-таки испытала. Медсестра повесила трубку, и я еще какое-то время слушала частые гудки.
     А потом сорвалась, ежесекундно путаясь и торопя себя, собирать вещи.
     Наверное, я смотрелась несколько перегруженной, и встревоженной, если в автобусе средней заполненности, мне уступили место. Я присела возле окошка. Ехать было надо на другой конец города. На следующей остановке, которая называлась в народе «Консерватория им. В.А. Моцарта», в автобус залезли двое ребят встали недалеко от меня. Их разговор был достаточно громким, хотя и не настолько, что бы я могла услышать его весь, но некоторые фразы мне удалось расслышать. И вдруг, голос одного из них раздался у меня почти над ухом.
- Теть, продай инструмент, - я вздрогнула от неожиданности и чуть не выронила сумку с фруктами.
- Что, - пришлось даже переспросить от неожиданности.
- Продай гитару.
     Пришлось повернуться и внимательно посмотреть на молодого хама. Неожиданно лицо его оказалось мне знакомым. Имя, конечно, я не вспомнила, но то, что по роду моей деятельности я с ним уже сталкивалось, было несомненно.
- Здравствуй. А зачем тебе гитара, - мне хотелось отыграться и  за испуг, и за хамское обращение.
- …
- Я что-то не расслышала, зачем тебе гитара, - где-то внутри я уже торжествовала победу, глядя на его недоуменное лицо.
- Извините, Елена Петровна. Я принял Вас за другого человека.
- А что, с другими можно так бесцеремонно, - «куй железо пока горячо» - так говорят, но это был явный перебор, за что я не замедлила получить отповедь.
- Вы инструмент на пол поставили. А мы такие гитары только по телеку и видели, - я постаралась, как можно незаметнее подставить под гитару туфлю. Быстро он, однако, сравнял счет.
- Пусть я даже не права, но к старшим следует обращаться несколько иначе, - что греха таить, не хотелось идти на мировую, но, во-первых, я вспомнила, что тоже имею отношение к воспитанию, а во-вторых, я подумала, а как бы отреагировал на такие мои закидоны КАА. Стало как-то неловко, - Извини.
- Ничего страшного, - это было странно, но такое мое поведенье он воспринял, как должное, без тени смущения, - Елена Петровна, а разрешите сыграть?
     Я была не готова к такому повороту событий, и дальше понесла, наверное, полную околесицу.
- Ты знаешь, она не моя…
- Догадываюсь, а точнее, я знаю чья… Только честное слово, я очень аккуратно, - Я не была жадной, но я помнила, как относится к гитаре КАА. Одобрил бы он мои действия. Видя мои сомнения, парень попробовал настоять, - ну, пожалуйста, Елена Петровна. Мы ведь в консерватории учимся…
     Я еще немного поколебалась, но потом протянула парню инструмент.
     Он взял бережно. Для пробы коснулся несколько раз струн, те отозвались мелодичным звоном. Осмелев взял аккорд, потом, наклонив голову, поколдовал колками. Еще раз проверил, еще раз подстроил. К слову говоря, я не почувствовала разницы, но мне показалось, что парень остался доволен. Потом был перебор, и ухо уловило что-то знакомое. Мне пришлось напрячь память и потеребить мой достаточно скромный музыкальный багаж знаний. «…возьми мое сердце…» - это было единственное, что удалось вспомнить. Но я точно знала, что исполнителей этой мелодии, какую-то группу, очень почитают в определенных кругах. А парень, как я поняла, помнил всю – от начала до конца. Потом было еще что-то, что мне так и не удалось идентифицировать. Потом весьма мне знакомое «Кино». Все без слов, точнее, почти без слов, парень напевал себе под нос, бормотал, но только для себя. А напоследок, специально для меня, он выпустил «ультрамариновую птицу счастья», даже с текстом.

     Пока он играл, в салоне было необыкновенно тихо, мне даже показалось, что некоторые из граждан забыли, где собирались выходить. Или специально проехали одну-две остановки, что бы только послушать. Сыграв еще пару мелодий, парень с некоторым сожалением вернул инструмент мне.
- Да, классно, - оценил его спутник.
- А ты, - я протянула гитару второму парню, но тот отрицательно покачал головой.
- Нет. Пока я слабоват. Не хочу портить впечатление, - помолчал, вздохнул и добавил, - на таком инструменте надо играть либо отлично, либо не играть совсем. Мне пока лучше послушать…

     Мне захотелось поговорить с ними. Не потому, что один из них был моим клиентом, нет. просто там, в кабинете, они все были для меня трудными подростками. Детьми, создающими проблемы, а оказалось, что он еще и талантлив. Это было похоже на откровение… Еще, конечно, он был и заносчивым, может быть излишне гордым. Хотя это ерунда, гордость не бывает излишней. Гордость – признак настоящего мужчины. Это пока он мальчик, но если не сломать его гордость, не уничтожить его талант, он обязательно вырастет человеком… На этом мысль моя споткнулась. Моего педагогического образования и опыта не хватало, что бы продолжить цепочку рассуждений. Не привыкла я задумываться об их светлом будущем – для меня все они были потенциальными клиентами ИТУ, по крайней мере, до всего этого…
- Елена Петровна, Елена Петровна, - голос откуда-то, из внешнего мира, заставил меня очнуться.
- Что, извини – я задумалась.
- Вы выходите, на следующей, - я выглянула в окошко. Действительно, пора было готовиться к выходу.
- Спасибо.
     Мальчики помогли мне выйти. Вежливо, и даже, наверное, нежно поддержали. Хотя, кого они больше поддерживали, меня или гитару (это я так, от общей вредности подумала).
- Передавайте большой привет КАА, - едва ли не хором попрощались ребята и запрыгнули в отходивший автобус.
     А я осталась, догадываться, всем ли известно в этом городишке о наших взаимоотношениях, или только некоторым. Мне, на тот момент показалось, что очень многим. Автобус скрылся за поворотом. Я пошла в сторону больницы и волновала меня, и беспокоила странная известность КАА в городе. То есть я знала, что он известен, но что бы вот настолько. А кроме того, мне было непонятно, как к этому относиться.

     Меня тоже узнавали. Не сразу, конечно, а присмотревшись. А КАА узнавали сразу и легко, с первого взгляда. И не только его самого, но и его инструмент, его слова, его любовницу. Мне подумалось на мгновение, что мы: я, гитара, другие его вещи – носим на себе его клеймо, невидимое для меня, но явно различаемое другими. Вызвало ли у меня это раздражение или обиду – нет. Тревогу? – Да. Такая известность вещь хлопотная – просто в какой-то момент не будет хватать времени на решение собственных проблем. Можно, конечно, все проблемы сделать собственными… На это я решиться не могла, а КАА, судя по всему, он именно так и воспринимает мир.
    
     Здание больницы показалось из-за поворота. Перехватив гитару поудобней, я ускорила шаг. Тревога за КАА опять охватила меня. Пока я шла в приемную к входу в приемный покой, в моей голове успели пронестись все обычные женские ужасы, которые, как правило, ничего не имеют общего с правдой.  И слава Богу, конечно. Я зашла в холл, маленькое, плохо проветриваемое и плохо освещенное помещение, уставленное старыми, местами изувеченными, креслами и разнокалиберными стульями. Небольшая очередь стояла у окошка с надписью «Справочная». Я пристроилась последней, пожалев в душе, что одета в гражданское. Можно было бы просто пройти мимо. Минуя всю эту канитель… Хотя, можно было пройти и так, с учетом того, что удостоверение работника УВД со мной. Но эта мысль не смогла удержаться на долго в моей голове. Дело, ведь в конечном итоге, и не в очереди, и не в форме, но уж коль жизнь распорядилась таким образом, так надо учиться сносить все это с достоинством, или, по крайней мере, спокойно. И двусмысленные вопросы, и косые взгляды. Да, я ему не мать. Я – его любовница, да, я с ним…. Собственные мои, дурацкие наверное, откровения, и рассчитанные, конечно, на самое себя.
- …так что было-то, Петровна, не тяни за душу.
- Так я и рассказываю, а вы меня перебить норовите. У меня в очередной раз мигрень разыгралась. Два ночи, а уснуть не могу. Вышла на балкон, а внизу – крики, топот и ничегошеньки не видно. Знаете, какое у нас освещение во дворах. Я очки-то надела, да дедов полевой бинокль взяла…
- Ну, Петровна, - перебил ее уже не молодой, женский голос, - бинокль-то, ты прямо на балконе хранишь?
- Не перебивай, - одернули насмешницу сразу несколько голосов, - пусть доскажет.
- Вот-вот. Смотрю я, значит, в бинокль и вижу, там, внизу, драка.
- Узнала кого?
- Паренька. КАА его внучка моя зовет. Мать у него еще такая, шалопутная. Без присмотра растет, а культурный. Внучке моей он нравится, - Я тут же напряглась. Слова этой бабки, как нельзя лучше подтвердили мои подозрения о славе КАА в этом городе. В два часа ночи, только при свете луны, его сразу же узнали…, - …с одной стороны, а против, человек пять. Чужие, здоровые такие. Я своих-то оболтусов всех знаю. Да наши-то, к слову говоря, к нему и не полезут.
- А еще кто был-то?
- Девица какая-то. Я ее не узнала, говорю же, темно было…
- Хоть на кого похожа, или тоже не разобрала?
- На дочь Марии Максимовны, из двенадцатого.
- Ничего себе девица. Да ей тридцать, без малого…
- По мне, все кому менее сорока – девицы…
- Ты не отвлекайся, значит, только двое было.
- А не перебивайте. Сначала двое, потом трое. Учитель выбежал наш, прямо как был, в трусах. Может спал, может собирался спать. Я с ним утром поговорить хотела, да не успела, позвонили мне…
- Это какой же учитель-то? Чи-на, что ли.
- Он самый.
- А почему учитель-то?
- А я откуда знаю. Все зовут его либо учитель, либо Чи-на. Только это слово не русское, мало ли чего значит. Мне проще его учителем звать. Тем более, что он внучку мою сочинения писать учил, когда она в институт, в московский собиралась.
- Ну а дальше-то что было?
- А что дальше. Когда учитель выскочил, тут этим хулиганам и ловить было нечего. Они вместе с учителем этих чужаков оприходовали, долго теперь помнить будут.
- Вдвоем, - кто-то явно сомневался в их возможностях, - да еще против пятерых…
- Ты это зря, - приступила к защите Петровна, - они только на вид, худенькие и щуплые, но силы в них, о-го-го. Разобрались одним словом с ними, как положено. Только вот и беды-то, у одного из этих, нож оказался…
- А ты Петровна, значит, так и смотрела, кто кого. Хоть бы милицию вызвала.
- А ты меня за бестолочь совсем держишь. А кто ее вызывал-то?! Два раза звонила, - тут же закипела Петровна.
- Да ладно тебе.
- А что она…
     Началась словесная перепалка, тихая такая, но все-таки перепалка. Я попыталась переместиться чуть-чуть вперед, но попала под другой информационный поток
- …к кому. Кто-нибудь из твоих?
- Бог миловал, соседка.
- Ах-ах-ах. Прасковья?
- Она, голубушка.
- Вот ведь жизнь, как потеряла своего Ивана, так все больше по больницам.
- И не говори… А помнишь, какая баба заводная была. И за столом, и поплясать первая…
- Да… А мастерица какая была, у меня до сих пор полотенце ее вышитое. Она его Ивану своему готовила, а потом на похоронах так и раздала все…
- Ты привет ей от меня передай.
- Передам, а хоть и сама бы зашла.
- И то. В какой она палате-то…
     Вот оно как оказывается, все было-то. Ночная драка. Я слышала, да и по своим каналам известно было, их все больше и больше в нашем городе. Хотя, не понятно, кто и чего делит. На улицу выходить страшно. А ведь выходят. Такие как КАА, такие, как Чи-на. Выходят, как на войну. И как им… А если бы… нет! Об этом нельзя, о другом, о другом… Или поглупела я совсем. Это за наше счастье он там, ночью расплачивался. Какая страшная, однако бухгалтерия! За наши ночи, когда я выматывала его, как будто наверстать хотела, за все время беспамятства добровольного своего. Только не бывает так, что бы без расплаты. Но почему с него одного? Почему? А я? Или…

- Девушка, Вы зачем сюда пришли, мечтать и дома можно.
- Что, извините, - оказывается, это меня окликнули.
- Вы к кому, спрашиваю?
- А к КАА можно пройти?
- Халатик возьмите, и идите. Вот, - халат появился из окошка.
- Спасибо.
- Не спасибо, а документик разрешите, а то халаты казенные, - Я полезла в карман за удостоверением, когда сзади раздался приятный мужской голос.
- Своих надо в лицо знать, - Из окошка высунулась голова сестры–сиделки, и тут же метнулась назад, заохав.
- Прощения просим, не признали. Не признали. Возраст…, - бормотание продолжалось. Потом один халат исчез, а на его месте появился новый, такой белый, что даже отливал чем-то голубым.
- Спасибо, - повторилась я и обернулась.
- Извините, Елена Петровна, но Вас редко видят без формы, вот и не узнали.
- А мы, я Вас знаю, - я действительно знала этого мужчину, но вот припомнить где…
- Я, собственно говоря, Чи-на, - он чуть поклонился, - к Вашим услугам.
- Да-да. Я тоже Вас не сразу узнала.
- Одежда, - улыбнулся он, - всего лишь одежда. Вы очень хорошо выглядите.
- Спасибо…
- Не за что, правду говорить всегда и легко и приятно.
     Он пропустил меня вперед, к зеркалу. Я почувствовала, что пытаюсь идти быстрее. Мне вдруг стало жарко и стыдно, почему-то. Наверное, из-за шепотка, который заструился за мной, как липкий туман.
- …к малолетке своему…
- …пропал парень…
- Ни стыда, у них, в милиции, нет ни совести…
- Это у нее судьбина такая…
- Цыть, старые, - Чи-на все еще продолжал защищать меня, хотя я и не напрашивалась.
- Ой, учитель. И все-то Вы видите, все-то слышите.
- А как же иначе?
- Как здоровьецо Ваше-то?
- Спасибо, молитвами Вашими. Как дочка-то, поправилась?
- Да-да. Спасибо Вам.
- Мне не за что, благодарите врачей. Евдокия Петровна, а как внучка-то учится?
- Учится. Письмо прислала недавно. Привет там Вам отписан.
- И ей, обязательно.
- На каникулы собиралась приехать. Может, и Вы, загляните, как-нибудь?
- Может быть, может быть, Евдокия Петровна.
- Зайдите, скучает она по Вам.
- Евдокия Петровна!
- Я все понимаю, но ведь скучает. Так и пишет, скучает.
- На днях, Евдокия Петровна, зайду, а Вы приготовьте мне ее адресочек. Я ей письмо напишу.
- Вот как славно Вы придумали, отпишите… Кому как не Вам вразумлять ранних, да бестолковых…
     А я все пыталась натянуть халат. Чувствовала, что начинаю злиться, от чего выходило только хуже. Вдруг чьи-то руки помогли мне.
- Простите их молодостью своей, - это был Чи-на. Он уже стоял около меня, - только и развлечения у них, посудачить о молодости.
     Я заметила, что у него действительно сильные руки, а по виду не скажешь. Права эта Петровна.
- Что Вы высматриваете во мне, силу, - я даже ойкнула от неожиданности. Неужели так легко читать мои мысли…
- Нет. Ну что Вы, просто, знать чужие мысли – это, отчасти моя профессия. Я ведь достаточно долго изучал психологию. И на практике, и в теории.
- Вы успокоили меня, - я попыталась улыбнуться, - кто здесь у Вас?
- Я к КАА. Так же, как и Вы.
- А откуда?
- Гитара, - Чина указал на инструмент, - Таких не так много.
- Да, действительно, все оказывается так просто, - я пожала плечами.
- А знаете, я пожалуй не буду подниматься, - вдруг проговорил Чи-на, - черкану записочку, а Вы уж будьте добры, передайте.
- Конечно, а может Вы сами…
- Нет-нет. Дела, знаете ли. Так что, просто записочку.
- Хорошо, как скажите, - я пыталась скрыть, что мне почему-то стало несколько легче от того, что учитель не будет подниматься со мной вместе. Но избежать все понимающего взгляда мне не удалось.
     Он улыбнулся. Я хотела извиниться. Мне стало неловко, но учитель опередил меня, поднял руку и приложил палец к губам.
- Не надо – я понимаю.
     Чи-на быстро извлек из кармана записную книжку, выдернул оттуда листок и черкнул несколько слов. Сложил листок пополам и подал мне.
- КАА привет от меня. И спасибо Вам.
- За что.
- За экономию сил, - улыбнулся учитель, - до свидания.
- До свидания, - Он еще раз улыбнулся и как-то стремительно пошел в сторону выхода.
     Я подхватила сумки и гитару и направилась к лестнице. Честно слово, мне было неудобно, но так было велико искушение, что на площадке я остановилась и прочитала записку, оправдывая себя тем, что если бы это было секретно, то Чи-на поднялся бы сам. В записке было всего несколько слов: «Привет. Выздоравливай. Твоя женщина очаровательна. Все будет сегодня. Долгов нет. Чи-на». Боже мой, и здесь долги, я сунула записку в карман и быстренько заперебирала ногами по лестнице. 

     Чуть запыхавшись, я вошла в вестибюль. Чистое светлое помещение. А когда стоишь около самой лестнице и смотришь вперед, то помещение кажется бесконечным долгим, теряющемся где-то в бесконечной дали… Интересно, я счастливая или нет, загадалось мне неожиданно, если его палата с этой стороны коридора, то… додумать я не успела, как практически уперлась в цифру «три». Сердце мое екнуло, выходило, что я не счастливая… Я остановилась. В голове, ритм сердечных сокращений бухало «не-счаст-ли-ва-я». Я сделала шаг назад. Я понимала, что это трусость, это подло, но ничего поделать не могла. Я отступала. Еще один шаг назад. Вот уже и лестница позади. Только вдруг в голове отражается, чей-то голос…
- Елена Петровна, это женское отделение. Мужская палата номер три с другой стороны…
     Я оглянулась, едва не споткнувшись на ступеньках. Позади меня никого не было. Но мне так захотелось, чтобы это действительно была подсказка… Я аккуратно подошла к палате, и чуть приоткрыв, заглянула – на кроватях действительно лежали только девочки и женщины. Они готовились врачебному осмотру… а вот путь до его палаты я почему-то не запомнила.

     КАА лежал в палате один. На кровати, которая помещалась точно по центру. Взгляд его был направлен на дверь, то есть на меня.
- Однако, долго ты добиралась по коридору, - опять этот всезнающий и все понимающий голос, взгляд и улыбка, за которую, я прощу ему все-все на свете.
- Я… я немного заблудилась, - с чего-то я начала заикаться.
- Не страшно, здесь многие путаются.
- Как ты себя чувствуешь, - какая-то робость сдавила мне горло и сковывала движения.
- Очень хорошо. Ко мне пришла женщина, которую я люблю. А с другой стороны мне как-то неуютно – она остановилась на пороге, и ждет особого приглашения.
- КАА, - мне ужасно захотелось разреветься.
     Я была уже около кровати, присела на колени рядом с ней, прямо на пол. Ближе всего к моим губам оказалась рука, ей-то и достался мой первый поцелуй. Невнятный, почти детский – призрак прошедших страхов, и несколько слезинок. Маленьких и почти не соленых.
- Аленушка, Аленушка, Аленушка…, - КАА просто повторял мое имя и гладил мои волосы. Он заставил меня подняться с пола и присесть на краешек кровати, все повторяя, - Аленушка, Аленушка моя…
     Он коснулся моего лица, моих щек, лабиринтика ушной раковины, шеи…, продолжая тихо повторять, совсем тихо:
-  Аленушка…
     Он целовал меня. В губы, моим же собственным именем.
- Аленушка…
     Мне надо было быть ближе к нему. Я заерзала на кровати, вынуждая его освободить мне место – мне было надо. Целовать его, опираясь на руки, было неудобно, и я прилегла. Его руки обнимали меня и мне было хорошо. Мне было хорошо, но мешал плащ, его демисезонная толщина не пускала меня к нему. Пришлось сбросить его на пол. Там же вскоре оказалось и все остальное…, а потом, правда, это так смешно, я уснула и проспала до самой полуночи…
    
     Разбудил меня звон гитары. Легкое прикосновение откуда-то издалека, как ветер, подлетел, коснулся и стих. Я заворочалась, застряв где-то между сном и явью, шлепнула рукой рядом, и мгновенно проснулась – КАА в комнате не было. Но была его гитара – он, словно успокаивал меня, говоря – я не в комнате, но я здесь – ищи меня – и аккорды, как путеводная нить. Вот так все просто… Я соскользнула с кровати, огляделась, прислушиваясь… Одно мне было не понятно, кто ему разрешают играть в такое время, в больнице. А с другой стороны, он ведь мог и не спрашивать…

     Сразу же захотелось посмотреть. Небольшая тучка отползла в сторонку, открывая Луну, ее свет сделал предметы в палате различимыми. Моя одежда была уложена на больничной тумбочке. Рядом, на стуле, я его даже не разглядела, когда заходила, лежал белый халат, он матово светился в лунном свете. И вообще, он был как намек, даже более, чем намек… Я надела его. И как была, босая прошлась по полу. Пол был паркетный, за день солнце нагрело его, и теперь он щедро возвращал тепло. Идти было приятно. Выйдя из палаты, я немного потерялась. Темнота окружила меня, как только я закрыла дверь. Полы были здесь прохладнее, но ни темнота, ни холодность пола, не пугали меня – только немного щекотали нервы и приятно возбуждали. Хотелось верить в сказки, в принцев, гномов и даже, в драконов. И просто само собой разумелось, что где-то должен маячить принц, на коне, с обнаженным мечом и прочими необходимыми штучками…

     Я тряхнула головой, разгоняя сказочный морок, прислушалась и пошла на звук гитары. Глаза понемногу привыкали к темноте и уже стали различаться, прямоугольники дверей, по обе стороны коридора, но при этом совершенно не просматривался проход впереди. Более того, он казался мне даже темнее, чем все окружающее. Я приблизилась – темнота впереди, почему-то пахла пылью, казалось, что впереди меня ждет лестница на чердак, однако подобная проза претила мне и была здесь совершенно неуместна. Мне хотелось чего-то… чего-то такого…

     Внезапно по полу потянуло сквозняком, ног коснулся холодный поток, что-то впереди, открылось, наверное, я ускорила шаг. Что-то надвинулось на меня. Закрыв глаза, я, почему-то, рванулась вперед, лица коснулось что-то тяжелое, плотное и действительно пыльное. Я начала падать, споткнувшись обо что-то, чьи-то руки подхватили меня, и понесли вперед. Невольно я вскрикнула, не открывая глаза. Гитара звучала на полную мощность. Слышалось шуршание, чувствовалось движение и тихий, тихий разговор. Какой-то образ начал усиленно пробиваться из глубины памяти…, но не успел…
- Вот и соня пришла, - настало время открыть глаза. Это было нечто!
    
     Слова надо было подбирать долго, и они требовались очень точные. Между мужским и женским отделениями, имелся небольшой зальчик, где стоял телевизор и несколько потертых кресел. Сюда собирались больные, или поднимались посетители. Теперь же это был бальный зал. По-видимому, со всех палат были собраны светильники, теперь они стояли на полу и были прикрыты простынями и халатами, отчего помещение заполнилось только белым светом. Площадка, где танцевали, была отлично освещена. Только откуда-то снизу, поэтому, лицу танцующих, хорошо рассмотреть не удавалось – не особенно, кстати говоря – и хотелось.

     Пары кружили под мелодию вальса. Тягучую и легкую одновременно. Место для оркестра заменил большой, круглый стол. Оркестр – КАА. Он восседал на нем, в его руках была гитара…
     В хитроумном порядке были расставлены кровати с не ходячими больными. Возле некоторых, даже стояли штативы с капельницами. Некоторые из медсестер иногда выходили из круга, оставляя партнеров в одиночестве, подходили к больным, что-то меняли быстрыми и умелыми движениями, поправляли, и тут же возвращались в круг. О-о-о! Это было воистину фантастическое зрелище!

     Проход из коридора был занавешен огромным, черным (где его только нашли!) полотном, очень похожим на театральный занавес. Окна были открыты. Из них открывался вид, но не пугающий, а, скорее, сентиментальный и романтический, правда, на кладбище. Разглядывать его прямо сейчас я не стала, лишь заметила, что по территории бродили несколько огоньков, совершенно не имеющих никакого отношения ни к чему потустороннему. В милиции было известно, что за кладбищенской оградой проживало несколько бомжей.

     Осторожно пробравшись между сидящих, на стульях, в креслах, или прямо на полу, я добралась до КАА. Он, тем временем, поменял мелодию, это тоже был вальс, но только был он чуть быстрее, пары соответственно ускорили движение…
- Что здесь происходит, - нет, это был не упрек, не ужас родительницы или работника комнаты по борьбе с малолетними преступниками, это был просто вопрос – просто – любопытство.
- День рождения, - коротко ответил КАА.
- У кого, - мне хотелось знать все, что имеет отношение к КАА, а то, что он здесь не на последних ролях, я была почему-то уверена.
- У Татьяны – медсестры. Это она тебе звонила.
- А-а…
- А чего так многозначительно. Ревнуешь?
- Конечно. Она сказала по телефону, что ты красивый, а потом сказала мне спасибо, как твоей маме.
- Вот уж действительно…, - проговорил он и хохотнул, - не ревнуй. Я уже всем сказал, что у меня есть женщина.
- Она, огорчилась, наверное, - мне захотелось просто повредничать.
- Немного.
- Я не отдала бы тебя без боя.
- Она не знает меня. Тебе не пришлось бы за меня драться…
     Я была не согласна, я была готова к бою, но решила не развивать эту тему:
- Давно ты здесь?
- Не знаю точно, час, может быть больше…
- И все время играешь?
- Да. Знаешь, что Аленушка, принеси мне сигареточку.
- Где они…, - я начала обходить стол.
- Нет-нет. Вон стоит у входа больной, - Я повела рукой, показывая на всех по очереди…
- Этот.
     Осторожно, вдоль стеночки, я подошла к указанному гражданину, и потребовала поделиться с оркестром. Шутка ему понравилась, вместе с требуемым, он предложил мне потанцевать. Я показала ему сигарету и сказала, что на меня возложена обязанность, заботиться о музыканте. Всего лишь веселая переброска шутками. Я повернулась и опять же, вдоль стеночки, что бы, не перекрывать зрелище, пошла к КАА. Но уже по пути, я почувствовала, что безумно хочу танцевать.
- КАА, сигареты.
- Если тебе не сложно, прикури мне.
- Я никогда не курила…
- Даже не пробовала?
- Даже ни вот столечко, - я изобразила пальцами минимум.
- Привираете, мадам.
- Это было в детстве – а значит и не считается, - я прикурила сигарету и передала ему.
- КАА, а можно я потанцую?
- Кто тебя пригласил?
- Он, у которого я стреляла сигареты, - я сделала отмашку.
- Надо же.
- А что?
- Он, насколько мне известно, вообще не танцует.
- Инвалид?
- С детства. Упал на голову.
- Мне надо быть с ним осторожной?
- Конечно, он очень тяжелый, неповоротливый, следи за ногами, что бы, не наступил.

     Я знала, что все это треп. Просто болтовня. Я зашлась от хохота. КАА тоже улыбнулся. Немного, одними губами, но в глазах тоже плясали веселые чертики. Я села на стол рядом с КАА и стала смотреть на танцующих. Они мне нравились. Не как люди, многих из которых я знала, нет, именно, как танцующие пары. Некоторые из них были неуклюжими, но странность ситуации, и необыкновенное удовольствие, которое было написано на их лицах, от того, что они принимают участие в этой действе, делало их необыкновенно милыми. На этот момент. На этот миг, миг кружения. КАА, как я заметила, потихонечку увеличивал темп. И пары уже не просто кружили, похожие на опадающие осенние листья в парке. Нет. Их носил вихрь, но сами они этого не замечали. Я оглядывал помещение, желание танцевать срывало все новые и новые пары. Я увидела, как ко мне приближается владелец сигарет.
- Вы проигнорировали мою просьбу, или просто забыли дать ответ, - я посмотрела на КАА, готовая прыснуть от смеха, но он молчал. Подошедший перетолковал мой взгляд на свой лад.
- КАА, могу ли я пригласить Вашу даму, - КАА посмотрел на спрашивающего.
- Арсений Васильевич, но Вы же были против этой затеи.
- Хотите, что бы я признал свою неправоту?
- А что, таковая имеется?
- Да, КАА, я признаю, что вел себя как болван. Хватит этого, или крикнуть громко?
- Не надо. Я Вам верю.
- Так я могу пригласить Вашу даму.
- Видишь, Аленушка, какие чудеса ты в состоянии творить. Арсений Васильевич, от щедроты сегодняшней, дарю Вам аж два танца с моей Аленушкой.

     Арсений Васильевич чинно поклонился мне. Я подала руку. Церемонно он вывел меня на середину импровизированного зала. На секунду музыка замерла, а потом, я оказалась в эпицентре некого природного явления, которое именуется танцем. Для меня исчезло время и пространства. Я летала, уж конечно не как мотылек, но ведь это и не главное. Главное, что летала…

     Выхваченный взглядом пейзаж за окном подбросил ассоциацию – ведьма на шабаше. Точнее, как та ведьма. Я представила себя ей, мне понравилось, я даже расхохоталась. Во истину, это было чудесно!
     Два танца пролетели совсем незаметно, но когда мой кавалер вернул меня КАА, я неожиданно почувствовала усталость – наверное, я слишком давно не танцевала… Я забралась на стол и присела рядом с КАА. Но сидеть так, как сидел он, мне было невмоготу, я пересела так, что бы можно было прислониться к нему, не мешая при этом играть. Я прислонилась к его спине и только после этого обратила внимание на то, что КАА весь блестел от пота. Я даже и представить себе не могла, не додумалась, какого напряжения стоили ему эти изящно выведенные мелодии и совершенно сумасшедшие ритмы. Моя собственная усталость как-то незаметно прошла. Порывшись по карманам халата, я обнаружила остаток бинта, и как могла, хоть немного стерла пот с лица, с плеч…
    
     Что-то изменилось в зале. Я оглянулась. На фоне темного занавеса, его вполне можно было не заметить. Но… среди черного и белого, которые не просто преобладали – царили, появилось красное пятно. Я вздрогнула, но напрасно, это был огромный букет роз. Его нес молодой симпатичный человек, нес прямо, и танцующие уступали ему дорогу. Тот, а точнее та, к кому он шел, находилась в центре, и как это часто бывает, не видела идущего. Хрупкая медсестричка кружилась в вальсе с Арсением Васильевичем…
-  КАА, кто это, - спросила я шепотом.
- Сейчас узнаешь, - мелодия стала угасать. Тише. Тише. И как только молодой человек подошел вплотную к девушке, мелодия стихла совсем.
     Огорошенные тишиной танцоры оглядывались. Но потом всем стало ясно, что то, ради чего они собрались здесь, происходит в центре зала.
- Танечка, - раздалось в абсолютной тишине, - Танечка.

     Медсестра оглянулась. Мне было видно, что она не верит в возможность присутствия здесь говорящего. А тот просто повторял, как еще недавно повторял мой…
- Танечка…
     Для нас, присутствующих, это было просто красиво, но непонятно, а для этих двоих оказалось более достаточно. Просто увидеть друг друга, услышать, как один произносит имя другого. И все слова, которые были сказаны в прошлом, или могли быть сказаны сейчас, а может быть и те, которые были подготовлены ими для этой встречи, заменил один поцелуй…
    
     Даже букет оказался лишним, ему дали просто ссыпаться под ноги, как препятствие, не дающее им коснуться друг друга. Я была заворожена этим зрелищем, и, буквально, застыла, глядя во все глаза. Только недолго. Сильные руки повернули меня от пары. Я попробовала сопротивляться, но КАА очертил рукой вокруг себя круг, и оказалось, что в зале есть только две пары. С некоторым сожалением, я последовала за КАА. Тихонечко мы выскользнули из зала, оставив их вдвоем.
- Это что, случайно, - меня просто распирало от любопытства.
- Что?
- Ну, их встреча.
- До определенного момента.
- До какого, - меня трудно было остановить.
- До встречи Кирилла с учителем.
- КАА, ты мучаешь меня, расскажи, - не выдержала я и начала теребить его.
- Хорошо, хорошо, давай только дойдем до палаты, и я все тебе расскажу.
     Пока я готовила постель, а КАА умывался под краном. Потом открыл окно, закурил сигарету и пристроился на подоконнике.
- С чего начать, - поинтересовался КАА, глядя на меня.
- С самого начала.
- Хорошо. Начиналось все очень просто. Парень…
- Кирилл?
- Да, встретил замечательную девушку. Татьяну. Они полюбили друг друга. Собирались пожениться. Но парня призвали в армию. Они пообещали ждать друг друга…
- Дальше.
- Дальше? Война. Кирилл был ранен, попал в плен…
- Господи, о какой войне ты рассказываешь, - не поняла я.
- Афганистан.
- Но это было пять лет назад.
- Еще больше.
- И он все это время…
- Да. Был в плену. А она его ждала. Хотя, была и похоронка, и даже люди какие-то из военкомата приходили.
- Боже мой, Боже мой, - я почувствовала, как у меня текут слезы.
- Не реви. Дальше рассказывать?
- А есть и дальше?
- Конечно, есть. Некоторое время назад, учитель узнал, что Кирилл жив. Как – не спрашивай – не знаю. Учитель пропал на целый месяц из города, потом вернулся и от него я узнал, Кирилла переправили в госпиталь, и что будет он там… не очень долго. Вот. А тут, значит такой случай – я собираюсь устроить танцевальный вечер… Пришел Чи-на, мы поговорили и решили, что лучше всего будет совместить…
- Получилось очень здорово, - сказала я, обнимая КАА.
- Да, здорово, - кивнул КАА, отправляя окурок за окно.
     Мы легли, я устроилась у него на груди и прислушивалась к ударам его сердца. Мне очень хотелось спросить его еще кое о чем. Я еще только решалась, когда услышала голос КАА.
- Что ты возишься, спрашивай.
- КАА, а учитель, он кто?
- Вот не знаю. Учитель.
- И все?
- Да, - КАА даже пожал плечами.
- Знаешь, я постоянно слышу о нем.
- И что ты слышишь?
- Здесь он помог кому-то поступить. Там он влез в драку. Только что он помог пленному, а еще раньше я слышала, что он кого-то спас в аварии. А еще раньше, в горах…
- Насколько мне известно, все это правда.
- Знаешь, раньше мне казалось, что он должен быть очень старым. Слишком уж часто он наказывается там, где нужно.
- Я никогда не задумывался над этим, - КАА посмотрел на меня, - почему задумываешься ты?
- Иногда мне кажется, - я даже заговорила шепотом, - что он не совсем человек. Про него такое рассказывают…
- Знаешь, - КАА тоже заговорил тише, - мне так тоже кажется. Только это между нами.
     Вначале, мне показалось, что КАА смеется надо мной, но потом присмотревшись, я поняла, что он совершенно серьезен. И я даже не заметила, как пообещала ему помалкивать об услышанном.
- Будем спать, - поинтересовался КАА.
- Да, - кивнула я, устраиваясь так, что заняла большую часть подушки.
- Помечтать хочешь, - улыбнулся КАА. Я кивнула…
     Мечтание перед сном, это еще одна вещь, которая вернулась ко мне из детства. Только теперь мы мечтали вдвоем…
- КАА, а давай, - начала я, - …

     Мы прожили вместе почти год. Эта дата всплыла в моей памяти только что. И, надо сознаться, что год этот промелькнул очень быстро. В моем доме сначала судачили по поводу меня и КАА, а потом как-то перестали. Более того, теперь бабульки наши, завидев нас, обязательно здороваются, заговаривают, приглашают к себе. Меня, правда все еще немного беспокоит, что наши отношения не урегулированы законом, хотя, мне кажется, что КАА чего-то ждет. Я не настаиваю – я тоже чего-то жду. По-прежнему он исчезает по ночам. Иногда пропадает на день два. Я не спрашиваю. Точнее, мне и не надо спрашивать, я вижу, иногда чувствую, руками, губами, когда обнимаю его по ночам, что на его теле прибавляется шрамов. Он по-прежнему платит, а точнее, мы оба, только каждый по-своему…

     Сегодня он тоже не ночевал дома. Правда, на сей раз его вызвала мать. Наши отношения с ней не очень теплые. К нам она не заходит, звонит изредка. Обменяемся парой фраз, и я зову КАА. Но честно говоря, я не в обиде на нее. Даже, наверное благодарна за эти непосещения… Ох, и дурна же я однако бываю…

     День какой сегодня, начало десятого, а уже печет. Идти что-то тяжеловат-то, хотя, удивляться нечему. Да-да, именно то, о чем вы подумали. Я беременна. И от этого мне как-то не по себе. Вроде и не в первый раз это со мной, только все равно, как в первый.

     А когда, мне в женской консультации подтвердили мои догадки, а потом добавили, что и срок приличный, я даже ойкнула, чем немало перепугала врачиху. Я даже специально пешком пошла, надо мне подумать, как сказать о моем интересном положении КАА. Прямо представляю, как он обрадуется… На руки, наверное возьмет, по комнате будет кружить… Я думаю, под это дело надо выпросить у КАА…

     А с другой стороны, даже как-то и боязно…
     Я остановилась. Вдруг пронзила меня страшная мысль. А вдруг, КАА не обрадуется?! Я хотела отогнать ее, но та, как навязчивая муха все время крутится передо мной. С одной стороны я понимаю, что это глупость, КАА любит меня. Но с другой стороны, ему ведь всего…
     Мир вокруг меня крутнулся и завалился на бок…

     До меня доносились какие-то голоса, но я не понимаю их. Все как в вате. Перед глазами пелена. Голова моя мотается из стороны в сторону, мне кажется, что меня шлепают по лицу.
     Что-то холодное и противное принес ветер, я попробовала отстраниться… и открыла глаза. Сижу на скамеечке. Рядом со мной пожилая женщина, глаза у нее такие добрые-добрые, с морщинками. А в руке у нее нашатырь. Руку ее отвела. Уселась поудобней. Женщина помогает мне.

- Извини, голубушка. Перепугалась я за тебя. Сильно шлепнула, наверное, - она касается моей щеки, и я чувствую, что она горит.
- Все нормально, - улыбаюсь в ответ, - я сознание теряла что ли?
- Разморило на солнышке, наверное. Бывает такое у беременных.
- У беременных…
- А ты не знала, - удивляется старушка.
- Знала, - все возвращается ко мне. И сознание, и страхи…
     Как страшно идти домой. Какая-то я разбитая вся, то ли от обморока, то ли от жары. Иду и чувствую, что слезы текут. Я и платочком их, а они все равно… Как представлю, что опять буду одна, без КАА, и силы мои в землю уходят. Просто чувствую, что не дано жить в этой квартире больше чем двум жильцам… только аборт делать я не буду – это я железно решила. Что бы не случилось! Никогда!

     Даже и не помню, как до подъезда дошла. Лифт не работает. Одного этажа не одолела снова зашлось сердце и потребовало отдыха, я к стеночке прислонилась. Хорошо, прохладно. Стою. А наверху разговаривают…
- Послушай, КАА. Мне не простят этого, - это похоже учитель, только голос такой тревожный, словно он предчувствует что-то.
- А с родителями ты разговаривал, - это КАА.
- Да.
- И что?
- Ничего. Спасибо говорят, что спасли. Деньги даже предлагали…
- Вот черт.
- Учитель для них не человек.
- А она?
- А ее не спрашивают – ее путь расписали родители. Даже жених есть – сын какого-то дипломата…
- И поэтому ты предлагаешь поменяться?
- Да. И поэтому тоже. А из школы меня попрут – к гадалке не ходи.
- Но почему я?
- У тебя это на лбу написано.
- Так прямо и написано?
- Вот такими буквами. Никуда тебе не деться. А сам ты, неужели не замечал.
- Да, нет…
- Ты не хочешь?
- Просто, я никогда не думал на эту тему.
- Теперь будешь думать. Готовься пока, с институтом я помогу. Все будет нормально.
- А ты?
- Я? Я на улицу, на твое место.
- Но…
- Не бойся. Я же мастер.
- Я знаю, только…
- Все будет нормально. Да, к слову говоря, и тебе жизнь поспокойней нужна.
- В смысле?
- Узнаешь…
     Слышу, как спускается учитель. Делаю шаг от стены.
- КАА, помоги мне, - зову я, что бы, не выглядеть слишком любопытной.
- Иду-иду.

     Даже не идут. Бегут оба, а я опять куда-то падаю…
     Очнулась, какой уже раз за сегодня? Рядом КАА и учитель. Я на кровати, пледом меня укрыли. А мне, к слову, говоря, легче.
- Как Вы, Елена Петровна, - учитель наклоняется к самому лицу, смотрит в глаза. В них что-то страшное, предчувствие чего-то такого…
- Мне лучше, лучше, - я закрываю глаза, что бы, не видеть этого взгляда. Он видимо понимает, что испугал меня и резко отстраняется.
- Пойду я, - подает руку КАА, издалека машет мне.
- Спасибо, - говорю я, и жестом делаю пока.

     Слышу, как хлопает входная дверь. Поднимаюсь, медленно, но мне действительно лучше. Прислушиваюсь. КАА видимо вышел на балкон. Иду вслед за ним. Он стоит у перил, курит и смотрит вниз. Я пристраиваюсь рядом. Появляется учитель, сутулиться, уставший он какой-то сегодня… Перед тем, как повернуть за угол оборачивается, поднимает руку и машет нам. Мы машем в ответ. КАА поворачивается ко мне.
- Аленушка, нас ждут перемены, - произносит он, и обнимает меня. Я замираю.
- Какие, - неужели учитель рассказал.
- Буду поступать в институт.
- Какой?
- Педагогический. Буду учителем. Говорил сейчас с Чи-на, он одобряет…
- Это хорошо, - это действительно хорошая новость. Мы несколько раз обсуждали это с КАА, но он сомневался почему-то. Он видит в этом нечто такое, не знаю, как объяснить...

     Мы замолкаем. Не знаю, о чем думает КАА, наверное, об этом разговоре. А я… Я хочу сказать, но мне страшно… но все равно, терпеть еще страшней…
- КАА, у нас будет ребенок, - сказала, глаза закрыла и боюсь открывать.
- Что, - чувствую, как КАА взял меня за плечи, приблизил к себе, дыхание его чувствую.
- Ты будешь папой, - плохая фраза, но повторить про ребенка я не могу почему-то.
- Аленушка, - КАА обнимает меня, целует, - любимая ты моя, чудо ты мое.
     И я оживаю. Меня несут на руках, меня кружат по комнате. Меня целуют, меня бережно опускают… Я чувствую, что хочу его больше всего на свете. Целую его, ласкаю… Плачу… Я счастлива…