Восьмая фонтана

Кто более матери-истории ценен? Спросил Маяковский. А я вам скажу кто. Никто. Никто никому и никогда не ценен. Как говорят, только здесь и сейчас. Наступило утилитарное время. Прошли времена, когда семья собиралась под зелёным абажюром и вслух читали разные книги. Например, Гоголя. Мама всегда говорила, что Гоголя можно только вслух читать. Самому не очень комфортно.
Да, времена креп-жоржета и крепдешина ушли безразвратно. Маёвки превратились в пикники. Слушайте, да кого в те времена волновало, что маёвка — революционное собрание русских рабочих, чтобы свергнуть «кровавый» царский режим? Никого. Тем более, как мы позже узнали, маёвки придумали чикагские рабочие в тысяча восемьсот затёртом году. Что они вообще хорошего могут придумать? Для нас это просто был повод посидеть на природе, выпить, закусить, пообщаться.
Второго мая. Потому что первого мая всех насильно загоняли на демонстрацию. Не отвертеться. Да, никто особенно и не манкировал. Потому что, пока демонстрация идёт, она идёт по городу. А в городе разные заведения открыты, где можно купить бутылочку и раздавить её в хорошей компании. Так что, пока дойдёшь до площади с правительством, ты уже готов кричать:
– Да здравствует советская интеллигенция самая интеллигентная интеллигенция в мире.
Тем более, что ребята на трибуне тоже времени даром не теряют. У них за трибуной автобусик стоит с фуршетом. И они тоже время от времени отлучаются с боевого поста. Главный только гундосит:
– Не все сразу, я вас прошу. Что же мне тут одному стоять?
И сам бежит офуршетиться. Потому что ничто человеческое ему не чуждо.
В этом деле главное — не получить в руки лозунг. Вот это проблема была. Во-первых, с ним не отойдёшь, во-вторых руки заняты. В-третьих, просто напрягает тащить его через весь город. А в конце иди ищи, куда его сдавать, потому что потом на работе этот хмырь будет приставать: куда дел портрет нашего незабвенного? Да, никуда я его не девал. Поставил под дерево, в тенёчек, чтоб ему головку не напекло.
А второго мая на маёвку, на высокий северный берег южного моря. Куда-нибудь в район восьмой фонтана. Дядя Изя инспектор Гороно и у него есть возможность взять Газ 51. Мы грузимся в кузов. Там к бортам приделаны толстые доски вместо скамеек. Да, не мягкий вагон. И даже не плацкарт. Но мы — молодые, погода — хорошая. А я так и вообще ещё в школу не хожу. Только на следующий год пойду, если звёзды сложатся как надо. А они сложатся как надо, теперь я могу вам это точно сказать.
Тем более, что меня, как самого младшего посадили в кабину к дяде шофёру. И я имею возможность смотреть, как он заруливает. Слышать, как хрипит и хрустит коробка передач, когда дядя шофёр переключает скорости. А мои родители и дядя Изя с тётей Раей — в кузове. А с ними кошёлки с едой. В складчину. Вы меня спросите, что за еда была в тех кошёлках. Я вас умоляю, там было всё. Даже то, про что сейчас молодёжь и не знает, а мы с вами давно забыли. И кончно бутылка водки. А может не бутылка, а две. Кто им щас будет считать.
Мы приезжаем на восьмую фонтана на высокий берег. Останавливаемся, расстилаем на траве покрывало, на него выкладывается снедь. Ну, в смысле, еда, которую мы с собой привезли. И — вперёд! Мир, труд май, июнь, июль, август! Погода ветренная. Хотя для Одессы это и уже весна, но такое вот отклонение. Мне не холодно, меня хорошо одели. Родителям и дяде Изе с тётей Раей тоже не холодно, но я подозреваю, что по другой причине.
Я стою над обрывом и смотрю вниз, на дикий пляж, на море, которое ещё не летнее, но уже и не зимнее. Потом ко мне подходят мои мама с папой и мы фотографируемся, взявшись за руки. А фотографирует нас дядя Изя на свой ФЭД. У него есть фотоаппарат, потому что он инспектор Гороно. Зато у нас есть патефон, потому что папа любит танцевать.
И нам хорошо. Потому что впереди расстилается жизнь бесконечная и счастливая, как это голубое до боли в глазах весеннее одесское небо. И все неприятности ещё впереди. Но мы о них,слава Богу, ещё даже и не подозреваем. Но это — совсем другая история.