Тетрадь в дерматиновой обложке

- Да, вот вы говорите – «шиза», а имеете строгое представление, на какой именно грани странности человека можно назвать шизнутым? – то ли спросил, то ли просто сказал Роман, подливая себе кипяток в кружку с чаем. Фраза «вы говорите» была произнесена, скорее всего, для связи слов в предложении, ибо о «шизе», в общем-то, никто до этого не заикался. Мы сидели втроём – Ромка, я и Николай, сидели у Ромки на квартире, скромно попивая чаёк. Все трое мы знали друг друга со школьных времён, всем нам давно перевалило за двадцать, все мы считали себя вполне взрослыми и потому, собираясь, без ложного стыда могли позволить себе выпить чаю вместо традиционного, набившего оскомину в юные годы портвейна.
- Что тут размышлять? – пренебрежительно усмехнулся Николай, откинувшись на спинку кресла. – У нас в подъезде этажом выше проживает один олигофрен, так сразу видно. Любимое его занятие – на улицах мяукать и при этом челюсть на бок воротить. На днях иду с чуваками – и псих с женой навстречу, глазищами дикими на нас зыркнул, да как размяучится! Ребята ржут, а мне-то неудобняк, я с его женой всегда здороваюсь.
- У него ещё и жена? – поразился Роман. – Надо же… Обидно. Тут молод, здоров, умён, красив в меру возможностей – и никому не нужен! А идиота пригрели…
- О, Ромка сразу заприбеднялся, - с раздражением с голосе поморщился Николай. – В том месяце, рассказывал, от своей Наташки еле открутился, а сейчас, значит…
Вспомнили историю про предпоследнюю Ромкину подругу. Надо сказать, Роман всегда рассказывал нам о своей любви и вытекающих из неё похождениях очень живо, натуралистично и, вместе с тем, с неповторимым юмором, причём, вышучивал при этом и самого себя, в общем, слушать его было одно удовольствие. Иногда я даже жалел, что Ромка не пишет. Не знаю, смог бы он сочинять, но от мемуаров его трудно было бы оторваться.
- Так вот, я говорю, «шиза», - отпив глоток чая, Роман воротился к своей мысли, - это не значит – идиот. Умственная отсталость – это, конечно, не интересно, а я имею ввиду «шиза» - именно как психическое заболевание, когда человек не теряет способность рассуждать и даже толкает потрясающие мысли!
- Гениальность и сумасшествие – родные сёстры, - выступил я с мыслью старой и, естественно, не своей. – Не всякий псих – гений, но всякий гений – это уже человек с ненормальностями. Да и вообще, талант – это явление нерядовое, то есть ненормальное. Эта ненормальность может быть мелкой, а может, став значительной, перерасти в психическое заболевание. Не зря же столько гениев спятило с ума!
- Судя по тебе, всё правильно, - неуклюже сострил Николай. Я не обиделся. На подобные реплики друзей привык не обижаться, тем более, что это ведь, согласитесь, в некотором роде комплимент.
- К чему я базар-то весь этот начал, - повысил голос Ромка, которому никак не давали договорить. – В психобольницу, ну, где папаша мой работает, доставили недавно одного парня. Девятнадцать лет ему. Повёрнутый. А папаша им сейчас занимается, дневник, значит, этого парня, Женя его зовут, тоже к папаше попал. У папаши же психиатрия – дело жизни, а дневник психа для него – вообще находка, как для археолога, скажем, какого-нибудь, - окаменелый мамонтовый кал. Ну, и я дневник этот прочёл – интересная штука! Занятная. Весь вечер ходил под впечатлением!
- Дневник? – с недоверием переспросил Николай и даже покачал головой. – Ну, это уж точно, не в себе чувак. Дневники писать?! Я и в школе-то, помню, школьный дневник – и тот не вёл ни черта…
Разговор грозил сорваться с бездонную пучину школьных воспоминаний, но тема о психобольном заинтересовала меня и я вовремя удержал беседу на краю пропасти:
- А на какой почве у него поехала крыша?
- Как ни смешно, что-то на почве религии. Не то чтобы к секте какой примкнул – сам себе чёрт-те что навыдумывал. Да что говорить, давайте я вслух кое-какие места почитаю.
Ромка принёс из другой комнаты общую тетрадь в дерматиновой обложке, уже открыл её, но Николай протестующе замахал рукой, сказал, что и так за день устал от глупостей. Сегодня Николай был не в духе.
- А ты не хочешь посмотреть? – спросил меня Роман.
- Давай, - я не стал возражать, мне действительно было интересно.
- Конечно, прочти! – воскликнул Ромка, оживляясь. – Это ж тебе надо для литературы. Инженер ведь ты человеческих душ. Значит, и дефектные строения изучать надо! Ведь, смотри, у всех почти известных писателей есть свои «Записки сумасшедшего». А у тебя пока таких нету! Ну разве что, если только, «Лицо Павла Валиева», но там же не совсем записки… А прочтёшь Женькин дневник, глядь – новую повестёнку явишь, а?!
- Хэ, у него и так все книги – сплошное шизовство, - вставил Николай. – Куда уж больше-то?
Николай принадлежал к числу ярых противников моих произведений, считал их глупыми и ненужными, хотя местами и смешными. Нашей с ним дружбе это не мешало, а вот Роман – тот читал мои творения с удовольствием и отзывался о них всегда с восторженной лестью. И то, и другое – явно необъективно, поэтому меня почти не задевало. Я попросил было дневник с собой, на дом почитать, но Роман виновато объяснил мне, что на дом – никак не получится, что папаша, если хватится дневника, станет психовать, что ему «и самому давно пора на Агафуровских подлечиться, но кто его положит, когда он сам – врач?»
- Ты здесь почитай, там не очень много, а мы покедова с Николаем в шахматы сразимся, а?
- Разве что партейку, - лениво зевнул Николай, и Роман достал со шкафа шахматную доску.
В моих руках осталась тетрадь в дерматиновой чёрной обложке.
- Почерк-то там как, разберусь? – спросил я.
- Конечно. Если в своём разбираешься – то здесь как напечатанное прочтёшь. Ты, кстати, Николаша, зря не стал слушать, там про бабу одну есть интересные места.
- Как? – заинтересовался Николай. – И что, прямо с матом?
Ромка захохотал, я тоже прыснул со смеху.
- Как он встрепенулся сразу! – ликовал Роман. – Шеей завертел, как цапля на болоте. Это ж не Николаша, а клоун!
- Ладно, - проворчал Николай, расставив фигуры, - ходи давай лучше.
- А что ж, и схожу. Конь эф три! Ход конём! Сдаёшься?
Николай глубокомысленно завис над доской.
- С вашего разрешения, - сказал я, уютно растягиваясь на диване с тетрадью в руках. Я лёг на спину, полистал дневник (как же звали того парня? - задумался я и хотел было спросить, как тут же сам вспомнил – Женя). Тетрадь была исписана где-то на две трети объёма крупным, иногда скачущим, но действительно, хорошо разборчивым почерком. Не удержавшись, я заглянул в конец дневника. Я из тех читателей, что каждую книгу начинают изучать с конца, правда, сейчас передо мной была не книга, но всё равно… Чтиво! На последней странице был набор странных, мало связанных по смыслу фраз, а последняя была такая: «Мне же всегда снилось, что в этом городе водятся огромные чёрные быки, которые по ночам пожирают людей». Нельзя сказать, что это меня особенно сильно заинтриговало, только сразу же что-то переменилось в настроении, будто с тетрадной страницы на меня неуловимо дохнуло чем-то неприятным, холодным…
Голоса друзей мне мешали как следует сосредоточиться. Едва начав игру, они вдруг заспорили о матче «Карпов – Каспаров», причём Николай утверждал, что Карпов теперь сделает Каспарова «как щенка, всухую», а Ромка пылко стоял за молодого гроссмейстера, утверждая, что если тот и проигрывает пока со счётом 4:0, то только потому, что играет творчески, рискует, импровизирует – в этом и есть истинная игра, а Карпов «просто двигает пешки». Сами они при этом тоже двигали фигуры по доске, и вот Николай замолчал, задумался, Ромка же без удержу трещал о преимуществах своей позиции, затем тоже стал говорить реже, лишь комментируя каждый ход Николая: «Что ж, этот ход естественен. А что естественно – то не безобразно…» Вскоре, видно, позиция и вовсе усложнилась, даже Роман смолк, и стало слышно лишь сосредоточенное сопение.
Подушки на диване не было, и после десятиминутного лежания на спине у меня основательно затекла шея. Тогда я перевернулся на живот, оперся на локти, положил перед глазами тетрадь, открыл первую страницу и углубился в чтение…

19 марта

Сон, который приходит четвёртый раз…
Ночной лес не тёмный, он освещён каким-то особенным синим цветом. В нём нет ни зверей, ни птиц, ни каких-либо звуков. Травы тоже нет, зато на голой чёрной земле растут большие синие грибы, они растут по прямым линиям, образуя собой правильные геометрические фигуры – квадраты, треугольники. Всё это не кажется мне странным. Я иду по этому синему лесу, мне почти не страшно, но невыразимо тоскливо, будто я предчувствую что-то такое, чего сам не могу объяснить. Потом я вдруг вижу труп. Разложившийся человеческий труп, в котором не видно костей. Из бесформенной распадающейся массы выделяются руки, они раскинуты в разные стороны, а длинные пальцы напряжённо скрючены, будто вцепились в чёрную землю. Ещё я вижу череп – он гладкий, ослепительно белый с большими, ровными зубами. На фоне тёмной гниющей массы это смотрится… Хотел написать «красиво». Можно ли назвать красотой величественную белизну черепа среди тёмной, вонючей гнили? Из живота трупа непрерывно вытекает чёрная жижа. Она кишит маленькими, белыми червями. Тут же ползают большие чёрные жуки, они пожирают червей, а когда жуки умирают, их тоже жрут черви. Вся эта масса едва уловимо шуршит, а от трупа исходит зловонье – я даже вижу, как поднимается вверх синеватый пар, и стараюсь не дышать, боясь, что умру, если вдохну эти испарения. Почему я не ухожу? В земле около руки трупа рассыпаны бриллианты… Большие, сверкающие. Желание их собрать сильнее страха. Я протягиваю за ними руку, и неожиданно наталкиваюсь на чёрную жижу разложившегося трупа. Вздрагиваю всем телом. Просыпаюсь.
Сейчас вечер. Я пишу и думаю, может, и в эту ночь мне приснится тот же сон. Во сне никогда не помнишь, что всё это тебе снилось раньше. Сны… Я никогда до конца не мог разобраться, что же это такое? Пишут, что это отражение наших забот, мыслей, впечатлений, полученных днём… Но сон про труп? Откуда он, если наяву я никогда не видел ничего подобного? Помню, в школе я заводил тетрадь, в которую записывал свои самые интересные сны. Жаль, она куда-то потерялась. Потому что некоторые из снов были такие странные, непонятные… Кажется, в связи с проблемой обучения во сне я слышал такую мысль: в сон вторгаться нельзя, потому что неизвестно, когда мы живём полнее – когда бодрствуем, или же когда спим?! Вопрос не кажется мне абсурдным, наоборот, я думаю… Таких сильных чувств, как во сне, наяву никогда не испытываешь. Только во сне бывает этот жуткий, животный страх, от которого хочется орать, и, проснувшись, долго не можешь успокоиться. Но ведь не только кошмары. Во сне я не раз переживал чувство глубокой любви, сильной страсти – всё это было несравнимо с тем, что наяву. Нет, я имею в виду не типичные сны похоти, а те сны, когда именно любишь женщину с лицом, которое раньше никогда не видел, но, проснувшись, помнишь каждую чёрточку этого лица.
Что же такое сон? Отражение? Или всё-таки какой-то другой, неизведанный мир, который где-то существует, и куда мы случайно попадаем во сне. Случайно ли? Есть люди, которые не видят снов. Наверное, это больные люди. Если б меня спросили: хочешь, будет так, что снов больше видеть не будешь? Я б не согласился. Пусть даже будут кошмары, но просто страшно вдруг взять и обеднить свою жизнь, лишить себя стольких необычных картин, впечатлений, переживаний.
Интересно, может, этой ночью я снова попаду в синий лес и увижу труп? Не знаю.

27 марта

Сегодня был у Мишки, а к нему пришёл его недавний знакомый с 4-го курса, Игорь. Они сейчас изучают научный атеизм, и разговор вышел о религии. Мишка всегда был резок в суждениях, я его знаю с третьего класса, и все эти годы одно любимое выражение было – «чушь собачья». В этот вечер он его раз двадцать повторил. Сотворение мира за семь дней – чушь собачья, крещение – маразм, иконы целовать – зараза. Разве что, говорит, причастие – вещь хорошая, портвешка халкнуть и блинчиком закусить, но что это кровь и плоть бога – извините! Мишка с юмором парень. И всё, что он говорил, наверное, правильно. Но Игорь немного по-другому ставил вопрос. Он сказал, что есть культ, а есть вера. Были времена, когда атеистов преследовали, жгли на кострах – но это чисто людские извращения, и к настоящей вере отношения не имеют никакого. Настоящая вера несовместима с каким-либо насильственным её введением. Верующий человек – это человек безобидный, добрый. Ведь «верю» - не значит «утверждаю», «верю» – значит «надеюсь». Из века в век в людях живёт эта надежда, над которой глупо смеяться. Мишка всё-таки засмеялся – «чушь собачья» – а меня слова сильно тронули. Тут Мишка спросил Игоря, а сам он, часом, не верит ли? Тот ответил: нет, но вообще-то хотелось бы. Спросили моё мнение по этому поводу. Я сказал:
- Не знаю, но когда буду умирать, обязательно приму причастие и попрошу, чтоб меня отпевали в церкви.
Мишка опять расхохотался:
- Так ты уж и помирать собрался, бедняжка?!
Конечно, зря я Мишке это сказал. Но так выпили немного, а со мной всегда так – как выпью, так и ляпну где-нибудь такое, что потом надо мной смеются. А вообще, это моя давняя мысль. Хоть и доказывают, что нет никакого бога, хоть и не веришь, а сам я всегда думал: а вдруг?! Почему бы перед смертью и не сделать так, хуже же не будет. Ничем не рискуешь, а… «Надеюсь». Запала в меня эта мысль.
Сейчас поздно. Я сижу и думаю. В квартире тихо-тихо. Мать в другой комнате давно спит, я сижу, пишу и слышу, как шарик стержня тихо шуршит по бумаге. Этот звук успокаивает, потому что я не переношу абсолютной тишины, когда ты один в комнате. В ушах от такой тишины возникает не то звон, не то шорох, и кажется, что если сейчас громко вздохнёшь, нарушишь тишину – то это будет не твоё дыхание. Я всегда, если сижу вечером один и не хочется спать, надеваю наушники и через них слушаю магнитофон. На полную громкость. В комнате тишина, а в уши бьёт музыка, словно в концертном зале. Здорово! Сразу же делается веселее, легче.
Что я и сделал. Хрипловатый голосок Токарева: «Ты помнишь, Маша, как на саночках катались!» Ноги мои притопывают в такт музыке. Вино и весёлая музыка – две основные радости жизни, без которых её и представить страшно. Вино – ладно, оно действует на мозг химически, но музыка – какие нервные центры задевает она? Ведь если, скажем, читаешь книгу, и будь она хоть трижды весёлая, если ты в хандре – это не поможет. То ли дело музыка. «Ах, весёлые, гранёные стаканчики!» Люблю песни!

31 марта

Вчера снова приснился тот же сон. Белый череп с белыми точёными зубами посреди чёрной трупной жижи, в которой копошатся черви, а их тут же пожирают большие жуки. Только конец сна был другим. Я потянулся за бриллиантами, собрал их, не коснувшись трупа, и побежал. Потом я вдруг оказался в своей комнате, и думаю, куда их спрятать. Засовываю под ковёр, вынимаю, прячу в шкафу, не нравится, прячу под батарею, затем под матрац. Всё это время меня не покидает страх, что сейчас войдут и заметят бриллианты. Вдруг я проснулся. Открыл глаза – и будто что-то чёрное, бесформенное, полувоздушное отпрянуло от моей постели, растворилось в темноте углов. Я долго не спал, потом уснул, а утром встал бодрый. Только задумался ненадолго – ведь чёрное – это не сон. А что это? Показалось?..
Последние дни у меня не выходят из головы слова Игоря: «верю» - значит «надеюсь». По-моему, он неискренне тогда ответил Мишке, что не верит. Раз он такое сказал, значит, он надеется. Встретиться бы с ним, поговорить об этом. Может, он ещё что-нибудь знает?
Опять за окном ночь, в комнате тихо-тихо. Включаю магнитофон с наушниками. «Чубчик, чубчик, чубчик кучерявый». Как на празднике сразу себя чувствуешь. Закрываю глаза – и будто вижу раскрасневшиеся лица, стол, бутылки, даже голоса пьяные будто бы доносятся. А что, ведь завтра первое апреля, может в институте наклюнется какая-нибудь вечеринка по этому поводу?

5 апреля

Пять дней одно и то же, каждую ночь. Я просыпаюсь как от толчка, хотя мне, кажется, ничего не снилось, но ощущение – будто чей-то голос мне что-то громко шепнул на ухо. Открываю глаза – чёрное рядом. Колеблющееся, живое, оно тут же отпрыгивает, растворяется, исчезает в комнате, а я долго не могу заснуть.
Сейчас в комнате опять вечер, опять тишина. Только большие стенные часы говорят что-то. Как громко они тикают! Если прислушаться – начинает казаться, что они тикают неравномерно, а отстукивают своеобразный ритм. Это раздражает, но я не встаю, не останавливаю часы. Ведь если встанут часы – будет совсем тихо. Да и можно ли остановить часы? Это ведь не магнитофон…
Напишу теперь о том, чего сам толком не могу объяснить для себя. Позавчера перед сном я попробовал помолиться. Сидел за столом, думал о боге, о «надеюсь» и неумело, двумя пальцами стал креститься. Трудно объяснить, но в тот момент я толком не понимал, зачем я это делаю? Сидел, молился, сам себе удивлялся. Ничего при этом не шептал. Потом лёг спать.
Вчера снова молился, только теперь стоял перед кроватью на коленях, крестился и кланялся. Молил, чтобы чёрное ночью не появлялось. Видел бы меня Мишка! С хохоту бы издох… А может? Он тоже молится, оставшись один?! Никто не знает. Настроение помолиться приходит всегда вечером, когда один сидишь в комнате, в тишине. Утром всё забывается, институт, суматоха, дела, развлечения… А вечером вспоминаешь про чёрное. И что «верю» - значит «надеюсь». Не буду включать магнитофон. Помолюсь сейчас и лягу спать. Ха-ха-ха! Учили в школе, долбили, бога, мол, нет, смеялись… Но а вдруг? Хуже ведь не будет, что я молюсь. Никто не узнает и … (зачеркнуто)…

23 апреля
ОЛЬГА

Я с ней не знакомился. Она сама подсела ко мне в трамвае и сразу стала болтать о чём-то, и говорила со мной так, будто мы десять лет, как знакомы. Я сначала немного смутился, растерялся, но её непринуждённость меня быстро заразила.
- Мне выходить. А тебя как зовут?
- Женя.
- Да? Тогда пошли ко мне!
По дороге к ней она мне тоже представилась, рассказала пару смешнющих анекдотов, в общем, всё время говорила без умолку, а я всё молчал. Нет, не молчал, помню, я смеялся. Стоял сегодня жаркий, почти летний денёк, снег везде стаял, тротуары сухие, солнце, настроение приподнятое. Я шёл и смотрел на Олю. Она красивая. Волосы тёмно-каштановые, глаза карие… Или не знаю какие. Большие глаза. Она может что-то рассказывать, смеяться, а глаза эти словно заглядывают внутрь тебя и не понять, что в них… Не могу толком описать – необыкновенные, короче.
Квартира у Оли трёхкомнатная, большая – на полах и на стенах ковры, в шкафу – хрусталь. Оля достала вино какое-то десертное, мы с ней сидели на диване, пили его через соломинку. Я всё равно пока чувствовал себя несколько неловко, а она всё что-то говорила:
- Тебя зовут Женя. А у меня в девятом классе тоже был товарищ Женя. И, знаешь, когда он меня в первый раз поцеловал, у него на лбу выступил пот. Ты не знаешь, отчего?
Такой неожиданный вопрос, думаю, многих бы озадачил, но я, наверное, начинал потихоньку привыкать к Олиной непосредственности, поэтому промямлил что-то насчёт того, что от сильного волнения пот на лбу – вещь вполне естественная. Оля долго смеялась над моими словами, а потом стала рассказывать, как они с Женей каждый день ссорились из-за того, что она его всё время обижала, потом они всё равно мирились, наверное, потому, что были очень похожи. Я хотел было спросить, а где сейчас этот Женя, но не стал, подумал, что это очень глупо прозвучит. Много чего она рассказывала. В основном, про любовь. Как только она начинала смеяться, я тоже смеялся, хотя и меня не оставляло чувство, что я в каком-то странном сне. А так я больше молчал, потягивал вино. Оля подумала, наверное, что я скучаю, предложила сыграть в карты, потом настояла, чтоб игра шла на деньги. Тут же на диване стали играть. Оля забралась на диван с ногами, сидела, выставив вперёд голые колени, и я всё время ловил на себе её взгляд – она следила за мной с нескрываемым интересом, как будто изучала какую-то диковинку. Сначала меня сильно смущал такой взгляд, потом я привык. Играли целый час – для девчонки она играет здорово, но мне шла карта, выиграл что-то около двух рублей. Оля бросила мне трешник. Я стал искать по карманам мелочь для сдачи, а Оля засмеялась, прильнула ко мне, первой меня обняла и поцеловала куда-то около уха:
- Какой ты нудный!
Потом мы поцеловались в губы. Я сказал, что лишних денег мне не надо – тоже мне, нашёл о чём печься. От смущения, конечно, это всё. Оля опять засмеялась, взяла меня за руку:
- Надоел! Пошли лучше искупаемся!
Я хотел было спросить, могут ли вдруг прийти её родители, но ничего не сказал. Значит, Оля уверена, раз…
В любви она горяча и ненасытна, как я и предполагал. Потом мы отдыхали на диване, и опять, в основном, говорила Оля. На этот раз она прочла мне много-много интересных стихов. Я поэзией никогда не увлекался, но в её исполнении все стихи казались мне гениальными. Или она учила только хорошие стихи – очень злые, с жесткой насмешкой над родом человеческим, а некоторые мне даже показались страшными. Потом она сказал, что пишет стихи сама, прочла некоторые – мне тоже очень понравились.
- Ну а ты-то пишешь стихи? – спросила.
- Нет, не умею.
- Да ты что! – Оля так смеялась, будто я признался, что не умею кататься на велосипеде. – Давай тогда пить!
Выпили ещё бутылку вина. Тогда мне захотелось одного – прижаться к Оле покрепче, гладить её тугое тело руками, целовать подвижные, яркие губы – и чтоб так было вечно.
Сейчас опять ночь. Опять тихая комната. Я пишу и не ощущаю тишины, душой я всё ещё с Олей. Мы договорились встретиться завтра. Господи, сделай так, чтоб это всё не прошло как сон, чтоб Оля осталась в моей жизни. Перед сном сегодня буду молиться только об этом.

3 мая

Я не хочу утверждать, что помогла моя молитва, но с Олей после этого встречался почти каждый день – всё у неё на квартире. Я понемногу привыкаю к её характеру. С ней очень интересно, просто, никогда не бывает томительного молчания. Где-то полгода назад жил со Светкой, с такой курносой, толстоватой девчонкой. Когда мы встречались, у нас всё шло всегда по одному и тому же сценарию: говорили о новостях последних дней, о каком-нибудь фильме или ещё о чём-то, потом молча переходили к объятиям, поцелуям. А вот потом, утомлённые, мы лежали рядом и молчали, молчали. Вроде бы как обоим было неловко. В такие минуты я мучительно соображал – о чём бы заговорить – и не знал. Может, думал я тогда, и не надо ничего говорить или даже противоестественно? Любовь – это ведь нечто стоящее над разумом, а именно разум создал слова. Но Свету я не любил. Впрочем, влечение – тоже над разумом.
А с Олей всё не так. Мы почти не молчим, и больше говорит она. О чём говорим? Да обо всём на свете! И часто Оля смеётся надо мной, когда я скажу… на самом деле, наверное, что-нибудь глупое. Я на неё не могу обижаться, и я с ней полностью откровенен. Когда я с ней, иногда случаются минуты, что я колеблюсь: рассказать ей о том, что я молюсь, или не надо? Вдруг не поймёт и будет надо мной смеяться. А может, поймёт? Пока не рассказываю. Но зато недавно я, как бы невзначай, полунамёками свёл разговор на веру в бога. И Оля сказала:
- Не скажу насчёт бога, но в Дьявола я верю. Уж его-то влияние мы чувствуем на себе постоянно!
- Да, но тогда должна быть и сила, противостоящая Дьяволу, - сказал я тогда.
- А разве ему что-нибудь противостоит? Дьявол один царит в мире – везде он, во всех он. А больше ничего нет.
И она прочитала своё стихотворение про дьявола. Сильное стихотворение. Я сказал, что она очень талантлива, а Оля опять засмеялась надо мной, и мы сели играть в карты. Играет она азартно, часто меня обыгрывает.
Опять за окном ночь, опять я в тихой комнате. Думаю о дьяволе. Ведь Оля очень умная, она не скажет просто так и стихи не напишет, если ничего нет. Значит, дьявол существует. Я просто теряюсь… Чёрное по ночам не исчезает – я к нему, если так можно сказать, даже привык. Хотя привыкнуть невозможно. Почему? Ведь я ложусь спать, засыпаю нормально, а ночью просыпаюсь, как от толчка, и вижу, как чёрное нависло над моей постелью, вот-вот коснётся лица. В тот же миг оно отскакивает –упругое, живое, бесформенное и исчезает в комнате, а мне страшно лежать в тишине, я долго не могу уснуть  снова. Лежу, молюсь. Сейчас вдруг ярко представилось это неприятное ночное ощущение. Включу магнитофон. «А над Гудзоном тихо тучи проплывают!» Сразу легче… Господи, может, это ты наказываешь меня? За что, Господи? Если я что-то делаю не так, скажи мне во сне, Господи!

5 мая

Как соотносятся сны с реальной жизнью? Всё, что есть в реальной жизни, мы видим и во сне, но кроме этого видим и чувствуем массу такого, чего во время бодрствования не увидеть. Значит, полнее мы живём всё-таки во сне. Но что за странная жизнь сна? Вчера приснилось, что у меня болит рука, что она рыхлая, распухшая, и в ней множество дырок – это норы, прогрызенные осами, они там живут. Я смотрю, как осы подлетают, садятся на руку, ползают, залазят в рыхлые дыры в руке, другие осы, наоборот, вылезают из нор, расправляют крылья, улетают. Во сне мне не было страшно, но зато как противно. Почему такой сон?
Сижу один в комнате и думаю о дьяволе. Оля говорила, что верит в дьявола, что его влияние всюду. Какая это сила, и что такое дьявол? Вчера перед тем, как заснуть, долго лежал с закрытыми глазами, пытаясь представить себе дьявола. Это должно быть что-то огненно-красное, огромное, великое. Дьявол летит над городом, а его чёрное лицо надменно, сурово, чуть скучающе. Лермонтов описал Демона, но он у него не страшный – какой-то авантюрист, и влюбляется, и строит жалкие козни, словно Остап Бендер. Дьявол не такой. Это мировая сила. Дьявол холодно взглянет на людей – и люди корчатся в диких, низких страстях, сами не понимая себя, ужасаясь себе, презирая себя. И если они увидят дьявола, то не могут оторвать глаз, зачарованные его величественной силой и ослепительной красотой.
Я хочу увидеть дьявола во сне. Ведь во сне можно. Господи, помилуй меня, прости, что я думаю о дьяволе, Господи! Мне просто хочется понять…

6 мая

Утро. Спал отвратительно. Опять проснулся – опять чёрное отпрянуло от постели. Не понимаю: что это, мираж? Или меня на самом деле мучают какие-то силы? С Олей договорился сегодня встретиться в час. А сейчас пол-одиннадцатого. Теперь о главном.
Полночи я размышлял, что такое дьявол. Да, он есть. Бесспорно. «Его влияние мы чувствуем на себе постоянно». Не знаю, как насчёт «постоянно», но я вспомнил минуты жизни, когда это влияние проявлялось особенно ярко.
Кажется, тогда я учился в 6-м классе. Ребята из двора поймали кошку и потащили её на пустырь, вешать. И я пошёл с ними, смотреть. Зачем? Мне было страшновато, я понимал тогда, что это глупая, бессмысленная жестокость, и если я не могу помешать, то надо хоть уйти, но какая-то непонятная сила влекла меня посмотреть. Как всё это будет… Петля была завязана заранее и на шее кошки и на другом конце верёвки, так что верёвку быстро накинули на сук. Кошка качалась в петле, очень тихо мяукала (я был удивлён, почему-то ждал громких воплей, какие способны издавать кошки), поднимала вверх передние лапы. Наверное, верёвка была слишком толстая, кошка не могла сразу в ней задохнуться. Тогда Витька Сёмушкин подобрал палку и стал ею с размаху хлестать кошку по голове. Он не каждым ударом попадал – верёвка сильно раскачивалась – но когда попадал, у кошки брызгала кровь, из носа,  изо рта, брызгала мелкими капельками, а потом, густая, текла по шерсти. Палкой он её и убил. Все ушли, а кошка осталась висеть.
Так зачем? Зачем я смотрел, понимая всю гадость нашего поступка, но не мог оторвать взгляда. Кто держал меня, заставлял смотреть? Да, дьявол. Я только сейчас это понял. А Витька Сёмушкин – что толкало его забивать кошку палкой? Может, когда вырос, он стал каким-нибудь патологическим убийцей? Ничего подобного. В позапрошлом году женился, недавно завёл сына, работает на заводе, обычный парень, разве что по пьянке любит поскандалить – так это почти про всякого мужчину можно сказать. Кто же двигал его рукой, когда он разбивал голову болтающейся в петле кошке? Дьявол!
И ещё воспоминание. Как-то давно мы ездили с отцом на рыбалку. Помню вечером отец стоял на корточках, раздувал костёр, а я сидел сзади него и маленьким топориком колол сухие щепки. Я смотрел на мускулистую шею отца, на его голые плечи, и вдруг во мне загорелось желание ударить его по шее топором. Со всего размаха! Чтоб услышать, с каким звуком металл врежется в мясо, посмотреть, как хлынет из свежей раны кровь. В тот миг я так живо представил себе эту картину, что по телу прошла дрожь, рука сжала ручку топора до судорог и тоже дрогнула… Откуда во мне явилось это желание, эта… эта ПОТРЕБНОСТЬ убить? И кого убить? Не врага, которого ненавидишь, а отца, которого любишь, с которым тогда мне было веселей, чем с любым приятелем! Тогда я не понимал, что было со мной. Что я, может, сумасшедший? Нет, это был дьявол, который пытался подчинить меня себе. Я не один такой. Несколько лет спустя я прочёл в какой-то книге, что всяким человеком, в руках у которого оружие, овладевает необъяснимое желание убить, пусть даже рядом с ним друг. Ещё в той книге было написано, что у человека, стоящего над пропастью, вместе со страхом в душе всегда просыпается тяга броситься вниз, в бездну, в смерть. Этого я за собой не замечал. Но я очень боюсь высоты. Когда в детстве с друзьями лазал по крышам пятиэтажек, все, весело смеясь, бегали и скакали по самому краю, а я сидел посреди крыши, вцепившись в неё руками и не чувствовал никакой красоты в том, чтобы смотреть с высоты на город, мне было только очень страшно. Значит, дьявол по-разному действует на людей.
Часто читаешь и даже слышишь: вот, мол, дьявол искушает и говорится это о любви. Тут я не понимаю, причём же здесь дьявол? Мало ли что мы проделываем с Олей, но причём тут грех и дьявол, если человек своей природой запрограммирован на такие удовольствия? Ведь от этого обоим хорошо и никому не плохо. Дьявол – это кровь из разбитой головы кошки, это топорик в руке, это… (зачёркнуто). Наяву, а во сне? Во снах ещё сильнее чувствуешь на себе влияние дьявола. Я тянулся к бриллиантам, превозмогая отвращение и страх! Господи, прости меня, Господи. Неужели я так порочен, что… (зачёркнуто).
Стоял сейчас на коленях и молился. Пора идти к Оле. На душе как-то неприятно, тревожно. Надо бы купить что-нибудь выпить. Оля больше любит что-нибудь сладенькое. Лучше б, конечно, водки, но ничего. Выпью что угодно – станет спокойней. И поговорю сегодня о дьяволе. Оля же говорит о нём с лёгкостью, может, то только я понимаю дьявола так страшно?

27 мая

Не понимаю, зачем я ей нужен? Забавная игрушка? Развлечение? Она с рождения привыкла себе ни в чём не отказывать. И никто ей ни в чём не отказывал. Мать её где-то в другом городе, у ней своя семья, а отец у Оли профессор, получает много, часто ездит по командировкам, для единственной доченьки, конечно, достаёт всё, что она захочет – хоть тряпки, хоть что, и деньги ей даёт тоже сполна. И природа ей ничем не отказала. Оля жутко талантливая, на пианино играет классно, пишет потрясающие стихи и ещё рисует. Вчера за три минуты набросала мой карикатурный портрет – очень похоже, только я на нём каким-то жалким получился. Такой, как есть… Зачем я ей нужен, если она насквозь меня видит? У неё есть подруга Алла, так она при ней меня, как хочет, высмеивает, обзывает, а иногда и такое скажет, что не знаешь, куда деваться. Алла в 100 раз чище её, лучше, добрее, наверное. Она у Оли не подруга – она раба её. Оля с ней так и обращается, только с насмешкой, и обозвать может, а Алла только улыбается и смотрит ей в рот. Иногда мне не по себе от всего этого. Вчера пришёл к Оле, а девчонки лежат на диване, обе в коротких юбках, обе слегка пьяные. А Ольга заявляет:
- Женя, стой, но не падай! Алка тут мне проиграла одно желание, сейчас тебя повеселит.
Я ничего не понимаю, а Ольга тормошит Алку, щекочет, не отстаёт. Алла краснеет, потом поднимает ногу, показывает своё сокровище.
- Ну как, Женя, нравится? – Ольга хохочет. Когда выпьет, она иногда совсем неуправляемая. Я тоже стою, смеюсь, а что скажешь? Тогда Олька набрасывается на Аллу:
- У-у! Бесстыжая!
Обе смеются, целуются. Рассказали б мне раньше, что бывают такие женщины, как Оля – не поверил бы. Она меня не уважает, это ясно. Зачем я ей нужен? Впрочем, она никого не уважает. С нею мне с каждым днём всё тревожнее. Опять вспоминаю Свету. Как мы лежали рядом, молчали, её губы касались моей щеки, и я ощущал такой глубокий, расслабляющий внутренний покой. Словами это передать трудно. С Олей не так. В любую минуту ждёшь, что она скажет что-нибудь обидное, или просто выгонит: «Козлёнок, сегодня ты надоел!» Я ухожу и клянусь себе, что больше никогда-никогда к ней не приду, а назавтра – снова у неё, снова мы лежим и говорим, говорим. У неё вообще стиль общения – лёжа. Часто мы забираемся под одеяло – в кофтах и ботинках (это когда у неё отец дома), и Оля начинает рассказывать мне про парней, с которыми была раньше, читает стихи, а я пытаюсь завести разговор о боге или рассказать свой сон. Иногда Оля дотрагивается до меня острым ноготком – они у неё всегда наточены, тогда я привлекаю её к себе, пытаюсь обнять, но Оля быстро заламывает мою руку – она сильнее меня – кладёт на лопатки, мы смеёмся и говорим снова.
 Как она ко мне относится? Слово «любит» вообще, по-моему, не совместимо с её образом. В жизни она со всеми привыкла делать то, что хотела, нигде не зная отпора. Под её дьявольское обаяние попадают все. И я никуда не могу деться. Зачем я ей нужен? Не знаю… Были моменты, несколько раз чуть не рассказал ей, что я молюсь. Нельзя рассказывать – будет потом издеваться. Ей очень часто звонят, и заходят разные парни, всё разные. Она дрянь! Бывают минуты, когда мне хочется её избить. А как я, вообще, к ней отношусь? Люблю? Какое-то это пресное слово, неподходящее. Это не любовь, это какая-то тяга в бездну. У неё нет ни малейших представлений о порядочности, о совести, о верности – ничего. С самого начала нашего знакомства она стала мне изменять… (зачёркнуто). Все вокруг её любят, обожают, преклоняются. Почему?
Рассказал Мишке о своих отношениях с Олей. Он спросил: «А чем ты не доволен? Хватай своё пока дают». Он прав.
Чёрное по ночам не проходит. Вчера ночью проснулся, открыл глаза – мне показалось, что чёрное, отпрянув от постели, волной прошлось по моему лицу. Почти до утра не спал. Что это: меня наказывает за что-то бог или мучает дьявол? Или это потому, что я всё ещё мечтаю увидеть дьявола во сне? Несколько дней подряд хожу с больной головой. А тут ещё сессия…

3 июня

Дождь кончился только к вечеру. Сейчас до полночи один ходил по городу, пока не стемнело. Смотрел на дым, выходящий из заводской трубы. Серый и густой, он, рассеиваясь, поднимался вверх, словно дрожащая рука с уродливыми, крючковатыми пальцами. Я шёл по грязной дороге, на грязном небе не было звёзд, мимо меня проносились грязные грузовики, в них в грязных куртках водители с грязными душами… В голове у меня сами собой складывались строчки стихов, а пришёл домой – ничего не смог написать.
Вчера ночью как всегда проснулся и вдруг стал представлять – а что, если сейчас в дверь раздастся звонок? Тихий, осторожный звонок: Трудно описать сейчас моё состояние, но я лежал в кровати и дрожал от страха. Я ждал, что сейчас вот-вот позвонят, что за мной придёт что-то страшное… Днём самому смешно вспоминать. Просто какие-то детские страхи! Это в младших классах меня каждую ночь мучили кошмары: причудливые чудовища гонялись за мной, ловили, душили. Я просыпался с колотящимся сердцем и часами лежал в темноте с открытыми глазами, боясь уснуть. Помню, чтоб не заснуть, твердил про себя «Сказку о царе Салтане», которую помнил наизусть. Да, тогда ночь, поистине, была пыткой. Но потом ведь это прошло, стал спать крепко, спокойно. И когда всё это снова началось? Лежу ночью с открытыми глазами, и мне страшно, как в детстве. Я один. Я лежу и молюсь. Господи, дай мне спокойной ночи, Господи, если ты есть, помоги мне, Господи, Господи…
Странно, во время таких ночей я всегда ощущаю себя одним в квартире, будто забываю, что ведь в соседней комнате спит мать. Мать… Как странно, ведь, пишут, это должно быть родным словом – мать. А для меня? Пожилая женщина в очках живёт в этой квартире, готовит ужин, шьёт, смотрит телевизор. Когда я прихожу домой, спрашивает, если не спит: «Как дела?» - «Всё нормально» - «Есть будешь?» - «Ну, чего-нибудь пожевать» - «Там, на плите, курица с картошкой – сам разогреешь». Вот и всё. Других разговоров нет. Сколько лет так длится? Не вспомнить… А было ли иначе? Особенно отчётливо отчуждение обозначилось после развода. С отцом-то я ещё мог о чём-то поговорить, даже поспорить. Отец ушёл к другой женщине, и, в принципе, я был разводу рад – сразу дома стало тихо, спокойно, без скандалов. Мне-то хорошо, а мать год за годом тихо старится, смотрит телевизор и строчит на машинке бесконечные тряпки. Но что делать, я-то чем могу помочь, я… (зачёркнуто). Да, вообще, все ведь примерно так и общаются с родителями. И Мишка говорил, что любой парень из группы знает о нём в 100 раз больше, чем родные мать с отцом. Правильно, так и должно быть.
Как громко тикают часы! Второй час ночи. Сейчас подумал: а вдруг мать ночью сойдёт с ума и попытается меня убить. Ведь дверь в мою комнату не запирается на замок! Вот, выдумал себе новые страхи… Включаю магнитофон, надеваю наушники. «Мне бабы нравятся с фигурою Венеры!» - любимая Мишкина песня. Скоро у него день рождения, собираются одни парни. Нажрёмся! Может, что-нибудь ему подарить? Чушь – приду с бутылкой и всё. Но как магнитофон поднимает настроение! Жаль, что спать в наушниках не получится, а так если б всю ночь он пел, может, я и не просыпался бы?!

10 июня

Всё плохое, что понаписал про Олю раньше, не совсем правильно. Понаписано сгоряча, необъективно. Она просто по характеру такая насмешливая, но она на самом деле ласковая и очень добрая. Сегодня я пришёл к ней, мне было грустно-грустно, даже пить не хотелось. Оля тоже была невесёлая, она мне стала читать стихи Есенина. «И снег ложится вроде пятачков, и нет за гробом ни жены, ни друга…», «Если раньше мне били в морду, то теперь вся в крови душа…» Я слышал до этого многие стихи, но Оля их так читала, или у меня настроение просто такое нашло. Я разревелся. Стыдоба, конечно, но не мог. Она меня успокаивала, целовала, и мне стало так хорошо, так светло. Будто дождь прошёл по душе и всё вымыл. К ней звонил телефон, в дверь звонили, но Оля была со мной и не подходила. Она ещё спрашивала, люблю ли я её. Люблю ли я? Конечно! Кто для меня роднее… Потом у нас была такая любовь, что-то на грани безумия. Такой страстной я Олю никогда не знал, это было как… (зачёркнуто).
Она, конечно, эгоистичная, я понимаю. Но это можно перевоспитать в себе, это пройдёт. Главное, я понял, что Оля очень хорошая. Даже стыдно, что писал про неё так плохо. Сейчас пишу, за окном темно, тело ноет от усталости, в комнате очень тихо, но не страшно, лягу спать – засну как убитый. Только помолюсь, чтоб всё было хорошо.

17 июня

Господи, Господи, Господи… Если сны – неотъемлемая часть нашей жизни, то кто я?
Снилось так. Я у себя в комнате поздним вечером, как всегда один. Нет ничего необычного. Я долго смотрю в окно на город, потом встаю перед кроватью на колени и начинаю молиться. Не помню, что я шепчу во время молитвы, но я молюсь и мне хорошо, радостно на душе, я уверен, что меня слышит бог! И вдруг… Я чувствую что-то неприятное, чей-то взгляд на себе чувствую. Оборачиваюсь – в дверях стоит мать. Она в халате, в переднике, без очков, и глаза матери смотрят на меня с брезгливым презрением. Я растерян. Мне становится не по себе от такого её взгляда, я пытаюсь что-то сказать, объяснить, но язык не ворочается во рту. А мать молча поворачивается и уходит. Не понимаю, отчего мне так стыдно и страшно, но я бегу за матерью на кухню. Я не могу, чтоб это так осталось. Мать стоит у стены и смотрит на меня с ненавистью… Нет, не то, что с ненавистью, с отвращением. Я не могу вынести её взгляда, я хочу, чтоб это кончилось, я хватаю со стола кухонный нож и с размаху бью её в грудь. Мать прижимается к стене, а я всё бью, бью, бью её ножом, чувствую рукой, как нож глубоко входит во что-то твёрдое, упругое, но не вижу ни одной капли крови, а мать не падает, не кричит, только тело её качается от ударов. Я сжимаю нож до боли, до судороги, размахиваюсь и бью со всей силы, бью, понимая в этот миг ужас и непоправимость своего поступка, и от страха и отчаяния продолжаю наносить удары, а сам задыхаюсь, начинаю тихо стонать.
Проснулся от собственного стона. Господи! Значит, я убийца?! Ты испытывал меня во сне, Господи? Но ведь я защищал право молиться тебе! Или это меня мучает дьявол?

19 июня

Писано последнее явно под впечатлением. Сон, конечно, неприятный, но ничего особенно странного в нём нет. Я во сне и раньше убивал, меня тоже истязали, убивали во сне. И все видят такие сны – это, наверное, что-то вроде испытания кровью – раз их в нашей теперешней жизни почти нет наяву, нужно, чтоб человек пережил во сне то, что каждому надо пережить в жизни. Интересно, когда во сне убивают тебя – мгновенно просыпаешься, а когда убиваешь сам – не всегда. Вот он, человеческий эгоизм!
Настроение приподнятое. С утра хлебнул пивка, сейчас еду к Оле, а вечером покупаю бутылку «Русской» - и к Мишке на именины! Гудеть! На всю ночь! Должны собраться старые школьные приятели, многих давно не видел, интересно будет посмотреть, послушать, кто как живёт, кто чем дышит и прочее…

20 июня

В общем, было неинтересно. Собрались, сели. Трое чуть выпили – разбежались по домам, семейные… Общего языка нет. Ну а мы с Мишкой и ещё с Колькой Вязовым напились капитально. Речь, помню, зашла о любви, о том, что чей-то знакомый, уж не помню чей, от несчастной любви пытался покончить с собой. Но не в этом дело. Мишка по этому поводу закатил целую речь. Попытаюсь её воспроизвести Мишкиными же словами.
- Попытался повеситься? Из-за любви? Ну, это чувак форменно опупел! Какая-то чушь собачья. А что такое любовь? Одни видят в ней удовлетворение одной из потребностей: значит, что надо человеку – поесть, поспать, и переспать. Другие же видят в ней смысл, мало того, величие жизни… Всё это чушь собачья. На самом деле, любовь – это увлекательная игра, в которую играют два партнёра. Я имею ввиду, как правило… Попробуйте, чуваки, на секунду представить нашу жизнь, где все вокруг одного пола. Вообразили? Скукотища получится смертная. Ну, будем бухать, карты мусолить, анекдоты рассказывать… Да и анекдотов-то, значит, почти не будет, в общем, собачья получится жизнь. Другое дело, когда существуют два пола. Они встречаются, и начинается игра! Умные разговоры, полунамёки, свидания, игра во страдания и во вздохи, в какие-то чувства сверхсложные, которых нет и не было в помине, а есть одно первобытное стремление к слиянию. Причём у каждого человека свой стиль такой игры, свои приёмы, особенности – это так интересно. Главное, партнёры никогда не должны признаваться друг другу, что они во всё это играют – такое признание было бы нарушением правил игры. И этой игрой заполняется время, мысли, жизнь, а вместе с физическим удовлетворением удовлетворяется и не менее первобытная потребность к самоутверждению. Выпьем же за эту увлекательную игру, к которой в мире почти нет равнодушных!
Мишка, конечно, парень неглупый и остроумный, но любит всё упрощать. Вязов на это правильно заметил, что если мужику, как правило, не надо, чтоб его любила та, с кем он спит, он этого даже опасается, то любая баба, пусть у самой нет никаких чувств к человеку, хочет, чтобы её именно любили, а если из-за неё кто-то страдает, то выше нет удовольствия, и, вообще, «их всех надо больше бить!»
Я сразу вспомнил Ольгу. Ведь в этот день я не застал её дома. Звонил Алле, она сказала, что Оля была у неё с каким-то парнем, они взяли 6 литров пива и ехали на пляж. Дрянь! Шлюха вонючая! Да, ей на меня плевать, ей нравится меня мучить. А я? Я опять вспомнил Свету. Когда я жил с ней, ведь она, наверное, меня любила… Точно, любила! А я лежал с ней в обнимку и ровным голосом говорил, что не люблю, что просто маюсь скукой и вижу в ней неплохое развлечение. И я считал, что поступаю правильно, говорю всё, как есть, не обманываю. А она, наверное, очень страдала. Я уж думаю…
На именинах я в этот разговор не встревал. Боялся, как бы опять чего не сболтнуть. А то год назад по пьянке признался Мишке, что с восьмого класса у меня была мечта полюбить гениальную женщину, быть её рабом, исполнять все её желания, жить только ею, только ради неё, как для божества. Мишка меня этим потом долго донимал, похохатывал. Сейчас, кажется, забыл.
Короче, потом мы втроём дулись в карты, но Мишка вдруг отрубился и мы с Вязовым тоже завалились спать. Ночью просыпался, но чёрного не видел. Может, оно только у меня в комнате? Или потому, что был пьян? Не знаю… А с Олькой надо кончать. Всё! Больше к ней не хожу. Сам себе обещаю! Всё равно она меня обманывает. Да и не обманывает даже – ведь и не обещала ничего. Тяжело, конечно, будет, но я себя переборю. Буду к Мишке ходить выпивать – и забудется. Сегодня на ночь помолюсь и попрошу, чтобы Он помог мне поскорее забыть Олю. Господи! Я прошу тебя! Ведь она меня мучает, Господи…

26 июня

Я думал об этом долго и сейчас попробую изложить свои мысли последовательно. Бог существует. Теперь это для меня несомненно. Я готов поспорить об этом с любым атеистом и убеждён, что ему нечем будет возразить против моих доводов. Теперь по порядку.
Я молюсь уже не первый месяц и должен провести чёткую грань между тем, как я молюсь сейчас и тем, как я молился в школе. Строго говоря, я тогда не молился, но часто на уроках во время опросов и вызовов к доске шептал про себя: «Господи, только не меня, Господи!» Но о конкретном боге я тогда не думал, а его имя стояло у меня в одном ряду с чёрными кошками, счастливыми трамвайными билетами и числом 5. Дело в том, что в школьные годы я сам себя крепко опутал целой сетью суеверий, в которые, может, всей душой и не верил, но старался их выполнять, так, для временного, наверное, самоуспокоения. Как-то смотрел гороскоп – там для меня выпала счастливая цифра 5. С тех пор у входа в школу я всегда пять раз моргал – это был как бы залог того, что день пройдёт хорошо, и я не получу двойки. В домашнюю дверь звонил, пять раз нажимая кнопку звонка – чтоб дома всё было нормально, без осложнений. То же с чёрными кошками, про которых мне ещё в садике в шутку сказал отец. Я же после этого старался обойти стороной не то, что чёрную – любую кошку. Доходило до смешного. Помню, в девятом классе я, этакий здоровый лоб, торопился в школу, а откуда-то из двора вылезла большущая рыжая котяра и пошла мне наперерез. Я ускорил шаг, кошка остановилась на миг, посмотрела на меня – и тоже убыстрилась. Тогда я побежал – кошка тоже. Некоторое время мы с ней мчались по дороге параллельно, но вот кошка прыжками обогнала меня, перебежала дорогу. Деваться было некуда – я пошёл в школу и в тот день схватил пару по литературе… Совпадение? Конечно. Вскоре после этого от всех подобных суеверий я напрочь освободился. Всё в связи со «счастливыми» билетами. Говорят, их положено съедать, но я делал иначе: если попадался счастливый билет, я загадывал три желания и бросал его по ветру. Желания загадывал вполне реальные и чаще всего они выполнялись. Да разве упомнить теперь все мои чудачества?! Кроме пятёрки, кошек и билетов была ещё всякая подобная чертовщина. Как же я вылечился? Тот же девятый класс. Первая любовь. Мне попался счастливый билет, и я, конечно, одним из желаний загадал, чтоб Марина, так, кажется, её звали, любила бы меня всю жизнь больше всего на свете. Мы объяснились в любви. А через пару недель её можно было видеть вечером на лавочках с парнем из параллельного класса. Вот тогда-то я плюнул на все билеты, пятёрки и ходил, не глядя на мельтешащих во дворах кошек. Почему? А что может быть хуже того, что со мной случилось – рассуждал я. Хуже ничего не придумать, а мелкие неприятности – что ж, они только отвлекут от горя.
Я сильно отвлёкся, но всё это было нужно написать, чтоб показать ту глубокую разницу между предрассудками молодости и тем, как я молюсь и верю сейчас. Итак, наука утверждает, что происхождение человека и его разума началось с эволюции простейших бактерий. Это кажется абсурдным, но, допустим, это так… Что же такое разум человека, его душа? Бездна чувств, переживаний, мыслей, это целый мир, безграничный мир познаний, ощущений, это, наконец, способность к творчеству! И что же? Весь этот мир должен исчезнуть, умереть вместе с телом человека? Но это же получается какой-то немыслимый кошмар, в который невозможно поверить – слишком он ужасен. Люди же не грибы, чтобы вырасти, сгнить и навсегда исчезнуть, накормив червей. Но пусть это на самом деле так! Пусть! Люди живут, зная, что неизбежно умрут и навсегда исчезнут. Но тогда бы весь мир превратился в огромную камеру приговорённых к смерти. Зачем приговорённому к смерти работать, строить дома, растить детей, творить, когда он знает, что не сегодня-завтра его ждёт казнь. И люди бы жадно рвались в последний миг хлебнуть наслаждений, любых, пусть в ущерб всем остальным, и в ярости от своего бессилия перед приговором, грызли б друг другу глотки в борьбе за эти наслаждения – а чего бояться, чего стесняться, если приговор прочитан? Но ведь этого нет. Люди живут, что-то делают, к чему-то стремятся, достигают каких-то целей, и в глазах у них нет страха и тоски, которые должны быть у приговорённого к смерти. Значит, люди всё-таки верят! «Верю» - значит «надеюсь».
Что я могу сказать об иной жизни? Ничего… И никто об этом не может знать. Но я хочу написать вот о чём – об ощущении, которое иногда пронзает сознание, ощущении, что всё когда-то давно уже было… Впервые я увидел море в седьмом классе. Я сидел вечером на пляже, когда уже стемнело, и море тёмной живой массой тихо дышало у моих ног. А я сидел, перебирал гальку и не мог отделаться от чувства, что всё это со мной уже было, давным-давно, что я когда-то так же сидел на берегу и слушал море, тысячи раз до этого сидел и слушал море… Или ещё один примерчик. Когда я впервые узнал женщину, то очень долго не мог отделаться от чувства, что такое со мной уже было когда-то, может, миллионы лет назад, но было… Что же это? Что, как не отголоски других жизней, прожитых мною до этого! Жизней, которые стёрлись из памяти, но оставили едва уловимый след, всё равно, как на магнитофонной плёнке, если стираешь запись и записываешь что-нибудь новое, стёртая запись изредка пробивается в паузах, тихо-тихо, как шёпот, но пробивается. Так же, наверное, и с нашими жизнями, цепь которых должна быть бесконечной.
И люди издавна чувствовали это и верили! Ведь все цивилизации имели свою веру, не было в истории неверующих государств. Значит, для всего человечества характерно чувство веры, чувство бога. Другое дело – религиозные культы. Тут у каждой нации свои особенности, и это естественно. Каждый народ старался понять бога, приблизить его для своего понимания, и образ бога обрастал вымышленными чертами, мифами, принимал тот или иной облик в зависимости от особенностей нации. А потом были даже войны из-за религии. Конечно, всё это вздор. Все Христы, Будды, Аллахи – фантазии. Бог един для всех людей, люди чувствуют его, но людям не дано ни увидеть, ни понять бога. Есть две силы: бог и дьявол. В чём же замысел бога? Зачем он поместил безграничный разум в такую странную телесную оболочку со всеми её животными отправлениями и потребностями? Испытание ли это перед какой-то иной жизнью? Может быть, но никто точно не знает. Человеку не дано постигнуть замысел бога. Надо только молиться. Как? Каждая нация молится по-своему, и это неважно, как ты молишься, главное, что ты молишься, веришь, борешься с дьяволом.
Всё, что я написал, кажется мне бесспорным доказательством моей правоты. Вчера с Мишкой пили пиво, и я вкратце изложил ему свою теорию. Он посмотрел на меня как-то странно и ничего не сказал! Он понял мою правоту, и мне радостно от того, что, наконец, сомнения рухнули.
А Ольку не видел уже неделю. Не хожу к ней и не звоню. К чёрту эту шлюху!

8 июля

Сижу на даче. У Оли на веранде. За столиком раскладным. Видок на лес, солнце шпарит, травка, овечки вдалеке бегают. Жара… Медленно курю, пью тёплую водку и запиваю пока ещё прохладной пепси-колой (её отец Оли из Москвы привёз). Распаривает. В теле редкостное расслабление, а в голове тупая, равнодушная такая скука. Олька, Алла и Фред (Алкин парень) сейчас купаются в речке. Я не купаюсь – простужен. Сердце бьётся тихо, но часто… Смерил пульс – 108. Бессвязно я пишу, чувствую, и всякую чушь… А что написано вверху? «К чёрту эту шлюху!» И вот оно опять… Стыдно. А что самое смешное? Оля это читала. Прочитала и засмеялась: «Ах ты, грубиянчик!» Заставила меня просить прощения. И я извинялся…
Как случилось? Утром однажды сама ко мне приехала. Я попытался сказать, что о ней думаю, а она без слов повисла мне на шею в лёгком летнем платье с голыми плечами. А мне, конечно, хотелось. И всё, конечно, по новой… Потом сильно выпили. Рассказал ей, что молюсь. Так и не понял, как она отнеслась к моим словам. По крайней мере, не смеялась. Не понял.
Вот поехали на эту дачу. Тут хорошо, но Оля пьяная невыносима. При мне целуется с Фредом, и… (зачёркнуто). Зачем я ей нужен? Она же сама приехала. Я опять привязан к ней, от этого не уйдёшь. Можно уйти, напившись, но ведь вечно пить невозможно. А! Наливаю ещё водки… Хлоп! С утра сегодня пью, ужрусь, наверное, как поросёнок.
О! Оля идёт, надо прятать дневник. Зачем попёр дневник на дачу? Боялся, что мать вдруг найдёт, а там сон-то про неё… А Фред с Аллой, значит, у речки лежать остались. Скотство, скотство, скотство. Почему скотство? Всё-таки я уже пьяный…
- - -
Ну вот. Олька опять убежала к речке, а я налил себе ещё водки, закурил эту чёртову «Астру» - не могли уж чего-нибудь получше взять? Пришла она и потащила меня в комнату – отдохнём, мол, в тени. Сама в купальнике – мокрая, холодная, вот здоровье: пьёт, купается и не простужается. А меня так распарило – с места неохота сдвинуться. Тогда Оля уселась ко мне на колени, выпила водки.
- Фу, как скучно… Давай в картишки сыграем хоть партейку. Ты выиграешь – я буду тебе позировать, как захочешь, а проиграешь – весь вечер будешь сидеть голый при Алке.
Достали карты. Я проигрываю, но отказываюсь выполнять условие. Оля щёлкает меня по носу, смеётся. Как ей всё-таки нравится надо мной издеваться. Знает же, что мне даже при ней неловко без одежды – костлявое, сутулое тело с прыщами на нездорово-бледной коже… Потом она прочла какие-то стихи, я плохо понял о чём, а потом завела речь… Я тоже не сразу понял. Она хочет, чтоб на эту ночь мы поменялись: она с Фредом, я с Алкой. Я сразу как протрезвел. Да что она?! Ну что ж, Фред – отличный породистый самец, причём, парень не глупый, но пустой, пустой… Таких не переношу. Или ревную? А кто ей мешает? Я тут сижу, пью, с места не сдвинусь – и делай, что хочешь, дрянь! Нет, я знаю, она хочет нас с Алкой свести, чтобы потом у Алки расспросить, как да что. Это какой-то бред. Почему эту Олю никто никогда не мог ударить по морде?!! Я её убью!
Скорей бы напиться, чтоб не думать. Два дня уже не молюсь. Думаю, что пьяным нельзя молиться, и потом… (зачёркнуто) Господи! Пореветь бы сейчас…

11 июля

Один в комнате. Ночь. Сижу, слушаю часы. Странное состояние: временами не могу понять, думаю ли я или слышу чей-то голос, чужой голос, который идёт из головы. Скорее всего, это я действительно сейчас мысленно разговаривал. Не помню, о чём…
Напишу про Олину дачу. Вечером тогда сели пить, все веселились, один я наливался молча и не помню, как отрубился. Проснулся утром. На рассвете холодно. Головная боль, тошнота. Я лежу на топчане одетый, только без пиджака, рядом спит Алка полураздетая. Встал на ноги – меня шатает. На веранду вышел, блевал полчаса горьким желудочным соком. Подумал, что в другой комнате спят Ольга и Фред. Хотел зайти, взглянуть, но не пошёл. Не из соображений приличия или там ещё чего, просто тяжко было делать лишние движения. Попил холодной воды, упал на топчан, тут же забылся, и начались сны. Сколько их было! Противные, непонятные, страшные, один за другим. Они почти забылись, только последний сон помню, как наяву…
Я среди других десятков, даже сотен людей подхожу к берегу моря. Вода в море густо-жёлтого цвета, все вступают в неё и идут вперёд. Вода тёплая, но босыми ногами я ощущаю что-то неприятно склизкое. Смотрю вниз – вся вода кишит маленькими крокодильчиками. Они плавают, копошатся в иле, их много-много, но все они мягкие, как медузы, и жёлтые, как вода в море. От прикосновения моей ноги крокодильчики разрываются на части, умирают. Я и все другие люди заходим в море всё глубже, и глубже, по колено, по пояс… Здесь крокодильчики становятся уже размером с собак. Они с противным щекотанием обвивают ноги. А дальше видны крокодилы больше человеческого роста, все они извиваются, шевелят лапами, хвостами, но все они состоят из жёлтой, студенистой массы. И глаз на гладких жёлтых мордах у них нету – все они слепые. А люди идут дальше, погружаясь в воду всё глубже, глубже. Я тоже иду. Это крокодилье месиво не страшно, но оно невыразимо противно. Я оглядываюсь по сторонам – некоторых людей от отвращения тошнит прямо в воду, в эту жёлтую крокодилью воду, но все они продолжают идти. Мне приходит в голову мысль, что кишащие студенистые крокодилы – порождение радиации. Рядом со мной, уже по плечи в воде идёт старик с равнодушным лицом. Безбородый, у него седые усы, а глаза без ресниц смотрят вперёд.
- Куда мы идём? – спрашиваю я.
- К чёрному мосту, - отвечает он тихо и равнодушно.
Я вглядываюсь вдаль, но ничего не вижу, кроме безграничного жёлтого моря. И вдруг словно бы горизонт побежал мне навстречу, вдали над водой начинает вырисовываться высокая чёрная стена. В ней нет ничего особенного, но при виде её меня охватывает такой животный ужас, что тотчас просыпаюсь.
- Ты что так стонал?
Это Алла. Она сидит рядом, положила мне ладонь на лоб Её ладонь мягкая, холодная, она словно впитывает боль. Думаю, надо что-то сказать, не знаю, что, да и говорить тяжело. Меня страшно мутит. Алла понимает, приносит стакан вина. Смотрит на меня заботливо, по-матерински. Я с трудом выпиваю портвейн. Сразу легчает… Вместо разбитости, тошноты начинает чувствоваться лишь приятная усталость. Алла целует меня, прижимает мою голову к своей груди. Я слышу, как стучит её сердце. Ещё только 6 часов утра. Ладно… Пусть так. Раздеваюсь.
…А утром мы опять пили – и всё было нормально.

20 июля

Ночами всё хуже и хуже! Хотя я молюсь. Просыпаюсь – чёрное обволакивает постель, отскакивает, оно живое! Иногда ночью лежу с открытыми глазами и слышу какие-то голоса, будто бы обо мне кто-то говорит. «Да, Женя, не всё у него получилось», - эта фраза запала в память. Кто говорит обо мне? Или это я всё-таки сплю, и мне снится?
Сегодня возвращался от Оли, шёл по вечерней улице, и со страхом думал о том, как проснусь опять ночью и буду один лежать посреди темноты. Купил тогда бутылку «Далляра». Бомбу. Сейчас допишу, надену наушники, включу магнитофон, открою бутылку и начну гулять. Зайдёт сейчас мать – вот смех будет. Сижу, один квашу, как алкоголик. Эх, где там розетка… «Зойка смелая и умелая в воровских делах и в любви». Лихая песня! Стакан! Больше не буду писать, чтоб не рассеивать веселье…
- - -
Одиночество – это плесень,
От которой нет очищения.
Одиночество – это песня,
И в душе она звучит с рожденья.
Стихи, сочинённые после двух стаканов «Далляра». Ха-ха-ха. Я поэт! Недавно Оля говорит: «Значит, пишешь, никто не может ударить меня по лицу? Ну ударь, ну, пожалуйста, ну! Ну, убей, Женя!» А я её люблю, люблю, люблю, люблю!!! Ради близости с такой женщиной стоит жить и страдать. Всё нормально! Ещё стакан! А чёрное ночью – это пройдёт. Надо только меньше об этом думать…
Господи, не обижайся на меня, я буду молиться в день по часу, только будь милостив, Господи…
. . . . .
Если мир – камера смертников, как вы утверждаете, то почему все не сошли с ума от бесконечного, ежедневного страха? Ах, люди сознательно навыдумывали себе кучу занятий – наука, политика, искусство – развлечения, которыми занимаются, чтоб отвлечься от мыслей о СМЕРТИ. Забыть о приговоре! А… Приговор не определён – вот в чём загвоздка. Я умру… Когда-то. Но не завтра, не через год, а может, даже не через 10 лет. Если бы каждый человек точно знал день и час своей смерти – вот тогда было бы страшно. Каждый день считать, сколько осталось… Неужели дело только в этом, а бога нет?!
Такой разговор был у нас с Мишкой. Он напугал меня. А если на самом деле после СМЕРТИ ничего нет. НИЧЕГО НЕТ! Господи, ты же есть, я верю! Раньше же все люди верили! Какие чёрные силы поколебали эту веру, превратили жизнь в пытку? Мишка не верит и живёт хорошо. Он из породы счастливых, которые никого не любят, ни во что не верят, развлекаются, не скучают и спят спокойно.
Последние дни хожу, как во сне. Все люди вокруг раздражают, бесят, везде глупые разговоры, мелочь. Одному тоже неспокойно, но когда другие пристают с расспросами, хочется зарычать. Не ругаться, а именно рычать!
Олечка… Только с ней я могу поговорить обо всём этом. Она поймёт. Олечка, милая Олечка. Она очень умная, она должна знать, что мне делать. Иначе… (зачёркнуто).
. . . . .
«Дурачок, да ты серьёзно изводишься! Есть ли там что-то, нет, не думай. Ничего ведь не изменится оттого, веришь ты или нет», - вот так вот примерно сказала мне сегодня Оля. Сначала она плохо слушала меня, но я говорил, говорил. Она стала меня успокаивать. Долго потом целовала, сказала вот это, мы выпили с ней бутылочку «Тамянки». Ещё она дала мне фенобарбитал. «Выпей на ночь – и не будешь просыпаться. Три штуки проглотил. В теле чувствую своеобразное расслабление, вроде лёгкого онемения. Приятно. Голова тяжёлая – тянет вниз. Лягу и сразу засну. Без молитвы! К чёрту! Бог ли, дьявол. Раньше я не молился и хорошо себя чувствовал…
Голос сзади: «Обернись, Женя!» Звонкий, мужской голос. Это я уже засыпаю. В ушах шум, как в вентиляторе. Спать…
. . . . .
Это конец? Да… Конец. Я нарушил и (зачёркнуто) Всё.
…Я маленький, мы с ребятами бегаем по гаражам, играем в войнушку, кидаемся грушами-дичками. Мне весело и хорошо, я весь в азарте игры, соскакиваю с гаража, забрасываю противника грушами, Петька отступает, кидается в меня. А краски радостные, яркие-яркие, как на цветной картинке: дома, небо, деревья. И вдруг я слышу голос:
- СТОЙ. МОЛИСЬ МНЕ.
Голос, которого я раньше никогда не слышал. Голос не злой, ровный, будто бы усталый, и исходит он отовсюду – с неба, с деревьев, от домов, от гаражей, от земли. Воздух пропитан этим голосом:
- МОЛИСЬ МНЕ.
Мне становится тоскливо, тело вмиг тяжелеет, я встаю на колени около гаражей и начинаю молиться. Ребята сразу же куда-то исчезают. Я молюсь, но с каждой секундой меня всё более и более охватывает отчаяние, переходящее в злость. Такая весёлая игра испорчена… Не буду! Я срываюсь с места, бегу догонять ребят. Мы с ними около кино. Красочная афиша какого-то приключенческого фильма. Петька говорит: «Во, фильм!» Мы идём к кассе. И снова тот же голос наполняет собой всё вокруг:
- СТОЙ! МОЛИСЬ МНЕ!
Ребята продолжают говорить, улыбаются. Значит, этот голос слышу один я.
- МОЛИСЬ МНЕ!
- Нет, нет! Не хочу, не буду, не буду! – кричу я, бегу куда-то по улице и мотаю головой, чтобы прогнать голос.
- МОЛИСЬ МНЕ, НЕ ТО Я ТЕБЯ ПОКАРАЮ.
Людей вокруг не видно. Пустые улицы, дома, яркое солнце и голос, звучащий отовсюду. Я бегу. Впереди дорога.
- ВОТ ПЕРЕЙДЁШЬ ЧЕРЕЗ ДОРОГУ – Я ТЕБЯ ПОКАРАЮ!
Мне хочется упасть на колени и молиться, мне страшно, но какая-то отчаянная решимость оказывается сильнее меня, я зачем-то зажмуриваю глаза и бросаюсь через дорогу. Открываю глаза. Вокруг те же дома, зелёные деревья, навстречу мне по улице идёт женщина с авоськой. Голоса нет. «Ну вот, - говорю я себе, - и ничего не случилось! Хотя…» Я замечаю вдруг, что стало тихо-тихо, такой тишины не бывает в жизни, это громкая тишина. Деревья закаменели – ни один листочек не шелохнётся. С домов исчезли окна, вокруг меня просто огромные коричневые кубики. «Да ничего не случилось, это мне кажется, - успокаиваю я себя, - вот и женщина идёт…» Я поднимаю голову на небо – оно чёрное. Вокруг всё наполнено светом, яркими красками, а небо чёрное, как в беззвёздную ночь. Я иду вперёд на ватных ногах, но шепчу про себя: «Ничего, ничего…» Тишина постепенно сменяется гулом, будто где-то за домами всё громче и громче начинают бить в гигантские барабаны. Гул нарастает. Я опять смотрю на небо. Оно стало ниже, с него свисают то сосульки, то ли щупальца. Чёрные. Мне страшно, но я заставляю себя шагать вперёд…
И вдруг я вижу, что ко мне по зелёной траве бежит овчарка. Она бежит большими прыжками, плавно, почти не касаясь земли. Она подбегает ко мне ближе, ближе, ближе, я смотрю, и меня сковывает смертельный страх. Овчарка улыбается! Улыбка широкая, добрая, ласковая, отчего лицо овчарки становится почти человеческим, и эта улыбка кажется настолько неестественно-дикой среди гула барабанов, домов без окон и чёрного неба с щупальцами, что я останавливаюсь, чуть не теряя сознание. «Чего ты боишься, - пробую повторять я себе. – Ничего не случилось. Овчарка улыбается, вон и женщина идёт… Я не один».
Овчарка подбегает, кусает меня за руку, но мне совсем не больно, будто бы кто-то просто сдавил ладонь большими, мягкими губами, и бежит дальше. Я смотрю на руку – нет даже царапины. Гул барабанов смолк. Шедшая навстречу женщина, наконец, поравнялась со мной, я смотрю на неё и вскрикиваю. У неё не лицо, а застывшая белая маска с закрытыми глазами…
…Я просыпаюсь. Около моей кровати сидит бабушка. Она в очках, вяжет кофточку. Я соскакиваю с постели и плачу, уткнувшись ей в колени:
- Бабушка, что это? Что это было?!
Бабушка откладывает вязание, улыбается, гладит меня по голове большими ладонями.
- Бабушка, что это?!
- А вот, Женя, не слушался ты. А теперь ОН тебя укусил и ты скоро умрёшь…
Я смотрю на бабушку – она улыбается, почти смеётся.
- Когда? Когда я умру?! – кричу я, вскакиваю, бегаю по комнате, бьюсь головой о стены и не чувствую боли. – Когда?!
Я снова подбегаю к бабушке, прячу лицо у неё на груди, плачу… И вдруг вспоминаю – а ведь бабушка умерла. Я отскакиваю, смотрю на неё с ужасом, хочу что-то сказать, но не могу выговорить и просыпаюсь…
…Да, это моя комната, я лежу на кровати, я один, но вся комната полна голосов, шорохов. На полу извиваются большие белые черви и бегают маленькие чёрные человечки. Человечки кричат, спорят, дёргают снизу моё одеяло, пытаясь его стянуть. В углах комнаты пульсирует что-то бесформенное, чёрное. Я лежу, смотрю на всё это, скованный страхом и не знаю, что делать. Одеяло падает на пол, и я вижу, как по простыне ко мне ползёт черная черепаха. Понимаю, что если коснусь черепахи – то умру, я отодвигаюсь к самой стенке, вдавливаюсь в неё. Черепаха медленно приближается, сейчас она меня коснётся. В этот миг я понимаю, что это – тоже сон! Черепаха сразу исчезает, нет белых червей и чёрных человечков, но мне всё равно страшно, слышатся какие-то непонятные шорохи, я понимаю, что ещё сплю. «Надо проснуться, проснуться», - твержу я себе, но не могу. Руками пытаюсь разлепить веки, раздираю их до боли, но не могу открыть глаза. Тогда я совершаю усилие – и вскакиваю с кровати. Значит, я проснулся? Нет… Глаза мои не могут открыться, а голову тянет вниз. Я начинаю мычать, стонать, мотать головой. Проснуться! И не могу. Тогда с силой бью себя кулаками по глазам. Очень больно, но глаза не открываются. И я слышу голос, он исходит из угла, где шевелится чёрное:
- Думаешь, ему было легче?
- Ему? Кому ему? Я не понимаю, не понимаю! – ору я.
Но голос молчит. Я не могу проснуться, сдаюсь и назад падаю на кровать.
Тогда я вдруг проснулся по-настоящему. Встал, дошёл до ванны, долго пил холодную воду из-под крана, умыл лицо. Страшно почти не было. Я чувствовал обречённость, но тело всё ещё было налито тяжестью и хотелось спать. Я лёг и уснул, и больше ничего не видел.
Сейчас день. Голова почти свежая. Помню сон, как наяву. Значит, ничего уже не исправить? Кому же «ему»? Кто это сказал? Не бог, у него был другой голос. Хотел сейчас помолиться. А зачем теперь?
Перечитал последний записанный сон, смешно стало. Какие-то фразы, слова. На сотую долю не передать того, что пережито. Вспомнил, как умирала бабушка. Она не могла ходить, а потом и говорить не могла, она только лежала, дышала и изредка беззвучно плакала… От страха? Я встретился с ней во сне… Правильно, о том, что я умру, должен был сказать умерший. Но когда? Когда?!
Один спать больше не могу. У Оленьки отец в командировке, посплю у ней. Одному теперь страшно. Матери совру что-нибудь, или так и скажу. Что она сделает?
. . . . .
Ночь медленно заползает в открытую форточку. В комнате душная темнота. Я лежу на полу и курю. Вчера прождал Олю до ночи, она не пришла. А теперь я у неё. Был… Снова ночь. Я лежу и курю. «Где ты была вчера?» Оля здесь, она лежит на диване под простынёй. Я не смотрю на неё.
- Где ты была вчера?
Молчит… Вчера. Когда я всю ночь просидел на вокзале, потому что мне страшно было возвращаться назад в свою комнату, к чёрному… Я не сомкнул глаз. Странно, не чувствуется усталость, только голова будто наполнена чем-то тяжёлым, чужеродным…
- Женя…
Оля смотрит на меня, я ощущаю на себе её взгляд. Я курю и стряхиваю пепел прямо на ковёр. Где ты была вчера? Когда только ты была нужна мне, только ты могла помочь. Где ты была вчера? Когда я весь день думал: «Думаешь, ему было легче?» Значит, был кто-то, о ком я не знал. Кто так же мучился. И будет ещё кто-то, кто не узнает обо мне, что мне было не легче… Где ты была вчера, когда только тебе я мог это рассказать, потому что только ты осталась…
Теперь я ничего не скажу. Это моё – а ты всё равно чужая.
- Женя! Не молчи…
Не молчи? Но я ничего не хочу тебе говорить. Где ты была вчера? Я топтался у твоего подъезда с шести вечера до двух часов ночи. Это я тоже тебе не скажу. У тебя и так масса удовольствий, зачем ещё радостная весть, что кто-то как пёс дохнет от тоски под твоими закрытыми дверями.
- Женя! – голос у Оли опять ласковый, зовущий. Но всё было, было, всё обман! Страстная возня, у тебя это похоже на агонию, на судорогу. Ты это любишь. А потом прижмёшься ко мне теснее, обхватишь ногами мою ногу и будешь говорить, вспоминать стихи, смеяться надо мной… «Он укусил тебя!» Да, теперь я чувствую. Скоро…
Оля садится на постель, откидывает простыню:
- Ну иди же…
Дьявол?! Это всё-таки он. Я медленно поднимаюсь с пола. В подъезде слышатся шаги, приглушённые голоса. Прислушиваюсь. Кто-то поднимается по лестнице…
- Ну что ты!
Оля откидывается на подушки. Я сажусь рядом. Я вожу своим щетинистым подбородком по её щеке, шее, груди, по гладкой, упругой, почти голубой коже. Ей приятно, Оля жмурит глаза, её руки тянутся ко мне. Сейчас…
На лестничной клетке слышен смешок. Вот ещё. Смех хрипловатый, издевательский. Я вздрагиваю. Снова смех, теперь уже громче. Что это?
Оля громко дышит мне в ухо. Она приподнялась на постели, и я тону в жаркой волне объятий. Волна. Она захлёстывает, я перестаю принадлежать себе, я окунаюсь в волну, я плыву в её потоке и… Я будто спотыкаюсь на бегу. Внутри у меня что-то порвалось. В подъезде снова голоса, смех. Теперь уже совсем близко от дверей.
- Что с тобой? – Оля трясёт меня за плечи, но я не замечаю её. Я прислушиваюсь. Слышу. «Ага, зашевелились, скоты похотливые. Эхе-кхе-хе…» Какой злой, гадкий смех, неужели они сейчас войдут – и это всё…
- Женя!
Оля снова трясёт меня. Я смотрю в её глаза. Широко открытые, нетерпеливые, страстные. Она снова обнимает меня… Сволочь! Когда-то ты очень просила этого, зная, что я слаб, что я не смогу. Ты тогда смеялась… Так получи!
Её голова мотнулась, сильно ударилась о стенку. Рука у меня слабая, но кулак большой и острый. По губам, по подбородку, по голой груди у неё течёт что-то чёрное. Кровь. Чёрная кровь. В темноте всё чёрное. Или не поэтому? Оля не шевелится, смотрит на меня, тело её начинает дрожать. Многое познала в жизни, а это, значит, в диковинку? Я разбил тебе нос – и только. Думаешь, я буду бить? Или надеешься, что я всё-таки разденусь сейчас?
Я нашёл на полу пиджак, не включая света, пошёл к дверям. Они там, так я сам выйду, пусть видят, что я не боюсь! Голосов и смеха больше не слышно. Притаились. Мне надо бежать отсюда как можно скорее, пока… (зачёркнуто) …В подъезде ждал любых кошмаров и смерти. Там никого не было…
. . . . .
Опять дома. Сколько прошло времени? Не помню. За окном темно – значит ночь. Как часто стали ночи…
Со мной только что говорили. Разные голоса. О чём, забыл. Город чёрный. Чернота давит. Если она выдавит стекло, в комнате настанет тьма, и опять отовсюду вылезут. Как же я раньше спасался от… А! Магнитофон!
Какой кошмар! Мне это когда-то казалось весёлым? Издевательским голосом поёт песни, даже не пытаясь сдержать злорадного смеха надо мной. К чёрту!
Что я сделал? Мой труп почернеет, загниёт, зашуршит белыми червями, приползут чёрные жуки и будут жрать червей. Из-под кровати кто-то высунулся. Спрятался. Что я сделал? Не слушался… Украл бриллианты. Убил мать. Дьявол чёрный, но, густея, чернота становится красной, как кровь. Бабушка не сказала, когда… Может, сегодня? А если опередить? Может, он тогда простит, если я сам… Как?
Надо плотнее закрыть форточку, чтоб чернота не вошла. Кто ты? Я спрашиваю: когда? Он что-то говорит. Было час, а теперь 2.45. Я разговаривал с ними. Забыл. «Думаешь, ему было легче?» Значит, я виноват, что не знал…
Город не дышит. Он тихий, чёрный, страшный. Мне же всегда снилось, что в этом городе водятся огромные чёрные быки, которые по ночам пожирают людей…
- - -
- М-да, Николаша, вот теперь-то всё! Крышка! Карпов, по крайней мере, в таких ситуациях мне всегда сдавался, - радостный голос Ромки вернул меня к действительности. Низко склонившийся над доской Николай тяжко вздохнул, почесался и вялым жестом смешал фигуры.
- Здорово я тебя сделал! – ликовал сияющий Роман. – Думал, я пешку твою буду есть. Тогда б, да, ты б ещё мог на ничью тянуть… Но я ж не баран, Николаша.
- Да ты сам в середине-то, помнишь, я тебя как прижал! Один ход просмотрел только, выпустил тебя, а так бы давно сам бы сидел…
Я немного послушал горячее обсуждение только что сыгранной партии, затем встал с дивана, потянулся и положил на стол прочитанный дневник.
- Ну как, Игорёха, ознакомился? – спросил Ромка.
- Прочитал.
- Ну и как? Скажи, местами же там рассуждения вполне логичные, а? А сны какие описывает! Мне с роду ничего подобного не виделось.
- Да, - кивнул я неопределённо, - да…
- Что-то ты задумчивый такой, - прищурился Ромка. – Может, думаешь, пойти сейчас домой да тоже на всякий случай богу помолиться.
Я машинально улыбнулся.
- Да нет, знаешь… Думаю вот, отчего случается, что неглупый человек вот так вот сходит с ума?
- Что тут думать? Это наследственное чаще всего. Или заболевание, мне папаша объяснял, воспаляется часть клеток головного мозга, в общем.
- Нет, я о другом… Я подумал… Когда человеку не за что держаться в жизни, он начинает хвататься за призраки.
- Хм, - пожал плечами Ромка, - что-то в этом есть… Ну так ты всегда всё с этих… с философски-психологических позиций рассуждаешь. Но все другие же живут как-то: и пьют, как лошади, и из-за баб есть которые страдали, но на Агафуровку при этом не собираются.
Николай сидел и, откровенно зевая, от скуки прихлёбывал из чашки уже остывший чай.
- Да, а как Женя попал туда, знаешь? – спросил я.
- Предположительно, он туда загремел через два-три дня после последней записи в дневнике. Так мне папаша говорил. Сидел в своей комнате, никуда не выходил, сам с собой разговаривал. Мать вошла, увидела его глаза, испугалась, побежала вызывать «скорую», а он в это время ножницами попытался себе вену расковырять.
- И как он сейчас?
- Да, папаша говорит, нормально, вроде. Оклемался. Спокойный. Ну, там колют его, естественно, пичкают, чем надо. Раз в неделю к нему мать приезжает, привозит передачу, а один раз был парень какой-то, Мишка этот самый, наверное.
- А Оля?
- Нет, больше к нему никто не ездит.
Николай потянулся, ещё раз широко зевнул и решительно встал из-за стола:
- Ладно, мужики, пора, по-моему, разбегаться.
Мы посмотрели на часы, потом на тёмные окна. Действительно, пора было по домам. Ромка пошёл провожать нас с Николаем до порога. На столе остались смешанные шахматные фигуры, пустые чашки из-под чая и тетрадь в дерматиновой обложке.
- Кстати, - вспомнил я, уже зашнуровывая ботинки, - этот Женя там всё Токарева цитирует. Ты когда записи достанешь, обещали же тебе.
- На той неделе. Я с тем чуваком виделся, он говорит, на свадьбу другану обещал, а потом будут. У него ещё Новиков есть, «Астра» и «Примус-83». Будешь переписывать?
- Тащи всё, послушаем, разберёмся.
Николай хмуро возился с пуговицами на пальто.
- Ну что, мужики, насчёт субботы-то? – спросил он. – У Кострова хата свободная. Можно собраться, пульку бахнуть.
- Ради бога, - я не стал возражать, но Роман задумался и сказал, что точно сказать не может.
- К Лариске побежишь, что ли? – рассердился Николай.
- Так, Николаша, в жизни же должна быть гармония…
- Вот именно! С ней завтра встретишься, а суббота – день святой и нефиг компанию разваливать!
- Хм, завтра у неё родители дома…
- А днём не можешь?
Роман в сомнении поднял глаза к потолку.
- А, уломали! – решился он. – Значит, в субботу, в пять, да?
- Там созвонимся. Только без водки желательно, - вставил я, - мне «хвост» в понедельник пересдавать, в воскресенье надо что-нибудь выучить, а с похмелья – сами знаете.
- Без водки, - согласился Николай, - пива побольше наберём, часиков шесть посидим – и нормально.
- Ну, пока! – Ромка улыбнулся на прощание и закрыл дверь.
В подъезде Николай сразу же закурил. Лифт не работал. Мы спускались по лестнице молча. И вот поздний октябрь дохнул в лицо холодной снежной пылью, под ногами захрустели бугорки застывшей к вечеру слякоти. Город светился большими и маленькими огоньками, преимущественно жёлтыми, а на небе не было, оно казалось тёмно-фиолетовым. Навстречу нам прошла худющая женщина с огромным догом на поводке. Из какого-то окна доносились нетрезвые голоса, хрипло бухал магнитофон.
За поворотом я попрощался с Николаем, ему надо было направо, мне – прямо. Лень было стягивать с руки перчатку для рукопожатия, но что поделаешь, даже среда «в доску своих» требует некоторых условностей этикета.
- Пока.
- До субботы.
Он пошёл, чуть сутулясь, быстрыми, широкими шагами. Я тоже поспешил домой. Во-первых, сильно хотелось есть, а во-вторых, я сегодня планировал закончить одну полушуточную песенку. Скоро же праздники, вечеринка, мне сунут в руки гитару – попой. Надо ж порадовать народ чем-нибудь новеньким!
                1984г.
К О Н Е Ц