Ныне отпущаеши. Роальд Даль

Сейчас уже почти полночь, и я понимаю, что если не начну рассказывать эту историю сейчас, то никогда не начну. Весь вечер я сидел и принуждал себя начать, но чем больше я думал над ней, тем более отвратительной она мне казалась, тем больше мне было стыдно, тем больший я испытывал стресс.
Моей мыслью (и я верю в то, что это – хорошая мысль) было попробовать путём исповеди и анализа раскрыть причину или, в любом случае, какое-то оправдание для моего из ряда вон выходящего поведения по отношению к Дженет де Пелагия. Я хотел, по сути, обратиться к сочувствующему слушателю, к разновидности ВАС, кому-то понимающему, кому я мог бы без стыда рассказать о каждой подробности этого несчастливого эпизода. Я могу только надеяться на то, что не слишком расстроен, чтобы рассказать эту историю.
Если быть совсем честным с самим собой, я предполагаю, что больше всего неудобств мне доставляет не чувство моего стыда или даже удар, который я нанёс Дженет, а понимание того, что я сделал из себя чудовищного дурака и что все мои друзья (если я до сих пор могу назвать их таковыми), все эти любящие люди, которые раньше так часто приходили ко мне, теперь, должно быть, назовут меня лишь злобным мстительным стариком. Да, это действительно ранит. Когда я говорю вам, что мои друзья – это абсолютно вся моя жизнь, тогда, возможно, вы начнёте понимать.
Начнёте ли? Я в этом сомневаюсь, если только на минуту не отступлю от повествования, чтобы в общих чертах рассказать вам, что я за человек.
Дайте мне собраться с мыслями. Теперь, когда я начал думать об этом, я предполагаю, что я – в конце концов, тип человека – тип редкий, заметьте, но совершенно определённый: богатый, беззаботный, человек средних лет, человек высокой культуры, обожаемый (я тщательно выбираю слова) своими многочисленными друзьями за свой шарм, за свои деньги, за свой внешний вид учёного, за свою щедрость, и я искренне верю в то, что и за саму личность. Вы найдете его (этот тип) в больших столицах: Лондоне, Париже, Нью-Йорке, в этом я уверен. Деньги, которыми он обладает, были заработаны его отцом, чью память он склонен презирать.
Это не его вина, но что-то такое есть в нём, что заставляет его смотреть сверху вниз на людей, которые не знают разницы между Рокингемом и Споудом, Вотерфордом и Венешианом, Шератоном и Чиппэндейлом, Моне и Мане, или даже между Поммардом и Монтраше.
Он, вне всякого сомнения, знаток, имеющий безупречный вкус. Его Констебли, Боннингтоны, Лотреки, Редоны, Вийарды, Мэтью Смит так же хороши, как в галерее Тейта, и из-за того, что они так баснословны и красивы, они создают атмосферу напряжённости вокруг него в доме, что-то мучающее, захватывающее, слегка пугающее – пугающее тем, что у него есть власть и право, если он захочет, разбить, разорвать, погрузить кулак в великолепного Дедхама Вейля, в гору Сэн-Виктуар, в кукурузное поле Арля, в таитянских девушек, в портрет мадам Сезанн. И со стен, на которых висят эти шедевры, исходит еле различимое сияние золотого великолепия, излучение величия, в которых он живёт и движется с хитроватой небрежностью, которая даётся только практикой.
Он всегда холостяк, но, однако, никогда не ввязывается в истории с окружающими его женщинами, которые так нежно любят его. Является возможным так же и то (заметили вы это или нет), что в нём есть какое-то разочарование, неудовлетворённость, сожаление внутри его. Даже лёгкое помрачение ума.
Не думаю, что мне нужно говорить что-то ещё. Я был очень честен. Теперь вы знаете меня достаточно хорошо, чтобы справедливо судить меня и (смею ли я надеяться на это?) сочувствовать мне, когда вы услышите мою историю. Вы можете даже решить, что значительная часть вины за то, что случилось, должна быть возложена не на меня, а на леди по имени Глэдис Понсонби. В конце концов, именно с неё началась эта история. Если бы я не провожал её до дома полгода назад, и если бы она так фривольно не говорила об определённых людях и определённых вещах, эта трагическая история никогда не произошла бы.
Это случилось в декабре прошлого года, если я правильно помню, когда я ужинал у Ашендов в том великолепном доме, который выходит на южную окраину Риджент-парка. Там было довольно много людей, но только Глэдис Понсонби пришла одна. Поэтому, когда нам пришло время уезжать, я, естественно, предложил проводить её до дома. Она согласилась, и мы уехали в моей машине, но, к сожалению, когда мы подъехали к её дому, она настояла на том, чтобы я вошёл и «пропустил стаканчик на дорожку», как она выразилась. Я не хотел выглядеть занудой, поэтому сказал шофёру подождать и последовал за ней в дом.
Глэдис Понсонби – женщина невероятно маленького роста, не выше 4 футов 9-10 дюймов. Может быть, даже меньше. Она принадлежит к числу тех крошечных людей, которые, находясь рядом, дают мне комичное, слегка шаткое чувство, как будто я стою на стуле. Она – вдова, на несколько лет младше меня – ей, может быть, 53-54 года, и очень может быть, что 30 лет назад она была очаровательной девушкой. Но теперь черты лица расплылись. Глаза, нос, рот, подбородок спрятаны в складках жира, их не замечаешь. Всё, кроме рта, который напоминает мне (я не могу избавиться от этого ощущения) лосося.
В гостиной, где она налила мне бренди, я заметил, что её рука слегка дрожала. «Дама устала, - сказал я себе, - я не должен оставаться здесь долго». Мы сели на диван и обсудили вечеринку у Ашендов и людей, которые присутствовали на ней. Наконец, я встал, чтобы уйти.
- Сядь, Лайнел, - сказала она. – Выпей ещё стаканчик.
- Нет, мне действительно пора.
- Сядь и не будь занудой. Лично я собираюсь выпить ещё, и самое малое, что ты можешь сделать – это составить мне компанию.
Я смотрел на неё, как она шла к буфету, эта маленькая женщина, слегка качающаяся, держащая двумя руками стакан, словно она кому-то предлагала его, и то, как она шла, её маленький рост и деревянная походка дали мне ощущение того, что у неё вовсе не было ног над коленями.
- Лайнел, над чем ты там хихикаешь? – Она наполовину повернулась ко мне, наливая напиток, и пролила немного.
- Ни над чем, дорогая, совершенно ни над чем.
- Тогда прекрати и скажи мне, что ты думаешь о моём новом портрете.
Она показала на большое полотно над камином, на которое я избегал смотреть, едва войдя в гостиную. Это была чудовищная вещь, написанная, как я хорошо знал, человеком, по которому сходил с ума весь Лондон, очень посредственным художником по имени Джон Ройден. Это был портрет Глэдис, леди Понсонби, в полный рост, написанный с такой хитростью композиции, что она казалась высокой и привлекательной.
- Очаровательно, - сказал я.
- Не правда ли? Я так рада, что тебе нравится.
- Совершенно очаровательно.
- Я думаю, что Джон Ройден – гений. Ты так не думаешь, Лайнел?
- Ну, это, может быть, слишком сильно сказано.
- Ты имеешь в виду, что слишком рано так говорить?
- Именно.
- Но послушай, Лайнел – я думаю, что тебя это удивит. Джон Ройден сейчас в такой большой моде, что он даже не ПОДУМАЕТ писать картину за сумму меньше тысячи гиней.
- Действительно?
- О, да! Люди становятся в очередь, БУКВАЛЬНО становятся в очередь, чтобы заказать ему портрет.
- Как интересно.
- А теперь возьмите мистера Сезанна или как там его фамилия. Я могу поклясться, что ОН никогда не зарабатывал столько денег за СВОЮ жизнь.
- Никогда.
- И ты говоришь, ОН был гением?
- Близко к тому.
- Тогда и Ройден – гений, - сказала она, усаживаясь на диван. – Деньги служат тому доказательством.
Некоторое время она молчала, потягивая бренди, и я не мог не заметить, что дрожание её руки вызывало дрожание стакана возле её нижней губы. Она знала, что я смотрю на неё, и, не поворачивая головы, посмотрела на меня краем глаза.
- О чём ты думаешь, Лайнел?
Если на свете и есть фраза, которую я терпеть не могу, то это – она. У меня начинает физически болеть в груди, и я начинаю кашлять.
- Прекрати, Лайнел. О чём ты думаешь?
Я покачал головой, не в силах что-то ответить. Она резко обернулась и поставила стакан с бренди на маленький столик слева от себя, и та манера, с которой она сделала это, вызвала у меня ощущение (сам не знаю почему), будто она получила отпор и теперь расчищала место для ответного удара. Я ждал, чувствуя себя слегка не по себе из-за последовавшей тишины, и из-за того, что разговора больше не было, я начал забавляться со своей сигарой, внимательно изучая пепел и пуская колечки к потолку. В женщине началось что-то такое, что не нравилось мне, что-то гнетущее, из-за чего мне захотелось быстро встать и уйти. Когда она вновь повернулась ко мне, она лукаво улыбалась мне своими глазками, спрятанными в жире, но рот (о, совершенно как у лосося) оставался неподвижным.
- Лайнел, думаю, что я раскрою тебе один секрет.
- Послушай, Глэдис, мне действительно пора.
- Не бойся, Лайнел. Я не буду тебя смущать. У тебя внезапно сделался такой испуганный  вид.
- Я не слишком люблю секреты.
- Я тут подумала, - сказала она. – Ты – такой большой эксперт в картинах, что это должно заинтересовать тебя.
Она сидела совершенно неподвижно, только пальцы всё время двигались. Она постоянно сплетала и расплетала их, и было похоже, словно у неё на коленях лежит клубок белых змей.
- Разве ты не хочешь услышать мой секрет, Лайнел?
- Дело не в этом, ты же знаешь. Просто уже так поздно…
- Это, возможно, самый строгий секрет в Лондоне. Женский секрет. Я предполагаю, что о нём знают – дай подумать – 30-40 женщин. И ни один мужчина. Кроме него, конечно, Джона Ройдена.
Я не хотел ободрять её, поэтому ничего не сказал.
- Но прежде всего пообещай – ПООБЕЩАЙ, что никому не скажешь.
- Боже мой!
- Ты ОБЕЩАЕШЬ, Лайнел?
- Да, Глэдис, хорошо, обещаю.
- Хорошо! Теперь слушай.
Она дотянулась до стакана с бренди и удобно уселась в дальнем углу дивана.
- Я предполагаю, ты знаешь, что Джон Ройден пишет только женщин?
- Понятия не имел.
- И это всегда портрет в полный рост, модель стоит или сидит, как я здесь. Теперь посмотри хорошенько на него, Лайнел. Ты видишь, как красиво написано платье?
- Ну…
- Подойди и посмотри хорошенько, пожалуйста.–
Я неохотно поднялся и подошёл ближе к портрету. К своему удивлению, я увидел, что краска платья была положена так густо, что практически выступала из портрета. Это был трюк, довольно эффектный, по-своему, но не оригинальный и не трудный для исполнения.
- Ты видишь? – спросила Глэдис. – Краска лежит толсто там, где платье.
- Да.
- Но это ещё не всё, Лайнел. Я думаю, что лучше всего будет, если я расскажу, как в первый раз пришла позировать.
«О, какая же она скучная, - подумал я, - и как мне ускользнуть?»
-  Это было примерно год назад, и я помню, как была возбуждена, когда шла в студию великого художника. Я надела новое платье от Нормана Хартнелла и красную шляпку к нему, и отправилась. Мистер Ройнер встретил меня у двери, я сразу была им очарована. У него была маленькая остроконечная бородка и пронизывающие голубые глаза, на нём была чёрная бархатная куртка. Студия была огромной, с красными бархатными диванами и бархатными стульями (он любит бархат), с бархатными шторами. Даже ковёр на полу был из бархата. Он усадил меня, предложил мне выпить и перешёл сразу к делу. Он сказал мне, что пишет не так, как другие художники. По его мнению, сказал он, есть только один способ достичь совершенства, когда пишешь женское тело, и я не должна быть шокирована, когда услышу о нём.
- Не думаю, что я буду шокирована, мистер Ройден, - сказала я.
- Уверен, что не будете, - сказал он. У него были великолепные белые зубы, которые мерцали через бороду, когда он улыбался.
- Понимаете, дело вот в чём, - продолжал он. – Когда вы рассматриваете женский портрет любого художника, вы видите, что даже если платье хорошо написано, присутствует эффект искусственности, плоского восприятия, словно платье надето на деревянный чурбан. И вы знаете почему?
- Нет, мистер Ройден, не знаю.
- Потому что сам художник не знает, что находится под платьем!
Глэдис Понсонби сделала паузу, чтобы глотнуть виски.
- Не делай такой испуганный вид, Лайнел, - сказала она мне. – Здесь нет ничего дурного. Сиди тихо и дай мне закончить. И мистер Ройден сказал: «Вот почему я настаиваю на том, чтобы вначале написать модель обнажённой».
- Господи Боже мой, мистер Ройден! – воскликнула я.
- Если вы возражаете, леди Понсонби, я готов сделать уступку, но я предпочитаю делать так, как я сказал.
- Мистер Ройден, я не знаю.
- Когда я напишу вас обнажённой, - продолжал он, - мы подождём несколько недель, чтобы просохла краска. Затем вы придёте вновь, и я напишу нижнее белье. И когда эта краска высохнет, я напишу платье. Как видите, это очень легко.
- Да он просто хам! – воскликнул я.
- Нет, Лайнел, нет, ты ошибаешься. Если бы ты только мог слышать его, такого искреннего, неподдельного. Каждый понял бы, что он ЧУВСТВУЕТ то, что говорит.
- Говорю тебе, Глэдис, он хам!
- Не будь таким глупым, Лайнел. И дай мне закончить. Первым делом я сказала ему, что мой муж (который был жив тогда) никогда не согласится.
- Ваш муж не узнает об этом, - ответил он. – Зачем его беспокоить? Никто не знает о моём секрете, кроме моих моделей.
И когда я начала вновь протестовать, я помню, как он сказал:
- Моя дорогая леди Понсонби, в этом нет ничего аморального. Искусство может быть аморальным только тогда, когда им занимаются любители. Это как в медицине. Вы ведь не отказались бы раздеться перед своим врачом?
Я сказала ему, что отказалась бы, если бы пришла к врачу с болью в ухе. Он рассмеялся. Но он настаивал, и, в конце концов, я уступила. Так что теперь, Лайнел, ты знаешь мой секрет.
Она встала и опять пошла налить себе бренди.
- Глэдис, неужели это правда?
- Конечно, правда.
- Ты хочешь сказать, что так он пишет все свои модели?
- Да. И фокус в том, что мужья никогда ничего не знают. Они видят только портрет жены в красивом платье. Конечно, нет ничего зазорного в том, чтобы позировать обнажённой: художники пишут так испокон веков. Но наши глупые мужья склонны возражать.
- Боже мой, да этот художник – парень не промах!
- Думаю, он гений.
- Клянусь мамой, он украл идею у Гойя.
- Чепуха, Лайнел.
- Конечно, украл! Но послушай, Глэдис, скажи-ка мне кое-что. Ты знала о… об особенной технике Ройдена, прежде чем пошла к нему?
Когда я задал этот вопрос, она наливала себе бренди. Она остановилась и повернула голову ко мне. Маленькая усмешка тронула уголки её губ.
- Чёрт тебя побери, Лайнел, - сказала она. – Ты слишком умён. Всегда раскусываешь меня.
- Так значит, ты знала?
- Конечно. Гермиона Хёрдлстоун рассказала мне.
- Как я и думал!
- В этом нет ничего ужасного.
- Ничего, - ответил я. – Абсолютно ничего.
Теперь всё прояснилось для меня. Этот Ройден – настоящий пройдоха, который практикует психологические трюки. Он хорошо знает, что в городе есть богатые праздные женщины, которые просыпаются в полдень и проводят остаток дня, пытаясь разогнать скуку бриджем и канастой, пока не придёт время коктейля. Всё, чего они искали – это немного чего-нибудь возбуждающего, из ряда вон выходящего, и чем дороже, тем лучше. Новость о подобном развлечении должна была распространиться среди них, как оспа. Я просто видел громадную толстую Гермиону Хёрдлстоун, которая облокотилась на столик для канасты и рассказывала им об этом… «Но дорогуша, это ПРОСТО очаровательно… Я не могу ПЕРЕДАТЬ, как это интригующе…. ГОРАЗДО более забавно, чем сходить к доктору…».
- Ты никому не расскажешь, Лайнел, не так ли? Ты обещал.
- Нет, конечно нет. Но теперь я должен идти. Я действительно должен.
- Не будь таким глупым. Я только начала развлекаться. Останься до тех пор, хотя бы, пока я не допила этот коктейль.
Я терпеливо сел на диван, пока она продолжила пить свой бесконечный бренди. Маленькие утопленные глазки продолжали хитро смотреть на меня из уголков, и у меня было сильное ощущение того, что она выискивала какой-нибудь скандал. В её глазах был змеиный взгляд, и хитрая усмешка на губах, и в воздухе витал (хотя, возможно, я сам придумал это) слабый запах скандала.
Затем внезапно, так внезапно, что я подпрыгнул, она сказала:
- Лайнел, а что такое я слышу о тебе и Дженет де Пелагиа?
- Глэдис, пожалуйста…
- Лайнел, ты покраснел!
- Чепуха.
- Не говор мне, что старый холостяк, наконец, решил сдаться.
- Глэдис, это просто абсурд.
Я дёрнулся, чтобы уйти, но она положила руку мне на колено и остановила меня.
- Разве к этому дню своей жизни ты не знаешь, Лайнел, что секретов не существует?
- Дженет – хорошая девушка.
- Её вряд ли можно назвать ДЕВУШКОЙ.
Глэдис Понсонби сделала паузу, глядя в большой стакан бренди, который держала обеими руками.
- Но, конечно, я соглашусь с тобой, Лайнел, она – чудесная женщина во всех отношениях. За исключением тех случаев, - теперь она говорила очень медленно, - за исключением тех случаев, когда она говорит особенные вещи.
- Какие вещи?
- Просто вещи. Вещи о людях. И о тебе.
- Что она сказала обо мне?
- Совершенно ничего, Лайнел. Тебя это не заинтересует.
- Что она сказала обо мне?
- Это даже не стоит повторять, честно. Просто тогда это показалось мне странным.
- Глэдис, что она сказала?
Пока я ожидал ответа, я чувствовал, что у меня по телу выступил пот.
- Дай мне вспомнить. Конечно, она только шутила, но я предполагаю, что это было скучновато.
- Что?
- Ходить с тобой на ужины каждый вечер – всё такое.
- Она сказала, что это скучно?
- Да.
Глэдис Понсонби осушила стакан с бренди одним глотком и села прямо.
- Если ты действительно хочешь знать, она сказала, что это чудовищно скучно. И потом…
- Что она сказала потом?
- Лайнел, не возбуждайся так. Я рассказываю это тебе только для твоего блага.
- Тогда поторопись и расскажи.
- Я просто играла в канасту с Дженет сегодня и спросила, свободна ли она, чтобы поужинать у меня завтра. Она сказала, что нет.
- Продолжай.
- Ну… она сказала: «Я ужинаю с этим занудой Лайнелом Лэмпсоном».
- Дженет так сказала?
- Да, дорогой Лайнел.
- Что ещё она сказала?
- Этого достаточно. Вряд ли я должна рассказывать остальное.
- Закончи, пожалуйста!
- Лайнел, прекрати так кричать на меня. Конечно, я расскажу, если ты настаиваешь. Фактически, я перестала бы считать себя твоим другом, если не рассказала бы. Тебе не кажется, что это – признак настоящей дружбы, когда двое людей, как мы…
- Глэдис! Пожалуйста, ближе к делу.
- Боже мой, ты должен дать мне время подумать. Дай подумать… Насколько я помню, она сказала следующее…
И Глэдис Понсонби, сидящая прямо на диване, не касаясь ступнями пола, отвернув от меня взгляд и глядя в стену, начала имитировать глубокий тон голоса, который я так хорошо знал:
- Такой зануда, моя дорогая, потому что с Лайнелом ВСЕГДА можно предсказать, что случится, от начала до конца. На ужин мы пойдём в Савой Грилл* (мы всегда ходим в Савой Грилл), и в течение двух часов мне придётся выслушивать старого… Я имею в виду, я должна буду слушать его разглагольствования о картинах и фарфоре – это ВСЕГДА картины и фарфор. Затем в такси по дороге домой он возьмёт меня за руку, пододвинется ближе, и я почувствую спертый запах сигар и бренди, и он начнёт лепетать о том, как хотел бы, о, как хотел бы оказаться на 20 лет моложе. А я скажу «Не открыть ли нам окно?» А когда мы приедем к моему дому, я скажу ему не отпускать такси, но он притворится, что не слышал, и отпустит. Затем у передней двери, пока я буду искать в сумочке ключ, он будет стоять рядом со мной с взглядом спаниеля в глазах, я медленно вставлю ключ в скважину, медленно поверну, и затем очень быстро, пока у него нет времени шевельнуться, я скажу «Доброй ночи», проскользну в дверь и закрою её за собой… Что с тобой, Лайнел? Ты выглядишь совсем больным…
При этих словах я, должно быть, упал в обморок. Я не помню практически ничего больше от того ужасного вечера, кроме слабого подозрения о том, что, когда я пришёл себя, я совершенно раскис и разрешил Глэдис Понсонби оказать мне всю возможную помощь. Затем, я думаю, я вышел из дома, и меня отвезли ко мне, но я был более-менее без сознания всё время до следующего утра.
Я проснулся, чувствуя большую слабость. Я лежал с закрытыми глазами, пытаясь сложить вместе события прошедшей ночи: гостиная Глэдис Понсонби, Глэдис пьёт бренди на диване, маленькое заплывшее личико, рот, похожий на рот лосося, её речи… Что она сказала? Ах, да! Обо мне. Господи, обо мне! О Дженет и обо мне! Эти невероятные слова! Неужели Дженет действительно могла их произнести? Неужели могла?
Теперь я могу припомнить, с какой скоростью начала расти моя ненависть к Дженет де Пелагриа. Это случилось внезапно, за несколько минут – внезапное чувство ненависти, которое нахлынуло на меня до такой степени, что я думал, что взорвусь. Я попытался отбросить его, но оно прицепилось, как лихорадка, и через несколько минут я уже искал способ мести, как какой-то гангстер.
Странная манера поведения, скажете вы, для такого человека, как я. На это я отвечу: нет, не странная, с учётом обстоятельств. По-моему, такие вещи могут даже толкнуть на убийство. Фактически, если бы я не начал искать более слабое и болезненное наказание, я сам мог бы стать убийцей. Но простая смерть была слишком хороша для этой женщины и слишком груба на мой вкус. Поэтому я начал искать альтернативу.
Вообще-то, я редко что-то замышляю. По-моему, это слишком трудное дело. Но ярость и ненависть могут сконцентрировать мозг человека до поразительной степени, и скоро замысел уже сформировался в моей голове – замысел настолько превосходный и возбуждающий, что я был совершенно увлечён этой идеей. К тому времени, как детали замысла сформировались и были отброшены пара небольших возражений, моё мстительное настроение сменилось ликованием, и я помню, как начал подпрыгивать в постели и хлопать в ладоши. Затем я  взял телефонный справочник в руки и начал искать фамилию. Я нашел её, поднял трубку и набрал номер.
- Алло, - сказал я. – Мистер Ройден? Мистер Джон Ройден?
- Слушаю.
Мне не составило труда убедить его принять меня у себя. Я никогда не встречал его, но, без сомнения, он знал моё имя, и как коллекционера живописи, и как человека, имеющего вес в обществе. Я был для него крупной рыбой.
- Дайте подумать, мистер Лэмпсон, - сказал он. – Думаю, я освобожусь через пару часов. Вам это подойдёт?
Я сказал, что вполне, оставил ему свой адрес и положил трубку.
Я выпрыгнул из кровати. Замечательно то, какое ликование я начал внезапно испытывать. Одно мгновение назад я был в агонии отчаяния, размышляя об убийстве и самоубийстве, а в следующее мгновение я уже насвистывал арию из Пуччини в своей ванной. Я то и дело ловил себя на мысли о том, что потираю руки в какой-то дьявольской манере, а однажды в течение моих упражнений, когда я потерял равновесие, я сел на пол и захихикал, как школьник.
В назначенное время мистера Джона Ройдена ввели в мою библиотеку, и я встал, чтобы поприветствовать его. Это был маленький аккуратный человечек с рыжеватой козлиной бородкой. На нём была чёрная бархатная куртка, галстук коричнево-ржавого цвета, красный пуловер и чёрные замшевые туфли. Я пожал его маленькую руку.
- Хорошо, что вы приехали так быстро, мистер Ройден.
- Рад служить, сэр.
Его губы, как губы почти всех бородатых мужчин, выглядели влажными и голыми, немного непристойными, как розовое сияющее пятно среди всех этих волос. Сказав ему ещё раз, как я восхищаюсь его творчеством, я перешёл прямо к делу.
- Мистер Ройден, - сказал я, - У меня есть довольно необычная просьба к вам, очень личная просьба.
- Я слушаю вас, мистер Лэмпсон.
Он сидел в кресле напротив меня и по-птичьи склонил голову на бок.
- Конечно, я могу верить вам в том, что всё сказанное здесь останется между нами.
- Абсолютно так, мистер Лэмпсон.
- Хорошо. Итак, моя просьба такова: в этом городе есть одна леди, чей портрет я хотел бы вам заказать. Я очень хочу иметь её хороший портрет. Но есть некоторые сложности. Например, у меня есть причины на то, чтобы она не знала, что это я заказал портрет.
- Вы хотите сказать…
- Именно, именно, мистер Ройден. Именно это я и хочу сказать. Вы, будучи светским человеком, наверняка поймёте меня.
Он хитро улыбнулся через свою бороду и покивал головой вверх-вниз.
- Разве редки случаи, - сказал я, - чтобы человек был (как бы это получше сказать?) очарован одной дамой и в то же время не хотел бы, чтобы она узнала об этом?
- Вовсе не редки, мистер Лэмпсон.
- Иногда нужно подкрадываться к добыче очень осторожно, терпеливо выжидая момента, чтобы открыться.
- Точно так, мистер Лэмпсон.
- Есть лучшие пути поймать птичку, чем гоняться за ней по лесам.
- Конечно, мистер Лэмпсон.
- Например, насыпать соли на хвост.
- Ха-ха!
- Хорошо, мистер Ройден, я думаю, что вы поняли. Теперь скажите, не знаете ли вы случаем даму по имени Дженет де Пелагия?
- Дженет де Пелагия? Дайте подумать… да. По крайней мере, я слышал о ней. Не могу точно сказать, что знаком с ней.
- Как жаль. Это немного всё усложняет. Как вы думаете, вы могли бы встретить её… скажем, на коктейле или вечеринке?
- Это не должно составить трудностей, мистер Лэмпсон.
- Хорошо, потому что я предлагаю вот что: вы подходите к ней и говорите, что такую модель вы искали годами, именно такое лицо, такую фигуру, такой цвет глаз. Вы знаете, как это говорится. Затем спросите, не согласится ли она бесплатно позировать для Вас. Скажите, что хотели бы написать её портрет к следующему сезону Академии*. Я уверен, что она будет рада помочь вам, и польщена, если можно так выразиться. Затем вы напишете её, выставите и доставите мне после того, как сезон закроется. Никому, кроме вас, не нужно будет знать о том, что я купил картину.
Маленькие кругленькие глазки мистера Ройдена пронизывали меня, голову он вновь по-птичьи склонил набок. Он сидел на краешке кресла, и с этим красным пуловером он напоминал мне малиновку, которая присела на веточку и прислушивается к подозрительному шуму.
- В этом нет никакого подвоха, - сказал я. – Назовите это… э-э… безобидной маленькой конспирацией, на которую решился… э-э… романтичный старичок.
- Я знаю, мистер Лэмпсон, я знаю… - По нём было видно, что он всё ещё колебался, поэтому я добавил:
- Рад буду заплатить вам двойную цену.
Деньги решили всё. Художник буквально облизнулся.
- Что ж, мистер Лэмпсон, должен сказать, что подобные вещи не свойственны мне. Но нужно быть совсем бессердечным, чтобы отказать в таком… таком романтичном предложении.
- Я хотел бы получить портрет в полный рост, мистер Ройден. Большой холст… дайте подумать… примерно в 2 раза больше, чем полотно Мане на той стене.
- Приблизительно 60 на 36?*
- Да. И она должна позировать стоя. Это её самый прекрасный вид.
- Понимаю, мистер Лэмпсон. Писать такую красивую даму будет для меня удовольствием.
«На это я и рассчитываю, - подумал я. – По твоему поведению я уже сейчас могу это предсказать». Но вслух я сказал:
- Прекрасно, мистер Ройден, значит, я могу на вас положиться. И не забудьте, пожалуйста – этот маленький секрет должен остаться между нами.
Когда он ушёл, я заставил себя сесть неподвижно и сделать 25 вдохов и выдохов. Ничто другое не могло бы остановить меня от того, чтобы не подпрыгнуть и не закричать от радости как идиот. Я никогда не был в таком приподнятом настроении. Мой план работал! Самая трудная часть осталась позади. Теперь начнётся долгое ожидание. При том способе, как рисует этот художник, картина займет у него несколько месяцев. Что ж, мне просто придётся быть терпеливым, вот и всё.
Теперь я решил под влиянием момента, что лучше всего будет уехать за границу на это время, и на следующее утро, отослав записку Дженет (с которой, запомните, я должен был ужинать в тот день) и сказав ей, что меня вызывают по делам, я уехал в Италию.
Там, как всегда, я провёл замечательное время, которое омрачалось только постоянным нервным возбуждением, вызванным мыслью о возвращении на главную сцену событий.
Наконец, четыре месяца спустя, в день открытия Королевской Академии, я вернулся назад и нашёл, к своему облегчению, что всё прошло в соответствии с моим планом. Портрет Дженет де Пелагия был написан и висел на выставке, и был предметом самых благоприятных отзывов критики и публики. Я сам удержался от того, чтобы пойти и посмотреть на него, но Ройден сказал мне по телефону, что несколько человек хотели купить портрет, и художник сказал всем, что картина не продаётся. Когда выставка закрылась, Ройден доставил картину ко мне домой и получил свои деньги.
Я немедленно распорядился внести картину в мою мастерскую и начал изучать её с возрастающим возбуждением. Художник написал её, стоящей в чёрном вечернем платье, а сзади находилась красная плюшевая софа. Её левая рука лежала на спинке тяжёлого кресла (тоже из красного плюша), а с потолка свисала тяжёлая хрустальная люстра.
«Господи, - подумал я, - что за чудовищная вещь!» Портрет сам по себе был не так уж плох. Художник поймал выражение женщины: наклон головы вперёд, большие голубые глаза, большой уродливо-прекрасный рот с тенью улыбки в одном уголке. Он польстил ей, конечно. На её лице не было ни морщинки, ни следа жира под подбородком. Я наклонился вперёд, чтобы изучить краску платья. Да, здесь краска лежала более толстым слоем, гораздо более толстым. Тогда, не в силах ждать ни минуты дольше, я снял пальто и приготовился работать.
Здесь я должен упомянуть, что я являюсь экспертом по части реставрации картин. Чистка – это сравнительно лёгкий процесс, если у вас есть терпение и легкий мазок, и те профессионалы, которые делают такую тайну из своего ремесла и заламывают высокие цены – мне не конкуренты. Когда речь идёт о моих собственных картинах, я всегда выполняю эту работу сам.
Я налил немного скипидара и добавил несколько капель спирта. Я опустил маленький комочек ваты в эту жидкость, выжал его, затем начал мягко, очень мягко, по кругу протирать чёрную краску платья. Я мог только надеяться на то, что Ройден дал всем слоям краски хорошо высохнуть, иначе 2 слоя смешались бы, и процесс, к которому я стремился, был бы невозможен. Скоро я узнаю. Я работал на 1 квадратном дюйме чёрного платья где-то в области желудка женщины, и мне потребовалось много времени, я пробовал краску снова и снова, добавлял еще 1-2 капли спирта в мой раствор, пробовал снова, добавлял еще каплю, пока, наконец, раствор не начал разбавлять краску.
Возможно, я работал целый час на этом маленьком чёрном квадратике, действуя всё более и более бережно по мере того, как я приближался к слою под ним. Затем появилось розовое пятнышко, постепенно оно увеличивалось и увеличивалось, пока весь мой квадратный дюйм не превратился в сияющее розовое пятно. Я быстро нейтрализовал раствор чистым скипидаром.
Пока хорошо. Теперь я знал, что чёрную краску можно удалить, не разрушив слой под ней. Я терпелив и трудолюбив, я смогу легко снять этот слой. К тому же, я нашёл верную концентрацию раствора и теперь мог спокойно тереть, поэтому работа должна была пойти быстрее.
Должен сказать, это была довольно забавная работа. Сначала я тёр от середины тела вниз, и когда нижняя часть платья сходила постепенно под моими шариками ваты, странное розовое нижнее бельё начало показываться под ней. Я не знаю, как называлась эта вещь, но это был чудовищный аппарат, сконструированный из толстого эластичного материала, и его целью, очевидно, было поддерживать и сжимать расплывающуюся фигуру женщины в хрупкую фигурку, придавая фальшивое впечатление стройности. По мере того, как я работал ниже и ниже, я наткнулся на поразительное приспособление подтяжек, тоже розовых, которые пристёгивались к эластичной кольчуге и свисали вниз на 4-5 дюймов, придерживая верх чулок.
Когда я отступил на шаг, чтобы осмотреть этот вид, он показался мне фантастическим. У меня было сильное чувство, словно меня обманули. Разве не я в продолжение всех последних месяцев восхищался фигурой сильфиды этой женщины? Она была обманщицей. Нет сомнения. Мне было интересно, много ли ещё женщин практикуют такой вид обмана. Конечно, я знал, что в наш век корсетов женщины обычно заматывали себя, и всё же я почему-то думал, что им достаточно диеты.
Когда вся нижняя часть была снята, я немедленно перевёл внимание к верхней, медленно работая вверх от середины женского тела. Здесь вокруг талии была область обнажённого тела, затем выше к груди и практически содержа её, я наткнулся на приспособление из тяжёлого чёрного материала, отделанного кружевом. Я хорошо знал, что это был бюстгальтер – еще одно чудовищное приспособление, которое держалось на черных бретелях, так искусно и по-научному расположенных, словно кабели, поддерживающие навесной мост.
«Господи, - подумал я. – Живи и учись».
Но теперь, наконец, работа была закончена, и я вновь отступил назад, чтобы бросить финальный взгляд на картину. Это было действительно потрясающее зрелище! Эта женщина, Дженет де Пелагия, почти в натуральный размер, стояла в своём нижнем белье в какой-то гостиной с хрустальной люстрой над её головой и креслом из красного плюша рядом с ней. И она сама (и это было самым беспокоящим) выглядела такой неосведомлённой, с большими спокойными голубыми глазами и слегка улыбающимся уродливо-прекрасным ртом. И с чувством, близким к шоку, я заметил, что она была очень кривоногой, как жокей. Говорю вам честно: меня смутил этот вид. Я чувствовал себя так, словно у меня не было права быть в этой комнате и смотреть на портрет. Поэтому я вскоре вышел и закрыл за собой дверь. Это казалось единственным приличным выходом.
Теперь – последний, финальный шаг! И не подумайте, что моя жажда мести уменьшилась за последние месяцы. Напротив, она возросла. Оставался последний акт, и мне было очень трудно сдержаться. Той ночью, например, я даже не ложился.
Понимаете, я не мог дождаться момента, когда приглашения будут разосланы. Я всю ночь готовил их и надписывал адреса. Их было 22, и я хотел добавить персональную нотку в каждое. «Я устраиваю небольшой ужин в пятницу вечером, 22-го, в 20.00. Я надеюсь, что вы сможете прийти… Я с таким нетерпением жду нашей встречи…»
Первое приглашение с наиболее тщательным выбором фраз было адресовано Дженет де Пелагия. В нём я сожалел о том, что так долго не видел её… Я был за границей… Пора нам встретиться вновь, и т.д., и т.д. Второе предназначалось Глэдис Понсонби. Третье – Гермионе Гёрдлстоун, еще одно – княгине Бичено, миссис Кадбёд, сэру Хьюберту Каулю, миссис Галбалли,  Питеру Эуан-Томасу, Джеймсу Пискеру, сэру Юстасу Пигроуму, Питеру ван Сантен, Элизабет Мойниан, лорду Малхеррину, Бертраму Стёрту, Филипу Корнелиусу, Джеку Хиллу, леди Акеман, миссис Айсли, Хэмпфри Кинг-Ховарду, Джонни О’Коффи, миссис Увари и вдовствующей графине Уоксвордской.
Это был тщательно отобранный список, который содержал имена самых выдающихся мужчин и самых блистательных женщин верхушки общества.
Я хорошо знал, что ужин в моём доме рассматривался как событие; каждый захотел бы прийти. И сейчас, когда я смотрел, как кончик моего пера быстро двигался над бумагой, я почти видел женщин, снимающих трубки с прикраватных телефонов в то утро, когда придёт приглашение, как раздаются их визгливые голоса: «Лайнел устраивает ужин… он пригласил тебя тоже? Моя дорогая, как это мило… У него всегда такая хорошая еда… и сам он – такой милый мужчина, не так ли?..»
Они действительно это скажут? До меня внезапно дошло, что это могло быть совсем иначе. Больше похоже на это: «Я согласна, дорогая, да, он – неплохой старичок… но немного скучный, как ты думаешь?... Что ты сказала?... нудный? Но абсолютно, моя дорогая… Ты слышала, что Дженет де Пелагия однажды сказала о нём?... ах да, я думала, ты слышала эти слова…. Так смешно, не правда ли?... бедная Дженет… как она могла так долго выдерживать это…»
Как бы то ни было, я разослал приглашения, и через пару дней все, за исключением миссис Кадбёд и сэра Хьберта Кауля, которых не было в стране, с радостью согласились прийти.
В 20.30 двадцать второго числа моя большая гостиная была полна людей. Они стояли в комнате, рассматривая картины, отпивая свои мартини, разговаривая громкими голосами. Женщины сильно пахли духами, мужчины с розовыми лицами были в тщательно застёгнутых вечерних костюмах. На Дженет де Пелагия было то самое чёрное платье, в котором она позировала художнику, и каждый раз, когда она появлялась в поле моего зрения, над моей головой появлялось словно большое облако, как в комиксах, и в нём я видел Дженет в её белье: в чёрном бюстгальтере, розовом эластичном поясе, в подтяжках и с ногами как у жокея.
Я передвигался от группы к группе, дружелюбно болтая со всеми, слушая их разговоры. Позади меня я слышал, как миссис Галбалли рассказывала сэру Юстасу Пигроуму и Джеймсу Пискеру, как у мужчины за соседним столиком в Клэридже* была красная помада на седых усах. «Он был просто ВЫМАЗАН ею, - повторяла она, - а старичку было под 90 лет…» В другом конце комнаты леди Гёрдлстоун рассказывала кому-то, где можно найти трюфели в бренди, и я видел, как миссис Айсли шептала что-то лорду Мульхеррину, а тот качал головой из стороны в сторону, как старый выдохшийся метроном.
Объявили ужин, мы вышли.
- Господи! – Воскликнули они, когда вошли в столовую. – Как темно и зловеще!
- Я почти ничего не вижу!
- Какие божественные свечи!
- Лайнел, как это романтично!
На столе, на расстоянии около 2 футов друг от друга стояло 6 тонких свечей в центре стола. Их небольшое пламя слегка освещало стол, но вся остальная комната находилась в темноте. Это было забавным устройством, и, не говоря о том, что это идеально подходило моим целям, это ещё и вносило приятное разнообразие. Гости сели на свои места, и начался ужин.
Казалось, все наслаждались светом свечей, и всем это очень нравилось, хотя из-за темноты они почему-то говорили громче, чем обычно. Голос Дженет де Пелагия поразил меня своей скрипучестью. Она сидела рядом с лордом Мульхеррином, и я слышал, как она рассказывала ему о скучном времени, которое она провела в Кэп Ферра* неделю назад.
«Одни французы, - повторяла она, - одни французы, и никого больше…»
Я же смотрел на свечи. Они были такими тонкими, что не много времени понадобилось бы для того, чтобы они догорели до основания. Я был очень нервным (я признаю это), но, в то же время, мной владело приподнятое настроение, словно я был пьян. Каждый раз, когда я слышал голос Джейн или видел её лицо, освещённое свечами, маленький шарик возбуждения разрывался во мне, и я чувствовал, как огонь от него пробегает у меня под кожей.
Они ели клубнику, когда я решил, что время пришло. Я глубоко вздохнул и сказал громким голосом:
- Боюсь, сейчас нам придётся включить свет. Свечи почти догорели. Мэри! О, Мэри, включите свет, пожалуйста!
После моего объявления наступило секундное молчание. Я слышал, как горничная подошла к двери, затем раздался щелчок выключателя, и комната озарилась ярким светом. Гости вначале зажмурились, затем отрыли глаза и посмотрели вокруг.
При этом я встал со своего стула и выскользнул из комнаты, но, когда я выходил, я увидел зрелище, которое я никогда не забуду. Это была Дженет с протянутыми в воздух руками, остановившаяся, застывшая, пойманная в тот момент, когда она жестикулировала с кем-то через стол. Её рот открылся на 2 дюйма, и у неё был удивлённый, непонимающий взгляд человека, в которого секунду назад выстрелили насмерть, в самое сердце.
В холле я подождал и слушал поднимающийся гул: пронзительные крики женщин и не верящие гневные восклицания мужчин, и вскоре поднялся настоящий шум, все говорили в одно и то же время. Затем (и это был самый сладкий момент) я услышал голос лорда Мульхеррина, перекрывающий другие голоса: «Сюда! Кто-нибудь! Быстрее! Дайте ей воды!»
На улице шофёр помог мне сесть в машину, и вскоре мы выехали из Лондона и весело покатили по Большой Северной дороге* к моему второму дому, который расположен всего в 25 милях от города.
Следующие 2 дня я провел, злорадствуя. Я бродил с экстатическим видом, наполненный таким чувством радости, что у меня мурашки бегали по нижней части ног. Только сегодня утром Глэдис Понсонби позвонила мне, и я пришёл в чувство и осознал, что я был не героем, а кем-то вроде отверженного. Она проинформировала меня о том, что все ополчились против меня, что все мои старые друзья говорили обо мне самые страшные вещи и поклялись никогда больше не говорить со мной. Кроме неё, повторяла она. Все, кроме неё. Она спросила, удобно ли будет, если она приедет и останется со мной на несколько дней, чтобы подбодрить меня.
Боюсь, я был слишком расстроен тогда, чтобы вежливо ответить ей. Я отложил телефон и ушёл рыдать.
Сегодня в полдень я получил последний удар. Пришла почта, а вместе с ней (я едва могу заставить себя писать об этом, настолько мне стыдно) пришло письмо, самое нежное послание от самой Дженет де Пелагия. Она совершенно прощала меня за всё, что я сделал, писала она. Она знает, что это была всего лишь шутка, и я не должен слушать тех чудовищных вещей, которые другие люди говорят обо мне. Она любит меня, как всегда, и будет любить до конца своих дней.
О, каким грубияном я чувствовал себя, когда читал это письмо! Мне стало ещё хуже, когда я обнаружил, что с той же самой почтой она прислала мне подарок в знак своей привязанности: полфунта моего любимого кушанья – свежей икры.
Ни при каких обстоятельствах я не могу устоять перед икрой. Возможно, это – моя самая большая слабость. И хотя у меня не было аппетита, чтобы ужинать в тот вечер, я должен признаться, что я съел несколько ложечек икры в попытке утешиться. Возможно, я переел её, потому что в последние 2 часа я чувствую себя не очень хорошо. Возможно, я должен подняться наверх и выпить бикарбоната соды. Я могу вернуться к этому письму, когда почувствую себя лучше.
Вы знаете, я действительно вдруг почувствовал себя очень плохо.
 (Переведено 29 августа 2014)

* Рокингем – марка английской керамики и фарфора.
* «Споуд» - марка тонкого фарфора.
* Уотерфордское стекло – изготавливалось на юге Ирландии.
* Венецианское стекло – изготовлялось в Венеции или городе Мурано.
* Шератон – стиль мебели 18 в.
* Чиппендейл – стиль мебели 18 в.
* Клод Моне – французский живописец-импрессионист.
* Эдуард Мане – французский живописец-импрессионист.
* «Помар» и «Монтраше» - марки высококачественного бургундского вина.
* Джон Констебль – выдающийся английский живописец.
* Ричард Паркс Бонингтон – английский живописец.
* Анри Тулуз-Лотрек – французский художник и график.
* Одилон Редон – французский художник-символист.
* Жан Эдуард Вийар – французский художник и литограф.
* Мэтью Смит – английский живописец.
* галерея Тейта – картинная галерея в Лондоне.
* Риджентс-парк – большой парк в северо-западной части Лондона.
* Сэр Норман Хартнелл – английский кутюрье.
* Франсиско де Гойа – испанский художник и гравёр.
* «Савой Гриль» - всемирно известный ресторан при гостинице «Савой»
* Джакомо Пуччини – итальянский композитор, автор оперы «Тоска».
* Академия – Королевская академия искусств.
* 60 на 36 – размер в дюймах. 1 дюйм = 2, 54 см.
* Клэриджез – фешенебельный ресторан при одноимённой гостинице.
* Сэн Жан Кэп Ферра – полуостров на Лазурном берегу Франции, фешенебельный курорт.
* Большая северная дорога – магистраль А1 Лондон-Эдинбург.