Приобщение

               
               
Возле промплощадки остановились машины со сменой, идущие из карьера в Кашку. Я вскочил в одну из них, а Федор на самосвале поехал в Октор-Кой. На этот раз мне удалось избежать ужина с Корниенко и, наскоро перекусив в общем зале, я решил поближе познакомиться с поселком. Вечерело и на площадке у временного дощатого сооружения, выполнявшего обязанности кинотеатра, толпилось много молодежи. Метрах в двадцати от кинотеатра, на краю обрыва, под которым струилась Кашка-Суу, стояло небольшое сооружение, плотно заполненное любителями пива и выпивки на скорую руку. Здесь тоже было оживленно и шумно.

Я пошел вниз по центральной улице. Настроение было неважным. Новая обстановка в сочетании с непривычным одиночеством и жизненной неустроенностью сильно угнетали и навевали невеселые мысли. Мне казалось, что все лучшее и интересное уже прожито и впереди серая однообразная масса трудовых будней, заполненных заботами о плане, количестве вышедших на смену машин и нудными поездками в карьер. Хотелось вернуться в прежнюю веселую и беззаботную жизнь, в которой для меня уже не было места. Своей профессией я обречен  работать именно здесь, с этим надо смириться и как-то обустраиваться. Мне всего 23 года, в таком возрасте впадать в меланхолию просто стыдно, но я не знал, как избежать этой опасности.

А пока моя личная жизнь все больше становилась частью жизни трудового коллектива и предприятия. Я не был обременен должностными обязанностями, выполнял разовые поручения активного начальника смены, но меня все больше раздражала его кипучая деятельность, порой переходившая в суетливость. Он ни минуты не мог усидеть на месте, мотался по карьеру и зычным голосом отдавал бесчисленные указания и распоряжения. Поразительным был его своеобразный лексикон - он все называл как-то уменьшительно-уничижительно. Обращаясь ко мне по поводу прекращения работы экскаватора, он возбужденно говорил:
- Ну, ты посмотри что творится! Машинешки опять остановились. Рудишки в бункере на дне, а эти людишки собрались в кучу и перекуривают! Ну что за народ! Пойди, выясни в чем там дело и разгони всех по местам.

Не дожидаясь моих действий, Саша, выставив вперед свой решительный подбородок и высоко задрав наполеоновский нос, сам энергично направлялся к рабочим. Увидев приближающегося начальника смены, все торопливо расходились по своим местам. Большинство рабочих Корниенко побаивалось и только аристократы карьера в лице экипажей экскаваторов относились к нему снисходительно. Еще я заметил, что благодаря своему исключительно самоотверженному отношению к работе он пользовался на руднике вполне заслуженным уважением коллектива, а у начальника рудника ходил в любимцах. При виде Корниенко Петр Васильевич, человек довольно высокомерный и грубоватый, буквально светился нежностью и заботой. В них чувствовалось сходство характеров и близость представлений о принципах руководства трудовым коллективом, сконцентрированных в коротком, но емком слове - давай!
               
С каждым днем я узнавал новые для меня особенности организации работ и взаимоотношений между людьми. Большинство рабочих были старше меня, и я ко всем обращался на вы. Кроме того, я не привык и вообще не любил отдавать категорических приказов и распоряжений, предпочитая объяснить человеку то, что требуется от него в сложившихся обстоятельствах и самому решать, как лучше справиться с заданием. Должен сказать, что за редким исключением, этот принцип оказывался эффективнее требования безоговорочного повиновения.

Приходилось иногда сталкиваться и с откровенно пренебрежительным отношением к своим указаниям. Первая такая стычка у меня произошла с помощником машиниста экскаватора Кошелевым, который, подменяя машиниста, настолько безобразно отрабатывал забой, что в скором времени автосамосвалы не смогли к нему подъезжать. Он отправил в будку «нижника» с требованием немедленно прислать бульдозер для очистки подъезда. Бульдозер в это время ушел к котельной, чтобы притащить бак воды для бурового станка и мог вернуться не раньше чем через час. Я пошел выяснять обстановку и увидел возле экскаватора толпу возмущенных шоферов, ругавших Кошелева за заваленный подъезд. При виде молодого дублера, еще не уполномоченного карать и миловать, этот прохиндей решил направить праведный гнев водителей на меня. Он начал орать, что такие пацаны как я не умеют работать и не дают возможности работягам выполнять норму и плановое задание. Я дал ему возможность высказаться, а потом постарался убедить окруживших нас слушателей в его абсолютной неспособности грамотно разрабатывать забой и содержать подъезд чистым. В заключение я добавил, что если он с двумя своими нижниками не расчистит подъезд и не начнет грузить руду, то я спишу простой четырех машин за его счет. Шофера дружно поддержали меня и я вышел из первого конфликта победителем.

С каждым днем я чувствовал себя в новом коллективе все увереннее и это дало мне основание напомнить Марченко о необходимости решения моих насущных проблем: выделении мне жилья и переводе на штатную должность горного мастера. Первый вопрос был решен одним росчерком пера – “Ганнибал” (так между собой называли крутого начальника работяги) дал указание коменданту Октор-Коя поселить меня и после смены я впервые отправился не в Кашку, а в этот аварийный поселок.

 Октор-Кой расположен в северо-западной части просторной горной долины на высоте около 2100 м. В нем было около двух десятков финских домиков, несколько бараков, приземистое здание клуба и единственное двухэтажное деревянное здание начальной школы, с примыкавшей к нему котельной. На склонах горы, у подножия которой приютился поселок, виднелось несколько полуземлянок, полусакль из разного строительного материала – там ютились семьи чеченцев, состоявшие, в основном,  из стариков, женщин и детворы.

 Напротив поселка на обширной, залитой соляркой и отработанными маслами, площадке размещался гараж большегрузных машин со всеми вспомогательными цехами.
В поселке - ни деревца, ни кустика, ни цветочка. Все откровенно носило отпечаток непостоянства не только его обитателей, но и самой обители.  Таким я увидел его в двадцатых числах августа 1953г.

Комендантом оказалась славная русская женщина, которая взялась сопровождать меня в предназначенное жилье. Мы подошли к зданию школы, поднялись на второй этаж и она открыла мне двери моей квартиры. Я был потрясен - квартира состояла из зала, спальни, кухни и небольшого чуланчика общей площадью  не  менее 32 квадратных метров. Отопление было от котельной, прочие удобства на улице, мебели никакой. Валентина Алексеевна, так звали коменданта, обещала обеспечить меня кроватью, столом с парой стульев и спальными принадлежностями. Это был вполне достаточный набор для недавнего студента, не привыкшего обременять себя движимой и недвижимой собственностью. Для полного счастья оставалось купить плитку (кастрюля мне досталась при дележе имущества распавшегося колхоза "Синий платочек" и я привез ее с собой) и можно жить, как у Христа за пазухой.

Не успел я навести в квартире маломальский порядок и разложить свой жалкий скарб, как в нее слегка развинченной походочкой вошел Федор Кожевников со своей супругой Екатериной Григорьевной. Они поздравили меня с новосельем, Федор намекнул на необходимость обмыть вселение, а жена, учитывая отсутствие у меня возможностей для приема гостей, пригласила устроить ужин в их квартире. Е.Г. работала учительницей в этой школе, весь штат которой состоял из директора, завуча и двух-трех преподавателей. Большинство из них, в том числе и семья Кожевниковых, проживали здесь же. Я был рад такому приятному совпадению, так как за несколько дней совместной работы успел привязаться к этому своеобразному и доброму мужику, который был старше меня лет на 7-8.

Накануне я получил аванс и имел возможность сделать свой вклад в организацию торжественного ужина. В скромном поселковом магазине я купил пару бутылок "Нежинской рябины" и две банки крабов "Снатка", которые водились только в этом высокогорном захолустье. Мы хорошо посидели, и с этого вечера между мною и Федором завязалось нечто вроде большой мужской дружбы. Этот человек являл собой средоточие лучших качеств русского народа, уходивших в прошлое под влиянием цивилизации и урбанизации. Он был само воплощение честности, доброты и самоотверженности. Его отец, судя по фотографии с надписью на бескозырке, был матросом крейсера "Изумруд", участвовавшего в печальном для русского флота Цусимском сражении. О себе Федор с гордостью рассказывал, что во время войны также был призван на флот, но вместо боевых кораблей, благодаря своему крепкому здоровью, попал в школу водолазов. Он похвастался мне книжкой, в которой было зафиксировано свыше двух с половиной тысяч часов пребывания под водой. По роду работы ему приходилось обследовать и расчищать от мин и снарядов фарватеры и затонувшие суда в гаванях Керчи, Одессы и Севастополя и даже участвовать в приемке военных судов в Канаде, о чем он вспоминал с особым удовольствием.

На мой вопрос, каким образом из водолазов он стал горняком и забрался на такую высоту, Федя с сожалением поведал о том, что у него после войны открылась язва желудка, и он был комиссован. Так как он был родом с Урала, то в Свердловске окончил курсы горных мастеров, работал в Асбесте и на руднике "Изумруд" (странное семейное совпадение), а потом по набору приехал в Буурду. Вот такова, вкратце, история моего знакомства и дружбы с Федей-водолазом.
Его доброе отношение ко мне было настолько искренним, что между нами не произошло ни малейшей размолвки даже тогда, когда его перевели на канатную дорогу бригадиром, а меня назначили на его место горным мастером смены. За эту перестановку, в результате которой из ИТР он перешел в рабочую сетку и слегка потерял в заработке, Федор ни разу не упрекнул меня, даже будучи в состоянии изрядного подпития.               
               
Переезд в Октор-Кой резко ограничивал мои связи с внешним миром. Сюда не ходили автобусы, нерегулярно доставлялась почта и газеты. В моей квартире не было радио, и я не мог себе позволить купить радиоприемник. Не было в поселке ни библиотеки, ни больницы. В той части поселка, которая числилась за геологоразведочной партией, был клуб и там можно было иногда посмотреть какую-нибудь старую, постоянно рвущуюся во время демонстрации, картину.

Для основной массы трудящихся единственным увеселительным заведением была столовая, которую начальник рудника трезвенник Марченко прозвал "Зеленым Змием". Это было тесное и не очень опрятное помещение, состоявшее из кухни и зала на четыре столика. Стены были обиты фанерой, покрашенной в грязно-голубой цвет. Между кухней и "залом" в проеме стены располагался буфет, за стойкой которого царствовала тетя Катя - личность, требующая отдельного описания. Это была типичная представительница системы, сумевшей за годы советской власти вывести особую породу людей, приспособленных для вполне определенных профессий: нагловатых, разбитных таксистов; ленивых и тупо высокомерных официантов убогих ресторанов; хамоватых и жуликоватых продавцов; грубых и циничных буфетчиц. Этот список можно было бы продолжить, но подобное социологическое исследование не входит в мои планы, поэтому я ограничусь только той категорией лиц, с которыми простым людям, в том числе и мне, при социализме приходилось сталкиваться ежедневно.

Тетя Катя была породистой буфетчицей - с красной толстой рожей (назвать фасад ее головы лицом - рука не поднимается), на которой между мясистым лбом и вислыми щеками прятались крохотные заплывшие глазки, и с бесформенной фигурой в вечно грязной белой куртке. Жалкое заведение обогревалось только тем теплом, которое поступало из кухни, а поэтому зимой ансамбль буфетчицы дополняли голубые мужские кальсоны с начесом. Это было бесподобное зрелище, на которое обратил внимание, пожалуй, только я один.

Ввиду ограниченности проживавшего в поселке "контингента", тетя Катя знала всех и щедро кредитовала любителей выпить и закусить "под карандаш". Мне тоже приходилось пользоваться этим видом услуг, так как, несмотря на приличный заработок, а моя зарплата составляла около 1700 рублей, я, как бывало в институте, почему-то частенько сидел без денег.
Питаться я предпочитал на руднике, где кормили вкусно и дешево, или дома, где по студенческой привычке готовил сам. Поселковую столовую посещал редко и преимущественно в тех случаях, когда от коллективной выпивки отвертеться не удавалось. Там правили бал наши шофера, большинство из которых были холостяками и получали до 3-4 тысяч рублей в месяц.

Когда подгулявшее общество теряло самоконтроль, а желание выпить еще сохранялось, тетя Катя выставляла им запечатанные по всем правилам бутылки с водой вместо водки. Редко кто обнаруживал подмену, а если мошенничество обнаруживалось, у нее всегда наготове был ответ - это она делала нарочно, чтобы не перепились окончательно, а счет за такие бутылки она, якобы, не выставляет. Людей устраивало такое объяснение, так как никто не склонен был доводить дело до скандала или народного контроля из боязни лишиться кредита за строптивость и неблагодарность.

В нашей столовой можно было стать свидетелем таких сценок, в которые трудно поверить городскому жителю. Например, под вечер в дверь робко просовывалась голова жеребенка, выжидательно смотревшего на реакцию посетителей. Подвыпившие мужики наперебой начинали соблазнять его кусками хлеба с солью, он смелел и стуча твердыми копытцами по дощатому полу, пробирался в средину зала. Тетя Катя кричала, что заставит своими руками убирать навоз того, кто прикармливает скотину, но появление доверчивого животного в злачном месте было настолько трогательным, что одинокие люди соглашались и на это.

Иногда в столовую приходил старый, одинокий шофер из ГРП. Он давно уже был на пенсии, работал сторожем и по вечерам появлялся с маленькой, тоже преклонного возраста, собачонкой. Заказав водки и какой-нибудь закуски, он тем и другим делился со своим дружком. Водку он наливал на блюдечко, крошил туда немного хлеба, а рядом ставил закуску. Собачонка, видимо, давно была приучена к такой "тюре" и лакала ее с видимым удовольствием. После этого старик затягивал унылую мелодию, а собака подвывала ему пока оба не засыпали - он положив голову на стол, а она под столом.

Еще одной достопримечательностью Октор-Коя был осел-пенсионер по  кличке  "Чапай".  Благодаря  своим  особым заслугам во  время  разведки  месторождения  он  по  достижении преклонного возраста  не  только не был отправлен на живодерню, но даже не снят с гособеспечения и доживал свои дни в  казенной конюшне. Старожилы  рассказывали  об этом удивительном животном много интересного.  В  расцвете  сил  его   главной   служебной обязанностью была  доставка  буров  из  кузницы  к  разведочным штольням.  Таких штолен на разных горизонтах было несколько. На каждой из  них  с  него  снимали  комплект заправленных буров и навешивали соответствующее количество изношенных, после чего он отправлялся к следующей штольне.

 Вначале,  пока он был молод и неопытен, у него  был  погонщик.  Однако  вскоре  он  настолько привык к   своим   рутинным   обязанностям,  что  надобность  в управлении отпала.  В определенное время он из конюшни подходил к кузне,  терпеливо  ждал,  когда на него взвалят буры,  строго следя за тем,  чтобы нагрузка по обоим бокам была одинаковой, и отправлялся по выверенному маршруту  самостоятельно.  Столь  же добросовестно  он возвращался к кузне с изношенным инструментом и сдавал его для заправки.  Попытки заставить его в  экстренных случаях  сделать  дополнительную  "ходку"  или отвезти в другое место другой груз он пресекал самым решительным и  категоричным образом,    отстаивая    тем   самым   свою   независимость   и государственное предназначение.

Впервые я увидел Чапая возле "Зеленого Змия", где он привычно терпеливо дожидался лакомой подачки от подгулявших посетителей. Это было крупное совершенно седое животное с отвисшей нижней губой и невероятно расползшимися копытами. Его давно перестали ковать, он мало ходил, между тем как копыта продолжали расти и превратились в подобия разношенных лаптей. За исключением собак и кошек люди не дают домашним животным доживать до глубокой старости и поэтому мне впервые довелось увидеть такое печальное зрелище. 

Далеко не всегда атмосфера в "Зеленом Змие" была такой благодушной. Когда загул шел не в кредит, а за наличные после аванса или получки, мера потребления крепких напитков и поведение посетителей зачастую выходили из-под контроля буфетчицы. Вспыхивали драки, которые чаще всего происходили на межнациональной почве - между чеченцами с одной стороны и представителями прочего интернационала - с другой. Неоднократно драки завершались разгромом "Зеленого змия", из которого разъяренная толпа вываливалась на улицы поселка и начинала бить всех встречных и поперечных мужиков, принадлежащих к противоположному клану. Однажды побоище приобрело столь массовый характер, что к нему присоединились даже женщины и подростки из чеченского "гетто", расположенного на краю поселка. Был разгромлен клуб ГРП и продовольственный магазин, чеченцы пустили в ход палки и камни, а объединенные силы международной солидарности вынуждены были в своих ответных действиях устроить погром в гетто и вытеснить его жителей в горы. Милиции в поселке нет, и поэтому страсти постепенно улеглись сами собой. После таких побоищ карьер в течение нескольких дней страдал от недостатка автомашин, так как водители были самыми активными зачинщиками и участниками этих событий.
Вот таким был социальный и психологический климат в этом, затерянном высоко в горах, поселке, в котором началась моя трудовая жизнь.
               
В конце августа на руднике начались кадровые передвижки. Совершенно неожиданно для всех Корниенко из начальников смен перевели на должность горного мастера в смену Некрасова, а на его места назначили уже знакомого мне, бывшего начальника отдела кадров комбината, Шатова Н.Т. Никто не ожидал такого расклада, тем более, если учесть, что Саша был любимцем самого Марченко. Но, видимо, здесь вмешались силы более высокого уровня.

По образованию Шатов был горным техником, на производстве до сего времени не работал, но давно мечтал перебраться на рудник, где и зарплата повыше, и работа поживее. Мой новый шеф то ли от рождения и воспитания, то ли от прежней чиновничьей должности оказался мало пригодным на роль руководителя рабочей смены. Он привнес в этот живой и довольно своевольный организм элементы бюрократизма и формализма. Всегда аккуратно и тщательно одетый, в очках и со строго официальным выражением на суховатом лице, он сразу же не пришелся по душе рабочим. Люди старались избегать его и большую часть вопросов предпочитали решать со мной, ставя меня подчас в весьма неловкое положение. На это были и объективные основания - проработав в смене две недели, я действительно лучше разбирался в производственных вопросах, чем новичок из кабинета, но следовало соблюдать и субординацию. Я старался так поворачивать разговор, чтобы окончательное решение исходило все же как бы от начальника смены.

Постепенно все становилось на свои места. Шатов овладевал ситуацией, все увереннее набирал начальственные нотки в голосе, но так и не сумел найти душевного контакта и доверительных отношений с коллективом. Между ним и рабочими, как между частицами с одинаковым зарядом, всегда сохранялись силы взаимного отталкивания.

Дисциплина в сменах была хорошей и держалась не на строгостях с нашей стороны, а на сознательном отношении к труду и обязанностям как к общему делу. Указания начальника смены выполнялись неукоснительно и в требуемых рамках, но когда возникали неординарные обстоятельства, то мой Николай Тимофеевич предпочитал выходить из них через меня. Например, если в конце смены необходимо был уговорить усталых шоферов сделать еще по одному рейсу с рудой на канатку или попросить экипаж экскаватора поработать во внеурочное время в связи с отставанием вскрышных работ, то Шатов предпочитал посылать на эти беседы меня.

Наша смена сильно отставала по всем показателям от смены Анатолия Емельяновича Некрасова, что давало повод начальнику рудника для ядовитых шуток и замечаний. Шатов, как истый кабинетный работник и рьяный коммунист, очень болезненно переживал неудачи в соцсоревновании и пытался догнать передовиков работой в дополнительное время. Он частенько обращался ко мне с просьбами уговорить людей поработать в выходной день или задержаться после смены, чтобы ликвидировать отставание смены от месячного графика добычных или вскрышных работ. Речь не шла о том, чтобы обогнать смену Некрасова - это было абсолютно недостижимо. Нет, мы боялись, что в конце месяца наши показатели будут ниже 100% плана. Это уже позор!
Мне удавалось уговорить людей, особенно шоферов из Октор-Коя, поработать несколько часов без претензий на сверхурочные работы. Начальство смотрело на такую инициативу одобрительно, профсоюз делал вид, что ему об этом ничего не известно, а я набирал, таким образом, по 2-3 дня отгулов в месяц и проводил их в городе.

С Шатовым мы сработались. В отличие от Корниенко, подавлявшего всех своей неукротимой энергией и неуемной инициативой, мы с ним разделили сферы влияния и не мешали друг другу. Он взял в свои руки все бумажные дела по смене и контакты с начальством, а мне поручил главный участок - добычу и отгрузку руды из забоев до бункеров ПКД. Я тогда еще не мог предположить, во что обойдется мне такое разделение обязанностей с наступлением холодов.

Все было бы хорошо, если бы не хроническое и позорное отставание нашей смены. Конкурирующая фирма Некрасова-Корниенко систематически забивала нас по всем показателям и мой шеф реагировал на это очень болезненно. Чтобы понять причины их успеха, необходимо несколько слов посвятить личности самого начальника смены.

А.Е.Некрасов окончил Томский политехнический институт и был дипломированным горным инженером. Был он очень неказист внешне - маленького роста, сутуловат, косоглаз и близорук. Несмотря на несолидную и непредставительную внешность, он был любимцем всего рабочего коллектива за свою порядочность, честность и доброту. Начальство, особенно Марченко, его недолюбливало за строптивость, ярко выраженную независимость мнения и способность отстаивать его в любых обстоятельствах.
Нахальный Корниенко, бывший постоянным соперником Емельяныча, теперь стал его помощником и этот тандем двух опытных руководителей окончательно и, казалось, бесповоротно закрепил за сменой лидерство, которое они не намеревались нам уступать.

Такое положение задевало Шатова еще и потому, что в период осенней отчетно-выборной кампании его избрали парторгом рудника. Он очень переживал, что, будучи руководителем цеховой парторганизации, вынужден был довольствоваться второстепенной ролью в производственных делах. Я не очень страдал от нашей второсортности и вовсе не был намерен таскать для него из огня горячие каштаны. Более того, я был абсолютно уверен в том, что если судить по справедливости, то руководство рудника должно было бы в интересах дела поменять нас местами. При этом я забывал, что в нашей системе подбор и выдвижение людей на руководящие должности производятся отнюдь не по деловым и личным качествам.

Первые месяцы работы на руднике были периодом утраты последних иллюзий о нашем обществе. Те идеалы, которые последовательно и настойчиво вбивались в наши головы в школе и институте, здесь разрушались с жестокой неумолимостью. На каждом шагу мне приходилось убеждаться в том, что высокие лозунги о приоритете общегосударственных интересов над личными провозглашались только для трудящихся масс, в то время как наши руководители боролись только за личные блага.

Эта борьба приобретала подчас откровенно циничные формы, как случилось с распределением товаров повышенного спроса к ноябрьским торжествам. Обычно при поступлении партии "дефицита" составлялись списки передовиков производства, которые пыталась регулировать и утверждать профсоюзная организация рудника. Для жителей Октор-Коя было выделено несколько ковров, отрезов костюмных тканей и чего-то еще. Один из ковров выделили Жоре Турбину, который незадолго до этого получил серьезную производственную травму - упавшей вагонеткой ему перебило ногу, и он лежал дома в гипсе. Активисты профкома с прочувствованными речами вручили ему ковер и счастливая жена тут же повесила его над кроватью больного. Однако оказалось, что именно этот ковер еще на складе увидела жена Марченко и, как говорят - положила на него глаз. Она потребовала от мужа, чтобы ковер принадлежал ей и только ей. Крутой в отношениях с подчиненными, дома П.В. был сущим ягненком и исполнял все прихоти капризной и властной супруги. Шофер его "бобика" Кириллыч рассказывал, что был свидетелем того, как она охаживала провинившегося мужа поварешкой на глазах подчиненного.

Под ее энергичным нажимом Марченко сдался. Он вызвал к себе главного энергетика карьера Юру Симонова,  бывшего в  то  время председателем профкома  горного цеха,  и приказал ему исправить допущенную оплошность.  Юра, маленький, кругленький человечек с носиком пуговкой и бегающими глазками, слыл страшным подхалимом, плохо знал электротехнику  и  в  силу  своей  профнепригодности отчаянно цеплялся  за должность.  Он был "шестеркой" Марченко и поэтому лично отправился к Турбиным,  сорвал  ковер  со  стены, свернул и  увез в кабинет шефа.  Этот вопиющий случай мгновенно стал достоянием общественности  поселка  и  рудника,  но  волна негодования распалась на мелкие ручейки кухонных разговоров и с шипением угасла.

Я тоже оказался невольным участником той благотворительной акции. Как молодому специалисту, донашивающему студенческую форму, сердобольные дамы из профкома выделили мне отрез темно-синего габардина на костюм. Я не ожидал такого внимания к своей персоне и был тронут. Однако дальше разговора дело не пошло, и я как-то поинтересовался судьбой своего отреза. Смущаясь и пряча глаза, те же дамы сказали, что мой отрез распоряжением П.В.Марченко был передан сменному механику Артему Пономаренко, но вот в следующий раз... Я не выдержал и рассмеялся. "Профсоюзы - школа коммунизма" - это сказал еще Ленин, но при этом он не упомянул, что у каждой школы есть директор!
Этот первый предметный урок я запомнил на всю жизнь и больше никогда не участвовал в раздаче милостынь, решительно отвергая подобные предложения. Материализованная подлость, с которой мне довелось столкнуться в первые недели работы на производстве, воочию показала мне разницу в ценах между трудовым рабочим коллективом, который, как известно, является производителем всех благ и его руководителем, распределяющим эти блага.
               
Работа все больше становилась для меня смыслом и содержанием жизни. Мое одинокое и неуютное жилье внушало мне подчас глубокое отвращение. Не было радио и газет, не к кому было пойти - вокруг меня жили семейные люди со своими нелегкими заботами. В столовой вечная пьянь, мат и грязь. В клубе только фильмы по частям и унылая казенная обстановка. Школьная библиотека убога и составлена из наивных книжонок, которые я прочел еще в детстве.

А тут еще унылая Окторкойская осень - с первыми холодами облачность опустилась на уровень поселка и сплошная серая пелена, сочившаяся сыростью, затянула все вокруг. В такие часы я отправлялся в магазин, покупал пару бутылок портвейна и приглашал к себе безотказного Федю-водолаза. При этом следовало избегать попадаться на глаза его супруги Екатерины, тщетно пытавшейся ввести в семье сухой закон. Она, не считаясь с международными нормами неприкосновенности жилища, частенько врывалась в мою не запирающуюся квартиру и наводила в ней "шмон" в поисках вещественных улик нашего пьянства. Бутылки и стаканы конфисковывались, а Федя лишь растерянно моргал и тихонько материл ее, когда она удалялась к себе с видом победительницы.

Опустошительные набеги надоели мне, и я нашел довольно простой выход, недоступный менее изобретательному женскому мозгу. В чулане висел мой парусиновый зеленый плащ и стояли резиновые сапоги. В карман плаща мы опускали бутылку и закрывали ее рукавом. Стаканы ставили в сапоги. Налив, и тут же выпив, мы возвращали все на место, а сами быстренько переходили в мою спальню, где продолжали беседы на самые актуальные темы. Конечно, кайф в условиях подобной конспирации был хуже, но зато периодические набеги и обыски, проводимые Екатериной, не давали результата, но зато давали повод для злословия в ее адрес.

Так не могло продолжаться долго. Все чаще моя мысль обращалась к двум вариантам выхода из положения - следовало либо уезжать из этой дыры, либо искать подругу жизни. Я понимал, что бегство с рудника ничего мне не даст, кроме новых трудностей с работой, зарплатой и жильем. Оставался второй вариант, тем более по всем критериям я теперь был готов к этому шагу - у меня были работа, приличная зарплата и большая квартира, в которой гостиная вообще пустовала.

Я довольно часто ездил в Кашку, которая в то время была центром кипучей жизни молодого предприятия. Возле клуба, общежития, буфета, спортивной и танцевальной площадок было много молодежи, но все девчата, на ком можно было остановить глаз, были уже ангажированы, а свободные одиночки ни в коей мере не отвечали моим представлениям о будущей жене.
Один раз в месяц у меня была длинная 36-часовая пересмена и если мне удавалось накопить к тому же 1-2 отгула, то появлялась возможность провести свободное время во Фрунзе. Уезжать в столицу удобнее всего было прямо после ночной смены на дежурной машине, следовавшей до Орловки. Если повезет тут же уехать в Быстровку и успеть на поезд, то через 5 часов можно вновь стать "белым" человеком и приобщиться к доступным благам цивилизованного общества.

Поезд Рыбачье-Быстровка-Фрунзе в 1953 году в полной мере отражал образ и уровень жизни общества в переломный послесталинский период. В Быстровке в него садилось множество энергичных людей разных профессий. Ехали горняки, геологи и строители Буурдинского комбината, рабочие и ИТР Актюзского и Аккульского рудоуправлений, добытчики урана с "Восьмерки" (так называли "засекреченный" комбинат N8 в поселке Каджисай на южном берегу озера Иссык-Куль), шахтеры Джергалана. Дорога была достаточно долгой, в каждом отсеке вагона собиралась добрая компания и старалась не тратить времени даром. Если кто-то не успел запастись из дому или в станционном буфете, то к их услугам была разъездная торговля в лице буфетчицы Сони.

Это была крупная, крепкая татарка с двумя объемистыми корзинами в обеих руках, в одной из которых мелодично позванивали бутылки с напитками разной крепости, а в другой бесшумно лежали бутерброды и пирожки. Ее появление в вагоне сопровождалось шуточками и прибауточками, на которые она реагировала с веселой и грубоватой непосредственностью. Казалось, что она знает всех пассажиров в лицо, а некоторых и по именам и это создавало теплую и почти семейную обстановку в вагоне. Мне нравились эти поездки. Они позволяли отключиться от повседневных забот, завести новые знакомства и почувствовать себя членом вольного временного сообщества, не связанного никакой взаимной ответственностью.

Когда поезд подходил к перрону Фрунзенского вокзала, его пассажиры, в зависимости от настроения, имели возможность продолжить знакомство в уютном ресторане. В зале играл небольшой оркестрик, достопримечательностью которого была яркая блондинка, виртуозно игравшая на ударных инструментах. За трешку можно было заказать любую популярную песню, например, "Окрасился месяц багрянцем" или "Вино любви". Аккордеонистом в оркестре был молоденький парнишка-еврей, на которого в то время я не обратил особого внимания, но с которым по прихоти судьбы я познакомился через несколько лет и мы стали большими друзьями.

Яша Додис был студентом горно-геологического факультета Киргизского университета и подрабатывал на жизнь. После окончания он был направлен на Буурдинский карьер, работал там вплоть до его закрытия, а еще через несколько лет стал одним из моих аспирантов, защитил кандидатскую диссертацию и работал со мною вплоть до 1975 года. Впрочем, это лишь небольшая иллюстрация к тем сюрпризам, которые часто случаются в нашей жизни.

К вечеру в приподнятом настроении, довольный собою и жизнью, я, наконец, добирался до домика, в котором меня радостно встречали тетушка с Ириной, сдержанно помахивал хвостом пес Тарзан и терся о мои ноги степенный кот Сигизмунд Францевич. Изысканное польское имя кота неизменно вызывало удивление и смех окружающих и в этом, как нельзя лучше, проявлялся веселый и изобретательный характер моей неунывающей тетки.

Набор гостинцев, которые я мог привезти с рудника, был небогат и однообразен - обычно это были дефицитные в городе сливочное масло и селедка. Продуктовые магазины Октор-Коя и Кашки тоже не отличались изобилием продуктов, которое с успехом заменялось разнообразием спиртных напитков. О них я тоже не забывал, но здесь моя щедрость вызывала озабоченность тетушки. Она упрекала меня в том, что я слишком часто заглядываю в бутылку, а чтобы уберечь человека, тем более - племянника, от прогрессирующего пьянства нет лучшего средства, чем женить его. Для этого меня следует познакомить с кем-либо из девчонок, работающих вместе с нею в организации со странным названием "Пастбищный трест". В принципе я не возражал против знакомства, сложность заключалась лишь в том, что все девочки в соответствии со спецификой работы, находились в это время на пастбищах, то бишь - в поле, и вернутся в город только к зиме. Меня это вполне устраивало, так как я еще не до конца разобрался в том, какая перспектива меня прельщает больше - знакомство с интересной девушкой или свобода холостяка.