Тяжкий опыт

               

Праздная городская жизнь быстро приедалась и меня вновь тянуло на карьер, к людям и заботам. Одно из достоинств горного предприятия перед другими производственными системами состоит в ежедневно меняющейся обстановке. Например, если на автомобильном заводе в течение многих лет выпускают одну и ту же модель, то и проблемы организации производства остаются неизменными в течение всего периода. Иное дело рудник или шахта - здесь ни один день не бывает похожим на другой. Здесь в полной мере оправдываются философские каноны - "Все течет, все изменяется" и "Нельзя дважды войти в одну и ту же реку". Эта сторона нашей работы была наиболее привлекательной и даже в чем-то напоминала фронтовую обстановку.

Шатов, с головой погрузившийся в милые его сердцу партийные дела, перепоручил мне руководство сменой, против чего я нисколько не возражал. Однако несмотря на мой вдохновенный труд и полную самоотдачу, наша смена при подведении итогов соцсоревнования по-прежнему находилась в нижней части списка, где-то на уровне между гаражом и конным двором. Более того, разрыв в наших показателях все более увеличивался из-за осложнений, возникавших в связи с наступающей осенью.

В добываемой руде, которая шла преимущественно с верхних горизонтов карьера, расположенных в зоне выветривания, было много окисленных разновидностей минералов и большое количество глинистых примесей. С наступлением сезона дождей вязкость руды возросла, она стала прилипать ко всем металлическим поверхностям от ковшей экскаваторов и кузовов машин, до вагонеток канатной дороги. Особенно много хлопот причинял нам главный бункер ПКД с его плоским днищем и узкими течками. Руда уже не шла под силой тяжести, ее приходилось буквально выковыривать специально изготовленными из буровой стали длинными "шуровками".

С первыми заморозками то, что прежде прилипало, стало примерзать. К шуровкам добавились большие протвини под течками, в которых непрерывно полыхала и коптила солярка для обогрева днища бункера и самих течек. То, что происходило на погрузочной станции канатной дороги, можно было смело назвать адом кромешным - в дыму и копоти, взявшись по двое, а то и по трое за шестиметровую шуровку, люди гоняли ее снизу-вверх через окна в течках, чтобы разворошить смерзшуюся липкую массу. Наконец руда с грохотом обрушивалась, заполняя течку, колотя по металлу шуровки и отбивая руки матерившихся и проклинавших все и вся рабочих. Ценой отчаянных усилий заполнялись 1-2 вагонетки, которые срочно отправляли на фабрику, затем все повторялось снова. Люди выматывались, и мне частенько приходилось включаться в эту чертову круговерть, чтобы помочь им.

В такие трудные периоды не могло быть и речи о накоплении руды в бункере. Мы вынуждены были изменить тактику - руда по всей цепочке от верхнего бункера до течек шла на проход. Это требовало четкого контроля за ее прохождением, несколько облегчало работу на погрузочной станции, но приводило к простою экскаваторов в рудных забоях и машин у малого бункера. Теперь ругались и материли "арканную" дорогу шофера рудовозов. Они теряли рейсы, не выполняли норм выработки и плана по грузообороту.

Никогда мне не забыть кошмара осенних ночных двенадцатичасовых смен. После них я возвращался домой черный от копоти, в одежде, провонявшей соляркой и жирным дымом, с гудящими от усталости руками и ногами, охрипший от бесчисленного множества выкуренных сигарет "Астра", опустошенный физически и морально. Обидным было то, что выполнение сменного задания в таких условиях было обратно пропорционально количеству затраченной при этом физической и нервной энергии. Именно тогда я понял, что 120-130% плана при работе в нормальных условиях достаются в десятки раз легче, чем 50-60% в описанных выше, но за легкие успехи начальство нас хвалило, а за героический труд с малым конечным эффектом - ругало. В случае невыполнения сменного плана мы обязаны были дождаться приезда хорошо выспавшегося и полного свежих жизненных сил начальства и дать ему отчет о наших промахах.
 Разговор шел примерно в таком ключе:
- Почему вы сегодня всю ночь держали фабрику на голодном пайке? Ведь у них непрерывный технологический процесс и перерывы в подаче руды ведут к нарушению реагентного режима и большим потерям металла в хвостах!
- Петр Васильевич, вы же знаете, что мы вынуждены давать до 50% окисленных руд. Ночью было холодно, руда забивала течки, пришлось пускать ее на проход...
- Меня не интересуют ваши оправдания! Почему вы систематически не выполняете государственный план?

Такие диалоги с начальством напоминали сказку про белого бычка, вызывали озлобление и часто заканчивались крупным скандалом с угрозами увольнения со стороны начальства и нашими встречными предложениями сделать это немедленно ввиду невозможности дальнейшей работы в подобных каторжных условиях. Ну как после такой ночи и ругани удержаться и не залить горящую душу бутылкой вина или стаканом водки?
               
В одну из смен на мою долю выпало столько испытаний, что события того вечера и ночи запечатлелись в памяти до мельчайших подробностей. С вечера густо повалил мокрый снег, усиленный легким морозцем и сумасшедшим ветром со стороны Иссык-Куля. Где-то над озером бушевал "Улан", жесткое дыхание которого доставало нас через сотню километров и едва не сбивало людей с ног. На подъеме дороги, ведущей из карьера в Октор-Кой, скопилась вереница неуклюжих МАЗов, буксовавших на своих "лысых" покрышках по свежевыпавшему снежку. Всю колонну сдерживал передовой МАЗ, шофер которого никак не мог вскарабкаться на перевальчик.

Тогда за дело решил взяться сам заведующий гаражом Петров Николай Григорьевич. Он решительно выставил шофера из кабины, сел на его место и стал сдавать машину назад для нового разгона и броска вперед. Мы со сменным механиком Пономаренко и группой любопытствующих шоферов стояли рядом и наблюдали за происходящим. МАЗ осторожно пополз назад, но одновременно его стало заносить вправо в сторону обрыва дороги. Все замерли. Петров попытался вывернуть руль влево, чтобы направить и упереть машину в откос дороги. Самосвал сначала встал поперек дороги, а потом начал медленно сползать к обрыву. Петров продолжал оставаться в кабине. Собравшаяся вокруг толпа шоферов и болельщиков дружно заорала - "Прыгай Петров! Бросай его к ... матери!"

 Петров, красивый, кудрявый, очень похожий на артиста Михаила Жарова, упрямо сжал губы, включил заднюю скорость и тщетно пытался удержать машину на полотне дороги. Ревел мотор, крутились назад колеса, а МАЗ продолжал неумолимое движение к пропасти. Вот его капот навис над ущельем, затем через бровку перевалили передние колеса и, наконец, машина вместе с отчаянным завгаром в кабине ринулась вниз по темному склону ущелья. Мы подбежали к бровке дороги и посмотрели вниз, в темноту. Метрах в тридцати ниже, освещая фарами противоположный склон, стоял заглохший МАЗ, а из его кабины медленно вылезал человек в белом полушубке. Живой! Все бросились к нему и помогли вскарабкаться по склону.

Ругали за ненужное мужество, а он отбивался от всех одним доводом - "Если бы я выпрыгнул, то машина пошла бы кувырком и разбилась! Жалко же технику, ее и без того не хватает". В принципе он был прав и с ним все согласились. А ведь это был типичный и абсолютно абсурдный отголосок воспитанного социализмом приоритета дорогой казенной техники перед дешевой человеческой жизнью.

Едва закончилась одна драма, как чуть было не случилась следующая. Я послал бульдозер на базе трактора С-100 помочь машинам преодолеть перевал, после которого они могли без особых сложностей добраться до  гаража.  За  рычагами  трактора  сидел опытный бульдозерист  Митрофан  Коваленко  и,  казалось,  уж  с трактором-то в этой  сумасшедшей  круговерти  ничего  не  может произойти. Однако   только   он   преодолел  поворот  дороги  с небольшим уклоном к ее внешнему краю,  как шипы башмаков  стали скользить по  обледенелому  полотну и трактор начал все быстрее сползать боком к обрыву. 

На этот раз  последствия  могли  быть гораздо более   тяжелыми,   если   бы   Митрофан  хоть  чуточку растерялся. Он резко рванул трактор влево и в  самый  последний момент успел развернуть его поперек уклона.  Пронесло!  Второго срыва не получилось, но мои нервы были на пределе.

С большим трудом мы все же вытащили по очереди все машины и отправили их в гараж. Пробка была ликвидирована, перевал освобожден и из-за него потянулась встречная вереница машин, идущих к нам на смену. Работать на такой скользкой дороге было невозможно и мы организовали ее посыпку поваренной солью, чтобы ликвидировать гололед. Теперь можно было заняться организацией транспортировки руды на ПКД.

Только я вошел в будку, в углу которой уютно гудел козел и было по домашнему тепло и тихо, как резко и требовательно зазвонил телефон. В трубке я услышал знакомую скороговорку начальника смены фабрики Николая Кондакова, умолявшего срочно подкинуть руды, в противном случае он вынужден будет остановить мельницы - в бункерах фабрики было пусто. Я знал, что вслед за этим начнет трезвонить дежурный диспетчер, а потом за дело возьмется сам главный инженер комбината одноглазый А.А.Ковтун с обещаниями решительных оргвыводов в мой адрес. Я объяснил коллеге ситуацию, сложившуюся на смене, и постарался успокоить его сообщением о том, что уже успел отправить на канатку несколько десятитонных ЯАЗов и через несколько минут после их разгрузки к нему начнет поступать высококачественная руда с минимальным содержанием окисленных фракций. Этим обещанием я нарушал указания геологической службы о необходимости строгого соблюдения пропорции подачи окисленных и сульфидных руд, но из двух зол я выбрал меньшее - в сложившейся ситуации количество переработанной руды было предпочтительнее соблюдения качества ее шихтовки.

Однако злой рок, преследовавший меня в эту трудную ночь, уже приготовил мне очередное испытание. Отправленные на канатку машины с рудой не спешили возвращаться в карьер. Задержка могла означать только одно - они застряли у промежуточного бункера. Я позвонил на канатку и Федя Кожевников своим слегка гнусавым голосом подтвердил мои опасения - все машины стоят у бункера и ни одна из них еще не разгружалась. Не работает подвесной транспортер, в большом бункере нет руды, "арканная" дорога стоит, а его люди и он сам отдыхают. Выматерив своего друга за неприятное известие и бездеятельность, я приказал ему немедленно спустить людей в бункер, чтобы наковырять хотя бы несколько вагонеток руды из слежавшегося запаса и запустить дорогу и пообещал немедленно прибыть на промплощадку вместе с механиком.

Пожилой, грузный Артем Степанович успел пригреться возле козла и явно рассчитывал на то, что ему удастся провести оставшуюся часть смены в будке, продолжавшей сотрясаться под свирепыми порывами "Улана". Как не жаль мне было старика, но я вынужден был вырвать его из блаженного забытья сообщением об отказе проклятого транспортера. Кряхтя и вытирая грязным платком постоянно слезившуюся глазницу со стеклянным оком, мой соратник встал, запахнулся в брезентовый плащ и вместе со мной безропотно вышел из будки. Карьер молчал. Не было слышно прерывистого воя экскаваторов, не рокотали дизеля автосамосвалов и только обвальные порывы ветра доносили изредка глухой, монотонный стук буровых станков. Ехать на канатку было не на чем и я предложил А.С. добираться пешком. Если по рудовозной дороге от карьера до промплощадки было около четырех километров, то кратчайший путь вниз по склону горы составлял не более 300 метров. Мы взялись под руки и, подгоняемые попутным ветром, за несколько минут преодолели это расстояние.

У бункера выстроилось вряд несколько машин. Шофера и бункеровщики уютно устроились в кабинах, сквозь стекла которых виднелись огоньки папирос. Трудящиеся отдыхали и терпеливо ждали решений и распоряжений начальства. Мы с Артемом спустились на качающийся трап транспортера и увидели малоутешительную картину. Лента вместе с рудой была опрокинута и завернута сильным порывом ветра. Приводной барабан покрылся коркой льда, крутился вхолостую и потерял сцепление с лентой. С большим трудом, мобилизовав всех, мы вернули ленту на прежнее место, обкололи лед с барабана и, включив пластинчатый питатель, начали осторожно загружать транспортер рудой. Лента по-прежнему проскальзывала. Тогда Пономаренко забрался на нее, вцепился руками в край бункера и стал проталкивать ее ногами. Его усилий оказалось недостаточно и мне пришлось вскарабкаться вслед за ним. Вдвоем мы наконец сдвинули ее и дело пошло. Никогда мне не забыть этой сцены и этой ужасной ночи!

Это лишь один из наиболее типичных примеров сложностей, постоянно возникавших на карьере осенью и зимой. Описание их может показаться скучным и перенасыщенным техническими деталями, но без этого невозможно представить суровую, а порой и просто отчаянную, прозу производственной жизни, в которой, как я понял впоследствии, мы были последними идиотами, работавшими так самоотверженно. Последующие поколения стали гораздо требовательнее относиться к условиям труда и не так ретиво следовать громкому лозунгу "План - закон. Его выполнение- долг, перевыполнение - честь".
               
В сложный период познания писаных и неписаных законов социалистического предприятия я столкнулся с еще не известными мне особенностями управления коллективом и производством, связанными с оценкой количества и качества труда и его оплатой. Этому не учили в институтах, об этом старались не говорить вслух и поэтому все приходилось осваивать путем передачи опыта от предшественников к последователям и от одного поколения другому. В литературе эпохи соцреализма эти вопросы либо стыдливо умалчивались, либо вырезались цензурой. В связи с тем, что я считаю их одной из причин краха социалистической советской системы, хотелось бы изложить свой личный опыт приобщения к грандиозному самообману, царившему на одной шестой части земного шара - в СССР.

С проблемой формирования зарплаты рабочих я столкнулся через две недели после своего прибытия на карьер - в конце августа. Тогда на руднике действовала нарядная система, при которой в конце календарного месяца на каждого рабочего закрывался наряд с перечислением физических объемов выполненных работ, условий их выполнения по категориям пород и указанием соответствующих расценок и норм выработки. Наряды без лишних споров и разговоров профессионально закрывал Саша Корниенко и я не очень интересовался особенностями этого процесса, считая, что всему свое время. Когда начальником смены стал Шатов, то в конце сентября, учитывая мой предшествующий стаж, он поручил это дело мне. Я не стал особенно отбиваться, так как посчитал, что пришла пора освоить и эту доселе неизвестную мне науку.

Сведения о выполненных объемах работ по каждому экскаватору или буровому станку я взял из сменного журнала, куда они ежедневно заносились машинистами. Категорию буримости пород или экскавируемости взорванной горной массы установил по сводной справке геолого-маркшейдерского отдела рудника. На основании категории пород и соответствующих расценок за один кубометр отработанного грунта или пробуренный метр скважин после несложных расчетов я вывел общую сумму заработка и распределил ее каждому члену экипажа соответственно его тарифному разряду. Эта методика была мне знакома еще по дипломному проектированию и не вызвала больших затруднений.

 Однако итоги моих расчетов оказались плачевными - выполнение индивидуальных норм выработки не превышало 60-70%, а месячных плановых показателей по отдельным экскаваторам и станками и того ниже - на уровне 40-50%. Прежде чем доводить эти обескураживающие цифры до сведения рабочих, я показал их начальнику смены. Шатов тоже удивился их крайне низкому уровню, но после совместной повторной проверки расчетов мы убедились в их правильности и решили обнародовать. Реакция рабочих была ужасной! В зависимости от темперамента и дисциплинированности они без стеснения стали высказывать свое нелицеприятное мнение о нашей деятельности в качестве руководителей.

Наслушавшись массу "комплиментов" в свой адрес, я возмутился и попросил машиниста бурстанка Сергея Нестерова - одного из наиболее грамотных и степенных рабочих, терпеливо разобраться по существу спора на примере его собственных данных. С помощью неопровержимых цифр мне удалось убедить его в том, что при всем своем опыте и старании он выполнил норму выработки на 74%, а плановое задание на 65%. Нестеров согласился со мной, но тут же разложил нас с Шатовым на обе лопатки, доказав нам , что в этом виноват отнюдь не он, а мы. Увидев мое изумление, он стал на пальцах перечислять наши промахи, в результате которых его станок часто простаивал: мы не обеспечивали своевременный подвоз воды и заправленных долот к бурстанкам; не были своевременно подготовлены площадки для бурения; после взрывов электрики долго подключают станки к электро подстанциям; было много простоев из-за отсутствия электроэнергии и т.д. Он насчитал столько часов вынужденных простоев по вине неудовлетворительной организации труда в смене, что нам с Шатовым оставалось только признать свое поражение в дискуссии и искать выход из создавшегося положения.

Выход мог быть только один - не сумев создать нормальные условия для производительного труда, мы, тем не менее, обязаны были обеспечить рабочим нормальный заработок. Этой нормой для машинистов экскаваторов СЭ-3 было 3-3,5 тыс. рублей, для машинистов бурстанков 2,5-3 тыс. Каким способом обеспечить подобный заработок - это уже наши проблемы. Взяв пару бутылок водки, я навязался в гости к Саше Корниенко и получил великолепнейший урок того, каким образом невыполнение нормы выработки превратить в перевыполнение плана на 110-115% и обеспечить рабочим сдельно-прогрессивную оплату труда. Не буду вдаваться в перечисление способов объегоривания родного государства. Это было только введение в достаточно сложную и хитроумную науку приписок, которой я вынужден был учиться на протяжении всей своей практической деятельности.

Позднее я убедился в том, что приписки являются необходимым условием функционирования социалистического предприятия и самой системы. Бесчисленное множество мелких фактов подтасовок и приписок стекалось в Центральное статистическое управление СССР, где превращалось в грандиозные объемы мнимого труда, за которые приходилось расплачиваться с трудящимися полновесными рублями. О приписках знали все - от рабочего до министра, от секретаря партбюро до генерального секретаря ЦК КПСС. Не боюсь утверждать, что на всех уровнях все были в них кровно заинтересованы. Благодаря припискам люди получали не только вторую незаработанную половину денег, но также благодарности, премии, правительственные награды и повышения по службе. Это не могло продолжаться вечно, но происходило достаточно долго, пока вся система не рухнула, разъедаемая изнутри ложью и пренебрежением к элементарным экономическим законам.   
               
Завершая эту тему, следует сказать, что вскоре наши ежемесячные мучения прекратились. Не знаю под давлением каких обстоятельств, но месячная нарядная система была заменена на системой ежесменных рапортов, которые сдавались для дальнейшей обработки в Отделы нормирования, труда и заработной платы. Теперь мы должны были заниматься приписками не раз в месяц, а ежедневно, помня о том, что в конечном счете размер оплаты все равно определяется теми показателями, которые мы записали в рапорте. Но к этому времени я овладел этим искусством в совершенстве.
               
Приближались ноябрьские торжества и я предвкушал возможность на целых три дня уехать в город, чтобы встретить праздники на полную катушку. Увы, меня ожидало глубокое разочарование - в связи со значительным отставанием в выполнении плана по руде по комбинату был объявлен приказ о работе в праздничные дни. Моему огорчению не было предела, как вдруг по карьеру распространился слух о том, что шофера Окторкойского гаража наотрез оказались выполнить этот приказ. Для того времени это было невероятным событием, но воля трудящихся была выражена в столь категорической форме, что директор комбината вынужден был пойти на уступки - приказ отменили. Смею утверждать, что это была одна из первых забастовок в стране, в которой существующий режим и в мыслях не допускал возможности коллективного протеста против решений партии и правительства!

Истекли первые три месяца моей работы на руднике. Я не только набрался производственного опыта, но успел органически врасти в коллектив и поближе познакомиться с нравами его руководителей. Фигурой номер один был, конечно же начальник рудника Петр Васильевич Марченко. Я уже описывал свои первые впечатления от знакомства с ним, время позволило проникнуть и в некоторые особенности его характера. Это был типичный представитель командно-административной системы - грубый, малообразованный (кончил в тридцатых годах Промакадемию), слабо разбиравшийся в горном деле человек. Среди рабочих он получил выразительное прозвище "Ганнибал". Приехав на "бобике" одним из первых, он имел обыкновение останавливаться возле будки, осматривать карьер и встречать подъехавшие службы нравоучениями по не существенным производственным вопросам. Его главная забота и претензия к руководителям смен не шла дальше требования содержать рабочие площадки уступов в идеальном порядке. Он не уставал повторять, что площадки должны быть чистыми и ровными "как биллиардный стол". В принципе, это было правильное требование, облегчавшее нашу же работу, но два наличных бульдозеры были в таком ужасном состоянии, что мы просто боялись отвлекать их от основной деятельности по зачистке подъездов у экскаваторов и подвозки воды к бурстанкам.

Была у него интересная привычка - читать нравоучения рабочим, закрыв глаза. Однажды наш сменный электрослесарь Андрей Перетятько воспользовался этой его особенностью и в разгар "ценных указаний" сбежал по своим делам. Когда П.В. выговорился и открыл глаза, перед ним никого не было. Он ошарашенно покрутил головой, выматерился и подозвал к себе очередную жертву, но на этот раз до конца буравил его своими бледно-голубыми глазками. Поступок Перетятько с тех пор стал анекдотом карьера.

Моя первая стычка с Марченко произошла в момент, когда остановившись напротив работающего станка, он отеческим тоном, как опытный  производственник  несмысленышу,  указал   мне   на неправильное, с его точки зрения, положение мачты станка.
- Обрати внимание, сынок, как у этого балбеса (имелся в виду машинист) мачта станка наклонилась вперед. Он же разобьет машину. Поди, скажи ему, что мачта должна стоять вертикально.
- Но, Петр Васильевич, у канатно-ударных станков это предусмотрено конструкцией. Иначе буровая штанга будет бить по мачте.
- Ты ничего не понимаешь, а споришь со мной! - От этого заявления я слегка опешил и, засомневавшись на какое-то мгновение в своей компетентности, сказал:
- Да я не спорю, я только высказываю свое мнение.
- А твое мнение здесь никого не интересует! - После этих слов он раздраженно отвернулся от меня, с кряхтением влез в "бобик" и укатил в контору. Так я получил один из первых уроков на известную тему - "Не должно сметь свое суждение иметь". Я не стал делать из этого предупреждения оргвыводов, но понял, что впредь, при абсолютной уверенности в правоте своей позиции, следует быть более твердым в ее защите.
               
Непросто складывались и мои отношения с главным инженером рудника. Бронислав Николаевич никогда не повышал голоса, но был на редкость въедлив и зануден. Поджав тонкие бесцветные губы, он методично старался утвердить свою точку зрения и не терпел возражений. Из-за моей несклонности к компромиссам по принципиальным вопросам между нами постоянно сохранялись натянутые отношения, хотя внешне они казались вполне благопристойными. Байков был мелочно-злопамятным и до поры, до времени накапливал факты, чтобы дать им ход в наиболее благоприятный момент.

Когда мы стали получать премии за высокие производственные показатели, я частенько обнаруживал в ведомости против своей фамилии короткую приписку - снято 20-30% за невыполнение распоряжений главного инженера. Действительно, я иногда не выполнял его распоряжений, но не по причинам недисциплинированности или разгильдяйства, а по принципиальным соображениям. Несмотря на то, что он начал работать на руднике раньше меня, во многих вопросах технологии и организации производства он разбирался плохо. Чувствовалось, что главным инженером он стал минуя самую важную стадию управления - начальника смены, а назначение на эту должность получил благодаря женитьбе на дочери главного обогатителя Главцинксвинца, которая была старше его на 6-7 лет.

По комбинату он прослыл настоящим Казановой в форме горного инженера и проявил на этом поприще невероятные успехи, чему Марченко тайно завидовал. Отношения между начальником рудника и главным инженером были откровенно неприязненными, но шеф понимал, что этот московский мальчик, а Байков был старше меня всего лишь на два года, пользуется слишком высоким покровительством и с ним лучше не связываться.

Отношение высокого начальства к нашей смене было явно предвзятым. Нас с Шатовым склоняли на всех производственных совещаниях и партхозактивах так часто, что не только мы, но и руководимый нами коллектив чувствовали себя изгоями. Надо отдать должное - в обстановке постоянного третирования наши рабочие демонстрировали образцы трудовой солидарности. После очередной разборки они собирались в будке и старались успокоить нас и уверяли в том, что смена работает нисколько не хуже "некрасовцев", но, как говорится, плетью обуха не перешибешь - начальство судит о коллективе только по показателям выполнения плана, а они я нас по-прежнему были хуже, чем у соперников.

Казалась, что в этом соревновании не только начальство, но сама природа была на их стороне. Все капризы погоды, характерные для начала зимы на высокогорье, приходились на нашу смену. Нам постоянно приходилось бороться то со снежными заносами, то с гололедом, то восстанавливать линии электропередач, оборванных ураганными ветрами. Устраняя их, мы не справлялись с планом, но зато создавали благоприятные условия для работы смены Некрасова-Корниенко. В результате у них показатели не опускались ниже 120-130%, а у нас не поднимались выше 80-90.

В конце года Шатов ушел в неиспользованный ранее отпуск, меня назначили исполняющим обязанности начальника смены, а в качестве горного мастера временно вернули с канатки Федю Кожевникова. Вся ответственность за месячный, квартальный и годовой планы, висевшие на руднике на волоске, легла на мои плечи. В случае невыполнения рудником годового задания виноватой оказалась бы наша смена, систематически срывавшая свои обязательства. Я окончательно сбился с ног, тем более, что мой друг не проявлял особого рвения и отнюдь не стремился гореть на временной работе.

В этот исключительно трудный период на меня навалилась еще одна напасть - на отчетно- перевыборном собрании комсомольской организации Саша Корниенко сумел перевалить со своих на мои плечи обязанности комсорга рудника. Сознаюсь, я всю жизнь скептически относился к общественной деятельности в ее социалистическом содержании, считая ее абсолютно пустой и неэффективной. Познакомившись с запущенными делами организации, я понял, что она существует только в списках и за отчетный период не было проведено ни одного собрания или "мероприятия". Задолженность по членским взносам, являющимся первым признаком наличия союза молодежи, была чудовищной, а в списках должников я обнаружил множество "комсомольцев" преклонного возраста, которых давно следовало вывести из славных рядов четырежды орденоносного комсомола. При всей моей неприязни к этому роду деятельности следовало что-то предпринимать.

В любом деле, за которое мне приходилось браться волею обстоятельств, я прежде всего стремился избежать халтуры, хотя уже успел осознать, что она такая же неотъемлемая часть системы, как приписки и очковтирательства. В качестве образцов для подражания я взял не литературных героев вроде Павки Корчагина и Зои Космодемьянской, а знакомых по студенчеству комсорга института Жору Шевелева и комсорга нашего курса Веру Александрову. Оба они, без преувеличения, были последними из могикан - душой и сердцем верившие в высокие идеалы коммунистического строительства и своей неукротимой энергией и преданностью делу способные повести за собой молодежь. Я, было, горячо взялся за дело, но первые попытки собрать, в большинстве своем семейную, молодежь Октор-Коя на собрание или вырвать из них членские взносы окончились позорным провалом. Все либо отмахивались от меня как от комара, либо обещали и не приходили. Когда я усилил нажим, на меня посыпались заявления с просьбами вычленить из рядов ВЛКСМ по возрасту.

Кое-как собрав часть членских взносов, я сгреб все заявления и поехал с ними в Кашку к освобожденному комсоргу комбината Михаилу Рыбалко. Это был невысокий, лохматый и страшно делового вида парень, походивший на уменьшенную копию Владимира Маяковского. Он одобрил план работы нашей организации на 1954 год, но увидев ее урезанный список, разбушевался и забегал по кабинету.
- Ты с ума сошел! Разве можно так сокращать организацию важнейшего на комбинате цеха? Что скажут в райкоме? Мы же должны расти, а ты предлагаешь сворачиваться! Нас неправильно поймут!
Мои попытки убедить его в том, что после сдачи комбината в эксплуатацию численность работающих упала, люди успели выйти из возраста, кадровый состав стабилизировался, прихода молодежи не стало и т.д. оказались тщетными.
- Я не возьму этот список! Оставь мне прежний и выводи из организации людей по мере прихода новой молодежи. Когда у вас намечено провести первое собрание в новом году? Обязательно сообщи мне. Я приеду и мы на месте разберемся с твоими комсомольцами.
Мне надоел этот темпераментный и настолько же пустой разговор, и я поспешил откланяться.
Чтобы не возвращаться больше к этой неблагодарной теме, хочу в заключение сказать, что Миша к нам так и не удосужился подняться, ряды организации продолжали падать, первоначальный энтузиазм из меня вскоре выветрился и я махнул рукой на всю эту никому ненужную канитель. И все же мое звание комсорга самого важного на комбинате и трудного горного цеха сыграло в моей жизни положительную роль, но об этом немного позже.
               
На Октор-Кой обрушилась зима. Она была совсем не такой, как во Фрунзе или Алма-Ате, и совершенно непохожа на памятные якутские зимы с их свирепыми, но солнечными морозами. С близких вершин, со всех сторон окружавших поселок, по многочисленным ущельям и "саям" опускались клочья туч, то сочившихся слякотью, а то сыпавшие сухой снежной крупкой. Вода царила кругом и одновременно в трех своих фазовых состояниях. По погоде в поселке, не выходя из дома, можно было судить о том, что происходит на карьере. Тяжелее всего доставалось нашим шоферам. Больше чем от гололедицы они страдали от изморози, налипавшей на лобовые стекла кабин. Обогрев стекол был совершенно неэффективным и когда наступала "мыгычка" (так шофера называли сырой холодный туман), то беднягам приходилось ездить либо с поднятым стеклом, либо высунув голову из кабины. Наконец кто-то, оставшийся неизвестным, придумал вешать на "дворники" марлевые мешочки с солью, растворявшей лед. Всю смену они мотались перед глазами, но зато видимость была вполне приличной.

В морозные дни мыгычка исчезала. Из-за близких горных вершин, сильно припозднившись, выползало солнце и все вокруг начинало сиять такой неземной красотой, что захватывало дух. Ярко-синее небо и ослепительно белый снег - других красок в такие моменты в Октор-Кое не было. Люди становились бодрее и добрее и черными муравьями со всех улиц поселка ползли к засыпанному снегом гаражу. А там творилось что-то несусветное!

Теплых боксов и даже парообогрева машин проектом Гипроцветмета предусмотрено не было. За ночь самосвалы застывали так, что трактор едва мог сорвать их с места стоянки. Сначала горячей водой из котельной разогревали моторы 1-2 ЯАЗов, затем цепляли их к гусеничному трактору и начинали таскать вокруг гаража, чтобы размешать и разогреть масло в коробке передач и заднем мосту. Наконец эти первенцы, изрыгнув огромные клубы черного дыма, заводились и могли двигаться самостоятельно. Тем временем шофера прогревали другие машины, а чтобы мотор запустился быстрее, заливали в воздухозаборник эфир.
С подобных процедур начинался каждый морозный день, а мы с Федором наблюдали за ними из окна его квартиры и шли на посадку к моменту отправления первого самосвала в карьер. Трудящиеся аварийного поселка не были избалованы ездой на бортовых машинах и даже женщины освоили посадку в высоченные стальные кузова десятитонных машин.