Я женюсь

               

 Завершался многотрудный 1953 год. Помимо производственных трудностей, вызванных зимой и отсутствием опыта работы в неблагоприятных погодных условиях, я по-прежнему пребывал в плену собственных жизненных неурядиц. За три месяца работы на руднике я дважды получал из военкомата повестки прибыть для получения воинской специальности, так как продолжал числиться в их списках необученным рядовым. В первый раз меня хотели обучить специальности связиста, во второй - минометчика. В случае неявки грозили призвать на действительную службу. Оба раза я проигнорировал угрозы, но вопиющая несправедливость по отношению к младшему лейтенанту гаубичной артиллерии, каковым я вполне обоснованно себя считал, не способствовала бодрости духа.

Я все острее чувствовал, что моя жизнь постепенно лишается внутреннего содержания и смысла, и я становлюсь одним из винтиков огромной и бездушной государственной машины, о которых так "поэтично" сказал товарищ Сталин незадолго до своей кончины.

В конце декабря телефонистка нашего рудничного коммутатора разыскала меня на карьере и сообщила, что  со мной хочет говорить комсорг комбината Рыбалко. Миша, в свойственном ему категоричном тоне, сообщил мне, что завтра я должен прибыть во Фрунзе, чтобы принять участие в республиканской конференции секретарей первичных комсомольских организаций. Конечно, я был рад возможности вырваться в город, но порекомендовал ему решать этот вопрос с начальником рудника, так как фактически выполняю обязанности начальника смены и не могу оставить ее в ответственный период - конец года, трудности с планом и т.д.

Через некоторое время в будку позвонил Марченко и строгим тоном выговорил мне, что я не вправе манкировать общественными обязанностями, мне разрешено оставить смену на Кожевникова и я могу ехать в столицу. Я не стал терять времени зря, тут же поехал в душевую, помылся, переоделся в свой изрядно поседевший китель и, ставшую немного тесной, студенческую шинель, сел на проходящий мимо МАЗ с рудой и вскоре был на промплощадке канатной дороги. С дежурной машиной, привезшей третью смену на ПКД, я доехал до Орловки и через несколько часов на попутном транспорте, уже затемно, добрался до Фрунзе.

Утром следующего дня я сидел в конференцзале ЦК ЛКСМ Киргизии на бульваре Дзержинского и слушал бодрые сообщения об успехах и достижениях комсомольских организаций колхозов и совхозов, заводов и фабрик и мечтал лишь о том, чтобы не попасть в списки выступающих и не придумывать заведомо несуществующих достижений. Впрочем, если бы это случилось, то я уже достаточно хорошо знал, как это делается. Берутся цифры реальных показателей работы коллектива, несколько округляются в лучшую сторону и в приподнятом тоне сообщаются аудитории в качестве достижений комсомольской организации. Эти же цифры используются в другом месте при отчетах об успехах партийной и профсоюзной организаций. Система была обкатанной, безотказной, всем известной и ни у кого не вызывала сомнений, как, впрочем, и интереса.

Моего терпения хватило только на первый день. Утром следующего я только отметился и тут же "слинял", отдав предпочтение свободному отдыху перед фальшивым пафосом громких достижений на фоне скудной жизни. Когда к вечеру я вернулся домой, тетушка заговорщицки подмигнула мне и сказала, чтобы я приготовился к встрече гостей. Придут две девчонки из Пастбищного треста, выразившие желание познакомиться с ее племянником-"золотопромышленником". Так она представляла меня своим знакомым и соседям. Я не возражал, но и не ожидал ничего особенного от встречи. Купив бутылку шампанского, я сидел в жарко натопленной комнатке, слушал любимые пластинки да изредка выходил во двор, чтобы выкурить очередную "Астру". Уже стемнело, когда залаял Тарзан и, вышедшая навстречу, тетушка ввела в комнату двух разрумянившихся от легкого морозца девушек моего возраста. Одну из них я уже знал - это была яркая блондинка, такая же рыжая как я, - Нина Фалеева. Она училась вместе с Шурой в пединституте и мы познакомились на одном из вечеров еще в 1951 году.

Мы встретились как старые знакомые, и в этот вечер я сразу же отвел ей второстепенную роль. Меня больше заинтриговала и заинтересовала вторая девушка - Надя Лопаткина, которую тетушка представила как ведущего инженера-почвоведа из почвенной экспедиции треста. Средний рост, густые, темно-русые волосы, удлиненный овал лица, яркие полные губы, светло-карие глаза, крупный, нисколько не портивший ее, нос и полное отсутствие косметики на чистой, матовой коже - все это сразу же произвело на меня приятное впечатление. В соответствии со сложившимся правилом оценивать людей по первому впечатлению, я отнес ее к категории тех, кому можно верить и довериться.

Пока мы с Ниной вели непринужденный разговор на тему о старых знакомых и прошлых встречах, Надя вела оживленный и шутливый разговор с тетушкой и, казалось, совершенно не обращала на меня внимания. Меня это слега задело, и я решил перехватить инициативу. Разлив шампанское, я пригласил дам за стол и предложил выпить за старое и новое знакомства. Меня больше интересовало второе - я украдкой присматривался к Наде и находил в ней все больше тех черт и качеств, которые подходили к идеалу женщины, созданному когда-то в моем воображении. В свободной манере держаться без жеманства и напускной скромности, непринужденном разговоре, внезапных переходах от серьезной беседы к веселым шуткам я почувствовал глубокий ум, гордый независимый характер и уверенность (но отнюдь не самоуверенность) в себе.

Посидев немного за столом, мы решили пройтись по зимнему городу и за разговорами незаметно дошли до драматического театра. Шел спектакль "100 миллионов" и, заинтригованный броским названием, я предложил девушкам посмотреть его. Не помню фамилии автора, но он явно был из когорты советских драматургов, творивших по заказу партийных идеологов. Пьеса была посвящена теме холодной войны, а сюжет разворачивался вокруг 100 миллионов долларов, выделенных дополнительно конгрессом США на проведение подрывной деятельности против СССР. Герои были прямолинейно примитивными, диалоги и реплики - в духе и стиле "Крокодила", артисты - схематичны. Весь спектакль мы с Надей высмеивали происходящее на сцене, вызывая неудовольствие не только окружающих зрителей, но, в большей мере, Нины Фалеевой. Ей откровенно не нравилось наше быстрое сближение и это слегка походило на ревность.

После театра Нина заторопилась домой, мы с Надей проводили ее, а потом еще некоторое время побродили по ночному городу. Она рассказала, что в прошлом году кончила Кишиневский университет и с двумя подругами распределилась в далекую и совершенно незнакомую Киргизию. До поступления в университет жила с родителями, старшей сестрой и тремя младшими братьями в Туле. Старший из братьев Борис волею судьбы в том же году после окончания горного техникума тоже попал в Киргизию и сейчас работает горным мастером на "восьмерке". Так в народе называли сверхсекретный комбинат N8 на Иссык-Куле, на котором добывали урансодержащий уголь. Чем больше ретивые московские чиновники пытались закрыть объект, тем с большим любопытством люди стремились приоткрыть плотную завесу тайны, проникнуть в нее и поделиться с ближними. О "секретах восьмерки" я узнал от собутыльников еще во время своих первых поездок в поезде Быстровка-Фрунзе.

За разговорами мы дошли до тихой улочки с частными домиками, названной, тем не менее, в честь Карла Маркса, и остановились у калитки высокого глиняного дувала. За этим дувалом Надя с подругами снимали хижину. Было поздно и пора расставаться. На прощание Надя пригласила меня, если будет возможность, приехать в город, чтобы вместе встретить Новый 1954 год. Я с большим удовольствием принял приглашение и уверил ее в том, что приложу к этому все силы. Так завершился день 28 декабря 1953 года, определивший всю нашу последующую жизнь.
               
Сразу же по возвращении в несравненный Октор-Кой я стал обсуждать с Федором мою поездку во Фрунзе. Положение осложнялось тем, что наша смена работает в ночь и значит до 24 часов 31 декабря я должен был руководить ею. Мой верный друг и собутыльник проникся моими заботами и самоотверженно предложил мне без сомнений ехать в город, клятвенно заверив, что и без меня все будет сделано в лучшем виде. Так как на понимание со стороны начальства рассчитывать не приходилось, мы условились, что я уеду тайком. Утром 31-го прямо со смены, не выспавшийся и усталый, я пустился в путь по хорошо проторенному маршруту. Желающих встретить Новый год в столице было так много, что я добрался до нее только к пяти часам вечера. Времени на отдых не оставалось. Я успел лишь побриться и погладить брюки, случайно уцелевшие от костюма, купленного на заработанные в Благодати деньги, и отправился по знакомому адресу.

На мой звонок калитку открыла хозяйка усадьбы, пожилая женщина с милым интеллигентным лицом и приятным, певучим голосом. Мы взаимно представились, и Елена Петровна провела меня мимо длинного саманного дома под старой камышовой крышей в глубину сада, в конце которого я увидел глинобитное строение площадью не более 12 квадратных метров. Это был старый курятник, в годы войны переделанный в жилое помещение, в котором прежде ютилась эвакуированная еврейская семья. Теперь здесь проживали три молодых специалиста - выпускницы геолого-почвенного факультета Кишиневского университета: Надя Лопаткина, Аня Михина и Катя Клопова. Надя представила меня своим подругам и я сразу же почувствовал себя в привычной обстановке студенческого общежития.

Девчата стали угощать меня чаем с вареньем, а я выставил на стол бутылку "Муската". Завязалась непринужденная беседа и девочки сказали мне, что Новый год будем встречать в семье их общей подруги, у которой более приличные и просторные апартаменты. Квартира оказалась всего в нескольких шагах от "курятника". Нас уже ждали. Пожилые хозяин с хозяйкой встретили нас радушно и предложили послушать музыку, пока накрывался стол. Их дочь, тоже Надя, была очень серьезной девушкой, с большими, черными, слега навыкате, грустными глазами. За свой иконописный вид мои новые знакомые между собой ласково называли ее "Богородицей". Как в юности, я снова оказался в культурной еврейской семье, и хозяйка дома живо напомнила мне хлопотливую Берту Израилевну.

Набор пластинок свидетельствовал о взыскательном вкусе хозяев, но меня поразило, что моя Надя разбирается в классике намного лучше меня. Я узнавал только мелодии, в то время как она называла авторов произведений, названия арий и опер, была знакома с их содержанием и даже продемонстрировала неплохой слух и способности к пению.

Когда мы расселись за столом и я оказался между двумя Надеждами, мое приподнятое настроение стало вдруг катастрофически таять. Не помогли даже две рюмки "Столичной", после которых я впал в еще большую меланхолию. Я чувствовал себя очень неудобно, так как боялся, что мое необъяснимо дурное настроение может передаться всему обществу. Всех выручила Надя. Она поставила веселую пластинку и потянула меня танцевать. Я оказался в компании единственным кавалером подходящего возраста, и мне пришлось стать партнером всех дам.

 Обстановка несколько разрядилась и незаметно подкрался Новый год. Открыли шампанское, погасили свет и зажгли свечи, приоткрыли дверь и с двенадцатым ударом пожелали друг другу счастья и здоровья в Новом 1954 году. Я выпил и тут же почувствовал, как с меня словно свалилась огромная тяжесть, стало легко и весело. И тут меня осенило - да ведь до этой минуты во мне подспудно жила и билась тревога за смену, за людей, за план. Именно в этот момент там, далеко и высоко в заснеженных горах, тоже наступил Новый год, люди бросили свою бесконечную работу и наверняка встречают его в доброй компании.

Наступила разрядка. Застолье становилось все более оживленным и главным заводилой была моя Надя. Сначала мы спели несколько песен хором, а потом я заслужил аплодисменты общества исполнением наших   студенческих   песен.  С  воодушевлением  я исполнил "Электрическую",  гимны холостяков и женатиков и  даже решился на фривольную "Друзья,  люблю я синие долины...". Затем опять были танцы и мы с Надей  плясали  "Цыганочку".  Она  была неподражаема.
               
Весь первый день нового года я приходил в себя, а к вечеру Надя с подругами снова пришли за мной и увели в компанию, в которой опять гуляли всю ночь, но на этот раз - без излишеств. Мне очень понравилась это шумное сборище молодых и интересных ребят. Я познакомился с молодыми геологами, недавно окончившими Ленинградский университет и работавшими в Киргизском геологоуправлении. Среди них выделялся Алексей Мозолев, или просто Никандрыч. Этому веселому открытому парню, успевшему хлебнуть фронта, суждено было вскоре стать первооткрывателем Макмальского золоторудного месторождения, на котором уже более десяти лет действует одноименный горно-обогатительный комбинат, а также Сары-Джазского оловорудного месторождения. Рядом с ним как тень всегда был его однокурсник и друг Лев Николаевич Орлов, над которым Никандрыч постоянно добродушно подшучивал.

По родству специальностей и душ мы быстро стали своими людьми и пронесли нашу дружбу через многие годы. К сожалению, Никандрыч рано ушел из жизни, он умер в 1976 году. Лев Николаевич пережил друга почти на 20 лет и скончался в апреле 1995 года. Грустно, когда из жизни уходят настоящие мужчины, грамотные специалисты и просто  хорошие,  честные  и  преданные своей профессии  люди.  Тем  более  грустно,  что  на  смену им приходят люди совсем иной породы – хитроватые, непорядочные,  напрочь лишенные искренней преданности делу.

Встречая меня по утрам, тетушка не переставала удивляться моей способности не спать ночами, а я, смеясь, объяснял ей, что смена и пересменка - это когда одну неделю ты спишь как жаворонок, а другую - как сова. Я втянулся в режим и не спать сутки или даже 36 часов было для меня делом довольно обычным.

Второго января весь день мы с Надей провели вдвоем. Долго бродили по городу, рассказывая друг другу о своем прошлом, настоящем и планах на будущее. Когда под вечер мы вновь вошли в “курятник”, девчата напоили нас чаем с вареньем, а гостившая у них “Богородица” раскинула на меня карты. Глубокомысленно вглядываясь в их расположение, она  сказала, что на сердце у меня лежит трефовая дама, впереди у меня  дальняя дорога, в конце которой в казенном доме меня ожидает неприятный разговор с бубновым (или червонным – не помню) королем. Очень мне не хотелось расставаться с этим приятным обществом и возвращаться в горы, но долг – превыше всего.  Мы расстались с Надей  друзьями, пообещав писать друг другу и встретиться при первой же моей возможности вырваться в город.
               
Только третьего января к концу дневной смены я появился возле конторы рудника и сразу же наткнулся на Байкова. Он стоял в окружении управленцев и, к моему удивлению, был пьян. Увидев меня, он скривил тонкие губы в насмешливой улыбке и, покачиваясь с носка на каблук, ядовито произнес:
- А, Игорь Александрович! Приехали?! Поздравляю Вас с новым годом и новыми неприятностями!
- А в чем, собственно, дело? Какие неприятности?
 - Ну, как же, вы сбежали со смены, ваш напарник Кожевников на работу вообще не явился, и смена осталась без руководителей. Рабочие работали без надзора и к 23 часам разъехались по домам. Так что срыв декабрьского плана по руде целиком на вашей совести! Придется принимать соответствующие меры. - С этими словами он залез в марченковский "бобик" и укатил в Кашку.
Вот так! Карты – в руку! Обещанный мне  неприятный разговор возле казенного дома уже сбылся!

Я почувствовал в словах Байкова тихую угрозу, но долго раздумывать было некогда - меня ждала 24-часовая смена. Было воскресенье, я должен завершить ночную неделю и завтра же с утра открывать дневную. Времени на поездку в Октор-Кой и переодевание в спецовку не осталось, я махнул на все рукой и остался на работе в своем "выходном" костюме. Сутки я работал один. Федор, видимо, еще не вышел из пике, в которое свалился еще в прошлом году и я тешил себя мыслями о мести.

Только к вечеру следующего дня, совершенно разбитый и обкуренный, я пинком открыл ни в чем неповинную дверь в свои  апартаменты. Кстати, о них - я передал свой пустующий "зал" местным властям и теперь там разместился постоянно действующий, а точнее - бездействующий агитпункт и я имел теоретическую возможность читать газеты и слушать радио. Вот только времени на эти благородные занятия у меня совершенно не было.

Мое шумное вторжение дошло до соседей и в дверь раздался робкий стук - с виноватой улыбкой вошел Федор Дмитриевич. Мой гнев давно выветрился, но я постарался встретить его как можно суше. Потоптавшись у двери и выслушав мою оценку своего подлого поступка, он с выражением искреннего раскаяния попросил у меня прощения и тут же сказал, что получил зарплату и считает необходимым посидеть в "Зеленом Змие" и выпить в честь Нового года и в знак примирения. Хотелось мне послать его к черту, но он так откровенно переживал случившееся, что сердце мое дрогнуло.

Столовая после новогодних "культурных развлечений" наших трудящихся являла собой жалкое зрелище. Мне рассказали, что здесь произошло четыре побоища, а последнее, начавшись в столовой, по традиции перекинулось на клуб и там тоже все разнесли вдребезги. Народ веселился с подлинно русским размахом и удалью.

При встрече я все же решил расспросить Байкова, чем завершился 1953 год, насколько велики масштабы ущерба, причиненные комбинату моим разгильдяйством, и какие кары готовятся на мою забубенную головушку. Мудрые люди недаром говорят, что время - лучший лекарь от всех хворей и бед. О моем проступке уже успели забыть, да и с планом оказалось все в порядке. С ним поступили просто - нашей смене записали свыше 500 тонн переходящего запаса руды, оставшейся в большом бункере от дневной смены. Фактически такого запаса там не было, но это уже не имело принципиального значения, так как с 0 часов 1954 года фабрика все равно остановилась на плановый ремонт. В итоге после хитроумных расчетов на доске показателей появилась цифра, свидетельствующая о том, что годовой план по добыче руды выполнен нами на 100,3% и у нас есть реальные шансы на получение первой премии.
               
Производственные заботы по-прежнему забирали у меня большую часть времени, но в оставшемся забрезжил огонек высокой дружбы с Надей. Мы написали друг другу письма почти одновременно, она даже на день раньше, и после этого между городом и деревней началась оживленная переписка. Я получал огромное удовольствие от этого разгоравшегося "почтового романа". Моя подруга излагала такие откровения и глубокие суждения о музыке, литературе, новых фильмах и спектаклях, что я впервые стал ощущать свою потрясающую неосведомленность по многим из обсуждавшихся вопросов и наивность собственных оценок. В ее письмах я обнаружил также множество интересных размышлений о нашем обществе, людях, о подлости и предательстве, которые в большинстве случаев у нас были очень схожими. Я понял, что мне, наконец-то, повезло, и я встретил не просто умную и образованную девушку, но человека большой, искренней и в чем-то разочарованной души. Она была совершенно не похожа на моих прежних подруг и знакомых, как не была похожа и на своих собственных подруг. Речь не о внешности, а о содержании. Я всей душой рвался в город, к ней, но, как назло, дела на карьере в начавшемся году шли из рук вон плохо.

Однажды, задерганный снегопадом, гололедом и ко всему липнувшей рудой, я в конце смены вошел в кабинет начальника рудника. Там уже дым стоял коромыслом - Марченко во всю глотку материл побледневшего Байкова, покрасневшего Корниенку, только что приехавшего на смену, и притихшего главного механика рудника Ерзикова. Антон Харлампиевич Ерзиков стоит того, чтобы посвятить ему немного времени. Высокий, худой и сутулый, с морщинистым лицом, унылым длинным носом и покатым лбом, переходящим в большую лысину, он своими внешними данными и нравственными качествами хорошо подходил под определение "кувшинное рыло", данное Н.В.Гоголем для многочисленной категории российских чиновников. Он был свояком Марченко, который за скопидомство и мелочность дал ему меткое прозвище "церковный староста". Это был жалкий и забитый человек, хорошо сознающий свою зависимость от всесильного родственника и раболепствующий перед ним.

Когда я вошел, П.В., метавший громы и молнии в адрес свояка, пытался было и на меня обрушить шквал своего гнева, но мне удалось обезоружить его сообщением о том, что все в порядке, руда пошла и ночная смена имеет шанс хорошо поработать. Буря стихла, все заулыбались и только Байков встал и молча вышел из кабинета с видом оскорбленного достоинства. Когда дверь за ним закрылась, Марченко с ухмылкой заметил - "Не нравится! Это ему не с министерской дочкой спать!"
Свидетелем подобных сцен мне приходилось бывать часто. Шеф в порыве гнева способен был разнести в пух и прах любого, но по какой-то не совсем понятной причине никогда не повышал голос на меня. Этому феномену я до сих пор не могу дать убедительного объяснения, но это - факт.
               
Три недели самостоятельной работы в качестве и.о. начальника смены значительно укрепили во мне чувство уверенности в собственных силах. Впервые я ощутил вкус к руководящей работе, то бишь - к единоначальной власти. Было приятно ощущать, что твои организаторские способности в сочетании с разумной требовательностью создают в коллективе деловую обстановку и дают ощутимый производственный результат. Мое разрастающееся самомнение подогревали мои же подчиненные, которые достаточно откровенно высказывались о целесообразности нам с Шатовым поменяться местами. Конечно, было приятно выслушивать мнение коллектива, но приходилось сдерживать свои и их эмоции, ссылаясь на то, что все мы ходим под нашим начальством. В прочем и начальство в лице Марченко неоднократно намекало на то же самое. Босс, которого в среде служащих за глаза называли “Эйзенхауэром”, за что-то недолюбливал Шатова.

Я Шатова ждал с большим нетерпением и после его возвращения постарался перевалить на него все дела с тем, чтобы в первую же длинную пересмену укатить во Фрунзе. Такая возможность, несмотря на все мои усилия, представилась только в конце января. Целых три дня мы провели вместе и я вернулся домой окончательно убежденный в том, что Надежда именно тот человек, с которым я охотно связал бы свою судьбу. Похоже было, что и она не против этого. В следующую поездку в начале марта я сделал ей предложение и получил принципиальное согласие, а в конце марта мы с ней подали заявление в ЗАГС.
По существующим правилам через неделю мы могли зарегистрировать наш брак, в связи с чем я подал заявление с просьбой о представлении мне полагающегося на этот случай трехдневного отпуска.

4 апреля, теплым и дождливым весенним днем (дождь в таких случаях - к счастью) в убогой комнатке районного отделения ЗАГС мы расписались. Свадьбу играли вскладчину в том же "курятнике", где жили девчата. Со стороны невесты участвовали в ней ее мама Ольга Семеновна, приехавшая из Тулы, и брат Борис, с моей - только тетушка. Матушка приехать не смогла или не захотела и поздравила нас телеграммой. Было очень весело, как бывает только в самые молодые и беззаботные годы, когда жизнь кажется прекрасной, люди - добрыми, а будущее - безоблачным и бесконечным.

В Октор-Кой я вернулся один и в новом качестве семейного человека, оставившего в городе частицу своего сердца. Надя была молодым специалистом, обремененным обязательствами перед трестом и Родиной, и не могла сразу же последовать за мной. Мы все же были советскими людьми и не имели морального права ставить личные интересы выше общественных. Позже эта позиция будет хорошо выражена словами из песни - "Раньше думай о Родине, а потом - о себе!".

Благословенный Октор-Кой встретил меня по-родственному - дождем со снегом, туманом, разрываемым лишь изредка порывами холодного ветра с гор. На все это я теперь смотрел другими глазами и думал - и это сюда я должен привезти свою молодую жену, привыкшую к городской жизни, интересной работе, театру, веселому окружению? Какое ужасное впечатление произведет на нее эта тоскливая глушь! Не сбежит ли она отсюда и от меня на другой же день? Оглядываясь на совместно прожитые годы, должен сказать, что в тот момент я еще совершенно не знал своей жены.