Цуцуи Ясутака. Одиноко растущая женщина

(Рассказ был впервые опубликован в еженедельнике "Согласие" № 44 в 1992 году)

 Я просидел всю ночь и всё же к утру закончил очередной 40-страничный рассказ. Так, обычная развлекательная штучка.
«В наше время нельзя писать рассказы, зовущие к сомнению или размышлению. И ничего тут не поделаешь». Так я успокаивал сам себя  в то время как скреплял страницы рукописи и засовывал их в конверт.
О том, способен я или нет написать нечто подобное, я старался не думать вовсе, иначе мне бы захотелось попробовать.
Я надел деревянные 6ашмаки и вышел из дома, держа в руке конверт. Утреннее солнце ослепило меня. До приезда 1-й почтовой машины оставалось еще время, и я решил пойти в парк. Собственно, и не парк, а всего каких-нибудь 80 квадратных метров зелени среди нагромождения жилых домов. Но с утра здесь не бывает детей и стоит полная тишина, именно поэтому я и включаю парк в свой утренний моцион. Сейчас и эти несколько деревьев можно считать бесценными в огромном пыльном городе.
«Надо было захватить с собой кусок хлеба», - подумал я. Мой любимый собакосаженец находится рядом с парковой скамьей. Такой симпатичный, с темно-желтой шерстью.
Машина с жидким удобрением как раз отъезжала от парка, когда я подходил к скамейке. В воздухе еще пахло хлором, а земля была влажной. На скамейке сидел пожилой джентльмен, которого я часто здесь вижу, и кормил собакосаженец чем-то вроде пельменей.
- У собакосаженцев обычно прекрасный аппетит. Может быть, удобрение не совсем качественное? Во всяком случае, они едят почти все, что им дают.
- Вы ему что-то принесли? Я сегодня совсем забыл прихватить хлеба, - сказал я, обращаясь к пожилому мужчине.
Он мягко улыбнулся.
- Вам он тоже нравится?
- Да, - ответил я, усаживаясь рядом с ним. - Он очень похож на собаку, которая была у меня раньше.
Собакосаженец посмотрел на меня большими карими глазами и завилял хвостом.
- Вообще-то у меня у самого была такая же собака, - произнес мужчина, поглаживая собакосаженец по холке. - Eё сделали саженцем, когда ей исполнилось три года. Вы не видели ее? Она растет между галантерейным и спортивным магазинами.
Я согласно кивнул головой.
- Значит, это была ваша собака?
- Дa. Это был наш любимчик. Его звали Хачи. Сейчас он уже совсем вегетировался. Стал красивым собакодеревом. А ваша собака? Она сейчас где растет?
- Мою собаку звали Буф, - ответил я. - Его посадили у входа на кладбище, когда ему было четыре года. Бедняжка, он умер сразу же после посадки. Туда редко заезжают машины с удобрением, а я тоже не мог ездить так далеко каждый день и кормить его. А может, они неправильно его посадили. Он умер, так и не став деревом.
- Значит, его убрали оттуда?
- Нет. К счастью, его не тронули: в том месте запах не имел особого значения. В общем, он остался и высох. Теперь он скелетостолбик. Я слышал, что он стал пособием по анатомии для ближайшей школы.
- Прекрасно.
Пожилой джентльмен поглаживал голову собакосаженца.
- Интересно, как звали этого пса раньше? - спросил он меня.
- Собакосаженцы не должны называться их прежними кличками. Странный закон, да?
Мужчина внимательно посмотрел на меня, потом спокойно произнес:
- Они просто перенесли закон, относящийся к людям, на собак, поэтому собакосаженцы и не имеют кличек. - Он почесал собачью голову за ухом. - И новые имена им нельзя давать. Это, наверное, оттого, что у растений не бывает личных имен.
- Ну, конечно же, - подумал я. Мужчина взглянул на мой конверт с надписью «Рукопись вложена» и спросил:
- Извините, вы писатель?
Я несколько смутился.
- М-м…да…Так, пустяковые вещицы.
Мужчина отвел от меня долгий взгляд и подавил усмешку.
- Я тоже когда-то писал вещицы. Сколько же время утекло с тех пор, как я бросил писать? Мне кажется, целая вечность.
 Я приглядывался к его профилю. После последней фразы мне показалось, что я  уже где-то видел раньше этого человека. Я начал было спрашивать его имя, но почему-то
 осекся.
 - В теперешнем мире трудно писать, - сказал он вдруг.
 Я опустил глаза. Мне стало стыдно за себя, за то, что я продолжал писать в этом мире.
 Увидев моё смущение, мужчина торопливо извинился:
 - Это прозвучало резко. Но я говорил не о вас. Это мне должно быть стыдно.
 - Нет, - сказал я и быстро оглядевшись, добавил, - я не могу перестать писать, потому что у меня не хватает для этого смелости. Бросить писать! Это же будет вызов обществу.
 Мужчина продолжал поглаживать собачью голову. После долгой паузы он снова заговорил.
- Это больно - взять и бросить писать. Если уж говорить об этом до конца, было бы гораздо лучше, если бы я смело продолжил писать критические книги и был бы арестован. Так мне иногда кажется. Но я был просто дилетантом, не знавшим нужды, мечтавшим о гармоничном мире. Я слишком уважал себя и боялся быть осмеянным принародно. Поэтому я просто взял и бросил писать. Печальная история. - Он улыбнулся, потом отрицательно мотнул головой. - Нет. Нет. Нет. Не будем говорить об этом. Мало ли кто может услышать.
Я сменил тему разговора.
- Вы живете где-то поблизости?
- Вы знаете дом с салоном красоты, он на главной улице? Там я и живу. Заходите в гости. Меня зовут Хияма. Я женат, но...
- Спасибо за приглашение.
 Я назвал ему свое имя. Писателя по имени Хияма я не помнил. Скорее всего, он писал под псевдонимом. Я не собирался к нему в гости. В этом мире встреча даже двух писателей могла посчитаться незаконной. Я взглянул на часы.
- Боюсь, что мне пора идти Скоро приедет почтовый грузовик. Я поднялся со скамейки и, попрощавшись, направился в сторону главной улицы. Там было мало машин и еще меньше пешеходов. У самого тротуара росло кошкодерево сантиметров тридцать-сорок высотой.
Иногда я прохожу мимо кошкосаженцев, еще не ставших деревьями. Они смотрят на меня, громко мяукают и кричат. А те, у которых все четыре лапы вегетировались, уже малоподвижны, на зеленоватых мордах - плотно закрытые  глаза, и  только время от времени они чуть-чуть двигают ушами. А есть кошкосаженцы, которые уже проросли, у них из тела тянутся ветви с листочками. Такие уже не шевелят даже ушами. И если еще и можно распознать в них кошек, то все равно лучше уже называть их кошкодеревьями.
Мне подумалось, что собак еще можно превращать в деревья. Когда им нечего есть, они становятся злыми и даже могут напасть на человека. Но зачем они кошек превращают
в саженцы? Много бродячих? Или это делается для улучшения положения
с продовольствием, хотя бы чуть-чуть? А может, они просто заботятся об озеленении города? Недалеко от больницы, на углу, где пересекаются шоссе, растут два человекодерева и рядом с ними человекосаженец. Этот человекосаженец одет в форму почтальона, и трудно сказать, насколько его ноги вегетировались. На вид ему лет 35-36, высокий, чуть сутуловатый. Я подошел к нему и, как всегда, протянул конверт.
- Заказной почтой, пожалуйста.
Человекосаженец молча кивнул, взял конверт и достал из кармана марки. Я заплатил и, оглядевшись по сторонам, решил попробовать поговорить с ним. Я приносил ему конверты с рукописями каждые три дня, но ни разу не пытался заговорить.
- За что вас? - спросил и почти шепотом.
Он посмотрел на меня удивленными глазами, потом обвел взглядом перекресток и сухо ответил:
- Ни к чему задавать мне посторонние вопросы. Я не должен на них отвечать.
- Знаю, - сказал я, глядя ему прямо в глаза. Я не уходил. Он глубоко вздохнул и произнес:
- Я просто сказал, что у меня маленькое жалованье. А хозяин это услышал. - Он кивнул в сторону двух человекодеревьев. - Эти двое за то же самое. Жаловались на зарплату. Вы их знаете?
 Я показал на одно из деревьев.
- Этого я помню. Я ему отдавал много писем. А второго я не знаю.
 Он уже был деревом, когда я въехал в свою новую квартиру.
- Он был моим другом.
- Он, наверное, был начальником отделения, да?
- Совершенно верно.
- Вам не бывает голодно или холодно?
- Ощущения эти со временем как-то слабеют, - ответил он. Его лицо ничего не выражало. Все, кого превращают в саженцы, быстро теряют выражения лиц. -  Мне кажется, я уже становлюсь растением. Не только из-за ощущений, но и из-за того, как я стал думать.
Сначала я расстраивался и грустил, а сейчас мне просто все равно. Мне было очень голодно, но, говорят, процесс вегетации идет гораздо быстрее, если ты не ешь. 
Он смотрел на меня потухшими глазами. По-видимому, ему хотелось побыстрее стать деревом. - Ходят слухи, что людям с радикальными взглядами делают лоботомию, прежде чем высаживают. Но мне ничего такого не делали. И все равно через месяц я уже ни на кого не злился. - Он посмотрел на мои часы. - Вам лучше идти. Сейчас должен приехать грузовик за почтой.
- Да, - согласился я, но не уходил, а все тянул время.
- У вас никого из близких не сделали саженцем? - спросил он. Задетый за больное, я одно мгновение смотрел ему в глаза, а потом медленно кивнул.
- Сделали…Мою жену.
- Хм-м…Жену… - он посмотрел на меня с некоторым интересом. - Я подозревал нечто такое. Иначе вы бы со мной не заговорили. И что же ваша жена совершила?
- Она пожаловалась на высокие цены. У них была встреча домохозяек. Это было бы еще полбеды, но она начала критиковать правительство. Я стал более или менее известным писателем, ну и она, видимо, решила, что ей дозволено больше других. Кто-то из женщин донес на неё. Её высадили у дороги, которая ведет от вокзала к залу заседаний, неподалеку от хозяйственного магазина.
- Это довольно спокойная улица. Может быть, всё к лучшему. А вы не собираетесь её навестить? Лучше уж ходить к ней пореже. И для вас, и для неё. Так вы быстрее обо всём забудете.
- Я знаю, - ответил я и опустил голову.
- А с вашей женой никто ничего не делал?
- Нет-нет. Пока ничего не случилось. Она просто стоит, но я...
- Эй!- сказал человекосаженец, служащий почтовым ящиком. - Кажется, едет почтовый грузовик, вам лучше уйти.
- Да, вы правы.
 Сделав несколько шагов, я обернулся и спросил:
- Может быть, вам что-то нужно?
Он с трудом растянул рот в горькой усмешке и отрицательно помотал головой. Около него остановилась почтовая машина.
Я пошел прочь.
Моя очередная книга должна была появиться в продаже в любой день, и я решил зайти в свой любимый книжный магазин, хотя меня уже больше не радовали подобные события.
На улице, по которой я шел, было множество магазинов. У одного из них, кондитерского, почти перед самым входом рос человекосаженец, который вот-вот должен был стать деревом. Молодой мужчина рос тут уже год. Лицо его стало коричневым с зеленым оттенком, глаза плотно закрыты, тело слегка подалось вперед. Ноги, торс и руки, видимые сквозь обветшалую от ветра и дождей одежду, уже вегетировались. Там и тут виднелись молодые побеги. Даже мышцы лица уже обездвижелись. Сердце его вросло в безмятежный мир растений.
Я представил день, когда моя жена достигнет такого состояния, и сердце мое сжалось от боли.
«Если я поверну за угол у этого кондитерского магазина и пойду прямо, - подумал я, - то окажусь у того места, где стоит моя жена. Я могу увидеться с ней. Я могу увидеться с моей женой… Нет, нельзя этого делать, мало ли кто может увидеть… Ну и хорошо… Никто не обратит на меня внимания, если я остановлюсь и переброшусь двумя-тремя словами с женой».
Вопреки внутреннему голосу, кричавшему: «Не ходи!», я повернул за угол и быстро пошел по улице.
Моя жена стояла у дороги рядом с магазином скобяных товаров.
Лицо бледное. Ноги не изменились. Казалось, что они лишь по щиколотку погружены в почву. Ничего не выражающие глаза смотрели прямо вперед. Два дня тому назад щеки её не казались такими впалыми. Двое фабричных рабочих проходили мимо. Один из них показал на мою жену и отпустил какую-то скабрезную шутку. Оба они загоготали.
Я подошел к жене и почти крикнул ей на ухо:
- Мичико!
Она посмотрела на меня. К лицу прилила кровь, щеки порозовели. Она провела рукой по спутанным волосам.
- Ты опять пришел? Не надо. Это ни к чему.
- Я не могу не приходить.
Из магазина скобяных товаров вышла хозяйка. Увидев меня, она с безразличным видом снова скрылась в магазине. Я был благодарен ей за её «невнимательность» и еще ближе подошел к жене.
- Ты привыкаешь?
- Да. Я уже привыкла.
- Прошлой ночью шел дождь.
- Не беспокойся, - ответила она, не отводя от меня взгляда, - я почти ничего не чувствую.
- Когда я думаю о тебе, то не могу спать. – Я опустил голову. - Ты все время стоишь здесь одна... Прошлой ночью я даже хотел принести тебе зонтик.
- Пожалуйста, не надо ничего такого делать. Это было бы ужасно.
По улице проехал большой грузовик. Легкая пыль осела на лицо и плечи моей жены, но она не обратила на это никакого внимания.
- Стоять - не так уж плохо, - говорила она с намеренной легкостью в голосе, стараясь унять моё беспокойство.
Я заметил сразу едва уловимую перемену в голосе и интонациях своей жены. Казалось, её слова потеряли частицу живости и нежности, а интонации стали беднее.
Наблюдать со стороны, как она становится безучастной, было еще больнее, поскольку я прекрасно помнил её живость, теплоту, нежность, богатство эмоций.
- Эти люди, - спросил я её, показывая на магазин, - они тебя не обижают?
- Нет. Они добрые. Они даже спрашивали, не хочу ли я чего-нибудь. Правда, они так ничего и не сделали.
- А ты не голодная?
- Нет. Мне лучше не есть. – Она хотела побыстрее стать деревом. - Пожалуйста, ничего не приноси. Забудь обо мне. Я, разумеется, безо всяких усилий забуду о тебе. Я рада, что ты приходишь, но тогда грусть остается дольше. Нам обоим от этого хуже.
- Конечно, ты права, но… - презирая себя за полное бессилие помочь собственной жене, я снова опустил голову, - но я не могу забыть тебя. Я не смогу забыть тебя. - Глаза наполнились слезами. - Никогда.
Я поднял голову, она смотрела на меня слегка потускневшими глазами, все её лицо озарялось слабой улыбкой, как у фигурки Будды. Мне показалось, что я вижу кошмарный сон. «Нет, - сказал я себе, - это больше не моя жена».
Костюм, в котором она была арестована, стал ужасно грязным и мятым. Разумеется, никто бы мне не позволил принести ей смену одежды. На юбке спереди, я заметил темное пятно.
- Это кровь? Что случилось?
- Ах, это, - она посмотрела на юбку, слегка смутившись. - Прошлой ночью два пьяных парня развлекались со мной.
- Ублюдки! - Меня всбесила их жестокость. Если им об этом сказать, они ответят, что моя жена уже не человек, и они могут с ней делать, всё, что захотят. - Они не имеют права! Это противозаконно!
- Ты прав. Но я же не могу подать на них в суд.
И я тоже не мог этого сделать. Чтобы тогда обо мне подумали?
- Ублюдки! Что они с тобой… - я прикусил губу. Сердце мое готово было разорваться. –Тебе было больно?
- Немного. Сейчас уже совсем ничего не чувствую.
Мичико, которая так гордилась собой, теперь была лишь слегка огорченной. Такая перемена поразила меня.
Мимо прошла группа молодых людей.
- Тебя увидят. Прошу тебя, не выдавай себя.
- Не беспокойся. Я для этого слишком труслив.
- Тебе надо идти.
- Когда ты станешь, - сказал я на прощание, - я подам прошение, чтобы тебя пересадили в наш сад.
- Ты сможешь это сделать?
- Думаю, что смогу.
- Это было бы здорово.
- Ну что ж, до встречи.
- Было бы лучше, если бы ты не приходил, - проговорила она почти шепотом и опустила глаза.
- Я знаю. Я хочу, но все равно я, наверное, приду.
Несколько мгновений мы молчали.
- До свидания.
- М-м.
Я пошел.
На углу я обернулся. Мичико по-прежнему смотрела на меня, улыбаясь, как высеченный из камня Будда.
Собрав все свои силы, я продолжал идти. Вскоре я оказался у вокзала: ноги сами несли меня ежедневным маршрутом. Напротив станции есть маленькое кафе. Я вошел туда и сел за угловой столик. Заказал кофе. Черный, без сахара. До этого я всегда пил его сладким. Горечь пронизала все мое тело, а я мазохистски пил кофе мелкими глотками. С этого дня я буду пить кофе только без сахара, решил я сам для себя.
За соседним столиком трое студентов говорили о каком-то критике, которого недавно сделали саженцем.
- Я слышал, его высадили прямо в сквере.
- Ему нравилась природа. Поэтому его и высадили в таком месте.
- Похоже, ему сделали лоботомию.
- А студентов, которые препятствовали аресту, самих арестовали и тоже сделают саженцами.
- Так их же было человек тридцать. Где же они их всех высадят?
- Говорят, прямо напротив их собственного университета, по обеим сторонам Студенческой улицы.
- Им придется поменять название на улицу Насилия или что-нибудь в этом роде.
-Эй! Хорош болтать. – сказал кто-то из них. Не хватало, чтобы нас кто-то услышал. Все трое замолчали.
Когда я вышел из кафе и направился домой, то понял, что начинаю чувствовать себя саженцем. Я шел и напевал про себя слова популярной песенки.
«Я придорожный саженец. Ты - придорожный саженец. Какого черта мы с тобой на этом свете? Две сухих былинки, которые никогда не расцветут».

Перевёл с английского Александр Пахотин