Родной чужой

Много лет я жила надеждой когда-нибудь попасть в родные места и побывать на бабушкиной могиле. И вот настал этот день! Машина мчится по широкой асфальтовой дороге, вдоль которой проплывают подсыхающие ржаные поля, пестреют разноцветьем луга с несметными мотыльками, и тепло льётся с неба и поднимается от земли. Заждавшееся сердце бьётся всё чаще: вот-вот появятся плакучие длиннокосые берёзки, а за ними тесные ряды знакомых домиков.
Однако горькое разочарование ожидало меня: деревня, которую я не раз  видела во сне, осталась только в моей памяти. Ни домиков, ни огородов, ни  колодезных журавлей – ровная земля с эстакадами и развязками дорог; и только в стороне, на возвышенности, словно в испуге, сбившиеся в кучку состарившиеся берёзки. Оставив машину у дороги, направилась прямо к ним.
Так получилось, что на бабушкиной могиле я не была ни разу. И вот теперь,  впервые попав на старое деревенское кладбище, растерянно глядела по сторонам, блуждая меж заброшенных могил, зарастающих чертополохом, присматриваясь к накренившимся ржавым крестам, имена с которых стёрло всепожирающее время. Солнце трепетало в тенистых кронах берёз; от серых морщинистых стволов веяло прохладой; неприметные пичужки, перелетая от дерева к дереву, грустно перекликались негромкими голосами, словно вспоминая имена тех, кто уже перешёл поле жизни.
Вздрогнула, услышав голос:
– А вы к кому в гости приехали?
Только теперь на одной из могил я заметила худощавую женщину, одетую на деревенский манер: кругло повязана платочком, в тёмной длинной юбке, светлой с длинными рукавами кофточке. Она стояла, упёршись кулаком в бок, и внимательно глядела на меня, словно пытаясь вспомнить.
Я обрадовалась, подошла:
– К бабушке. Не могу могилу найти.
– А как бабушку величали? Давно схоронили? Сами-то, видать, не отсюда? – посыпались вопросы; и, пока я добросовестно отвечала, успела отметить, что у незнакомки очень доброе и симпатичное лицо, и вообще она выглядит молодо, разве только руки выдают немалый возраст.
– Нет, что-то не припомню, – подумав, огорчила она меня. 
– Жаль, и спросить больше не у кого, – снова приуныла я. И, чтобы хоть что-то узнать о деревне, спросила: – Давно тут всё снесли?
– Давно-о, – махнула рукой собеседница. – Вместо одной колотливой дороги, вон, каких накрутили. Раньше сюда автобус пускали, а сейчас призапала к нам дороженька, призаглохла. Деревень нет, так и автобуса нет.
– Как же вы добрались?
– Электричкой, больше нечем. А потом пешком.
– Пешком? Так это ж километров пятнадцать!
– Двадцать пять! – задорно поправила незнакомка. – Когда-никогда кто-нибудь подбросит, а так пешком. И буду, пока ноги ходят...
– Могу подбросить до станции, мне всё равно в ту сторону, – поразившись, предложила я.
– Вот спасибо! За добро на небесах добром платят сторицей! – оживилась словоохотливая гражданочка. – Да вы пройдите, посидите на скамеечке. Земля тут вся родная. И я ещё побуду, а то уже собираться хотела.
Я послушалась. Села. Скользнула глазами по крестам, подписанным одинаковыми  фамилиями:
– Родные?
Землячка, погладила рукой «старший» крест, рядом с которым стояла:
– Да, тут отец. Слева – первая его жена, справа – вторая, а та, крайняя могила – Фёдора моего.
Мне показалось странным, что у отца и мужа одна и та же фамилия; к тому же ни одну из отцовских жён собеседница не назвала своей матерью, но промолчала. Увидев моё растерянное лицо, женщина улыбнулась:
 – Это я говорю: отец. На самом деле это свёкор мой. Так бывает: человек вроде и чужой, а роднее родного. Мои-то родители не тут схоронены. Я слежу и за их могилками, но эти как-то роднее... 
– Вот как? Такой хороший свёкор был? – с интересом взглянула я на собеседницу.
– Может для кого и не такой хороший, а для меня так лучше не бывает, –  вдруг посерьёзнела она. – Хоть и говорили про него всякое, только глубокий это был человек, всё про эту жизнь знал. И работник, каких поискать! Всё у него было: и корова, и скота всякого – свиньи, утки, прямо стайка была. Кто трудится, всего добудет.
– И про такого плохо говорили? – не удержалась я от вопроса.
– А что и про всех мужиков, мол, вертун, непостоянный, ветреный человек. Только разговорам верить нельзя. Бабы всякую чертовщину болтают, – проворчала   незнакомка и, вытерев руки, села со мной рядом:
– Тебя как звать-то, а то не знаю, как обращаться? – заглянула мне в лицо. – Меня Алёной Дмитриевной, можно просто Алёной, а Яков Лукич, свёкор, царство ему небесное, беляночкой звал. Из-за волос: беленькие были, свои, отродясь не красила. Не было ни одного сивого волоска, а как мужа в прошлогод схоронила, так повалили. Единомышленно с ним жили, дружно, в согласии. Хороший тоже был, по отцу: меня пальцем не задёвывал, чтобы поругал ли, вдарил ли. На огороде или дома всё вдвоём да вдвоём, желанно всё делали. Никто слова плохого про него не сказал, – улыбнулась вдова. И вздохнула: – а вот свёкор напрасные досаждения принимал. Ни за что бабы мужика срамили, говорили гадости.
– Гадости? – переспросила я.
– Ну, так, а что? Говорили, что первую жену уморил работой, что сердце её выболело от измен, оттого и померла молодёшенькой. Только не всё то правда, что бабы врут. Хороший он, душа у него светлая была.
  Мне захотелось побольше узнать о человеке, о котором сложились такие противоречивые мнения, и я нарочно, чтобы подзадорить Алёну Дмитриевну, напомнила старую поговорку:
– Не бывает дыма без огня.
– Нет человека, чтоб худая слава не прошла, – нахмурилась Алёна. – Если верить всем на слово, то нет ничего доброго на свете. Ты молодая, не знаешь всего. Не дай Бог людям на язык попасть! По себе знаю, как трепачи всякие жизнь отравляют.
Она замолчала, а я испугалась, что ненароком обидела хорошего человека необдуманным словом и поспешила загладить вину:
– Простите, я не то сказала.
 Алёна с радостью простила:
– Осудить легко, да понапрасну обидеть легче, а зря осудишь – душу погубишь. Так и тут, взяли и отемнили человека оговорными речами. Ну, вышло так, что первая жена Якова Лукича, Ксения, сердешницей была, сердце сызмолости было повреждёно. Фёдор, говорил, что мать добрая и тихая была, как ангел. Только Яков Лукич жил с ней как соломенный вдовец, потому как нелюбимна Ксения была. Что ему оставалось? – пожала она плечами и смолкла.
– Это всё вам муж сказал? –  удивилась я.
– Нет. Сам Яков Лукич, – сбросила задумчивость собеседница. – Перед кончиной каялся мне глубоко, говорил, что Павел-апостол учил каяться друг другу, чтоб Господь потом все грехи простил.
Алёна вздохнула, обласкав взглядом могилку:
 – Как не стало его, плакала, глаза-то вытекли все. Родней настоящего отца был. Правда и свекровь хорошая была, грех жаловаться: аккуратистка и расторопная, хватала всё на ходу; никогда зря не истратит, ничего не бросит; зимой яйцо имеет, а летом ягоды, грибов не упустит. Хорошие люди. Помню, первый раз приехали с Федей в деревню. Весна только начиналась. Холодно, лужи везде стоят. Вошли в дом. А рано было. Родители завтракали. Повернулись к нам, есть перестали. Я почувствовала себя неуютно, как рыба в кислой воде, все меня рассматривают. Фёдора-то одного ждали, а тут я. Гляжу: хозяин поднялся, вышел из-за стола – высокий, сухой, глядит в упор. Он всегда такой: разговор сразу не начинал. Просверлит взглядом, а потом только. Стою, едва дышу. Подошёл, сына обнял, потом ко мне: “Ну, гостьюшка, как звать-величать?” “Алёна”, – отвечаю, а у самой коленки дрожат, руки не знаю куда деть – косы схватила, тереблю. “Дети есть?” – спрашивает.
Я глаза взбросила, моё сердце замерло, думаю: “Колдун, что ли? Как он узнал, что у меня дитё? Я ж никому не говорила, только Феде, так он согласен был меня и с дитём взять”.
А я любила две косы заплетать, привыкла так, не знала, что раньше девка замуж выходила, так не косу, а две косы и платок повяжет по-бабьи.
Ни жива ни мертва пролепетала: “Девочка. Три годика”.
Он долго так посмотрел, ничего не сказал, даже не спросил, кто отец ребёнка и куда подевался. Тут хозяйка Марфа Сильвестровна подхватилась: “Что ты людей у порога держишь? Проходите, гостейки дорогие, за стол, угощайтесь, чем Бог послал”.
Послушались. Только сели, свёкор – мне: “Дочка с кем осталась?”
Я опустила глаза, молчу. Сказать правду боюсь, а душой вилять не могу. А свёкор смотрит мне в лицо, как за душу тянет. А-а, будь, что будет: “В детмалютке, – говорю. – Мама уговорила отдать, пока на работу не устроюсь. Потом назад возьму”.
Марфа схватилась за сердце: “О-ё-ёй, как же это?… Бедненькая, шибко так жалко её! Как же мама такое могла посоветовать?”
Я давай заступаться: “Не подумайте чего плохого! Мама одна меня растила. А сейчас нашёлся подходящий мужчина, так она замуж за него хочет. Не до меня ей...”
Тут Яков Лукич по столу ладонью, не крепко так, но твёрдо: “Дочку привезёшь нам. Ей у нас хорошо будет”.
На этом расспросы прекратились… навсегда.
Отстоловавшись, вышли из-за стола. Я спросила, что помочь надо. Мне сказали – я и стараюсь: полы вымыла, бельишко наладила, всё-всё, что просили, дочиста переделала. Выскочила грязную воду вылить, да второпях сдёрнула колечко с пальца ручкой ведра, оно и полетело в большущую лужу. Пустяшное такое колечко, посеребрённое, с камушком, сама себе купила, а всё равно жалко.
Расстроившись, вернулась в дом, а свёкор сразу заметил: “Что случилось?” “Ничего…” – стараюсь улыбаться.
А он догадывается, что это не так, допытывается. Пришлось сказать, чтоб ничего такого не подумал. Так он целое утро на коленях проёрзал, всё искал колечка. Нашёл-таки... Руки и ноги ознобил, даже судороги пальцы стали вести. Вот тогда я первый раз по-настоящему увидела, что это за человек…
Алёна опустила взгляд, задумалась. Я притихла, глядя на неё, дожидаясь, когда снова потечёт мягкая, немного странная, кудреватая речь. Но моя собеседница вдруг озаботилась:
– Не надоела ещё своими россказнями? – и, услышав ответ, с лёгким сердцем продолжила трогательно-доверительный рассказ, свойственный широкой душе, не терпящей ничего недосказанного: 
– Вдругорядь приехали, когда уже сирень разлапушилась. Я дочку привезла. Красивенькая: беленькая, кудрявая. Как же обрадовались Машеньке родители, особенно Марфа – у неё ж своих деток не было! Пока мы наповал картошкой занимались, поле сеяли, она всё водилась с ней, нежила, с рук не спускала. Потом мы с Фёдором ещё одну девочку вместе нажили, так она обеих равно любила, через день каждый день то пирог величиной с колесо состряпает, то булочек. А девочки всё равно больше деда любили. Шибко ласков он до них был, считал, что детки – это благословение Божье. Особенно Маша гонялась за ним. Уже и в школу ходила, а всё к деду ластилась. Да… скорым шагом проходит детство и сама жизнь – быстролётное детство вечности… 
Алёна замолчала, чтобы перевести дыхание. Молчала и я, думая о людях, которые и мне стали нечужими… 
– Тогда-то, весной, свёкор и надоумил нас с Фёдором обвенчаться. Позвал соседей, положено так, чтобы с будущей невесткой познакомить. Отыграли предсвадебную вечёрку, всех угостили. И вот сидят гости, вечорошны песни поют, а я ушла, забилась в самый дальний угол. Слышу шаги сзади – свёкор нашёл меня. “Ну что ты, беляночка, пригорюнилась?” – спрашивает бережненько. А я как заплачу: “К венцу у матери благословиться надо. Ежели нет благословенья – нельзя”. “Ну, так пусть приезжает, а кто против? И родню с собой берёт”. “Она не знает, куда ехать”, – говорю.
Свёкор насуровился, задумался. А назавтра дал маме телеграмму, на какой поезд попасть надо, чтоб подцелить к рейсовому автобусу и успеть на наше с Федей венчание, и вечером пеше отправился встречать будущую сватью. Двадцать пять километров туда и обратно пробежал…
– Пешком? Почему не на автобусе? – удивилась я.
– Так автобус только раз в день, утром, – объяснила Алёна: – Я тоже тогда не знала. Ну так вот. Свёкор за порог, а я не могу спать, лежу, прислушиваюсь: ветрина свистит во всю силу, такой, что звёзды с неба сдует. А потом и дождина приурезал. Такая буря сделалась, понесло всё, приломало. Какой уж тут сон! Думаю, пропадёт человек из-за меня! Так до кукареку и пролежала.
Вернулся он один, мокрый насквозь. Ни грамма в рот не брал, а тут попросил Марфу налить, выпил под рукав. А я вышла, стою, смотрю, еле слёзы сдерживаю. А он подошёл, прижал голову мою к себе, погладил: “Не горюй, невестынька, наверно телеграмма не успела дойти»…
Обвенчались мы с Федей в тот же день. Тогда ещё часовенка была. Она вроде церкви же, как церковь, но только маленькая. Это сейчас ни часовни, ни деревни – всё время разрушило…
Алёна вздохнула и посмотрела на часы, и я заволновалась, подумав, что оборвётся рассказ, где каждое слово, как солнечный лучик. И обрадовалась, когда исповедальный ручеёк снова полился в мою душу.
– А в скором времени беда стряслась. Федю как раз по работе куда-то отправили, когда мне предложили завмагом стать. Раньше ведь в магазинах пусто было, всё по чёрным дверям, по знакомству. Я сдуру и обрадовалась: это какой почёт! Вот удивлю Фёдора, как вернётся!
 Удивила… Только приняла назначение, как обнаружилась большущая растрата. Что делать? Куда бежать? Я к мамке, а она руками замахала, мол, мебель в дом покупать надо. А отчим в это время в соседней комнате был. Вышел, пугнул: «Вот дадут срок, сразу поумнеешь».
Боже, замаялась вся. Чему быть? К свёкру боюсь обратиться. Да и какие в деревне деньги? Платили гроши. Яков Лукич, правда, ещё и по дереву мастером был, грабли кому сделать или ещё что, люди ему давали за работу. Так всё на хозяйство и уходило. И на девочек он не жалел: конфеты, бывало, покупал или пастилу. Да если бы и были у него деньги, так я ни за что не отважилась бы спросить. Уже лучше за решётку. А он сам как-то про всё узнал. Не знаю, откуда. Марфа хоть и не давала, всё равно корову продал, собрал всё, что было. Приехал, говорит: "Когда беда придёт во двор, это не беда тогда, а тогда беда, когда её выжить нельзя", – и суёт мне стопку денег. Я в отказ, а он – мне: "Заработаешь – отдашь, а нет – так что ж я не отец тебе, а внучкам не дед? Человек по человеку скорбеть должен – так Бог людям жить заповедовал"…
Алёна отвернула лицо, чтобы скрыть выступившие слёзы. У меня у самой сдавило горло: сижу, глотаю, проглотить не могу, словно за родного человека переживаю. Как будто прожили век вместе.
– До скончания дней моих буду благодарна, – тихо сказала, повернувшись ко мне, Алёна, и улыбнулась: – Лихо помнится, а добро вовек не забудется.