Иерусалимский отсчет

Воскресная Литургия перед Рождеством пропитана Пасхальной радостью.
Господь явится в силе и славе, войдет как Царь в Золотые врата, которые сейчас промыслом Божиим во временном пользовании мусульман, охраняющих святыню от неверных и от варваров. Мечеть Омара – на месте разрушенного великого Иерусалимского Храма.
Мусульмане – ближайшая орбита к огненному сердцу. Мусульманские семьи хранят и передают своим потомкам великую миссию – хранить ключи от Гроба Господня. Две мечети охраняют подступы к Храму с севера и запада. Династии держателей охранительных посохов, постукиванием которых расчищается дорога Иерусалимскому Патриарху, а звук постукивания отгоняет всю нечисть – окруженные почетом и уважением семьи. Они просто измаильтяне, агаряне, потомки внебрачного соития, они охраняют подступы к Сердцу от внешних и от иудеев.
Назарет, земная родина Господа. Ночую в старом доме. Семья хозяина пришла сюда из Иордана 350 лет назад. На кухне на стене маленькая Тереза из Лизье. Знакомлюсь с полу-сумасшедшим полу-юродивым Йозепом из Словакии. Он беден, у него грязные волосы и нестриженные ногти. Он помешен на теме о цифре зверя, говорит, что Обама – это Антихрист, лживый человек. Много курит, очень добр. Хозяин приютил его. Он всех предупреждает об опасностях глобального контроля над человеческим сознанием, много говорит о биометрике, о числе 666. Он предупреждает, но его мало кто воспринимает всерьез. Его теория напоминает мне речи отказавшихся от паспортов дивеевских бродяг, Христа ради нищих и бездомных, освободивших себя от оков системы тотального рабства, консьюмеризма. «Эго – вот наш враг». Отказаться от банковских карт, социальных обязательств и отношений, убежать в горы. Только не зимой. Зима на Святой земле – цветущие яблони, шелест волн Средиземного моря, почти касающегося моих ног, напоминающего всю совокупность морей моих беспечных огнегривых дней – лицом к лицу с собой и с океаном.
Я иду христианской тропой от Назарета в Капернаум. На пути мне встречаются два молодых иудея.  Мы идем той же тропой, но я следую знакам якоря-креста, а они маркировке национальной тропы. Они варят спагетти на примусе, я разделяю с ними трапезу. Весь день ничего во рту, кроме радости. Спагетти с тунцом. Предлагаю им все, что у меня есть – пакет с оливками. Они внимательно рассматривают их и отказываются. «Видимо, не кашерно», думаю я молча. Мы, христиане, не под законом, но под благодатью. Закон не властен над нами. Сыны свободны, и чистым все чистое.  Они шутят, что увидят меня, ходящей по воде,  я отвечаю, что море разойдется, и Иордан повернет вспять.  Мы смеемся, и обнимаем друг друга на прощание. Ночь в пределах Магдаленских на краю нагретой солнцем пещеры, в которой хозяйничают летучие мыши. Ночью прилетает ястреб. Утром семь голубей покидают пределы Магдалы, два кабанчика на противоположной стороне ущелья спешат по неотложным, поспешу и я. Мне предстоит длительный 5-часовой переход по ущелью, дикие места, ни души. Утоляю жажду гранатами. Песню ветра исполняет железный ветряной насос. Звуки разносятся по пустому ущелью.
Прямыми сделайте пути господни. Я иду по стопам Господа. Он, совершенный Человек, жил здесь, в Галилее 30 лет. Се, Человек. Вот оно, все простое. Сын Божий здесь ходил с учениками, плотничал, ловил рыбу, любовался этой красивейшей природой, ждал апостолов на берегу у костра. Без фанфар, без почестей, когда надо было – исцелял, помогал, ясно, легко, как звук, который поешь как бы сверху, без напряжения связок. Говорил Петру, куда закидывать сети, и сети прорывались от избытка, вода претворялась в вино, камни делались хлебами, хлеба умножались, и летели птицы над Галилейским морем. Так же естественным было для Него, для Богочеловека, то, что для нас сверхъестественное. Для Него, сошедшего с Неба на землю, потом в преисподнюю потом обратно к Отцу, нет ничего невозможного, кроме греха, кроме смерти, кроме не-любви. Все по-настоящему, здесь, рядом, родное, не забытое, под ногами, восставшее из-под вороха опавших листьев. Так же естественно в наше время уходить в подполье, идти в противоход, быть незаметными, жить за невидимой стеной в дивном настоящем первозданном мире. А там внутри стены, ТУДА заходим в магазин, или проверить почту, иногда снять крохи на еду и на проезд.
Отец рек Иордан – простая небольшая речушка, как будто подсвеченная откуда-то из недр.
Иерусалим высушивает меня изнутри. Заставляет вспоминать почаще о правде Крестного Пути, о Голгофе, о конце земной жизни. Меч на конце креста Сантьяго прошел еще глубже в сердце. Я вошла в Иерусалим по крестному пути, и также вышла. Через Голгофу. Через Яффские ворота. В новый город. В аэропорт.
Первая и вечная весна. Так начался новый пост-иерусалимский отсчет. Самолет перемещал меня в Париж, который встретил меня штормом. Сена буквально выходила из берегов. Все казалось пустотным, пустым, бессмысленным. Вечный град царя великого, где ты? Я пока еще не понимала, что со мной происходит. По инерции делала жадные глотки вина, ела сыр, хлеб, томаты. Сидела у Нотр-Дама, потом брела вдоль разбушевавшейся Сены, вспоминала свои бродяжничества.  Почему-то до прилета в Париж, мне казалось, что должно произойти чудо, что меня здесь встретят с распростертыми объятиями, предложат кров и ночлег, со вниманием выслушают. Где, кто, почему? Вот, даже в туалет приходится ходить на берегу Сены, хорошо, что народу мало.  Через какое-то время подходит компания – стареющий испанский клоун, молодой португалец, которому я дарю четки из Иерусалима, подаренные мне в Назарете хозяином старого иорданского дома, и средних лет араб. Они пьют виски, явно не готовы к таким погодным условиям, интересуются где я буду ночевать. У меня внушительных размеров рюкзак. Я честно говорю, что не знаю, почти допивая бутылку вина, закурив немного предложенным косяком. Провожаю их до дома. Вино и курево – гремучая смесь штормовой Лютеции.  Канун Сретения. Послевкусие Иерусалима.  Впереди ночь. В рюкзаке теплый спальник. Есть еда и немного денег. Что ждет меня завтра не знаю. Проливается вино. Португалец говорит, что это для мертвых. Дарит мне брелок для ключей. «У вас вообще есть дом, есть ключи, к которым этот брелок можно подвесить?». «Да.» А про себя думаю, что это больной вопрос, что мой дом разорен, родители умерли, ничего не осталось. Ключи-то есть и вот теперь еще брелок, но дом… не уверена. Дом – или монастырь или весь земной шар или где-то там на небесах или трам-пам-пам.
Я всегда знала, что пролитое вино – за упокой душ мертвых, глоток для них, чтобы просушить горло то ли в аду, то ли за здоровье. Поэтому бессознательно проливаю много вина на себя, на пол, вовне. А еще надо кормить птиц. Это тоже для мертвых. Итак, вторая весна. Преддверие Сретения и Великого Поста. Мысли, что я могла бы остаться в Иерусалиме до Пасхи. Дура, недостойная во всех отношениях. Сижу на скамейке у Лувра, грущу. Парки закрыты. Буду ночевать на берегу Сены или не знаю где. Иду вдоль реки, уже выбилась из сил. Утомительный перелет через Стамбул, смена поясов, пустота, разочарование. Под мостом вижу палатку и коробки, в которых спят люди. Шквальный ветер. Краду коробку, пристраиваюсь неподалеку, жутко воняет мочой. Залезаю в теплый спальник. Засыпаю до утра. Утром, когда просыпаюсь, все еще спят. Добавляю запах, возвращаю коробку, иду пить кофе, надеюсь найти храм, но не нахожу его. Наверное, пребываю не в том измерении. Вопрос – в кармане 30 евро, холодно, дождит, идти камино – не хорошая идея, хотя и возможная, куда деваться? После Альп все возможно. На последние деньги покупаю билет по направлению к Покровскому русскому монастырю в Бюсси, в Бургундии.
Поезд рассекает Галлию, в поезде тепло и уютно. Выхожу на маленькой станции Бюсси. Сбиваюсь с пути. Выхожу к какому-то собору 12 века, посвященному святому Сидруану. Пожилой француз интересуется куда я иду, я объясняю, что в Бюсси. Уже темно, поздно, он предлагает подвезти меня до туда на машине. Мы едем довольно долго через поля, через деревни. И вот, ворота монастыря. Вхожу, - без стука, без предупреждения. Здесь так не принято. Меня никто не знает. После ночи на Сене выгляжу не очень. Разрешают побыть несколько дней. Кормят. Слава Богу за все. Во мне говорит мой древний пилигрим. Я чувствую камино. Оно, как потом оказывается, не так уж далеко, в 60 км – Везеле, где мощи Марии Магдалины. Оттуда начинается один из путей Сантьяго. Сначала на несколько дней, потом на неделю, а потом на 2 месяца я остаюсь в монастыре. Хожу на все службы, помогаю, тружусь не покладая рук. Мне выделяют комнату, в которой раньше жила американская монахиня Соломея, которая по состоянию здоровья покинула монастырь. Почти все ее книги, фотографии и даже специальная регулируемая кровать для парализованных – все напоминает о ней. Первое, что я вижу, когда вхожу в свое пристанище – черно-белая фотография Золотых Ворот Иерусалима, и Прп мученица вел княгиня Елизавета Федоровна. Книги, тишина, красота природы, старинная маленькая бургундская деревенька, монахини, погруженные в молитву. С меня спадает груда мусора. В этой кристальной тишине я вижу свое нутро. Свои глубокие раны, свою нечистоту, несовершенство. Свое превозношение и гордость. Я читаю про маленькую Терезу, сказания о жизни древних египетских отцов, читаю Зандера – о философии добра в творчестве достоевского, читаю на английском Иоанна Дамаскина, пишу, думаю, гуляю. Очень сыро. Несмотря на вторую весну, сырость продолжает постоянно присутствовать в моей жизни и в моих больных легких. В Иерусалиме, в каменном и очень сыром доме на вершине Елеонской горы, когда снег лежал даже при очень теплой температуре, я спала несколько недель в одежде. Обогреватель не мог прогреть стены и пол, я застудила тогда ногу. Кашляла и шмыгала носом, как и все. И вот теперь снова, находящаяся в низине деревушка, если подняться на холм, была не видна из-за тумана, плотно покрывавшего ее. Деревня призрак. И только к полудню туман рассеивался, и становилось тепло и отчасти сухо.  От переработок, неудобной кровати и постоянной сырости, через какое-то время я пришла в абсолютно негодное состояние. Даже бурное, яркое цветение сакуры, желтых и розовых цветов, названия которых я не знаю,  местами теплое солнце и обогреватель, не радовали меня. Пришлось прибегнуть к помощи бургундского. И оно не подвело.
Весна, сырость, вино – константы бытия. И скрытые символы – гранат, крест-якорь, лилии – королевские регалии. Странно, когда вдыхаешь в символ жизнь, хотя, безусловно, символ существует всегда, и говорит о вечном, ну так вот замечая его, придавая ему смысл, включая его в свою картину мироздания, он начинает встречаться постоянно, он начинает работать. Так было с гранатом. Меня преследовал гранат, я находила его везде, даже в самых неподходящих местах – на папертях церквей, на бедных кухнях севера России, зерна граната рассыпаны были на тропах святых Метеорских гор.  Лилии – короли земные и Царица небес, троичность.
Камино – я впервые узнала о лилиях и о том, что символы живые, на этом древнем пограничном пути.  Помню, в ночи, вступив на франкский путь, который вел меня в Альпы, я сразу же оказалась в ином измерении. Сила древних паломнических путей Европы, сокрытая сила, забытая сила человека заговорила во мне. Ступая по этим нервам-дорогам, слушая голоса столетий, читая древние орнаменты на придорожных часовнях, не думая о хлебе насущном, погружаясь в средневековье, я вспоминала то, что знала всегда. Камино – это стирание временных границ. Пространственное преодоление, когда есть только сейчас. И я – это уже кто-то другой.