Радуга в темных очках

Небосвод искрился от лунного света, и звезды, сияющие на нем, казались гнездами птиц.
Ночь была свежа, бодро и кокетливо рассеивая лучи небесной лампы — луны, — по земле, словно веером размахивала тонкие, светящиеся их нити по миру. Облачка, маленькие, белые, напоминали серебряные монеты, разбросанные на пути Млечном.
Луна занималась своим делом, рассеивала тьму. Попробуем и мы то же самое сделать с чужой жизнью, которая могла бы оказаться и нашей, если бы мы не были другими ...
— Спишь?
— Сплю!
— Повернись ко мне, Наташа, поговорим.
— Сказала тебе, сплю. Отстань!
— Объясни, что происходит...
— Что происходит? Любимый ко мне не приходит.
— Полюбила другого? За тонкой стеной, в гостиной, дважды чихнула Ада
Михайловна, теща Фёдора.
— Вот тебе и ответ, дорогой.
— Этот ее ответ я знал с первых дней нашей свадьбы,
Наташа.
Фёдор отодвинулся от нее, хотя уже лежал на самом краю кровати, пошарил рукой на журнальном столике так нервно, лихорадочно, словно пистолет искал, чтобы застрелиться. Он не нашел сигарету, но вставать не стал.
Мысли его были далеко, а без них разве далеко уйдешь?
Поэтому он продолжил допытываться.
— Кто он? — не спросил, а умоляюще простонал Фёдор, будто если бы он узнал имя соперника, его жизнь была бы спасена.
— Кто «кто он»? — не поняла она.
— Я его знаю?
— Нет, ты его не можешь знать, да и я сама не уверена, что знаю еще кого-то, кроме тебя.
Свет от рекламного щита с улицы хорошо освещал комнату. Луна придавала этому неоновому свету некое благородство.
Наташа посмотрела на потолок, подумала, что пора затеять ремонт, иначе скоро с потолка начнет сыпаться штукатурка.
Фёдор лежал притихший, скованный липкой материей неизвестности. Ему казалось, что иссякла надежда вернуть тепло сердца жены, что поезд ушел, пассажиры разъехались, кассу закрыли, а на светофоре красный свет горит, показывающий, что движение запрещено.
Время спать. Спать. Спать. Освежить мозги к утру, напрячь волю, все продумать, а там видно будет, на чей пирог муха сядет.
— Включи свет, — потеряв терпение в борьбе с самим
собой, попросил он.
— Не надо, — просьбой на просьбу ответила она.
Теплый весенний ветерок теребил занавесь на окне,
будто это море гальку на берегу промывает. Тишина била в уши, потому что ее было много, слишком много. Тишина, повторяющаяся часто, — это одиночество, и Фёдор больше всего его боялся, еще с детства.
— Что молчишь?
— Думаю!
— О чем? — пока ждал ответа, пришло ощущение,
что он сам — муха на вкусном пироге, которую собрались прихлопнуть и, пристукнув насекомое, испортили пирог.
— О тебе! — ответила она.
Он обрадовался, но раньше времени.
— О тебе... О тебе, Фёдор. О человеке, от которого вместо чести остались понятие чести и мечты о лучшей завтрашней жизни.
— Мужа прочь, в лесу поют дрозды? — кровать тревожно заскрипела от его нервного вздрагивания.
Наташа казалась спокойной.
— Маразм... — начала она медленно... — старческая болезнь. В него поздно впадают, однако, дружок, ты и здесь первым пал.
— Что мне делать, если я люблю тебя.
— Любит нелюбимый любимую.
— Я люблю тебя, — упрямо, уставшим голосом произнес он.
— Это одна сторона медали. Другая смотрит в противоположную сторону, и эта другая сторона, как ты понимаешь, я.
Двумя-тремя этажами выше в ванной по капельке падала вода, мерно стуча об оголенные нервы Фёдора. Самым страшным наказанием в древности считалась с большим перерывом капающая вода на предварительно выбритый затылок преступника.
В ожидании следующей капли, мучительно долго не падающей, наказываемый сходил с ума.
— Начнём всё сначала. Я виноват перед тобой,
знаю...
Фёдор ужаснулся. В его голосе зазвучала чуждая ему нотка самоуничижения. Ему оставалось молиться и посыпать голову пеплом.
— Готова прислушаться. Начнём всё сначала, только
ты строи свою жизнь, а я свою.
Апатия овладела им. Хотелось умереть.
— Что мне делать, если я люблю тебя? — голос его, вялый, усталый, пустой, принадлежал не ему.
— И что с того? — она была на резвом коне, скакала во «весь опор» и рубила с плеча.
Фёдора охватило отчаяние ... «Все, всё кончено. Конец утру и радости. Это сон ... Сон ... Кошмарный сон ... Слечь бы и заснуть навечно, тогда не придётся позорно в очереди стоять в загсе на развод, хлебать бесцветный чай в одиночестве. Довольно из себя строить настоящего мужчину. Для этого нужны жизненные стройматериалы, а их нет ...»
Он встал. Ноги прочно поддерживали тело. Это неплохо. Прошёлся по комнате. Выглянул в окно. Соловей в парке пел песню. Парень с девушкой целовались, держа на вытянутых руках бутылки неизвестно с чем. Где-то далеко сигнализация на машине тревожно звала хозяина.
«Закурить и сто граммов бы принять для храбрости», — пришла ему в голову невеселая мысль ... — хотя и девяти граммов хватит.
— Спишь?
— Заснешь, как же.
— Плохо мне, паршивая я овца, даже шерсти нет, толку никакого.
— Утешить тебя нечем, правду говоришь.
Внизу, в подъезде, хлопнула тяжелая дверь. Кто-то
пришел или ушел. На небе звезды игриво перемигивались, шептались между собой, обсуждали достоинства и недостатки луны, выскочки из их рядов. Ада Михайловна кашлянула, давая знать, что бодрствует и все слышит. Фёдор включил свет и успел увидеть слезы на глазах жены, которая тут же спрятала лицо под подушку.
— Странно! — подумал Федор.
Он выключил свет, пошел на кухню и    поставил
электрический чайник, взревевший, как пылесос. Вода вскипела, но ему не хотелось пить, он сидел на табуретке и думал. Услышал шуршание тапок по полу, и на кухню тихо вошла Ада Михайловна.
— Наступление Жозефины? — спросила она.
— Отступление Наполеона! — ответил он.
Ада Михайловна была профессором в МГУ и милейшей интеллигентной дамой. Ее муж, тоже профессор, давно бросил ее с дочкой, ушел к студентке, помогать зачеты сдавать, да так и не вернулся с любовного фронта.
Федор заметил, как она изменилась: перестала отпускать колкости в его адрес, ругала дочь за резкие слова, сама клала ему еду на стол.
Чайник умолк, сопровождаемый звуком, похожим на одиночный автоматный выстрел.
— Поругались? — участливо спросила теща, хотя
слышала скорее всего весь разговор.
Он хотел переменить тему, спросив ее:
— Чай, кофе?
— Спасибо, ты же знаешь, я после семи вечера не пью и не ем. Я сама тебе налью, что ты будешь?
— Пиво есть в холодильнике?
— Да!
— Можно?
— Конечно!
Фёдор начал успокаиваться, теща достала пиво в бутылке, откупорила и налила ему. Пена поползла по бокалу, как лавина из бушующего вулкана течет по склону горы.
Она посмотрела на чайник, налила себе кипяток в чашку, насыпала кофе, весело сказала:
— Пить так пить.
Потом прикрыла дверь на кухню, участливо спросила зятя:
— Дивился Наташкиным словам?
— Нет! Македонский умер, Эйнштейн тоже, а что удивительного в смерти любви ее ко мне? Ни-че-го!
— Ты умный парень... — в сострадании к зятю Ада Михайловна превзошла себя — ... но далек от жизни. У дочки это защитная реакция.
— От кого? На что?
Ада Михайловна не ответила, о чем-то задумалась.
Время шло.
— Ей твоя любовница звонила, теперь она все знает.
При этих словах Федору стало так больно, словно ему, сдернув с пальцев ногти, теперь приступили к удалению зубов.
— Давно?
— Где-то недели три назад.
— Наташа говорила с вами об этом?
— Ты же ее знаешь. Только раз вырвалось, что не
ожидала от тебя предательства.
Звезды за окном погасли, луна незаметно исчезла.
Хорошо, что летом рано светлеет и у тьмы меньше шансов разрастаться во зло. Неожиданно дверь на кухню отворилась, вошла Наташа, строго на них посмотрела, сказала:
— Вот сидят два друга, пудель и подруга.
Фёдору было стыдно смотреть на жену, да и говорить ему было не о чем.
— Светлеет, начался день, — сказала Наташа, села рядом с мужем, несмотря на то, что при матери не позволяла себе вольности, придвинула стул к Фёдору, обняла его левой рукой, назидательно произнесла:
— Пора тебе взрослым стать.
— Пора, — тихо ответил он, хотя чувствовал себя взрослым...
Смолкло пение соловья в парке. Город начал петь свои скучные песни.