Можно, я пойду?

Театр, музей, библиотека — вынужденное самообразование после окончания университета, чтобы не выглядеть глупцом. Бурно прожитые годы с отпечатком брезгливости и пресыщения на лице подобны километрам, отмотанным спидометром старого автомобиля. Работа, деньги, достаток. Суета и пустота.
Утопающие хватаются за соломинку, торчащую в стакане виски у стойки бара ночного клуба. Они наивно полагают, что укрылись от жизненных неурядиц и разрушительных бурь в уютной бухте иллюзий, обретя покой, нарушаемый лишь приятным грохотом музыки с танцами до упаду, с экстазом, помогающим заглушать недовольство укоряющей совести (вечно лезущей не в свое дело), и пресекая несанкционированное проявление достоинства.
Свет, бесполезный послужить путеводным маяком к спасительному берегу, холодно струится на гуляющих и развращенных в этом вертепе хаоса в Богом забытой пустыне притворного веселья.
В ночных клубах я утомляюсь сильнее, чем на футбольном поле, гоняя мяч с высокой температурой, при заболевании гриппом. Но легко ли кому сегодня в этом сошедшем с ума мире?
Сижу за столом ночного клуба и смотрю на голую стриптизершу на помосте, насилующую невинный шест. Скучно и грустно, господа! Много убил я времени. Скоро оно начнет взывать ко мне с требованием мщения, но мне плевать на это! Деньги есть — я все и тебя не надо мне. И тебя. И тебя тоже, хотя, постойте, дорогая моя... Вот вас я и ждал... Приятно познакомиться.
— Живешь, как буржуй, пора раскулачивать. — Мило улыбаясь, строго сообщила она, вынеся скорый приговор, только оказавшись в моей квартире.
— Как можем, так и буржуазничаем. — добродушно,с оттенком уклончивости ответил я, стараясь скинуть с
себя ее подозрения.
Она была хороша, но и я неплох. Пригласил ее, даже не оговорив ночную плату. Я снял пиджак и бросил на диван, накрыл на стол, включил магнитофон и оттуда полилась музыка. Мы выпили. Покурили. Помолчали.
— Крепкий коньяк у тебя. — Прервала она молчание, не уточняя, хорошо это или плохо.
— Еще бы, чистым спиртом пришлось пожертвовать ради ускорения спаивания клиенток, разбавляя дешевый коньяк с огненным спиртом и перелитый для мнимого поднятия статуса в дорогую бутылку, — довольно подумал я.
Глаза ее притягивали, как магнит. Лицо просилось на экран, а тело — в койку.
— Скучно у тебя, как девушке на море с пожилым
мужем. — Она умело наступила на хвост моего самолюбия.
Я встал, преданно посмотрел в ее колючие, но манящие глаза, достойные моего поцелуя, и чтобы разнообразить стол, уже состоящий из шоколада и самопального коньяка, добавил еще лимон, порезав его на дольки.
Заставленный стол всегда примитивен — нет простора для вожделенных фантазий, да и препятствует разгулу аппетита.
— Расскажи что-нибудь смешное. — Потребовала она, деликатно дождавшись завершения моих кулинарных хлопот, граничащих с изыском.
Смех, двигаясь по нужде ко мне, вызванный силой моего ума, по дороге отдыхает, доходяга, делая частые привалы, врученный мыслью о встрече со мной, появляется полуживой, слегка странный, мало имеющий общего со здоровым смехом.
— Звонит кот соловью и просит прилететь в гости...
— Я уже прилетела. — Прервала она меня, и раздражаясь своему нетерпению, спросила: — Что дальше?
— Что будем делать? — Осторожно поинтересовалась певчая птица.
— Соловей умница и молодец. Продолжай! — Похвалила гостья из клуба предусмотрительность соловья и пригладила свои тонкие полосы бровей, присваивая излюбленное занятие праздных мужчин.
— Поужинаем! Заодно и споем, если успеешь!
— Плохой кот! — Решительно осудила незнакомка пристрастие кота к мясу.
В силах ли познать кто душу пьяной женщины? Она очерчивает пространство вокруг себя кругом, без права доступа посторонним.
— Открой окно. — зевая, потребовала она.
Хочешь успеха — трудись. Я готов был к труду и
обороне ради романтической идиллии и встал. Она подтолкнула меня в спину, ускоряя процесс.
— Холодно. Дует. Сквозняк. Закрой форточку и
садись поближе. Да не бойся, я не кот, не съем тебя.
И она капризно, повелительным мановением разбалованной стервы показала на место рядом с собой, едва я успел закрыть форточку.
Ближе садиться уже было некуда, разве что, я извиняюсь, лечь на нее, но у нас была пока стадия разминки. Я нашел возможность получше привычного вульгарного способа, как согреть ее, находясь рядом и не ложась спать.
— Потанцуем? — Предложил я ей свой ноу-хау.
— Торопимся? — Дивилась она, роняя голову на стол.
И то правда. Устраивать скачки с препятствиями не в моих правилах дорожного движения. Потом, известно же — хороший плод долго созревает.
Я залюбовался ее формами и ждал ее пробуждения, молча проходя шаг за шагом предстоящие постельные сцены. Насторожившись и включив пеленгатор, она засекла мое молчание, подняла голову, посмотрела, где я, после чего в ней проснулась женщина, и она поправила волосы с прической а ля Мирей Матье. Потом потянулась за рюмкой, но то ли рюмка стала мала, то ли двоилось в глазах, но ее рука проскочила мимо цели.
— Может, хватит пить? — предложил я.
— Жадина — вареная говядина. Мне не жалко для тебя самого дорогого во мне: а ты? — обиделась она.
Я искал в пьяной женщине намека на цену в одноразовой любви, исходя из прейскуранта ночного клуба, помноженного на крест с бриллиантами на ее шее и с дорогими часами на руке, со скидкой на мой надломленный шоколад и выпитый коньяк.
— Ты кто? — Спросила она неожиданно, подняв голову, словно только что пришла в сознание после операции и увидела подозрительного типа рядом.
— Степан, а ты?
— О, это долгая история, запутанная и скучная. — успокоившись, она подумала и продолжила. — Я сибирячка! Как ты понимаешь, Степан, это типа высшего
знака качества парижанки, у которой родители сибиряки. Могу показать паспорт, если хочешь!
Я вспомнил, где лежит мой.
— Показать свой? — предложил я.
— Я пьяная, а не дура. — Оскорбилась она моему благородному порыву... — зачем мне, гордой женщине, твой двуглавый орел в перьях... Я пришла к тебе с приветом, рассказать, что солнце встало... Кстати о птичках, который час?
— Скоро утро!
— Ты уверен? — усомнилась она в моих астрономических способностях и стараясь уличить меня во лжи, вгляделась в ночную тьму, сверяясь с природой.
Не знаю, что она увидела за окном, кроме припаркованных машин, но она умоляюще попросила.
— Можно, я пойду?
— Торопимся? — напомнил я ей ее же слова.
— Да, мне пора! — Она была непреклонна, стараясь побыстрее откланяться.
Ее носило из стороны в сторону, как Деда Мороза под Новый год, и Эйфелеву башню в ураган. Она ухватилась о подоконник, как дитя о палец матери.
— Хорошо, я вызову такси. — Согласился я голосом собаки, — если бы она внезапно заговорила, — у которой только что отняли кости.
Подъехав к ее дому, кирпичному и элитному, она чудесным образом оказалась трезвой. Открывая входную дверь подъезда, она сказала:
— Извини, Степан, папа-мама дома, не могу в гости позвать.
— И ты извини, что наврал. Я — Автандил.
Она рассмеялась и придерживая ногой уже открытую дверь, достала визитку, написала номер и протянула мне со словами.
— Буду рада твоему звонку. В клубе же я была по заданию фирмы.
Я взглянул на визитку и обомлел, слегка струсив. Увидев мое испуганное лицо, она успокаивающе уточнила.
— Буду ждать твоего звонка просто как женщина, а не как сотрудница ФСБ.