И было поздно...

Она взяла его руку, зажала в своих пальцах мягкие, длинные тонкие пальцы, мало похожие на мужские. Другой рукой притянула его к себе, желая поцеловать в губы, но, наткнувшись на бархатные, серьезные глаза, зачарованно вгляделась в их бездонность. С трудом собралась с мыслями, возвращая сердце на место, потрепала его русые волосы и сказала:
— Умный, а не зануда.
— Перестань оскорблять и обижать слабого, Оленька.
— Как же, обидишь тебя. Хочется знать, Вадим, ты любишь меня?
— Маму спрошу, потом узнаешь.
— Скажи, вот горизонт, за ним что-то такое непонятное, тайное — Рай, наверное; а там, интересно, бывают любовь, ссоры, день завтрашний, старость и смерть?
— Хочешь туда меня отправить, чтобы я все разузнал? Не вернусь ведь.
Крепко прижав к себе, она спешно выкрикнула:
— Ты мой. Никуда тебя не отпущу. Никуда, слышишь!
— К папе-маме можно?
— Только через мой труп.
— Устрашаешь меня, пух мой тополиный?
— Я Ольга Петровна, а фамилию мою ты знаешь. Остроумничаешь, детка.
— Учусь у тебя, папуля. А станешь вредничать, возьму пистолет и застрелюсь. Будешь горевать тогда?
— Зависит от того, чье оружие. Если оно чужое, не о чем горевать; если же мое, придется пострадать и за твое легкомыслие отвечать перед законом своими годами, проведенными взаперти, в тюрьме.
Оля сделала обиженное лицо, отстранилась от него, но не удержалась и звонко расхохоталась. Свою правую руку задвинула ему за спину, как засов, поцеловала в щечку и потянула к выходу.
Вадим в свои восемнадцать лет влюбился впервые, что сегодня невероятная редкость. Игры с чувствами начинаются в гораздо более раннем возрасте, с годами чувства крепчают в маразме, притупляются желания. Любовь кричит у каждого светофора, на каждой поляне, пыхтит у каждого кустика, мельчает, напоминая высохшую реку, где громыхая, с лязгом, подпрыгивая и тревожно скрипя, идет, тащится автомобиль с отработанными выхлопными газами. Вадиму Оля казалась самой чистой и самой красивой на свете, вобравшей в себя все сокровища мира. Обворожительная, по-детски наивная, но все понимающая, она знала себе цену, но была далека от оценки себя. Беспутные ловеласы стороной обходят подобных ей, что вселяет надежду — совесть все еще жива в людях.
Пессимисты, израсходовавшие прочность доверия к противоположной половине, при виде Оли оживлялись, легко дышали очищенным воздухом от ее появления, удаляли грусть с лица, плечи расправляли, живот прятали и начинали бодро шагать в ту сторону, откуда шла Оля, уверенные, что там еще есть похожие на нее.
Как человеку мало надо для счастья и как мало людей знают, что такое счастье.
Оля в отличие от Вадима, была влюблена два раза.
В маму, папу и учителя физики в девятом классе, маленького, лысого, толстого и в очках. Она очень любила мультфильм о Винни-Пухе, а учитель напоминал мультяшного героя, только еще и в очках.
В семнадцать она поняла, что такое греховное желание и хотела полностью отдаться Вадиму. Ее тревожили наваждения, и, просыпаясь в пять утра, Оля бесцельно ходила по комнатам, ожидая свидания с любимым и единственным...
В ответ на настойчивую трель звонка, дверь открыла мама Вадима, так искренне радуясь их приходу, словно ее сын пропал, а Оля привела его обратно. Арина Андреевна, мать Вадима, в Олю была влюблена не меньше сына. Ей претили вульгарные, инкубаторского пошиба девицы, свой разговорный запас пополняющие в подъездах, утоляющие жажду познания мира в пиве, а особо продвинутые — в водке.
Вошедшие скинули летнюю обувь, надели тапки и прошли в гостиную.
По пути следования в гостиную Оля провела ладонью по длинным рядам книг вдоль стены, слыша, как тетя Арина, сдерживая смех, сказала Вадиму:
— Огромная у тебя библиотека, так что мог бы чуть
поумнее быть.
— Книги не любят меня, как ты.
Ей захотелось обнять его, но опоздала. В дозор уже заступила Арина Андреевна, поэтому Оля успела лишь тихо прошептать Вадиму в ухо:
— Обожаю тебя. Надеюсь, первый мой блин не комом будет. В горле, на сердце, в глазах, в судьбе.
— Вульгарно пересказала письмо Татьяны к Онегину — пошутил Вадим.
За ними в гостиную вошла Арина Андреевна, достала из комода старинную льняную скатерть, постелила на стол, потом посмотрела на детей, порадовалась их радости, улыбнулась и пошла на кухню. Скоро вернулась с тарелками, серебряными вилками и ложками, поставила все на стол, поправила складки скатерти.
— Понравилось в Ботаническом саду? — спросила
она детей.
— Отлично провели время — бодро ответил Вадим.
Что он мог сказать еще, в саду он видел только
Олю.
— К дяде Диме заходили?
Он не успел ответить, как в гостиной появился заспанный, хмурый Александр Николаевич, отец Вадима, поздоровался, потом сел за стол, поманил пальцем Олю, указывая на место рядом с собой, Вадима попросил сесть напротив Оли. Пока Арина Андреевна разносила еду, за столом стояла тишина. Александру Николаевичу было около сорока пяти лет, весил он в два раза больше своего возраста, голову же держал так, будто удара боксера ждет. Длинные руки баскетболиста, глаза затравленного гладиатора, тонкие, как лезвие, губы, готовые полоснуть любого подозрительного. Психологи говорят, что со временем лицо принимает очертания души: оно становилось брезгливым, одутловатым, скучным, пустым. Зубы ровные, как белые клавиши фортепиано. Хорошо ухоженные, одним словом, чтоб было чем кусать всякого...
Если бы кто первым начал разговор в наступившей тишине, Саша бы вздрогнул, схватившись за сердце от испуга.
Некогда талантливый пианист, лауреат многих премии, катался он по свету с гастролями, пока не докатился до автослесаря, вечно заправленного парами алкоголя.
Однажды, на закате своих лучших дней, он обнаружил, что двери консерватории закрыты. Ключи торчали в замочной скважине, оставалось повернуть ключ в замке и войти, но не мог, мешали дрожащие руки. Трудно оказалось после шума оваций восторженной публики слушать грохот молотка и гаечных ключей в мастерской, пачкаться грязью чужих машин. Было неловко, стыдно переодеваться с новыми коллегами в одной раздевалке в засаленный комбинезон, обедать с ними, пить чай.
После пиршеств в лучших ресторанах мира легко ли в мастерской, пропитанной бензином и потом, разворачивать салфетку с едой, взятой из дома. Да, кстати, говоря о еде, пора возвращаться в дом Александра Николаевича, пока на столе аппетитно дымится обед и не остыло желание вкусно поесть.
— Аринуша, садись, начинаем обедать, гостья устала глазами кушать — сказал Саша, обращаясь к жене.
Оле не понравилось услышанное, но она промолчала, смутившись от шутки.
— Пока учеба, потом женитьба — уже обращаясь к Оле, не к месту добавил хозяин дома сказанному.
Арина Андреевна внимательно посмотрела на мужа.
Нет, на пьяного не похож, на вид спокоен; что же он так тужится и глупо острит? Услышанное явно разозлило Вадима, так, что уши покраснели, а на лбу выступил пот.
— Ты красива, Оля, спору нет, но и Вадим у нас один.
Тут нам, родителям, надо все обдумать, обмозговать.
Саша был похож на корабль, который сорвал с якоря безжалостный шторм и закрутил, понес его в открытый океан.
Еще не начали обедать, а уже все были сыты по горло шуточками главы семьи, так что кусок в горло не шел. Вадим опустил голову. Плохо, что отец трезв, трудно его разговоры на пьяные бредни списать. Оля за полгода встреч с Вадимом видела дядю Сашу разным, считала его странности издержками таланта, воспитание мешало ей выглядеть обиженной, удивленной, поэтому спокойно попросила Вадима:
— Обслужи дам за столом.
Саша театральным жестом стареющего актера, страдающего подагрой, выпрямил свою спину, будто после поклона, ударом кулака по спине.
— А можно мне, Оленька? — спросил он, обращаясь к Оле.
Есть расхотелось. Еще немного, и гримасничанье Саши могло привести к семейному скандалу.
Вадим встал, протянул руку Оле, сказал маме:
— Спасибо, мама, за обед. Пойдем, прогуляемся на воздухе. Может, и к дяде Диме зайдем.
Отец Вадима напрягся, переменился в лице, зло посмотрел на сына блуждающими глазами и сказал сухо:
— С отцом посидеть нет времени. К дяде Диме заходить, пожалуйста, да?
Вадим и Оля вышли молча.
Дмитрий Олегович, ровесник Саши, был его начальником. Мощно сложенный, он походил на борца. Тактичный, внимательный в общении, характером напомнит л нал старинный, тонкий фарфор, а сильным умом своим , не умел, да и не хотел, юлить хвостом в жизни. Жил он бобылем, с котом, найденным промозглым зимним вечером в холодном троллейбусе.
Не рассказывая о себе ничего, других слушал вежливо, участливо. Работники плохо знали Дмитрия Олеговича, но хорошо понимали, что он хочет от них.
Столица — город одиночества, и одинокому человеку приходится бороться с одиночеством своим и себе подобных с толпой угнетающих мыслей.
Как-то поздней осенью, в грохоте молотков и слесарных ключей, Саша услышал странный, чудный звук гармони. Музыка доносилась из кабинета Дмитрия Олеговича.
Слух пианиста оценил профессионализм, виртуозность и богатую, с душой переплетенную, игру. Из мехов гармони начальник извлекал мелодии доселе неизвестных, давно и далеко ушедших мастеров. От его прикосновения к кнопкам гармони есенинская береза тоскливо раскачивалась, хотела до другой березы дотянуться, донести до нее свои печали о вырубленной роще. Болью застонали болота от несхороненных наших солдат на своих днах. У Саши заныло под ложечкой, колени дрожали от волнения, и когда смолк последний аккорд волшебства звуков, то увидел, что не он один застыл под чарами льющейся музыки. Дмитрий Олегович доиграл свое печальное видение мира, положил гармонь на стол. В окне конторки музыкальный инструмент скрывал хозяина конторки, но по тому, как голова появлялась над гармонью и исчезала, подчиненные догадывались, что их начальник плачет... Дмитрий Олегович был отлично, широко образован, учился на дипломата и был душой любой компании. Слегка не дотянул он до сотрудника посольства, посольством к нему пришла любовь в лице дочери заместителя министра финансов, девочки капризной, вздорной, избалованной родителями и вереницей ухажеров. Бессердечная куколка во плоти училась курсом ниже, и когда ее познакомили с Димой, ему показалось, что на таких, как Настя, у него не хватит ни времени, ни терпения, ни денег, но после первой же встречи он перестал себя узнавать, а ее окружение перестало узнавать ее — такой она стала тихой, кроткой и послушной словам и просьбам Димы.
На носу были государственные экзамены, Дима уже написал дипломную работу, и последние дни пропадал в институтской библиотеке. Как-то раз к нему подсел друг, закрыл книгу, которую читал Дима, и сказал ему, опуская формальности.
— Выкинь Настю из головы. Никогда тигрица домашним пуделем не станет.
Дима хотел пересесть за другой стол, бестактность приятеля удивила его, пристально на него посмотрел, спросил:
— Ты это к чему?
— Да она, Дима, хвастается, что с известным актером из театра на Таганке спит. Назвать имя актера? Она так говорит. Я сам слышал. Не веришь, спроси ее.
Дима опешил.
— Она говорит?!
Он не стал сдавать книги. Попросил это сделать приятеля, пошел в общежитие и лег на кровать. Встал, опять оделся, не знал, что делать, а потому пошел к ней, посмотрел в Настины ясные глаза. Неловко было ее подозревать в услышанном, похожем на клевету.
— Правда, что ты с актером встречаешься? — не удержался он и спросил, смотря мимо нее.
— Правда!
Ее слова отозвались в Диме ознобом и холодом. — Что правда, Настя?
— То, что ты сказал, дорогой.
— Но я только спросил.
— Ты и спросил, и сам же ответил. С умными так бывает.
— Обманывала меня?
— Не будь занудой, Дима, будь современнее, шире смотри в амбразуру.
На следующее утро Дима сложил свои вещи в чемодан, бросил в урну дипломную работу и ушел...
... Человек, живущий в одиночестве, ежечасно погружается в холодную могильную тьму опустошенной души, и даже шаги случайного прохожего под его окном радуют слух.
Умному, мыслящему же — одиночество, как хождение босыми ногами по битому стеклу, любое прикосновение вызывает фонтан крови и упадок сил. Дима привязался к Саше, его сыну и жене. Он не понимал, как получилось, что из мрака безысходности его стали вытягивать визиты к Саше домой, игры с его сыном, братское уважение к Арине Андреевне, женщине его возраста. Теперь, по утрам, подходя к зеркалу, он изучал свое лицо, не появилось ли за ночь такое, что может маленького Вадима напугать.
В день похода в гости к Саше, Дима тщательно приводил себя в порядок, говорил коту:
— Выхожу в свет, дружочек, ты пойдешь со мной?
Кот молчал. И хотя говорят, что молчание — знак согласия, Дмитрий не собирался кота брать с собой, зная, что у Вадима врожденная астма. Когда же Саша приходил к нему с Вадимом, он извинялся, ловил кота и, пряча его в ванной, шутливо говорил:
— Пока я накрою на стол, прими холодный душ.
Вадим любил есть арбузы, и у Димы дома всегда были полосатые шары с семечками во чреве.
Подросший Вадим ходил к дяде Диме и один, сидел часами, слушал его интересные рассказы, попивая чай. Иногда они катались на машине дяди Димы.
Дмитрий Олегович со временем почувствовал охлаждение в дружбе Саши, терзался догадками, но ни одна версия его не устраивала, а услышать он не мог, как Саша оскорблялся на просьбу жены, чтобы он пригласил домой своего друга Диму.
— Часто его приглашать — это подхалимство. Все-таки он мой начальник, — отмахивался Саша.
— Не выдумывай. Дима же друг нашей семьи, — убежденно отвечала она.
Арина, миловидная дама, честнейшая женщина с глазами Джульетты Мазины, начала подозревать мужа в ревности и уже не могла сдержать свое раздражение низостью его грязных мыслей.
Дима, рубаха-парень, последний из вымирающего типа людей, ценящих дружбу выше собственных выгод и благополучии, продолжал приходить к Саше домой, с конфетами, арбузом под мышкой, гармонью, играл с Вадимом, потом садился поодаль от кроватки маленького карапузика, вдевал руки в гармонь, закидывал ремни от нее за спину и, беззвучно напевая, тихо-тихо играл.
Порой, случалось, Саша, в хорошем настроении — что бывало редко в присутствии Димы — садился за пианино, разминал одеревеневшие пальцы и начинал подыгрывать гостю.
Однажды Дима сказал Саше:
— Хорошее пианино у тебя.
— И жена тоже хорошая у меня — ответил Саша, сам не понимая, при чем здесь жена, о предмете говорили, но после этого случая Сашу словно подменили.
Начал мучиться он сомнениями, подозревать жену и друга в тайных симпатиях, мрачнел, уходил в себя, часто напивался, садился за пианино и играл часами, вдохновенно, самозабвенно, пока не засыпал на клавишах. Случалось, Дима приходил без приглашения, просто звонил и сообщал, что скоро зайдет в гости.
Саша за столом сидел и смотрел, кому первым из них жена поставит чашку чая, лучший кусок торта подаст. Если при уходе Дима целовал Вадима в щечку, то Саша торопливо с ним прощался, уходил на кухню, бубнил непонятное, потом ночью, от бессонницы, ходил, как лунатик, старался вспомнить компрометирующие сцены встречи и расставания Димы и Арины при нем, ничего не находил и поражался их хитрости и сообразительности, тому, как глубоко они умеют прятать свои отношения, которых не было и которые мог придумать разве что сегодняшний Андерсен.
У Саши начались страшные головные боли и бессонница.
В бреду ему казалось, что он птица, летит высоко, а на него, беззащитного, нацелены ружья Арины, Вадима и незнакомца в маске, отдаленно напоминающего Диму, у которого ружье было особенно длинное, специально подобранное, чтобы не промахнуться, стрелять и убить наверняка. Грозно, враждебно смотрит на него через прицел незнакомец и нажимает на курок.
Саша перестал заходить в гости к Диме. Избегал и кабинета начальника.
Дима однажды его спросил:
— Обидел тебя, Саша?
— Нет!
И все, ему уже не хотелось ни говорить, ни видеть Диму.
Со временем сны у Саши, если, конечно, удавалось заснуть, пошли еще мучительнее, страшнее. Жена слышала его стоны, лежала рядом, старалась обнять его, тихо напевала их любимую песню, а ему казалось, это чтобы он заснул и быстрее к Диме ей сбежать, а потом незаметно вернуться обратно.
«И зачем я ей утром?» — думал Саша, ворочаясь в постели.
Саша начал изучающе смотреть на сына, сравнивая его с собой и женой. Вадим казался ему похожим на Диму, цветом глаз, волос, линией губ. Ну просто вылитый Дима!
И тогда надолго портилось настроение.
Саша хорошо знал Арину, и это было странно так думать о жене. С ней познакомился на концерте, куда и он пришел зрителем. Потом проводил ее домой, после недельных встреч, ничего не говоря , исчез, потом опять появился, когда так повторилось еще, она спросила его:
— Саша, куда тебя носит, когда тебя нет?
Причину он объяснил просто — пианист — и с гастролями ездит за рубеж.
Она уже любила его, сказанное обрадовало ее, но не добавило ничего, только шутя спросила:
— А что, у нашего народа нет ушей, чтобы слушать хорошую музыку?
— Уши есть, денег нет, — ответил он.
Арина лелеяла его, старалась удовлетворить все прихоти любимого в еде, убранстве квартиры, в себе. Самое смешное, она ни разу не слышала от него слов признании. Даже когда вышла за него замуж, просто чувствовала глубину его чувств, а говорить он был не мастак.
Вскоре после свадьбы Арина заметила в Саше странные изменения — он начал пить, а однажды, будучи пьяным, проговорился, что сомневается в себе и своих мужских способностях.
Он тогда заснул, а жена, пораженная его слабохарактерностью и неуверенностью, долго плакала.
Других мужчин она не знала, но была убеждена, что лучше него никого нет ....
По утрам Саша мучился проснувшейся совестью.
Приученный мамой к труду, чистоплотности и порядочности, понимал низость подозрений, брезгливо гнал от себя свои дурные домыслы, но они множились внутри сердца, переходили в голову и закрывали глаза на действительность, скручивали его волю, пригибали к земле, мордой били об асфальт. Саша казался себе рабом, выставленным на продажу, где торги давно прошли, а его никто не захотел купить ...
Вадим шел хмурый. Выходки отца на глазах у Оли огорчили его.
— Пойдем к дяде Диме, возьмем ключи от машины, покатаемся, — предложил он ей.
— А права у тебя есть? — поинтересовалась Оля.
— Все права у гаишников, у меня только водительское удостоверение.
Дмитрий Олегович обрадовался приходу ребят и, когда узнал причину их появления, сказал Вадиму:
— Конечно, конечно, дам ключи, но они же есть и у твоего отца, мог у него взять.
— Мог бы, — сказал он и извиняюще взглянул на Олю, — но отец очередной раз в гостях у тоски, и не хотелось его еще больше расстраивать.
Вадим открыл замок гаража, снял длинные петлевидные железные прутья с дверей, раздвинул их, вошел внутрь полюбоваться новой машиной, выехал из гаража, остановился, закрыл гараж, на переднее сиденье справа посадил Олю и почувствовал себя совсем взрослым. Притянув ее к себе, страстно поцеловал в губы и вдруг дико вскрикнул, отдернув ноги вверх, упираясь головой в потолок машины.
Оля испугалась, с пересохшим горлом прошептала:
— Что с тобой, Вадим?
— Ничего! — ответил он и потерял сознание, повисая на ее шее. Она посмотрела под ноги Вадима — там, под сиденьем клубилась, извиваясь, желтая змея.
Оля задрожала, пальцы на руках обмякли, хотела открыть дверцу машины, но руки не слушались ее. Когда она наконец справилась, что оставалось сил, позвала на помощь.
Арина Андреевна на кухне мыла посуду, уронила тарелку, которая разлетелась на куски.
— К счастью! — радостно сказал Саша, вспоминая свою деловую поездку на птичий рынок.
Арина Андреевна обессилено оперлась о стол, увидела свою грубую, до времени состарившуюся кожу на руках, брезгливо посмотрела на мужа, устало спросила:
— Живой хоронишь меня, зачем тебе это, Саша?
Он не ответил, положил газету на стол и вышел из кухни, довольный непонятно чем.
Было поздно что-либо менять в жизни. А свое он уже сделал ...
«Скорая» быстро подъехала к гаражам, врач наклонился, пощупал пульс Вадима, открыл его глаза и посмотрел в зрачки. Свет в них уже погас, а лампочку кто-то унес с собой.
Собравшийся у гаражей народ участливо смотрел, как безжизненное тело Вадима на носилках вносили в машину.
— В реанимацию, срочно, — громко и нервно выкрикнул врач, хотя сидел рядом с водителем «скорой».
Машина включила сирену, рванула с места и скрылась за поворотом.
Оля стояла у машины дяди Димы, откуда выползла змея, и смотрела вслед удаляющейся «скорой», которая увозила и Вадима, который не родится вновь, и ее собственную жизнь.