Когда запела канарейка

Дело было так. Писатель сидел за столом рассеянный и слушал, как чарующе заливается канарейка. Позвонили в дверь и этот механический звук придавил живые трели птицы. Пение смолкло. Писатель, засидевшись, тяжело встал, подошел и посмотрев в глазок, чертыхнулся. За дверью ни шороха, ни говора родственников, которых и не было вовсе у него.
— Балуются дети, сорванцы босоногие, вот и убежали. — С досадой подумал он и не получив ответа на вопрос «Кто там?», вернулся на прежнее место, по дороге слегка размяв затекшие ноги.
Опять раздался звонок, но уже долгий и требовательный.
— Воры пришли, будут грабить, лишь бы не убили. — Задрожав, с тоской подумал он.
— Кто там? — Опять спросил он. — «Балуются детишки, или домушники узнают, есть ли дома хозяева». — Пронеслось в голове писателя средних лет, который писал, спрашивал и отвечал, жил и думал всегда однообразно и скучно.
За дверью воцарилась тишина, нарушаемая лишь опять запевшей канарейкой. Расхрабрившись присутствием птицы, он приоткрыл дверь, не снимая цепочки и не высовывая головы, заинтригованный спросил:
— Кто там?
Он увидел невысокое странное существо, похожее на исхудавшего третьеклассника, сухого и прозрачного, как высушенный гербарий, вынутый из страницы книги.
— Ты кто? — Спросил он уже раздраженно и властно, довольный, что перед ним не главарь шайки убийц.
— Ты не бойся, дядя, я за твоей канарейкой пришел. — Ухмыльнувшись по-взрослому, успокоил писателя оживший гербарий в облике третьеклассника-второгодки.
И чтобы окончательно успокоить хозяина птицы, спокойно добавил:
— За людьми моя мама ходит.
Писатель сильно струсил, побелел весь и потерял дар речи.
— А где она сейчас, твоя мама? — спросил писатель севшим голосом, вмиг поняв, кто перед ним.
— Далеко отсюда, в спектакле занята. Много работы.
— Где, где? — Приходя в себя, спросил он. — И в каком театре спектакль?
— В театре военных действий. — Ответило юное создание.
Писатель оглянулся и удостоверившись, что на горизонте никого нет, да и линия фронта очень далеко, осмелел, и разудалившись до наглости, грозно прикрикнул на любителя чужих канареек.
— Кыш отсюда, нечисть поганая, иначе накостыляю. — И для вящей убедительности пнул ногой пришедшего гостя.
— Ма-а-а-ма! — Падая ничком, заревело существо, призывая мать.
С косой наперевес, как ружье перекинуто через плечо у охотника, явилась бодрая старушка, нервно семеня ножками и не поднимая голоса и глаза, спросила у писателя.
— Это ты хулиганил, интеллигент паршивый, и обижал ребенка?
— Нет, что вы? — Еле слышно ответили ей. — Я только лишь хотел спросить, зачем ему моя канарейка.
— Любишь ее? — Неожиданно услышал писатель.
— Кого? — От испуга не приходя еще в себя, переспросил он.
— Не меня же? — Критически отнеслась женская особа к себе. — Канарейку!
— Да!
— А что, помогает сочинять?
— Облегчает коротание времени.
— Раз пришла я, значит твое время вышло.
Писатель ссутулился, и стал напоминать скукоженное яблоко.
— Можно еще чуть-чуть... — Попросил он.
— Зачем? — Она была беспощадна. — Пишешь, как живешь: скучно, глупо, поверхностно.
Она права, но получалось, что и он прав; значит не кривил душой, пописывая так, как жил.
— Можно, я по-другому попробую? — Опять попросил писатель отсрочки.
— Зачем не в свое дело лез, да еще и хамил? — Не соглашаясь на просьбу, но и не отказывая ему, спросила она, поглаживая по головке свое дитя.
— Канарейку жалко стало. Кто я без птицы в доме? — Канарейка в клетке смолкла, ведь молчание — знак согласия.
— Канарейка наша. И ты тоже. — Уверили мастера средней руки.
— Больше не буду. Дайте испытательный срок.
— Больше не будет «больше». — Извиняюще, но
вежливо объяснили ему.
Белый свет с грохотом взорвался на множество яркие кусочки, вонзаясь ему в тело. В глаза и лицо ударила волна теплого воздуха, поднявшего и завертевшего его. Писатель увидел себя со стороны, летящего легко и быстро. Рядом не было канарейки.
— Оставьте канарейку со мной. — Успел выкрикнуть он.
— Оставим, оставим...
И он сквозь помехи услышал, сперва приглушенно, потом отчетливее, — так в молодости, прильнув к радио, ловил волну с вражескими новостями, которых глушили — родной голос. В комнате пела канарейка.