Вот и кончилось детство

На повороте, у инжирового дерева, собираются соседи. Степенно покуривая и предвкушая скорый пир, добродушно подшучивают друг над другом.
Я приглашен на свадьбу, куда несу лучший подарок — деньги. Они нам самим очень нужны, как и всем, но мама, подавая последние сбережения, сказала мне:
— Узнай, где записывают деньги, туда и отдай.
Прошло три месяца как похоронили отца. Старший мужчина в доме теперь я, значит, и хозяин.
— Не пей, в карты не играй, с почтением слушай старших, — просит мама, глядя в глаза, чтобы убедиться,
дошли или нет ее слова до моего сознания.
Воздух пропитан ароматом мяса, варящегося в котле со специями, и полон звуков веселья, доносящимися из сада, где праздник для приглашенных, а невесте с женихом тяжкий труд — стоять на ногах до утра.
В воздухе чувствуются и другие запахи, но они не относятся к моему интересу — свадьбе, вот я и не обращаю внимания. Беспечность детства, дурашливость в поступках, неустойчивость в оценках в школе — теперь приходилось переплавлять в стальную выдержку, серьезность даже в походке, не говоря уже о доброжелательном, покровительственном отношении к младшим сестрам и брату.
— А лимонад можно? — спрашиваю маму, мысленно отталкивая ее от предчувствия позора, который сможет
непонятно как упасть на наш дом через меня.
Собачка Загар подпрыгивает, вытягивает лапы вверх и просится на руки. Смешная мордочка; ее вихляющие движения напоминают походку кинто.
— Возьму Загара на свадьбу, и она присмотрит за мной, — шучу я и успокаиваю маму.
— Нико! После свадьбы Гиви ты так разжирел, что если сегодня напьешься, спина моя не вынесет тяжести. Придется добираться тебе обратно ползком.
Нико, любимец деревни, — водитель городского автобуса, деревенских возил бесплатно, но жил не хуже, если бы брал, — шевелит своими густыми бровями, словно мысли рождаются там, вытягивает нижнюю губу и говорит:
— Послушать тебя, получается, что спина твоя дороже наших соседских отношений?
Хамса, абхазец лет тридцати, высокий, широкоплечий, с открытым лицом и не менее открытым карманом, хлебосольный, упрямый — от того и снискавший уважение, — нашаривает крупные листья, стоя на заборе, раздвигает их и ищет инжир, которого уже нет — склевали птицы. Смотрит сверху близоруко, как невинный младенец, на кузнеца Тариела, говорит:
— Интересно получается. Спину свою жалеешь, а автобус Нико, ты знаешь, дороже стоит, чем твоя спина.
Маленькое собрание улыбается сказанному и наблюдает за движением руки Хамсика, желая убедиться, действительно ли всякий труд приносит плоды.
Я впервые со взрослыми, иду на свадьбу как взрослый, — так, наверное, юнцы собираются познать запретный плод, — стою, слушаю их.
Кузнец Тариел, который руки имеет как молот, так что сразу даже трудно определить, что это живая человеческая рука, спрашивает у меня:
— Куришь?
Он не собирался предложить мне табак, да и знает ведь, что играю в футбол, поэтому, не понимая смысла вопроса, отвечаю:
— Мне четырнадцать.
Все улыбаются, довольные.
Тариел, сделавший ограду на могиле моего отца и отказавшийся получить плату за работу, вызывал мое уважение суровостью требований прежде всего к себе, и снисходительностью к другим, сказал:
— В наше время уже курили в десять лет.
Хамсик, осознав бесплодность инжира на бесплодном дереве, спрыгнул с забора и сказал Тариелу:
— Такие, как ты, сигарету просят, еще находясь в утробе матери.
Короткая улица, отделяющая нас от дома, готового к свадьбе, была преодолена быстро, когда к нам присоединился Леонтий. Я с годами заметил, что желанная дорога всегда короче разбега, а открытие и преодоление дверей, за которыми траур, отнимает силы, словно проделан путь в тысячу верст, а остатка сил хватает только на то, чтобы стоять неподвижно и опустошенно, лишь переступив порог.
— Леонтий, дорогой, — умоляюще, лукаво начал Нико, когда мы приближались к дому Вахтанга, — не пугай гостей, не кричи на них: «артиллерия — огонь».
Пока мы войдем и смешаемся с толпой в доме Вахтанга, есть расстояние, которое позволит рассказать историю происхождения фразы, странной для непосвященных и смешной для знающих.
Леонтий, имевший ухоженный, богатый сад, выращивал розы, знал в них толк и подпольно мечтал о лаврах Мичурина. Сортов, по его собственным словам, набралось в два раза больше известных в природе, что, естественно, вызывало незлобивую усмешку соседей, которые в годы агитации верили бумаге, где написано было, что роз в мире меньше, чем у Леонтия. Не отрываясь от нужд, забот и дел деревни, он завел коров, которые и довели до «артиллерия — огонь».
Неизвестно, хотел он или нет скрестить корову с дельфинами, временами появляющимися на берегу Черного моря, но было известно — Леонтий каждый день гонял коров купаться в море.
— Чтобы не покупать соль для сыра, — говорили одни, считая свои предположения остроумными и стараясь донести это до всех.
— Приручает коров удить хвостом, — говорили другие, не желая отставать от первых.
— Чистые коровы привлекательнее, — тайно шептались любители зубоскальства, намекая на холостую жизнь Леонтия, разменявшего пятьдесят лет в одиночестве.
Если верить словам Леонтия, случившееся приключилось с ним неожиданно. В начале он подумал было, сидя под тенью дерева, что видел вора, желавшего украсть его коров, но подозрительный армейский вид незнакомца навел его на мысль, что перед ним вражеский шпион, по морю пересекший границу. Не обращая внимания на неустойчивое пьяное движение этого шпиона, он крадучись переместился к колючим кустам дикой ежевики и набрал воздух в легкие, решительно и угрожающе крикнув:
— Артиллерия — огонь! Руки — вверх!
Будь предполагаемый нарушитель границы трезвым, услышанное принял бы за розыгрыш, но плохо соображающий, подумал — насколько хватило остатков трезвости, — что здесь, на берегу моря, пьяных покрывают артиллерийским снарядом, — хотя, зачем тогда поднимать руки? — поднял руки, обернувшись, высматривая, откуда голос. А может — теперь это не доподлинно известно — он старался угадать полет снаряда, чтобы успеть вовремя укрыть голову в песок?
— Ты что, мужик, — волнуясь и трезвея, испуганно пролепетал пьяный. Русская речь успокоила Леонтия, прошедшего всю воину с немцами пешком в школу, но быстро сообразил, что и шпиона могли обучить языку Толстого и притаился, ожидая дальнейшего развития ситуации. Он готов был бежать, но стало жаль коров; да потом, если пьяный притворяется таковым, а на самом деле шпион, он мог иметь оружие.
— Ты кто? — не нарушая конспирации, спросил по-русски Леонтий.
— С золотого берега, отдыхающий, — окончательно приходя в себя, ответил незнакомец.
— Как зовут? — вопрос был задан так, словно исключал обман.
— Артем. Артошка. Да свой я, мил человек. Где ты, покажись.
Деревня долго смеялась приключению Леонтия, но и искренне его благодарила.
Артем, в радость и в благодарность от избавления артналета, пока не закончился отпуск, скупил у половины деревни чачу, настоящую виноградную, крепкую, огненную чачу.
— Ну вы даете, мужики, — говорил он, восхищаясь быстрому действию чачи, налитой ему на пробу и уже
принятую. — Такую чачу продавать? Побойтесь Бога...
Вот как закрепился за Леонтием «артиллерия огонь».
Мы вошли во двор Вахтанга. Судя по количеству приглашенных, толпившихся — тут и по длине столов, — много быков и птиц расстались с жизнью. Подошли мои дяди, укрепляя нашу родственную мощь.
— Мама твоя придет? — спросил один из них, самый пьющий и самый добрый, несмотря на то, что не всегда исполнял роль тамады.
— Нет, — ответил я, обнимая дядю. — Она до года на свадьбы не будет ходить. Траур.
Не будь традиций, мы стали бы посмешищем в глазах обезьян, сохраняющих не только устаревший уклад жизни, но и выживших только благодаря этому, а нас вытолкавших в мир, полный диких существ, называемых людьми, от которых даже приматы умирают со стыда за их поступки.
Дяди одобрительно закивали головами и заметно было, что они еще хотели что-то спросить у меня.
— Останешься? — спросил дядя Тимур, подразумевая, видимо, буду ли я пить, если останусь.
— Мама разрешила, — ответил я, не уточняя, входит ли сюда и застолье с питьем и тостами,.
Погода стояла жаркая. От количества приглашенных, толпившихся у колодца, ближе к фруктовому саду, и дыму, возносившегося в небо от четырех разложенных на улице костров, где варили мясо и мамалыгу, она казалась удушливой, неподвижно падающей на покорно стоящих гостей. Я был одет не по сезону, в теплый свитер, зимние брюки и полуботинки, но сердце распирала гордость, потому что все одеяние на мне новое, праздничное.
Солнце, как и южане, быстрое на решение: торопливо исчезает с неба, тут же предоставляя замену — искусственное солнце, свет от больших, мерцающих лампочек, подключенных самоучкой-электриком.
Без невесты и жениха свадьба будет веселиться, плясать, петь и напиваться, обходясь не только без них, но даже без электрика Баграта.
Кстати говоря, Баграт был заряжен доброй энергией, забавные случаи приключались с ним ежедневно, не всегда безопасные, но никогда он не терял своего оптимизма. Его жизнь оборвала трагедия: мерзавец, не пойманный по сей день, включил предварительно обесточенный щит на линии, где работал Баграт. С просмоленного столба мастер свалился уже мертвым.
С его уходом свет погас не только в доме его родных, но все село погрузилось в траур, до сорока дней и не прикасаясь к телевизору и радио.
Баграт был спокойный человек, но смог обеспокоить души многих, инстинктивно понявших, что в деревне добрых хватит, может, на два-три поколения вперед, но добродушие, сконцентрированное в Баграте, уменьшается в других, оставшихся на этом свете.
Я увидел школьного друга Муртаза, сильного математика и, благодаря этому, думаю, лучшего танцора.
— Муртаз. Из наших кого видел здесь? — спросил я, поздоровавшись.
— Натела. Помогает женщинам суетиться.
— Не знаешь, кто еще будет?
— Говорят, невеста и жених обязательно будут присутствовать, — пошутил он и, заметив, что мои дяди рассмеялись надуманному остроумию, отошел довольный, нетерпеливо перебирая ногами, напоминая разгоряченного коня после финиша.
Собаки, поощрительно спущенные с цепей, дожидались начала застолья, чтобы потом урвать свои куски.
Дом кирпичный, большой, богато обставленный, вызывал зависть многих в деревне, но сейчас входящей сюда невесте я не завидовал, скорее — жалел. Очень уж много комнат ей придется убирать, да и за скотом, садом, за уже стареющей хозяйкой дома ухаживать придется.
Дураку кажется, что богатым благополучие падает с неба, стоит только им поднять подарок и затащить к себе в дом, спрятав в укрытом месте, подальше от глаз.
Сколько я знавал состоятельных, с достатком людей, они тратились на все необходимые вещи, накрывали столы, созывали гостей, часто и просто так, от широты души; но работали они много, вставали спозаранку. Они последними из людей прощаются со Всевышним ради короткого сна.
Хвастаться родными не совсем удобно, но хочу привести пример столько не поучительный, сколько просто подтверждающий мои слова.
Мой дядя, большой человек в Абхазии, влиятельный даже для проверяющих чиновников из Москвы, был не просто богат, но пугающе богат для строя, проповедующего одинаковый уровень зажиточности населения, движущегося к светлому будущему и чтобы идти быстрее, надо быть налегке, не отягощенным лишним, мешающим движению.
Звали его Георгий Ясонович и жил он во времена, когда национальностью не интересовались, а если любопытствовали, то только свои, чтобы похвастаться именитым родственником. Тонкий ум, совестливость, человечность и порядочное, именно порядочное, его умение жить не оскорбляли партийное, хозяйственное и человеческое чувство сограждан великой страны. Если с годами зарабатывал лишнее, на виду у обидчивой системы, то часть на систему и тратил.
Короче, был он состоятелен, известен, богат и достаточен для нас, родственников, которые бегали к нему за советом, помощью, протекцией и, чаще всего, за деньгами.
Георгий Ясонович удивлялся бесконечному ряду просящих родственников, не понимая, что среди них могли притаиться чужаки, неизвестные не только ему, но и нам.
Правда, я не бегал с протянутой рукой за дядей, — не люблю просьбы, схожие с цыганским попрошайничеством, а когда в его городе играли в футбол, где капитаном был я, он привел всех своих знакомых и подчиненных на матч, что и помогло, я думаю, нам победить и занять первое место.
Дядя, степенный, спокойный, помнится вскочил ракетой в небо после гола, забитого мной.
— Автандил, генацвале! — кричал он возбужденно. — Давай еще...
Смешное случилось потом. Он снял меня с подножки автобуса, на машине довез до дома и оставил нам по мешку муки и сахара, что тогда нас в удивленных глазах соседей сразу сделало богатыми.
...Я видел, как в открытые ворота вошел Ироди, окруженный учениками, начинающими картежниками.
Дяди притихли, напряженно выжидая, когда они скроются из вида.
Мгновенье — и Ироди подошел к нам.
— На свадьбу пришли, что хмурые? — не здороваясь, спросил он нас, стараясь не приближаться.
Дяди промолчали. Создалась опасная ситуация. Зураб, особенно горячий, несдержанный не только в эмоциях, но и в действиях, зло сверкнул глазами, метая молнии, скрипнул зубами, сказал тихо, шипяще, чтобы сказанное не услышали посторонние.
— Радость у нас будет тогда, когда соберемся на твои похороны.
— Долго ждать придется, Зурик, — нахально ответил Ирод, отходя к дружкам.
— Кому долго, а тебе скоро, — сказал Зури Ироду, сплюнув ему под ноги, уже идущему к своей компании. По дядиному лицу ходили желваки.
...Не в день свадьбы будет помянуто, да и чтобы всем дьяволам дорога была одна — в ад — через три недели после пророчества дяди, Ирода нашли мертвым под мостом, на берегу черной речки с двадцатью ножевыми ранениями, и хотя угрозу Зури слышали люди, подозрение в убийстве пало на одного из наркоманов, конфликтующего с Иродом.
Потом, много лет спустя, я узнал, что в дни убийства дед потерял старинный кинжал, и все понял. Многие тоже догадывались, чьих рук это дело, но все ненавидели Ирода, втягивающего подростков в картежные игры и продающего им наркотики, но сделали вид, что уверены — его убил подельник.
 ... Подошел Бочи. Без слов понял произошедшее и, стараясь успокоить моих дядей, сказал, отвлекая их.
— Зури. Только что узнал — со стороны невесты тамадой назначается Жоржик, опасный соперник.
— Кто с нашей стороны выводит команду пьющих на поле? — спросил Георгий Ясонович.
— Какой Жоржик? — более практично, заинтересованно спросил дядя Тимур. — Не тот ли директор совхоза «Руставели», который три арбуза по двадцать кило хавает без перекура на облегчение мочевого пузыря?
Жара спала, а может быть, мне так казалось. Я волновался, мысленно охваченный переживанием скорого застолья, где предстоял экзамен на почетное звание стойкого человека, способного принять двадцать пять, а если повезет, то и тридцать стаканов сухого вина, уместить в животе, расчистив там место для нектара, при этом не потерять голову, не проглотить языка. Была предательская мысль, сопровождающая не только бедных, но и счастливчиков с тугими кошельками, обойтись без внесения взноса, наподобие черной кассы взаимопомощи, однако искушения, а стало быть и посрамления избежать удалось благодаря дяди Жоры, который, скорее всего, почувствовав предательское колебание юного человека, развернул мои мысли в нужном направлении, поощряя только положительные многообразные копошащиеся мысли в моей голове. Он педагогически тонко очертил необходимое, отсекая наносное, с годами все сильнее наслаивающееся, налипающее на душу, — скупость и мелкое жмотство.
— На кухне запись, — направляясь туда, сказал он голосом учителя, укоряющего ученика, увильнувшего от
задания.
Если бы посторонний мог заглянуть в меня, шагающего за дядей, то принял бы меня за обреченного на казнь, тянущего время до эшафота. Дядя Жора весело, прыгающей походкой шел записываться, будто собрался добровольцем на фронт.
— Сколько записываешь? — не сбавляя шага и поворачивая голову, спросил он, наверное, надеясь избежать
позора от услышанной символической суммы быстротой
ходьбы.
Я раскрыл тайны банковского вклада, что стоило столкновения с дядей, остановившегося, как вкопанный.
— Мощная мама у тебя. Дай Бог ей здоровья, — восхищенно сказал он, испытующе посмотрев, не ради хвастовства ли я покрасовался.
Кухня, куда мы с дядями вошли, многим в деревне могла бы послужить желанной гостиной. Очереди не наблюдалось. Признаться, давка, толкотня и озлобление случаются в очереди за получением денег, а когда приходиться их сдавать, вносить, записывать или вручать, много найдется охотников пропустить тебя вперед, или
пройти мимо очереди. Принимала добровольные пожертвования моя тетя Натела, устало уткнув голову в
большую серую, конторскую, в клеточку, тетрадь. Ей говорили фамилию, сумму, она записывала, веря на слово, твердо уверенная, что принося деньги, ни один сумасшедший не запишет их на имя соседа, при всем уважении, а назовет только свою фамилию. Я мог рассчитывать, что тетя, как родственница, припишет мне нули — хватило бы одного, — но впереди стоял дядя Тимур, ее муж.
— Много набралось? — спросил он мою тетю таким тоном, как будто был уверен, что деньги пойдут ему домой. Присутствующие рассмеялись.
Дядя, как директор единственного, вечно переполненного ресторана в городе, зарабатывал достаточно, чтобы купить остров где-нибудь в океане. Единственная проблема, а скорее всего, радость состояла в количестве женщин, переполнявших пляжи, к которым дядя испытывал мучающую его и мешающую работе, страсть. Тимур назидательно, шутливо сказал ей, рассчитанный на посторонние уши.
— Доверили деньги — кому? Дождутся они недосдачи, вносить не буду.
— Я о твоих заработках, — с нарочитой дерзостью ответила она, — слышу только от тебя.
Мы вышли в сад. Дяди разошлись по интересам, пополняя ряды азартных губителей нервов и карманов жен, лишая женщин права доступа и присмотра за ними.
С тарелками, на которых, кажется, лежал сулугуни, аккуратно нарезанный ломтиками, и лаваши, издали мелькнула фигура Русудан, направляющаяся в шатер пополнить еду на длиннющем самодельном, из досок, столе, накрытом газетами и перевязанном нитками.
Сердце метнулось ей вдогонку, обегая и лаская предмет услады. Сердце удалось вернуть на место, но я уже находился мысленно рядом с нею.
Выручила музыка. Барабан и аккордеон напомнили мне, что нахожусь в многолюдном обществе, на свадьбе и не пристало мужчине путать гостеприимство соседа со своими личными интересами, имеющими несоответствие моменту.
Я завидовал мошкам, кружившимся вокруг лампочек, навешанных на невидимых длинных проводах по всему саду. Хотелось мне также летать, воспарив над землей, над головой любимой, жужжать и размахивать крыльями для нее, разгоняя жару и излишне прилипающих к Русудан соперников, не отрываясь от праздника.
Пригласили к столу, когда уже стемнело, а на небо заступил тонкий месяц, явившийся из округлой формы луны после голодания ради изящества.
У продолговатых, в четыре ряда, столов, уютно укрытых брезентом, одолженном у пограничников, скоро не осталось свободных мест. Народу набралось около восьмисот ртов.
Брезенты были натянуты на наспех вбитые колья, окольцованные прутьями, и служили гарантией, что переменчивая погода не продиктует пирующим условия капитуляции.
Я занял место среди дядей, тешась надеждами, как всегда необоснованными, что когда начнутся тосты, сделаю вид человека, исполнившего долг по дарованию счастья всем присутствующим, уже принявших достаточно много вина, подниму край брезента, болтающегося на земле, и отползу в сторону, а оказавшись вне стола и любопытствующих глаз, пойду домой отдыхать, отдавшись сну.
Аппетит приходит во время еды, особенно, если ты в гостях. Мне же кусок в горло не лез, так как я, подсчитав принесенную сумму, понял, что поглощением пищи я ее никак не покрою. Да еще, ко всему, я не пил, что увеличивало убыточность моего пребывания на этом пиршестве.
— Зури, зачем столько стаканов? — спросил я дядю, удивившись семи граненым стаканам, расставленных передо мною в ряд.
— «Катюш» боялись немцы, и был повод, а тебя пустые безвредные стаканы напугали? — спросил он, уже начиная уходить в предвкушение кайфа, и от того выглядевший подобревшим, готовым даже, я думаю, на снисходительность.
— Не стаканов опасаюсь, а их количества, — ответил я.
— Мандражишь? — участливо спросил Хамса. — Тебе по возрасту не положено из рога пить, а раз так,
напьешься медленно, растягивая удовольствие и привыкая к мысли, что напиваешься.
На свадьбах у нас местные, в доме, куда приводят невесту, сидят напротив гостей со стороны невесты и стараются споить соперников. Победители утром получают трофей — бычью голову, тем самым приумножая свою славу, уважение и гордость односельчан.
Слышал и был уверен, что женщины сидят отдельно, а тут передо мной оказались три красивые молодые девушки...
Надо сказать, что речь идет о временах, отдаленных одной пятилеткой, со дня падения короля кукурузы, на общественных началах исполнявшего и обязанности лидера партии. Но изменения, если и намечались, то только в погоде. А так, как двигались к светлому будущему, так и продолжали двигаться на месте, упершись в непролазную скалу кавказских гор и ожидая продолжения пути в туннели.
Простой народ, утомившись ходьбой в неизвестность, зычными лозунгами и обещаниями верхов зажечь
дополнительное солнце на небе, на благо трудящимся, становился рассудительнее, осмотрительнее.
Любить лозунги уже не было сумасшедших, а отсутствие в них здравого смысла порождало отчужденность, холодность в душах крестьян, этих двуногих лошадей полей и хранителей добра.
Пустой звук возвращает пустое эхо, поэтому в деревне, где каждый на виду, как на ладони, люди стараются держать слово, данное себе подобному, иначе слово, вылетевшее как воробей и лишенное возможности приземлиться на отдых, рухнет, погребая уважение и доверенность знающих тебя.
Меня в деревне любили и называли «сако» — «приносящий радость», имея ввиду, что помогая маме разносить тяжеленную почту, — новости тогда в газетах были радостные — приносил также радость маме и оценками из школы, а болельщикам — забитыми голами.
Односельчане, знающие истинную цену труду и цельности личности, уважали мою маму, которая воспитала достойного сына...
Сказанная о себе правда с элементами бахвальства унизительна мне, а не читающему выше приведенные воспоминания заканчивающегося безмятежного моего детства.
...Соперничающие на свадьбе стороны предъявили своих предполагаемых спасителей, — человек, рожденный побеждать, прикончив даже кружку чая, блаженно озирается, довольны и итогом, — С нашей стороны, как всегда, вот уже лет пятнадцать, на ответственное место вывыдвинули Гиви, нашего бригадира.
Тамада, который встал со стороны приезжих, возвысился над столом и сидящими за ним, как Эльбрус над
дикими джейранами, беззаботно разгуливающими на его склонах.
Я оказался рядом с тамадой и заметил на его лице несоответствующую празднику свирепость. Бычья шея казалась змеем, уже проглотившим кролика. Глаза неподвижные, тяжелые, со зрачками, застывшими в ожидании, напоминали две пульки от духового ружья, проделавших путь и расплющенных в лепешку.
Не это удивляло, хотя чему-либо в наш век удивляться глупо, а его живот, похожий на приличных размеров бурдюк, приспособленный для нужд хозяина.
— Жора, дорогой, — начал Гиви, поднимая на ногисобрание, — не откажешь, я думаю, порадоваться долгожданному обретению нашей деревней чудных рук невесты. Хозяину дома — подспорье, нам же — повод благословить союз брачующихся на продолжение рода, а стало быть, жизни.
Кривой, тупой рог, окованный серебром у верха, наклонился и с вино перетекло в живот Гиви, угрожающе булькая. Зрелище было красивое, но священный ритуал принятия винограда в жидком состоянии меня тревожил.
Детским умом я понимал, что совершается мероприятие, когда количество и качество враждебно пьющим.
— Гиви, — угрожающий, свирепый вид Жоры, когда обнажились зубы, исчез, — пуля, подарившая нам рога,
которые мы держим, чтобы была последней и, если где встретимся, из-за пазухи достанем не кинжал, а хлеб-
соль.
Выпили все,  и на радость ногам, сели.  Раздался треск, похожий на работу спецназовца, когда он бьет ладонью по доскам.
— Тамада провалился в туалете, — сказал мне Зури в ухо, — там, где он сидит, было отхожее место, и оно
мешало длине рядов, вот мы и накрыли старое лаврами, сверху намостив досками, а туалет перенесли на конец сада.
Наступила тишина, нарушаемая одиноким, сдержанным голосом Георгия, тамады, поборовшего обиду.
— Говорят, это к деньгам, — нашелся он, избавляя хозяев от позора, а себя от унижения.
— Если конское, то к крупной прибыли, — под добродушный хохот сказал незнакомый мне гость.
Сват Георгий вылез из выгребной ямы, разбрызгивая нечистоты.
— Разучились пить и хотели утопить? — спросил он с достоинством, вызывающе, но без зла.
— Надо, Жорик, вратаря тбилисского «Динамо» окунуть в дерьмо, ни один нападающий близко не подойдет, — весело изложил гениальный план тамада Гиви.
Подбежали женщины, смущенные случившимся, и повели Жору к крану, стараясь уважительно дистанцироваться от него.
— Чемпиона вывели из строя недостойным образом, — услышал я голос нашего учителя математики, ярого
поклонника двоек и подзатыльников.
Он даже отличникам ставил четверки, при этом потирая руки с довольным видом, и не терпящего сомнения голосом сообщал новость, давно известную в школе: «На „пять“ знаю только я!»
Тамада — должность, не допускающая отсутствия за пиршественным столом.
Правитель государства уходит в отпуск, жизнь подданных не меняется. Тамады нет — застолье превращается в вакханалию привокзального ларька, где пьют ради дури, драки и забытья.
Главарь стола, в хорошем смысле, и старец, и мудрец, и поэт, а случается, что и доверительный собеседник каждого, незатейливо начиная тост, выворачивающее нутро доходчивостью.
Простая мысль всегда имеет одну особенность — это мудрость, вплетенная в ясную простоту.
Одним словом, не все, что просто, просто понять... Рояль в кустах сразу нашли. Прилично ли он звучал, покажет время. Я говорю о замене тамады.
Гиви Арсентьевич, когда сообщили о предполагаемом сопернике, с нескрываемым веселым азартом всадника, на ходу вскакивающего на коня вдогонку сопернику, погладил усы и сказал так, чтобы слышали свои:
— Вместо травмированного и выбывшего из-за стола игрока появляется игрунья.
Не все поддержали самоуверенность Гиви, уже готового принять голову быка.
— Пируй после победы, — стараясь казаться серьезным, но и гордым за нашего тамаду, сказал Хамса.
— Тот редкий случай, когда сперва пируют, а лавры потом пожинают. — Назидательно ответил Гиви.
Лавры напомнили о случившемся с Георгием. Тягостный запах экскрементов исчез, словно эфирными они были.
Всему свое время. Скоро начнутся тосты, слежка за принятием до конца полных вином стаканов, дойдет очередь и до меня сказать слово, поэтому пора бы и уйти.
Девушки в мои расчеты не входили. Три красавицы сидели напротив меня и смотрели по сторонам, шепча и смеясь. Знаю, что у женщин возраст не спрашивают — кто правду скажет, — а эти были молоды, на первый взгляд, без кокетства, и не в меру раскованы. Постеснялся. Ну как я, мужчина, встану и позорно полезу под брезент.
Остался. Девушки глазами скользили мимо меня, будто смотрели сквозь стеклянную стену на интересующие их вещи.
— Буду пить, — решил я, и мужество ушло в дрожащие колени, по дороге трезвоня о трусости остальных частей моего тела.
Буду пить, выхода нет. Не принимать вина и уйти через лазейку, — даже эти мысли, не то что поступок, могли меня опозорить, поэтому я и решился на штурм своих еще не познанных возможностей.
Оставалась моя последняя надежда — запрет дядей, но по их лицам читалось, что спасения с их стороны не ожидается.
Подумал о маме. Приду домой пьяный, сделаю ей подарок. Неприятный. Опять заиграла музыка, двигаясь к основному столу, светскому алтарю новобрачных, — это слово я выучил позже, — сопровождаемая хлопаньем рук гостей, уже голодных, измученных ожиданием.
На танец выскочил Хичо, зычно выкрикивая боевой клич танцора, им самим придуманный, побежал за музыкантами. Он в ожидании партнерши покрутился перед столом невесты и ее будущей половины.
Каждый умеющий радоваться жизни, способный радовать близких, родных и незнакомцев, в мир сей пришел не зря.
Тот же, кто извлекает наслаждение только для себя, заставляя окружение чувствовать ущемление, унижение, уже получил путевку в забвение при жизни.
Деревня, как прииски золота. Дни, проходящие мимо ежедневно видящих друг друга людей, из массы песка отбирают редкие самородки, а остальных отлучают от земли, ссылая в города.
Земля дает пищу копошащимся на ней. Она живая, видящая и чувствующая. Пот, пролитый тружеником, веками служит потомкам. В деревне, мне кажется, мудрых много; в городе — образованных, информированных, порой малахольных.
Заканчивая эту мысль, подытожу: в деревне грязь на обуви; в городе — на очерствелых душах.
...Барабан верховодил ритмами, игнорируя старания аккордеона. Медоле, мне было видно, обхватил барабан, как женщину, и ненавистно лупил, что есть сил. Сил, можно заручиться, у него хватало. Показного, наигранного зла тоже. Зури, знавший толк в барабане, сказал:
— Мастер играет.
Хичо поймал кураж — так и летал по земле. Женщина, мне неизвестная, раскинув руки, лебедем улетела от Хичо, слегка откинув шею. Я украдкой посмотрел на девушку, сидящую передо мной. Волосы, чернее черного цвета, обрамляли белизну ее лица, как платина черного бриллианта.
Она сидела, не замечая меня, но видно было, смущалась, чувствуя любопытствующий мужской взгляд. Платье в мелкую горошину, легкий платочек на шее. Часы золотые на запястье. Изящно худая, а не измученная худобой. Скорее всего, с папой. Уже тогда единоличник, я не допускал даже мысли, — ведь она понравилась мне, — что она могла прийти и с мужем.
— Ах ты... — И я услышал ругань, потом началась драка.
— Рановато начали, — сказал Нико, мой сосед по дому слева, если смотреть на море. — Трезвы, а готовы людям испортить праздник.
— Рамбавия, — по-грузински мягко, певуче поинтересовалась понравившаяся мне девушка.
— Постеснялись заступиться за человека, упавшего в туалет, а теперь ищут повода к мщению. — Я не разобрал лица говорившего.
— Всегда так. Укусила чужая собака, приходишь домой и наказываешь свою, — сказал хромой Бондо, живший у мельницы, где, кстати, мельником некогда работал мои отец.
— Свою жену? — смотря на Бондо, улыбаясь и стараясь не получить еще одного оскорбленного, спросил его Хамса.
Выяснилось, что во время танца, увлекшись творческим подходом к делу, умышленно или случайно, Хичо задел свою партнершу.
Автобусы местных линий, вечно переполненные расплодившимся населением, рождали более вольные, правда, вынужденные, неизбежные, прикосновения чуждых друг другу тел, и ничего, привыкли, ездят как миленькие, не возмущаются, лишь бы добраться до конца намеченного пути.
— Хорошо еще, что кинжалы вышли из моды, — обращаясь к дяде Георгию и стараясь привлечь внимание белолицей незнакомки, сказал я. — Иначе прирезали бы друг друга дерущиеся.
— Рано радуешься. Теперь, поверь мне, в кармане у каждого по пистолету, — ответил мне дядя.
— Хорошо, что не по два. — Внимание девушки мне удалось привлечь. Говорливостью или остроумием, не могу судить.
Вспыхнувший огонь быстро погасили, но смешное случилось потом. Хичо и оскорбленная дама продолжали кружение по кругу, словно остановились на секунду раскрыть зонт, чтобы прикрыться от дождя...
Тосты заставляли восхититься, почтить вниманием уважаемых, вспомнить ушедших, помянуть словом родителей жениха. Будь у пьющего бездонный живот, поднимали бы стаканы о половине живущих в солнечной райской Абхазии.
Я допустил ошибку. Поверив в мудрость сказанного о необходимости питья за здравие, дом, молодоженов, за тех и за этих, я опережал тосты с легкостью заядлого алкоголика, что скоро и почувствовал. Нет, сперва я почувствовал родственность душ пьющих, после понял глубину земли под ногами. Когда же глубина исчезла, наступила легкость в голове и тяжесть в языке, заблудившегося в зубах. Рука тянулась к стакану, до последнего готовая принимать уже освещенное тамадой вино.
Девушек уже не было. Да и не это главное, а неудобство, испытанное моими ногами. Они попали под дождь. Единственное, что смущало — дождь шел снизу. «Вот мерзавцы!» — подумал я, имея в виду, что может, перебрал и меня выволокли на воздух освежиться, но почему лилась вода только на ноги, не мог понять.
— Может, облегчаются? — сделал я еще одно предположение, но скоро понял, что ничего не могу понять.
Потом узнал происхождение ненастной погоды под столом, удивившее меня народной смекалкой, но не похожее на бережливость крестьянина, всегда идущего вслед за коровой, чтобы подобрать навоз — для сада. Экономные, прижимистые жители нашей деревни, гости и даже городские сливали вино вниз; незаметно, грубо, незримо. Победа ведь требует не только сил, но и умения притворяться сильным.
Я понимаю везение тех, кто решил не пить. Даже предполагаю их рождение под удачной звездой, но будь рядом пьяница, он бы передушил всех, без почтения, трепета и жалости, изводящих добро, этот нектар богов.
Прибежала мама, убедиться в слухах, донесенных ей недоброжелателями. Я был хорош. Даже очень.
— Домой! Домой! — не то с укором, не то радостно, что я стал мужчиной, отстаивающим честь семьи, сказала она, взяла меня за ремень, стаскивая со стула.
— Нельзя, — запротестовал я голосом кандидата в президенты Америки, уверовавшего стать первым
и здесь, за столом, — еще четыре стакана осталось.
Мама имела железный обхват. Она тянула меня на волю, на чистый воздух, я сопротивлялся.
— Шестнадцать стаканов выпил, куда еще тебе?
Цифры сразу отрезвили меня, молнией влетев в голову.
— Кто сказал? — подверг я сомнению свой неожиданно обнаружившийся талант.
Дорога до дома была близка. Луна на небе игриво качала головой, высказывая свое недовольство звездам. Птицы не спали, чирикали и чирикали. Кавказский хребет тянулся к морю и там исчезал.
Горы, покрытые снегом, защитной стеной окружали и маленький клочок земли моей родины.
Пьяный, я понимал, что клочок земли сделался еще клочкастее, корявее, так как я начал спотыкаться и падать.
... Долг мужчины, попробовать вино, был осуществлен. Оставались и другие, вызывающие, если не больше, то и не меньше, уважения.
Жизнь продолжалась. Она продолжится, когда я уйду в другую, нездешнюю жизнь.
Подрастают сыновья и хочется, сильно хочется, чтобы они возмужали, когда настанет время, а я буду рядом с женой радоваться их удачам.
Успехи ждут каждого. Главное, выбрать верное направление, построить прочный фундамент и двигаться вперед,к победе.
Что же до моего первого опыта застолья, оно служит напоминанием — выпил, подумай, нужно ли это тебе. Перепил, — порадовал недругов, огорчил близких.
Я люблю ходить на свадьбы. Сидеть рядом с раскованными, скинувшими на день суету, уже веселыми, приглашенными и радостно сожалеть, что из меня не вышел тамада, хотя говорить люблю.
Взрослый пользуется опытом своего детства и старцев, порой впадая и в то, и в другое.
Я смотрю на прошедшее с сожалением. Трудное, но и интересное было время. Его не вернуть.