Уезжаем

Несмотря на то, что работа отнимала много физических и душевных сил, я все же не растерял прежних привязанностей к литературе и музыке. Смягчение цензурных ограничений проявилось и в этих сферах культурной жизни. Незабываемое впечатление произвело на меня в тот сложный год роман Дудинцева "Не хлебом единым". Я воспринял  это произведение как совершенно новое явление советской литературы, подобное струе свежего воздуха в давно непроветриваемой комнате.

Должен сказать, что роман Дудинцева, несмотря на весь мой радикализм, показался чересчур пессимистическим. Я все еще считал, что в нашем обществе, особенно в его центре - Москве, нет и не может быть столько подлости и низости; автор излишне сгущает краски и гиперболизирует испытания своих героев.

Чтение доставляло тихое удовольствие, но мы были молоды, жизнерадостны и предпочитали более активные формы отдыха. В этом нам помогала музыка, тем более, что по стране началось триумфальное шествие эстрадных и джаз-оркестров с их бурными, жизнеутверждающими мелодиями и ритмами, под которые так легко было танцевать. "Быстрый танец" Цфасмана, фокстрот "Искушение", песенка "Мишка, Мишка..." и многие другие легкомысленные или вообще бездумные вещицы кружили и без того слегка хмельные головы. Из-за Океана в это же время пришли к нам в Кашку мелодии в темпе "Буги-Вуги", окончательно освободившие танцующих от традиционных фигур и па, и позволивших партнерам импровизировать в меру своих способностей и чувства ритма.

Одним из лучших исполнителей модных танцев в нашей молодежной компании был, бесспорно, брат Нади Борис. Он приезжал к нам чуть ли не еженедельно и однажды привез роскошный подарок - радиолу "Чайка". С появлением этого чуда современной радиотехники, музыка в нашей квартире не умолкала с утра до вечера. О нашем увлечении музыкой красноречиво свидетельствует такой факт. Однажды поздно вечером раздался телефонный звонок. Я снял трубку.
- Игорек, привет! Это я - Борис! Я звоню тебе со смены из шахты. Сейчас я в раскомандировке участка на глубине 250 м под землей. Как вы там? Как Надя, Валюшка? Все живы-здоровы? Передай им мой привет! Заведи, пожалуйста, "Искушение" и положи трубку к приемнику - хочу послушать.

Я не нахожу в его просьбе ничего необычного, ставлю пластинку на диск, включаю, кладу трубку поближе к динамику и мы оба с удовольствием слушаем задорную мелодию - я у себя дома, он - далеко и глубоко под землей. Мы оба счастливы.
               
К новому году мы все-таки нашли выход из канатного кризиса. В этом нам помогли горняки Курдайского уранового карьера, с которыми у нас установились товарищеские отношения. Руководство комбината сменило гнев на милость и обещало по итогам года выплатить руднику приличную премию. Если учесть, что моя полная зарплата за должность главного инженера составляла 3696 рублей, то и сумма премиальных обещала быть немалой. К тому же в конце года мне начислили кругленькую сумму за "выслугу лет" - была и такая поощрительная мера, имевшая целью сокращение текучести кадров.

 Размер этих выплат находился в зависимости от стажа работы и у тех, кто проработал в системе достаточно долго, достигал вполне приличных сумм. Вскоре Никита сочтет эти выплаты излишними, отменит их и вызовет, тем самым, озлобление среди миллионов соотечественников. Правда, недовольство этой акцией, как, впрочем, и многими другими, постепенно пройдет. Нашему народу не привыкать к шуткам и капризам своих вождей; он незлобив и незлопамятен. Поматерится, выпьет с горя и вновь выйдет с плакатами на Красную площадь, вытирая слезы радости при виде очередного кумира, утомленно и равнодушно помахивающего ему ручкой с трибуны мавзолея.

В общем, наше материальное положение в описываемое время было на высшей отметке. Другое дело, что мы не совсем разумно им распоряжались. В семье раз и навсегда установился порядок, согласно которому все деньги я отдавал жене и совершенно не интересовался, как и на что она их тратит. Мы ни в чем себе не отказывали, но в связи с ожидаемой поездкой в Монголию почти не тратили денег на вещи и, тем более, мебель. И все же, несмотря на высокие заработки, наш счет в сберегательной кассе был настолько мизерным, что любопытные кассиры упрекали нас в отсутствии местного патриотизма, полагая, что основные средства мы храним в городе. Не было там никаких счетов, мы просто еще не умели "экономить", транжирили деньги направо-налево, а главное - вокруг нас всегда было много друзей и ... родни! 

Истекал пятый месяц после моего визита в МЦМ СССР, а оттуда не было ни слуха - ни духа. Постепенно слабела моя надежда и усиливалось подозрение, что меня в очередной раз прокатили на анкете. Я привык к таким ударам судьбы и у меня выработался к ним иммунитет. Обидно было лишь то, что я поверил в благоприятные перемены и размечтался, как мальчишка. Нет и не надо! Мне и здесь неплохо! Даже руководство комбината стало считаться со мной и предлагает мне новую должность - начальника рудника! Правда, не Буурдинского, а Ак-Кульского! Произошло это так.

Однажды в моем кабинете раздался телефонный звонок и с коммутатора сообщили, что соединяют меня с главным инженером комбината Егурновым Николаем Павловичем. В трубке я услышал солидный начальственный бас, предложивший мне, по возможности срочно, прибыть в комбинат. Минут через сорок я был уже в его кабинете. Главный инженер был грузным, высоким мужчиной лет за пятьдесят, с большой лысой головой, крупными чертами лица и сильно припухшими глазами, свидетельствующими то ли о нездоровье, то ли о пристрастии к алкоголю.

Посмотрев тяжелым оценивающим взглядом, он ошарашил меня сообщением о том, что "есть мнение" назначить меня начальником рудника Ак-Куль, расположенного в Нарынской области и входящего в систему комбината. Это тот самый рудничишко, на котором в должности начальника одного из участков работал Петр Ковешников, а Борис Буров был главным маркшейдером. Перспектива вовсе не показалась мне заманчивой, но пройдя достаточную жизненную школу я уже знал, что начальство очень не любит категорических отказов в ответ на свои великодушные предложения и поэтому пустил в ход проверенную временем аргументацию. Начал я с малого козыря: я открытчик, а рудник подземный, хотя уже понимал, что это не имеет принципиального значения. В нашей системе, чтобы стать начальником любой организации вовсе не обязательно иметь соответствующую специальность. Как я и ожидал, этот аргумент не произвел впечатления. Гораздо более весомым оказался второй аргумент - я беспартийный.

Интересно было наблюдать реакцию главного, который, очевидно, к этому не был подготовлен. Я лишил его возможности вести со мной жесткий разговор в приказном тоне. Он поморщился, как будто ему предложили выпить ложку рыбьего жира, и прекратил разговор. Я вздохнул с облегчением.
Свято место пусто не бывает. Через несколько дней ко мне подошел Борис Лаврентьев, бессменно проработавший несколько лет начальником буровзрывных работ карьера, и сказал, что его переводят в Ак-Куль начальником рудника. Я от души поздравил его с назначением и сказал, что он своим самоотверженным трудом давно заслужил это повышение. На его место мы определили Станислава Иванова.
               
Приближалась весна 1957 г. Из министерства не было известий, и я окончательно решил, что пора успокоиться, смириться с мыслью о том, что мы "невыездные" и работать пока работается. Надя к этому времени, не выдержав давления женской части педагогического коллектива, из школы уволилась и всю зиму просидела дома в ожидании нашей поездки. Теперь мы пришли к выводу, что ей следует подыскать более спокойную работу, но в условиях Кашки это оказалось очень не просто. Наконец ей предложили вакантное место химика-аналитика в химической лаборатории комбината, и с 15 февраля ей следовало приступать к работе.

В то утро мы вышли с ней из дома вместе. Стоя на остановке дежурных машин, я смотрел как она перешла мост через речку Кашка-Суу, прошла мимо нового здания клуба, поравнялась с почтой и была остановлена какой-то женщиной. Внезапно она повернула назад и, размахивая какой-то бумажкой, быстро пошла ко мне. Я пошел навстречу. В руках у нее был телеграфный бланк с красной полосой - правительственная телеграмма, в которой мне предлагалось срочно прибыть в Москву в МЦМ СССР для дальнейшего следования в загранкомандировку. Наконец-то!

Времени для эмоций не было. Подошли дежурные машины и толпа привычно брала их штурмом. Я успел сказать Наде, чтобы она немедленно подавала заявление на увольнение и сел в кабину первой машины. Я предпочитал уезжать раньше, ехать медленно на перегруженных "дежурках", но только не с Байковым в "бобике". Он сначала настаивал, потом обижался, а позже смирился.
Весь коллектив цеха был свидетелем сцены с телеграммой и довольно оживленно обсуждал мой отъезд. Байков уже на руднике не удержался от ядовитого замечания - полагая, что его увещевания подействовали на меня, он был шокирован этим внезапным вызовом.
               
В последний месяц мое родное предприятие, как бы в наказание за измену, преподнесло мне два жестоких сюрприза.

Первый начался с кошмарного сна, по сценарию которого, я, стоя на уступе, смотрю на дорогу, ведущую от конторы в карьер. Зима. Все занесено снегом. Сверху вниз тихо спускается машина, в кузове которой стоят люди. Вот машина заскользила по снегу, и я с ужасом вижу, что ее все быстрее сносит к бровке. На мгновение она зависает на краю, а затем переворачивается и падает вверх колесами. Люди остаются под машиной. Все это происходит в абсолютной тишине. Я пытаюсь кричать, но не могу издать ни звука. Пытаюсь бежать на помощь - ноги меня не слушаются. Просыпаюсь в холодном поту и с облегчением понимаю, что это всего лишь сон. Один из длинной серии, которые мучили меня в конце 1955 года.

По дороге на рудник от нечего делать я пересказал этот сон сменному электрику Володе Сидорову, сидевшему рядом со мной. Он вежливо выслушал меня, а я тут же забыл ночной кошмар, так как на карьере нас ожидала масса забот - ночью выпал мокрый снег и все машины были буквально блокированы гололедицей. Надо было принимать срочные меры.

Я подозвал молодого горного мастера из последнего пополнения Асана Аманова и бригадира дорожников Забруцкого, и попросил их немедленно организовать посыпку дороги солью. Они остановили возле конторы арендный самосвальчик ЗИС-585, посадили в него трех рабочих, быстро загрузили его и поехали в карьер, лопатами рассыпая соль за машиной. Забруцкий командовал в кузове, Асан сидел с шофером в кабине - он был начальник!

Я наблюдал за их действиями из карьера. Сначала все шло хорошо, потом машина пошла быстрее, затем она потеряла управление и, наконец, сорвалась с дороги вниз. Я увидел, как в момент падения зеленой птицей из кузова вылетел Забруцкий в парусиновом плаще, а вслед за ним из кабины вывалился Асан. Остальные остались в машине и исчезли из виду, когда она перевернулась вверх колесами и упала на нижний серпантин. Все произошло так стремительно, что описание увиденного заняло больше времени, чем само действо.

Все, кто наблюдал за этим, бросились на помощь. Когда я подбежал к месту происшествия, то зрелище было одновременно ужасное и знакомое. Шофер наполовину свешивался из сплющенной кабины. Все лицо у него было в крови, глаза закрыты, дыхания не было видно. Из-под кузова доносились стоны. Что там с людьми - понять было невозможно. Аманов сидел на дороге, обхватив голову руками, и раскачивался из стороны в сторону. Забруцкий был цел и принимал энергичные меры, пытаясь вытащить шофера и приподнять кузов для извлечения зажатых под ним рабочих.

Шофер оказался жив и отделался царапинами. Из троих рабочих только один пострадал довольно тяжело - его согнуло пополам, прижав голову к сапогам. Мы осторожно попытались выпрямить его, как открывают сложенный перочинный нож, но парень закричал. Пришлось его в таком виде положить в санитарную машину и везти в Орловку в больницу. Через несколько дней он смог приступить к работе. На этот раз обошлось без жертв, но случись они, и вместо Монголии я бы загремел в "места не столь отдаленные".

После выполнения обязательных формальностей, неизбежных при несчастном случае, мы немного успокоились, а вечером, спустившись в Кашку, решили отметить благополучный исход дела в столовой. Давненько я там не был, но повод был достаточным для того, чтобы моя Надежда Георгиевна отнеслась к этому визиту с пониманием. После первого тоста за здоровье всех пострадавших Володя Сидоров, сидевший со мной рядом, вдруг сказал:
- Самое удивительное в случившемся сегодня то, что Игорь Александрович все это видел сегодня ночью во сне и рассказал мне, пока мы ехали на карьер. Совпало не только все случившееся, но даже место, на котором все произошло!

Только тут я вспомнил это удивительное и мистическое повторение ночного кошмара. Я не верю в чудеса и приметы, мне чужды суеверия и пророчества, но этот сон, в деталях предсказавший реальные события за несколько часов до их свершения, заставил меня задуматься о странностях человеческой психики. Я задержал его в арсенале своей памяти как необъяснимую загадку и рассказываю только тогда, когда начинается серьезный разговор на данную тему. При этом к той же категории таинственных явлений я отношу и свой первый, еще детский, сон, который считаю предвестником ареста отца - черное дерево в черной пустыне, с ветвей которого безмолвно сыплется черная земля и срываются и улетают прочь черные птицы.

             Последний сюрприз мне подкинула чёртова "арканная" дорога, которая ввиду значительного превышения проектной производительности стала досаждать нам особенно часто. В разгар самого сладкого сна я был разбужен резким телефонным звонком и мгновенно проснулся с сильным сердцебиением и предчувствием большой беды. Бригадир разгрузочной станции на фабрике сообщил мне пренеприятнейшее известие - лопнул трос противовеса, обеспечивающего натяжение несущего каната грузовой ветви ПКД. В результате несущий канат от фабрики до жесткого перехода, что на "Зеленой лужайке" упал в ущелье вместе со всеми гружеными вагонетками. При падении был разорван также и тяговый канат. Я тут же представил себе всю сложность восстановления линии и понял, что работы по ее восстановлению хватит надолго. Такой аварии у нас еще не было.

Картина, которую я увидел на станции, была удручающей. Сорвавшийся многотонный противовес разбил направляющие и несущие конструкции. Бронированный канат "убежал" от фабрики на несколько сот метров. Вагонетки с рудой, упавшие с большой высоты в ущелье, были разбиты. Не буду описывать скучные технические подробности аварии и наши героические усилия по восстановлению главной артерии, связывающей карьер с фабрикой. На это ушло ровно трое суток, в течение которых мы спали от силы 5-6 часов. Всю тяжесть ремонтных работ приняли на свои плечи сварщики, канатчики и Максим Полукаров, который с помощью своего бульдозера осуществлял осторожное подтягивание несущего каната до его соединения с тросом нового противовеса.

Одну ночь  с  нами  провел  даже  сам  директор  комбината А.А.Ковтун, приехавший на своем роскошном ЗИМе. Вместе со словами ободрения он привез четверть спирта для поддержания трудового энтузиазма. Удивительное дело - никто из любителей выпивки, тем более дармовой, даже не притронулся к ней пока работы не были завершены. Столовая фабрики кормила всех занятых на восстановительных работах бесплатно и по высшему разряду. Я никогда ни до, ни после не видел такого сознательного и самоотверженного отношения людей к общему делу. Воистину, люди познаются в беде, особенно если она - общая.

К исходу третьих суток мы запустили канатку вначале вхолостую, а потом стали выпускать на линию все больше вагонеток. Когда работа вошла в привычный ритм, все вздохнули с облегчением, но были настолько уставшими и измотанными, что на застолье сил ни у кого не осталось.
               
Две стрессовых ситуации, случившихся под занавес моей производственной эпопеи, оставили в душе неизгладимый след. Может быть, поэтому я расставался с рудником, которому отдал три с половиной лучших года своей жизни, без особого сожаления.
По заявлению я освобождался от работы с 28 февраля. В оставшиеся до отъезда дни мне предстояло передать все дела и хозяйство своему преемнику. Однако среди наших руководителей среднего звена подходящей кандидатуры не нашлось, и через некоторое время Байков представил мне человека, которого рекомендовало руководство комбината. Им оказался Григорий Петрович Кудряшов, недавно окончивший двухгодичные Высшие инженерные курсы (ВИК). Был он лет на пять старше меня и когда я увидел его впервые, то сразу же, по привычке, подыскал ему прототип среди многочисленных литературных портретов - Чичиков! Такое же, "не лишенное приятности", круглое пухлое лицо с мелкими чертами, лысоват, вежлив. Энергичный и напористый, он без раскачки сразу же перешел к делу. Мы пошли на карьер и я на месте рассказал ему о всех особенностях месторождения, технологии и организации работ. Он задавал массу дельных вопросо, и я понял, что мой преемник имеет хорошую производственную и жизненную хватку и опыт, кое в чем превышающие мой.

Среди своего непосредственного окружения я редко встречал людей, за которыми признавал бы умственное превосходство и более основательные знания. Может быть, это звучит нескромно, но зато откровенно. В десятом классе таким парнем, несомненно, был Левушка Захарьев; в институте среди 150 моих сокурсников пальму первенства я безоговорочно отдавал Жене Кейровичу. Я не завидовал им, ибо считаю это чувство одним из самых отвратительных качеств человеческой души; я совершенно объективно и уважительно относился к их высоким достоинствам, но никогда и никому в этом не признавался.

На руднике такого человека я встретил впервые в лице Кудряшова. Интуиция и на этот раз меня не подвела. Григорий Петрович быстро прошол все ступени карьеры в пределах комбината и вскоре стал его директором, приняв на себя тяжкие удары по его перепрофилированию после выработки запасов свинцово-цинковых руд как на Буурдинском, так и на всех других рудниках. Рудники закрывались один за другим. Коллективу грозила массовая безработица, а хорошо отлаженному производству - ликвидация. В этих условиях Кудряшов стал развивать на существующей базе совершенно новое производство по добыче, обогащению и металлургическому переделу редкоземельных руд Кутессайского месторождения на базе Ак-Тюзского рудоуправления и обогатительной фабрики в Кашке.

Именно в этом проявились те организаторские и волевые качества Кудряшова, которые я подметил и признал в нем при первой встрече. Они помогли ему преодолеть колоссальные трудности, привычно создаваемые нашей бюрократической системой; создать новое производство; пригласить новых и переучить старых специалистов и превратить старое казачье село Орловку в благоустроенный городок.

Однако человек, как и любая машина, обладает вполне определенным ресурсом и если эксплуатировать их на высоких оборотах, то снижается срок эксплуатации. Григорий Петрович износился быстро. Он оставил по себе добрую память во многих сердцах, что же касается меня, то я считаю, что он, как никто другой, в наибольшей мере приближался к моим представлениям об идеальном советском руководителе.
               
19 марта мы распрощались с нашими друзьями и Кашкой, погрузили вещи в ГАЗ-51 и выехали во Фрунзе. Загрузив на товарной станции вещи в контейнер, мы взяли билеты на поезд - Надя плохо переносила самолет, да и для двухлетнего ребенка многочасовой перелет был бы тяжким испытанием.
Во Фрунзе нас ожидали две бабушки - Валентина Николаевна и Ольга Семеновна. Обе они уезжали вместе с нами в одном поезде - матушка до Туркестана, а теща до Москвы. В Туле мы прожили несколько нелегких дней, заполненных тревожным ожиданием предстоящей долгой разлуки с дочкой и встречей с неизвестным будущим в чужой стране. Однако мосты были сожжены, и назад пути не было.

По прибытии в Москву нас ожидала новость, несколько смутившая меня своей неожиданностью, - я командируюсь в Монголию не по линии МЦМ СССР, а через Министерство геологии и охраны недр. Мне объяснили, что рудник Бурун-Цогто закрывается, зато Геологическая экспедиция АО "Совмонголметалл" остро нуждается в квалифицированных горных инженерах. Я не мог знать, что хуже, а что лучше; кроме того, у нас не было выбора, а еще это было хорошо знакомым проявлением чиновничьей бестолковости - оформлять трехлетнюю командировку на рудник, который через полгода предстоит закрывать!

Мы стали оформлять выездное дело и среди прочих бумаг я должен был сдать справку о моем среднемесячном заработке за последние 6 месяцев. По существующим правилам, командирующая организация обязывалась выплачивать мне 60% среднего заработка и переводить эти средства на текущий счет в сберкассе, обслуживающей всех советских специалистов, выезжающих за границу. При виде этой справки, в которой стояла цифра 6680 рублей в месяц, мужчина, принимавший и проверявший бумаги, удивленно присвистнул и посмотрел на меня с изумлением. Пришлось объяснять ему кем и в каких условиях я работал, и за что мне платили такие деньги.

Здесь же я дал поручение, чтобы из причитающейся мне ежемесячной суммы в 4008 рублей 300 переводили в Тулу на содержание дочки. После этого в кассе гостиницы Метрополь мы купили билеты на поезд до Улан-Батора и поселились в гостинице Останкино, чтобы прожить несколько дней, оставшихся до отъезда.
               
Согласно существовавшему в то время ритуалу, все советские люди, выезжавшие первый раз за границу, обязаны были пройти собеседование в аппарате ЦК КПСС на Старой площади. Делалось это для того, чтобы люди прониклись сознанием, сколь велико к ним доверие Партии и сколь высоким должно быть в них чувство ответственности за это доверие.

Когда мы с Надей пришли в здание ЦК, в приемной уже толпилось человек 15. Через некоторое время из-за тяжелой двери вышел энергичный молодой человек и пригласил нас зайти в кабинет ответственного работника. За внушительным столом мы увидели мужчину лет 60 с незапоминающейся внешностью и скучающим взглядом человека, уставшего от рутинной обязанности бесконечно повторять одни и те же напутственные речи. Монотонным и бесцветным голосом он стал проповедовать нам прописные истины о том, что мы должны представлять за рубежом нашу великую Родину; высоко нести знамя передовых идей социализма и пропагандировать их среди местного населения; блюсти честь и достоинство советского человека и т.д. и т.п. Монолог был длинным и усыпляющим. Ни одного живого слова или яркой мысли! Его молодой референт сидел рядом со скучающим видом, и видно было, что он испытывает неловкость за своего шефа.

Воспользовавшись затянувшейся паузой выдохшегося столоначальника,  он перехватил инициативу и перевел разговор в более  живое  русло конкретных примеров нарушения нашими людьми моральных и этических норм поведения в чужой стране.  Он привел несколько фактов безобразного поведения наших соотечественников,  большая часть которых пришлась именно на ту страну,  в  которую  нам предстояло ехать.  "Курица - не птица, Монголия - не заграница" - такая поговорка сложилась в среде советских людей и поэтому в этой независимой стране они привычно вели себя как на всей территории СССР. В этом нам вскоре предстояло убедиться воочию.

Из этой малоинтересной встречи мне запомнился только один эпизод. На вопрос одного из слушателей - "В чем заключается общественно-политическое различие понятий народная и народно-демократическая республика?" - наш солидный наставник не смог дать вразумительного ответа. Более того, он явно растерялся, понес какую-то околесицу, вконец запутался и беспомощно посмотрел на своего помощника. Тот старательно копался в бумагах и делал вид, что не замечает неловкости создавшегося положения. Наконец, он посмотрел на нас и сказал с улыбкой, что в этом нам проще будет разобраться самим на месте.

В заключение встречи мы все поставили свои подписи на каких-то бланках, приняв тем самым личную ответственность за свое поведение за границей и избавив от нее нашего инструктора.
3 апреля, накануне третьей годовщины нашей свадьбы, мы сели в прямой вагон Москва - Улан-Батор поезда Москва - Пекин и отправились к месту моего нового назначения.
Итак, закончился еще один, довольно короткий, но очень насыщенный событиями жизненный этап. За три с половиной года работы на производстве я вплотную столкнулся с суровой прозой нашей социалистической действительности. Она выбила из меня и унесла в прошлое остатки иллюзий, которыми нас обильно пичкали в школе и внушали в институте. В жизни все оказалось иначе - одновременно проще и сложнее. Я увидел, что общество разделено отнюдь не на классы, а на тех, кто повелевает и тех, кто подчиняется. Первые рвутся к власти ради привилегии откусить от общественного пирога побольше и повкуснее. Вторые, в меру своих ограниченных возможностей, пытаются на лету схватить крохи, сыплющиеся сверху. И тех, и других совершенно не волнует тот факт, что общественный пирог не безразмерный, а то, что они считают скатертью-самобранкой, на самом деле представляет лоскут шагреневой кожи.

На руднике я впервые понял, что при таком отношении к общему делу система неизбежно придет к краху, а лозунг "Наше народное хозяйство находится на крутом подъеме" - это вовсе не метафора, а отражение реальности. Оно, это хозяйство, было похоже на тот паровоз, у которого, как когда-то на Гороблагодатском карьере, не хватило пару, чтобы вытолкать думпкары на подъем и они, пересилив своей массой, загнали его в грязный тупик.

Здесь я увидел, что невероятно богатая страна не в состоянии обеспечить добывающим предприятиям нормальные условия для ритмичной работы: автосамосвалы простаивали из-за нехватки резины и топливной аппаратуры; экскаваторы - от отсутствия тросов и зубьев для ковшей; бульдозеры ползали по карьеру без башмаков для гусениц; нерегулярно поступала взрывчатка; канатка работала на предельно изношенных тросах и т.д. В результате план выполнялся исключительно за счет чудовищной эксплуатации наших физических и психических сил, поддерживаемых допингом патриотических лозунгов и премий, которые и потратить-то было не на что.

И все же, несмотря на многочисленные минусы, производство дало мне то, чего невозможно получить в институте или вычитать из книг. Это новое для меня НЕЧТО предстало в единстве природы, воплощенной в месторождении; техники, материализованной в машинах и людей, эксплуатирующих первую с помощью вторых. Много позже я узнаю, что совокупность всех этих элементов представляет собой сложную геотехническую и социальную систему и займусь изучением ее внутренних связей и поиском общих закономерностей. Трудные годы на руднике помогли мне разобраться в этом, но порочная общественная система помешала довести начатое до конца.
               
На склоне лет людей, как правило, тянет туда, где прошли их деятельные молодые годы. Однажды, когда мы уже жили в Москве, у нас в гостях был бывший сотрудник лаборатории, которую я возглавлял с 1976 по 1985 годы, Владимир Иванович Нифадьев. Ныне (2014 г.) он ректор Кыргызско-Российского (Славянского) университета в г. Бишкеке. В разговоре с воспоминаниями о начале начал нашей трудовой биографии я рассказал ему о том времени, года Киргизская ССР была одним из важных центров горнодобывающей промышленности страны, особенно по таким полезным ископаемым как свинец и уран.

Расчувствовавшись, я обмолвился, что интересно бы посмотреть на то, что осталось к настоящему времени от комбината, неоднократно завоевывавшего первые места во всесоюзном соцсоревновании среди предприятий МЦМ СССР. Недолго думая, Володя предложил мне во время посещения Бишкека организовать такую поездку. Благодаря его участию в 1997 обстоятельства сложились так, что «вновь я посетил тот уголок земли, где я провел изгнанником три (точнее 3,5) года незаметных».  К нам присоединился Яша Додис – тоже начинавший свою трудовую деятельность на Буурдинском карьере, но позже меня.

На «Мерседесе» мы быстро доехали до Орловки и вскоре перед нами показался покосившийся столбик с облезшей и выцветшей надписью «п.Бордунский». За ним начиналась Кашка. Сердце мое затрепетало при виде знакомых мест. Мы минули самую узкую часть «сая» и вскоре перед нами открылась панорама всего поселка. Прежде всего, я обратил внимание на то, как разрослись и стали огромными деревьями когда-то жалкие прутики, воткнутые по крутым берегам речки Кашка-Суу и вдоль улиц. За их высокими и пышными кронами сначала не было видно тех разрушений, которые нанесли поселку время и люди.

Вот мы доехали до того места,  где от главной дороги  отходили два развилка – левый через мост  образовывал центральную улицу, в конце которой было управление комбината, а правый поднимался в гору и переходил в улицу «Школьная», на которой когда-то находился наш коттедж.  Мы повернули направо и доехали до тупика. Здесь короткая улица упиралась в склон горы. Вышли, осмотрелись. То, что я увидел вокруг  можно сравнить разве что с декорациями, подготовленными для съемки  кинофильма времен второй мировой войны.

 От нашего коттеджа остался один фундамент. Двухэтажное общежитие, в котором прежде жили молодые специалисты и студенты, приезжавшие на практику,  являло собой печальное зрелище – без окон и дверей стояла ободранная и на треть разобранная коробка. Когда-то величественное здание средней школы с высокой  каменной  лестницей облупилось и поблекло. От двухэтажного особняка, который из-за проживавшего в нем контингента назывался «Дом взрывников», тоже осталась унылая кирпичная коробка.

   Столь же неприглядную картину представляли главные здания, стоявшие на центральной улице.  Здание бывшего управления Буурдинского свинцово-цинкового комбината не было разрушено, но вид его был крайне неприглядным – ступени широкой лестницы выщерблены, двери и оконные рамы растрескались, стены – в проплешинах осыпавшейся штукатурки. Созерцая это жалкое зрелище, я вспоминал как в августе 1953 года я впервые поднимался по этой лестнице, чтобы представиться  директору комбината Тихонову и получить свое первое назначение и напутствие. Тогда все здесь было новым, с иголочки, пахло свежей краской и известью.

Ниже управления комбината  еще сохранилась заброшенная столовая – свидетель буйных горняцких загулов и официальных торжеств по поводу Дня шахтера. Но  особым символом разорения и запустения стало здание Дома культуры, открытое в 1955 году. Когда-то по сторонам его фасада стояли два гипсовых памятника – Ленину и Сталину. Строгую скульптуру Сталина в солдатской шинели  после ХХ  съезда КПСС и разоблачения культа ночью тайком сняли с постамента, увезли на «Пасеку» (там находился рудничный профилакторий) и захоронили в саду. Статуя Ленина еще торчала на прежнем месте, но вид ее был смешон и ужасен. Какой-то ретивый парторг в пору расцвета «развитого социализма» приказал покрасить ее бронзовой краской «под золото». За прошедшие годы позолота местами облупилась и осыпалась. Гипсовое нутро статуи обнажилось, и Ильич стал похож на прокаженного.

Не лучше выглядел и сам Дом Культуры. На фронтоне еще сохранился облезший герб  СССР; окна второго этажа  несли следы внутреннего пожара, над разбитой входной дверью висела перекошенная надпись – «Добро пожаловать»; в тени загаженного крыльца спасались от жары бычок и две коровы. Грустное зрелище!

После осмотра Кашки мы направились по наезженному  маршруту  карьер – Октор-Кой.  Дорога еще способна была выполнять свое предназначение, но была сильно размыта и проходима только для вездехода УАЗ, любезно предоставленного нам главным инженером «Кыргызского металлургического комбината» – так теперь называлось то, что было создано покойным Г.П.Кудряшовым на обломках былого величия.

С вполне понятным волнением  через 40 лет я вновь проезжал мимо «Зеленой лужайки», отвалов 19-ой штольни, развалин I промплощадки с остатками корпуса крупного дробления и того, что когда-то было технически грамотно спроектированным и культурно отрабатываемым карьером.  Теперь после стольких лет забвения (карьер закрылся в 1965 г) бермы заплыли и обрушились, дно было завалено ржавым металлоломом и над всем царило безмолвие, нарушаемое лишь стрекотанием кекликов.

На промплощадке рудника тоже ничего не осталось, и мы проехали в окторкойскую долину. Подъезжать к тому, что прежде было жилым поселком,  мы не стали. Еще издалека было видно, что его нет.  От школы уцелел лишь фундамент и лестница, сохранились развалины гаража да в стороне  белели остатки того, что было когда-то местным клубом.  Вот и все.
Зато сама долина благоухала: после того как  колхозные отары исчезли в желудках бывших граждан Киргизской ССР, а ныне – независимого Кыргызстана,  оскудевшие пастбища вновь возродились – травы стояли высокие и густые как в 1953 году. Над долиной висела торжественная тишина, и лишь легкий  ветерок  доносил до нас запахи  обильно цветущих душицы, зверобоя и мяты. Бросив последний взгляд на все это великолепие, напомнившее трудные, но теперь такие милые годы молодости, мы сели в УАЗик  и пустились в обратную дорогу. Прощай Октор-Кой, прощайте карьер и Кашка, прощайте ужасные серпантины и чудные горы. Не без моего активного участия остались на ваших древних вершинах и в ущельях отвратительные раны горных разработок и отвалов! Простите меня, а я вас никогда не забуду! 

                ЭПИЛОГ
Прошло 57 лет с тех пор, как я   внезапно прервал свою карьеру, и мы уехали  в Монголию. Но  после  возвращения в Киргизию, поступления в  аспирантуру, в период  работы в системе Академии наук Киргизской ССР и Фрунзенском политехническом институте я не терял связи с родным предприятием и его людьми.  Последний раз я был в Орловке в 2010 году в гостях у  последнего ветерана Буурдинского рудника, моего бывшего горного мастера Аркена Закирова.
В этом 2014 году исполнилось 60 лет его многолетнему служению  руднику,  горно-обогатительному комбинату и, наконец, Киргизскому горно-металлургическому комбинату.  Сейчас он «почетный гражданин» Орловки, авторитетный пенсионер, очень добрый, веселый человек, с которым я общаюсь по Scyp’у и узнаю все тамошние новости. Оттуда же Б.А.Тятов прислал мне фотографии тех руин, которые я привел выше  в качестве иллюстраций к этой главе. «Грустные мысли наводят они…»