Незримо с незримым иду на сближение

               
   Али Байлуллаев
В издательстве «Эльбрус» вышла новая книга Али Байзуллаева «Зеркала». Последний, подготовленный им, новый сборник. Ушел в 2011 и вдруг подал голос - живой, узнаваемый. Со смертью человека  «безвозвратнее всего погибает его голос» - сокрушался один поэт, «в стихе голос продолжает жить со всеми своими интонациями» - утверждал другой. Правы оба. И чувства боли и радости, испытываемые при чтении новых стихов Али, усиливали реальность и безвозвратности, и возвращение его голоса. Одинокого, не услышанного нами, неповторяемого  голоса.  В новой  книге  Байзуллаева он звучит со всеми оттенками. Его «Зеркала»  таят в себе и зазеркалье, как иной мир, и зерцало, как древний символ необходимого и неотвратимого, и зеркальную поверхность родника в его Гирхожане. И в ней, как во всём своём творчестве он вглядывается в себя.
« Мельницей мира стал я - моя работа- я сам»– это одно из ранних его признании и навсегда он был прикован к  бесстрашной, трудной и одновременно счастливой работе.
 Формула -  « я мельница, я – мельник, я – зерно» так же была вычеканена Байзуллаевым в молодости. Она вмещая и уникальный космизм поэта, как его философию, мировидения, устанавливает в столь свежей и мощной метафоре сущность его творчества . Всю жизнь мололи, переламывали жернова, вращаемые энергией его памяти, совести, сновидений, превращая все понятое, пережитое в поэзию.
 Всегда у Али была неизменной отвага «самообнажаться на краю», точно подмеченная Фатимой Урусбиевой. В «Зеркалах» эта особенность окрашена, просвечена новым взглядом. У поэта со смертью отношение особые. Как и у смерти с поэтом – она о себе ему сообщает. Он поверить её знакам не может, отрицает их, но рукой водит знание, на ней лежит прохлада от неуклонной, неотвратимой ее тени. И  Али прощается, но ничего не прощает. Ни себе, ни времени. Кается, восхваляет, проклинает, оплакивает все, что любил, что понять не мог и что отрицал в этом мире уже с берега иного. В стихотворениях «Баллада о тоске по небу», «Потерял я кого-то», «Осеняя элегия», «Незримое я мог узреть» и многих других краски густо-фиолетовые, тон прощальный. «Воет душа» , о чем-то умоляет , метет, метёт зима и спешит поэт…
Вопрошания, утверждение, припоминание, включая знаки препинания в этой книге несут дополнительный смысл, ибо в них надежда, скорбь, отчаяние и изумление поэта, который стоит « … у вечности на краю, под ветром тревоги» и  спрашивает- «Как же мне перед Господом богом душой моей пленной/ нашу скорбь неземную со скорбью земною излить?».
 Тяжесть завещания, последней свободы в сборнике, голос « зова,  который не из слов», час, когда поэт «незримо с незримым идет на сближенье» - преображают его слова.
 Он очень условно принадлежал к своему поколению, при внешней причастности к нему был «непризнанным братом», сам назвал себя пасынком и в силу своего такого естественного для поэта индивидуализма редко прибегал к местоимению «мы». В «Зеркалах» же обращается к нему часто и говорит от имени поколения. Его воспевали, будут еще и есть за что. Али же  единственный, кто имеет силы и успевает  покается за него.
 В своём «Монологе к поколению» уточняет – за усталость от памяти лет бездомных и дымных»,  « за лень души», за «суету пустую» наказание – «добро мы не поймём, а зло бояться нас не станет.
Собратьям по перу, тем из них, кто «бездарен, бесславен и непомерно тщеславен»  Али горестно и беспощадно говорит: « презирать уж будет нас иное поколение». Ибо  душе, «самой себя не спасшей/ сиять в пространстве не дано» и  стоят ей «без ведер, с одним коромыслом над рекой».
В быту литературном и частном  - яростно непримиримо, брезгливо отрицал «всякую стадность».
 От усталости, равнодушия вокруг  непосредственно и растерянно так восклицал : «Хочу обнажить все мои недостатки, раз к достоинствам люди бывают глухи». Было – обнажал, но как потом раскаивался. Зная, вопрошал :
« - Откуда ты дуешь, ветер Насилья-
Дую, мой раб, отовсюду,
Когда вижу твоё бессилье
Перед каждым Иудой…
Изумлялся, томился перед неотступным вопросом:
Куда идем дорогой бесконечной
В наручниках , цепях и кандалах?
По природе дара – тонкий лирик, захваченный миром внутренними, в последней книге Байзуллаев создает много стихов, каждый из которого является емким, экспрессивным памфлетом. От поэзии в них – голос, срывающийся, умоляющий, призывающий – остановитесь, послушайте. Да, «тяжко сберечь совесть и душу,/ Коль совесть и  душу теряет среда» да, «орда  равнодушных подонков, помогает не правде равнодушьем   своим», а «власть тьмы, сменилась тьмою власти», но в этом «Я тоже виноват». И в стихотворениях: «Народ молчит, А что же делать?» «Поэту –  лауреату», «Прежние и новые», «Заявления в лицу наций», «Мы не умножаем предков славу» и социология, и философия и политология  и молитва.  Портреты времени, истории и то, что они делают с человеком, культурой, народом прочерчены поэтом, который  не умел  обманываться и обманывать, а пребывая у черти последней тем более.
 Его память собирает собственное, личное время. Детство, юность, зрелость и даже старость, которую он изумлено приветствует - «Ну здравствуй заветная, кто же мечтал дожить до тебя». До старости он дожить не мог, носил в себе все возрасты и они перетекая друг в друга, рисуют его историю души, жизни. В ней много боли, много отчаяния, много страниц, которые он хотел бы вырвать, вычеркнуть и этого не делает.
 Книга «Зеркала» трагична и иной быть не могла, но в ней так же и мужество и очарованность, непреклонность и восхваления.
 «Тебе, народ, почет мой и хвала!» «Желай любить и быть любимым» и «Надежду брат не убивай!», « Есть луна и звезды! Свет высокий!» и «сияют для меня две карие планеты !»  Знаки восклицательные – вопреки не пониманию,  отчужденности, вопреки воспоминаниям и действительности, страху и  тоске тысячелетней, вопреки горестной правды - «Мы и ныне спецпереселенцы» - Али воспевает жизнь. В его зеркалах «души моей небо/ и/ огромное синее зеркала мира».
Этот сборник-второй, написанный Али на русском языке, а по его словам «переведенный самим с балкарского». Не было переводчиков, те кто были, могли быть – удовлетворить не могли. Байзуллаев был билингом, тонко чувствовал, знал русский язык, что подтверждают  и первый сборник написанный на русском - «Ворованный воздух» и исследование «Русь и поле». Осязал балкарский, погружался    в него, как в реку, пытаясь нащупать ее дно, её движение, исток, природу. Иногда захлёбывался, иногда течение уносило, а это даже  доброжелательные критики относили к « прегрешениям против норм языка». Тогда как всё, что он чувствовал, от чего скорбел или ликовал были над « нормой», не вкладывались в них. С. Моттаева в статье «Зола и снег на сердце поэта» подчеркивает, что неожиданность-одна из определяющих черт художественного почерка Али.  И в  этой неожиданности, отметающей шаблон, банальность - волшебство поэзии Али и поэзии вообще, что многими собратьями  понималось не всегда.  Но несмотря на полное отсутствие внешних знаков признания, нечуткость литературной среды, робость критических оценок Али  знал какое пространство в национальной поэзии принадлежит только ему, был убежден в  подлинности своего поэтического таланта и это знание, наверное придавало силу. В стихотворении «В пределах Юга» он  это знание обозначает:
Спущусь с балкарских гор, и осень
мне на ухо шепнет: «Спеши...»
Уйду, длиннобород и грозен,
туда, где степь и – ни души.
Холодной ночью буду греться
в обнимку с золотом луны;
рев зверя, птичий гомон сердцу
окажутся вполне ясны...
Но, по прошествии столетий
вернусь в дремотную страну,
и голос мой вонзится плетью
в лопатки сумраку и сну:
А сам, перед дорогой дальней,
черту всему, что жизнью звал,
я песней подведу прощальной,
без слушателей и похвал.
                перевод Ю.Яропольского
В книге «Зеркала»  есть отголоски  и этой песни. Надо открыть ее. Ибо поэзия Али Байзулаева  состоит  из  бунта против небытия, из поиска и обнаружения смысла, красоты, из любви к человеку и народу  и оно  всегда должно иметь читателя.