Капитан Эндрю Уайт. Пер. с англ

КАПИТАН ЭНДРЮ УАЙТ
пер. с англ.

Предисловие

     В прошлом году мне впервые удалось посетить родину своих предков – Шотландию. Я побывала в Гярлохе и там познакомилась с милой старой женщиной по имени Энн Макэндрю. Неудивительно, что мы беседовали со взаимным удовольствием: она была готова бесконечно рассказывать о здешних жителях, а я – так же бесконечно слушать эти рассказы.
     На прощанье мисс Макэндрю выразила желание передать мне какую-то семейную реликвию, поскольку у нее не осталось родственников, которым она могла бы ее завещать, а меня так живо интересует история здешних мест. «Тем более, – заметила она, – если учесть вашу фамилию, моя дорогая». Я предположила, что она имеет в виду мою девичью фамилию – тоже Макэндрю (мы, как ни старались, не смогли обнаружить между собой даже самого отдаленного родства).
Реликвия оказалась рукописью, написанной убористым, но разборчивым почерком на пожелтелых листах бумаги. Судя по началу текста, это были мемуары некоего Джона Макэндрю; однако дочитав до конца (уже у себя дома), я не могла понять, действительно ли в основе записок лежат хоть какие-то реальные события или всё это – вымысел от начала до конца. Я склонялась ко второму предположению. Но могло ли так получиться, что в семье Макэндрю их сочли подлинными воспоминаниями? Видимо, нет: я припомнила, что мисс Макэндрю не утверждала, будто это мемуары; а ведь художественное произведение точно так же может быть семейной реликвией, если, предположим, оно написано кем-то из ваших предков.
Правда, мне было совершенно непонятно, кому и зачем понадобилось придумывать столь неправдоподобную историю. Однако по прошествии некоторого времени я стала ловить себя на том, что мысленно возвращаясь к героям рукописи, думаю о них как о реальных людях. Каким-то образом они стали мне близки и неразрывно связались в моем сознании с далекой родиной и с доброй Энн Макэндрю. В конце концов, подумала я, повесть о моем однофамильце основывается только на одном совершенно фантастическом допущении, а в остальном, как мне кажется, не должна оскорблять чувство здравого смысла читателя. К тому же записки отражают обстановку и реалии времен Наполеоновских войн, хоть я и затрудняюсь судить об их исторической достоверности.
     Но довольно извинений и оправданий! Не будучи в состоянии выбросить капитана Уайта, Джона Макэндрю и их друзей из головы, я решилась опубликовать эти заметки как есть, только исправив орфографию на современную и перенумеровав главы. В нынешнем году исполняется полтора века повести о капитане Уайте (если, конечно, верить дате, проставленной в начале рукописи), и я полагаю, что она в любом случае заслуживает внимания читателей.

Хелен Уайт

Гярлох, Шотландия – Мельбурн, Австралия
1980 г.

_________


                                   К тебе привержены сердца,
                Любовь и верность до конца –
                Сей дар, что вместе с жизнью дан, –
                Связали нас с тобой.
                               капрал Маккинон,
                               «Песнь после высадки в Египте»

     Эти заметки посвящены жизни замечательного человека, которого многие знали под именем Эндрю Уайта. Я расскажу о некоторых событиях, которым сам был свидетелем, а также о том, что мне довелось узнать со слов капитана или его друзей – людей, которым я могу полностью доверять. Чувство горячей благодарности заставило меня взяться за перо, тем более, что с течением времени имя нашего капитана стало не только забываться, но и обрастать неуместными слухами и пустыми предположениями. Хотя трудно представить себе человека, менее капитана Уайта заботящегося о подобных вещах, однако мне хотелось сделать всё, что в моих силах, для сохранения памяти о нем, хотя бы среди немногих людей, которые прочтут эти строки.

                Джон Макэндрю,
                30 ноября 1830 г.

Часть первая

Глава I

     Чтобы начать эту повесть, я должен прежде рассказать немного о себе. Родился я в Пертшире и единственный из пяти братьев и сестер пережил пору младенчества, хотя и не отличался особенно крепким здоровьем. Мой отец был сельским торговцем, и отнюдь не преуспевающим, так что наша жизнь была довольно трудной; однако отрадой моего детства была добрая мать, кроткая и жизнерадостная. Матушка была родом из Портсмута, хотя в тех краях у нее давно уже не оставалось родных. Она любила корабли и, когда удавалось выкроить время, рассказывала мне о них, придумывая забавные и волнующие истории о приключениях моряков в далёких краях, в Вест-Индии или в Средиземном море. Эти истории легко совмещались у нее с чисткой овощей, мытьем посуды и всякой другой домашней работой. К великому несчастью, весной 1810 года матушка умерла от воспаления лёгких; отец начал пить, и дела его постепенно пришли в расстройство. Через год скончался и он, так что будучи тринадцати лет от роду, я остался один и без всяких средств к существованию. Единственная моя родственница – тетя Джейн, вдова, занимавшаяся мелочной торговлей в Сассексе, – написала мне, добросердечно предлагая перебраться к ней; но я почти не был с ней знаком, а зная о ее стесненных обстоятельствах, опасался, что буду ей обузой.
     Тогда, вероятно, под впечатлением рассказов матери, у меня зародилась мысль, которой сам я пугался, но оставить которую не мог. Я решил попытать счастья в Королевском флоте, попросившись юнгой на какой-нибудь корабль. Надо сказать, я смутно представлял себе, что буду там делать и куда может привести мое намерение, если только оно вообще окажется осуществимым. Но я полагал, что, в сущности, терять мне нечего, а попытаться стоит; так что сначала решил отправиться в Эдинбург. Была у меня мечта когда-нибудь добраться до родины моей матери – Портсмута, но это было далековато, и в конце концов, выбирая ближайшие пути к морю, я оказался в городе Сент-Эндрюс (Килл Ривинн[1], как еще называют его в этих краях).
     С утра я пошел к берегу, чтобы посмотреть на корабли, которых здесь было немало: одни виднелись на рейде, другие стояли у причалов. Когда я увидел их вблизи, меня охватил страх, и я стал думать, что напрасно явился в этот чужой для меня мир. Здесь по пристани сновали люди, которые, казалось, родились если не в море, то поблизости, и для которых снасти были так же привычны, как для меня отцовский прилавок; было ясно, что я никому тут не нужен.
Я бы сразу ушел, если бы знал куда. А так – медленно двинулся вдоль берега, разглядывая суда и поспешно отводя глаза от проходивших мимо людей, боясь, что меня о чем-нибудь спросят и я окончательно обнаружу свою никчемность и глупость: ведь ни о чем, кроме глупости, не свидетельствовал мой сумасбродный план, как я теперь понимал.
     Пройдя довольно далеко вдоль пристани, я остановился напротив большого судна с надписью «Неколебимый» на борту[2]. Не знаю, что именно привлекло мой взгляд: может быть, красота корабля или вид моряков, каких я мог разглядеть отсюда. Я снова и снова читал название судна, размышляя о том, что если не неколебимости, то хотя бы немного храбрости мне бы не помешало – тогда я, по крайней мере, решился бы уйти, а не стоял здесь без всякой цели.
     – Нравится корабль?
     Я вздрогнул и обернулся. Человек, задавший вопрос, скользнул по мне взглядом и стал тоже смотреть на судно.
     – Да, сэр, – ответил я, втайне мечтая провалиться сквозь землю.
     – Это верно – фрегат прекрасный; полегче линейного корабля, и в этом есть свои преимущества. А ты, кажется, не просто так глазеешь на него?
     Незнакомец снова посмотрел на меня как будто вскользь. Только потом я понял, что он вел себя со мной, как с испуганным зверьком, который боится пристального взгляда и может неожиданно дать стрекача.
     Я не знал, что сказать, и просто кивнул. Незнакомец, который был одет в мундир Королевского флота, казалось, не замечал моего смущения; всё так же поглядывая на меня как будто между делом, он стал задавать вопросы, не требовавшие пространных ответов, и постепенно, сам не зная как, я рассказал ему о себе, о доме, о родителях, которых потерял, и о странной мечте, которая привела меня сюда. Сдержанные, но доброжелательные манеры этого человека помогли мне на время забыть свои страхи, и в конце концов я даже увлёкся, рассказывая о жизни своей семьи.
     Незнакомец еще раз мельком взглянул на меня, удостоверился, что прямо сейчас я не сбегу, и спокойно сказал:
     – Возможно, дела обстоят не так уж плохо. Думаю, нам стоит подняться на борт и обсудить, что делать дальше.
     Я удивленно уставился на своего странного собеседника.
     – Пора нам познакомиться, – продолжал тот. – Меня зовут Эндрю Уайт, и я капитан этого славного судна.
     С этими словами он поднял трость и рукоятью слегка подтолкнул меня в плечо по направлению к трапу.
     Вот так я познакомился с капитаном Уайтом. В конце нашей беседы, уже в его каюте, он сказал, кажется, в первый раз посмотрев на меня пристальным взглядом:
     – Джонни, сынок, я возьму тебя на наш корабль – тебе здесь найдется работа. Посмотрим, годится ли эта жизнь для тебя. Главное – будь усерден и честен; если дела пойдут не так, как хотелось бы, не пытайся хитрить или что-нибудь скрывать. И ничего не бойся: если будешь верен своему долгу, я позабочусь о тебе.
     Стало ясно, что теперь я уже не один на белом свете; потеряв прежний дом, я неожиданно нашел новый. Сердце мое переполнилось и, хотя до этого момента мне удавалось сохранять присутствие духа, тут я почувствовал комок в горле и горячие слезы, подступившие к глазам. Я стиснул зубы, а слезы безуспешно попытался проглотить. Капитан встал и вышел из каюты, на ходу молча протянув мне платок. Открыв дверь, он ступил на палубу и огляделся, очевидно, давая мне время прийти в себя, а затем окликнул одного из матросов.
     Это был Роджер Каммингс (как я узнал, когда мы познакомились) – человек с лицом, изуродованным шрамом, да и вообще, кажется, сильно побитый жизнью, но вовсе не склонный к меланхолии. Ему капитан поручил сперва познакомить меня с боцманом, а потом сходить вместе со мной на берег, чтобы купить подходящей одежды.
     О боцмане, старом Крейге, я расскажу позже, а сейчас мне хотелось бы описать, каким я видел капитана Уайта в те дни – как он выглядел тогда. Это был стройный, худощавый человек, узкий в кости, немного выше среднего роста, с темными волосами и серыми глазами, внимательными и спокойными. Ему тогда было лет тридцать с лишним; лицо с тонкими чертами, хотя и обветренное, выглядело еще довольно молодым, а весь облик отличался благородством – лучшего слова я не смог бы подобрать. Он слегка прихрамывал, и был не столько силен физически, сколько вынослив, гибок, а при необходимости (как я узнал позднее) – скор и решителен. В обычных же обстоятельствах он держался неизменно сдержанно и спокойно. Как правило, ему не было нужды распекать своих подчиненных или угрожать кому-нибудь наказаниями: авторитет капитана Уайта на корабле был непререкаем, и строгого взгляда или вскользь брошенного им замечания было достаточно для исправления любого, кто вдруг забыл бы о своих обязанностях. Страшнее любой кары для каждого из команды была опасность вызвать неудовольствие капитана или просто в чем-нибудь провиниться перед ним. Перспектива же вовсе быть списанным с судна представлялась немногим лучше смерти. Это особенное отношение команды к капитану стало мне понятнее впоследствии, но уже в тот первый день дало о себе знать в разговорах с Каммингсом, с Крейгом и с другими членами экипажа.

Глава II

     Сразу скажу, что я, как был, так и остался, в сущности, сухопутным человеком: четыре с лишним года на борту военного судна не превратили меня в настоящего моряка. Тем не менее, эти годы были, пожалуй, самыми знаменательными в моей жизни и до сих пор служат источником бесчисленных воспоминаний. Однако мои записки посвящены вовсе не мне самому, а что касается капитана Уайта, то для него превратности этих военных лет не представляли собой ничего необычного.
     В тот первый день я разговорился с Каммингсом, пока мы ходили на берег и обратно. Он придирчиво расспрашивал меня о том, как случилось, что капитан взял меня на судно. Я рассказал ему, что мог, хотя и сам не очень понимал, в чем тут дело. Каммингс хмыкал, кряхтел и качал головой, но когда я повторил слова капитана: «Если будешь верен своему долгу, я позабочусь о тебе», – остановился (мы в то время шли к пристани) и, отступив на шаг, принялся разглядывать меня так внимательно, что я почувствовал себя неловко.
     – Так прямо и сказал? – переспросил он наконец.
     Я подтвердил, не до конца понимая причину этих расспросов.
     – Конечно, – заметил Каммингс, – ты не знаешь капитана, как знаем его мы. – Тут он поднял палец и с важностью изрёк: – Капитан ничего не говорит просто так!
     Так что за одно утро я услышал две важнейшие фразы. Во-первых, слова капитана «я позабочусь» о том или другом, хотя звучали не часто, но означали, что о каких-то вещах можно больше не беспокоиться. Во-вторых, слова «наш капитан ничего не говорит (и не делает) просто так» мне приходилось впоследствии слышать многократно; а в иных случаях они просто подразумевались, неизменно выражая глубокую веру экипажа в превосходящие всякое разумение проницательность, мудрость и великодушие капитана Уайта.
     С Каммингсом мы потом подружились; уроженец Шотландии, как и я, он уже больше десяти лет служил на «Неколебимом». Когда выдавалось свободное время, мы иногда сидели с ним, разговаривая о том, о сём, причем всякая тема рано или поздно выводила нас на капитана Уайта. Каммингс любил крепкий табак, и частенько звал меня выкурить трубочку после трудов – это означало, что курить будет он, а я буду глотать едкий дым всякий раз, когда ветру вздумается потянуть в мою сторону. Я рассказываю об этом потому, что именно разговорам с Каммингсом я обязан многим, что стало известно мне о капитане.
     Как выяснилось, на корабле было два человека, знавших капитана Уайта дольше других – это были судовой врач, доктор Харви, и боцман Крейг, о котором я уже упоминал. Однако в то время расспрашивать их о нем я, разумеется, не решался.
Вообще же, хотя морская карьера капитана Уайта была у всех на виду, о происхождении его никто не мог сказать ничего определенного. Каммингс рассказал мне, что доктор Харви и Крейг оба служили под началом покойного капитана Джорджа Рассела; в своё время он взял в команду Уайта в качестве юнги, когда тот был примерно моих лет или, может быть, чуть старше. Юный Уайт был сиротой, как и я, но (и это Каммингс особо подчеркнул мне в назидание) не только был «куда шустрее», но уже тогда знал всякие снасти как свои пять пальцев, разбирался в астролябиях и астрономии (так, по крайней мере, выходило по словам Каммингса) и, недолго пробыв в мичманах, был произведен в лейтенанты, едва ему исполнилось восемнадцать. Военное время способствовало продвижению многих, кто при других обстоятельствах, вероятно, не смог бы ничего достичь, не имея ни почтенного происхождения, ни могущественных покровителей. Через пару лет после кончины Рассела Уайт стал капитаном и был назначен командовать «Неколебимым», куда вместе с ним пришли двое из прежней команды.
     Боцман Крейг руководил мной на корабле, присматривал за мной, ворчал на меня и не раз выручал, когда по неопытности я мог попасть в неприятную ситуацию. Стараясь оправдать доверие капитана, я буквально лез из кожи, но часто с плачевными результатами; а то, что мои усилия не причинили серьезного урона «Неколебимому», свидетельствует об исключительной прочности славного фрегата. Я понимал, что на любом другом корабле (если я бы чудом попал туда) мне пришлось бы совсем туго; однако здесь, хотя надо мной и посмеивались, но знаменитый принцип «капитан ничего не делает просто так» оправдывал мое пребывание на борту и умерял язвительность замечаний. Вскоре мне пригодилось то, что я умел читать, писать и считать: опыт, который я приобрел, помогая отцу, оказался полезным, когда полным ходом шла закупка провианта перед плаваньем.
     Что касается доктора Харви, то он, как мне тогда казалось, считал ниже своего достоинства обращать внимание на юнца вроде меня. Впоследствии я убедился, что это впечатление было ложным, но не припомню, чтобы за первое время мы обменялись с ним хотя бы десятком слов.
     Среди многих забот до отплытия мне редко приходилось видеть капитана, но всякий раз его спокойный, дружелюбный взгляд и немногие слова ободрения поддерживали меня и окрыляли. Впрочем, то же было и с остальной командой: в лице капитана Уайта я видел редкий образец человека, умеющего с твердостью управлять множеством людей и в то же время привлекать к себе их сердца. При этом он ни с кем не был фамильярен, и никто не решился бы фамильярно обращаться с ним. Манеры капитана были несколько отстраненными, и он всегда оставался как будто сам по себе, хотя и уделял внимание каждому из своих подчиненных.
     Итак, через несколько дней мы отплыли от Сент-Эндрюса, и я впервые оказался в море.

Глава III

     В тот год «Неколебимый» курсировал вдоль восточного и южного побережья Британии, охраняя наш остров. Первое время плаванье проходило спокойно, и я начал осваиваться на борту. Через пару недель мы попали в изрядный шторм, но хотя и было тяжело, однако выяснилось, что при всей своей сухопутности я всё-таки способен переносить качку. Случались и столкновения с французскими судами, перестрелки, окончившиеся без особого ущерба для нас. В первый раз мне здорово попало от боцмана, потому что я оказался на палубе в разгар военных действий, а не занимался своими делами в трюме (не помню, в чем они в тот день состояли). Думаю, боцман главным образом хотел уберечь меня – не только от огня противника, но и от возможности быть зашибленным или упасть за борт; но мне определенно казалось, что на палубе не так страшно, как внизу, где не видно, что происходит.
     Вопреки возможным предположениям людей, не знакомых с капитаном Уайтом, описание его деятельности на море не является целью моих заметок; к тому же мне пришлось бы в силу собственной неосведомленности прибегнуть к пересказу с чужих слов, если бы я захотел рассуждать о том, какие именно решения принимал капитан, каким образом он руководил плаванием, или стрельбой из орудий, или преследованием и захватом враждебных судов. А такой пересказ едва ли будет полезен читателям, желающим получше узнать капитана Эндрю Уайта.

     Жизнь на корабле, как известно, идет по-разному: бывает горячее время, а бывает и затишье, когда команда страдает от вынужденного безделья. На «Неколебимом» было несколько шотландцев, знавших множество гэльских песен, бесконечно длинных, как целый день или как целая жизнь; их они часто пели, когда выпадало такое праздное время. Я понимал гэльский: на нем говорил мой отец, да и многие соседи в Пертшире. Мне нравились эти песни, а еще более того – беседы с  капитаном Уайтом, хотя и нечастые: капитан был образованным, широко осведомленным человеком и обладал незаурядным даром рассказчика. Видя мое расположение, он стал давать мне книги из тех, что во множестве были у него с собой на корабле; и не ограничиваясь этим, часто поручал мне переписывать стихи и рассказы. В результате за немногие годы, проведенные на «Неколебимом», моё отношение к печатному слову совершенно изменилось: я по-настоящему пристрастился к чтению. Теперь я уже сам читал другим или пересказывал прочитанное – капитан Уайт был этим очень доволен.
     По мере того, как шли недели, я лучше узнавал капитана, а разговоры с Каммингсом помогали мне понять увиденное. Я заметил (и это не было секретом ни для кого), что если предстояло сражение, капитан заметно оживлялся, в такие часы лицо его излучало сдержанную радость, глаза сияли, и токи одушевления передавались от него команде, помогая ей действовать слаженно и забывать об опасности.
     Можно было подумать, что капитан любит риск и приключения, но со временем я понял, что дело не в этом: стержнем всей жизни капитана Уайта было стремление исполнить свой долг; поэтому близость сражения – удобной возможности для достижения этой цели – наполняла его радостью.
     Но было и другое, о чем я невольно иногда задумывался: постепенно мне стала заметна разница в отношении к капитану доктора Харви и боцмана Крейга с одной стороны, и остальной команды – с другой. Как раз в то время, когда капитан Уайт радовался своему тяжелому и опасному труду, и эту радость, я бы сказал, беззаботно разделяла с ним его команда, доктор и боцман становились как будто мрачнее или, может быть, сосредоточеннее обычного. Мне не хотелось делиться своими мыслями на этот счет даже с Каммингсом, потому что личность Эндрю Уайта уже тогда слишком много значила для меня и была окружена в моем сознании каким-то особенным ореолом. Но сам я думал, что хотя команда привыкла во всяких обстоятельствах полностью полагаться на капитана и не беспокоиться о последствиях, боцман и доктор смотрели на него несколько иначе. Причина здесь крылась в том, решил я, что оба знали его еще подростком, и как бы Каммингс в своих рассказах ни настаивал на том, юный Уайт был чудо как ловок и умён, думаю, ему в то время тоже приходилось нелегко. Возможно, двое старших друзей с давних пор привыкли беспокоиться за него, особенно, зная его собственное бесстрашие. Жизнь моряка в военном флоте, собственно говоря, в большой степени зависит от случая; обычно об этом не думаешь, но раз начав волноваться о чьей-то судьбе, едва ли сможешь остановиться, видя, скольким превратностям подвержена жизнь близкого тебе человека.

     Вскоре осуществилось мое давнее желание посетить родину матери – Портсмут. Помню, как вновь с радостью ступая по твердой земле, я бродил по улицам города и размышлял, где именно могла жить ее семья. Отсюда я написал тете Джейн, заверяя ее, что дела мои идут хорошо, и всячески превознося капитана Уайта, которому я стольким был обязан. Добрая душа! Тетя Джейн в каждом своем письме повторяла, что будет рада принять меня к себе в любое время. Но теперь уже другие соображения удерживали меня на борту «Неколебимого»: я надеялся хоть чем-то быть полезным капитану, хоть как-то отблагодарить его, если удастся; однако понимая, что могу вместо этого стать ему обузой, положил себе быть внимательным и стараться не обременять его и команду.

Глава IV

     Капитан был строг в отношении дисциплины, но иногда проявлял удивительное терпение к своим подчиненным. Однажды в те дни, когда «Неколебимый» стоял в Портсмуте, мы с Каммингсом вечером разговаривали на палубе, когда капитан Уайт подозвал нас и сказал:
     – Сходите-ка на берег, вы оба. Сегодня я отпустил Хэггерти, но время уже позднее – посмотрите, чтобы с ним ничего не случилось.
     Мы немедленно отправились к ближайшему трактиру. Хэггерти был шкипером; прекрасный моряк, он был неизменно трезв, пока находился на борту; однако на берегу столь же неизменно оказывался совершенно пьяным и нередко попадал в неприятные истории. Капитан же, разумеется, считал невозможным не отпускать его с корабля, но еще более невозможным – избавиться от него вовсе.
     В тот вечер мы нашли Хэггерти в «Синем борове»; он уже был мало способен откликаться на уговоры, так что увести его оттуда казалось чрезвычайно трудной задачей. Впрочем, Каммингс недолго затруднялся: пару раз тряхнув Хэггерти за плечо, он негромко сказал:
     – Очнись, тебя зовет капитан!
     В то же мгновение Хэггерти вскочил, глядя на нас почти трезвым взглядом. Пока он не успел снова поникнуть, мы прихватили его шляпу и самого его под локти, и двинулись к выходу. Дорогой бедняга сокрушался и давал туманные обещания, а перед самым трапом «Неколебимого» заволновался, боясь попасться капитану на глаза.
     Однако капитан прекрасно знал, что это было бы нежелательно; так что, как и следовало ожидать, мы не увидели его на палубе, и благополучно препроводили Хэггерти на койку.
     Я знаю, что Хэггерти на другое утро каялся перед капитаном; знаю и то, что капитан, как всегда в таких случаях, выслушал его, сказал несколько строгих слов, без чего нельзя было бы обойтись, и как всегда же, отпустил его успокоенным и готовым вновь вести трезвую жизнь на борту «Неколебимого».

     В то время, когда наш корабль находился в порту, капитан Уайт нередко уезжал на несколько дней. Постепенно я догадался, что часть его отлучек была связана с помощью, которую он оказывал своим бывшим подчиненным или же людям, с которыми свела его морская служба, и которые оказались так или иначе в затруднительном положении.
     После одной из таких поездок он дал мне переписывать несколько гэльских песен, написанных капралом по фамилии Маккинон; капрал, в то время уже инвалид, состоял в Ветеранском батальоне. Капитан познакомился с ним в 1799 году, во время не слишком удачной экспедиции наших войск в Голландию, и был рад, что сумел его разыскать. Он рассказал мне о капрале, которого в 1801 году, после битвы при Александрии, чуть было не похоронили, сочтя уже мертвым. Спас его один из друзей, который немало потрудился, чтобы найти его, и сумел обнаружить в нем признаки жизни. На пути в Англию, на борту корабля, Маккинон написал песнь о первом сражении при высадке британских войск в Египте. Среди его песен была и особенно длинная, посвященная той самой битве при Александрии, а также песнь о сражении в Голландии – про Аберкромби, Мура и лорда Гордона, про королевский полк шотландских горцев и про других героев, к которым принадлежал и он сам. Было видно, что капитан Уайт ценил капрала не только как поэта, но и как человека, чья жизнь была посвящена службе, то есть выполнению своего долга, а такое сочетание жизненных занятий он считал исключительно счастливым и достойным восхищения[3].
     Были, судя по всему, у капитана и какие-то другие дела, вынуждавшие его иногда уезжать; кроме того, в те годы он получал немало писем, и даже довольно объемистых. Так как никто, похоже, не знал, с кем переписывается капитан Уайт и по какому поводу, то я невольно иногда ломал себе голову над этим вопросом. Дело в том, что у капитана, очевидно, не было ни родных, ни близких друзей. Немногие военные моряки, с которыми он поддерживал знакомство, не могли похвастаться обширностью своей переписки; к тому же капитан никогда не говорил что-нибудь вроде: «лейтенант имярек недавно написал мне» то или другое о своем судне или о своих обстоятельствах. Нет, ничего подобного не было; похоже, речь шла о каких-то делах, которые он не склонен был обсуждать.
     Еще я хочу упомянуть здесь о слуге капитана Уайта; неудивительно, что мысль написать о нем несколько слов пришла мне в голову только теперь. Старый Джонсон был человеком в высшей степени непримечательной внешности и невероятно молчаливым. Он несколько отличал доктора Харви, но больше, кажется, ни с кем, кроме самого капитана, не общался. Впоследствии, когда мне приходили в голову какие-нибудь догадки, касающиеся жизни нашего капитана, я никогда не мог понять, что знает о нем Джонсон. Впрочем, этот вопрос явно был лишен практического смысла: если Джонсон знал или думал что бы то ни было о чем бы то ни было, своими мыслями он не более способен был делиться с окружающими, чем если бы вовсе не знал английского языка.

     После нашего первого прибытия в Портсмут я начал узнавать из разговоров на берегу, какого мнения о нашем капитане были люди со стороны, то есть другие моряки. Общеизвестная преданность нашей команды капитану Уайту нередко бывала причиной шуток; о самом же нем поговаривали, что он «чудак» и «не от мира сего», но в целом репутация капитана была хорошей, и едва ли кто сомневался в его достоинствах.
     Однажды в том же «Синем борове» мы с Каммингсом разговорились, или вернее, с нами разговорился один мичман, которого Каммингс немного знал прежде. Это был молодой человек довольно язвительного характера, и очень скоро я понял, что он непременно хочет как-то поддеть Каммингса своими скептическими замечаниями в адрес нашего капитана. Каммингс, однако, был настроен благодушно и смотрел на юношу снисходительно, пока, наконец, не сказал, ненадолго вынув трубку изо рта:
     – Шуми, шуми, мой юный друг; думаю, это просто зависть. Хотел бы сам служить на «Неколебимом», ведь так?
     Мичман смутился и нахмурился.
     – Положим, да; пару лет назад дела у меня складывались не очень удачно, – нехотя сказал он. – Так бывает; одно сложилось с другим, и всё не в мою пользу. А тут подвернулся случай поговорить с вашим капитаном. Я рассказал ему, как и что; была у меня надежда, что он возьмет меня к себе.
     – И что же? – с интересом спросил Каммингс.
     – Да то, что ваш драгоценный капитан выслушал меня, – знаете, его манеру: всё смотрит куда-то в сторону, – да и говорит: «Надеюсь, дела у вас наладятся». Вот и всё, – добавил мичман, покраснев. – Да что там, – продолжал он, – думаю, я просто слишком красив для вашей команды. Посмотри, какое у вас там сборище физиономий (я не говорю о присутствующих).
     Тут мичман неловко усмехнулся, и я понял, что это шутка, хотя и неудачная.
     – Ну, разумеется, нам далеко до таких красавчиков, как ты… – ответил Каммингс. – Впрочем, их вообще не много в Королевском флоте. Погоди, вот пройдет лет десять, тогда посмотрим, что будет с твоей собственной внешностью: будешь красен, как закат на Гебридах, лыс, как колено, а фигурой не изящнее тумбы. И это если тебе повезет не заполучить подобного украшения, – Каммингс ткнул пальцем в свой шрам, – и сохранить оба глаза, обе ноги и полный комплект пальцев на руках. Мда, и что же дальше?
     – Ничего. А что могло быть дальше?
     – Так твои дела наладились в конце концов?
     – Ну да, некоторое время спустя кое-что переменилось, и постепенно…
     Тут мичман замолчал и прищурился, глядя на Каммингса, который, в свою очередь, откинулся назад с торжествующим видом, очевидно, едва удерживаясь от своей коронной фразы «капитан ничего не говорит просто так». Чтобы помешать себе испортить триумф лишними словами, Каммингс зажал в зубах трубку и изо всех сил затянулся.
     – Постой, но не мог же ваш капитан знать, что со мной произойдет; и не говори мне этого – всё равно не поверю!
     – Э, сынок, послушай, что я тебе скажу. Если бы капитан хотел просто отказать тебе, он так и сказал бы, что помочь не сможет, да и всё тут. Но он сказал, что дела твои наладятся – неважно, что он знал или на что надеялся, – так что если бы дела пошли плохо, он приложил бы все усилия, чтобы помочь тебе. И не посмотрел бы на твою сомнительную красоту, мистер Щеголь.
     – Хм, хотелось бы верить. Значит, ты думаешь, он не забыл обо мне?
     – Уверен в этом.
     Мичман задумался.
     – Ну что же, тогда, если будет возможность, передай ему от меня поклон и скажи, что у меня всё в порядке – может, ему и вправду будет это интересно.
     – Скажу, конечно; хотя он и сам знает, можешь не сомневаться. Но всё равно скажу: пусть он знает, что и ты знаешь, что он знает о тебе.
     Мы распрощались с молодым мичманом и некоторое время сидели молча. Я любил Каммингса в частности и за то, что с ним можно было не только разговаривать, но и спокойно молчать. Он умел не суетиться, и не спешил вставлять реплики в разговор, чтобы заполнить паузы. Наконец он сказал:
     – Я не стал говорить этому юноше, но сам-то доподлинно знаю, что капитан его помнит: слышал однажды, как он расспрашивал о нем. Видишь, за всю эту ерунду, которую парень тут наговорил, стоило бы накостылять ему по шее; но к чему торопиться? Вот он поторопился с выводами насчет нашего капитана и ошибся. Так что не будем спешить. К тому же, сам знаешь, наш капитан ничего не говорит просто так.
     Я понял, что имел в виду Каммингс: капитан Уайт интересовался судьбой мичмана, а значит, тем более не стоит спешить с выводами об этом молодом человеке; но и вообще не стоит судить поспешно – и эти слова Каммингса я запомнил.

Глава V

     В 1812 году, когда началась война с Америкой, «Неколебимый» отправился за океан и участвовал в блокаде портов по побережью. Плаванье через Атлантику было нелегким, но мы благополучно вернулись в конце лета 1813 года, в составе большого конвоя. О трудностях этого путешествия я не буду распространяться, только воспользуюсь случаем помянуть добрым словом свежие лимоны, которые спасали нас от цинги; ведь какими-нибудь десятью–пятнадцатью годами ранее она губила больше моряков, нежели все совместные действия врагов Британии.
     Я упустил одну вещь, когда рассказывал о привычках и характере нашего капитана. Еще когда я в первый раз побывал в его каюте, мне бросился в глаза небольшой светильник в углу перед каким-то изображением. Как я разглядел впоследствии, это было что-то вроде образа Мадонны; но выглядел он необычно, на мой взгляд, странно, хотя в этой странности было что-то притягательное. Конечно, тогда я не решился расспрашивать капитана Уайта, но обратился к Каммингсу, как только познакомился с ним поближе.
     Каммингс с готовностью объяснил мне, что это Теотокос: так греки называют Пресвятую Деву[4]. Это означает «Родившая Бога», но только в одно слово, а не в два. Однако капитан Уайт, сказал Каммингс, вовсе не грек: «Видал я греков – их трудно отличить от турок, но наш капитан не таков – нет, ничего подобного». Оказалось, что капитан Уайт принадлежит к какой-то Церкви, к которой принадлежат и греки. Это последнее обстоятельство, то есть что греки тоже каким-то образом причастны к вере капитана, по-видимому, не очень нравилось Каммингсу, зато он особо отметил, что наш капитан не папист. Будучи сам протестантом, Каммингс, очевидно, считал это самым важным в вопросах веры. Кроме того он, разумеется, и тут руководствовался своим излюбленным принципом, полагая, что если капитан Уайт исповедует какую-то особенную веру, то у него есть на то веские основания.
     Я понял, что и вся команда придерживалась примерно такого же взгляда; не углубляясь в рассуждения, они просто полагали капитана человеком благочестивым. Таким он, без сомнения, и был. Впоследствии я больше узнал и о его вере, и о его благочестии, но сейчас было бы преждевременно рассказывать об этом.
Впрочем, как раз перед отплытием из Англии в 1812 году я оказался свидетелем одного многозначительного происшествия. У нас появился новый шкипер, который не был прежде знаком с капитаном. Однажды, когда что-то не ладилось у команды, он разразился бранью, поминая Бога, и неожиданно получил увесистый удар по спине капитанской тростью. Самое удивительное, было ясно, что капитан Уайт (который, как я полагал, никогда никого не бил) вовсе не вышел из себя. Он посмотрел на шкипера сурово, но без всякой злобы, и сказал:
     – Я отвечаю за корабль и команду, а то и другое находится в руках Того, Чье Имя вы помянули так небрежно. Смотрите же, учитесь придерживать язык, иначе недолго пробудете на борту «Неколебимого».
     Коротко кивнув, капитан отошел, а шкипер остался потирать ушибленное плечо.
     – Сущий тиран, – проворчал он.
     – Вот уж нет, – ответил боцман, оказавшийся тут же поблизости. – Капитан прав; и если не ради спасения своей бессмертной души, так ради безопасности плаванья постарайтесь следить за своими словами.
     – Не так это просто…
     – Разумеется; капитан не осудит вас, если будете спотыкаться. Однако, если не обратите внимания на его слова, то нам придется расстаться еще до отплытия.
     Шкипер не пренебрег словами капитана Уайта; а я убедился, что благочестие капитана было не теорией, а нормой его жизни, определявшей и жизнь всей команды.

     Когда мы осенью 1813 года вернулись в Англию от берегов Америки, то снова оказались в Портсмуте. К тому времени я уже лучше узнал капитана Уайта, он стал мне дорог, как самый близкий человек, так что иногда казалось, будто я знаком с ним целую жизнь. И капитан, при всей своей сдержанности, очевидно, тоже привязался ко мне.
     Тем тяжелее было для меня услышать совершенно другой отзыв о нашем капитане и понять, что вовсе не все на свете уважают его так, как нам на корабле казалось естественным и единственно возможным.
     Разумеется, капитан Уайт бывал в обществе, поскольку это подразумевалось его положением, а также потому, что его хотели видеть в своем доме некоторые из морских офицеров, с которыми он был знаком. Однако наш капитан не любил балов и разных торжественных собраний; было известно, что он не танцует, а в отличие от большинства джентльменов постарше, не играет в карты. Таким образом, единственным, что могло скрасить его пребывание на такого рода сборищах, была беседа с кем-нибудь из знакомых. Поскольку же званый обед или бал – не лучшее место для бесед, то капитан старался их избегать и являлся туда, только если отговориться ему не позволяла простая вежливость и уважение к хозяевам дома.
     Своих впечатлений о людях, которых он там встречал, капитан никому не пересказывал; и я понятия не имел, как смотрят на него джентльмены и леди из здешнего общества.
     Однажды я дожидался капитана Уайта в магазине на главной улице Портсмута; он должен был зайти за мной, чтобы вместе возвращаться на борт нашего «Неколебимого». Хлынул дождь, и пока я стоял, глядя в окно на опустевшую улицу, за моей спиной разговаривали две дамы, которые вероятно, дожидались или конца этого дождя, или же экипажа. Я не обращал на них внимания, пока не услышал знакомое имя.
     – И не говорите мне, милочка, об этом капитане Уайте, – громко сказала дама постарше, немолодая, но с красивой или, скорее, эффектной внешностью. – Отвратительно, что в наше время среди приличного общества можно наткнуться на таких людей без роду, без племени, почти без денег и без всякого умения вести себя. Стоит кому-нибудь выслужиться, и пожалуйста – он как ни в чем не бывало появляется среди джентльменов и леди, которые при других обстоятельствах и знать бы его не захотели.
     Леди помоложе что-то проговорила, но тихо, так что я не разобрал слов.
     – Ну разумеется – стоит как столб, и не в состоянии сказать что-нибудь путное. Да что там – тут нет ничего удивительного, принимая во внимание… Хм, что за фамилия – Уайт? Это всё равно, что Смит или Браун! А кто его родители? Вы что-нибудь слышали о них? Конечно нет, моя дорогая. Вполне возможно, он не имеет права даже на эту фамилию.
     Леди помоложе снова что-то сказала, и в ее тоне звучало удивление и любопытство.
     – Да-да, вот именно. Может быть, его назвали так в честь острова Уайт? Весьма правдоподобно. И никакой романтической истории; судя по всему, побочный сын какого-нибудь торговца или, быть может, фермерской дочки. О, времена!
Младшая леди, кажется, вполголоса запротестовала.
     – А! Неужто вас, милочка, мог заинтересовать подобный… хм, чтобы не сказать грубого слова – подобный человек? Нет, он не заслуживает внимания даже как предмет для свежей сплетни, не говоря уже о чем-нибудь другом.
     Я стоял, не смея повернуться; меня душило негодование, и кровь гулко стучала в висках. В то же время я не мог заставить себя отойти, чтобы не слышать их разговора. Впрочем, дама постарше, очевидно, не делала секрета из своих мыслей: она говорила громко и уверенным тоном, нисколько не обращая внимания на меня или на кого-нибудь другого.
     Тем временем дождь поредел, и почти сразу за последними услышанными мной словами открылась дверь и вошел капитан Уайт. Он поклонился двум леди и произнес какую-то незначащую фразу, которую я не расслышал от волнения. Оглянувшись, я увидел, что младшая дама сильно покраснела и выглядела смущенной; она пробормотала приветствие, и еще более смутилась, увидев, что капитан кивнул мне. Стало ясно, что свидетелем их разговора был человек, знакомый с капитаном. Однако вторая дама нисколько не была смущена, а лицо ее не претерпело никаких изменений в смысле цвета (впрочем, возможно, его белизна и румянец не были подвержены естественным воздействиям). Совершенно владея собой, она свысока, но с любезной улыбкой заговорила с капитаном, задав ему несколько праздных и довольно бесцеремонных вопросов. Кратко ответив, тот откланялся и вышел вместе со мной на улицу.
     Ни за что на свете я не стал бы пересказывать нашему капитану услышанное; но сердце мое кипело, и похоже, капитану не составляло труда догадаться, в чем дело.
     Некоторое время мы шли молча, а затем, взглянув на меня и слегка улыбнувшись, капитан сказал:
     – Не огорчайся, Джонни, сынок. Услышал что-то не очень приятное?
     Я молча кивнул.
     – Это не страшно, уверяю тебя. И даже, пожалуй, удобно. В обществе встретишь разных людей, и нет ничего удивительного в том, что далеко не все от меня в восторге, не правда ли?
     Я не считал это естественным, но у меня полегчало на душе, когда я понял, что капитан Уайт не обольщается на этот счет, а значит, я не скрываю от него что-то важное.
     – Однако бывают и приятные знакомства, – продолжал капитан веселым тоном, очевидно, стараясь рассеять мою горечь и обиду. – Вот адмирал Крофт и его славная супруга, миссис Крофт[5], – люди, заслуживающие всяческого уважения. Не хотел бы я упасть в их мнении, но по-видимому, этого опасаться не приходится. Они не обременены снобизмом, который так затрудняет жизнь.
     Еще раз посмотрев на меня внимательным взглядом, капитан добавил:
     – И не стоит обижаться. Никто не обязан нас ценить, в конце концов.

     Этот эпизод заставил меня по-новому взглянуть на жизнь капитана Уайта. Я не мог не заметить, что, по-видимому, зная о сплетнях на свой счет, он никак не пытался их опровергнуть и по-прежнему ничего не говорил о своих родителях.
Думаю, для нашей команды, да и для других знакомых капитана в Королевском флоте, происхождение его не имело такого уж большого значения. С другой стороны, если бы зависело от меня, я бы наделил его самым высоким происхождением, не поскупился бы на титул и поместья, будь только в моей власти наделить его этими преимуществами.
     Я уже говорил, что на борту «Неколебимого» я по-настоящему пристрастился к чтению. Не ускользнули от моего внимания и романы, в которых тайна происхождения главных героев обычно оборачивалось самыми лестными для них открытиями.
     Поэтому неудивительно, что мысленно я стал прикидывать, не может ли капитан Уайт быть сыном герцога или, на худой конец, маркиза. Разумеется, может; и он должен быть наследником старинного замка (тут я представил себе что-то вроде грандиозного замка в Эдинбурге), обширных поместий и несметного состояния.
     Воображение мое лихорадочно заработало. Очевидно, злодеи, желавшие завладеть замком и имениями герцога (или маркиза), оклеветали его сына и добились того, что суровый герцог (или маркиз) выгнал его из дома.
     Так вот в чем дело! И разумеется, наш капитан был обручен с молодой леди, которую насильно выдали за кого-то другого – вот почему он до сих пор не женат… Но тут я сообразил, что Уайт стал юнгой у капитана Рассела, будучи подростком. Едва ли он успел до того обручиться. С другой стороны, в старинных и знатных семьях иногда обручали детей чуть ли ни с колыбели. Но в таком случае вряд ли юный сын герцога (или маркиза) был так уж привязан к своей нареченной.
     Однако какая-то прекрасная юная леди неизбежно должна была присутствовать в этой истории: именно она стала главной причиной трагических и загадочных событий в жизни нашего капитана.
     Тут меня осенила новая идея: сестра! Сестра-близнец (ведь близнецы бывают особенно привязаны друг к другу). Ее-то и выдали насильно замуж (нет, не выдали, а только обручили, учитывая возраст), а брат, благородно заступившийся за бедную девушку, был лишен родительского крова и всех привилегий. Не имея возможности оправдаться, оклеветанный наследник титула, замка и поместий скрывает свое происхождение, а сам, возможно, строит планы спасения своей сестры…
     Однако на этой стадии волнующих размышлений я сообразил, что сестра-близнец нашего капитана сейчас должна быть уже немолода; и хоть замужем, хоть овдовев, хоть оставшись старой девой, едва ли по-прежнему ожидает спасителя в лице своего брата. Ужасная мысль заставила меня похолодеть: вероятно, ее уже нет в живых, она зачахла от горя, а брат намерен погубить злодеев и…
     К счастью, полет моей фантазии был прерван Каммингсом. Покраснев до самых ушей, я отогнал бредовые видения, и решил, что буду впредь следовать курсом, который раз и навсегда наметил для меня мой друг. «Капитан ничего не делает просто так». Если бы он хотел, чтобы я знал о его происхождении, то рассказал бы мне, а раз не говорит, то нечего и пытаться придумывать историю его семьи.
     Правда, я твердо знал, что предположения словоохотливой дамы насчет родителей капитана Уайта, во всяком случае, неверны: ведь было ясно, что он получил хорошее образование до того, как поступил к капитану Расселу, а значит, его родители (что бы ни случилось с ними потом) были в состоянии дать ему такое образование.

Глава VI

     Весной мне сравнялось семнадцать; я чувствовал себя уже совершенно взрослым, и вероятно, должен был бы задумываться о своем будущем (что морская карьера моя не имеет перспектив, было совершенно ясно). Однако доверие к капитану Уайту избавляло меня от страхов за свою судьбу, которые, как я теперь понимаю, были бы бессмысленны и только понапрасну отравляли бы мне жизнь.
     Вскоре произошёл случай, сильно меня поразивший. Однако в то время я не думал, что он является предвестником других событий, которые изменят жизнь капитана и мою собственную. Удивительно, что даже потеря родителей и дома не приучила меня к мысли о возможности внезапных и серьезных перемен; вернее, смутно сознавая, что какие-то изменения возможны, я на самом деле нисколько их не ожидал.

     Однажды вечером, когда капитан снова был куда-то приглашен, а мы с Каммингсом, закончив свои дела, посиживали на палубе, появился посыльный с запиской. В записке капитан Уайт просил меня немедленно прийти в тот дом, где находился он сам, а придя, дать знать о себе. Я так и сделал.
Капитан спустился ко мне и сказал, что оставаться здесь ему уже нет необходимости. Он оделся, и мы вышли на улицу.
     Тут-то он и ошарашил меня, сообщив, что вызван на дуэль, и что нам следует отправиться в условленное место прямо сейчас, чтобы встретиться с его противником и секундантами.
     Невозможно передать, что я тогда почувствовал. Во-первых, сама мысль, что кто-то хочет драться на дуэли с нашим капитанам, представлялась совершенно вздорной: зная его деликатность и сдержанность, я и вообразить себе не мог, какая тому могла быть причина.
     Во-вторых, одно дело читать о дуэли в романтической книге, и совсем другое – столкнуться с ней в жизни. То, что кто-то собирается стрелять (да еще в нашего капитана) не во время сражения, а вот так – ни с того, ни с сего, было невообразимо и отвратительно.
     В-третьих, я понимал, что не гожусь в секунданты, и что противник капитана, вполне возможно, сочтет мое появление чрезвычайно оскорбительным.
     И, наконец, самое страшное – если с капитаном Уайтом что-то случится (я не мог даже мысленно выговорить страшные слова: «если он будет убит»), как я переживу это, как покажусь его друзьям и подчиненным и что скажут они, узнав, что я позволил какому-то проходимцу застрелить нашего капитана? (Что этот человек должен быть проходимцем и мерзавцем, я нисколько не сомневался).
     Однако я был совершенно беспомощен. Капитана невозможно было остановить, раз он уже принял решение; и похоже, отговорить его противника тоже не представлялось возможным.

     Теперь я расскажу о предшествующих событиях этого вечера, хотя сам я узнал о них несколько позже.
     Хозяин дома совершенно не был знаком с привычками капитана Уайта, ибо был представлен ему только накануне; однако он так настойчиво приглашал нашего капитана к себе, что тот не видел возможности отказаться. Не обнаружив в зале знакомых, капитан стоял в стороне и смотрел на танцующие пары, когда любезный хозяин, вероятно, движимый самыми лучшими побуждениями, подвел к нему молодую леди, предлагая оказать ей честь, пригласив ее на танец. Капитан вежливо ответил, что не танцует, и так, обменявшись несколькими словами, он и молодая леди расстались. На этом дело бы и закончилось, если бы не обстоятельства, о которых капитан не подозревал.
     В тот вечер в зале присутствовал молодой лейтенант Джеймс Харпер, который любил ту юную леди, мисс Кэтрин Дилли, и которого любила она. Лейтенант только что вернулся в город после поездки к своим родителям, у которых просил благословения на помолвку. К сожалению, мисс Дилли была бедна; она жила в Портсмуте с больной матерью, и хотя ее приглашали в некоторые дома, но смотрели часто свысока, и как бы мало ни была она склонна огорчаться по этому поводу, лейтенант Харпер, разумеется, принимал ее обиды близко к сердцу. В тот вечер, о котором идет речь, чувствительность лейтенанта Харпера к истинным или мнимым унижениям мисс Дилли была необыкновенна обострена. Причиной было то, что родители его наотрез отказались дать согласие на помолвку, полагая, что их сын достоин лучшей участи и не должен оказаться жертвой молодой особы, по-видимому, стремящейся поправить свое положение за его счет.
     Лейтенант наблюдал издали, как мисс Дилли была подведена к капитану, и как последний не согласился пригласить ее на танец. Разумеется, в нормальной ситуации лейтенант (который совершенно не знал нашего капитана) едва ли стал бы делать поспешные выводы, но в тот вечер состояние его ума не позволяло рассуждать здраво или что-нибудь выяснять. Терзаясь от мысли о незаслуженных обидах, выпавших на долю его драгоценной мисс Дилли, лейтенант Харпер подошел к капитану и вполголоса сообщил ему, что непростительное оскорбление, нанесенное этой молодой леди, не может быть смыто ничем, кроме как кровью.
     Конечно, капитан был удивлен и даже озадачен; но прежде, чем ему удалось добиться каких-нибудь объяснений, молодой лейтенант удалился, пообещав немедленно прислать своих друзей с указанием скорейшего времени поединка, а также его места.
     Капитан Уайт обошел залу и отыскал мисс Дилли, опасаясь, что мог действительно чем-то задеть ее. Несколько минут разговора с этой милой юной леди помогли ему отчасти понять суть происшедшего. Надо заметить, что мисс Дилли произвела на капитана самое благоприятное впечатление, равно как и капитан на нее. Разумеется, он ничего не сказал ей о поведении лейтенанта Харпера, а сама молодая леди ни о чем не подозревала.
     После того, как в дело были вовлечены друзья лейтенанта, а они передали, что ни о каком примирении речи быть не может, уклониться от дуэли было бы уже затруднительно.

     Мы прибыли в условленное место и встретились с теми двумя друзьями лейтенанта Харпера. Сам он стоял поодаль с неприступным видом, выразительно глядя в сторону.
     Его друзья, как я и ожидал, были удивлены моим появлением; однако капитан Уайт немедленно дал им понять, что, приняв вызов, в остальном он полагает себя в праве поступать так, как сочтет нужным.
Итак, мы отмерили расстояние, и развели противников по разные стороны барьера.
     Как только был дан сигнал, капитан быстрым шагом двинулся к барьеру; лейтенант Харпер невольно пошел ему навстречу тоже довольно скорым шагом, а затем поднял пистолет и выстрелил.
     Дальше всё происходило быстрее, чем я могу это описать.
     Сразу после выстрела капитан пошатнулся.
     В следующий момент от отвел руку, выстрелил в сторону и выронил пистолет.
     Лейтенант тут же отшвырнул оружие, бросился к капитану, подхватил его за плечи и опустил на землю.
     Мы подбежали почти сразу и увидели, что грудь капитана Уайта залита кровью. Лицо его посерело, и на несколько мгновений он, очевидно, потерял сознание.
     Лейтенант лихорадочно попытался расстегнуть ему ворот, чтобы увидеть рану, но тот уже пришел в себя и остановил его.
     – Со мной всё в порядке, – негромко проговорил он. – Джонни, надо просто стянуть покрепче, а там наш доктор разберется.
     Стало видно, что рана пришлась в плечо; мы, как смогли, перетянули ее прямо поверх одежды и помогли капитану встать.
     Один из друзей лейтенанта Харпера сказал, что поблизости они оставили экипаж, и предложил помочь капитану Уайту добраться на борт «Неколебимого».
     – Если у вас есть желание продолжить стрельбу, – обратился капитан к лейтенанту, – скажите об этом сейчас.
     Тот посмотрел на него, кажется, не понимая, о чем речь. Только тогда я заметил, что лейтенант Харпер выглядит не то что огорченным или испуганным, но просто оглушенным. Вид у него был немногим лучше, чем у нашего капитана, так что я подивился, как на него подействовали эти два выстрела. Наконец, с усилием придя в себя, он сумел кое-как выговорить, что разумеется… что совсем наоборот, он никогда… В общем, стало ясно, что с дуэлью покончено.
     Мы с благодарностью приняли предложенный экипаж и распрощались с друзьями лейтенанта; сам он, однако, настоял на том, чтобы ехать с нами.

     Когда мы взошли на борт, вахтенный посмотрел на нас, но ничего не сказал. Рана капитана была скрыта плащом, однако нетрудно было догадаться, что произошло. Джонсона в то время не было на борту; я оставил капитана Уайта с лейтенантом Харпером в каюте, а сам бросился за доктором. Тот прихватил сумку с инструментами и без лишних слов последовал за мной.
     Войдя в каюту, доктор взглянул на капитана, сурово сжав губы, и немедленно отправил меня за тазом и водой. На лейтенанта он мельком бросил неодобрительный взгляд, и я понял, что только дисциплина помешала ему высказать всё, что он думает.
     Когда я вернулся с водой, доктор Харви заявил, что ему не нужны здесь слабонервные помощники, и выставил нас из каюты. Лейтенант встал у борта, вцепившись в поручень, так что суставы пальцев побелели. Против воли я почувствовал к нему сострадание; похоже, происшедшее развеяло туман ложных представлений о чести и помогло лейтенанту увидеть свои поступки в истинном и неприглядном свете. К тому же он не только ранил и чуть не убил человека, который, очевидно, не был перед ним ни в чем виноват; он имел также случай убедиться, что этот самый человек, хотя и согласился рискнуть своей жизнью, но его жизнью рисковать не захотел.
     Чтобы вывести лейтенанта из состояния оцепенения, я что-то сказал, кажется, выразив надежду, что рана капитана неопасна.
Он опять-таки посмотрел, как будто не понимая моих слов, затем проговорил: «Надо быть таким идиотом…» – и снова замолчал.
     Через несколько минут, показавшихся мне бесконечно долгими, доктор позвал нас в каюту капитана, сдержанно заметив, что мы можем поговорить, но не слишком долго.
     Доктор ушел, а я быстро прибрал в каюте.
     Капитан Уайт был, как мне показалось, доволен и даже весел.
     – Садитесь, лейтенант, – сказал он, слегка улыбаясь. – Джонни нальет нам немного бренди – предписание доктора. То есть предписано мне, но вам тоже не помешает.
     Действительно, бренди, кажется, помог обоим: у того и другого на щеках появился легкий румянец, так что смотреть на их лица было уже не так страшно.
     Поскольку лейтенант Харпер, очевидно, хотел что-то высказать нашему капитану, я собирался уйти, но капитан меня остановил.
     – Все эти разговоры подождут, – заметил он. – Я верю, что вы раскаиваетесь, лейтенант, и если вы в чем-то виноваты передо мной, то я рад вам это простить. Но мне кажется, нужно подумать о мисс Дилли, которая, полагаю, беспокоится о вас с тех пор, как вы неожиданно исчезли.
     Итак, мы быстро договорились, что я схожу в дом мисс Дилли, поговорю с ее преданной служанкой, относившейся к лейтенанту вполне благосклонно, и передам, что (как выразился капитан Уайт) небольшое недоразумение этого вечера разрешилось, так что всё в порядке, а подробности лейтенант расскажет при встрече.

     Я действительно поговорил со служанкой, довольно грозной особой, и даже увидел саму мисс Дилли. Вид у той был встревоженный, а услышав о каком-то недоразумении, она обеспокоенно нахмурилась и сказала:
     – Недоразумение… Да что же это? Неужели что-то произошло между ним и капитаном Уайтом?
     Мне пришлось согласиться.
     – Ужасно! – воскликнула эта милая молодая леди. – Но действительно ли ничего плохого не произошло? Никто… никто не пострадал?
     Я подтвердил, что сам капитан сказал именно этими словами, что всё в порядке. Мне было приятно сознавать, что это чистая правда; то есть что капитан так сказал. Таким образом, мне не пришлось ничего выдумывать.
Видя, что мисс Дилли сильно расстроена (было похоже, что вспыльчивый характер лейтенанта ей уже известен), я осмелился высказать предположение, что этот случай поможет ему впредь быть осторожнее. И надо сказать, я оказался совершенно прав.

     Лейтенант Харпер дожидался меня на борту «Неколебимого». Когда я вошел в каюту нашего капитана, то понял, что без меня здесь шел серьезный разговор. Я рассказал, как выполнил поручение.
     – Поверьте, – сказал затем капитан лейтенанту, – я с самого начала был о вас лучшего мнения, чем вы сами. Я был уверен, что на самом деле вы не захотели бы меня убивать. Разумеется, пуля – ненадежная штука, и вы могли застрелить меня просто случайно. Чтобы уменьшить риск, я подошел ближе к барьеру. Зато благодаря этому случаю, надеюсь, я приобрел друга, не так ли?
     Лейтенант Харпер, если и не совсем связно, то искренне, заверил нашего капитана, что сочтет за честь… И тому подобное. Я не очень его слушал, хотя и понимал, что в жизни молодого лейтенанта знакомство с капитаном Уайтом может оказаться событием исключительной важности.
     – Есть еще один человек, – продолжал капитан, – о котором я, похоже, лучшего мнения, чем вы – это мисс Дилли. Вы напрасно так переживаете за нее: ведь любя вас, она тем самым неуязвима для многих уколов, которые в противном случае могли бы доставить ей боль. В ней есть подлинная независимость и подлинное смирение человека, сознающего, что для него ценно, а что нет.
     Переждав панегирик лейтенанта совершенствам мисс Дилли, капитан продолжал:
     – Значит, ваши родители пока не оценили ее по достоинству? А знакомы ли они с мисс Дилли?
     Оказалось, что нет.
     – В таком случае, думаю, вам должно быть ясно, как следует поступить. Надеюсь, мне не придется говорить, что и о ваших добрых родителях я тоже склонен думать лучше, чем вы сами. Несомненно, вы согласитесь, что познакомившись с мисс Дилли, они непременно расположатся к ней. Иначе и быть не может: глядя на вас, я не могу себе представить, что может тут помешать, если только вы проявите немного терпения и настойчивости.
     На том мы в тот вечер расстались с лейтенантом после многих заверений с его стороны, что он считает себя в долгу перед капитаном Уайтом и готов оказать ему любую помощь, если в этом будет нужда. К моему удивлению, капитан ответил, что, вполне возможно, помощь ему понадобится, и он будет рад обратиться за ней к лейтенанту Харперу.

Глава VII

     В тот год «Неколебимый» отправился к берегам Вест-Индии. Это путешествие оказалось тяжелым для команды, потому что там нам пришлось столкнуться с желтой лихорадкой, и эпидемия не прекращалась до самого отплытия в Англию, несмотря на все усилия доктора и капитана облегчить состояние заболевших и ограничить распространение болезни.
     В это время я усердно помогал доктору Харви, и мне было приятно видеть, что он, кажется, стал относиться ко мне лучше, то есть начал, пожалуй, признавать, что и от меня может быть какая-то польза.
     Однако в разгар трудов меня самого свалила та же болезнь, а может быть, к ней присоединилась другая; во всяком случае, около недели я лежал в жару, редко приходя в сознание.
     В те промежутки, когда я выплывал из глубин бреда, мне виделись лица то Каммингса, то доктора, то капитана. Потом я снова ничего не видел, кроме горящих кругов и бесконечных тоннелей, и ничего не слышал, кроме утомительного грохота и гула.
     Иногда я ощущал, как ко мне прикасаются легкие ласковые руки. Они отирали меня прохладной водой, и мне казалось, что это руки моей милой матушки, но мучительно было сознавать, что я не могу разглядеть ее лица.
     Иногда же сквозь гул до меня доносилось негромкое пение; незамысловатая мелодия переливалась, и я изо всех сил пытался уловить слова. Они были одни и те же, но я никак не мог разобрать их, и даже не мог понять, одно это слово или, может быть, два или три.
     Наконец, в один прекрасный день я открыл глаза, уже не ощущая гула в ушах, и понял, что болезнь отступает.
     Я увидел рядом капитана Уайта; он сидел, опустив глаза, а лицо его было задумчивым и сосредоточенным. Несколько мгновений я наблюдал за ним; затем капитан поднял глаза и улыбнулся мне.
     – Вот и хорошо, Джонни, сынок; теперь дело пойдет на лад, – сказал он.
     Я был слишком слаб, чтобы говорить, но одна мысль не давала мне покоя, а может быть, меня не отпускали остатки бреда. Тщательно выговаривая слоги, я постарался произнести непонятное слово: «Ки-ри-э-ле-и-сон».
     Капитан кивнул и, как будто отвечая на вопрос, сказал:
     – «Кирие, элеисон». Это значит «Господи, помилуй».
     Видимо, он понял по моему лицу, что требуется еще какое-то объяснение, и добавил:
     – Ведь нам ничего другого, собственно, не нужно, не так ли?
     Я прикрыл глаза, в тот момент, пожалуй, ощущая, что это именно так.
     – Вот и хорошо. Лежи спокойно, а я пришлю к тебе нашего доктора.

     Через пару дней мы отплыли в обратный путь, после чего больше уже никто не заболел, и постепенно команда оправилась от этого испытания.

     Мы снова оказались в Портсмуте в начале осени. Там меня ожидало письмо тети Джейн, в котором она писала, что неожиданно получила маленькое наследство, и теперь намерена перебраться в Шотландию, где у нее в силу некоторых обстоятельств появилась возможность на выгодных условиях приобрести лавку и начать торговлю. Письмо было уже довольно старым, так что нельзя было сказать, как дела обстоят сейчас; я же сообщил в ответ, что «Неколебимый» прибыл в Англию, а через несколько недель мы будем в Инвернессе.
     И действительно, оказавшись в Инвернессе, я получил известие, что тетя уже перебралась и устроилась на новом месте, в Гярлохе. Она настойчиво предлагала мне приехать хотя бы навестить ее, если капитан Уайт сможет отпустить меня на несколько дней.
     В тот день капитан ушел по каким-то делам, и я с нетерпением дожидался его возвращения, чтобы рассказать о своих новостях.
     Он явился, оживленный и энергичный, и торопливо отдал некоторые распоряжения; улучив подходящий момент, я рассказал ему, что моя тетя уже в Шотландии и зовет меня погостить.
     – Отличная мысль, – тут же ответил капитан. – Я и сам уезжаю на некоторое время прямо сейчас; так что передай боцману, что я отпускаю тебя дней на десять.
     Не прошло и получаса, как капитан Уайт отбыл. Я же отправился в путь на следующее утро.

     Было странно вдруг оказаться вдали от «Неколебимого» и от нашей команды; но радостными глазами смотрел я на живописные окрестности Гярлоха, на прибрежные холмы и селение, разбросанное вокруг[6]. У меня было странное ощущение, что я возвращаюсь домой, и если бы не капитан, я бы не желал ничего другого, как только поселиться здесь.
     Тетя Джейн была несказанно счастлива меня видеть, а я – ее. Все эти дни мы по многу раз рассказывали друг другу о нашей жизни и не могли наговориться. Я сразу же начал помогать тете в ее лавке, а на досуге много гулял по берегам залива.
     Примерно на пятый день под вечер я пришел в лавку и увидел, что тетя Джейн собирает разные припасы в корзину.
     – Джонни, сходи-ка в коттедж старой мисс Маккензи – ты знаешь, где это. К ней приехала племянница – нет, кажется, воспитанница – впервые за много лет, и совсем ненадолго. И, кстати говоря, вовремя она надумала приехать: Энн Маккензи сильно сдала за эту зиму. Отнесешь туда корзину: зайди в заднюю дверь и просто оставь корзину на кухне – стучать, пожалуй, нет смысла.
     Я действительно зашел в кухню коттеджа и поставил корзину на стол. Но потом подумал, что всё-таки правильнее дать знать о себе, и отворил дверь, ведущую в коридор.
     Двери комнаты напротив были открыты; в наступающих сумерках был виден горящий камин. Высокая женщина в дорожном плаще стояла, опершись одной рукой о каминную полку, и грела ногу у решетки очага.
     – Простите, мэм, – сказал я.
     Женщина обернулась. Я увидел лицо с благородными чертами, спокойные серые глаза, и этот знакомый взгляд…
     Мне пришлось ухватился за притолоку, потому что комната поплыла у меня перед глазами.
     Передо мной стоял капитан Эндрю Уайт.


Часть вторая

Глава I

     – Джонни, сынок.
     Знакомый голос помог мне прийти в себя.
     Растаяла лихорадочная мысль, промелькнувшая было в моей голове, что у капитана действительно  есть сестра-близнец.
     Незнакомая, и в то же время бесконечно знакомая мне женщина заботливо усадила меня за стол, а сама села напротив.
     – Моя ошибка, – сказала она, слегка улыбнувшись. – Подумать только, второпях не поинтересоваться, где именно поселилась твоя тетушка!
     Наверное, вид у меня был по-прежнему растерянный. Женщина посмотрела на меня серьезно и добавила:
     – Надеюсь, ты достаточно меня знаешь, чтобы поверить, что это не причуда с моей стороны. Если мне пришлось выбрать такой путь, то это было необходимо.
     Я хотел бы сказать, что мир может перевернуться, а наш капитан оказаться женщиной, но неизменными останутся мои любовь, уважение и доверие к нему. Повторяю, я хотел всё это высказать, но не мог. Однако капитану, как всегда, было нетрудно меня понять.
     – Сейчас не время рассказывать подробно, но когда-то давно мне пришлось спасать свою жизнь, а уйти юнгой в далёкое плаванье – это был прекрасный выход. Кроме того, есть долг, который я надеюсь исполнить, а тогда… Опасность существует и теперь, поэтому никому не говори обо мне. Наш доктор и боцман знают, но и с ними не говори об этой встрече: приехав, я расскажу им всё, что необходимо. Теперь возвращайся к себе, чтобы не показалось странным, что ты задержался. Я уеду завтра, так что встретимся на «Неколебимом». Я полагаюсь на тебя, Джонни.
     На этом мы расстались, и я вернулся в лавку. Мне стоило большого труда держать себя в руках, но впоследствии, пользуясь возможностью гулять по окрестностям, я вновь и вновь обдумывал происшедшее. Теперь многое, что я знал о капитане Уайте, приобретало другой смысл. Мне стало ясно и то, почему доктор и боцман не разделяли беззаботной радости команды в минуты опасности; да, они помнили Эндрю Уайта еще подростком, но только это был не юноша, а девушка, и едва ли два старых друга могли примириться с мыслью, что ее жизнь проходит в море, среди трудов и сражений.
     Капитан Уайт был довольно одинок – это я знал и раньше; но куда более одинока была эта женщина: у нее, видимо, было всего двое или трое друзей, от которых не нужно было ничего скрывать и которых не нужно было сторониться.
     Я вспомнил о дуэли, и сердце мое сжалось. Неожиданно мне пришло в голову, что лейтенант Харпер, который поддерживал нашего капитана, когда тот потерял сознание, очевидно, догадался, что это женщина. Тогда становилось понятным, почему он был так ошеломлен и почему не мог ответить ничего связного, когда я пытался отвлечь его разговором. Да, не стоит судить поспешно – думаю, этот урок крепко запомнился молодому лейтенанту.
     Наш капитан тогда сказал, что помощь ему, возможно, понадобится. И теперь та леди сказала, что по-прежнему есть опасность, но она намерена выполнить свой долг, и тогда… Она не сказала, что тогда будет, а я не мог себе представить, о чем идет речь.
     По всяком случае, теперь я полагал, что хотя история капитана Уайта не менее, а скорее, более фантастична, чем когда-то представлялось мне под влиянием романов, однако в последних главах ее едва ли  будут фигурировать наследственный титул, замок, поместья и мирная жизнь в кругу семьи.

     Я не мог отвлечься от всех этих мыслей, и частенько впадал в задумчивость; разумеется, тетя Джейн это заметила и истолковала по-своему. Впрочем, она не сильно ошиблась, поскольку сразу предположила, что я думаю о капитане Уайте.
     – Поверь, я понимаю тебя, Джонни: ты, разумеется, не хочешь расставаться с капитаном. Но нужно поступить правильно – рассказать ему, что ты теперь вполне можешь жить у меня, и что это не будет для меня обременительным, скорее, наоборот: ведь своих детей у меня нет. Будет только справедливо объяснить ему, как обстоят дела, и дать возможность самому решить, как поступить с тобой.
     Всё это было совершенно верно, и несколько часов назад я нашел бы, что сказать в ответ. Но теперь меня больше волновала неизвестность положения самого капитана, его загадочные намерения и то, к чему они могут привести. Однако я от души поблагодарил свою добрую тетю и обещал поговорить с капитаном Уайтом.
     Отъезда я теперь ждал с нетерпением; и если в Гярлохе меня еще как-то отвлекали другие дела, то на обратном пути в Инвернесс я места себе не находил, беспокоясь, не случилось ли что-нибудь с нашим капитаном. Вдруг он еще не вернулся на «Неколебимый»? Вдруг опасность оказалась больше, чем он предполагал? А ведь он не велел мне рассказывать о нашей встрече даже доктору Харви и боцману…
     Наконец, я добрался до места и с облегчением услышал, что капитан уже побывал на корабле, снова уехал и должен вернуться к вечеру.
     Доктор Харви кратко поздоровался со мной, и впервые я был этому рад. Заговорить с ним о капитане у меня не хватило бы духа, а ни о чем другом в присутствии друга капитана Уайта я думать не мог.
     Капитан, как и предполагалось, вернулся к вечеру; он дружески кивнул мне, и на сердце у меня потеплело. В то же время я понял, что теперь ни одежда, ни занятия, ни окружение капитана уже не заставят меня смотреть на него так, как прежде. Я видел перед собой ту женщину, которая заменила мне и отца, и мать, которая ненавязчиво руководила моей жизнью, чьи легкие руки отирали меня водой во время болезни, чей голос напевал «Кирие, элейсон»; ту женщину, которая там, в Гярлохе, стояла у камина в надвигающихся сумерках.

Глава II

     Вскоре «Неколебимый» вернулся в Портсмут. Здесь я снова встретил лейтенанта Харпера; он уже был обручен с мисс Дилли, хотя когда им удастся пожениться, было неизвестно – это зависело от того, как сложится у лейтенанта служба.
     Я также увидел адмирала Крофта и миссис Крофт: неразлучные супруги побывали на борту «Неколебимого», в гостях у нашего капитана.
     Он сам по-прежнему был занят своими делами, по поводу которых совещался и с лейтенантом. Вид у капитана Уайта в те дни был бодрый и оживленный, и это могло бы меня почти успокоить, если бы я не знал его слишком хорошо.
     Я припомнил, как однажды (уже довольно давно) разговор зашел о Наполеоне; я заметил, что многие говорят о его выдающемся характере, уме и силе воли. Наш капитан ответил:
     – Видимо, он, и правда, блестящий человек.
     И неожиданно добавил:
     – Несчастный человек.
     Я был удивлен и спросил, почему несчастный – потому что он будет побежден?
     – Нет, не в этом дело. Нет ничего тяжелее, чем стремиться к власти. Конечно, иногда трудно понять, что нужно делать…
     Тут капитан задумался, и лицо его помрачнело. Потом он посмотрел на меня, улыбнулся и сказал:
     – Нам-то с тобой повезло; нам нужно всего лишь исполнять свой долг – а это просто.
     Тогда я тоже улыбнулся, и вполне искренне; но потом, подумав, осознал, что если, по мысли капитана Уайта, выполнять свой долг – «просто», то отсюда не следует, что это будет легко и безопасно. Капитан же, очевидно, не видел ничего трудного в том, чтобы если нужно, отдать выполнению долга все свои силы и саму жизнь.
     Так что бодрое настроение нашего капитана не могло развеять моих опасений. Каммингс же поспособствовал тому, что мое беспокойство еще усилилось. Однажды, когда мы с ним сидели и беседовали о разных разностях, он неожиданно сказал:
     – Ты не заметил, Джонни, что наш капитан изменился?
     Я вздрогнул, но промолчал и только покачал головой в ответ.
     – Да… Он оживлен и весел. А чему он радуется, скажи мне? Может быть, отличной погоде? – Стояли хмурые осенние дни. – Нет, конечно; но ты должен знать, чему он радуется. Разве ты не видел его таким прежде, в море?
     Да, я видел, хотя предпочел бы не признаваться в этом даже себе.
     Каммингс кивнул.
     – Таким бывал он перед сражением. Да только я что-то не вижу поблизости вражеских кораблей. Эх, Джонни, боюсь, нашему капитану предстоит схватка на берегу, а ведь здесь мы не сможем поучаствовать в военных действиях… Да, – задумчиво проговорил Каммингс, – последнее время я опасаюсь – нет, не за самого капитана; полагаю, он справится со своими врагами где угодно. Я опасаюсь, как бы капитан Уайт не ушел в такие воды, куда мы не сможем последовать за ним. Боюсь, что нашему совместному плаванью придет конец.
     Вот это я считал весьма вероятным. Конечно, та леди из Гярлоха – она ведь знала, что не всегда будет плавать по морям. И это, разумеется, к лучшему; то есть, если ей удастся достичь своей цели. Но что будет дальше с командой, со мной и с самим капитаном – я не представлял.
     Вдруг Каммингс оживился; видно, в голову ему пришла новая мысль.
     – Послушай, Джонни, я всё забываю спросить тебя: ведь когда наш капитан заговорил с тобой – там, на пристани Сент-Эндрюса, он не знал, как тебя зовут?
     Я подтвердил, что, разумеется, капитан не мог знать моего имени.
     – Да, вот так-то, – Каммингс откинулся назад со знакомым мне выражением триумфа на изуродованном лице. – А ведь ты и впрямь стал ему сыном – Макэндрю, сын Эндрю Уайта! И кто осмелится сказать, будто наш капитан что-нибудь делает просто так?

     Пожалуй, я доверял капитану не меньше, чем Каммингс, но меня огорчало, что я ничем не могу помочь ему; кажется, даже лейтенант Харпер, хотя был недавно знаком с нашим капитаном, знал о его нынешних планах больше, чем я.
     Однако вскоре и мне выпал случай поучаствовать в подготовке события, которое, думаю, многим в Портсмуте запомнилось как чрезвычайно крупный скандал.
     Капитан Уайт попросил меня посидеть в кофейне, где у него была назначена встреча, – просто посидеть в стороне, а в нужный момент пройтись и постоять за спиной его собеседника, у окна, камина или двери, смотря по обстоятельствам.
Как было уговорено, я пришел заранее и сел в углу, разложив на столе перед собой кое-какие письма, будто бы занимавшие всё мое внимание.
     Вскоре вошел капитан Уайт, и немедленно ему навстречу поднялся из-за стола довольно верткий человек с подобострастной ухмылкой (по крайней мере, таким он мне показался). Другой человек, сидевший за тем же столом, не встал, но бросил на нашего капитана высокомерный взгляд, снисходительно позволив себя представить.
     Капитан сел, а вертлявый человек, извинившись, отбыл, оставив двоих разговаривать друг с другом. По-видимому, капитан что-то кратко рассказал высокомерному господину; рассказанное явно не пришлось тому по вкусу, однако он отвечал небрежно, стараясь сохранять безразличный вид.
     Капитан пару раз пожал плечами на вопросы собеседника, а потом огляделся по сторонам.
     По этому знаку я встал и, держа в руках некоторые из своих листков, прошел мимо их стола к камину. Тут я помедлил некоторое время; мне было практически ничего не слышно, разве что показалось, будто речь шла о деньгах. Затем я неторопливо вернулся и сел на свое место.
Собеседник капитана теперь проговорил что-то с угрожающим видом. Поджав губы, он испытующе посмотрел на нашего капитана, а затем встал и, коротко откланявшись, ушел.
     Капитан наклонил голову, и как было условлено, я собрал свои бумаги и тоже вышел. Оглядевшись, я увидел того высокомерного господина; он уходил прочь, и на некотором расстоянии от кофейни к нему присоединился еще один человек – вероятно, тот, вертлявый.
     Я вернулся на «Неколебимый». Капитан пришел позже, и вскоре позвал меня к себе в каюту. У него уже сидели доктор Харви и лейтенант Харпер.
     – Можно считать, дело сделано, – сказал капитан.
     – Слишком опасно, – проворчал доктор. – Если мистер Эвери обеспокоен, то может попытаться разделаться с вами, не дожидаясь дальнейших событий.
     – Нет, – возразил капитан. – Он побоится сделать что-нибудь подобное: ведь неизвестно, где находится то письмо, о котором я ему рассказал. Нет-нет, теперь он не может позволить себе поспешных шагов. Поскольку он полагает, что всё дело только в одном письме, которое случайно попало в мои руки, то ему нужно сперва получить это письмо от меня, и только тогда уже разделаться со мной, как вы верно заметили, дорогой доктор.
     – В таком случае, как мы поступим? – спросил лейтенант. – Как я понимаю, главное, чтобы этот старый негодяй не обнаружил раньше времени, что происходит.
     – Сделаем так. Джонни, возьми-ка бумагу и пиши. «Мистеру Эвери, эсквайру. Дорогой сэр, поразмыслив над Вашими словами, я пришел к выводу, что Ваши дела слишком сложны для меня, простого моряка. Очевидно, мне не стоит соваться в них, и я буду рад впредь держаться от них подальше. В связи с этим я отклоняю Ваше любезное предложение о повторной беседе, и хотел бы просто передать Вам интересующий Вас документ в доме адмирала Крофта, где Вы, как мне известно, будете завтра вечером. Всегда к Вашим услугам» – а подпись я поставлю сам. Отправлю письмо с посыльным – Джонни не стоит туда ходить, ведь мистер Эвери может его узнать. Точнее, я надеюсь, что он вспомнит тебя в нужный момент, Джонни, сынок. Видишь ли, завтра мы постараемся выпотрошить этого господина, но в том деле, которое меня интересует больше всего, никаких доказательств его вины не нет. Поэтому нужно всеми силами воздействовать на его нервы, ведь о голосе совести в данном случае говорить не приходится. Там, у адмирала Крофта, тебе нужно будет подождать у дверей, а когда я скажу – появиться в качестве свидетеля нашей беседы. Неважно, что на самом деле ты ничего не слышал: выступать в суде тебе не придется, так что просто не возражай на то, что я буду говорить. Ну, что же, кажется, всё ясно? Лейтенант, я на вас надеюсь: вы договоритесь с властями, чтобы нам действовать согласованно.

Глава III

     Весь следующий день я волновался, не зная, чем обернется задуманное нашим капитаном. Сам он был весел, и очевидно, чувствовал себя прекрасно, в то время как доктор и боцман хмурились и были неразговорчивы. Лейтенант Харпер не появлялся, и вообще, ничего не было слышно.
     К вечеру капитан Уайт отправился в дом адмирала Крофта, куда многие были приглашены. Меня он взял с собой и оставил у дверей парадной залы.
     Я наблюдал оттуда, как капитан поздоровался с адмиралом и с миссис Крофт. Обменявшись с ними несколькими словами, он огляделся, и увидев мистера Эвери, громко обратился к нему:
     – Сэр, я рад вас видеть; письмо с завещанием здесь, у меня, так что вы можете получить его. Но, пожалуй, оно будет интересно и остальным.
     Мистер Эвери побагровел и с негодованием посмотрел на капитана; тот продолжал всё так же громко:
     – Ах да, ведь, кажется, нас не представили друг другу; быть может, вы не знаете, как меня зовут?
     – Первый раз вижу, – проворчал Эвери, – и не понимаю, что вам нужно, сэр.
     – Странно, что вы меня не узнаете, – тут капитан обернулся к дверям, а я вошел и сделал несколько шагов ему навстречу.
     В зале прошел легкий шепот недоумения, и стало тихо.
     Я уже знал, что мистер Эвери пользуется большим уважением, как человек состоятельный, хорошего происхождения и со связями; то, что капитан Уайт обратился к нему таким бесцеремонным образом, было совершенно непонятно присутствующим.
     – Вот здесь свидетель, который видел, как мы с вами беседовали вчера; больше того, он даже слышал, стоя за вашей спиной, как вы обещали мне солидную сумму денег за это письмо и вложенное завещание. Удивительно, не правда ли? Тем более, что завещанию грош цена: во-первых, оно поддельное, а во-вторых, завещатель жив. Да, для вас эта история довольно неприятна. Вопреки ожиданиям, сэр Генри Ситвелл остался жив, и поддельное завещание не пригодилось. Тут бы его сжечь, но ваш сообщник – тамошний доктор – побоялся это сделать. Его можно понять: он опасался, как бы вы не подумали, будто он припрятал документ, допустим, с целью шантажа. Вот добрый доктор и написал вам, а завещание приложил к письму. Но мне помогли позаботиться о судьбе этих интересных бумаг.
Было видно, что мистер Эвери пытается сохранить высокомерный вид, но это плохо ему удается.
     – Наглая ложь, – заявил он. – Не знаю, что вы плетете; допустим, я припоминаю, что разговаривал с вами о каких-то пустяках. Но эти бредни о поддельном завещании…
     – О нет, какие там бредни. К счастью, сэр Генри уже подтвердил, что не писал ничего подобного. Его непутевый племянник кругом должен вам, и вы полагали, что таким образом сможете вернуть свои деньги. Похвально, да только ваш подручный – специалист по подделке документов – уже дает показания властям, и можете не сомневаться – он не станет вас выгораживать. Вы полагали, что сумеете подкупить меня или запугать; но вам не пришло в голову, что я тоже могу быть заинтересованным лицом в этом деле.
     Если до сего момента многие из присутствовавших готовы были скорее думать, что капитан Уайт сошел с ума, нежели что его обвинения на чем-то основаны, то теперь, пожалуй, положение мистера Эвери сильно пошатнулось.
     – И это далеко не всё, что удалось о вас разузнать. В течение нескольких лет я интересовался вашей деятельностью; с результатами моих изысканий власти уже ознакомлены, так что из этого дома вы не выйдете иначе, как под конвоем. Не стану утверждать, будто мне известны все ваши махинации – мошенничества, подлоги и тому подобное, – но довольно и того, что удалось обнаружить. Вашей преступлениям пришел конец. Меня же интересует, главным образом, только одно из них – убийство, совершенное более двадцати лет назад.
     Кто-то ахнул; после нескольких возгласов тишина в комнате стала еще более глубокой.
     Мистер Эвери побледнел – скорее, даже посинел; глаза его со злобой и страхом впились в лицо капитана Уайта.
     – Да, я говорю о подлом убийстве; вдвойне подлом, потому что вы не только убили честного человека, но запятнали его имя. Капитан Джеймс Харди не был самоубийцей, и не был причастен к краже ценного груза, – тут капитан огляделся, как бы желая удостовериться, что его внимательно слушают. – В 1792 году он был убит вами и вашим постоянным сообщником и подручным, который в эти минуты уже арестован. Ради того, чтобы очистить имя капитана Харди от этого пятна, я сейчас обращаюсь к вам и ко всем, кто здесь меня слышит. Друзьям капитана трудно было поверить, что он мог покончить с собой – разве что в припадке внезапного безумия; но даже безумием нельзя было бы объяснить его участие в краже. Теперь же не только друзья капитана, но и те, кто вовсе его не знали, могут быть уверены, что он невиновен ни в том, ни в другом. Он был убит подлым вором, испугавшимся разоблачения. Вы думали, что свидетелей вашего преступления нет; но вы ошибались – свидетель есть, и это я.
     – Да кто ты такой, щенок? – прошипел Эвери, сжимая кулаки.
     – Достаточно сказать, что капитан Харди был моим отцом.
     – Вранье! У капитана Харди никогда не было сына!
     Едва ли кто-нибудь кроме меня заметил, что следующие слова дались капитану Уайту с трудом; думаю, в этот момент он почувствовал, что не может уклониться от ответа.
     – Верно, – сказал он негромко и спокойно. – У капитана Харди не было сына; зато у него была дочь. Прошли годы, и вы забыли о ней, не так ли? Тогда вы слишком поздно поняли, что она была вместе с отцом в этом уединенном коттедже на берегу. Вы искали ее и не нашли; в ту ночь она пропала, а с течением времени вы прекратили поиски, полагая, что она не может быть для вас опасна. Действительно, кто бы поверил пятнадцатилетней девочке, если бы она вздумала свидетельствовать против человека с вашим положением и репутацией? Но только она не отступилась, пока не нашла следы ваших подлых дел. Вам удалось выиграть больше двадцати лет; и за это время вы еще дальше ушли по пути преступлений. Но когда-то должна была наступить расплата.
     – Мерзкая девчонка!
     Эвери с рычанием бросился на капитана, но наткнулся на железное плечо лейтенанта Харпера.
     В комнате поднялся шум, раздались негодующие возгласы; кто-то из женщин упал в обморок. За моей спиной раздались тяжелые шаги… Я смутно припоминаю, что Эвери был арестован и уведен, но всё это прошло мимо моего сознания, потому что я думал только о нашем капитане. Адмирал Крофт кому-то что-то объяснял; лейтенант Харпер поспешно вышел.
     – Возмутительно, – услышал я женский голос и, оглянувшись, увидел рядом с собой, ту самую словоохотливую леди, чей разговор однажды ненароком подслушал в магазине. – Даже от адмирала Крофта, при всей его неотесанности, я не ожидала подобного, – продолжала она с негодованием.
     Мне стало ясно, что эти чувства разделяют многие. Я взглянул на нашего капитана: тот медленно обвел окружающих его людей внимательным взглядом. В его глазах я прочел боль и усталость... Я невольно шагнул вперед, но тут миссис Крофт что-то негромко сказала капитану и повела его к выходу, осторожно придерживая за локоть. Кажется, он ничего не замечал вокруг, и такого опустошенного лица я никогда прежде не видел. Когда они проходили мимо, я услышал, как миссис Крофт вполголоса произнесла: «Бедная девочка». Потом она спохватилась, оглянулась и кивнула мне, предлагая следовать за ней.
     Мы вышли из залы и поднялись наверх, в одну из комнат.

Глава IV

     Миссис Крофт усадила мисс Харди в кресло и села рядом. Чрез несколько мгновений та встрепенулась и попыталась встать, но миссис Крофт ее удержала.
     – Сидите, дорогая; теперь спешить некуда.
     – Верно; идти мне теперь некуда, – тихо ответила та.
     – Идти вам теперь никуда не нужно, – поправила миссис Крофт. – Разумеется, вы останетесь у нас, пока не уладятся все ваши дела, и вы не решите, что делать дальше, – тут миссис Крофт всплеснула руками. – Неужели вы думаете, что мы вас куда-то отпустим?
     – Благодарю вас, и прошу прощения у вас и адмирала за эту сцену.
     – Ах, что вы, милая! Мы вовсе не так чувствительны. Адмирал разберется с гостями: ежели кому происшедшее не пришлось по вкусу, так это их несчастье. Поверьте, я понимаю, что вы хотели заставить того человека показать свое истинное лицо, а память вашего отца очистить от клеветы. Мы не были близко знакомы с капитаном Харди, но слышали о нем, и от души рады принимать у себя его дочь.
     – Еще раз благодарю, благодарю от всего сердца.
     Добрая миссис Крофт дружески пожала руку нашему капитану и обернулась ко мне.
     – А молодому человеку – Макэндрю, если я верно помню, – наверное, стоит пока вернуться на корабль?
     Наш капитан, кажется, пришел в себя и улыбнулся мне знакомой улыбкой.
     – Да, Джонни, ведь доктор и боцман ждут известий; кроме того, слухи быстро распространяются, и мне не хотелось бы, чтобы команда узнала стороной о том, что здесь произошло.
     – Думаю, мы пришлем за вами завтра, юноша, когда… когда мисс Харди будет готова. Я надеюсь услышать от нее всю историю или, по крайней мере, больше, чем мы узнали сегодня. Как-никак, теперь это уже не секрет, а если что и секрет, то дальше нас это не пойдет.
     Удостоверившись, что наш капитан в надежных руках, я поспешил на корабль.

     Как только я поднялся по трапу, меня встретил Каммингс; он взволнованно схватил меня за плечо и спросил:
     – Это правда? Наш капитан…
     – Мисс Харди, дочь капитана Джеймса Харди, – ответил я.
     – Значит, вот оно как… ладно, теперь ступай, тебя ждут. После расскажешь, что к чему.
     Оказалось, что лейтенант Харпер уже побывал здесь; однако я, как мог, подробно рассказал о событиях вечера доктору и боцману. Мы долго сидели вместе, и впервые доктор рассказывал о юной Хелен Харди.
     – Смелой она была и упрямой; да, ей удалось уговорить капитана Рассела всего за несколько часов до отплытия взять ее юнгой – мол, паренёк остался сиротой, и всякое такое. Почему тот согласился? Думаю, потому что она говорила искренне и с уверенностью, как будто знала его сто лет. Силёнок было у ней маловато, зато стойкости каждый мог бы поучиться. Мы плыли тогда в Вест-Индию; у нового юнги хватало хлопот, но справлялся он отлично. Она рассказала капитану правду о себе только тогда, когда можно было надеяться, что вернуть ее обратно он уже будет не в состоянии. Капитан был вне себя, просто не знал, что делать: дочь его друга оказалась в таком положении! Но теперь нужно было позаботиться, чтобы правда не вышла наружу; он не мог бы допустить такого. Оставалось защищать ее от всяких опасностей и трудностей, которыми грозила ей жизнь на корабле в качестве юнги. Мы были давними друзьями; он доверял и мне, и Крейгу. Знал, что на нас скорее можно положиться, чем на кого угодно из офицеров, да и пользы будет больше. Вот так мы втроем пытались сторожить и всячески защищать мисс Харди; отчасти это у нас получалось – по крайней мере, не произошло ничего такого, о чем пришлось бы жалеть. Ну, она расскажет тебе, Макэндрю, подробнее, как потом получилось, что она осталась во флоте. Мы так привыкли помалкивать о ней, что и теперь…
     – Меньше слов, больше дела, – проворчал Крейг. – Молчание – золото, которого, впрочем, у меня никогда не водилось. А наша дорогая девочка руки себе до крови стирала в то первое плаванье – все на корабле думали, что просто парень не приучен к тяжелой работе, хотя и держится молодцом. Иной раз я как будто видел двух людей в одном лице, и готов был надавать подзатыльников юному Уайту за то, что он не бережет как должно мисс Харди. А капитан… Никто себе представить не может, что он пережил. Он и сердился на нее, и жалел ее – всё равно как отец, да только навряд родному отцу приходилось с ней так же трудно, как ему.
     – Теперь-то ее скитания кончились, – робко заметил я, примечая, что старые друзья мисс Харди не так рады, как можно было бы ожидать.
     – Верно, – ответил доктор. – Скитания кончились; а только подумай, вся ее жизнь прошла здесь, и другой жизни она не видела. Жаль ее и ту, какой она была прежде, всегда одна, а друзей – никого, кроме нас, старых чурбанов… Но жаль ее и теперь, когда придется покинуть всё, к чему она привыкла; и будут ли у нее новые друзья?

     Такими же двойственными были чувства команды. Конечно, люди стали бы уважать и любить нашего капитана еще больше, чем раньше, если бы только это было возможно; но горечь внезапной перемены смешивалась с жалостью к той «бедной девочке», которая когда-то пришла к капитану Расселу и единственным домом которой с тех пор был корабль.
     Каммингсу я рассказал о нашей встрече в Гярлохе. Он удивлялся и качал головой, а напоследок проговорил:
     – Да, вот уж верно, что наш капитан… – тут он замолчал и неожиданно заключил: – Едва ли что-нибудь в этом мире происходит просто так.

Глава V

     На следующий день атмосфера на корабле была примерно такой, как в доме, где лежит покойник. Все были подавлены; неизвестность дальнейшей судьбы «Неколебимого» и его команды тоже давала о себе знать.
     К вечеру меня позвали в дом адмирала Крофта. В гостиной у камина мисс Харди в темном платье и простом чепце разговаривала с адмиралом и миссис Крофт.
     – Мой отец некоторое время жил в России, – негромко говорила она. – Там он женился на русской леди; родители выдали ее за него с условием, что детей будут воспитывать в православной вере. Вот я и была крещена в Греко-Российской церкви – так она называется там. Моя мать скончалась родами, а отец вскоре вернулся на родину. Однако он остался верен своему обещанию – не только ради самого обещания, но и потому, что к этому расположилось его сердце. С малых лет была со мной моя дорогая няня Маккензи. Отец больше не женился, и других детей у него не было, так что он учил меня всему, чему учил бы своего сына, если бы он у него был. Даже когда он уходил в плаванье, я усердно изучала указанные им книги. Я полюбила море и корабли; их устройство, оснастка, навигация, история флота – всё это составляло мою главную страсть, и еще подростком я досконально, хотя и в теории, разбиралась во всем, что на опыте знал мой отец. В детстве я нередко бывала у него на корабле, и он же учил меня ездить верхом, стрелять и фехтовать; а больше всего на свете я любила лазать по деревьям в нашем саду. Привольное это было время; в пятнадцать лет я полагала, что пользуюсь последними месяцами свободной жизни перед тем, как начать появляться в свете, чинно носить изящные платья и высматривать жениха. Спешить было некуда, вот почему я еще не выезжала.
     Мисс Харди улыбнулась и покачала головой.
     – Всё вышло совсем иначе, чем я думала. В 1792 году, в начале лета, отец вернулся из плаванья. Он иногда останавливался в уединенном коттедже на берегу; и я ускользнула от опеки няни, чтобы успеть побыть с ним лишний день. Отец отругал меня за своеволие и отправил спать наверх; было уже поздно. Я разделась и собиралась лечь, но после хмурого вечера небо прояснилось, и в окно светила полная луна. Уснуть было невозможно; я сидела у окна, не зажигая света. Я слышала, как кто-то подъехал к дому, и отец впустил приехавших. Они, видимо, о чем-то говорили, но мне ничего не было слышно, пока не раздался выстрел…
     Мисс Харди побледнела, и руки ее сжались.
     – Я вздрогнула и тихо подошла к двери; приоткрыла ее и прислушалась. Услышанного было довольно, чтобы понять, что произошло. Эвери я видела прежде и знала, какой это важный и респектабельный человек; репутация у него была превосходной – как у многих преступников, пока их не разоблачили. Его сообщник не был мне знаком; но я поняла, что они застрелили моего отца и подложили поддельную предсмертную записку, в которой заключалось признание в краже ценного груза, будто бы совершенной отцом. Что было делать? Очевидно, они не знали, что капитан Харди здесь не один. Но, разумеется, они не ушли бы, не осмотрев коттедж; а если бы обнаружили меня, то не оставили бы в живых. Я прикрыла и заперла дверь, чтобы выиграть время, а сама быстро оделась и прихватила денег, а больше почти ничего. Вылезла через окно и по ветвям яблони спустилась в сад. Надеялась пробраться за лошадью, но поняла, что два негодяя уже ищут меня: один крикнул другому сверху, и тот бросился к конюшне. Пришлось бежать изо всех сил в другом направлении, прямо в лес. Я ушла так далеко, как могла, и спряталась в ветвях дерева. Теперь было время подумать, что делать дальше. Кажется, выхода не было: те двое будут сторожить коттедж, пока не появится кто-нибудь, кто сможет засвидетельствовать самоубийство. Помешать им до этого момента я не могла. А после? Обратиться к властям за помощью? Но моё слово против слова такого человека, как мистер Эвери, ничего не стоило. Сочли бы, что я выгораживаю своего отца; в лучшем случае – просто под влиянием отчаянья или заблуждения, в худшем – намеренно стараясь очернить уважаемого человека. Никакие обстоятельства той кражи не были мне известны, а шансов, что мне удастся прожить достаточно долго, чтобы вывести Эвери на чистую воду, практически не было. Положение представлялось мне безнадежным, когда я вдруг вспомнила о капитане Джордже Расселе.
     Лицо мисс Харди посветлело; она оживилась и в голосе ее зазвучало тепло.
     – Капитан Рассел не мог бы меня узнать: он видел меня только ребенком. Но отец часто говорил о нем, и я могла бы сказать, что знаю капитана очень хорошо. Отец упомянул тем вечером, что капитан Рассел отплывает наутро. Теперь у меня была цель. Почти всю ночь я шла, а ранним утром добралась до Портсмута и разыскала лавку старьевщика. По соседству от нее поймала уличного мальчишку, дала ему денег и пообещала вдвое больше, если он купит одежды – я сказала, какой, – для моего брата. Ножницы я купила сама. В лесу переоделась, остригла волосы, а в узел со старой одеждой спрятала камень и бросила всё это в море. Оставалось немного часов до отплытия, когда я добилась, чтобы мне позволили поговорить с капитаном Расселом. Мне придавало уверенности то, что я хорошо его знала; к тому же, хоть я и выдавала себя за мальчишку, однако всё, что я говорила, было правдой: я заверила его, что не виновата ни в каком преступлении, но осталась круглой сиротой и корабль – моя единственная надежда.
     – Прекрасным человеком был Рассел, – заметил адмирал. – Хотя не знаю, как я поступил бы на его месте; и как поступил бы он, если бы знал, кто вы.
     – Да, это правда. К счастью, до отплытия капитан Рассел не услышал ни о смерти моего отца, ни тем более – о моем исчезновении. Может быть, это было слишком самонадеянно с моей стороны, но я полагала, что решать, какой выбрать путь, должна я сама, и мне не следует перелагать ответственность ни на кого другого: ведь никто не решился бы так распорядиться мной, как я сама считала необходимым. Я не только спасала свою жизнь: несмотря ни на что, во мне жила надежда, что я сумею очистить имя моего дорогого отца от пятна позора.
     – Наверное, доктор уже говорил тебе, Джонни, сынок, – продолжала мисс Харди, обратившись ко мне, – что я рассказала о себе капитану, когда надеялась, что немедленно вернуть меня в Англию он уже не сможет. Они втроем – капитан, доктор и боцман – всячески опекали меня; капитан Рассел дал понять своим офицерам, будто я – сын его старого друга; это отчасти объясняло его заботу обо мне. Я попросила разрешения участвовать в занятиях мичманов по навигации и прочим дисциплинам, и тренировки в стрельбе мне тоже пришлись по душе. Благодаря моим успехам на корабле ко мне стали лучше относиться, чем можно было бы ожидать. А потом во время одного столкновения капитан был ранен, и претяжко, а кораблем некоторое время командовал лейтенант Симмонс. Тут мне случилось отличиться во время сражения, и лейтенант не преминул расхвалить меня капитану, думая сделать ему приятное. Доктор был в ужасе, опасаясь, что капитану станет хуже – тот был просто вне себя, и хотя сдержался перед лейтенантом, но потом вызвал меня и устроил мне форменный разнос.
     – Но, видите ли, – продолжала мисс Харди, – хоть он и говорил, что рисковать жизнью в сражении – не мое дело, но я отвечала ему, что это было бы справедливо, оставайся я на том месте, какое полагалось мне по рождению. Если же я оказалась на другом месте, то должна выполнять свой долг здесь. И что пользы было бы прятаться и трястись над собой? Кроме заслуженного презрения товарищей, я ничего бы от этого не выиграла. В конце я сказала: «Сэр, вы – капитан; и кроме того, я почитаю вас, как родного отца и благодарна вам за всё, что вы для меня сделали. Как вы распорядитесь мной, так и хорошо». Капитан Рассел понимал меня; он знал, что для меня добрая совесть и исполнение долга – выше всего, выше самой жизни и даже выше возможности когда-то в будущем восстановить доброе имя отца. В результате с его помощью я стала мичманом; мы немало путешествовали вместе и были во многих переделках. Полагаю, что гораздо труднее, чем мне, приходилось моим добрым друзьям: столько лет они мне помогали, а сами никогда не могли быть за меня спокойны.
     Мисс Харди снова улыбнулась, но улыбка погасла, и она печально покачала головой.
     – Вам известно, – сказала она адмиралу, – что произошло потом.
     – Да, – ответила за адмирала его супруга, – это был ужасный случай, хотя от такого никто не застрахован. Небольшое плаванье вдоль берегов Британии – и вот здесь, а не в где-нибудь посреди океана, корабль погиб во время внезапной бури. Почти никого не осталось в живых, не так ли?
     – Верно; но мы с доктором и боцманом не были не борту. Капитан Рассел настаивал, что пора бы переместить меня на берег. Предполагалось, что доктор напишет свидетельство о болезни мичмана Уайта, а если понадобится – о его смерти, лишь бы только придумать, куда и под каким видом пристроить меня уже в качестве девушки. Мы собирались уехать, имея в перспективе некоторые планы, но еще не успели ничего предпринять, когда пришло известие о гибели корабля и нашего капитана. Что было делать? Мы задержались в Портсмуте, а через пару дней Адмиралтейство приняло решение назначить меня командовать военным шлюпом, присвоив звание лейтенанта. Да, морских офицеров тогда очень и очень не хватало – даже больше, чем кораблей.
     – Капитан… мэм, – сказал я; мисс Харди улыбнулась моей оговорке. – Значит, тогда вы решили остаться в Королевском флоте?
     – Да, Джонни, так оно и было. Но я попытаюсь объяснить, – обратилась она к адмиралу и его супруге, – каково было мое состояние в то время. Когда я только попала к капитану Расселу, я перешла как будто от смерти к жизни, нашла дом и друзей; там я не знала ни минуты страха или неуверенности. Теперь же, когда нужно было (и я соглашалась с этим) уходить из флота, передо мной снова как будто замаячила смерть, меня охватывал страх; впереди я ничего не видела, кроме мрака и пустоты. И в этот момент – после известия о гибели капитана и нашего корабля – звание лейтенанта и назначение! Это было как ответ на мою душевную скорбь; я не могла не принять его. Моим друзьям пришлось со мной согласиться. Дальнейшая моя карьера оказалась удачной; а став капитаном, я получила, наконец, возможность начать поиск слабых мест в репутации Эвери. Долгое время его положение представлялось неуязвимым, к тому же мне нужно было действовать очень осторожно, чтобы не выдать своей заинтересованности. Пришлось прибегнуть к помощи надежного человека, который имел немалый опыт в такого рода разысканиях. Что тут скажешь – тратить свое жалованье и призовые деньги мне было особенно не на что, за исключением одной этой цели.
     («Разве что помогать своим бывшим подчиненным и их семьям», – подумал я, но вслух ничего не сказал).
     – Постепенно кое-что стало проясняться. Конечно, сначала я недоумевала, зачем такому человеку, как мистер Эвери, участвовать в мошенничествах. Но оказалось, что он игрок, и хотя привык жить на широкую ногу, но средства его вовсе не таковы, как считалось в обществе. После же нашего возвращения из Вест-Индии в этом году я узнала, что найдены свежие следы его махинаций; письмо к Эвери от доктора, лечившего старого сэра Генри Ситвелла и поддельное завещание были последними штрихами, так что дело пора было быстро подводить к концу.
     – Вам помог лейтенант Харпер? – спросил я.
     – Да; удачно мы с ним познакомились, – ответила мисс Харди, слегка улыбнувшись. Я понял, что она не хотела обсуждать дуэль с адмиралом и его женой. – Надеюсь, он еще нам поможет, – добавила она, взглянув на адмирала.

Глава VI

     Через день стало известно, что благодаря ходатайству адмирала Крофта лейтенант Харпер получает звание капитана и назначение на «Неколебимый». В Адмиралтействе решили не усложнять дело, и отпустили капитана Уайта в отставку с пенсией – «в связи с невозможностью продолжения службы».
     Тяжело было команде «Неколебимого» лишиться капитана Уайта, но все были рады назначению Джеймса Харпера: ведь он был другом мисс Харди, которая, впрочем, еще долго оставалась для них «нашим капитаном». Сама она, устроив все дела, уехала в Гярлох, повидавшись только с доктором и боцманом; многим своим бывшим подчиненным передала она – кому письма, кому небольшие подарки, кому устные поклоны, благодарность и теплые пожелания.
     Я остался, чтобы помочь Джонсону собрать книги капитана Уайта и немногие другие вещи, а через пару дней тоже отправился в Гярлох.
     Может быть, я напрасно не стал писать более подробно о тех, кто служил под началом капитана Уайта. Многие из них – весьма достойные люди, заслуживающие внимания по многим причинам, не только потому, что были связаны с нашим капитаном. Однако в этом случае моя повесть получилась бы чересчур пространной, и едва ли какой читатель сумел бы осилить ее до конца. Ведь писательских талантов у меня нет, а читать воспоминания о людях, которых в глаза не видел, бывает необыкновенно скучно, если только автор не украсит свои записки блестками остроумия или глубокими выводами. Так что, пожалуй, лучше мне ограничиться целью, которую я сам перед собой поставил.

     О событиях нескольких следующих лет я расскажу вкратце. Мисс Харди поселилась вместе со старой Маккензи, которая нарадоваться не могла, что «дорогая Элли» снова с ней. Память на недавние происшествия у старушки слабела, но о детстве своей подопечной она могла рассказывать часами. Мисс Харди много времени проводила со своей няней; она не говорила ей, где была все эти годы, рассказала только, что была вынуждена скрываться, и что теперь убийца ее отца разоблачен и больше не сможет никому причинить вреда.
     Предполагалось, что соседи мисс Харди в Гярлохе не знают о ее прошлом; так было проще для всех, хотя подозреваю, что со временем кое-какие слухи должны были дойти даже до нашей глухой шотландской деревни. Но мисс Харди разрешила мне рассказать обо всём, что я знаю, моей тете Джейн в надежде, что та не станет чураться бывшего капитана. И надежда эта вполне оправдалась: тетя благоговела перед моей благодетельницей, хотя втайне, пожалуй, жалела ее.
     Вскоре в Гярлох приехал поверенный мисс Харди, и тогда я узнал, что она успела позаботиться о моем будущем. Мне было предложено поступить в одну торговую фирму – сначала на службу, с тем, чтобы потом стать младшим компаньоном. Для этой цели мисс Харди внесла немалую сумму, и когда я стал было возражать, решительно пресекла мои попытки, сказав: «Это не подарок и не одолжение; я надеюсь, что вложение моих средств окажется выгодным». Теперь я много времени проводил в разъездах, всегда с радостью возвращаясь в Гярлох, где ждала меня тетушка, и где я мог снова видеть мисс Харди.
     Надо сказать, что когда я расставался с «Неколебимым», друзья мисс Харди, каждый по-своему, выразили надежду, что я буду «присматривать» за нашим капитаном. Что именно могу я делать в этом смысле – было неясно; разве что извещать их в случае каких-нибудь происшествий.
     Весной я познакомился с Маргарет Росс, дочерью фермера, жившего неподалеку; к осени мы поженились. Здесь я не стану много говорить о моей дорогой Маргарет; скажу только, что история капитана Эндрю Уайта стала известна и ей: мисс Харди не хотела, чтобы мне нужно было скрывать такую важную часть моей жизни от моей славной, доброй, любящей жены.
     Миновала еще одна зима. К весне старая Энн Маккензи скончалась, и мисс Харди осталась одна. Теперь она снова стала уезжать, чтобы навещать своих прежних подчиненных или семьи погибших. В Гярлохе она вела замкнутый образ жизни, много читала и гуляла по окрестностям. Она казалась спокойной и совершенно довольной, но когда моя Маргарет спросила, не думаю ли я, что мисс Харди несчастлива здесь, я не знал, что ответить. Очевидно, если бы это так и было, она всё равно не стала бы жаловаться.
     Новые заботы и новая ответственность, связанные со службой и с женитьбой, конечно, сильно меня поглощали. Мне оставалось верить словам самой мисс Харди, которая говорила, что тихая жизнь в Гярлохе ей по душе, и что она рада возможности оставаться сама с собой и на досуге думать о разных вещах. Она хвалила мою самостоятельность и была довольна, что я становлюсь на ноги.
     Я знал, что мисс Харди однажды ездила к адмиралу Крофту и его супруге: адмирал вышел в отставку и арендовал поместье в графстве Сомерсет[7]. Виделась она и с капитаном Харпером (разумеется, он уже был женат на бывшей мисс Дилли). Еще мисс Харди упоминала, что капрал Маккинон, поэмы которого я когда-то переписывал, скончался – тяжелые ранения сократили его жизнь[8]. Да, за эти годы мы потеряли многих прежних знакомых, однако боцман Крейг и доктор Харди еще по-прежнему служили на «Неколебимом».

     В начале следующего лета я уехал довольно надолго, и мне пришлось переезжать с места на место. Отовсюду я посылал весточки домой, но редко успевал получать ответы. Наконец, по прошествии почти двух месяцев, я вернулся в Гярлох.
С радостью встретила меня дорогая жена, но почти сразу по ее лицу я догадался, что что-то произошло. Мысль о нашем капитане невольно пришла мне на ум.
     – Ах, Джон! – воскликнула она, как будто отвечая на мой невысказанный вопрос. – Мисс Харди уехала, и мы не знаем, куда. Она оставила письмо для тебя.
     С тяжелым сердцем я распечатал письмо и прочел следующее:

     «Джонни, сынок, надеюсь, теперь ты сможешь сам позаботиться о себе.
     Ты достаточно знаешь меня, чтобы поверить, что я поступаю так, как решила, не из пустой прихоти, но просто иду туда, куда ведет меня долг.
     Поверенный ознакомит тебя и наших добрых друзей с моими распоряжениями.
     Ты оправдал мои надежды, и я рада, что могла быть тебе полезной.
     Если будет возможность, постараюсь дать о себе знать.
     Прощай же, кланяйся своим родным и вспоминай искренне любящую тебя –
                Хелен Харди».

     Думаю, в душе я никогда не верил, что мисс Харди проведет остаток своих дней в шотландской деревне. Но больно сжалось мое сердце, когда я дочитал письмо. «Капитан ничего не говорит просто так». Мисс Харди не обещала, что мы сможем хоть когда-нибудь увидеть ее снова; она даже не обещала, что мы услышим о ней – только, что она даст знать о себе, если будет такая возможность.
     Те, кто расстался с капитаном Уайтом, теперь должны были как будто второй раз потерять его: неизвестность была страшнее всего, и мы не могли надеяться даже, что будем знать, жива ли еще мисс Харди.
     Что касается поверенного, то он сообщил, что мисс Харди создала фонд, распорядителями которого назначила адмирала Крофта, капитана Харпера и меня. Целью фонда была помощь бывшим подчиненным капитана Уайта, а также и другим нуждающимся, по усмотрению распорядителей. Мисс Харди выразила надежду, что этот фонд поможет нам поддерживать более тесные отношения друг с другом; скажу сразу, что так оно и оказалось. Соединившая нас благодарная память о капитане Уайте со временем крепла, поддерживаемая общими заботами.
     Мисс Харди написала прощальные письма и доктору Харви, и боцману Крейгу, и лейтенанту Харперу, и многим другим, в том числе и Каммингсу, которого особо благодарила и за службу, и за дружескую помощь, оказанную мне.
     Тяжелы были первые месяцы после исчезновения мисс Харди; с течением же времени, хотя острота горечи притупилась, но наша печаль не проходила и не ослабевала. Даже кончина нашего друга и благодетельницы не была бы так тягостна, как это состояние неизвестности. И всё-таки мы не отказались вовсе от надежды получить хоть какую-нибудь весточку от мисс Харди, и не раз гадали, где она может теперь быть. Иногда полагали, что где-нибудь за границей, а иной раз думали, что она может оказаться не так уж далеко. Во время моих поездок мне часто вдруг мерещилась знакомая высокая худощавая фигура, или знакомый взгляд, знакомые черты лица. Всякий раз разочарование вновь делало тяжесть на душе нестерпимой, а затем я снова ловил себя на том, что в каждом городе ищу среди людей нашу беглянку.
     Через год Маргарет родила своего первенца, которого мы назвали Эндрю в честь капитана. Девочку, родившуюся еще через полтора года, назвали Хелен в честь того же самого человека.
     Дела мои шли успешно; и вот следующим летом мне пришлось после долгого перерыва вновь оставить наш остров, теперь уже на торговом судне.

Глава VII

     Целью путешествия было заключение некоторых сделок; в том числе мы должны были посетить Ионические острова – наша фирма занималась, кроме прочего, поставками оливкового масла.
     Это плаванье живо напомнило мне годы, проведенные на «Неколебимом». Настроение мое, впрочем, было теперь совсем иным, чем тогда. Под началом капитана Уайта я был беззаботным юнцом; теперь же на родине у меня оставалась семья, за которую я был в ответе, и со мной больше не было человека, заменявшего мне родителей в те прошлые годы.
     Когда мы прибыли на остров Корфу, который греки называют Керкиры, воспоминания о нашем капитане овладели мною с еще большей силой. Здесь я впервые увидел греческие храмы, и вспомнил, что той же веры была и мисс Харди. Бродя по улицам, я думал об изображении Теотокос и о многом другом, что было связано с моей потерянной благодетельницей.
     Остановившись у одного монастырского храма, я зашел внутрь и, пройдя через сумрачный притвор, оказался в помещении, где горело множество светильников и свечей. Одинокий голос священнослужителя выводил протяжную замысловатую фразу, а когда он умолк, в ответ зазвучал хор.
     Я вздрогнул, как будто услышал знакомый голос.
     «Кирие, элеисон» – пели негромкие голоса.
     Ноги сами понесли меня вперед. Теперь я увидел, что посередине храма стоит гроб; здесь шла заупокойная служба. Я подошел ближе.
     Не могу сказать, что я был удивлен: кажется, в глубине души я ожидал этой встречи. Я снова увидел благородные черты знакомого лица и глаза, теперь закрывшиеся навеки.
     Не помню, сколько времени я стоял вблизи гроба; служба закончилась, и вместе со всеми я дошел до монастырского кладбища, где распрощался с мисс Харди.
Ко мне обратился с вопросом какой-то человек, и тут я обнаружил, что мое лицо мокро от слез. Я не понял вопроса, но поспешно стал отвечать по-английски: мне вдруг показалось очень важным рассказать собравшимся на кладбище о капитане Уайте.
     Вероятно, мой взволнованный вид привлек внимание людей. Меня окружили местные жители и в их числе несколько монахинь; подошел старенький священник, и наконец, нашелся человек, понимавший английский язык.
     Я стал рассказывать, стараясь говорить как можно проще и яснее. Нельзя было пожаловаться на недостаток внимания: меня слушали с нескрываемым интересом. Я видел слёзы на глазах монахинь, но это были слёзы радости, смешанные с улыбками – они переглядывались и снова жадно смотрели на меня, как будто стараясь прочесть на моем лице смысл того, что я говорил, еще прежде, чем сказанное переведут на знакомый им язык. Священник иногда кивал головой: потом я узнал, что кое-что о прошлом покойной было ему уже известно.
     Когда я рассказал о прощальном письме мисс Харди и о том, как она пообещала дать знать о себе, если будет такая возможность, священник ответил, что мать Андреа (так звали ее в монастыре) с Божьей помощью выполнила свое обещание. «И вы сами, – сказал он мне, – оказались весточкой, которую она послала нам в этот день».
     Затем он рассказал, а переводчик перевел то немногое, о чем остается мне поведать в этих записках.
     Мисс Харди прибыла на остров Корфу вскоре после того, как покинула Гярлох; здесь она поступила в монастырь. Она знала греческий язык, но первое время не очень хорошо говорила и не всегда понимала греческую речь. Однако она усердно и неутомимо трудилась, мало общаясь с сестрами и держась по своему обыкновению замкнуто, так что многие считали ее гордой и неприветливой. Священник тут помянул слово Евангелия о светильнике, который не укроется, но будет светить всем в доме – так произошло и с мисс Харди. Он сказал, что в ее устах и сердце всегда была молитва, и при видимой замкнутости она сделалась чуткой к чужим скорбям и искушениям. Не раз неожиданно сказанное краткое слово новой монахини выручало и утешало сестер, так что многие из них искренне полюбили чужестранку. Впрочем, мать Андреа иногда по-прежнему как будто не понимала того, что ей говорили, и таким образом продолжала держаться особняком, все силы отдавая труду и молитве.
     Дня за три до моего приезда на остров сестры обители участвовали в торжественной процессии по случаю праздника; вместе с ними была икона Пресвятой Девы (я расслышал слово «Теотокос»), особенно почитаемая в этом монастыре. Кажется, на одной из площадей или в каком-то другом положенном месте процессия остановилась: здесь по обычаю совершались молитвы.
     Неподалеку от иконы оказалась группа английских офицеров. Один из них с презрением смотрел на молившихся греков и отпускал какие-то замечания, обращаясь к тем, кто стоял с ним рядом. Греки не могли понять его слов, хотя тон говорил сам за себя.
     Тогда мать Андреа подошла к офицеру, и сурово взглянув на него, сказала что-то по-английски. В ответ он, выйдя из себя, разразился бранью, и тут мать Андреа неожиданно ударила его тыльной стороной руки по губам, да так сильно, что он пошатнулся и едва устоял на ногах. Возникло смятение, кто-то закричал, и у места происшествия столпились английские солдаты. Как потом оказалось, крики были о бунте, но через несколько минут волнение улеглось так же внезапно, как возникло.
     Когда толпа расступилась, мать Андреа осталась лежащей на земле; она была мертва. Впоследствии власти пришли к выводу, что смерть ее была результатом несчастного случая: ни у кого не было намерения убивать монахиню, хотя она и могла быть арестована за нападение на офицера.
     Но бывшие там оказались свидетелями того, что произошло с самим человеком, которого мать Андреа ударила по губам. Приступ ярости мгновенно оставил его и, судя по всему, его сильно потрясла смерть этой странной монахини. В тот же вечер он молился у иконы Теотокос в обители, в храме, где стоял гроб с телом убитой. По окончании службы он поклонился гробу, а позже через переводчика беседовал со священником. Офицер рассказал, что всегда полагал идолопоклонством почитание икон и презирал греков за их языческие обычаи; когда же мать Андреа сурово запретила ему поносить святыню, его охватила ярость. Это было очевидным наваждением: с языка его стали срываться богохульные слова, какие прежде и в голову не приходили. Когда же монахиня ударила его по губам, наваждение кончилось, и офицер внезапно осознал, что причиной того, что с ним приключилось, была хула на изображение Пресвятой Девы. Вслед за этим он увидел, что монахиня, избавившая его от этой бесовской одержимости, мертва – она отдала свою жизнь, спасая его от греха богохульства.
     Поскольку этот офицер оказался причиной беспорядков и несчастного случая, то буквально на следующий день его перевели на другое место службы (возможно, он был как-то еще наказан, но об этом мне ничего не известно), так что он покинул остров Корфу. Однако думаю, что отсюда он уехал другим человеком, и я замечу, что влияние нашего капитана – мисс Харди – на судьбы многих людей трудно переоценить.
     Священник объяснил (я не знал этого), что по обычаю лицо монахини в гробу должно быть закрыто; но поскольку мать Андреа приняла смерть, заступаясь за честь изображения лица Пресвятой Девы, то они сочли за лучшее оставить ее собственное лицо открытым. Если бы не это обстоятельство, я бы не узнал мисс Харди, и все мы, знавшие ее, остались бы в неведении о ее дальнейшей судьбе.
     Сам я через несколько дней уехал с острова, где нашла последнее прибежище моя благодетельница. Мне нужно было рассказать конец ее истории друзьям и близким – а теперь записать, и на этом поставить точку. Моя собственная история и судьбы людей, знавших капитана Уайта, пусть останутся за пределами повествования – один Бог знает, как каждый из нас завершит свой собственный жизненный путь.
     Перечитав эти записки, я подумал, что едва ли кто-нибудь поверит в правдивость рассказанной мною истории. Мне не в чем упрекнуть читателей: слишком она неправдоподобна. Но так или иначе, я передам написанное своим родным, которые, как и я, с благодарностью вспоминают капитана Эндрю Уайта.

Конец рукописи Джона Макэндрю

Примечания переводчика

     [1] Килл Ривинн (Cill Rimhinn) – гэльское название города Сент-Эндрюс (St Andrews), означающее «Церковь Девы»; это – переосмысленное и видоизмененное древнее название города Cennrigmonaid.
     [2] “Perseverance” – интересно, что на судне под таким названием служил одно время брат знаменитой писательницы Джейн Остен, как видно из посвящения к ее пародийному роману «Джек и Алиса».
     [3] Капрал Алистер Маккинон – реальное лицо, гэльский поэт.
     [4] Theotokos – это имя часто используется и англоязычными православными, за неимением аналога в английском языке; иногда переводится “Mother of God”.
     [5] Адмирал Крофт и его жена – персонажи последнего романа Джейн Остен «Доводы рассудка» (“Persuasion”).
     [6] Гярлох (англ. Gairloch, гэльск. Ge;rrloch, «короткое озеро или фьорд») – селение, получившее название по имени залива на северо-западе Шотландии, на берегах которого оно расположено. Слово “loch” может означать и озеро, и узкий морской залив.
     [7] В начале романа Джейн Остен «Доводы рассудка» адмирал Крофт арендует поместье Киллинч-холл в Сомерсетшире.
     [8] Алистер Маккинон скончался в 1814 году, в возрасте 44 лет.