Посиделки на Дмитровке - 6

Сборник произведений членов секции очерка и публицистики Московского союза литераторов

Выпуск шестой. - М.: Издательство МБА, 2014. 416 с.

ISBN 978-5-906325-84-6

Москва 2014

«Посиделки на Дмитровке» - традиционный сборник секции очерка и публицистики Московского союза литераторов.

В шестом выпуске - 35 авторов.

Как и в предыдущих книжках серии, в нем представлено разнообразие жанров: от исследований биографий замечательных людей, которые всегда будут интересны для многих, до заметок об истории своей семьи; от беседы с ученым о глобальных проблемах нашего «шарика» до лирических стихов; от больших очерков и рассказов до афоризмов, которые много лет забрасывались в копилку; от драматических историй до феерии...

Составитель А. Зубова

Редколлегия: Л. Александрова, Т. Александрова, Т. Браткова, А. Дихтярь, О. Ларин, Т. Поликарпова, Л. Тархова

На обложке рисунок З. Криминской

© Московский союз литераторов, 2014 ©

Перед вами шестой выпуск «Посиделок на Дмитровке», сборника секции очерка и публицистики Московского союза литераторов.

Посиделки - давняя наша традиция. Собираясь раз в месяц в Союзе, на Большой Дмитровке, 5, обсуждаем новости - у кого-то вышла интересная статья, у кого-то книга, чествуем лауреатов литературных премий, делимся замыслами. В разговорах и родилась идея издать сборник секции.

Не представляли, какой нелегкой окажется организационная работа, сколько сил уйдет на поиск издателей. «Влипли» даже в детективный сюжет, понесли моральные и материальные потери и уже думали: никогда больше, ни за что!.. Но, к счастью, неожиданно нашелся диск с версткой книги, который мы считали навсегда утраченным, встретились расположившиеся к нам издатели, и вышла книга «Одна рубашка для двадцати одного литератора». «Рубашка» на профессиональном сленге - обложка.

На обложке летели чайки, и народ раззадорился. Надо сразу начинать работу над следующим сборником! Нужна серия! Тут же придумали и название.

Наши «Посиделки на Дмитровке» становятся все весомее: под обложкой этого выпуска 35 авторов.

Как всегда, в сборнике - разнообразие жанров. От исследований биографий замечательных людей, которые всегда будут интересны многим, до заметок об истории
своей семьи; от беседы с ученым о глобальных проблемах нашего «шарика» до лирических стихов; от больших очерков и рассказов до афоризмов, которые много лет копились в записных книжках; от драматических историй до феерии...

Хорошо, когда имеется традиция. Она дает ощущение поступательного движения жизни. Напрягает, заставляет думать, с чем прийти к следующему этапу.



9 марта 2014 года исполнилось 80 лет со дня рождения Юрия Алексеевича Гагарина. Имя это вписано в историю человечества навсегда.

Ада Дихтярь ПЕРВЫЕ ВСТРЕЧИ

Отрывки из только что вышедшей книги «Первый» о Ю. А. Гагарине

Юрий Алексеевич не знал, что от расчётной точки место его приземления отстояло на 350-400 километров. Где-то в длинной многозвенной цепочке действий произошёл сбой. Гагарин должен был приземлиться в другом месте. А судьба привела его в Саратов.

Он вышел на пригорок. Метрах в восьмидесяти увидел женщину с девочкой. Пошёл им навстречу. Женщина замедлила шаг. Девочка в испуге попятилась назад, потом побежала. Гагарин понял, что они испугались.

Не удивительно. Со вспаханного поля, по которому и ходить не положено, неуклюже двигался навстречу непонятный человек. Появился невесть откуда. Одет невесть во что. Идёт странно, как будто три пуда на себе тащит. Начал махать им. Мол, стойте, подождите.

- Свой, свой я. Советский, - закричал он. - Не бойтесь. Не пугайтесь. Идите сюда.
-
Голос звонкий, почти мальчишеский. Женщина остановилась. Навстречу не пошла. Но и не уходила. К ней осторожно подошла девочка. На всякий случай спряталась за бабушкину юбку.

- Мамаша, я свой, советский. Лётчик, - продолжал Юрий Алексеевич. Стал объяснять, что прилетел из космоса. Назвал своё имя.
-
Радио в доме у женщины не было. Про космонавта ничего не слышала. Но уж коли лётчик сказал, что зовут его Юрий Гагарин, назвала и своё имя - Анна Акимовна Тахтарова. А внучка - Рита. Чуть успокоилась, доверие к человеку появилось. А он возьми, да спроси:

- Где тут позвонить можно. Мне надо срочно сообщить властям.
-
Женщина снова насторожилась. Что он, с луны свалился, этот лётчик? Не знает, что телефон может быть только в правлении колхоза да на полевом стане.

- А транспорт у вас найдётся? - спросил Юрий Алексеевич.
-
- Найдётся. Лошадь да телега, - ответила женщина. - Если умеете запрягать, я с вами поеду, дорогу покажу.
-
Всё пережитое не притупило чувство юмора космонавта. Гагарин представил себя въезжающим в село на телеге. Ещё и в скафандре. И в гермошлеме с буквами СССР. Эффектное завершение космического пути.

Пришлось признаться Анне Тахтаровой, что конюх он никудышный.

Потом попросил её вместе с ним подойти к парашютам.

- Вы никому не разрешайте трогать парашюты и даже подходить к этому месту, - объяснял он женщине по дороге, - а я пойду к полевому стану. Сейчас сниму скафандр и пойду туда.
-
Только приблизились к парашютам - навстречу мужчины. Человек шесть. По одежде - трактористы, может быть, механики. Понял, что с полевого стана.

Правильно понял. С рассвета колхозники работали в поле. Пахали и боронили подсохшую после зимнего снега землю. Готовили её к севу зерновых. К обеду на тракторах прикатили к полевому стану. В столовой работало радио.

- Познакомились мы с ними, - днём позже расскажет обо всём этом Юрий Алексеевич. - Я объяснил им, кто я. Они рассказали, что только сейчас сообщение по радио передают. Они только что слушали.
-
Уловил ли Гагарин в словах мужиков некое недоверие? Мол, мы про тебя только услышали, а ты уже здесь. Подозрительно как-то.

Наверное, нет. Ему и в голову не могло прийти, что, глядя на человека, одетого в скафандр, кто-то усомнится в правдивости его слов...

Не знаю, как тебе, читатель, но мне кажется, что в эпопее первого полёта интересно абсолютно всё. Сейчас это стало историей. Тогда было действительностью, реальной жизнью. А в жизни, как известно, от великого до смешного - один шаг..

Обратимся к историям, которые собрал в своей книге «Именно с Саратовом.» её автор Владислав Кац.

Грянувший средь ясного неба гром всполошил колхозников, сидевших в столовой за обедом. Прогремело, а на небе ни тучки, ни облачка.

Едоки повскакивали с лавок, высыпали на улицу. В небе - парашюты с какими-то грузами. Несло их от Волги в степь. Один из мужиков взобрался на крышу. Стал вести репортаж о приземлении какой-то круглой штуковины. Её без всякого предварительного сговора сразу окрестили пузырём. Ждали, что пузырь лопнет или взорвётся, как только коснётся земли.

Пузырь не лопнул и не взорвался. Тогда несколько смельчаков решили пойти и обследовать его. С полётом космонавта это никак не связывали. Хотя новость обсуждали. Кто-то насчет Луны высказался: «Не иначе, как туда метит».

У механика Анатолия Мишанина был мотоцикл с люлькой. Набились туда человек пять и поехали. Предположили, что какая-то авария с самолётом. И хоть это считалось большим секретом, но в округе все знали, что под Энгельсом с давних времён есть военный аэродром.

Только поднялись на бугор, - верь не верь - к дому лесника спускается ещё один парашют. Наваждение какое-то.

Когда подошли к избе Тахтаровых, парашютист уже разговаривал с женой лесника Нюрой. Так по-свойски называли Анну Акимовну односельчане.

Одет странно. Но вроде бы бежать от них, скрываться не собирается. Они уж и сами не рады были, что явились сюда.

«Кто знает, чего у него в голове, какие планы? Подпустит поближе да шарахнет по ним из бесшумного пистолета, - пересказываю я отрывок из книжки Владислава Каца, который всю эту историю узнал, как говорят, из первых рук. То есть от самих колхозников.

По настороженным лицам людей Гагарин понял: необходимо их успокоить. Тут же начал торопливо объяснять, кто он и как здесь оказался. Назвал фамилию и, как положено, представился старшим лейтенантом.

Это окончательно сбило мужиков с толку. Они собственными ушами слышали, что космонавт - майор и в настоящее время пролетает над Африкой. Не по щучьему же веленью он в один миг сиганул из Африки к Узморью? Да и со званием разнотык получается. Надо бы этого «космонавта» доставить в правление. Там разберутся.

Минуты три поговорили. Гагарин смертельно устал от объяснений и от скафандра, вентиляционное устройство которого вне кабины бездействовало. Пот разъедал тело.

- Помогите, ради Бога, раздеться, - взмолился он.
-
Самые храбрые чуть ли не дрожащими руками принялись

расшнуровывать рукава скафандра.

Послышался и быстро усиливался шум машины. Артиллерийский вездеход с ревом преодолел косогор и резко остановился. Выскочившие из кабины военные бросились к Гагарину.

- Товарищ майор, старший лейтенант Гагарин. - по форме начал докладывать космонавт старшему по званию, но взволнованный офицер со словами «ты сам майор» крепко обнял его. Это был Ахмед Гасиев, командир расположенной неподалёку артиллерийской части.
-
Как скажет потом хозяин мотоцикла Анатолий Мишанин: «Один из механизаторов от наплыва чувств даже заплакал. А у остальных были такие рожи, что Гагарин рассмеялся. Да так искренне. Видим - свой».

Пожали руки. Познакомились.

Поскольку появилась машина, Гагарин не стал тратить время и освобождаться от скафандра. Нужно было срочно ехать туда, откуда можно было связаться с Москвой. Сообщить о завершении полёта. Сказать, где он находится. И заверить, что с ним всё в порядке.

Пусть извинит нас Юрий Алексеевич, но мы на очень короткое время оставим его с майором Гасиевым и послушаем колоритный рассказ Мишанина.

- Ракетчики подъехали. Я думаю про себя, чего мне здесь делать? Не мешало бы тот шар, что в космосе был, маленько обследовать. Уж спирт-то там должен быть.
-
Пока они канителились, я - к мотоциклу. И по кочкам. Проскочил не больше четырёх километров - и вот он. Как на ладошке. Чёрный весь, вроде как обгорелый. Местами даже обуглившийся. А вокруг шара уже снуют лихие ребята: мой сосед Иван, тракторист, и Витька, его прицепщик. Что ж, думаю, отметим событие на троих. Главное теперь забраться внутрь.

Сунул я руку в парашютный отсек, где крепилась подвесная система, и, представьте, как в сказке, натыкаюсь на ключ. Он там специальными держателями закреплён был. Рядом с люком на обшивке шара нарисована стрелка. По её направлению я мгновенно сообразил, куда следует вставить ключ. Едва повернул - мгновенно открылись четыре замка, и крышка люка отошла.

Внутри шара светло - работает освещение. Все приборы на ходу. Что-то гудит, пиликает, мигает. Сверху толком не разглядишь ничего. Пришлось лезть в этот люк.

Только нырнул, Иван кричит истошным голосом: «Толя! Кто-то едет сюда! Вылезай скорей!»

Я, конечно, пулей на землю. А это Серёгин, наш председатель райисполкома.

Вышел из машины, затылок почесал и говорит: «Ты, Мишанин, стой здесь. И никого к этой штуковине не подпускай. Да и сам не вздумай к ней приближаться. Может быть, это какой-нибудь управляемый снаряд упал. Мы сейчас смотаемся в правление, позвоним, куда следует».

- Я быстро сообразил, сколько времени пройдёт, когда они туда-сюда проедутся, - продолжаем мы слушать монолог колхозного механика Мишанина. - Ничего, думаю, успею. Какую-то кнопку нажал, а на меня с противоположной стороны штыри стали надвигаться. Сзади за спиной - стеклянная линза. Я прижался к ней - штыри продолжают придвигаться. Давай скорее все кнопки подряд нажимать. А то раздавит - и поминай как звали.
-
Немного отдышался и снова за дело. Повернул тумблер - часы затикали. Главное, вокруг тишина мёртвая, а они так размеренно: тик-так, тик-так. Двигаю тумблер обратно - тиканье не прекращается. Вот тут, действительно, душа в пятки ушла. Хорошо хоть сообразил, что тумблер тут ни при чём. Тикают обычные часы на приборной доске.

В конце концов нашёл слева две дверки. Внутри полно разных тюбиков. Как будто на месяц Гагарина отправляли путешествовать. Нашей бригаде хватило бы неделю питаться его запасами. Вот только насчет спирта или космического коньяка мои надежды не оправдались. Пришлось взять немного тюбиков. Я рассовал их за пазуху, за голенища и по карманам.

Пока я «загружался», подъехали военные. Едва начал выбираться, гляжу, перед моим носом штык маячит. Я этот штык аккуратно так в сторону отодвинул. А солдат тот, что стоял спиной ко мне с карабином, как заорёт с перепугу.

Офицер подбегает. Вот-вот лопнет от злости:

- Кто такой, - кричит, - куда залез? Тебя вот сейчас разнесёт - сапог не останется.
-
Я от него отмахнулся.

- Хватит, - говорю, - глотку рвать. Меня на фронте не убило, а уж здесь как-нибудь разберусь, что к чему.
-
Офицер, а с ним ещё какой-то в гражданском отвели меня в сторону и стали воспитывать. Но уже потише и на «вы».

- Забудьте, где вы были и что видели. И упаси бог, кому-нибудь рассказать. Иначе это может для вас очень плохо обернуться. Сейчас подойдёт машина. Вас доставят домой.
-
Мне, думаю, ваша машина ни к чему. У меня своя есть. Быстренько прыгнул на мотоцикл. Ищи ветра в поле.

Но только в покое в тот день они меня не оставили. Прибыли ко мне домой, предложили проехать в сельсовет. Там меня, оказывается, ждал полковник из КГБ - комитета государственной безопасности. Показал удостоверение. И сходу быка за рога. Поступило, говорит, из Москвы распоряжение. Требуют немедленно отправить к ним человека, обнаруженного в спускаемом аппарате.

- Какая же, - спрашиваю, - нужда в том человеке?
-
- А такая, - поясняет полковник, - что с места посадки исчезли резиновая надувная лодка космонавта и спецснаряже- ние. Дело пахнет статьёй и очень серьёзной.
-
Я и сам не ребёнок. Понимаю, с кем имею дело. Рассказал о приятелях, которые до меня вышли на цель, шныряли возле корабля.

Полковник приказал находившемуся при мне милиционеру Василию Ширяеву переодеться в гражданское платье и ехать со мной.

Приезжаем в бригаду. Я, времени не тратя, подступаюсь к Ване:

- Чего ж ты, - говорю ему, - такой-рассякой! Как рыбачить, так вместе. А вот лодку заимел - и сразу молчок?
-
Он даже обиделся.

- Ты чё, Толян? Лодка-то не мне досталась, а Витьке. Он её ещё не успел опробовать. Лежит в лесопосадках, спрятанная.
-
В общем, выяснилось: они тянули жребий, чтоб никому обидно не было. Кому лодка достанется, а кому ящик. Что в том ящике, ни Ванька, ни Витька понятия не имели. Тянул тот ящик не меньше, чем пуда на полтора. Поначалу они пытались вскрыть его при помощи зубила и молотка. Не поддался. Видимо, замок был с секретом.

Вот потому Ваня тогда и расстроился, вытянув ящик. Сначала даже утопить его хотел. Потом, когда малость успокоился, решил до поры до времени припрятать. Ведь вполне возможно тот ящик городским мужикам понадобится. Глядишь, бутылку-другую можно будет за него выручить.

В селе мне долго проходу не давали. Все - и стар и млад - желали попробовать космическое питание. Военные-то тогда у меня из карманов всё выгребли, а за голенища сапог заглянуть не догадались. Вся деревня те тюбики сосала. Один для дочки сэкономил. Иринке пять годков было.

- На, - говорю. - Это тебе подарок от Юры Гагарина».



Тамара Александрова ПЕДИКЮР В ПОСЛЕДНИЙ ДЕНЬ ПОМПЕИ

Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье? Бывает же столь милая непосредственность!

Незнакомая дама, жаждущая удивления (откуда такой необыкновенный наряд?) и одобрения, явилась перед Тэффи на пыльной улице Новороссийска, куда приплыла она на «Шилке» из Одессы, напуганной наступлением красных. Люди в панике бежали из города. На рейде уже стояли «серьезные корабли», готовые двинуться к спокойным берегам. На них были «серьезные, важные и сведущие персоны», один к одному персонажи ее свеженького фельетона «Последний завтрак». «Большевики не придут. Их сюда не пустят», - уверяли они и хлопотали о визе, о пропусках.

На «Шилке» пропусков никто не спрашивал, и толпа брала это задержавшееся на причале судно штурмом. Народ все набивался и набивался. Переполнены каюты, не ступить на палубе. Попутчик Тэффи нашел место в каютке-ванной. Она - четвертая, двое мужчин на полу, один - в ванне, ей как даме уступили узенькую скамеечку. Вещи устроены в трюме, там же и гитара, «подруга семиструнная», с которой она не расстается.

В коридорах, на лестницах, под лестницами, под трубой - всюду сидели, лежали люди. Прислушиваясь к берегу - вблизи постреливали, издали доносился грохот нешуточного боя, - с беспокойством спрашивали: почему стоим, где буксир? И мало кто ведал, что на их странном темном корабле не только электричества нет, но и команды - все сбежали, и машина, как оказалось, разобрана, а некоторые ее части исчезли... Чудо, что все как-то организовалось, образовалось. Нашлись среди пассажиров инженеры, механик, моряки. Выбрали командира. Буксир подтащил «Шилку» к угольщику, раздалась команда: все мужчины, кроме стариков и больных, - на погрузку угля!

«Началась прелюбопытная штука», - так определит Тэффи через десять с лишним лет в своих «Воспоминаниях» реакцию шилкинской публики на предложение немного поработать во имя своего спасения и воспроизведет «штуку», фокусируя свое необыкновенно продуктивное любопытство на разных личностях.

Элегантные молодые люди в щегольских костюмчиках смущенно улыбались, показывая, что понимают шутку, хотя она почему-то слишком затянулась. Кряжистый господин лет сорока бешено орал: «Я дворянин и помещик и никогда в жизни не работал, не работаю и не буду работать. Ни-ког-да! Зарубите себе это на носу». Разгорался скандал по банальной логике: почему он уклоняется. почему мы должны, а он нет. мой муж тоже помещик. не будем работать - пароход не двинется... А кряжистый продолжал вопить: «Мы жили в капиталистическом строе, в этих убеждениях я и желаю оставаться. А если вам нравится социалистическая ерунда и труд для всех, так вылезайте на берег и идите к своим, к большевикам. Поняли?»

Публика неожиданно растерялась, но здравый смысл все-таки пробился: ну его к черту, нельзя же доставаться большевикам!

«Длинной вереницей пошли по трапам вверх и вниз почерневшие, закоптевшие грузчики. Все пассажиры вылезли из кают, из трюма, из коридора смотреть на невиданное зрелище: молодые «элеганты» в лакированных башмачках и шелковых носочках, поддерживая затянутыми в желтые перчатки руками тяжелые корзины, тащили уголь.

Они быстро вошли в роль, сплевывали и ругались.

- Гайда, ребята, не задерживай!»
-
Заревела труба, повалил черный дым. Спасены!

В один из дней была объявлена и дамская трудовая повинность - чистка рыбы. Тэффи места за длинным столом не досталось, и она спустилась вниз, спасаясь от рыбного запаха. Кое-кто счел это отлыниванием от работы, выразил неудовольствие, и человек, исполнявший роль администратора, посоветовал ей «проявить свою готовность». Только вот что придумать? Не палубу же вам мыть. Палубу! Именно палубу! - ухватилась за идею Тэффи: розовая мечта молодости!

Юнга притащил щетку. Притянул шланг. Брызнула вода на ее серебряные башмаки.

Юнга смотрел с испугом и состраданием и готов был тотчас ее заменить. Объявились и другие сочувствующие: вы же устанете, позвольте я за вас. Но Тэффи не сдавалась («Завидуют, подлые души!»).

И тут администратор стал ее убеждать, что она переутомилась, что теперь заступит другая смена, и добавил вполголоса: «Очень уж вы скверно моете».

Обиженная, отправилась восвояси и, проходя мимо беседующих дам, услышала свое имя: «Я вам говорю - Тэффи едет. Ну, конечно, не так, как мы с вами: отдельная каюта, отдельный стол и работать не желает».

Вот она, расплата за славу. Пришлось вступиться за оклеветанную писательницу: «Ах, как вы несправедливы. Я собственными глазами только что видела, как она моет палубу». Дамы заволновались: ее заставили мыть палубу - это уже чересчур! И наперебой спрашивали, какая она, как выглядит. «Такая длинная, истощенная, цыганского типа, в красных сапогах», - Тэффи втягивала дам в игру и изображала правдивость, отвечая на их расспросы, когда знаменитость еще будет мыть, чтобы посмотреть: «Не знаю. Говорят, на завтра она записалась в кочегарку. Впрочем, может быть, это вранье».

Так и плыли, теряя счет дням - одиннадцать? двенадцать? - пили отвратительную воду из опреснителя. Ели рис с корнби- фом - блюдо, которым кормил повар-китаец Миша, чахоточный старик. Питались слухами. Однажды ночью ее разбудили: «Шилка» идет вовсе не в Севастополь! Капитан взял курс на Румынию, чтобы сдать нас большевикам! Что за бред? Какие большевики в Румынии? А капитан, как выяснилось, обходил минные поля. Гадали еще, что и кто в Севастополе, где придется брать уголь. В городе оказалось тихо, он был в руках белых. Волновались и на подходе к Новороссийску.

В порту - на набережной, на бесконечных молах - расположились беженцы-армяне. («Откуда-то их выгнали, куда-то погонят».) Тэффи просто не могла обойти стороной этот лагерь, врезалась в его странную жизнь и, как всегда, многое увидела на ходу, разглядела, не разглядывая. Словно держала в руках совершенную фотокамеру и нажимала, нажимала на спуск. Фотокамеры не было, но множество деталей с не меньшей точностью зафиксировала память. Такая способность проявляется, видимо, при отсутствии равнодушия, а умение воссоздать увиденное, вместить в несколько абзацев голографическое полотно и впечатать в твою память - это уж от Бога.

Палатки из корзин и разного тряпья на веревках. Все имущество - три лохмота и сковородка. «А живут ничего себе». Даже уныния незаметно. Перебраниваются, смеются. Старухи перед жаровнями с какой-то жалкой едой. Полуголые дети, играющие в стеклышки от бутылок. Мальчишка с глиняной свистулькой, две девочки, пляшущие, обнявшись, под его музыку...

К палаткам привязаны пучки чеснока, чтобы отгонять заразу. Много больных - лихорадка, сыпной тиф. Вот и думайте и философствуйте, почему они «живут ничего себе».

По городу бродят «беспастушьими стадами» шилкинские пассажиры. Всех интересуют квартиры, цены и - главное - большевики: где они? Услышали про непонятных пока что зеленых. Из белых они или из красных? В городе - паника из-за сыпняка («Люди мрут, как мухи»). В аптеках советуют туго завязывать концы рукавов вокруг руки, чтобы ничто не могло заползти.

Кажется, замаячило жилье - недурная комната, только надо немножко обождать: «Там двое тифозных. Если умрут, так, может быть, сделают дезинфекцию. Немножко подождите», - от души советовала та самая дама, которая просила оценить ее платье.

Господи, да что это за особь такая? Как устроена? Бездомье, потери, а она озабочена глупостями. Так, наверное, подумал бы каждый из нас, но не Тэффи.

«Какое очарование души увидеть среди голых скал, среди вечных снегов у края холодного мертвого глетчера крошечный бархатистый цветок - эдельвейс. Он один живет в этом царстве ледяной смерти. Он говорит: “Не верь этому страшному, что окружает. Смотри - я живу”.

Какое очарование души, когда на незнакомой улице чужого города к вам, бесприютной и усталой, подойдет неизвестная вам дама и скажет уютным киево-одесским (а может быть, и харьковским) говорком:

- Здравствуйте! Ну! Что вы скажете за мое платье?
-
Вот так бродила я по чужому мне Новороссийску, искала пристанища и не находила, и вдруг подошла ко мне усталая дама и сказала вечно женственно:

- Ну, что вы скажете за мое платье?
-
Видя явное мое недоумение, прибавила:

- Я вас видела в Киеве. Я Серафима Семеновна.
-
Тогда я успокоилась и посмотрела на платье. Оно было из какой-то удивительно скверной кисеи.

- Отличное платье, - сказала я. - Очень мило.
-
- А знаете, что это за материя? Или вы воображаете, что здесь вообще можно достать какую-нибудь материю? Здесь даже ситца ни за какие деньги не найдете. Так вот эта материя - аптечная марля, которая продавалась для перевязок.
-
Я не очень удивилась. Мы в Петербурге уже шили белье из чертежной кальки. Как-то ее отмачивали, и получалось что-то вроде батиста.

Милое, вечно женственное! Эдельвейс - живой цветок на ледяной скале глетчера. Ничем тебя не сломить!»

Незаледеневшая душа, зоркое писательское зрение. Не задавленный мытарствами интерес к причудливым проявлениям жизни. Мало кому выпадет удача увидеть прекрасный цветок на краю ледника. А Тэффи никуда не надо подниматься: у нее, в разламывающейся жизни на каждом шагу - так ей везет! - эдельвейсы, усвоившие свое предназначение - цвести! И она бережно, с полным уважением к живому, пересаживает их в свой писательский сад.

Вот восхитивший ее московский экземпляр. В центре города - уличные бои, гремят пулеметы, жители по настоянию домовых комитетов спускаются в подвалы. Страх, плач. И вопреки месту и обстоятельствам одна женщина невозмутимо греет щипцы для завивки над жестяночкой, в которой за отсутствием спирта смрадно горит жидкость для уничтожения паразитов.

«Такой же эдельвейс бежал под пулеметным огнем в Киеве купить кружево на блузку. И такой же сидел в одесской парикмахерской, когда толпа в панике осаждала пароходы.

Помню мудрые слова:

- Ну да, все бегут. Так ведь все равно, не побежите же вы непричесанная, без ондюлясьона?!
-
Мне кажется, что во время гибели Помпеи кое-какие помпейские эдельвейсы успели наскоро сделать себе педикюр.»

Как ни убеждала Тэффи читателя, что в ее «Воспоминаниях» о том, как катилась она вниз по огромной зеленой карте Российской империи и докатилась до самого моря, ему не встретятся героические личности, что населены они людьми исключительно простыми, «неисторическими». Но ее «бег» не обошелся без яркой исторической фигуры. Это - Женщина. Женщина на все времена, верная своей женской сути на любых этапах истории.

Ну разве забудешь даму с грудным ребенком, которая стояла под дождем на новороссийской трамвайной остановке в парусиновых лаптях на босу ногу.

«Чтобы дать мне почувствовать, что она не кто-нибудь, она говорила ребенку по-французски с милым русским институтским акцентом:

- Силь ву плэ! Нэ плеер па! Вуаси ле трамвей, ле трамвей!» (Пожалуйста, не плачь! Вот трамвай, трамвай).
-
Но она действительно «не кто-нибудь». Не вымещает на ребенке усталости и беженского отчаяния, хранит нежность, воспитанность и свой институтский французский. А то, что она стыдится своего внешнего вида - так это тоже момент достоинства. Вид в самом деле нелеп, грешно не посмеяться: на голых ногах парусиновые лапти, на плечах - котиковая шубка.

Шубка - заключительный аккорд этой сцены. И Тэффи его усиливает:

«О котиковой шубке я упомянула недаром. Котиковая шубка - это эпоха женской беженской жизни. У кого не было такой шубки? Ее надевали, уезжая из России, даже летом, потому что оставлять ее было жалко. Она представляла некоторую ценность и была теплая, - а кто мог сказать, сколько времени продолжится странствие? Котиковую шубу увидела я в Киеве и в Одессе, еще новенькую, с ровным блестящим мехом. Потом в Новороссийске, обтертую по краям, с плешью на боку и локтях. В Константинополе, с обмызганным воротником, со стыдливо подогнутыми обшлагами, и, наконец, в Париже от двадцатого до двадцать второго года. В двадцатом году, протертую до черной блестящей кожи, укороченную до колен, с воротником и обшлагами из нового меха, чернее и маслянистее - заграничной подделки. В двадцать четвертом году шубка исчезла. Остались обрывки воспоминаний о ней на суконном манто вокруг шеи, вокруг рукава, иногда на подоле. И кончено. В двадцать пятом году набежавшие на нас своры крашеных кошек съели кроткого ласкового котика».

Как верен был Тэффи в пути ее котик. Шубку можно было подстелить под себя в теплушке или на пароходной палубе, укрыться ею от холода. И даже лысеющая, она долго позволяла пристойно выглядеть. А Тэффи это было всегда важно. Потому так понятны ей все странные, казалось бы, поступки ее попутчиц, случайных знакомых. Мужчинам не оценить исторической значимости женских страстей: пока они пылают - мир не рухнет.

Последние дни в Москве. Обыски, аресты, расстрелы. Исчезновения людей - исчез человек и не найти концов - где он, что с ним? Людям трудно было оставаться по вечерам одним. Надо было узнавать, что делается в городе, и многие устремлялись из дому - кто на оперетку, кто в какое-нибудь обшарпанное кафе, набитое разношерстной публикой, где молодые поэты читали себя и друг друга, «подвывая голодными голосами», хотя потом надо было возвращаться домой по черным ночным улицам, где грабили и убивали. А тут еще и весточка из Петербурга: одну известную актрису арестовали за чтение рассказов Тэффи. Чтицу привели в чека - конвойный со штыком слева, конвойный справа, - и грозные судьи потребовали повторить юмористический монолог. И вдруг один из судей расплылся в улыбке и сказал, что слышал этот рассказ на вечере у товарища Ленина. Он совершенно аполитичен.

А если бы не эта случайность, где была бы актриса? И где оказался бы автор? Какой уж тут «ондюлясьон»!

В это время и свалился ей на голову одессит-антрепренер: «Мой псевдоним Гуськин». «Псевдоним Гуськин» - это же как имя, решила насмешливая Тэффи. Оно само припечатывается к нелепому, завиральному, напористому человеку.

«Сегодня ели булку? Ну так завтра уже не будете».

Хлеб этих московских дней был двух сортов: из опилок, рассыпавшийся, как песок, и из глины - горький, зеленоватый, всегда сырой.

«Все, кто может, едут на Украину. Только никто не может. А я вас везу. Я вам плачу..»

Псевдоним Гуськин рисовал ей море, солнце, номер в шикарной «Лондонской», и ее, Надежду Александровну, в раю: вот она прочла рассказ-другой, взяла деньги, купила масло, ветчину («Вы себе сыты и сидите в кафе»).

Но она ненавидела публичные выступления! Идиосинкразия! Подайте Фрейда, чтобы разобрался! Публика всегда принимала ее не просто хорошо - восторженно, но для нее это все равно - кошмар! А тут еще и псевдоним Гуськин со своими «порцентами» - понимай как проценты.

И все-таки склонилась к отъезду, надеясь, что к ее возвращению обстановка изменится. К тому же ехать можно вместе с Аверченко: его тоже вез на Украину, в Киев, какой-то псевдоним.

Уложен дорожный сундук. Другой сундук она отвезла на Большую Дмитровку, к друзьям на хранение - в нем старинные русские шали, последнее ее увлечение. Просила в случае опасности («А вдруг за это время назначат какую-нибудь неделю бедноты или, наоборот, неделю элегантности и все эти вещи конфискуют?») заявить, что сундук пролетарского происхождения, принадлежит бывшей кухарке, и для убедительности положила сверху портрет Ленина с надписью: «Душеньке Феничке в знак приятнейших воспоминаний. Любящий Вова».

Но вот в самые хлопоты по отъезду приезжает из Петербурга Каза-Роза, милая старая знакомая. Она когда-то пела в «Старинном театре», в «Доме интермедий» у Мейерхольда дебютировала сразу как актриса, певица и танцовщица. Потрясала публику бравурной пляской на столе в одном из спектаклей, в другом - испанским танцем. Экзотическая женщина-подросток выступала в модных театрах-кабаре - в «Бродячей собаке», «Привале комедиантов». Кстати, пела здесь и песенки Тэффи. Тэффи посвятила ей стихи:

Быть может, родина ее на островах Таити,

Быть может, ей всегда пятнадцать лет...

Вот почему надет витой из тонкой нити На смуглой коже золотой браслет.

В те бестолковые московские дни в «таитянке» вдруг проявилась неожиданная способность: «Она знала, у кого что есть и кому что нужно». В одной лавке в Кривоарбатском переулке лежит полтора аршина батиста, в другой, москательной, хозяйка продает кусок свежей, только что содранной бархатной занавески. Запыхавшаяся, прибежала к Тэффи, лицо серьезное, почти трагическое: «Вам нужно сейчас же сшить бархатное платье. Вы сами знаете, что вам это необходимо. А такой случай уже никогда не представится», - вспоминает Тэффи страстную Каза-Розу.

«Ужасно не люблю слова “никогда”. Если бы мне сказали, что у меня, например, никогда не будет болеть голова, я б и то, наверное, испугалась.

Покорилась Каза-Розе, купила роскошный лоскут с семью гвоздями».

Иначе и не могло быть: она же из «эдельвейсов».

«Вчера были у Тэффи, - записывает Вера Николаевна Бунина в дневнике 12 марта 1919 года. - Она производит впечатление очень талантливой женщины. Под конец она хорошо пропела свои песенки - «Горниста», и «Красную шапочку» (.) Одета так, что сначала бросается в глаза мех, яркость шелковой кофты, взбитые волосы и уже наконец - лицо».

Март был очень тревожным для Одессы. В этот же день Вера Николаевна записала:

«Два года, два кошмарных года, сколько чаяний надежд похоронено в этот срок. Сколько пролито крови, сколько разорено, почти вся Россия перевернута вверх дном. Последние дни события очень нерадостные. Взяты Херсон, Николаев, последний без боя, а в первом происходили бои, кончившиеся убийством шести тысяч человек в самом городе. Есть слухи, что отправлены войска в Херсон и Николаев, чтобы отбить их от большевиков.»

Надежда Александровна жила этими же тревогами, но сумела устроить праздник для друзей.

Непостижимая, очаровательная Тэффи! Ее вечная женственность - как инстинкт, как часть характера, убеждений. Надо выглядеть, надо стараться, суетиться!

Тэффи считает, что сказавши «Всё суета сует», Соломон не до конца был прав. Сознание суетности всегда уныло (и черт бы его побрал!), но суета иногда бывает очень приятна.

Ирина Одоевцева в книге «На берегах Сены», рассказывая, как в предвоенное время все ждали еженедельных фельетонов Тэффи, остроумных, порой злых, о разных типах эмигрантов, их быте, вспоминает забавный случай.

В одном из фельетонов в «Последних новостях» Тэффи написала о стареющей даме, которая потратила с трудом накопленные деньги на покупку очень модной в то время в Париже шляпки - красного колпачка с победоносно торчащим вверх фазаньим пером. «Обезьяний колпачок» придавал ее усталому, помятому жизненными невзгодами лицу залихватский и вместе с тем такой жалкий вид, что, глядя на нее, хотелось расхохотаться и заплакать одновременно, а главное, посоветовать ей: «А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело!»

После такого фельетона, решила Одоевцева, ни одна молодящаяся модница не посмеет надеть свой обезьяний колпачок.

Но в этот же день она увидела Тэффи. в красном колпачке с длинным, как в фельетоне, фазаньим пером! Чуткая Тэффи сразу уловила смятение в ее взгляде и, здороваясь, насмешливо прошептала: «А ты бы в зеркало посмотрелась, чучело!»

Тэффинька, как звали ее близкие люди, не подчинялась возрасту. Любила вечера, приемы, выходы с друзьями в кафе. Случались танцы - танцевала вместе со всеми до упаду. Никто бы из окружающих, узнав, сколько ей лет, не поверил бы. Да никто этого и не знал. Возраст - ее тайна. Распоряжалась им, как хотела - ну, естественно, не увеличивала. И никого не удивлял неиссякаемый шлейф поклонников - столь притягательно было ее остроумие.

Конец двадцатых - пожалуй, самый счастливый период ее жизни. Любовь, путешествия, относительный достаток. А в начале тридцатых любимый человек тяжело заболел, и она пять лет «сдавала экзамен на ангела» - на терпеливую сиделку, нежную няньку. Были помощницы, но основная тяжесть лежала на ней - сама возложила.

Никогда не жаловалась. Только близким могла что-то рассказать о своей изменившейся жизни, да и то не без само- иронии, будто стараясь освободить их от обязанности сочувствовать.

«Предупреждаю, - писала «дорогой милой Верочке» (Буниной), - я стала стара, как черт (который, как известно, извечен). У меня седые виски, выпал зуб последней мудрости, голос стал подло-скрипучий, все тело болит и главное - буквально никуда не хочется. Урра!

Живу я сейчас так тяжело и уныло, что даже смешно. Никого не вижу, нигде не бываю, разговариваю с человеком, который не может говорить. <.> Так что я веду монолог, конечно, очень добрый, веселый и занятный, от этого у меня непроходящая мигрень.

Какая ужасная штука жалость. Ей совершенно нет границ и пределов. Все кажется, что можно еще отдать что-то. - Ага, стерва! Небось книжку по ночам читаешь, а он читать не может! Нет предела!»

При этом она «без предела» работала - выходили книги, еженедельные фельетоны. И никто не видел ее неприбран- ной, непричесанной.

Всегда элегантна - в этом убеждают фотографии, воспоминания друзей, знакомых и тех, кому просто доводилось ее видеть в разные годы.

Далеко не всегда могла покупать себе модные шляпки. То война, то революция, снова кровавая война, когда брат - на брата. Напряженное начало эмигрантской жизни, безденежье.

А потом сороковые годы, военные и послевоенные. В войну она почти ничего не зарабатывала. Русские газеты закрылись, сотрудничать с профашистскими русско-язычными изданиями не хотела. При полуголодном существовании донельзя обветшал гардероб. И нужно было что-то изобретать, если и не шить белье из кальки, то творчески реанимировать обноски. Приходилось размышлять над потертыми до неприличия замшевыми туфлями: то ли их «побрить как бороду», то ли почистить кремом. Почистила. «Вышли отличные блестящие кожаные», - не без радости сообщала дочери в Лондон.

Годы неумолимо приближались к восьмидесяти. Но об этом мало кто знал. Не отпускают болезни - и темой для острот все чаще становится тема старости. Иногда кокетничала, надеясь услышать: «Что вы, что вы, Надежда Александровна, какая же вы старуха!»

В одном из писем Верочке - литературно роскошный монолог:

«У нас весна. Солнышко озаряет пятна на юбках и морщинки в углах рта. Ничего себе, весело. Получила Ваше письмо, “овеянное весной”. Представьте себе - я получила несколько таких писем с разных концов света. Все встряхнулись и запели и зацвели. А сегодня выпал снег, лежит белый, как дурак, на улице.

Не верьте, дорогая моя, легенде о моей молодости. Раскрою Вам тайну: поражает она только наших сверстников и именно потому, что видеть они стали плоховато. А я, наоборот, вырабатываю себе стиль старухи, но не знаю, на каком именно остановиться. Очень заманчив стиль толстовской Марьи Дмитриевны (из “Войны и мира”). Говорить всем “ты” и резать правду-матку. Хорош стиль европейский: каблуки, тайер, тросточка и деловитые разговоры на эротические темы. Есть еще также “старуха-лепетуха” - но я не болтлива. Но и для Марьи Дмитриевны и для “европейской”» - нужны деньги. Первая должна видать много народа и у себя принимать, вторая должна путешествовать. Есть нечто поскромнее: “старая кочерга”. Говорит мало, но неприятна. Хлопот и расходов никаких. Вероятно, на этом и остановлюсь».

Не получалась из нее «старая кочерга»!

В свое семьдесят девятое лето гостила у друзей под Парижем, в живописном местечке на опушке леса, в котором много берез, лесной пруд с кувшинками - северный русский пейзаж. Часто вечером, приодевшись, напудрившись, Надежда

Александровна заявляла, что идет на свидание с Россией. До «России» двести метров, но одолевать их ей было нелегко: мучили сердечные спазмы, приходилось не раз останавливаться. И друзья удивлялись мужеству, с которым она боролась с болезнью, и тому, как следила за собой, как всем интересовалась, работала, писала.

Тэффи есть Тэффи - она не менялась. Меньше чем за три месяца до ухода, уже отметив восьмидесятилетие, подробно рассказывает дочери в письме про фасон платья, которое хочет сшить, и, как всегда, посмеивается над собой: «Из того, что у меня в голове вместо мыслей об ужасе существования сидит пестрая кофта, ты можешь вывести, что дух мой торжествует над плотью».

Чудесная, оригинальная, единственная, несравненная, совершенно необыкновенная, очаровательная - это выписанные мной эпитеты из разных воспоминаний о Н.А. Тэффи (Лохвицкой, Бучинской).

«Тэффи в сущности была единственной “дамой” литературного Парижа - не “литературной дамой”, а очаровательной, хорошо воспитанной и “столичной” дамой, - вспоминала княгиня Зинаида Шаховская, критик, публицист. - Может быть, несколько суховатая и чрезвычайно умная, Тэффи, мне кажется, не интересовалась политикой или мировыми вопросами. Интересовали ее человеческие типы, дети и животные, но трагическую участь всего живущего она не только понимала, но и чувствовала ее на своем собственном, прежде всего, опыте».

Но «единственная дама литературного Парижа» не была писательницей. Это подтверждали многие ее собратья. Один из самых ироничных - Саша Черный - объяснил:

«Прежние писательницы приучили нас ухмыляться при виде женщины, берущейся за перо. Но Аполлон сжалился и послал нам в награду Тэффи. Не женщину-писательницу, а писателя, большого, глубокого и своеобразного».


Наталья Коноплёва

В ДВУХТЫСЯЧНОМ ГОДУ..

Зто был 52-й или 53-й год. Я жила в интернате Министерства иностранных дел, потому что папа был консулом в глухом уголке Китая и не мог взять меня с собой, там не было школы.

Жили мы в интернате хорошо и интересно. Этакий был Институт благородных девиц. К нам часто приезжали артисты, писатели и другие интересные люди и показывали свои уменья.

Однажды в концертной бригаде был куплетист, вылитый Велюров из фильма «Покровские ворота». Когда много времени спустя я увидела его в фильме, то сразу узнала! И интонации у него были точно такие, как у Велюрова, и стишки похожие, и тематика та же - про холодную войну. Нам, десятилетним девчонкам, особенно понравилась такая его песенка:

Под деревом на лавочке В зеленом во саду Сидят старушки-бабушки В двухтысячном году...

Дальше в песенке было, о чем говорят бабушки в двухтысячном году - оказалось, все про нее, про холодную войну!

Про холодную войну мы пропустили мимо ушей, как надоевший шум, об этом постоянно говорили по радио и в школе.

А сама ситуация происходящего в двухтысячном году нам понравилась, и мы напевали эту песенку в спальнях, в столовой и по дороге в школу... Но мы даже не пытались представить, что сами доживем до двухтысячного года - это были абстрактные бабушки в фантастическом будущем...

Перебирала недавние фотографии - и вспомнила песенку из детства про бабушек в двухтысячном году. На фото уже две тысячи девятый год, и сидят эти бабушки под деревом на лавочке на берегу альпийского озера в Австрии. Это я и моя подруга.

Папа, ты говорил мне в детстве, что я обязательно доживу до двухтысячного года.

19 марта 2010 г.

МОЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ В ПЯТЬДЕСЯТ ТРЕТЬЕМ

Меня в детстве страшило все непонятное и нелепое.

Я очень рано, в три года, научилась читать. Детских книжек было мало, и я читала «взрослые» книги из домашней библиотеки. В книгах мне почти все было понятно, а вот в окружающей жизни - нет. Люди вокруг часто думали одно, говорили другое, а делали третье.

Я многого не понимала и боялась спросить: почему? Ведь никто вокруг не спрашивает, не удивляется. Значит, все всё понимают.

А я - не понимаю, и все тут! Наверное, я дурочка?

Иногда я все же задавала вопросы. Я еще не знала, как это опасно.

В пятьдесят третьем году я жила в школьном интернате МИД, мои родители были очень-очень далеко. Мы жили в старинном доме в Малом Татарском переулке. У нас были очень хорошие воспитатели, приятные интеллигентные женщины. Нас водили, построив парами, в ближнюю городскую школу. Остальное время мы проводили в интернате.

Однажды нашу группу третьеклашек повели в Музей подарков Сталину. Каких только портретов вождя там не было! И из зерен пшеницы, и из окрашенных зернышек риса, и из гороха разных сортов... Почему-то все съедобные материалы.

Был там чернильный прибор, вышитый бисером, и сделала его в подарок вождю женщина-инвалид без рук, она вышивала ногами...

А одна школьница прислала вождю свой табель с одними пятерками. Мои одноклассницы подбивали меня, чтобы я тоже послала Сталину свой школьный дневник, где были одни пятерки, но я отмалчивалась.

Какая-то нормальность в нас с детства заложена.

В нашем доме родители и их друзья никогда не упоминали Сталина. Никогда не произносили тосты за него за праздничным столом, как показывают это в старых фильмах.

Зато соседки в нашей коммуналке, вымыв добела дощатый пол на общей кухне и застилая его газетами, чтобы не натоптали, всегда тщательно проверяли - нет ли в газетах портретов Сталина? Любые другие портреты - можно класть под ноги. Но почему?

Сталин был просто портретом. И еще было много безвкусных неталантливых стихов о нем, которые нам задавали учить наизусть.

Рано утром 6-го марта, в мой долгожданный день рождения, в нашей интернатской спальне на 20 девчонок зажгли свет и сказали: - Девочки, просыпайтесь. Сталин умер.

В первые мгновения была тишина, потом девочки невпопад захныкали. А некоторые театрально зарыдали. Галка Красова на соседней кровати рыдала басом. Маленькая кудрявая Маша Скорюкова тоненько пищала. А я в первое мгновение почему-то улыбнулась. От удивления, что вездесущий портрет, оказывается, может умереть.

Потом я вспомнила, что у меня теперь не будет дня рождения. Не будет поздравлений от подруг, праздничного пирога в интернатской столовой. И я тоже заплакала.

В те дни трое из нас, и я в том числе, были «на карантине по скарлатине». Остальные девочки ушли в школу. Вернулись оживленные. В школе учили делать траурные нагрудные значки с портретиком Сталина. Маленький портретик разрешалось вырезать из школьного учебника. И еще им продиктовали письмо к празднику восьмого марта:

«Дорогая мамочка, поздравляю тебя с Международным женским Днем 8 марта! Но этот день печален. Нет с нами нашего дорогого вождя Иосифа Виссарионовича Сталина.»

Мои подруги, которые оставались на карантине, с воодушевлением переписывали это письмо, чтобы отправить мамам. А я не стала.

Наша воспитательница видела это и ничего не сказала.

05 марта 2013 г.

КАК Я БЫЛА НА ДРУГОЙ ПЛАНЕТЕ

Я вернулась оттуда другая.

Там пейзажи, как на Марсе.

Там чистый воздух пахнет пряными травами.

Там цветут невиданные цветы, и у растений могут быть голубые листья.

Там другие законы физики.

Там ночные звезды светят красным светом, пока не поднимутся к зениту.

Там горы рассыпчатые, как песочный пирог.

Там облака ходят кругами, а в небе посередине всегда чисто.

Там приглушены все звуки, и память отдыхает. Там другие птицы и другие звуки.

Там приготовленный кофе долго остается обжигающе горячим, потому что у него другая температура кипения.

Там удивительное море, и у Лукоморья растет могучее мудрое дерево.

Там живут трудолюбивые веселые люди, трогательные и немножко смешные. Они говорят на языке, не похожем ни на один другой. Может быть, инопланетный. Его фонетика такая непривычная для слуха.

Это берег Мертвого моря, удивительного моря с Живой водой.

30 октября 2012 г.

ЗЕЛЕНОЕ КРЕСЛО

Это было давно. Мы были молоды, бедны, любопытны и исполнены светлых надежд.

Моя приятельница, ничего не объясняя, быстро сказала по телефону: - Завтра к семи вечера приходите в Большой Гнездниковский переулок. Там вы в списке приглашенных от режиссера курса Ремеза.

И все. Как это - режиссер курса? Какого такого курса? Какой Ремез?

Любопытство - очень полезное качество. Вместе с десятилетним Пашей, на чей безошибочный вкус я всегда полагалась, мы заявились в Гнездниковский переулок и оказались в маленьком театральном зале, где студенты ГИТИСа разыгрывали учебные спектакли. В тот день был «прогон» пьесы «Похождения бравого солдата Швейка». Тогда мы впервые узнали, что такое «прогон». Это когда актеры играют будто бы перед зрительным залом, но вместо обычных зрителей приходят друзья, коллеги и знакомые «по списку».

В проходе между рядами сидел за маленьким столиком красивый седой человек с удивительно голубыми глазами. Это и был режиссер третьего курса ГИТИСа Оскар Яковлевич Ремез. Казалось, он никак не вмешивался в происходящее на сцене, был одним из зрителей. Но искоса поглядывая на него, мы видели - что за огромная работа происходит в его душе, отражается на лице. И мы вместе с ним и актерами-студента- ми все это время жили в созданном им мире.

Прежде я уже видела несколько профессиональных киноэкранизаций «Швейка». Ничего не запомнилось. Но сейчас на сцене шла живая, иногда нелепая и неприглядная, но очень смешная и местами трагическая жизнь.

А для Паши вообще все было внове. Он еще не читал Гашека, а в театре бывал вместе с классом на спектаклях «Вот так ежик» или «Баранкин, будь человеком!».

Сейчас Паша был в восторге от спектакля и от исполнителя главной роли белокурого студента Романа Мадянова. Павлик заходился радостным смехом, чуть не падая со стула.

Когда спектакль закончился (нам показалось, что до обидного быстро), мы подошли к Оскару Яковлевичу, и сын благодарно выпалил: - Я ничего лучшего не видел! Я так никогда еще не смеялся! (Как будто в свои десять лет он уже перевидал сотни спектаклей). Время показало, что так оно и есть. Все лучшие театральные постановки мы с сыном увидели в работах Оскара Яковлевича. Мы были благодарными зрителями, и он регулярно присылал нам изящно оформленные пригласительные билеты на свои новые спектакли.

Благодаря Оскару Яковлевичу мы впервые узнали пьесы Нины Садур, ее «Чудную бабу». Были спектакли, поставленные по рассказам Владимира Набокова, Людмилы Петрушевской, Петера Вайса, Михаила Зощенко. Например, крохотный рассказик Зощенко о том, как у обывателя потерялась коза, а потом нашлась, - превратился на сцене учебного театра ГИТИСа в ликующий гимн жизни... Много было этих маленьких режиссерских шедевров.

Шли годы, и мы с Пашей росли и постигали жизнь по спектаклям Оскара Ремеза.

Однажды душным летним вечером, когда сын был за городом, позвонила наша знакомая и сказала, что зайдет ненадолго в гости вместе с Оскаром Яковлевичем. В смятении и спешке я собрала угощение и привела в божеский вид комнату сына, которая лучше других поддавалась уборке благодаря лаконичности обстановки. Из зеленого кресла я выгребла пачки Пашиных книг. Сюда я потом усадила Оскара Яковлевича. Не помню, о чем говорили. Вечер пролетел, как одна минута.

На другой день приехал Паша, и я рассказала, кто был у нас в гостях. В глазах сына не было ни огорчения, ни зависти, что он пропустил такую встречу. Только восторг: - Как? Он сидел в этом кресле?!

Это было давно. Людей, помнящих Оскара Яковлевича Ремеза, несправедливо мало. И даже во всемогущем Интернете нет ни одной его фотографии.

Но проходят перед мысленным взором его спектакли - маленькие шедевры, в которых исчезала убогая обстановка плохо освещенной студенческой сцены.

И живет в доме старое зеленое кресло, в котором однажды сидел Он. Сам Ремез.

3 декабря 2003 г.

КАК ГРИША ПЕРЕЛЬМАН ПРОШЕЛ МЕДНЫЕ ТРУБЫ И НЕ ЗАМЕТИЛ

Я могу рассказать нечто важное о Григории Перельмане, математике, который был сенсацией нескольких предыдущих лет. Потому что я знала подобных людей вблизи.

Сенсация началась с того, что Гриша доказал знаменитую гипотезу Пуанкаре, над которой бились математики больше ста лет. За доказательство этой теоремы была назначена премия в миллион долларов.

Но еще большей сенсацией для репортеров было - Григорий Перельман от этой награды спокойно отказался. Для него важно, что он смог решить эту задачу. И радость от победы над трудной задачей - это и есть награда.

По телевидению был сюжет о Григории Перельмане, смысл которого сводился к покручиванию пальцем у виска и злорадству. Телесюжет был озаглавлен: «Умный нашелся!» Потом какие-то дурацкие сплетни о любви Григория к пожилой продавщице супермаркета, где он покупает самые дешевые продукты (ее показали крупным планом). Дальше - молодая журналистка караулит Перельмана у подъезда. О, радость, ей удается его увидеть. Что она разглядела? Только то, что у него потрясающе длинные ногти! Ну что же, и у Пушкина был необыкновенно длинный ноготь на мизинце, современники это отмечали. Может быть, им он вскрывал письма или разрезал книжные страницы в новой книге...

Смысл передачи: этот Перельман - ненормальный.

Да лучше быть ненормальным, чем таким нормальным, как эти телевизионщики!

Он больше не занимается математикой, ведь задача решена. Он сказал это не для того, чтобы отделаться от назойливых репортеров. Он ответил искренне, ведь такие люди никогда не врут. Им просто незачем.

Потому что они нормальнее всех нас! Они делают то, что не могут сделать другие. И ничего не требуют за это. Они за
нимаются тем, что им интересно, и испытывают счастье, которое так называемым нормальным людям неведомо.

Говорят: «Пройти огонь, воду и медные трубы». Огонь и вода - это трудности на пути, а медные трубы - это фанфары славы. Самое тяжелое испытание. Математик Перельман прошел и медные трубы, даже не заметив их. Потому что высокий интеллект защищает и от огня, и от воды, и от медных труб.

А еще в прессе по поводу этой истории ехидно говорится, что доказанная гипотеза Пуанкаре никакого практического применения не имеет (но ни один из этих писак даже не поинтересовался ее содержанием).

Но вот, например, геометрия Лобачевского, созданная профессором Казанского университета в XIX веке, тоже смешила современников как чудачество. А сейчас без нее нельзя шагу ступить в исследовании космического пространства. Работы гениев, как всегда, опережают время.

В жизни мы обязательно встречаем людей, которые не такие, как все. Если они кажутся вам слишком умными - не завидуйте им и не злорадствуйте, поминая формулу «Горе от ума». Если они глупее вас, даже совсем глупые, умственно отсталые - не смейтесь над ними, не презирайте их. И те, и другие чем-то лучше вас, потому что они взяли на себя роли, которые не можете исполнить вы. А роли эти нужны природе, нужны человечеству. И эти роли очень трудные и неблагодарные. Это расплата человечества за то, что оно умнеет. Только справедливо ли, что расплачиваться за все общество должны единицы?

Если вы и ваши дети, «как все» - ну и хорошо. Но прогресс двигают не такие, как все.

22 января 2007

КРАСНЫЕ БУСЫ

Бывают дни, когда как-то по-особому светит солнце, и мы совершаем только добрые поступки.

В такой летний день я зашла после работы в «Детский мир» - поискать для Паши новую настольную игру. Народу там было, как всегда, битком.

Иду по залу, и вдруг - «стук-стук-стук!» по полу вокруг меня. Оглянулась - это мои любимые красные бусы, заморский подарок папы, оборвались и рассыпались по всему залу.

Стою, держу обрывок бус в руке и чуть не плачу.

И тут подходит ко мне подросток и подает бусину. За ним другие люди стали подходить и подавать мне подобранные бусинки. Несколько бусин подобрала я сама.

Я всех от души благодарила. А один человек спросил, держа бусину и не спеша отдавать ее мне: - А из чего они? - Я ответила, что из пластмассы. Он тут же мне бусину отдал.

Дома я собрала бусины на нитку - она оказалась такой же длины, как была! Добрые люди собрали для меня все бусины в огромном зале «Детского мира», ни одна не потерялась!

Эти детские красные бусы из пластмассы теперь всегда напоминают мне о хорошем дне, когда вокруг оказалось так много добрых, неозабоченных людей.

80-е годы ХХ века.

Москва

КАК СТАТЬ ПИСАТЕЛЬНИЦЕЙ

Я научилась читать задолго до школы. Читала очень много. Была молчалива и застенчива (кто бы сейчас поверил!).

Я любила представлять, подражая стилю прочитанных книг, как бы я описала в книге разворачивающиеся передо мной события.

Мой молодой красивый папа подтрунивал над моей задумчивостью и мечтательностью:

- Ты у нас будешь поэтессой!
-
Я смущенно улыбалась в ответ и думала: - Почему поэтессой? Я буду писательницей!

Но папе ничего не говорила.

21 июня 2013


 
Олег Ларин

PSEVDO

Документальные рассказы, новеллы, воспоминания

У ЛЖИ ДЛИННЫЕ НОГИ

Заблуждаются люди, считающие наш мир олицетворением правды. Врали всегда. Ложь — спутница человека с незапамятных времен. И никто — ни правящие правые, ни оппозиционные левые, будь все они прозорливее самого Нострадамуса, — не смогут опровергнуть этот постулат.

В истории нашей российской чего только ни случалось — и героизм, и отчаяние, и страдания, и победы, и несбывшие- ся надежды, но вранья все-таки было больше. Врал дипломат Шафиров, вице-канцлер петровской эпохи, когда приписывал себе исключительную роль в турецких переговорах, избавив Россию от позорного поражения при реке Прут. (Привожу пример, который первым пришел в голову.) Якобы он, Петр Павлович Шафиров и присутствующая при переговорах императрица Екатерина 1 так ловко и убедительно «заговорили» турецкого главнокомандующего, что тот повелел разжать войсковые клещи и выпустить окруженную и сильно потрепанную русскую армию из мышеловки. На самом деле, все решил мешочек с бриллиантами. (Думаю, это был не мешочек, а целый мешок.) И не будь его, не спаслось бы русское воинство от унизительного разгрома, а самому царю Петру не носить в будущем приставки «Великий», ибо он и его обольстительная супруга стали бы надолго пленниками Оттоманской империи.

Ложь - такая же природная стихия, как огонь и вода, и такой же природный дар, как красота и сила, обмолвился как-то философ. И одновременно это свойство человеческой натуры, никуда от нее не денешься. Ложь горазда на выдумки, когда выступает под покровом правды.

А еще есть ложь во спасение. Вот хотя бы первый эпизод из библейской истории. Господь спрашивает Адама: «Не ел ли ты от дерева, с которого Я запретил есть?» И Адам, не на шутку встревоженный, отвечает: «Ел, потому что жена дала. А жену, между прочим, получил от Тебя». Ева на тот же вопрос Бога перекладывает свою вину на змея, то бишь дьявола. Выходит, что никто ни в чем не виноват: «змей обольстил»... Далее в той же Библии. На вопрос «Где брат твой Авель?» убийца Каин без всякого стыда заявляет: «Не знаю, разве я сторож брату моему?»...

Изначальные людские свойства не подвластны перестройкам и перелицовкам: так уж устроен человек. Невольно приходит на память знаменитое «козьмапрутковское»: «Человек подобен колбасе; чем его начинят, то он и носит в себе». Лжец, как правило, обладает недюженной энергией и неиссякаемой верой в то, о чем говорит. Он гордится своим якобы доскональным знанием предмета, свободно жонглирует слухами, именами, жареными фактами и, случается, с пеной у рта несет полную ахинею. И малограмотная, охочая до новостей публика с аппетитом жует его домыслы, покорно подставляет уши, давая навешивать на них лапшу.

Вот говорят: у лжи короткие ноги. Неправда, точнее — полуправда. Поверхностная и легкокрылая ложь умирает, как бабочка, довольно быстро, это так. Но есть ложь укорененная, непробиваемая, взращенная на генетическом уровне и ничто и никто не способен посягнуть на ее авторитет. Вот у нее действительно длинные ноги — и шагают они из поколения в поколение, из века в век. В том, что народ наш верил ложному идолу Сталина, а иные и до сих пор верят, хотя родились после его смерти, — лучшее тому подтверждение.

Как я замечал — и в самом себе, и в окружающих меня людях — легче всего принимается на веру ложь. А тяжелее всего входит в тебя правда. У Анны Ахматовой сказано об этом и резче, и отважнее: «Ложь, клевета очень похожи на правду. Не похожа на правду одна лишь правда».

РУССКОЕ ПОЛЕ БЕЗ ВОСТОРГОВ

Сколько раз за свою жизнь мне приходилось полоть огородные грядки, и никогда я не пытался осмыслить эту нехитрую, вроде бы, операцию. Сорняк он и есть сорняк — о чем тут думать! Рви с корнем — и все дела...

Нет, тут не все так просто и ясно. Нынешние сорняки возомнили себя стойкими и поистине божественными созданиями — диво дивное, глаз не оторвешь. Особенно в пору весеннего и летнего цветения. Без всякого преувеличения: никогда еще наша родина, сельская Россия, не была столь прекрасной, как сейчас. Куда ни глянь, всюду сугробы ромашек, розовые барханы иван-чая вперемежку с ярко-зеленой пижмой, суровое воинство лопухов и крапивы, волнующее синеглазье васильков и колокольчиков, перевитое хмелем и вьюнком. Льется из травяного изумруда сияние дикой щучки, полевицы, грушанки, купальницы европейской. Золотое просвечивает сквозь зеленое, желтое соперничает с красным и голубым под праздничным пологом полуденного солнца.

Ступая по полю, будто в родную стихию погружаешься, в родную среду. Сердце замирает от радости бытия. Природа раздвигает свои границы, природа трудится! Она освободилась от пут человека и живет без участия человека, сама по себе. Необыкновенно красивая, величавая, вдохновенная — но пустынная, бесцельная. Она хороша для созерцания, для воскресных прогулок романтически настроенных дачников.

А для местных жителей — для выгула скота, если тот еще где- то сохранился...

Стоп, автор, остановись! Долой безмятежные восторги!

Когда на протяжении многих километров не видишь ни одной полоски вспаханной земли, поневоле спрашиваешь себя: а что будет, когда наше население увеличится, по крайней мере, в полтора раза? Прокормят ли нас Краснодарский край и Ростовская, Белгородская, Саратовская области? И что делать теперь, когда приказали долго жить многие колхозы и совхозы, которые худо-бедно, но все же кормили нашу горемычную страну? Их поля, по сути дела, уничтожены — сотни тысяч гектаров. Их поля превратились нынче в полигоны для жирующих сорняков, бурьянов, дурнотравья, которыми заросла почти вся земля. (Да-да, я имею в виду безумствующие в своей красе все те же васильки, колокольчики, ромашки и т.д.) Такое было только после опустошительных войн — Гражданской и Великой Отечественной. И вот теперь в наше время, в начале XXI века — когда развалились колхозы, совхозы, фермерские хозяйства и ушел с земли крестьянин-производитель. Сорняковый пожар захлестнул всю Россию. Стихает он только осенью; стихает — но не гаснет, весной снова жди вспышки. И как остановить этот пожар — никто не знает. Страна, когда-то кормившая всю Европу, не может нынче выжить без импорта сельскохозяйственной продукции.

А ведь были... были попытки унять нашествие диких бурьянов. Писатель Иван Филоненко, с которым я работал когда-то в журнале «Сельская новь», в течение многих лет собирал архивные материалы о никому не известном ботанике Александре Ивановиче Мальцеве. (Не путать со знаменитым курганским агрономом Терентием Мальцевым.) Он первым в России всерьез занялся изучением сорной растительности. Правда, было это без малого сто лет назад.

Мальцев лучше всех хлеборобов и ученых-почвоведов знал, как далеко летят от таких «пожаров» и как долго тлеют «головешки», то есть семена сорняков. Десять лет и даже дольше сохраняют они свою всхожесть. Александр Иванович провел несколько десятков опытов и пришел к выводу, что на одной десятине (1,09 га. — О.Л.) пахотной земли хранится до 500 миллионов семян сорных растений. «Другими словами, рядом с высеянным здоровым зерном ржи или пшеницы лежит не менее 60 сорняков». Следует заметить, что такое количество семян-сорняков было в те годы, когда земля еще «работала», когда крестьянин усердно ухаживал за посевами, боролся с паразитами. Что же говорить о нынешних заброшенных полях?

Крупнейший знаток полевых сорняков, ученый Мальцев утверждал, что «ни в одной из культурных стран сорная растительность не играет такой роли стихийного бича сельского хозяйства, как в России». Чтобы с ней, этой растительностью, бороться, нужно знать ее биологию, ее «повадки», убеждал своих коллег Александр Иванович. Знать, что каждое культурное растение имеет своего спутника-сорняка, спутника-паразита, что семена его почти неотличимы от культурных, имеют ту же форму, величину, окраску и вес. И вообще, воевать с этими приспособленцами в мире растений так же трудно, как с мерзавцами в человеческом обществе. «Надо распознать их, изучить условия, благоприятствующие им, а потом уже и вырабатывать методы борьбы с ними».

Благие, но бесполезные пожелания! Открытие Мальцева, достойное поистине Нобелевской премии, забыто столь прочно, что многие агрономы, услышав его фамилию, недоуменно пожимают плечами.

... В данный момент я стою внаклонку и в раскорячку над своими грядками в костромской деревушке Ряполово. Сыновей и внучку я к этой работе не подпускаю: вдруг, чего доброго, напутают и вырвут с корнем нежные побеги укропа, моркови и свеклы! А господствующие над ними, наглые и хищные осот, медуница и лисохвост останутся в целости и сохранности...

Выпрямив спину, гляжу направо, где были когда-то роскошные сенокосы, а за ними — стогектарное поле, где зрели рожь, овес и ячмень. Ничего этого давно уже нет. Развалился местный колхоз имени какого-то партсъезда, и посевные площади превратились в бурьянные пустыри. Слава Богу, пришел на помощь выросший на этом месте лес. Он задавил дурнотра- вье, и теперь деревенские жители, не уходя далеко от дома, имеют возможность собирать здесь молоденькие подосиновики и сыроежки. Такая прорва земли — и вся она пустынная!

Хорошо жить тут дачникам, пенсионерам, отпускникам. А русское поле умирает тихо и небольно.

БРЕЖНЕВ И ЧАУШЕСКУ. МОЛНИЕНОСНО

Всякий раз, когда мы проезжаем мимо аэропорта «Внуково-2», мой старший сын с иронией напоминает: «Здесь пора ставить памятник. Здесь наш папа обменялся рукопожатием с самим Брежневым». И все домашние смеются, приваливаясь плечами друг к другу. Весело им, да и мне, признаться, тоже весело. Что было — то было, и не грех вспомнить эту почти полувековой давности историю. Впрочем, какая это история? Так... молниеносный эпизод.

Я работал тогда корреспондентом Московского радио и по воле начальства был командирован на встречу партийно-правительственной делегации Румынии во главе с Николае Чаушеску, которая прибывала на очередной съезд КПСС.

Небольшое здание аэропорта кишело народом. Плотность населения здесь равнялась плотности демонстрантов на Красной площади во время первомайских торжеств. Но для зоркого репортерского глаза не составляло большого труда определить среди встречающих «кто есть кто». В большинстве своем — дюжие молодцы с тяжелыми подбородками и напряженными глазами, в одинаковых серых пальто с поднятыми воротниками. Красно-фиолетовые личики с переходом в густую синеву (помидор с баклажаном) выдавали их ведомственную принадлежность — охрана КГБ. Представители ЦК и МИДа — а некоторых я немного знал — на мое застенчивое «здрасьте» даже голов в мою сторону не повернули, настолько важно выглядели эти персоны, приземистые пузанки в бордовых дубленках. Для них я был чужаком, к тому же тощ, высок ростом и неприлично молод, а своих они знали наизусть. В стране победившего социализма правил негласный закон, по которому людей принимали не только по платью, но и по должности, близости к власти. Таковы были правила общественного поведения, хотя из официальных лиц никто бы этого не подтвердил.

Я смешался с плотной толпой корреспондентов (ТАСС, телевидение, АПН, «Правда», «Известия» и т.д.), которые с нетерпением ожидали прибытия Чаушеску «со товарищи». Но, как назло, небо затянуло тучами, сыпал мелкий дождь пополам со снегом, навевая тоску, и по радио объявили, что румынский самолет задерживается. («Хотя бы горячим кофе с бутербродом угостили», — уныло подумалось мне.) Я глядел на своих коллег и недоумевал: зачем такая прорва пишущих перьев, если в печати появится всего лишь одно короткое тассовское сообщение о визите, которое будет перепечатано всеми газетами? Присутствие товарищей из ЦК, МИДа, Внешторга, румынского посольства — это понятно. Им по должности предписано встречать и провожать официальные делегации, но мы-то тут зачем? (Необходимый комментарий: рассуждать на эту тему было в то время политически некорректно.)

Воистину всенародным ликованием было встречено появление генсека Брежнева, а вместе с ним Косыгина, Громыко, маршала Малиновского, грузинского вождя Мжаванадзе... других не помню. Уныние как рукой сняло: солнце засияло в тесном аэропорту! На угрюмых лицах топтунов пробилось что-то вроде улыбки. В верноподданнических позах застыли пузанки-цэковцы и псевдоаристократы-мидовцы. Да и наш брат, журналист, тоже проявил некоторое усердие по части чинопочитания.

Было заметно, что у Брежнева хорошее настроение. Я бы даже сказал — веселое, разудалое. Это был не тот Брежнев, которого мы привыкли видеть в документальных и художественных фильмах, — дряхлого старца с шаркающей походкой, с неподвижным взглядом пустых, тускнеющих глаз, словно затянутых смертной пеленой... Вот он отпустил пару шуток по адресу какого-то «пузанка», и все вокруг рассыпались в угодливом смехе. Вот он бросился на шею долговязому сотруднику румынского посольства, расцеловал его, дружески хлопнул по спине... Генсек и его свита все неотвратимее приближались к нашему корреспондентскому корпусу. Мои соседи невольно втянули животы, их лица завыражали рабскую готовность пасть ниц под ноги высокого начальства. Я, конечно, не видел себя со стороны, но, наверное, тоже выглядел не лучшим образом. Почему-то вспотели ладони, по ногам пробежала легкая дрожь. Вот она, наша родная, расейская, холопская, идущая из глубины веков робость перед сильными мира сего!

Брежнев остановился передо мной. Бросились в глаза мелкие красные точечки на его одутловатом лице. Протягивая мне руку и улыбаясь, спросил с подначкой:

— Чего такой худой, а?
—
Я понял, что он шутит, и шуткой, правда не сразу, ответил:

— Мало платят!
—
Однако Брежнев не услышал моих слов, пошел дальше, а я увидел перед собой разгневанное лицо Косыгина и понял, что ляпнул глупость, что нарушил священный партийный этикет, заведенный еще Лютым (так называли в лагерях «отца народов»). Его взгляд я «перевел» для себя так: что это за вольности? Вы понимаете, с кем вы разговариваете? Еще раз повторятся подобные шуточки, и мы примем соответствующие меры...

За давностью лет я уже не помню, как встречали лидера румынского государства и весь этот тягчайший церемониал, что сопровождает все партийно-правительственные встречи, — они довольно однообразны. А вот мое интервью с Чаушеску в инструментальном цехе Коломенского тепловозостроительного завода — это из ряда вон. Вернее, не само интервью, оно довольно пресно и заунывно, как все, что исходит из уст коммунистических деятелей, — а та обстановка, в которой оно проходило.

Представьте себе длинный-предлинный цех со станками, связками труб и кавалькаду уныло бредущих людей. Возглавляет шествие, как нитка за иголкой, сам Николае Чаушеску, свежеиспеченный руководитель страны, которая изо всех сил пытается выглядеть независимой от СССР. Эту политику «независимости» негласно провозгласили еще при избрании его генсеком румынской компартии. Оттого и не желает 46-летний Чаушеску, находясь на российской территории, говорить по-русски, всегда рядом с ним переводчик, хотя в молодости он учился в Высшей партийной школе в Москве и русский, разумеется, знает.

Лицо его сановно и непроницаемо, застыло в холодной маске. Ответы отрывисты, раздраженны, взгляд безразличен, почти враждебен. И я слышу за спиной чей-то зловещий шепот: «Гляди, он буквально бронзовеет на ходу! Через пять минут в памятник превратится».

По мановению директора завода процессия останавливается. Из-за белой колонны выходит передовой рабочий и в лучших советских традициях рапортует генсеку о производственных успехах. (Дело в том, что коломенское предприятие являлось коллективным членом общества советско-румынской дружбы и поставляло в Румынию кое-какое оборудование.) Я, репортер радио, стараюсь держаться как можно ближе к генеральному секретарю и не теряю надежды взять у него интервью. Но мне мешают широкие серые спины сотрудников ГБ. Такие «блюминги» стоят — кого хочешь залома- ют. Я потихоньку-потихоньку разгребаю охрану, втискиваюсь в освободившееся пространство. Правда, не всегда успешно — иной раз получаю удар локтем под ребра. Не обращаю внимания: кураж на меня нашел, невозможно остановиться!

«Выручил» передовой коломенский рабочий Коля, ударник коммунистического труда; он стоял у белой колонны, а сверху, над его головой чернела нацарапанная гвоздем надпись: «Коля — конь с яйцами». Николае Чаушеску тоже прочитал надпись, глаза его растерянно забегали (может быть, подумал, что это о нем?), лицо покраснело, наши взгляды встретились. И тут я вырвался из объятий госбезопасности и совершил рывок в сторону генсека.

— Еу сынт коррэспондэнт радио Москова, — торопливо пробубнил я. — Повтим, кыце вэ пароле а воастре интрепрец. (Пожалуйста, несколько слов о ваших впечатлениях.) — И еще несколько фраз по-румынски, которые я выучил наизусть в редакции.
—
Услышав исковерканную, но родную речь, Чаушеску слегка расчувствовался и наговорил мне в магнитофон «Репортер-3» приличествующий его сану текст. О чем? Ну, конечно же, о дружбе. О неиссякаемой дружбе между нашими народами, которая крепнет день ото дня. Тут уместно вспомнить умную восточную пословицу: «Сколько раз ни повторяй слово "халва", от этого во рту слаще не станет».

Передовой рабочий Коля тем временем рукавом пиджака стирал с колонны непотребное словцо. Все вокруг оживились, зааплодировали — стена отчуждения была сломлена. Чаушеску торжествовал и пару раз, почти без акцента, произнес по-русски дежурные приветствия в честь открывающегося партсъезда.

В память об этом событии у меня осталась запись в трудовой книжке; «За активную и инициативную работу в дни подготовки и проведения XXIII съезда КПСС выдана премия в размере 50 рублей».

ВОПРОС БЕЗ ОТВЕТА

Эту телепередачу из цикла «Культурная революция», которая транслировалась года три-четыре назад, помнят, наверное, многие. И многим она запомнилась благодаря рискованному и, можно сказать, скандальному названию — «Нравственно ли быть богатым?» Вопрос для западного и американского зрителя не актуальный, вздорный и даже, в какой-то мере, неприличный. А для нас, россиян, самый что ни есть жгучий, волнующий не меньше 90 процентов населения.

Итак, на сцене Александр Лебедев, президент Благотворительного резервного фонда. Лощеный, уверенный в себе господин с благородным седеющим бобриком и есенинским пробором. Один из самых видных и, уверен, самых просвещенных олигархов России. Один из тех, о ком когда-то говорили, что он «любит правду, но лишь ту, что подтверждает его же правоту».

Действительно, Лебедев нисколько не скрывал, что располагает значительными денежными средствами и много полезного делает для блага Отечества, помогая людям и целым организациям. Телевизионная аудитория, в основном творческая интеллигенция, тихо млела, слушая олигарха, даже гордилась, «когда такие люди в стране российской есть».

Но тут встал актер Театра сатиры Зиновий Высоковский, известный большинству как персонаж «пан Зюзя».

— Мне интересно знать, как вы заработали свой первый миллион?
—
Вот такой был вопрос на фоне благонамеренных речей!

Лебедев, не дрогнув лицом и как бы не замечая актера, продолжает излагать свою культурную программу. Здесь мы помогли московскому театру и «толстому» журналу, там организовали выставку молодых художников, вложили деньги туда-то и туда-то.

А пан Зюзя не унимается:

— Нет, вы все-таки скажите, мне это важно знать — как вы заработали свой первый миллион?
—
Лебедев снова уходит от ответа, а вопрос интересует всю публику, собравшуюся в телестудии, плюс тех, кто находится по ту сторону экрана: в самом деле, как и откуда появились денежки у молодого человека, еще не олигарха, и что послужило первопричиной столь неслыханного богатства. Президент Благотворительного фонда юлит, лепечет что-то жалкое и непонятное о стартовом капитале. Невольно закрадывается мысль: а не те ли это деньги, что получены из закромов КПСС или от чубайсовской ваучеризации?

С нашей, «расейской», точки зрения — вопрос Зиновия Высоковского вполне правомерный. Как минимум, 90 процентов присутствующих в студии и почти 100 проценгов сидящих у телевизора на стороне актера. Хотя он, я подозреваю, прекрасно знает — «откуда» и «как». Просто своим наигранным простодушием, с характерным одесским акцентом хочет поставить на место румяного и сияющего благородством богача. Умница, пан Зюзя, так его, так!

Вот в этом-то и выражается наша ментальность. Для американского делового человека вопрос Высоковского в высшей степени бестактный, глупый. Человеку, задавшему его, не место в цивилизованном обществе. Потому что если человек богат, совершенно неважно как и откуда он приобрел свое богатство. «Если ты такой умный, то почему такой бедный». И на этом построена сама сущность американского образа жизни, американского миропонимания.

У нас — все не так, и в этом наше отличие от заокеанских и частично европейских деловых людей. На эту американскую ментальность с присущим ему сарказмом наступил в свое время Михаил Задорнов и тут же получил отлуп от госдепартамента, лишившего юмориста права въезда в США. Чем необычайно раззадорил и разнообразил его устное творчество...

Правильно, наверное, говорят: у них рацио, у нас эмоция. У них деньги, у нас справедливость; у них целесообразность, у нас ляля-тополя. Одним словом, США — царство предметности, Россия — родина души...

ГЕРОЙ ЛЮДОЕДОВ - ИУДА

С этим гигантом-батюшкой я познакомился в собственной квартире. По какому-то церковному делу ему нужно было встретиться с моей женой, православной журналисткой, и он, едва появившись в дверях, сразу предупредил: «Полчаса, надеюсь, нам хватит? Боюсь опоздать — детей нужно забрать из школы».

— А сколько у вас детей? — спросила жена.
—
— Пятеро. У всех абсолютный слух. Трое учатся в школе при Гнесинской академии, а двое — в школе Галины Вишневской. Ваня, ему всего тринадцать лет, уже лауреат трех конкурсов. Будут ли они профессиональными музыкантами? Бог знает. Главное — чтобы они были людьми. Хорошими людьми!
—
Отец Сергий служит в старинном храме села Козино, что в семи километрах от Звенигорода, и кругом дачи богатых и знаменитых. «У меня не столько прихожане, сколько захожа- не, — усмехается он. — Приход бедный. В основном сюда едут люди с моего прежнего места служения. А из местных — человек пятнадцать-двадцать, главным образом, бедные пенсионеры. Вообще богатенькие меня не слишком жалуют и чаще всего избегают: боятся, что буду просить деньги на ремонт церкви. Богатство — очень коварная штука, искушение выдерживают единицы»...

Не хочу отбирать «хлеб» у своей супруги: отцу Сергию посвящен большой очерк в ее книге «Жизнь от Бога мне дана». Но вот о бабочках, о том, как благодаря им сельский батюшка попал в джунгли, в частности, на остров Новая Гвинея, и что там увидел, — почему бы не рассказать?

Бабочки — остатки рая на Земле, считает отец Сергий. И это было самой большой его радостью с раннего детства. Одни бабочки преодолевают тысячные расстояния, сильные ветра, бури, штормы, чтобы найти душеугодную природную среду. Другие беззаботно пьют нектар с цветов, зависая над ними подобно вертолетам. Третьи, ориентируясь по звездам, находят свою пару при помощи своеобразных антенн-локаторов.

Мир бабочек хранит в себе отпечаток божественной красоты, не человеком сотворенной. Вот и ездит он за этой красотой в тропики во время отпуска. Затем препарирует свои находки и составляет коллекции, создает композиции (или, как модно сейчас говорить, инсталляции), а потом часть их продает. Это его побочный приработок.

Экспедицию в Новую Гвинею, в которой он участвовал, составляли этнографы, энтомологи, православные миссионеры. И вот однажды они приехали в расположение племени папуасов-людоедов. Встретили их не то чтобы радушно, но вполне пристойно, с некоторой долей любопытства. Из частных бесед с любителями живого мяса выяснилось, что идеалом нравственного поведения дикаря является хитроумие и коварство. Например, выследить льва, подкрасться к нему сзади — именно сзади, что представляет собой квинтэссенцию профессии охотника-людоеда, — и убить его одним выстрелом из лука. Те же самые подходы исподтишка разрешались и поощрялись и по отношению к папуасам других — враждебных — племен.

Первое время миссионеры внутренне негодовали: «было ощущение, как от дурного сна — спишь, а разбудить некому» (отец Сергий). Но православные батюшки не унывали и не отчаивались, чтобы излечить души дикарей-шаромыжников и не дать им возможности впасть окончательно «в неизлечимый и неискоренимый грех». Они читали неразумным папуасам Евангелие, и те слушали их с некоторым интересом. Но вот выводы от услышанного были ошеломляющими.

Оказывается, из апостолов больше всех понравился... Иуда. За что? Почему? Мало того, они восторгались им и готовы были боготворить. Батюшки в растерянности разводили руками, а туземцы-людоеды недоумевали по другому поводу. Им было огорчительно услышать, что Иуда повесился. Почему, с
какой стати? Ведь он провел такую блистательную операцию, он вел себя в полном согласии с «правильной» людоедской моралью! Прикинуться простачком, выследить, получить денежки и предать. Угрызения совести были им непонятны и даже враждебны.

— После этого о какой христианской этике можно было говорить?! — с горечью заключил свой рассказ отец Сергий и заторопился к детям в школу.
—
«МАЖОР» В МИНОРЕ

«Намажорился» — этот не слишком благородного звучания глагол, знали когда-то многие мужья и жены из глухих северных селений. И виной тому была ядовито-зеленого цвета жидкость гедээровского производства под названием «Мажор» — обыкновенный лосьон для кожи лица стоимостью рубль шестьдесят. Женщины этим лосьоном почему-то не пользовались (говорили, что он пахнет дешевыми конфетами-леденцами), а вот мужики пронюхали мгновенно и «ма- жорились» на полную катушку. К тому же жидкость эта была приготовлена на спирту, да и цена вполне подходящая.

Изящную металлическую баночку вместимостью 0,5 протыкали гвоздем в двух местах, лосьон шипел и пенился, когда его наполовину разбавляли водой. Если раньше северные мужики предпочитали «Консула», «Сашу», «Наташу», «Кармен», «Жди меня» и прочую парфюмерию (знаменитые «Тройной» и «Шипр» к тому времени были уже повсеместно выпиты), то потом почти все переключились на немецкий «Мажор». Дешево и сердито! И закуски не требует!

Было это в эпоху алкогольного дефицита, в середине - конце 80-х годов. Даже находясь в кромешной глуши российского бездорожья, где до ближайшего магазина — как до ближайшей звезды, мужики всегда находили то, чего душенька просит. И страшно при этом злоупотребляли! Валялись на земле вразброс и кучками, а некоторых даже на больничную койку отправляли.

Если об этом «Мажоре» еще кто-нибудь помнит, то, вероятнее всего, старые женщины, мужья которых давно на погосте.

МЕЖДУ КГБ и ЦРУ

Конец 80-х, подмосковный поселок Переделкино. На дачу поэта Андрея Вознесенского за час до встречи наших писателей с государственным секретарем США Джорджем Шульцем приехали кагэбэшники с чуткими приборами, все в доме обшмонали, обстучали, обсмотрели. Через полчаса после них прибыли церэушники и сделали то же самое. Видимо, у высшего американского чиновника во время его визита в СССР возникла потребность узнать, как живется и чем дышится властителям дум Советского Союза из числа отдыхающих в Доме творчества.

Закончив свою работу, в ожидании эскорта государственного секретаря, обе партии выстроились вдоль улицы, друг против друга, и в контакт не вступали.

А я проходил мимо, держа курс на гастроном, и как бы принимал парад двух самых могущественных в мире стукаческих организаций. Бес кольнул меня под ребро.

— Время одиннадцать, а вы еще ни в одном глазу, — крикнул я, чтобы слышали все. — Стыдно, мужики!
—
Самое неожиданное: первым отреагировал крайний из церэушников. Он перевел мою реплику остальным, объяснив, по-видимому, что водку в России продают только с одиннадцати утра, и американцы грохнули от хохота. Но у наших топтунов даже мускулы на лицах не дрогнули — стояли, сурово сжав губы и нахмурив брови, провожая меня презрительно-завистливыми взглядами.

СКРОМНОЕ ОБАЯНИЕ САМОГОНА

На эту тему много всего понаписано, можно бы и остановиться, не повторяться. На протяжении столетий русский — а еще в большей степени украинский, белорусский — народы проявили столько смекалки и изобретательности в перегонке слабых алкоголесодержащих жидкостей, в совершенствовании вкусовых качеств конечного продукта, что Боже ты мой.

Здесь мы по праву «впереди планеты всей». Для славянского уха слово «самогон» звучит гордо и соблазнительно! Хотя у некоторых моих соотечественников от одного только вида и запаха его «воротит нос». Это потому, что они пили некачественное пойло, оловянно-синюшно-смертельную отраву, почему-то называемую самогоном, которую «принимали» обычно, зажав нос пальцами, со спазмом гадливости и почтительного ужаса. Нет, настоящий самогон не таков, поверьте мне!

...Я стоял у книжного киоска газеты «Правда Севера», что издается в Архангельске, и поджидал своего товарища Сергея Доморощенова. В глаза бросилась стопка брошюр в ярком, праздничном оформлении — «Самогон. Лучшие рецепты», цена восемь рублей. Ну как тут не возрадоваться, не возликовать душой! Всю жизнь, сколько себя помню, этот напиток, лучший друг рабочего и колхозника, подвергался суровым гонениям и запретам — а тут, здрасьте-пожалуйста, целый штабель незапретной литературы.

Пробежался по оглавлению... «Сбраживание сусла», «Отгонка спирта», «Аппарат для отгонки спирта», «Очистка самогона», «Перегонка первичного отгона», «Вкусовые добавки»... А какое, вы только послушайте, разнообразие на- * питков! Самогон сахарный, самогон медовый, самогон хлебный... свекольный, картофельный, абрикосовый, сливовый, яблочный, рябиновый, вишневый, клюквенный, лимонный и т.д. Целая энциклопедия алкогольного пиршества! А еще, как приложение, несколько десятков рецептов из книги «Рос-

сийский хозяйственный винокур, пивовар, водочный мастер, квасник и погребщик», изданной в Петербурге в 1792 году.

— Зачем это тебе? — услышал я за спиной голос Домороще- нова. — Неужели бражку собрался гнать?
—
— Да нет. — От неожиданности я слегка смутился. — Так... для общего развития.
—
— Знаем мы это «общее развитие», — засмеялся Сергей и тоже углубился в чтение. — Всем известно, что Москва — центр самогоноварения. А уж о Юге страны и говорить не приходится. Вот только у нас, на Севере, это дело туго прививается. И слава Богу! — Он пересчитал количество нераспроданной «самогоннокнижной» продукции. — Ого, двадцать девять экземпляров! Бери все, будешь на Центральном рынке продавать в десятикратном размере.
—
А что, ведь он прав: в Москве эта литература разлетелась бы мгновенно!

На следующий день я уже сидел в поезде. Моими соседями по купе оказались узбек, белорус и западный украинец. Судя по разговорам, люди торговые, тертые и не слишком отягощенные интеллектом. Видимо, распродали в Архангельске свои товары и ехали за новыми партиями. Я, как водится, выложил на столик пакет с едой и облюбованную мною брошюрку; думал, полистаю на досуге. И совершенно напрасно это сделал: узбек бросил глаз на обложку и окаменел. Заикаясь и путая русские падежи, бережно взял «Лучшие рецепты», достал бумагу, ручку и стал перерисовывать для себя схему самогонного аппарата для получения абрикосового, персикового, виноградного и анисового напитков. Белорус и украинец переглянулись, их тоже заинтересовала брошюра — и вот представьте себе компанию из трех человек, которые усердно конспектируют «учебник» по самогоноварению. Правда, славян интересовали рецепты приготовления первача из картошки, зерна, гороха, яблок и слив...

А теперь короткое резюме: кто написал столь вдохновенную книжицу? Видимо, во время совместной работы авторы настолько увлеклись алкогольной тематикой, а точнее ее материальным содержимым, что перепутали свои имена-отчества. Вот что сказано в выходных данных:

«Составители: Иванов Арон Моисеевич, Рабинович Василий Петрович».



Ирина Репина

СЕНТ-ЖЕНЕВЬЕВ-ДЕ-БУА

Дома с черепичными крышами, клумбы, яркие витрины магазинов. Автобус долго петляет по кривым улочкам французского городка.

Остановка. Белая кладбищенская стена - и пролет в поля: косогор, лесок на горизонте, а за стеной голубой купол и золотой крест. Маленькая православная церковь, так похожая на тысячи своих сестер, раскиданных по бескрайним просторам России, а за ней между сосен и берез ровные ряды могил под православными крестами. Здесь многое похоже: и чахлые березки, и шуршание еловых шишечек под ногами, и поля вокруг, и тишина, создающая ощущение некоторого запустения. Только в России в январе метут метели, трещат крещенские морозы, и снежные сугробы хранят покой живых и мертвых. А здесь на могилах наших соотечественников цветут живые цветы...

«Внутри столицы Франции образовался русский городок. Его жители могли почти не соприкасаться с французами. По воскресеньям и праздникам они ходили в русские церкви, по утрам читали русские газеты, покупали провизию в русских лавчонках и там узнавали интересовавшие их новости; закусывали они в русских ресторанах и дешевых столовых, посылали детей в русские школы; по вечерам они могли ходить на русские концерты, слушать лекции и доклады или участвовать в собраниях всевозможных обществ и объединений... В эти годы в Париже было более трехсот организаций. Все эти общества устраивали заседания, обеды, чашки чая, служили молебны и панихиды. Приходя на эти собрания, шоферы такси или рабочие завода снова становились полковниками или мичманами флота, портнихи - институтками, скромные служащие - сенаторами или прокурорами». Эти слова были написаны о Париже 20 - 30-х годов прошлого столетия историком русской эмиграции М. Назаровым в очерке «Русская эмиграция».

По данным, опубликованным Лигой Наций в 1926 году, за годы революционных событий Россию покинули 1600000 человек. По неточным данным, 150 тыс. русских осели во Франции. Русская эмиграция была явлением уникальным даже для богатого потрясениями ХХ века - как по численности, так и по культурному значению. Но что знаем мы о судьбе тысяч русских, волей рока оказавшихся вдали от Родины?

До недавнего времени информация была крайне однобокой: достаточно вспомнить названия появлявшихся в Советском Союзе книг - от «Белого похмелья» до «Агонии белой эмиграции».

Сейчас из многочисленных мемуаров мы можем многое узнать о русском довоенном Париже. Но после - провал: уходили те, кто покинул Россию сразу после революции или в Гражданскую войну, а их потомки не писали мемуаров. Выросло уже четвертое поколение русских, родившихся вне России. Не растворились ли они среди приютившего их народа?

Во Франции есть русские школы, русские общества, русские газеты, журналы и издательства, очень сильно влияние Русской православной церкви. Потомки эмигрантов хранят язык, хранят традиции, хранят память о Родине. Но это сохранение не является чем-то музейным или бытовым, а до сих пор имеет глубокие духовные и моральные основы. Русские и сейчас помнят о своей миссии - миссии возвращения.

Эта идея возникла сразу после бегства, когда возвращение казалось близким и неминуемым. Об этом говорил Иван Бунин в своей нашумевшей речи «Миссия русской эмиграции», в 1924 году: «Мы, так или иначе, не приняли жизни, воцарившейся с некоторых пор в России, были в том или ином несогласии, в той или иной борьбе с этой жизнью и, убедившись, что дальнейшее сопротивление грозит нам лишь бесплодной, бессмысленной гибелью, ушли на чужбину...

Миссия - это звучит возвышенно. Но мы взяли и это слово вполне сознательно, помятуя его точный смысл... Нас, рассеянных по миру, около трех миллионов... Но численность наша далеко не все... Есть еще нечто, что присваивает нам некое значение. Ибо это нечто заключается в том, что поистине мы некий грозный знак миру и посильные борцы за вечные, божественные основы человеческого существования, ныне не только в России, но и повсюду пошатнувшиеся. Если бы даже наш исход из России был только инстинктивным протестом против душегубства и разрушительства, воцарившегося там, то и тогда нужно было сказать: “Взгляни, мир, на этот великий исход и осмысли его значение. Вот перед тобой миллион из числа лучших русских душ, свидетельствующих, что не вся Россия приемлет власть, низость и злодеяния ее захватчиков, перед тобой миллион душ, облаченных в глубочайший траур, душ, коим дано было видеть гибель и срам одного из самых могущественных земных царств и знать, что это царство есть плоть и кровь их” ... Мир отвернулся от этой страждущей России, Европа спокойно смотрит на “внутренние русские дела”, то есть на шестилетний погром, длящийся в России, и вот дошла уже до того, что узаконяет этот погром... Но тем важнее миссия русской эмиграции. Миссия эта заключается ныне в продолжении этого неприятия врагов России и в ожидании дня, когда Ангел отвалит камень от гроба ее... Говорили - скорбно и трогательно - говорили на древней Руси: “Подождем, православные, когда Бог пересилит орду”. Давайте подождем и мы».

И это не были просто громкие слова эмоционального человека - многие эмигранты думали так же, ведь большинство из них принадлежали к самой культурной части населения России, а дух мессианства всегда был свойствен русской интеллигенции.

Но годы шли, и надежда на возвращение становилась все более призрачной. Приходилось обустраиваться и жить на новом месте. До революции в Париже существовал один православный храм - собор Александра Невского на rue Darn, но теперь он не мог вместить всех православных. В первое время, когда еще жила вера в скорое возвращение, открывались небольшие молельни в разных районах Парижа, в 20-х годах они стали заменяться каменными церквями.

В 1939 году архитектором Альбертом Бенуа была построена маленькая церковь на православном кладбище в предместье Парижа Сент-Женевьев-де-Буа.

Недалеко от храма - могила Бунина. Ее легко найдешь по обилию цветов. Иван Алексеевич прожил долгую жизнь - и почти половину ее вне Родины. Когда-то, в пору скитальческой юности, он написал горькие слова: «...с радостью вспоминаешь, что Россия за триста миль от тебя. Ах, никогда я не чувствовал любви к ней и, верно, так и не пойму, что такое любовь к родине, которая будто бы присуща всякому человеческому сердцу. Я хорошо знаю, что можно любить тот или иной уклад жизни, что можно отдать все силы на созидание его... Но при чем тут родина? Если русская революция волнует меня все-таки больше, чем персидская, я могу только сожалеть об этом». Судьба дала ему ответ - наверное, слишком жестокий. Он познал и настоящую разлуку с Россией, и любовь к ней, и тоску... И слился с чужой землей, может, по составу и не сильно отличающейся от российской.

И я вспоминаю старое елецкое кладбище, описанное Буниным в «Позднем часе» и «Легком дыхании». Оно и сейчас существует - полузаброшенное, заросшее, с птичьими гнездами, вросшими в землю могилами и покосившимися крестами 
и памятниками. Этот ли клочок земли виделся ему местом последнего упокоения?

И другое тревожно врывается в память. Стройотрядовская юность, путешествие с Сахалина в сыром трюме парома, порт Ванино, прогулка в ожидании поезда. И вдруг - на самой окраине, почти в тайге, ровные ряды безымянных могил. Мы мало знали тогда о ГУЛАГе, но ничто из хлынувшего позже потока «лагерной» литературы не вызывало такую боль, как эти ряды проржавевших табличек с номерами и остатки бараков в тайге с полуистлевшими лозунгами на стенах. Сколько похороненных на Сент-Женевьев-де-Буа могли оказаться под теми номерами?

Последнее обращение генерала Врангеля к остаткам белой армии в Константинополе заканчивалось словами: «Единение - наша сила». И даже смерть не нарушает этого завета. Так и лежат они рядами - корниловцы, марковцы, дроздовцы, алексеевцы... Парижские шоферы, булочники, разносчики газет, но и после смерти оставшиеся офицерами, солдатами Его Императорского Величества N-го полка, хотя многие на полвека пережили и полк, и Его Императорское Величество.

Победителей не судят, побежденных - тем более, да и могут ли быть победители в гражданской войне? Погребенные здесь - прежде всего - Россияне и достойны поминовения. В фамилиях на памятниках вся история России - история во многом утраченная. Не все уходили с оружием в руках, кто-то бежал от хаоса и неразберихи. Разве можно их в этом винить? На кладбище могилы Александра Галича, Виктора Некрасова, Андрея Тарковского, Рудольфа Нуриева... Но это уже другая история, другая трагедия.

Кладбище пустынно, только две старушки в одинаковых черных вуалях спешат к выходу. Они бойко говорят по-французски и вдруг почти полушепотом перекидываются несколькими фразами на русском языке, странном языке «Анны Карениной» и «Вишневого сада». На многих памятниках горят лампадки - значит, кто-то помнит и молится. Служитель, охотно дающий любые консультации на хорошем русском языке, кряхтя берется за метлу.

Автобус опять петляет по городу. Старушки, так не похожие на наших русских бабушек, тихо переговариваются на языке, ничем не отличающемся от языка других пассажиров. И все же что-то их выделяет из общей массы. Наверное, тоска в глазах и руки, обречено сложенные на коленях.

ЛУЧШИЙ В МИРЕ ФОТОГРАФ ПИНГВИНОВ

«Если вам грустно - посмотрите на пингвинов. Это безобидные, умные и уморительные птицы. Они сделают вас счастливыми» - так говорил американский фотограф Бруно Пингвин Цендер, то есть Бруно Пингвинович. Нет, это не прозвище - такое имя вполне официально значилось у Бруно во всех документах. «Отца я почти не знал и не любил, а пингвины - они такие замечательные!» И с позволения матери, живущей в далекой швейцарской деревне, где о пингвинах никогда и не слышали, он заменил среднее имя, навсегда родственно связав себя с Антарктидой и ее смешными обитателями...

Он и нам открыл свой любимый пингвиний мир. Мы теперь видим много больше, чем прежде.

Научно-экспедиционное судно «Академик Федоров» вело разгрузочные работы, вмерзнув в припай в районе станции Новолазаревская. Ледяной купол Антарктиды, ограниченный обрывами барьера, блестел на солнце. Озонометрист Саша, настроив на пеленгаторной палубе озонометр, подтвердил, что знаменитая озоновая дыра на месте и чувствует себя прекрасно. А под бортом, в образованной судном полынье, не обращая ни малейшего внимания на аномально малую концентрацию приземного озона, весело плескалась стайка пингвинов «адели», или аделек, как ласково называют их полярники. На брюхе сползая в воду, они стрелой проносились под водой, хватали зазевавшуюся рыбешку и столбиком - руки-крылья по швам - выпрыгивая из воды, смешно плюхались обратно на льдину. Переговаривались-переругивались на гортанном птичьем языке - и опять в воду, наперегонки разрезая черную гладь.

Вдруг одним резким всплеском все пингвины оказались на льду и быстро-быстро, на брюхе, отталкиваясь всеми четырьмя конечностями, заскользили прочь от края полыньи. Над водой показалась зубастая черно-белая пасть. Касатка зло, в буквальном смысле слова, смотрела на ускользавшую добычу. Вяло сделав круг почета, гостья ушла в глубину - искать удачу в другом месте. Адельки осторожно подошли к краю льдины и остановились, испуганно переговариваясь и переминаясь с лапы на лапу. Действительно ушла касатка или только притаилась? Похоже, ушла, но прыгать в воду никому не хотелось. Правда, при этом хотелось кушать, и рыбка, совсем обнаглев, выпрыгивала из воды. Пингвины переглянулись, быстро перемигнулись - и разом столкнули в воду самого задумчивого. Он отчаянно заверещал, забил по воде крыльями, а его собратья с интересом ждали развития событий. Но ничего не произошло - опасность миновала. И опять вся стая весело резвилась в воде. Наплававшись, отдельные особи отправлялись кататься с ближайшего вмерзшего в припай айсберга или со всех ног мчались смотреть, как идет разгрузка техники. Мимо важно прошествовали два императорских пингвина - они презрительно смотрели на возню крошек аделек и блюли собственное достоинство.

Говорили, что Бруно знал пингвиний язык. Наверное, так оно и было - иначе как мог он заставить этих непоседливых птиц столь красочно и непринужденно позировать? Очевидно, что каждая удачная фотография - это сотни забракованных кадров, недели, а иногда и месяцы упорного труда и поиска. Но есть что-то еще: взгляд, понимание и, прежде всего, любовь. Бруно отдал Антарктиде 22 года своей жизни, он любил ледовый континент, болел его судьбой. Это 20 международных экспедиций, а между ними - упорная борьба за спасение, сохранение этого уникального и такого хрупкого ледяного мира, может, последнего чистого уголка планеты.

«Опять этот сумасшедший Бруно!» - улыбаясь, говорили на «Академике Федорове», когда он поднимался на борт для участия в очередной Российской антарктической экспедиции. Конечно, сумасшедший - ибо какой нормальный американец, почти не знающий русского языка, отправится зимовать на станцию «Мирный», где даже для привычных российских полярников условия, мягко говоря, не очень комфортные, да еще и на свои средства. И при этом еще будет объяснять не шибко сильным в английском механикам и дизелистам, чего не надо делать, чтоб не нарушить экологию Антарктиды. Но на острове Хосуэл около Мирного самая большая колония императорских пингвинов - по сравнению с этим бытовые условия для Бруно просто ничто. А механики, как ни странно, слушали и слушались. И он пил с летчиками гомеру - зубодробительную антифризовую смесь спирта с глицерином, ухаживал за судовыми буфетчицами, спокойно, только чуть улыбаясь, выслушивал рассуждения бывалого полярника о том, что если королевского пингвина хорошо накормить, то он станет императорским.

Только один раз Бруно видели расстроенным и даже раздосадованным. Судовая уборщица, которой он отдал стирать рубашки перед уходом на очередную зимовку на Мирный, случайно перепутала пакеты и отправила их в печь для сжигания мусора. Конечно, рубашки ему в замену сразу нашли. Но столь равнодушный обычно к быту, фотограф не мог успокоиться. «Вы не понимаете. Там была рубашка-талисман. Я вожу ее повсюду - она приносит мне удачу.» Тем не менее пингвины его ждали, девушка была прощена, последняя бутылка спирта торжественно выпита - и НЭС «Академик Федоров» ушел в сторону Кейптауна, оставив полярников на долгий антарктический год.

Эта зимовка началась в разгар антарктической зимы, ибо в последние годы средства на отправку очередной Российской антарктической экспедиции удается найти только к марту, когда экспедиции нормальных стран уже заканчивают свои работы.

Через несколько дней после начала зимовки Бруно Цендер замерз в пургу, возвращаясь с Хосуэла. Его нашли только на третий день под самым барьером станции. Пурга начинается в Антарктиде внезапно. Стоковый ветер, соскальзывая с купола, моментально смешивает лед и небо, иногда неделями не выпуская людей из домов.И также внезапно прекращается. Это стихия, против которой бессильна даже самая большая любовь.

В Антарктиде нет земли - только лед и камень. И маленький каменный остров Буромского напротив Мирного на себе держит железные ящики-могилы - печальный итог 45-летнего существования станции. Бруно неоднократно говорил, что где бы он ни умер, хочет быть похороненным в Антарктиде.

Его воля была исполнена, к сожалению, слишком рано. Но пингвины адели - их колония расположилась прямо среди могил - вряд ли задумываются о бренности существования. Они высиживают яйца, воспитывают птенцов, дерутся за камни для гнезд. Мы стояли у могилы лучшего в мире фотографа пингвинов, а рядом пара аделек наперебой кормила птенца. И Бруно, улыбаясь, смотрел на них с фотографии. История Антарктиды продолжалась.



Юрий Каграманов

ПОЧЕМУ ОНИ НЕ УШЛИ НА ДОН?

О телефильме «Белая гвардия»

Мои опасения, что разрекламированный телефильм «Белая гвардия» по роману Булгакова не удастся, к сожалению, подтвердились. Прежде всего, это касается игры актёров. Слишком далеко мы ушли от «великого и страшного» восемнадцатого года, утрачены или, во всяком случае, размыты представления о психологических типах людей, живших в те времена. Чтобы верно сыграть Елену Васильевну или даже Мышлаевского, надо знать «тысячу мелочей», из которых была соткана жизнь предреволюционных лет. Этого знания сегодня почти не осталось. Оно ещё сохранялось в советские годы, чему не могло помешать и акцентированное «отречение от старого мира». Об этом свидетельствуют различные постановки «Дней Турбиных», в особенности известный телефильм, вышедший в 1976 году (более успешный, как мне кажется, чем даже МХАТовские постановки). Почему актёрам удалось тогда воссоздать образы Булгакова близко к тому (смею полагать), как они были задуманы автором? Ну, во-первых, потому, что они (актёры) или хотя бы некоторые из них имели возможность непосредственно общаться с людьми того круга, какой изображён в романе и пьесе — с постаревшими (но ещё далеко не дряхлыми старухами) «Еленами Васильевнами», с ещё бравыми «Николками» и т. д. Во-вторых, в ведущих театральных вузах сохранялась память о том, как выглядели персонажи былых времён — как они ходили, говорили, смеялись и всё такое прочее. Сейчас, насколько я знаю, этого больше нет. Попытка «вчувствования» в иную эпоху не опирается на знание необходимых «мелочей». Как результат, мы видим на экране наших современников, не очень хорошо представляющих себе, зачем они облачились в дедовское платье.

Как будто режиссёр С. Снежкин добросовестно пытается воплотить роман на телеэкране, разделяя все симпатии и антипатии автора. Ради вящей убедительности действие разыгрывается в доме № 13 по Алексеевскому (Андреевскому) спуску, в той самой квартире (где, как известно, жил и Булгаков) с изразцовой печкой в столовой, с часами, играющими гавот, и другими часами, бьющими башенным боем, с книжными шкафами, «пахнущими старинным шоколадом», и кремовыми шторами на окнах. Кстати говоря, нередко задаются вопросом: отчего это тов. Сталину так понравилась пьеса «Дни Турбиных», что он ходил смотреть её ещё и ещё? Думаю, что это было простое любопытство: ведь подобные кремовые шторы раньше он видел только с улицы, а теперь ему представилась возможность заглянуть внутрь — узнать, как живут или, точнее, жили нормальные люди. К любопытству, вероятно, примешивалось коварное самодовольство, сродни тому, какое испытывает злой мальчик, способный легко раздавить что-то, что только что его забавляло.

Но на исходе восемнадцатого года кто окажется наверху, а кто внизу, было ещё совершенно не ясно. Дом № 13 отнюдь не был «гаванью с кремовыми шторами», как его назвал (в «Днях Турбиных») Лариосик, выдающий желаемое за действительное; скорее, это была утлая ладья, которую уже уносило в бурное море. Но мы видим здесь честных и мужественных людей, готовых «поспорить с бурей»; немало таких людей и в остальном Городе. Увы, их воля к борьбе постепенно уходит в песок, что по обстоятельствам времени не имеет достаточного оправдания. Упрёк можно адресовать не только создателям фильма, но и самому Булгакову. А именно, его можно упрекнуть в том, что роман он писал в Москве, а не в Берлине, допустим, или Париже. Рассчитывая на публикацию его в Советской России, как и на постановку написанной по нему пьесы на советской сцене, Булгаков неизбежно должен был играть в поддавки с властью. Главная его уступка была в том, что противником белых в романе выступают не красные, а «жовто-блакитные», хотя буря-то завыла на севере, а «жо- вто-блакитные» лишь подвывали ей. Об этом в романе есть только намёк: «.начало мести с севера, и метёт, и метёт, и не перестаёт, и чем дальше, тем хуже».

В Берлине или Париже Булгаков мог, так сказать, прислониться к той части эмиграции, которая проявила принципиальную твёрдость в оценке советского режима и не обманывалась относительно его перспектив. А живя в Москве, он, как чуткий художник, воспринимающий действительность всеми пятью чувствами, был подхвачен движением времени, которое часто оказывается незрячим. Конечно, он оставался белым до мозга костей и от советских реальностей по мере возможности дистанцировался, зачастую не без некоторой брезгливости, но ретроспективно он уже смотрел на Белое движение как на заведомо безнадёжное (отсюда, наверное, его раздражённые выпады против белых генералов, частью предусмотренные игрой в поддавки, но частью, возможно, вполне искренние). Такой взгляд наложил отпечаток на роман, где автор приходит к смиренному заключению, с которым сегодня трудно согласиться: «Всё, что ни происходит, всегда так, как нужно, и только к лучшему».

Следует, однако, учесть, что Булгаков писал роман в 1923 - 1924 годах, когда ещё было не вполне ясно, какая такая зачинается в стране «новая жизнь». А создатели фильма знают, что большевицкий эксперимент неминуемо должен был привести к краху. И тем не менее они не только сохраняют ощущение безнадёжности Белого движения, какое есть в романе, но ещё и усиливают его. Возьмите сцену, которая является в «Белой гвардии» поворотной, — когда полковник Малышев распускает мортирный дивизион. Да, он приказывает всем разойтись по домам, но вместе с тем призывает лучших (слово, которое в романе полковник «выкрикнул») уходить на Дон. А в фильме этот его призыв почему-то выпущен. В романе Малышев, переодевшись в гражданское платье, куда-то исчезает, и у читателя не возникает никаких сомнений в том, что сам он уходит на Дон. А в фильме он картинно стреляется, что совершенно необъяснимо, если учесть, что на календаре ещё только декабрь восемнадцатого года: впереди почти два года Белой борьбы, в продолжение которых фортуна попеременно будет склоняться то на одну, то на другую сторону, и такие достойные офицеры, как Малышев, ещё ох как нужны.

Правда, ближе к концу фильма скороговоркой сообщается, что Мышлаевский с Карасём и примкнувшим к ним Ларио- ном уходят-таки на Дон (чего в романе, сколько помню, нет), но складывается впечатление, что авторам их просто больше некуда было девать. А в какой связи с «педагогическими» задачами фильма, о которых говорил один из его авторов (хотели показать, что революция порождает хаос — да, показали, а что дальше?), находится его концовка? Напомню, что это любовная сцена с участием Алексея Турбина и Юлии Рейс. У Булгакова мелькает что-то подобное, но только в ранней редакции последней главы; в окончательной редакции от этой сцены и следа не осталось. Различия между ранней и окончательной редакциями глубоко принципиальны. В первом случае автор, так сказать, уходит от поражения в быт. Но быт в новых условиях становится зыбким и ненадёжным — это было ясно уже в начале 20-х годов. И во втором случае автор увлекает читателя в сторону, можно сказать, прямо противоположную — звёздную высь.

На последних страницах романа, исполненных гоголевской мощью, совиному (зоркому в ночи) взгляду автора открывается «бездонная мгла веков, коридор тысячелетий»; а на первом плане — поднятый в чёрную высь по-над Днепром крест в руке св. Владимира, который в силу некоторой оптической иллюзии превращается в угрожающий острый меч. Если верно говорят, что в «Мастере и Маргарите» Булгаков уверовал в дьявола, то в «Белой гвардии» он ещё верит в Бога (подтверждением этому служит эпизод с чудесным выздоровлением Алексея Турбина по молитве сестры). М. Цветаева рано поняла: Не с моря, а с неба приходит возмездье. (Рассуждая теоретически, со стороны моря могла ещё вернуться Белая армия.)

Если бы директором (режиссёром или продюсером, не знаю, кто из них главнее) был я, то под занавес просто прозвучали бы последние строки романа (со слов «Последняя ночь расцвела»), напоминающие стихотворение в прозе, снабжённые соответствующим визуальным рядом. По крайней мере, такая концовка была бы аутентична тексту романа. Но можно было бы придумать и другую концовку (авторы позволили себе придумывать эпизоды, которых нет в романе, вот появился бы и ещё один).

История — поле взаимодействия Божьей воли и человеческой. А есть ли более благодарная «педагогическая» задача, чем воспитание воли, направленной на высокие цели? Так вот, фильм можно было бы завершить коротким, но выразительным эпизодом «ухода на Дон» (как именно это следовало бы показать, дело сценариста). Конечно, мы знаем, что «Дон» тоже закончился катастрофой, но это была катастрофа военная, а не идейная. Потерпела поражение Белая гвардия, но не Белая идея, которая не сдалась и не собирается сдаваться. Потому что остаётся «горячим» вопрос, прозвучавший в тур- бинской квартире в «великом и страшном» восемнадцатом году: «Но как жить? Как же жить?»

И «Дон» остаётся символом сопротивления — не только большевизму, но и той нравственной деградации, которая явилась его следствием и которая «пожирает» сейчас страну, как раковая опухоль.




Жанна Гречуха

МОМЕНТЫ. ПРЕХОДЯЩИЕ, НО ВАЖНЫЕ

Лекция для рабкоров

Саша Краминов из «Комсомольской правды», весёлый, модный, сказал мне, мотальщице прядильного цеха: «Пойдёшь в Союз журналистов, вечером завтра, лекция для рабкоров. Может, это твоя будущая профессия» (я печаталась в многотиражке).

В зале, среди пожилых степенных мужчин, нас было двое. Седой юноша, похожий на актёра Столярова, и я. Мы сидели рядом. Вдруг он предложил: «Поедем в лес. Где Университет». И рассказал мне про минное поле, через которое он, мальчишка восьми лет, бежал. А немецкие солдаты фотографировали его и смеялись.

- Я не знал, что это было минное поле. Я бежал, потому что всех угоняли в Германию. Я - внук лесника, я верил, что лес меня спасет. Главное - добежать до леса.
-
Поле такое красивое. Маки. Ромашки. Это было даже не поле. Луг. А когда я добежал до леса, то оглянулся.

И один немец, худой, высокий, в очках, помахал мне рукой.

Я тогда почему-то подумал: «Не все немцы плохие».

«Боже мой! Какой киноэпизод!» - подумала я.


Побег

Нью-Йорк

Открыв глаза, я обнаружила незнакомый потолок.

«Где я?»

Потолок с коричневыми полосками.

Госпиталь.

Я - в госпитале.

За занавеской голоса. Много мужских и детских голосов. Соседка. Пожилая негритянка. Это её гости.

Но почему они здесь?

В два часа ночи?

Ни одного слова не понимаю.

Тоже мне - “free English”.

А метро?

Ах, да, метро в Нью-Йорке работает круглосуточно.

В открытую дверь доносятся звуки гавайской гитары. Сестринский пост.

Двое латинос играют для медсестер.

«Нужно бежать», - подумала я.

«Меня здесь залечат, превратят в инвалида. Бежать!» Паспорта нет. Денег нет. Языка английского не знаю.

Всё равно.

Побег!

- Как Ваше настроение? - спросил Грегори.
-
(Я совсем забыла, что у него сегодня ночное дежурство.)

- О, Грегори! Как мило с Вашей стороны, что Вы ко мне заглянули! (Гавайские гитары продолжали звучать.)
-
- Сегодня суббота. Молодёжь развлекается. Я померяю Ваше давление.
-
- Грегори! Как по-английски будет «побег»?
-
Он внимательно и ласково посмотрел на меня.

- Escape.
-
- Я запомню.
-
- Вы задумали побег?
-
- Да!
-
Я не готовилась К побегу,

Но вдруг Сбежала

на рассвете,

Ещё тогда,

Я это помню,

Мне улыбнулся Южный ветер.

Это мои стихи.

Они сбылись.

- Осталось подождать, когда Вы сможете улететь домой.
-
За занавеской раздался смех. Вышла молодая негритянка.

Грегори что-то сказал ей по-английски. Она улыбнулась.

- О’кей.
-
Ну, это-то я поняла.

Посетители стали выходить, и каждый из них мне приветливо помахал.

- Russia! OK!
-
Я закрыла глаза.

- Давление в норме, - сказал Грегори.
-
- Можно, я Вас послушаю?
-
- Вы скоро закончите университет и станете врачом.
-
- Не совсем скоро. Ещё два года. Я пишу статью «Права пациента». Вас не очень пичкают лекарствами? Вы можете не все принимать.
-
- Я подумаю.
-
12.12.2012

Школьная дружба

- Что это Вы делаете? - строго спросил доктор.
-
- Навожу красоту.
-
- Что случилось?
-
- Подруга навестила. Вы её не заметили? Только что по коридору прошла. Ши-кар-ная дама!
-
Все в палате оживились.

- Смурная она, подруга энта! Такой цирк устроила! Никому слова сказать не дала.
-
Лера засмеялась.

- Она и есть актриса. Доктор, я согласна на операцию. Всё будет отлично.
-
- Почему Вы так в этом уверены?
-
- Подруга объяснила. Что умирать она мне не позволит. А я ей верю. У неё, видите ли, два романа. Она хотела выбить клин клином, но попала в две ловушки. И теперь из-за меня вынуждена отказаться от съемок.
-
Доктор вздохнул.

- Что за фантазии?
-
- Ох, доктор! Что эта фря ей пообещала! «Муж твой сопьётся, мамаша от инфаркта помрёт, а дитёнков твоих я, грит, заберу! Не отдавать же их в детский дом. А я, грит, сама знаешь, детей не люблю! Придётся заместо Италии и Англии учителей нанимать. Музыка, грит, рисование, английский. Так что умирать не вздумай! Держи, грит, косметичку и бананы. Всё! Я пошла! Пока! Никакого сочувствия! Никакого! И нам всем: «Перестаньте ныть!»
-
Забинтованная Прокофьевна сипло добавила:

- Хороша девка! Разумная!
-
Доктор улыбнулся:

- Не буду вам мешать! До завтра!
-
Мила, мой редактор, учитель, мастер, друг!

«Есть очень немного людей, которые несут с собой такую же радость, как Весна». Общаясь со своим редактором, я часто вспоминала эту фразу Хемингуэя. Работать с ней было чистейшим счастьем. Это было как театральная репетиция. Она формировала и мой вкус, и манеру жить, и стиль жизни.

Вот некоторые из её афоризмов.

«Творческие люди не должны общаться с нетворческими людьми. Они берут огонь из разных костров. Один сначала полянку высмотрит, чтобы месяц в реке отражался, сухого хвороста соберёт, горсть можжевельника, для запаха, в костёр бросит.

А другой, где попало и что попало в костёр: и сырые дрова, и всякую рухлядь».

«Человечество делится на фельдфебелей и офицеров. Фельдфебель при любом строе будет фельдфебелем. Главное, чтобы койка была заправлена, ружьё почищено и отбой в 22:00.

А офицер то ли сопьётся, то ли в генералы выйдет. Отбой в 22:00 - не для него».

«Есть такие - “окопные”. На всех - с пулемётом».

«Детдомовский комплекс: «я и мир».

«А мужья и дети, ох, как нас разоблачают!»

«Он хочет, чтобы Вы работали по принципу включенного утюга. Встали, приняли душ, выпили кофе и за машинку. А Ваше горючее - радость!»

«Я, как “вылечившийся алкоголик”, Вам вылечиться - не дам.

Никакого “штата”. Никаких летучек и планёрок. Но за машинку - с наслаждением!»

«Не надо контролировать любовь».

« Не ставьте меня на пьедестал. Там дует».

«Плебейская необязательность».

«Дело начинается с деловой этики. Редактор звонит автору».

«Роман ходячих больных».

«В крестьянстве нет ненужных, бесполезных вещей. Этот горшок - для щей. Этот - для каши. А ваза - горшок для чего? Для любования. Непонятно!»

«Не сосредотачивайтесь на осуждении чужого стиля жизни. Сколько времени останется для творчества!»

- Почему Вы так боитесь богатства?
-
- Соблазны. Вдруг мне расхочется писать?
-
- Но ведь будет возможность путешествовать, помогать другим, творить добро.
-
«Она - добрая. Добрая, добрая! Но выхлопных газов от неё.»

«У Вас поразительное умение превращать хорошего барабанщика в плохого флейтиста».

«Зачем Вы развлекаете машинисток? Вам нравится галёрка?»

«Не волнуйтесь! Я Вас на бал с оторванным кружевом не выпущу».

«Если Ваш материал не прошёл, не прорвался, не спешите придумывать зависть, цензуру и т.п. Это привилегия неудачников. Не прошёл, значит, нежизнеспособен».

«Чем отличается глупая жена от умной?

Приходит муж.

- Всё! Сил моих больше нет. Надоел шеф, я подал заявление.
-
Жена, плача:

- Ну, и как мы теперь будем жить? Я же тебя предупреждала! А ты!
-
Умная жена в такой же ситуации смеётся и говорит:

- Успокойся! Они же тебе все завидуют! Ты же - гений!»
-
«У одного душа - Эскуриал. А у другого - подсобка с метлой. Как они могут понять друг друга?»

«Счастливые люди отличаются тем, что не помнят своих неприятностей».

«Женщина иногда не столько любит, сколько жалеет. В деревнях часто слышишь: “Он меня жалеет”. Есть ещё порода женщин - утешительниц».

«Творческие люди всегда “беременны” собой. Плата за талант».

«Самое неприятное - полуинтеллигенты. Сплошное самоутверждение. Доказать всем, что они тоже значительны. Интеллигенты никому ничего не доказывают. Зачем?»

«Вы думаете, если бы Вы принадлежали к аристократам, или к купечеству, или к семье священников, Вам было бы легче?»
ЭТОТ СТРАННЫЙ, НЕСУРАЗНЫЙ И ПРЕКРАСНЫЙ ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

Феерия

Действующие лица:

Героиня

Гость

Жираф

Некто

Беспечная пара Подруги Художник Куклы

(Действие происходит в наши дни)

Героиня развешивает надписи. ОКНО. ДВЕРЬ. ГОСТИНАЯ. ТОРШЕР. КАМИН. ДИВАН. КРЕСЛА. КАРТИНЫ. Оборачивается к Гостю.

Героиня. Осталось расставить вазы с цветами. И можно встречать гостей.

Гость. А много ожидается?

Героиня (смеётся). Вообще-то я колдую, чтобы... НИКОГО!

Гость (удивлённо). Как это?

Героиня. В детстве мы играли в такую игру: «Где мы были, мы не скажем, а что делали - покажем».

(Появляются ДВОЕ. Она - в чепчике, в юбке. В сабо.

В кофточке. В передничке, в жилете со шнуровкой.

ОН - в костюме крестьянского парня. Они поют. Танцуют,

И не обращают внимания на Героиню и её Гостя.)

Героиня. Это мой образ семейного счастья. Муж-голодранец и жена-замарашка - мы пропляшем и пробездельничаем всю нашу жизнь. Английская пословица.

Гость. Вы любите бездельничать?

Героиня (цитирует А. Пушкина).

И фар ниенте Мой закон.

И праздность вольная,

Подруга вдохновенья.

Когда-то в юности мне очень хотелось снять фильм «РЭМБЛ. Прогулка без определенной цели». По мартовским весёлым облакам.

Гость. И почему же Вы его не сняли?

Героиня (смеётся). Вообще-то у меня было много желаний. Я ещё и с парашютом хотела прыгать.

Гость (вздыхая). Я понял. Мечты остаются мечтами.

(Появляется Жираф.)

Жираф (обращается к Гостю). Странно, что ты удивился. Ты же сам хотел меня вылепить. И потом подарить детскому парку в Феодосии.

Послушай,

Далёко, далёко На озере Чад,

Изысканный Бродит Жираф.

Жираф (гордо). Это - про меня.

Героиня (она видит Жирафа). Пока не нагрянули гости, расскажите немного о себе.

Гость. Я - скульптор.

Героиня. Это теперь. А раньше?

Гость. С тех пор как мы с Вами познакомились, «раньше» мне неинтересно.

(Появляется Некто, из породы «белых воротничков», чёрный костюм, белая рубашка, чёрный галстук, короткая стрижка.)

Некто (металлическим голосом). Я - автоответчик. Говорите после звукового сигнала.

(Жираф наклоняет голову и рассматривает его очень внимательно.)

Гость (Жирафу). Ты бы отошёл к окну.

Жираф. Если я мешаю...

Гость. В этом городе все такие обидчивые. И люди, и животные, и вещи.

Жираф (гордо). Я - не вещь! Я - произведение души, творчества и любви.

Некто. А я себя вообще ни с кем и ни с чем не ассоциирую.

Краткость - сестра счастья. «Говорите после звукового сигнала».

(Кто-то бросает трубку.)

Героиня. Давайте начнём праздновать. Чай? Кофе? Вино?

Ликёр? Коньяк? Сок?

Гость. Сок. Любой.

Некто протягивает Героине трубку телефона. (Раскрывается окно. Занавесочки, тюль в цветочек. Силуэт в чепчике, шаль на плечах.)

Школьная подруга. Хотела приехать, даже пирожки испекла. А потом подумала, мне и надеть-то нечего, а у тебя небось всё «богатые и знаменитые». Ладно, будь здорова и весела.

Героиня (вздыхая). На будущий год непременно куда-нибудь сбегу.

Гость. Есть такие люди, они, как старые пятна, не выводятся. Мой дед говорил: «Малум нецесариум» - «Неизбежное зло».

Жираф. Не нравится мне латынь. Вот английский и французский любо-дорого.

(Распахиваются окна. Самые разные. Эркер. Балконная дверь.)

Дама в рыжей шубе, с непокрытой головой. Рыжие кудри до плеч. Чёлочка.

Дама. Извини, не смогу приехать. Машину в ремонт, дочь - в бассейн, фитнес. В общем, ни минутки свободной. Подарка не купила. Но конверт тебе пригодится. Ну, целую! Пока.

Гость. Как все быстро освоились. Деньги вместо подарка.

Героиня. Она может забыть.

Гость. А зачем обещать?

Героиня. О, а Вы - идеалист и романтик!

Гость. Разве этикет отменили?

Героиня (задумчиво). Этикет. Ритуал. Обряды. Традиции. Манеры. Генотип. Качество жизни. Шкала ценностей.

(Раскрывается окно мансарды Художника.)

Художник. Твой портрет ждёт, когда ты за ним приедешь. Раму я выбрал строгую и элегантную. Жду!

Гость. Куда же Вы от них сбежите?

Героиня (смеётся). В любовь!

(Появляется скамейка в парке. Пустая скамейка. Падают листья.)

Героиня. Не знаю, почему я не вышла за него замуж. Испугалась счастья? Или сытости? Он бы заполнял меня проблемой холодильника. «По субботам к нам будут приезжать друзья».

Гость. И мы будем жарить шашлыки. Ну, и чем это Вам так уж неприятно?

Героиня (смеётся). Не выношу запаха шашлыков.

Гость. Вам не нравится комфорт?

Героиня. Где моя беспечная пара?

(Появляется танцующая пара. Они бьют в ладони и вовлекают в хоровод Жирафа. Жираф и Некто исполняют сольные танцы. Звучит танго Оскара Строка. Появляется окно с розами).

Героиня. Моя любимая подруга. Уехала в Данию. Поверила Гансу-Христиану Андерсену. Разводит розы и гуляет с детьми. У неё восемь внуков.

Гость (осторожно). Вы не любите детей?

Героиня (смеётся). И собак. Я живу по собственному сценарию.

(Появляется Жираф.)

Жираф. Интересно, кому пришла эта дурацкая идея: зоопарк в городе? Зоопарк - ещё куда ни шло, но в центре Москвы?! Зачем?

Героиня (задумчиво). А если тебя отправить на родину, в ЮАР, ты бы согласился?

Жираф. С радостью!

Гость. Но я ведь тебя не для этого придумал. Ты забыл, что тебя ждут в детском парке, в Феодосии?

Героиня. Зачем же Вы его с собой привели ко мне?

Гость (вздыхая). Иногда я так тяжело расстаюсь со своими работами.

Жираф (весело). А ты можешь поехать со мной!

Героиня. Значит, камины для заказчиков, а зверей - для души?

Гость. Я всё делаю для души. «Искусство кормит умелых».

Жираф. Расскажи про «Приют Комедиантов», ну, тот, который на Зелёной Лужайке.

Гость. Думаешь, ей будет интересно?

Жираф. Нужно же что-нибудь подарить.

Гость. Хорошо. Я попробую.

(Гаснет свет. Полная темнота. Звучит тихая музыка. Внезапно: солнечное летнее утро. Терем-теремок, нарядный, несуразный. И на зелёной поляне всевозможная живность. Овцы. Куры. Поросята. Собаки. Кошки.)

Некто. Мадам, Вас к телефону.

Героиня. А если я... в Австралии?

Некто. Пошлют телеграмму.

Героиня. Почему, ну почему не умеют вовремя расставаться?

Некто. Вы не умеете ценить ни внимания, ни симпатии.

Героиня. Навязчивость - это тоже «внимание»?

(Героиня берёт телефонную трубку и слышит ворчливый, злой, скрипучий голос.)

Голос издалека. Ничего! Ничего! Придётся тебе догадаться. Кто я и откуда. Как же я тебе завидовала! Всегда! И в школе. И потом. Ну за что тебя все любят? За что? (плачет). А меня дочь ненавидит. Зять - негодяй, альфонс. На работе - сплетни. И ты меня бросила!

(Звучит танцевальная музыка. По сцене проносится Беспечная пара.)

Жираф. А мне они улыбнулись.

Гость. А на меня и внимания не обратили.

Жираф (вздыхая). У тебя слишком много забот.

Гость. У меня семья. Дача. Машина. И сын. Мстислав. Мечтает об острове. Хочет написать историю мальтийских рыцарей. Это в десять лет. Что за причуды генетики?

(Хочет подойти к Жирафу, тот вежливо отстраняется. Появляется Беспечная пара. Девушка, увидев Жирафа, протягивает ему свой шейный клетчатый платок. Жираф кланяется. Пара, танцуя, исчезает в кулисах. Окно. Балконная дверь. Три куклы сидят в креслах.)

Жираф. «Всё страньше и страньше». Мы в сказке или в сновидении?

Гость. Мы в гостях у очаровательной Хозяйки.

Жираф. Персонажи презанятные, но непонятные.

Некто. Никто никому не представлен. Появляются. Исчезают. Вот Вы, например. Зачем и почему Вы здесь?

Гость (растерянно). На День рождения приходят без приглашения. Кто помнит.

Жираф. И кто любит.

(Появляется Героиня с корзиной фиалок.)

Героиня. Моя мама обожала красивые жесты.

Гость (тихо). А я не догадался.

Героиня. Ваша Зелёная лужайка позволит поместить эти фиалки?

Жираф (сердито). Ни в коем разе! Смешение стилей.

Гость. Увы, он прав.

Героиня. Да, эти фиалки требуют уважения.

Гость (тихо, в сторону). Как и тот человек, кто их прислал.

(Музыка. Куклы на балконе.

Кукла Фрейлина.

Кукла Испанка.

Кукла Леди.

Говорят по-французски,

обмахиваются веерами.)

Гость. Почему-то мне хочется придумывать деревенских жителей и самых разных животных. А потом снимать про них кукольные мультфильмы.

Героиня. Вы честолюбивы?

Гость. Да! У меня же дед-адмирал. А бабушка ушла из школы, когда забыла, как зовут Коробочку из «Мёртвых душ». Я спросил: «Почему?» Она сказала: «Я - жена адмирала. Нельзя, чтобы меня жалели». Она меня всегда понимала. И поддерживала. Однажды прочитала чьё-то высказывание и написала мне на ежедневнике.

Жираф. А я люблю скромных и незаметных.

Героиня. Так что же она Вам посоветовала?

Гость. «Никогда не стройте маленьких планов, они не обладают этим волшебным свойством - горячить кровь». Хочу выставку в Париже. И в Барселоне. Обожаю Гауди.

Некто. Вас к телефону.

(Раскрывается окно-эркер.)

Дама в широкополой шляпе. Как хорошо кто-то придумал: «Говорите после звукового сигнала». Наслаждайся собой каждый день (по-английски). И, пожалуйста, внимательно следи за своим счастьем! Я послала тебе сладости, лёгкий, праздничный шарф и кисти. Ты же когда-то неплохо рисовала. Будь любимой. И только потом люби сама. Оревуар! (До свиданья!)

(Окно гаснет.)

Некто. Мелочи. Интонация. Порода! Никуда от неё не денешься. А я вот, увы, лакей.

Жираф. Если ты себя таким ощущаешь.

Некто. Я себе никогда не лгу.

Жираф. Ты только что принёс радостную весть. Ты - Вестник Радости.

Некто (улыбаясь). Неплохо!

Гость. Я тебя поэтому и беру с собой, ты на редкость весёлое существо.

Жираф. Я себе нравлюсь.

(Музыка.)

Героиня. Хотите, я познакомлю Вас с одной совершенно неповторимой дамой. Из XVIII века. Она занимается в Академии художеств народными и воскресными художниками.

Гость. Вы хотите от меня избавиться?

Героиня. Вовсе нет! Просто хочу подарить вас друг другу, как это было принято в начале ХХ века в среде художников и поэтов.

Гость. Благодарю за благосклонность. Но - нет!

Героиня. Гордыня.

Жираф (восхищённо). Поступок морского офицера. Никакого покровительства. Дружба между равными.

Некто. Но тебя никто не спрашивает.

Жираф (обиженно). Но я же имею право на собственное мнение?

Гость. Конечно. «Вещи, которым я отдал душу, / По частям расточают меня». Это Рильке.

Героиня. Как хорошо было без TV, ходили в гости, пили чай, читали стихи. Пели Окуджаву.

(Берёт гитару, поёт.)

Видишь тот дом,

Там не гасят огня,

Там друзья меня ждут,

Не больным, не отпетым,

Ну, подожди!

Как же им без меня?

Нужно ведь помнить Об этом!

(Три куклы аплодируют.)

Гость. Мои родители пели и другие песни.

Куклы (хором). Мы сейчас одну из них споём.

(Поют без сопровождения гитары.)

А где-то есть земля Дельфиния И город Кенгуру.

- Это далеко.
-
- Ну что же?
-
Я туда уеду тоже,

Ах ты, Боже, ты мой Боже,

Что там будет Без меня!

Пальмы без меня

засохнут,

Розы без меня

заглохнут,

Птицы без меня

замолкнут,

Вот что будет без меня!

Жираф. Грустная песня. А у нас - праздник! (Появляется Беспечная пара.)
Гость. А где торт со свечами? У нас бабушка пекла торт и всегда 18 свечей. И запечённая монетка, колокольчик и бусинка.

Героиня. Да, это была славная традиция. Поместного дворянства. Но у меня сложные отношения с родичами. Они считают меня белой, богемной вороной.

Жираф (удивлённо). Почему?

Некто (строго). Потому, что кончается на «У».

Жираф. А я не обижаюсь. Хотя не понимаю: как это родичи и не любят?

Гость. Слово есть такое - «деликатность», пишется через «е».

Героиня (смеётся). Теперь я поняла, что такое «взрослая женщина». Мне никого не хочется ни улучшать, ни переделывать, ни воспитывать. Принимаю как данность или плохую погоду.

Жираф. А взрослый возраст - это после юности?

Гость (вздыхая). Пора отдавать тебя в Феодосию.

Жираф. Ты ещё бегемотика не закончил. И страуса.

(Гаснет свет. Бьют часы. Двенадцать ударов. Распахиваются все окна. Во всех окнах горят Оранжевые Абажуры.)

Некто. Как встретишь свой День рождения, так и весь год проживёшь.

Героиня. По-моему, мы с тобой премило провели этот день и вечер.

(Ставит на подоконник корзину с фиалками.)

Некто. Это конец первого действия?

Героиня. Нет. Это конец пьесы.

Некто. А что же будет с Гостем? И с Жирафом? И с Беспечной парой?

Героиня. Они все будут и впредь соблюдать свой жанр и свой сюжет.

Некто. И никаких потрясений?

Героиня. Никаких! Только радость. Удача. Праздник.

Некто. Так не бывает!

(Появляется Беспечная пара.

Застывают, держась за руки.

Три Куклы на балконе поют.)

Три куклы.

Смешная пара Из Занзибара,

На Пикадилли Нас с тобой Сопровождала И обещала Пригласить На файф о клок В один старинный И уютный уголок.

З А Н А В Е С

Январь 2012


Виктор Соколов

ХРАМ ВЕЛИКОМУЧЕНИКА ГЕОРГИЯ ПОБЕДОНОСЦА

История многих московских улиц, переулков, площадей неразрывно связана с церковными соборами, храмами, монастырями, находившимися от них в непосредственной близости.

Так, Георгиевский переулок, соединяющий две параллельные столичные улицы - Тверскую и Большую Дмитровку - назван по выходившему на него Георгиевскому монастырю. Известный историк И. Снегирёв назвал Георгиевский монастырь «рассадником благословенного Дома Романовых». И это соответствует действительности, ибо основание монастыря связано с именами многих представителей рода Романовых. По одной из версий, монастырский храм великомученика Георгия Победоносца построен заботами и финансовой поддержкой дочери боярина Георгия (Юрия) Захарьевича Кошкина - Феодосией Юрьевной. По другим сведениям, она только возобновила храм, первоначально построенный ее отцом, дедом русской царицы Анастасии Романовны.

Анастасия воспитывалась под руководством тетки Феодосии Юрьевны и впоследствии была взята в жены государем Иваном IV Грозным. Царь и царица часто посещали монастырь и оставляли в нем щедрые подарки. Считалось, что

Георгиевская церковь была возведена между 1456 и 1461 годами, а монастырь возник позднее, примерно в период между 1504 и 1506 годами.

В конце XVII - начале XVIII века Георгиевский монастырь владел 173 дворами. В 1744 году за монастырем числилось 757 крестьян. В XVI - XVIII в.в. на территории Георгиевского монастыря были похоронены представители московских дворянских фамилий Вельяминовых, Кокаревых, князей Мещерских, Милюковых, Голицыных, Шаховских, бояр Романовых, Стрешневых, Троекуровых, Ромадановских, в их числе учитель императора Петра I, князь Федор Юрьевич Рома- дановский и его сын. На северной стене этого некрополя был установлен памятник фельдмаршалу графу А.Б. Бутурлину.

Со второй половины XVII века в Георгиевском монастыре велось каменное строительство. Рядом с Георгиевской церковью по благословению патриарха Московского Иоакима на средства боярина Родиона Матвеевича Стрешнева был возведен пятиглавый храм в честь Казанской иконы Божией Матери, а позднее - храм святых великомучеников Захарии и Елисаветы и надвратная церковь Спаса Нерукотворного. В последней трети XVIII века храм великомученика Георгия Победоносца был расписан масляными красками.

В 1763 году по ведомости игуменьи Венедикты (Соколовой) в Георгиевском монастыре проживали 23 монахини и 17 священнослужительниц различного церковного ранга, на которых ежегодно выдавалось жалование - 222 рубля 50 копеек. Кроме того, при монастыре содержались 7 офицеров и рядовых, которым выплачивалось жалование (48 руб. 99 коп.) и выдавалось 33 четвертины хлеба.

В 1812 году, при вступлении в Москву армии Наполеона, в Георгиевском монастыре оставались игуменья Метрополия (Митрофания) с несколькими сестрами. Спрятанное ими церковное имущество было разграблено французами. По преданию игуменья Метрополия, священник Иоанн Алексеев и его супруга «были бесчеловечно мучимы». Священнослужитель с женой скончались. Игуменья Метрополия выжила и впоследствии возглавила московский в честь зачатия святой Анной Пресвятой Богородицы женский монастырь. В московском пожаре 1812 года полностью сгорели деревянные монастырские строения, кельи монахинь, сильно пострадали другие здания. И хотя две главные церкви удалось восстановить и возобновить в них службу, монастырь все же в 1814 году был упразднен. Георгиевский и Казанский храмы стали приходскими.

Сестры переселились в Страстной иконы Божией Матери женский монастырь. В Георгиевском храме сохранились реликвии монастыря: две парчовые, украшенные жемчугом ризы и рукописное Евангелие с миниатюрами XVI века. В 1820 году на территории Георгиевского монастыря были построены двухэтажные дома для священнослужителей Благовещенского и Архангельского соборов Московского Кремля. В 1896 году церковное здание Георгиевского храма было обновлено.

К концу XIX-началу XX века от монастырского ансамбля остались Георгиевский и Казанский храмы и часть ограды, сооруженной в 1753 году. Позднее рядом разместились торговые заведения и склады, построен электрозавод. Близость промышленного предприятия отрицательно сказалась на состоянии древних памятников архитектуры. От сотрясения на стенах появились трещины, пришлось стягивать их железными обручами и укреплять фундамент. Оба храма устояли и в период революционных потрясений 1905 и 1917 годов, выжили они и в лихолетье Гражданской войны. Но впереди были новые испытания, которые коснулись всей Русской православной церкви. По решению советского правительства все монастырские и церковные земли были изъяты государством. Ленин дает указание «провести беспощадный массовый террор против, попов» (В.И. Ленин. Полное собрание сочинений. Т. 50. С.143). Священнослужителей подвергали аресту, зверским пыткам, топили в прорубях и колодцах, бросали в огонь, травили, заживо погребали.

Особенно большие человеческие потери понесло православие при изъятии церковных ценностей. В этот период было расстреляно около 8100 священников и монахов. В их числе 63 религиозных деятеля.

К 1 апреля 1923 года у церкви было изъято:

- золота - 26 пудов 8 фунтов 36 золотников;
-
- серебра - 24565 пудов 9 фунтов 51 золотник;
-
- изделий с жемчугом - 2 пуда 29 золотников;
-
- бриллиантов и других ценных камней - 1 пуд 34 фунта
-
золотников. (Арутюнов А.А. «Ленин. Личностная и политическая биография». Т. 2. С. 29. М.: «Вече», 2003).

Операция по изъятию церковных ценностей к маю 1922 года дала в руки советского правительства астрономическую сумму - 8 триллионов рублей (в денежных знаках того времени). Эта сумма в 100 раз превышала сумму годового бюджета страны на 1922 год. (Арутюнов А.А. «Ленин. Личностная и политическая биография». Т. 2. С. 30).

А в это время свирепствует голод в Поволжье и других регионах России. Куда же подевались награбленные церковные ценности? Этот вопрос до настоящего времени остается открытым.

В начале 30-х годов прошлого столетия для храмов бывшего Георгиевского монастыря неожиданно возникла новая опасность. Администрация Большого театра поставила вопрос о сносе Георгиевской церкви для того, чтобы на ее месте построить производственные мастерские. Реставраторы пытались сопротивляться, считая, что «разрушение памятника нецелесообразно при возможности его использования» (Паламарчук П. «Сорок сороков». М., 1994. Т. 2. С. 231), и, обследовав объект, через два месяца высказались лишь за приспособление храма под столярные мастерские и позволили растесать окна в трапезной. Однако это не устроило руководство театра, и в августе 1930 г. сектор науки Наркомпроса согласился с постановлением Мособлисполкома о сносе Георгиевского собора. Ободренные этим, ВЦИК и Моссовет в сентябре того же года направили письмо в Наркомпрос с просьбой столь же радикально распорядиться и судьбой Казанской церкви. Реставраторам ничего не оставалось, как приступить к обмерам и фотофиксации обоих храмов. Но печальный исход несколько отдалился, хотя и ненадолго.

Георгиевская церковь в 1931 году была передана таксомоторному парку. С храма сняли кресты. Очень скоро памятник был до такой степени обезображен, что его разобрали. Такая же участь постигла и Казанский храм. Случилось это по одним источникам в 1934-м, по другим - в 1935 году.

На месте храма великомученика Георгия Победоносца было решено построить школу. Автору этого очерка довелось услышать из уст старожила этого района историю о том, как на закладку памятной плиты на месте будущего строительства школы приезжал нарком просвещения РСФСР А.С. Бубнов. Это событие могло иметь место в период между 1935 и 1937м, ибо в сентябре 1937 года Бубнов был арестован, а в 1938-м расстрелян .

Начало строительства школы несколько раз откладывалось, и она была построена уже после окончания Великой Отечественной войны в 1950 г. В ходе строительных работ на территории бывшего монастыря в подклети снесенной Георгиевской церкви были обнаружены белокаменные массивные надгробья XVII века. Их перевезли в Спасо-Андроников монастырь, где расположен Музей древнерусского искусства имени Андрея Рублева. Туда же были привезены три саркофага середины XVIII века, найденные археологами во время раскопок в 1990 г. Храмовая икона великомученика Георгия

Вид двух храмов бывшего монастыря с юго-запада. На переднем плане - церковь Казанская, позади неё - Георгиевская. 1881 г.

Стрелкой показано двухэтажное здание монастырских келий, сохранившееся до наших дней.

Церковь великомученика Георгия, что в бывшем Георгиевском монастыре. Фотография конца 20-х годов XX века.

Победоносца передана церкви Воскресения Словущего на Успенском Вражке (Брюсов пер., д. 15/2).

Из строений, находившихся на территории Георгиевского монастыря, до наших дней сохранилось двухэтажное здание, примыкающее к школе. Оно увенчано двумя трубами на крыше: здесь печное отопление, на второй этаж ведет дубовая лестница. Это одно из зданий, построенных в 1820 году вместо деревянных келий, сгоревших в пожаре 1812 года. В 60-70 годы прошлого столетия на первом этаже этого здания размещалось санаторно-курортное отделение профсоюза работников культуры Москвы, а на втором - издательство «Прейскурантиздат». С мая 1977 года на первом этаже функционирует столярная мастерская Колонного зала Дома Союзов. Второй этаж был предоставлен Комитету профессиональных литераторов при издательстве «Советский писатель» (ныне Московский союз литераторов).

В комитете состояли такие известные литераторы, как Леонид Леонов, Виктор Шкловский, братья Тур, Ольга Ивин- ская (последняя муза Бориса Пастернака), Роман Сеф, Генрих Сапгир. В разное время поэтическую секцию представляли Леонид Дербенёв, Анна Саед Шах, Лидия Козлова, Джеймс Паттерсон (снимался в кинофильме «Цирк» в роли маленького негритянского мальчика), Владимир Вишневский, Игорь Иртеньев. В секцию критики входили Эмма Герштейн, Артемий Троицкий. В числе прозаиков можно назвать Анастасию Цветаеву, Михаила Левитина (главный режиссер театра «Эрмитаж»), двух Людмил - Петрушевскую и Улицкую. Членами секции очерка были Эрнст Генри, Владимир Цветов, Александр Минкин. В секции сатиры и юмора блистали Виктор Коклюшкин, Виктор Марьяновский.

Руководство Московского союза литераторов не раз пыталось уточнить историю и время постройки этого здания. Так, в 1995 году на сделанный запрос была выдана справка, что здание построено в 1902 году, а уже через пять лет по данным БТИ оно значилось как построенное в 1936-м. На последний запрос Комитет по культурному наследию Москвы дал такой ответ:

По состоянию на 01.05.2008 г. здание, объектом культурного наследия (памятником истории и культуры) или выявленным объектом культурного наследия не является, а относится к объектам историко-градостроительной среды: Административное здание, 1950-е гг. Таким образом, Комитет по культурному наследию пытается нас убедить, что в середине 50-х годов, когда уже стояли сталинские высотки, городские власти решили воздвигнуть в центре Москвы здание с печным отоплением и деревянной лестницей. Между прочим, в фундамент здания при его строительстве был заложен белый камень из Коломенских каменоломен, из которого в свое время Великий князь Дмитрий Иванович Донской строил белокаменный Кремль.

Еще в середине 70-х годов прошлого столетия Госплан СССР, находившийся там, где сейчас работают члены Государственной Думы РФ, принял решение о реконструкции территории между Георгиевским и Камергерским переулками, что подразумевало снос всех строений, включая и школу № 179, и обустройство на этом месте зоны отдыха для работников Госплана СССР с зелеными лужайками, теннисным кортом и бассейном.

Более 20 лет назад канул в прошлое Госплан СССР, а монастырские кельи, которым в 2020 году исполнится 200 лет, стоят как и стояли.


Станислав Никоненко

Х А Л В А

Больше всего на свете Роза любила халву. Конечно, конфеты тоже ничего, но халва лучше. Втыкаешь в нее нож, отламываешь кусочек побольше, и он тает у тебя во рту. Даже жевать не надо! Если жуешь, так она пристает к зубам, потом трудно их разлепить. Когда папа приходил с работы, Роза выбегала в коридор и пыталась дотянуться до кармана.

- Халву принес? - спрашивала она требовательно, а большие черные глаза просительно смотрели на отца.
-
Отец доставал из кармана «мишку». Роза зажимала конфету в руке и разочарованно уходила к своим куклам.

- А где спасибо? - спрашивал отец.
-
- А где халва? - отвечала Роза.
-
Однажды мама сказала:

- Роза, ты посиди с младшим братишкой, а я схожу в магазин, надо купить чего-нибудь вкусненького ко дню рождения.
-
- А у кого день рождения?
-
- У тебя.
-
- Вот здорово! Я совсем забыла. А халву купишь?
-
- Будет, будет тебе халва, - улыбнулась мама.
-
Сидеть с братишкой было скучно, но не хлопотно. Он строил из кубиков на полу дом, потом его разрушал, а кубики на грузовом автомобильчике отвозил в ванную, здесь он вываливал кубики прямо в ванну.

- Я строю плотину, - утверждал гордо Тимур.
-
- Ну и строй, - соглашалась миролюбиво Роза. - Подумаешь, строитель!
-
- Сама воображала, хвост поджала, - бросил в ответ Тимур и скорчил жуткую рожу, высунув язык и вытаращив глаза.
-
- Ах ты, рыжий таракан, - кинулась к нему Роза, но братишка увернулся, выскочил на кухню и залез там под стол. Роза вышла из того возраста, когда пешком под стол ходят, и потому лишь пригрозила:
-
- Вот и сиди под столом до маминого прихода. А вылезешь, оборву твои лопоухие уши.
-
- А у тараканов нет ушей, и у тебя еще лопоухее.
-
Роза гордо не обратила внимания на звуки из-под стола и, хлопнув дверью, пошла в комнату.

И тут ее как будто кто-то подтолкнул. Верхняя дверца в буфете была приоткрыта, Роза подставила стул, влезла на него и, вместо того чтобы закрыть ее, открыла совсем. В глубокой тарелке лежал большой кусок халвы, желтоватый, бархатистый, сочный, мягкий. У Розы сразу слюнки потекли, да так, что мгновенно рот переполнили.

«Ага! Дома халва, и мне не давали», - подумала она обиженно, вытащила тарелку и уселась с ней на диван. Посадила рядом с тарелкой любимую куклу Катю в красном платьице в белый горошек и стала кормить халвой.

- Тебе кусочек, - говорила Роза, подносила Кате тарелку и клала себе в рот кусочек халвы.
-
- А теперь мне, - произносила затем она и съедала кусок побольше.
-
- Правда, вкусно? - спрашивала она у Кати. И отвечала за нее: - Очень вкусно, спасибо.
-
Зазвонил телефон. Роза поставила тарелку и подбежала к нему.

- Алло! - сказала она хрипло.
-
- Это я, мама. У вас все в порядке?
-
Роза, хотя и старалась быстрей дожевать халву, не успела сразу ответить.

- Почему ты молчишь? Что-нибудь случилось?
-
Роза с трудом проглотила клейкие остатки.

- Ничего страшного.
-
- Ты жуешь что-нибудь?
-
- Что ты, мама? А разве ты видишь?
-
- Я слышу.
-
- Это тебе показалось. В телефоне что-то трещит.
-
- Ну хорошо. Что Тимур делает?
-
- Сидит под столом.
-
- Почему?
-
- Я его наказала за рожу.
-
- Какую рожу?
-
- Он мне показал.
-
- И давно он сидит? Я скоро приду, ты можешь его выпустить.
-
- Хорошо, мама.
-
Роза положила трубку и огорченно посмотрела в тарелку. На дне было много мелких крошек и два сиротливых небольших обломка. Она хотела их доесть. Но почему-то рот просто не раскрывался. Девочка поставила тарелку на место, закрыла дверцу буфета, придвинула стул к столу, расправила складки на скатерти и пошла на кухню.

- Вылезай.
-
- Не вылезу. Мне и здесь хорошо.
-
И Тимур вдруг заорал во все горло: "Что ж ты бродишь всю ночь одиноко, что ты девушкам спать не даешь!".

- Ах, ты мою песню петь! Умолкни!
-
На секунду под столом воцарилось молчание. И тут же донеслось:

- Я встретил девушку - полумесяцем бровь!
-
На щечке родинка, а в глазах любовь!

У Розы из глаз брызнули слезы, и она убежала. Братец знал оружие, каким можно поразить старшую сестру. У нее действительно была на правой щеке родинка. А о том, что у нее в

глазах любовь, говорилось в песне. Но Роза почему-то обижалась. Ну и пусть. Тимур пошел в ванную достраивать плотину...

На следующее утро мама утром зашла в комнату, поздравила Розу и вдруг спросила:

- Доченька, а ты случайно не знаешь, где халва из буфета? Я думала сегодня всех гостей твоих угостить.
-
Роза удивленно посмотрела на маму:

- Я не видела халвы. Может, Тимур съел? - и Роза покосилась на кроватку спящего брата.
-
- Хорошо, Роза, я разберусь.
-
Днем мама опять ходила в магазин, потом она пришла в комнату к Розе и принесла на тарелке огромный кусок халвы, еще больше вчерашнего.

- Ты любишь халву, вот и кушай. Как съешь, постучишь.
-
И мама вышла из комнаты, заперев за собой дверь.

Сначала Роза обрадовалась и съела чуть не половину куска.

Вскоре она наелась. И постучала в дверь:

- Мама, я уже сыта. Я больше не хочу!
-
Мама из-за двери глухим голосом отвечала:

- Выпущу, когда съешь все!
-
Роза села опять есть. Но даже маленький кусочек, который она пыталась проглотить, застревал в горле, царапал его. Был противным, невкусным.

Девочка смотрела в окно. Там, на улице, ярко светило солнце, и девчонки, наверное, все гуляют уже, а она, такая несчастная, должна есть эту проклятую халву. Из глаз ее медленно выкатились крупные слезинки, они побежали по щекам, за ними еще и еще. Слезы текли сами собой. Роза совсем не хотела плакать, но чем больше текли слезы, тем больше она жалела себя. Откуда-то изнутри непроизвольно вырвался вздох-всхлип, и девочка стала тихо рыдать.

Она не услышала, как в замке повернулся ключ, как в комнату кто-то вошел, и только когда почувствовала прикосновение руки к вздрагивающему плечу, она подняла мокрое лицо и сквозь пелену слез увидела, что это Тимур. Ей было стыдно 
перед младшим братом, но она ничего не могла поделать и продолжала плакать.

Тимур внимательно на нее посмотел, не улыбнулся, не скорчил рожу.

А потом взглянул на тарелку с халвой.

- Можно я попробую? - спросил он неожиданно вежливо.
-
Роза не могла произнести ни слова. Она просто кивнула. Она видела, как Тимур набил полный рот халвой, и рыдания ее стали утихать. Она с благодарностью смотрела на Тимура и думала: «Как здорово, что у меня есть брат!».

УГОЛОК ХУДОЖЕСТВЕННОЙ САМОДЕЯТЕЛЬНОСТИ, ИЛИ СДЕЛАЙ САМ

Наше время - время великих свершений. И одно из свершений - разностороннее развитие личности. Личность уже не удовлетворяется своим рабочим местом - будь то на заводе или фабрике, в поле, в лаборатории, в амбулатории, кафетерии или санатории. Личность теперь имеет хобби (слово английское, по-русски оно означает примерно - «побочное занятие, за которое не всегда платят»).

Хобби - это очень здорово. Хобби - это коллекционирование марок и этикеток с пивных бутылок, автографов великих футболистов и подержанных автомобилей и т.д. Хобби - это посещение музеев и концертных залов. Хобби - это туризм.

И наконец, в отличие от предыдущих хобби (в основном потребительских), есть много видов хобби творческих: конструирование действующей модели велосипеда величиной с волосок на хоботке комара, создание серии скульптурных портретов на ячменном зерне (которые прекрасно можно видеть в электронный микроскоп), написание психологических трилогий (или тетралогий), воссоздающих сложные перипетии жизни небольшой, но важной овощной базы крупного районного центра (этот вид творческого хобби буржуазные литературоведы обозначают не совсем правильным термином «графомания»),

К сожалению, многие хобби развиваются самотеком. До сих пор ни одна солидная организация не сочла нужным направить их в надлежащее русло, выработать научные рекомендации.

Наш журнал решил выступить инициатором в этом благородном деле. Мы не собираемся давать всеобъемлющую систему. Наша задача гораздо скромнее: дать несколько советов тем, кто хочет выбрать себе то или иное хобби.

Как самому написать детектив

Часть общая

Детектив нынче пользуется популярностью. Несмотря на преследования, осуждение, высмеивание и т.д., он все-таки пробился в литературу, чем доказал свою жизнеспособность. Сегодня проблемы детектива выносят на всесоюзную трибуну. О нем спорят, его защищают от нападок видные ученые, писатели, читатели. Спрос на детектив увеличивается, а продукции не хватает. Писать детективы стали все - ученые и писатели, милиционеры и б.чекисты, журналисты и очеркисты, публицисты и б.уголовники. И все равно мало.

Поэтому, желая как-то восполнить этот недостаток, мы хотим предложить несколько советов, которые помогут читателю самому, в домашних условиях, написать детектив.

Детективы бывают разные. И потому каждый должен выбрать себе тот тип, который ему ближе.

Какие же это типы? Прежде всего два главные:

I. Советский детектив.
II.
III. Зарубежный детектив.
IV.
Их-то мы и рассмотрим.

Часть первая. Как самому написать советский детектив

А. Герой (или герои).

Прежде всего, нужно выбрать героя. Он (или они) должен быть либо работником милиции, либо чекистом (органы безопасности). Лучше всего молодым, но опытным следователем. Женат (2-3 года). Жена молодая и не всегда понимает мужа. Герой часто дежурит по праздникам и потому жена им недовольна. Это вносит элемент некоторого психологизма и показывает героя не только на работе, но и в быту как человека, которому ничто человеческое не чуждо. Герою могут нравиться высокие блондинки (или брюнетки), но он с ними только заигрывает, сохраняя супружескую верность (до тех пор, пока жена не подаст на развод).

Герой увлекается футболом (как болельщик) и играет неплохо в теннис, а также в шахматы.

Он среднего роста. Фигура гибкая, стройная. Прекрасно владеет приемами самбо (джиу-джитсу, дзюдо, карате). В одной из схваток с матерым рецидивистом ломает ему руку.

Любит читать Тургенева, Хемингуэя, Юлиана Семенова и Аркадия Адамова. Но у последних двух авторов находит некоторые профессиональные ошибки.

Б. Соперники героя.

Обычно люди очень коварные, не без ума (скорее даже себе на уме). Ставят герою одну за другой ловушки. Как правило, бандиты с опытом. Однако один из них - молодой парень, комсомолец, токарь (или слесарь), которого еще можно перевоспитать. Надо ему только разъяснить, что погоня за «красивой» жизнью до добра не доведет. И счастье не в ресторанах и дешевых ласках девиц в мини-юбках с сигаретами «Филипп Морис» в зубах, а в производительном труде, в общении с родным коллективом. Герою удается убедить юного токаря (слесаря). Работники предприятия, где он числился, берут его на поруки. Юноша честно трудится и поступает в восьмой класс вечерней школы.

В. Сюжет.

Лучше всего ограбление сберкассы (магазина). Однако можно и угон автомобиля. Причем не одного, а нескольких.

Герой устанавливает, что все преступления совершены одним и тем же лицом (лицами). Это он определяет по почерку. Можно к грабежу присовокупить убийство и тогда станет ясным, что здесь действуют очень общественно опасные преступники.

Герой не должен действовать методами Шерлока Холмса, хотя он иногда и вспоминает знаменитого сыщика. Герой - наш советский детектив, воспитанный комсомолом, окончивший МГУ.

Он знает, что главное - это общественность. И делает ставку на нее. Ему помогают все в благородном деле розыска преступника: пожилой вахтер склада железобетонных конструкций и юная машинистка из ЖЭКа, официантка из уютного кафе (хорошая скромная женщина, покинувшая мужа-алкоголика и сама воспитывающая двух чудесных ребят - белокурую дочку и черноволосого вихрастого и задиристого сынишку, - кстати, сынишка увлекается фотографией и случайно заснял одного из преступников, когда тот выходил из кафе) и строптивый молодой талантливый ученый, который сам решил преследовать бандита и получил растяжение связок и вывих правой ноги, когда прыгал со второго этажа за убегавшим преступником.

Благодаря помощи всех этих и многих других простых советских людей преступники оказываются загнанными, они в кольце, им некуда деться. Они бросают оружие и поднимают руки. Лишь один, самый матерый, пытается прорваться и стреляет в сержанта, но тут же с криком падает после умелой подножки героя. Все они предстанут перед судом и получат по заслугам. А у героя впереди новое дело и до конца не выясненные отношения с женой.

Г. Место действия.

Лучше всего большой город и пригород. Можно Рижское взморье и Крым. Ресторан, кафе, частные квартиры.

Д. Время действия.

Лучше всего осень. Это делает все более романтичным. Падают листья. Стучит по крыше дождь. Летят брызги из-под колес автомобилей.

Р е з ю м е.

Итак, теперь, когда Вам все известно, можете начинать писать. Для этого, правда, требуется некоторое время. Допустим, вы хотите написать детектив средней величины (а это страниц 120-150 и скорость вашего письма 5-6 страниц в час). Следовательно, если вы в день будете писать по три часа и начнете писать в понедельник, то соседей приглашать на прослушивание вашего детектива надо не ранее чем в четверг-пятницу будущей недели.

Впрочем, можно их и не приглашать, а дать им почитать, прежде всего перепечатав текст на машинке. Это даст вам возможность более рационально использовать время, а именно: вы тут же можете применить приобретенный опыт для написания следующего детектива - зарубежного.

Часть вторая. Как самому написать зарубежный детектив

Некоторым читателям может показаться (по незнанию), что зарубежный детектив написать проще, но это не так. Прежде всего надо помнить, что писать можно только хороший зарубежный детектив (советский можно и средний и плохой - он все равно будет стоять на страже нашей социалистической законности). Зарубежный детектив (и это главное, ради чего его стоит писать и читать) должен разоблачать буржуазный образ жизни, показывать продажность, коррупцию, подкуп и т.д., разложение буржуазной культуры и т.п.

А. Герой (герои).

Полицейский комиссар (инспектор). Пожилой, с трубкой (можно без трубки). Умудрен опытом, жизнью. Знает всех подонков. Живет в скромной пятикомнатной квартире, купленной в рассрочку. Жена его понимает с полуслова и не сердится, когда он приходит пьяный: знает, что это для дела.

Б. Соперники героя.

Обычно наглые, самоуверенные шантажисты, бандиты, прожигатели жизни, миллионеры и гангстеры. Обычно кого-то убивают (из-за наследства или теплого местечка в министерстве). Все руководство полиции у них в кармане. Инспектор понимает, что вывести их на чистую воду нельзя - просто не получится.

В. Сюжет.

На загородной вилле известного дипломата заблудившийся бродяга находит труп молодой женщины, зверски убитой. Он пытается скрыться, но случайно здесь оказался полицейский патруль. Бродягу хватают. Дело попадает к инспектору. Он понимает, что бродяга ни при чем. Но как разоблачить владельца нефтеперегонных заводов мистера Х? Ведь это он был любовником жены дипломата и, чтобы получить почти задаром концессию в одной латиноамериканской стране, убивает свою бывшую любовницу, которая шла к дипломату, чтобы рассказать о связи его жены с Х. и тем самым отомстить последнему. Тогда дипломат добьется прекращения переговоров правительства с Х.

И инспектор приходит к выводу, что единственное, что он может сделать, - это доказать невиновность бродяги. Ему удается найти людей, с которыми тот играл в карты в одном из мрачных пригородных притонов в тот час, когда молодая талантливая актриса была задушена руками в перчатках - руками шофера Х. Он знает, что Х. не выдаст своего шофера. Иначе тот на суде расколется и расскажет о многочисленных преступлениях шефа. И он принимает ту версию, которую предложил сам Х., добавив к ней конверт с 10.000 в новом масштабе цен: актриса стала жертвой несчастного случая - споткнулась и неловко упала на шею.

Бродягу освобождают. Газеты помещают портрет инспектора, сумевшего докопаться до истины. Жена испекла ему вкусные пирожки с зайчатиной. Инспектора ждут новые дела.

Г. Место действия.

Загородная вилла. Приемная миллионера. Яхта. Полицейское управление. Ночной клуб.

Д. Время действия.

Осень. Летят листья. Инспектор вспоминает молодость и свои свидания с будущей женой. Прогулки на велосипеде.

Р е з ю м е.

Как читатель мог убедиться, у зарубежного детектива есть своя специфика и свои трудности. Но автор детектива не должен бояться никаких трудностей. Ему должно быть все под силу. Разумеется, если любовь к детективу у него искренняя. Если же он предпочитает что-либо иное, то советуем ему следить за нашими советами, за нашей рубрикой. Быть может, он и выберет что-либо по своему вкусу. Если у читателя есть какие-либо вопросы или предложения, мы с радостью ему ответим и учтем пожелания. Следите за нашей рубрикой!

ИЗВИНЕНИЕ

Данные опусы были найдены мной на дне одного из ящиков письменного стола. В свое время они предлагались в разные журналы, но были по разным причинам отвергнуты. Основными из них были: несоветские методы воспитания, неопределенность жизненной позиции, отсутствие комсомольского задора и двойное смысловое дно. Сегодня многие из этих оснований отпали: комсомола нет, коррупция расцветает, а люди, как и прежде, есть хорошие и плохие. Так что, думаю, актуальность моих сочинений с десятилетиями не потускнела.

Пардон за извинение. Автор.


Марина Колева

ИЗ ИСТОРИИ РУССКОЙ ПАРФЮМЕРИИ

L’ un des sens (Одно из чувств)

Парфюмерия как явление мировой цивилизации, насчитывающее тысячи лет, ничем не отличается от таковой в советский период (1920-е - начало 1980-х годов), если иметь в виду воздействие парфюмерных ароматов на подсознание людей. Различия состоят в том, как влияла парфюмерия на частную жизнь человека в разных странах и в разные эпохи, как она встраивалась в исторические события, национальные традиции, культуру, экономику, науку и политику.

Есть некоторая странность в истории советской парфюмерной индустрии. С одной стороны, это совершенно особая страница советской жизни, а с другой - продолжение русско-французской парфюмерии XIX и начала XX века. Последнее обстоятельство обеспечило советской парфюмерии такое свойство, как устойчивость, которая даже граничила с сопротивлением менявшейся реальности, с отстраненностью от действительности.

Парфюмерия - вообще своего рода ловушка, обманка. Все парфюмерные запахи не только «слышатся» всякому по-своему, но и пахнут на каждом человеке совершенно индивидуально. Известный советский специалист в области косметики и парфюмерии Рудольф Фридман писал: «Во всех случаях запах душистых веществ каждый воспринимает не отдельно, а всегда на фоне многих других запахов - стен, мебели, окружающих людей, животных, - и, наконец, всегда на фоне запаха, присущего себе самому».

Психологический аспект запахов, по сути, оказался тем фактором, который привел всю советскую парфюмерную отрасль к краху. Конечно, было много иных причин: нехватка и несовершенство природных и синтетических душистых веществ, устаревшие технологии и оборудование, незаинтересованность причастных к парфюмерии ведомств в реформах и пр. Но то, что горожане в 1970-х годах выстаивали долгие очереди за простенькими польскими духами «Быть может», - явное свидетельство «усталости» от той парфюмерной продукции, которую производили в СССР, не считаясь с переменами в моде, быту, вкусах. Оказалось, для того чтобы свести на нет великую русско-французскую парфюмерную традицию, потребовалось 60 лет. Впрочем, отмеряя эпохи парфюмерии, мы должны отдавать себе отчет, что она едва ли не вечна. Американский ученый А. Лео Оппенхейм в книге «Древняя Месопотамия» писал о ближневосточных парфюмерах ГУ - III тысячелетий до н. э.(!): «Эти тексты уникальны в клинописной литературе: только парфюмеры и изготовители стекла ценили свою работу настолько высоко, что стремились сохранить в письменном виде традиции ремесла».

Общая цель объединяет парфюмерию с косметикой. Обе они служат желанию людей привлекать, обольщать. Косметике, возможно, чуть меньше лет, чем парфюмерии, а той косметике, которая является основой всего комплекса ухода за кожей и волосами, не больше четырех тысяч лет. Косметика в современном понимании делится на декоративную и по уходу за кожей. В нашем рассказе, написанном по мотивам недавно вышедшей книги (М. Колева. Парфюмерия и косметика), мы немного коснемся исторических и социокультурных аспектов российской косметики.

О двух французах, которые любили Москву

Неизбежность чисел, дат и имен станет нашей путеводной звездой по истории русской парфюмерии, благодаря которой появилась и советская.

В 1841 году в Париже в семье парфюмера Атанаса Брокара родился младший сын, Анри. В том же году в Москву приехал известный французский парфюмер Альфонс Ралле. До отмены крепостного права в России оставалось 19 лет, до появления в московских домах водопровода и канализации - 70, до миллионного московского жителя - столетие. Москву называли «большой деревней». Чего же искал в краю далеком 25-летний Ралле?

Энергия, жажда действия, фантастическая преданность профессии рождают особый тип человека. Хотел ли Ралле разбогатеть легко и быстро, пользуясь практически полным отсутствием конкуренции? Тогда он мог найти место поближе к Франции. Но Ралле был «идейным» парфюмером: он любил учить, любил находить и выводить в люди таланты. Москва казалась ему идеальным местом, «чистым листом», где он мог бы осуществить свои замыслы.

В 1843 году за Сущевским валом, на Вятской улице, он ставит свою благовонную фабрику. Главным цехом был мыловаренный, затем цеха по производству лосьонов, одеколона, помад, пудры и фиксуаров (закрепляющей помады для усов). Продукция сразу же поразила москвичей своим высоким качеством. Это было замечено в Петербурге, и через три года Ралле уже получил звание «Поставщик двора Его Императорского Величества».

В это время во Франции бушевали антирусские страсти, вызванные публикацией в 1843 году книги маркиза де Кю- стина «Россия в 1839 году». Комментируя взгляды автора, историк, член Французской академии Элен Каррер д’Анкос замечает: “Чтобы быть в России, надобно быть русским”. Это безапелляционное утверждение маркиза де Кюстина, побывавшего в Петербурге в 1839 году, дает исчерпывающее представление о том, как даже в XIX веке, не говоря уже об эпохах более ранних, французы воспринимали Россию. И, тем не менее, эта далекая страна, которую путешественники описывали, противореча один другому и впадая в крайности, постоянно давала пищу их воображению».

Ралле остался равнодушным ко всему этому шуму - он работал. За девять лет своего пребывания в Москве он получил не только почетные звания (два герба «Поставщика Его Императорского Величества» - третий герб будет получен позже), что дало ему и социальный статус, и привилегии в торговле, налогообложении и пр., и всероссийскую известность.

В 1850-1852 годах (уточнить эту дату не удалось) Ралле решил продать фабрику своим компаньонам Бодрану и Бюжону, но с одним непременно условием: кому бы она ни принадлежала, она должна носить его имя. Штандарт с именем знаменитого парфюмера будет развеваться над его детищем еще целых 66 лет! Последним владельцем фабрики стал обрусевший француз Арман Дютфуа.

Есть фраза, приписываемая римскому императору Марку Аврелию: «Жизнь бренна, судьба загадочна, слава непостоянна». Мог ли Альфонс Ралле (ум. в 1894 г.) предполагать, что в 1918 году его фабрика будет национализирована и получит унылое название «Государственный мыловаренный завод № 4»? К тому времени, правда, ни самого Ралле, ни его компаньонов уже не будет в живых.

Отъезд Ралле из России, по-видимому, имел какие-то личные причины. Во всяком случае он еще неоднократно будет посещать Петербург и Москву, консультировать, привозить новинки, жертвовать средства для католического собора Св. Людовика на Малой Лубянке (на этот счет сохранились документы и письма).

В год отъезда Ралле из Москвы сыну Атанаса Брокара Анри было 11 лет, и он вместе с отцом и старшим братом отправился за океан в Филадельфию, где они начали свое мыловаренное и парфюмерное дело. Ничто еще не предвещало появления в Москве большой парфюмерной индустрии.

Между 1857 и 1859 годом в семье Брокар случается трагедия - умирает старший сын Александр. Что побудило отца свернуть дело и уехать во Францию, не ясно. Но Анри Брокар оказался в Париже, где в те годы работало не меньше сотни парфюмеров, а путь в Россию был уже проторен множеством ремесленников и торговцев из Франции. Образ русских заметно изменился к лучшему, считалось очень перспективным работать в России. Через знакомых удалось выяснить, что московский аптекарь Гик предлагает место лаборанта со столо- ванием (т.е. с едой и проживанием).

Различные авторы по-разному оценивают возраст Анри Брокара в год его приезда в Москву, и уж совсем таинственной фигурой кажется Гик. Мы попытаемся внести ясность - Анри Брокар явно того заслуживает, поскольку занимает в русской культуре очень заметное место. Возраст 19 лет - наиболее точная цифра: ведь мы знаем, что семья Брокар провела в США семь лет. Для получения навыков в таком ремесле, как парфюмерия, этого вполне достаточно. Ремесло парфюмера в середине ХГХ века было еще далеким от индустрии и носило кустарный характер. С момента приезда Брокара в Москву происходят события, предопределившие становление и процветание русской парфюмерной промышленности. И первым стало его поступление на работу к Гику, который не был просто аптекарем. Дело в том, что в первой половине ХГХ века органическая химия еще считалась частью медицины и фармацевтики. Выдающиеся химики того времени Либих и Дюма работали аптекарями, а Берцелиус учился на врача. Гик также учился на фармацевтическом факультете в Германии. В России не только изготовление лекарств относилось к медицине, но и парфюмерное дело было причислено к фельдшерскому. Поэтому молодой Анри Брокар, попав в лабораторию Гика, окунулся в атмосферу необычную и творческую. «Даже факторы объективного характера влияют на науку не непосредственно, а через людей, с их неповторимым индивидуальным характером, с их созданными воспитанием, а иногда коренящимися в наследственности складом ума и психологическими установками». Эти слова принадлежат советскому специалисту в области органической химии Георгию Быкову.

Брокара много лет спустя возвеличивали как предпринимателя, как очень хорошего парфюмера, отчего-то почти не вспоминали, что он был великим новатором, начинавшим с открытия, которое преобразило его дальнейшую жизнь. Он изобрел технологию, получившую название в духе того времени - «концентрированные духи».

Термин «концентрированные духи» позаимствован всеми авторами, писавшими о Брокаре, из текста юбилейного альбома «Товарищество Генриха Брокара и Ко» (1984 г.), изданного к 50-летию фирмы. Тем не менее, в чем заключалась эта технология, точно не известно.

Открытие молодого Брокара пришлось на промежуточный период в истории химической науки. Органическая химия уже была выделена из состава дисциплины в целом, систематизированы исследования жиров, эфирных масел и т. д. Об этом свидетельствует, например, «История химии» 1843 г. немецкого ученого Г. Коппа. Но до 1860 года, когда органическая химия определит синтезу первое место, еще оставалось около десяти лет.

Ни Брокар, ни другие гениальные парфюмеры того времени не были дипломированными химиками или фармацевтами. Можно лишь предположить, что в лаборатории Гика путем проб и ошибок Брокару удалось получить некие совершенно новые соединения природных душистых веществ, с помощью которых он значительно удешевил производство духов. Конечно, это была случайность, хотя и подкрепленная его бесспорным научным чутьем, историей его семьи и традициями всей французской школы парфюмерного искусства. Выдающийся русский химик А.М. Бутлеров писал: «Вторжение случая в химические исследования иногда создает волнующую атмосферу научных поисков в большей степени, чем это обнаруживается в рациональных и приглаженных сообщениях, которыми обычно наполнены наши журналы»,

Брокар предложил свой метод французской парфюмерной фирме «Рур - Бертран - Дюпон» и получил за него 25 тыс. франков. Много это или мало? Вот сведения из книги блестящего русского историка Р.Ю. Виппера: «Депутату Бодену, погибшему позже в перестрелке, рабочий заметил: “Стоит нам биться из-за ваших 25 франков” (суточные, выдававшиеся депутатам)». Понятно, что сумма, вырученная Брокаром за изобретение, была достаточно значительная.

Каждое событие в жизни Анри Брокара (в соответствии с русской речевой этикой его стали называть Генрихом Афанасьевичем) оказалось связанным с историей русской жизни и русской парфюмерии в частности. Например, он влюбился в обрусевшую бельгийку Шарлоту Равэ и женился на ней. Таким образом он, во-первых, навсегда остался в Москве, а во-вторых, породнился с папашей Равэ, который в молодые годы был гувернером дочерей великого русского поэта Тютчева. А стоило Брокару быть приглашенным на благотворительный базар и поднести герцогине Ольденбургской благо- ухающй букет искусственных цветов, как об этом заговорил весь город. Что же это был за букет?

В книге «Flowers into art: floral motifs in European painting and decorative arts» («Цветы в искусстве: цветочные мотивы в европейской живописи и декоративно-прикладном искусстве»), описывающей собрание музея в Копенгагене, есть изображение интерьерного букета из воска, клея и бумаги, но выглядит он очень условным. Во времена Брокара витрины парфюмерных магазинов (тогда говорили - лавок) менялись ежедневно. Кроме самих товаров ставили букеты с цветами, корзинки или просто букеты из шелка и прочих материалов. Лучшие искусственные цветы делались в Париже, если речь шла о цветах для костюма, шляп и т. п. Но идея «витринного букета», надушенного каким-нибудь модным ароматом, могла прийти в голову только такому французскому «американцу», как Брокар. Современникам это очень понравилось - во всяком случае, об этом букете рассказывают небылицы. Самая популярная - что каждый цветок благоухал, как настоящий.

Но для парфюмерии тех лет это было невыполнимо. Не существовало еще синтетических душистых веществ, которые позволили бы копировать природу в том объеме, как это стало возможно в ХХ веке. Зато можно было придать букету нежный, узнаваемый цветочный аромат. Брокару принадлежат разработка и введение в русскую парфюмерию цветочного направления. В 1882 году для открытия своего павильона в рамках Всероссийской промышленно-художественной выставки он придумал интерьерный фонтанчик, из которого струился его знаменитый «Цветочный одеколон». Началась давка, вызывали полицию. Наутро все газеты писали об этом.

Идеи и вкус Генриха Афанасьевича были несколько далеки от французских и, скорее всего, навеяны его филадельфийской юностью. А чего стоили его первые придумки, связанные с мылом: мыло в форме огурца, мыло детское с выдавленными на нем буквами алфавита - его знала, да и грамоте по нему училась вся Россия!

Великий московский француз Анри Брокар умер в 1900 году, не дожив совсем немного до 60 лет. Его предприятие могло бы превзойти всю французскую парфюмерную промышленность, но грянули Первая мировая война и революция... В 1918 году фабрику национализировали и присвоили ей название «Государственный мыловаренный завод № 5».


Вадим Тютюнник

К ВЕРШИНЕ ГОРЫ МОИСЕЯ И УРОКИ АРАБСКОГО

И ты помнишь, как, только одно из морей, Ты исполнило некогда Божий закон, Разорвало могучие сплавы зыбей,

Чтоб прошел Моисей и погиб Фараон».

Николай Гумилев

С детства я мечтал о путешествиях. Мне уже удалось побывать в разных местах. Но я все еще продолжал гореть желанием подняться на вершину самой высокой горы Синайского полуострова - горы Моисея. Вот так однажды взять и стать паломником? Представить себя в этом новом качестве мешали стереотипы. Ну какой из меня, кабинетного работника в галстуке, большую часть своей жизни проведшего за письменным столом, паломник. Однако мне, востоковеду, долгое время не давало покоя неслучайное любопытство относительно святой горы. Не будь я знаком с историей этого знакового места на Земле, чрезвычайно важного для огромного количества людей, возможно, я так бы и не понял, отчего с древних времен продолжает стремиться к нему бесконечный людской поток. Суровый, малопригодный для жизни край стал обжитым благодаря неиссякаемой вере людей в Бога. Бессильны были жестокие песчаные бури, бесконечные набеги и осады иноверцев перед стойкостью тех, кто однажды пришел сюда, в эту гористую пустыню, чтобы с вздыбившихся к небу каменных скал неустанно всматриваться в небеса и. верить.

И вот однажды, приобретя под египетским солнцем достаточно неплохой загар и слегка заскучав от монотонности жизни в одном из отелей курортного Шарм-эль-Шейха, мы с женой все же решились взобраться на Гору Моисея.

У горы этой есть другие названия. Гора Синай, или гора Хрив, на иврите звучит как Хар-Синай. Арабы зовут ее Джа- бал-Муса. Она находится недалеко от того места, где Красное море в его северной части как бы разрезается острием Синайского полуострова на два залива - Суэцкий и Акабский. Второй отделяет Синай от Аравийского полуострова, а Суэцкий на севере переходит в одноименный мелководный, но судоходный канал. По нему, как описывал в начале прошлого века в своем стихотворении русский офицер, поэт и путешественник Николай Гумилев:

... идут корабли

Не по морю, по лужам,

Посредине земли Караваном верблюжьим.

Говорят, что тому, кто встретит восход солнца на вершине той горы, будет позволено загадать сокровенное желание, которое обязательно исполнится. И еще там отпускаются все грехи. Судя по количеству людей, желающих совершить восхождение, грешников на Земле меньше не становится. Что ж, таким способом «забить» для себя местечко в раю - идея неплохая. Ну, а если серьезно, скажу, что большинство паломников - истинно верующие и достойные люди.

Известно, что ночной пеший подъем на Гору Моисея считается для обычного человека делом совсем не простым. К месту, где когда-то стоял Моисей и разговаривал с Богом, паломники тысячами съезжаются отовсюду. Кого здесь только нет. Вьющаяся же змейкой горная тропа, нелегкая даже для верблюдов, на какое-то время сплачивает разношерстную публику. Взбираясь вверх, каждый переживает то же, что и другой, идущий с ним рядом. А сам подъем как бы символизирует стремление людей взойти по духовным ступеням выше.

В начале восхождения все выглядело даже забавно. В общей сложности у подножья горы собралось несколько сотен паломников. Неожиданно яркая луна спряталась за одну из высоких горных вершин, и все вокруг погрузилось в темноту ночи. Наш гид напомнил нам о необходимости в таких условиях незамедлительно реагировать на его звучный опознавательный оклик «Нефертити». Затем он раздал нам фонарики, и мы начали подниматься в гору. Довольно скоро гид куда-то подевался, а наша «обезглавленная» группа была вынуждена в условиях полной темноты влиться в единый многонациональный отряд паломников. Темнокожих и шумных нигерийцев, как выяснилось позже, оказалось больше всех. Они были бодры и веселы, громко разговаривали друг с другом. Некоторые, чаще женщины, пели религиозные песни, впадая при этом в некий транс. Зрелище необычное. Я видел, как одна из женщин садилась на придорожный камень и, подняв голову, с закрытыми глазами, начинала петь и голосить, размахивая при этом руками. Казалось, африканка кому-то на что-то жаловалась, о чем-то умоляла, а порой кого-то воспевала. Благодаря выглянувшей из-за горы луне мне удалось разглядеть выражение ее лица. Горести и страданий оно не выражало. Было видно, что эта женщина, скорее всего принадлежащая к одному из религиозных орденов черного континента, была уверена в себе и безошибочна в своих действиях, которые, вероятно, она повторяла в жизни сотни раз.

Нигерийцы не смешивались с другими паломниками. Отделившись от остальных и вытянувшись в длинную цепочку, они двинулись по параллельной дорожке, находящейся несколько ниже основной тропы. Наблюдать сверху за этой светящейся фонариками и поющей цепочкой было действительно забавно. Чем-то это зрелище напоминало мне мультфильм о Гулливере и лилипутах.

Когда через пару километров наша тропа слилась с той, по которой пошли нигерийцы, мы оказались среди уже не таких веселых темнокожих людей. Почти все они были преклонного возраста, а многие тучного телосложения. А когда мы поднялись еще выше, они стали часто садиться и даже ложиться на плоские камни, чтобы перевести дух. Можно было только догадываться, с каким трудом они переносили этот, чуждый для них, климат: пронизывающий ледяной ветер только усиливался по мере нашего продвижения к вершине высотой в две тысячи двести восемьдесят пять метров. Песен уже не было слышно. В полумраке раздавались лишь громкие хрипы и вздохи. И я понимал, насколько было велико желание людей достичь вершины.

От подножья горы и выше, почти на каждом шагу нам попадались бедуины. Рядом с ними стояли или лежали их верблюды. Люди и животные, окрашенные ночным полумраком в цвет окружающих их скал, казались теми самыми «чудами» из стихотворения Гумилева «Египет»:

И такие смешные верблюды,

С телом рыб и с головками змей,

Как огромные, древние чуда Из глубин пышноцветных морей.

Когда мы к ним приближались, эти, словно высеченные из камня фигуры, оживали и шли за нами. Ни на шаг не отставая, они наперебой пытались говорить с нами на английском и русском языках. Каждый предлагал взять у него напрокат верблюда. Я заметил, что эти услуги бедуины предлагали вначале наиболее выбившимся из сил паломникам, а потом уж всем подряд. Их настойчивости можно было только позавидовать. Идущий за спиной бедуин с верблюдом через каждые пятнад- цать-двадцать секунд задавал один и тот же вопрос по-английски и тут же по-русски: «Кемел?», «Верблюд?». И терпение его оправдывалось - он получал на свой короткий вопрос такой же короткий ответ: «Давай верблюда!». После этого «корабль 
пустыни» (в нашем случае - «корабль гор») по команде погонщика приседал, и на него усаживали обессилившего путника.

Жена, незадолго до этого перенесшая перелом лодыжки, молча продолжала подниматься в гору. Но, в конце концов, я усадил ее на бедуинский «транспорт». Обрадовавшийся погонщик предложил мне за отдельную плату взобраться на этого же верблюда. Без особой на то нужды и сочувствуя животному, я отказался от такой любезности.

Лицо жены рассмотреть мне не удавалось. Но было очевидным, что чувствовала она себя некомфортно: огромный верблюд ее подкидывал и раскачивал во все стороны. Снизу она казалась плывущей высоко в звездном небе. Переведя взгляд на ноги верблюда, я заметил, как он, слегка притормаживая, осторожно прощупывал копытом тропу, стараясь обходить значительные неровности на своем пути. При этом он продолжал высоко держать голову, тем самым как бы желая всем показать, что поглядывать себе под ноги - дело новичков, а не почтенных верблюдов.

Повыше, где тропа становилась еще круче, а воздух холоднее, и где верблюды уже не могли пройти, повсюду стояли бедуины, предлагавшие нам тканые одеяла. «Блэнкит?», «Одеяло?», «Блэнкит?», - слышалось отовсюду. Но укрываться пыльными одеялами нам не хотелось.

Наконец, мы с женой, обнявшись и дрожа от холода, утвердились в окружении других паломников на каменной площадке, на вершине горы. Все с нетерпеньем ждали зарю.

Только подумать, какие события, согласно преданиям, происходили здесь, на этой святой горе на пятидесятый день Исхода из Египта и гибели фараона-узурпатора Мернептаха, утонувшего в водах Красного моря. Могучие скалы стояли в огне, густой дым окутывал их. Гремел гром, дрожала земля, сверкала молния. В шуме разбушевавшейся стихии раздался голос Всевышнего. Бог передал тогда Моисею высеченные на каменных скрижалях завета десять заповедей, морально-нравственное значение которых велико для человеческой души по сей день. Но после сорокадневного пребывания на горе

Моисей, спустившись со скрижалями в руках и увидев, что народ, забыв о Боге, пляшет и поклоняется Золотому тельцу, пришёл от вида разнузданного пира в такой страшный гнев, что разбил о скалу скрижали. А после раскаяния всего народа высек из камня новые и, взойдя с ними на гору, положил их в сделанный им деревянный Ковчег. И Бог снова написал на скрижалях заповеди.

Так, в ожидании рождения нового дня, мы простояли часа полтора или два. Вдруг я заметил, как в серой пелене, застилавшей горизонт с востока, кто-то, словно невидимой иголкой, проколол маленькое отверстие, через которое проник первый луч солнца. Пора было загадывать сокровенное желание. Через четверть часа солнце вошло в свои права. Мы начали спускаться.

Окружающие нас горы вулканического происхождения удивляли формой своих вершин. Одна из них, закрученная древними извержениями, напоминала гигантскую ржаную плетенку. Другая выглядела как пирамида Хеопса. На пути вниз нам встречались нагромождения гигантских каменных «бутылок», склеенных в единое целое, часть из них была разбита какими-то природными катаклизмами.

Спустившись пониже, мы увидели поджидающих нас бедуинов с верблюдами. Явно их было больше, чем паломников. Поэтому погонщики, бросив четвероногих тружеников, быстро шли, а некоторые даже бежали нам навстречу, чтобы первыми предложить свои услуги.

К нам подбежал бедуин лет двадцати в выцветшем на солнце халате и такой же чалме. Цепочка стереотипов - бедность, бедняк, бедуин - к его внешнему виду не подходили. Он был упитанный и, как выяснилось позже, неплохо говорил по-английски. Особенно мне запомнились его круглые с румянцем щеки и черные, как угольки, лукавые глаза. «Кемел?», «Верблюд?» - то и дело спрашивал меня парень. Вначале своим молчанием я давал ему понять, что верблюд не нужен. Но тот продолжал идти за нами и повторять все тот же вопрос по-английски, тут же переводя его на русский:. «Кемел?», «Верблюд?». Убедившись, что спуск с горы днем оказался почти таким же непростым, как ночной подъем, я сдался и спросил погонщика: «У тебя хороший верблюд? Большой?» - «Да, вот такой!», - ответил парень, широко разведя руки. В действительности же, хотя верблюд и отличался от своих высоких и сильных собратьев необычно светлой, почти белой мастью, доверия не внушал. Он казался слишком мелким, каким-то верблюжьим пони. К тому же, после того как на него была усажена моя жена, «кораблик пустыни» захромал на одну ногу. Я понял, что парень - не промах. На язык он не хромал и в ответ на мое недовольство отвечал, что верблюд, мол, не старый, а наоборот, очень молодой, совсем еще верблюжонок. Поэтому и прихрамывает с непривычки. Пройдя метров сто и понимая, что спорить уже бессмысленно, я смирился. Было видно, что верблюд покалечен в результате нещадной эксплуатации «детского труда» здесь, в горах. Мне ничего не оставалось, как просто сочувствовать бедному животному и поминутно на каждой крутой ступеньке переживать за него и за сидящую на нем жену: на этот раз ее качало еще больше. «Может быть, я слезу?» - то и дело тихо спрашивала она меня. «Может, еще потерпишь? Все-таки, верхом - не пешком» - отвечал я ей.

То, что погонщик не понимал русского, не было для него помехой. Видимо, ежедневное общение с иностранцами, развило в нем интуицию и способность понимать людей по их жестам и мимике. А чтобы все же заработать свои кровные, надо было, во что бы то ни стало, удержать мою жену «в седле» и не дать ей сойти с «корабля». Тактика была найдена верная. Молодой бедуин приметил и принял к сведению то, что я время от времени пытался заговаривать с ним по-арабски. И он стал меня в этом поддерживать: подкидывать мне все новые арабские словечки, чтобы я расслабился и больше не обращал внимания на мучения моей жены и «неопытного верблюжонка». Но, по правде говоря, мне, уставшему, было не до уроков арабского. Я заговаривал с погонщиком на его родном языке, чтобы скоротать почти четырехкилометровый путь, который нам предстояло преодолеть. Он «мчал» по камням своего Хромого (такую кличку я сразу же дал этому верблюду), надеясь своей болтовней улучшить наше настроение и обеспечить себе заработок в двенадцать долларов. Парень учил меня произношению, заставлял по нескольку раз правильно повторять по-арабски слова «налево», «направо», «жена», «красивая», «дочь», «дочки» и так далее. Слова «налево», «направо» тогда мне пригодились. При спуске, в какой-то момент услышав хриплое дыхание прямо за своим затылком, я обнаружил себя идущим впереди Хромого с уздечкой в руке. Как это случилось, я и сам не знаю. Возможно, погонщик, чтобы легче жестикулировать при объяснении правильной артикуляции арабских слов, освободил свои руки и дал мне «порулить». Теперь, когда верблюд, подыскивая менее крутую ступеньку, в задумчивости останавливался, в ход шли только что выученные мною арабские слова «налево», «направо». То, что неопытный верблюжонок сходу понимал эти команды, меня поразило. Значит, у бедолаги все же имелся свой «конек». И это было знание арабского. Уроки и мне пошли на пользу. Когда Хромой, неудачно став на скользкий камень, начинал юзом съезжать по тропе и погонщик, чтобы избежать «наезда», кричал мне по-арабски «Берегись!», я тут же отскакивал в сторону, уступая дорогу верблюду.

Так мы спустились к подножью горы и с облегчением направились к православной обители Святой Екатерины - древнейшему христианскому монастырю Ближнего Востока, который мы не могли не посетить. Отсюда, с тропы, монастырь был виден, как на ладони. Тесно стоящие друг к другу разнообразные монастырские постройки, обрамленные с четырех сторон высокими стенами из красноватого камня, представляли собой хорошо укрепленную крепость, которая издалека казалась игрушечной. Еще в III веке от Рождества Христова в пещерах этой долины, неподалеку от места, где росла неопалимая купина, знаменующая собой непорочное зачатие Божьей Матерью Христа от Духа Святого, стали селиться монахи-отшельники. По преданию, когда Моисей, пасший овец в пустыне близ горы Синай, подошел к этому горящему, но несгораемому кусту, чтобы его рассмотреть, Бог явился Моисею и повелел вывести народ Израиля из Египта в Обетованную землю. Начало постоянно действующему монастырю было положено в IV веке (при византийском императоре Константине) строительством в оазисе Вади Фиран, у неопалимой купины, маленькой церкви. Тогда же была построена колокольня, взобравшись на которую, монахи могли укрываться от набегов варваров и арабов. А уже в VI веке, благодаря прямому указу византийского императора Юстиниана, были возведены стены и основные здания монастыря, который в то время назывался Преображенским. Только с XI века, с распространением почитания Святой Екатерины, он приобрел свое современное название. Кстати, в монастыре все еще растет густой узколистный куст - та самая, по убеждению местных монахов и паломников, неопалимая купина. Зная, хотя бы вкратце, историю монастыря, понимаешь, почему люди сделали для себя такой непростой выбор - прийти и остаться в этом, казалось бы, совершенно не пригодном для жизни, месте на века.

Довольно утомительное, но все же интересное восхождение на гору Моисея подходило к своему завершению. Солнце уже прогрело землю, и мы забыли о холоде. А когда монашеские кельи, распложенные в несколько этажей по периметру монастыря, стали вполне различимы, мой «учитель», которому, как и мне, уже поднадоели уроки, решил прибегнуть к новой уловке. «Давай поговорим о жизни. Жену я твою везу на моем верблюде. Кстати, она у тебя красивая. О дочках ты рассказывал. А теперь я покажу тебе моего отца. Вон он сидит», - сказал парень, кивнув головой в сторону нескольких немолодых мужчин, которые вместе с их верблюдами прятались от солнца в тени одиноко стоящего дерева с редкой кроной. Мы подошли к бедуинам. Особенно горячего приема не произошло. Я поздоровался и угостил сигаретой, по-видимому, того, кто, как предполагалось, был отцом парня. А скорее всего, как мне кажется, вовсе им не был. Сын с отцом о чем- то переговорили, и мы пошли дальше. Через минуту парень, указав рукой на лачуги, находящиеся в противоположной от монастыря стороне, к которым по выжженной солнцем долине вилась тропинка, сказал: «А вон мой дом. Мне так хочется домой! Если ты не против, мы дойдем вон до того камня, и я пойду домой. Но если ты не согласен, то я довезу твою жену до самого монастыря. Правда, тогда придется свернуть направо и пройти еще несколько километров. А напрямую, ну, минут пять. Иначе часа два потеряете».

Вначале я чуть было не стал возмущаться попыткой парня нарушить свои «контрактные» обязательства. Но, посмотрев на невеселое лицо жены, я поинтересовался: «Ну, ты как? Может дальше пешком?» - «Да, да! С удовольствием пройдусь!», - ответила она и тут же попыталась самостоятельно слезть с верблюда. Не тут-то было: пусть маленький, но все-таки верблюд, корабль пустыни... Даже когда Хромого уложили на бок, жена не сразу смогла выбраться из верблюжьего седла. Мешали предусмотренные конструкцией длинные, обмотанные какими-то тряпками ручки, передняя и задняя.

Так закончились мои «уроки арабского». Я расплатился с погонщиком, который тут же потянул за уздечку, чтобы развернуть верблюда. Однако он направился не домой, а обратно в горы, вероятно, надеясь успеть подзаработать еще, благодаря своим незаурядным «репетиторским» способностям и бедуинской фортуне.


Исаак Глан

ПОД ЗНАКОМ «МЕРСЕДЕСА»

Можно было бы назвать статью «Время и место». Кто-то вспомнит: «Но это же название романа Юрия Трифонова!» Конечно. Неудобно. Тем более что тема статьи связана с его другим произведением - «Дом на набережной». Кажется, всё об этом доме известно. А потом выясняется, что кроме фасада, увешанного мемориальными досками, да еще музея в этом доме (слышали, но не были), не так уж много знаем.

Сама его слава началась именно с этого романа, собственно, и давшего ему имя - раньше дом так не называли. Перечитал перед тем, чтобы побывать там, все-таки исполинское произведение, вполне выдержавшее испытание временем, странно, почему не так часто вспоминают имя его великого автора. Но известен дом был всегда, хотя и другими приметами, во всяком случае не репрессиями, о которых мы узнали много позже, - бытовыми, городскими. Сколько он в себя вобрал! С одной стороны - «Ударник» (тогда еще не были модны красные дорожки, непременный атрибут международных кинофестивалей, но проводились они именно здесь), с другой - за углом - Театр эстрады, всего же десяток разновысоких зданий, соединенных арками, переходами, продолжающими друг друга корпусами - с улицы в глубь двора. И все это - один адрес. Но не ошибусь, если скажу, что самым притягательным местом был магазин, находившийся в центре бесконечного фасада. «Мясо есть?» - «Есть, сейчас нет». Эта популярная московская шутка к нему не относилась. Сюда съезжались со всей Москвы и редко разочаровывались: непременно что-нибудь да увозили. Это потом на его стенах стали появляться доски с неизвестными именами, нам возвращали нашу историю, и дом отныне, а возможно, навсегда вошел в сознание москвичей только своим трагическим прошлым.

Как вообще появилось это здание? Говорят, предсовнарко- ма Алексей Рыков, будучи в Италии, познакомился с молодым талантливым архитектором Борисом Иофаном, посланным туда учиться, и сказал ему: «Зачем вам проектировать дачи для буржуев? Возвращайтесь в Россию, будущее творится у нас». Может, социальные идеалы уже вызывали некоторую настороженность, но эстетические были безукоризненны, и если Рыков имел в виду их, он был безусловно прав. Центр художественной жизни в 20-е годы переместился из Парижа в Москву. Имена Родченко, Татлина, Эль-Лисицкого, Малевича стали известны миру. Как не соблазниться? Иофан согласился.

В 1927 году в фундамент дома был заложен первый камень, в 31-м строительство было завершено, и это стало событием в мировой архитектуре. Самый крупный жилой комплекс в Европе, «наподобие целого города или даже целой страны в тысячу окон», как писал Трифонов, выполненный в стиле позднего конструктивизма. До нашего времени в мире сохранилось не более десятка подобных зданий, и это одно их них. И если архитекторское решение, если линии и формы представляли авангард художнической мысли тех лет, то «начинка», удобства, предусмотренные для жильцов, намного опережали время. Площадь квартир - 200-250 кв. м, в каждой - от 5 до 7 комнат, в кухнях - чудо техники: газовые плиты, горячая вода, надежное освещение, что тоже было редкостью. Разруху в стране еще не ликвидировали, потому в каждой московской квартире держали керосиновые лампы, которые, кстати, очень пригодились в послевоенное время. Помните, как подкручивали в них фитиль? В этом же доме никогда не знали забот со светом - специально для него построили электростанцию. А еще свои прачечная, химчистка - совсем уж экзотика для тех лет, поликлиника, собственные почта и телеграф и, конечно, закрытый распределитель с продуктами, которые не снились москвичам, притом свежайшими. Один только факт: чтобы те не пропахли бензином, завозили их не на машинах, а на троллейбусе, для чего сделали ответвление от основной линии. Представляете, троллейбус подъезжает прямо к дому? Кстати, нынешние коммерсанты остроумно обыграли бывшее помещение распределителя, превратив его в ресторан и назвав «Спецбуфет № 7».

Поселили здесь госслужащих первого ранга и старых большевиков (которые тогда были все же вполне молодыми людьми, «старые» - по стажу, 15 лет в партии). Здание уважительно называли Домом правительства, хотя «правили» далеко не все. Сам Сталин составлял списки въезжающих. Потом появится и другое название: «Дом предварительного заключения», но кто мог это предвидеть? Это мы, с высоты нынешних знаний, удивляемся: дом был обречен, уже тогда его корпуса были помечены некими знаками судьбы, разгадать которые было несложно. Но никто не насторожился. Ответ может быть только один: уже тогда в душах людей появился страх. Предпочитали не думать, думать было опасно. Особо осведомленных вела по жизни уже не вера в будущие светлые идеалы, а именно страх.

Вот некоторые знаковые факты. На то время это было самое охраняемое здание в Москве. В каждом подъезде сидел сотрудник в синей гимнастерке и фуражке с красным околышем (ОГПУ) и отмечал всех, кто переступал порог. На втором этаже находилась каморка, откуда велось наблюдение за всеми посетителями. А на ночь, когда небольшой двор - самое уязвимое место в доме, ведь пройти на этажи можно было и с черного хода - когда этот двор погружался во тьму, туда спускали злых собак, которые грозно рычали при приближении человека, а если было двое-трое (общение!), немедленно набрасывались на них - специально были тому обучены. Этот двор - самое мрачное место в доме. Стены корпусов нависают над крошечным свободным пространством, наподобие тюремного.

Дальше мы вступаем в область легенд, одна другой фантастичнее, перед ними меркнет легенда «Железной маски». О потаенных, проложенных вдоль стен штреках, в которых гулко звучали все слова, произнесенные в квартирах. О секретных комнатах, вход в которые закрывали привинченные к полу шкафы (жильцы вообще не распоряжались мебелью; тумбочки, столы, стулья, кровати - всё было казенным, на каждом предмете крепился инвентарный номер). В то же время из комнаты за стеной можно было наблюдать все, что происходит в смежном помещении. Недреманное око Большого брата... Легенды о лифтах, двери которых открывались прямо в кладовках, но были умело замаскированы. В квартире мог вдруг появиться сотрудник органов, как чёрт из табакерки. И наконец, о подземном тоннеле, который пересекал дно реки и вел прямо в Кремль, связывая поначалу накоротке соратников, а потом служа кратчайшим путем для их уничтожения.

Проверить все это сейчас уже невозможно - засекреченный генеральный план дома уничтожили, а последующие годы погребли последние тайны: площади освобождались, планировка квартир менялась, а потому интерьеры постоянно перестраивались. От тоннеля и вовсе не осталось следа. Тем не менее до сих пор в самом доме обнаруживаются ниши, назначение которых не вполне разгадано. Если и было все так, как рассказывают легенды, можно только подивиться, как быстро воцарялась в стране подозрительность, сколь гигантскими темпами нарастало недоверие к недавним соратникам, какие тонкие и затейливые методы применяла власть, чтобы утвердить (и обезопасить) себя. Чека стала первым, главным и самым совершенным изобретением революции. Масштабы ее влияния с годами ширились, но изощренность методов была на высоте уже тогда.

Развязка наступила скоро, уже через несколько лет. Из двух с половиной тысяч жителей дома было арестовано восемьсот, расстреляно триста пятьдесят. Имена их выбиты на мраморной доске в музее. На самом деле жертв было куда больше. Многие не выдерживали напряжения, стрелялись сами (среди них - сын Калинина), принимали яд, накидывали петлю или выбрасывались из окон. Именно так покончила с собой Мария Денисова, прыгнув с десятого этажа, та самая Мария, которая вдохновила Маяковского на «Облако в штанах», «Джиоконда, которую надо украсть». Украли.

Жизнь в доме напоминала бесконечное броуновское движение: люди постоянно перемещались, исчезали одни, их место занимали другие, но и они жили там недолго. Очередь была нетерпеливой, но ее трагичность люди отгоняли от себя. Сначала брали глав семей, потом жен - за недоносительство, потом детей: как раз вышел указ, снижавший политическую неблагонадежность с 14 до 12 лет. Редкая квартира обходилась без потерь. Были свои мрачные рекорды - их мерили подъездами. Первое место занимал 7-й: из 22 квартир не постучали только в две. Оставшихся жить - после ареста близких - селили вместе. К 40-му году коммуналки - и это в самом элитном доме страны! - составляли половину всех квартир. В свободные же въезжали новые сановники, они ломали перегородки, соединяя и без того безразмерные помещения, но жили, как уже было сказано, там недолго, брали и их.

Обо всем этом - роман Трифонова, даром что он из других, послевоенных, тогда еще вегетарианских времен. В романе нет ни одного ареста, ни разу не упоминается сталинский террор, да и фабула безобидна: аспирант отказывается от своего руководителя, узнав, что к тому не благоволит начальство. Потом рвет с его дочерью, судьба которой складывается трагически. Все это вполне могло произойти в наше время: обычное приспособленчество, обычный путь карьериста - кого удивишь? Какое все это имеет отношение к реальной судьбе дома, разве что Трифонов поселил там своих героев? Ему-то дом был известен - он сам жил в нем.

Но суть романа не в событиях, а в атмосфере, которая окружает героев: все пропитано плохо скрываемой подозрительностью, недоверием к самым близким друзьям, легким соблазном конформизма, мгновенной готовностью к подлому поступку, а главное - страхом, искажающим всю жизнь человека. Так, как Трифонов показывает время, не умел никто - ни до, ни после него. И потому самые невинные интриги становятся у него трагичными, разрушительными - как резонанс на мосту. Мне кажется, что в этом Трифонов похож на Чехова. В последней, посмертно изданной книге Юрия Олеши - воспоминаний, наблюдений, размышлений, названной «Книгой прощания», есть одна запись, особенно дорогая для меня. «Иногда думаешь так: да, я могу написать, скажем, “Мертвые души”, скажем, “Божественную комедию”, скажем, “Дон Кихота”...» Дальше Олеша поясняет, что эти слова не надо понимать буквально, просто он догадывается, как все это написано. И затем: «Но есть произведения, которые я не мог бы написать даже принципиально: это пьесы Чехова. Я не знаю, как они написаны, в чем их секрет. Эти пьесы - загадка». И он говорит об их таинственности, о том, что над каждым из героев - в этом, может, и есть разгадка? - висит рок.

Не так ли и у Трифонова?

* * *
*
О многом из жизни дома рассказывают в государственном музее, который находится здесь. Но самое интересное, что существует там еще и второй музей, который (дабы не отобрали помещение) называют «ветеранской комнатой». Его создали сами жители, и в первую очередь наиболее активный из них Виктор Сергеевич Крылов, председатель Совета ветеранов, живущий здесь уже 60 лет и много для него сделавший. Лет десять назад в одной из газет напечатали, что корпуса хотят реконструировать и, в частности, надстроить. То, что фундамент выдержит, сомнений не было. Конечно! Несмотря на то, что дом построили на болоте - из-за этого и место было пустынным, хоть и рядом с Кремлем. В основу положили столь мощную бетонную подушку, что она спокойно несла бы еще 5-6 этажей. Грозило другое: жильцов надо было выселять, а вот всех ли вернут, еще вопрос. И тогда Виктор Сергеевич поднял тревогу, исходил десятки инстанций и отстоял неприкосновенность памятника истории.

Ветеранский музей - то, чем может гордиться дом. Из него вышло 33 Героя Советского Союза! А еще - великие ученые, великие конструкторы, великие артисты. Правда, многие потом разъехались по разным адресам (различные ведомства стали строить собственные и, видимо, более комфортные жилища), но всех здесь помнят: целая стена увешана их портретами. Многих уже нет, но на столетие каждого - годы бегут, не заметишь, как подходят солидные юбилейные сроки - так вот, на эту торжественную дату в ветеранской комнате собираются родные и близкие, нынешние жители дома, и поминают ушедших. Это уже стало традицией, справили десятки таких юбилеев, все это замечательно.

Новый музей создали как бы в пику, как бы в противовес существующему, но вовсе не отвергая его. Если первый - государственный - явно антисталинский, то назвать второй - общественный - просталинским не повернется язык. Просто первый - со знаком минус, второй - со знаком плюс, он восстанавливал равновесие, объективность, справедливость. Первый - что отняли у дома, второй - что он дал. Какой вклад внес в успехи страны: военную победу, науку, искусство. И все - правда. Тем более что и ветеранский - не только о победах, есть в нем экспонаты, которые просто дают представление о жизни страны тех лет. А как великолепно все подано: стенд с нарисованным крутящимся вихрем - он как бы характеризует бурное время, весь в картинках, предметах - фотографиях людей в военной форме, артефактах тех лет: продуктовые карточки, квитанции, квартирные ордера и даже пропуски на парады, которые проходили на Красной площади. А в центре стенда просто гениальная находка - часы, стрелки которых идут назад: время возвращает людей в прошлое. Это ведь прошлое страны - почувствуйте его.

Существует ли соперничество между музеями? Да нет. Правда, у Виктора Сергеевича есть некоторые соображения насчет того, государственного. Он полагает, что перекос там. Не нужно бы так о доме, не единственный он такой в Москве. Из других забирали даже больше людей, почему выбрали нас? Справедливо ли поступали? Как сказать? Решительной была власть, другой не могла быть. Тогда основным врагом был троцкизм, надо было искоренять его. Не церемониться же с ним. Но так было всегда в стране: был Иван Грозный, был Петр Первый... Борьба кланов, борьба поколений. Случались ошибки? Конечно. Какая власть свободна от них? Любят у нас рассуждать задним числом... История будущего расставит все по местам: жестокость была необходима. Перехлесты? Да кто от них свободен? Нет таких стран. Почитайте историю...

Разность во взглядах нисколько не мешает его прекрасным отношениям с Ольгой Романовной Трифоновой, директором государственного музея. Они помогают друг другу, и Трифонова, сама писатель, нередко подсказывает оформителям новые идеи. Да и самого Юрия Валентиновича Крылов очень любит, прочитал все, что он написал.

А вот что общее у музеев - нынешние жители дома не очень-то жалуют их, по-разному, конечно, государственный - особенно, но и к ветеранскому не благоволят. Не все, но в основном. Об этом с горечью мне тоже говорил Виктор Сергеевич. Недовольны вообще, что в доме музеи, лучше, чтобы их не было. Люди новой формации, не бедные, понятно, коли купили здесь жилье, у них новые ориентиры, новые ценности. Почему у дома такая однобокая, тенденциозная слава? Не нравится это. Можно представить, что жильцы «дома на набережной» (иначе его не называют) испытывают неловкость, приглашая к себе в гости партнеров или просто знакомых, и при этом называют адрес. Сразу вопрос: «Тот самый?» - «Тот самый». И хозяева - так думается - быстро переводят разговор на другую тему. Возможно, им самим спится не всегда спокойно, иной раз проворочаются всю ночь - мало ли как разыграется воображение. Призраки - это английская привилегия, но мало ли - может, иногда заглядывают к нам? В государственном музее есть одна впечатляющая инсталляция: сетка, сваренная из прутьев, она символизирует фасад дома. Из отверстий-окошек смотрят веселые, задумчивые, смешные лица. Их много, чуть ли не весь фасад заполнен ими. Еще живые. Это те, кого забирали из квартир, те, что потом исчезали навсегда. А вдруг человек купил одну из таких квартир? Что-то одно: или не жить в этом доме, или забыть о его прошлом.

Трифонов оказал дому недобрую услугу - ведь именно после его романа фасад завесили мемориальными досками (во всяком случае появилось большинство из них), а его почтовый адрес заменили названием художественного произведения. Учитывая миллионные (в инвалюте) стоимости квартир, дому в качестве символа больше подошел бы не этот каменный мартиролог, а гигантские три луча, распирающие круг, - знаменитый логотип «Мерседеса». Именно его и поставили на крыше дома, он виден издалека. Я не автомобилист, за что купил, но от знатоков слышал: «Есть “Мерседес” и все остальные машины». Три луча - самый подходящий символ для дома, а если подумать - всей нашей жизни, резко повернувшей в сторону прагматизма. Главные ее принципы: благополучие, выгода, успех. Элитные дома это олицетворяют. Так что логотип «Мерседеса» - прекрасный символ.

Можно вообще посочувствовать жильцам. Почему столько не говорят о других домах, из которых - в процентном отношении - забирали гораздо больше людей? И что это за декорация, дискредитирующая славное строение - великий памятник архитектуры? На каждой из мемориальных досок год смерти: 1937 или 1938. Понятно, что это значит - когда ставятся единые даты конца жизни. Так, наверное, могли бы выглядеть доски в концлагере. Понравится жить в таком доме?

Грешным делом подумал: на некоторых предприятиях для сотрудников с напряженным графиком работы есть специальные помещения релаксации. Не той же цели служит и ветеранская комната, переделанная в музей? Да, здесь представлен иной взгляд на историю дома, но он вполне обоснован и оправдан. Не иначе как жильцы приходят сюда и отдыхают душой. И уж кстати: релаксация - тоже компонент прагматизма. Да и в конце концов не из одних же трагедий состояла жизнь, были в ней свои радости, успехи, великие дела. Несправедливо и неисторично забывать о них. Сколько было мрачных лет в жизни дома? Два-три года. А во все остальное время - десятки лет! - его обитатели, люди безусловно именитые, выдающиеся, талантливые - приносили славу стране. И естественно, навсегда вписывали свое имя не только в ее историю, но и в историю дома. Почему об этом надо молчать? Еще раз - обратите внимание на простую арифметику: два года - и десятки лет. Есть разница?

Может, конечно, все не так, может, вовсе не релаксация. Но факт: никто, кроме жильцов дома, в этот ветеранский музей просто не может попасть, да о нем никто не знает. Жильцы дома (такой вот удивительный музей) - его единственные посетители. Почему бы не предположить, что для них он и создан? И что это дополнительный бонус, устраняющий некий дискомфорт, который несомненно возникает, когда называется адрес выставленных на продажу дорогих квартир?

И это еще одна - третья - правда, с которой сталкиваешься здесь.

Когда говорят о самом страшном, самом жестоком произведении живописи, обычно вспоминают «Гернику». Мать, держащая на руках мертвого ребенка, трагический оскал лошади, в диких глазах которой человеческое страдание, бессильно взывающая к небу женщина... Этот апокалипсический пейзаж освещает бездушная, невесть откуда взявшаяся электрическая лампа, от которой исходит мертвенное, зеленоватое сияние - цвет тления. Жалкой свечой выглядит факел, который Гений света проносит поверх живых и мертвых. Случайный и бессильный персонаж.

Громадное полотно населено, как ни одна из картин Пикассо. Художник никогда не давал объяснений ни одному ее образу. Может, потому, что слова бессильны? Нет таких, которые по силе равны были бы такому горю. Долго стоять около картины невозможно - нельзя вместить в себя весь этот ад. Но, покидая зал, все время возвращаешься к нему. Возникающее вдруг чувство сопричастности к нечеловеческому страданию, кто знает, может, и своей вины - эти чувства просто не отпускают от картины.

Но я знаю еще более трагическое полотно, которое написано лет за пятьсот до Пикассо. Его автор - Питер Брейгель. Идиллический сельский пейзаж, на первом плане - неспешная лошаденка и молодой усердный крестьянин, прокладывающий ровные борозды. Он доволен жизнью, работой, предвкушением будущего урожая. Чуть поодаль - отрешенный, мечтательный пастух, окруженный мирно пасущимися овцами, и еще один человек, видимо, монах, пробующий воду: не холодна ли, можно ли купаться? Еще дальше - спокойное озеро, на глади которого несколько парусников кажутся ненастоящими, игрушечными, с ними кто-то играет: ветра нет, а паруса надуты. Ничто в картине не свидетельствует о разворачивающейся на глазах у всех катастрофе. Даже монах, который пробует воду, тоже ничего не замечает. А между тем буквально рядом с ним видна одинокая полусогнутая нога тонущего человека, самого его уже не видно. Называется картина «Падение Икара».

В чем ее смысл? Извечная слепота и глухота людей к трагедиям, которые происходят вокруг? Их естественное желание сохранить мир и покой в душе? Но это была бы слишком легкая трактовка. Великий художник не мог остановиться на этом. Видимо, нечто большее связывает два образа: трудя- гу-крестьянина (ибо это центральный образ) и неистового солнцеборца. Что? Здесь можно пофантазировать. Тем более что повод к этому дал сам Брейгель, допускавший вольности, ибо перенес действие из мифической Эллады в знакомую ему

Фландрию и даже нарядил крестьянина не в античную тунику, а в типично голландский камзол и деревянные башмаки.

Представим, как мог бы развиваться сюжет, конкретно - что будет с работающим крестьянином, доминирующей фигурой полотна? Домыслим за художника судьбу его персонажа.

Фландрия в то время находилась под господством испанцев. И когда наутро всплыл обожженный труп Икара, служащие ведомства Порядка - а таковое было сразу учреждено завоевателями - смекнули: это им на пользу. Надо было только доказать, что погибший был одним из гезов, а значит, замышлял недоброе. Стражи были наготове. Вовремя распознав козни, они схватили заговорщика, вначале, как водится, пытали, а потом, не добившись признания, сбросили в воду. Но чтобы их усердие было оценено по достоинству, требовался свидетель.

Испуганный крестьянин - а состояние его можно понять, он-то знал, что местные «особисты» уже научились инквизиторским методам у иноземных хозяев - не понимал, чего от него хотят, не желал вообще впутываться в какие-либо темные истории, и потому сразу задрожал. Он ни к чему не имеет отношения и ни за что не может отвечать. Он - посмотрите, как ладно и нарядно я одет! - вообще не участвует ни в каких сомнительных акциях. Против властей не бунтует. У него хорошая работа, хорошая семья - зачем ему это?

Пригласившие его ведомственные работники поморщились. К чему им вся эта риторика? Его спрашивают о конкретном деле, а он рассказывает всю свою жизнь. Повторили вопрос.

- Так ничего и не заметили? Так и не были свидетелем наших благих деяний?
-
Крестьянин немедленно и даже с радостью выпалил: не видел, не слышал, не знаю, чем вызвал негодование у его собеседников. Но они, понятно, не подали вида.

- Даже всплеска не слышали? - задали ему последний наводящий вопрос.
-
- Даже всплеска.
-
И обреченно вздохнув, добавил:

- Может, он и был, но заржала лошадь.
-
- Бывает, - сдались наконец «особисты», видимо, сообразив, что человек в шоке, ему надо придти в себя. - Но ты все-таки подумай. Завтра мы тебя вызовем снова.
-
А теперь я расскажу еще одну - последнюю - легенду, которую слышал в доме. Приходя за очередными жертвами, люди в синих гимнастерках и красных околышах, прежде всего, стучались к дворнику. Происходило это либо ночью, либо под утро, и оглушенный со сна блюститель чистоты вскакивал, кое-как натягивал на себя брюки и ватник, потом все вместе поднимались в квартиру. Дворник звонил и когда слышал вопрос - а чаще не слышал, там молчали, хотя было ясно, что за дверью кто-то есть, - сердито говорил: «Соседи жалуются, что у вас течет» или что-то вроде того. После чего его отпускали. Он ничего не знал и знать не хотел о людях в форме. Не интересовался, кто жил в квартирах и что происходило с жильцами после короткого разговора через дверь. Так продолжалось долго, изо дня в день, на второй год дворник не выдержал, тронулся умом, и его отвезли в психушку. За правдивость не ручаюсь, но такая история вполне вероятна.

А теперь снова к Брейгелю. С Икаром все ясно - он утонул. Но вот что меня волнует - так это судьба крестьянина.


Ирина Меркурова КАК ЭТО БЫЛО

Моя мама была неисправимой мечтательницей, а все мысли ее были направлены на мое светлое будущее. В ее мечтах и планах я должна была стать знаменитой скрипачкой или, на худой конец, актрисой, такой как, например, кумиры ее молодости - Целиковская или Серова. Она тайно от меня шепталась с режиссерами детского кино, восхваляя мою фотогеничность и дикцию (презрев детскую шепелявость из-за отсутствия у меня, семилетней, передних молочных зубов). Прознав о наборе в кино девочек младшего школьного возраста, мама от переговоров перешла к действиям: она привезла меня на кинопробы, запасшись веером фотографий, начиная с пухлого младенчества и кончая настоящим сознательным школьным возрастом. Фотографии тоже были ее страстью. Она запечатлевала меня всюду и везде, в самые неожиданные моменты и порой в самых неподходящих местах. Это придавало и передавало атмосферу непосредственности и искренности, по мнению многих ее знакомых, что, возможно, было правдой, хотя я всегда пыталась от съемок улизнуть. Отказы и нытье во внимание не принимались - мамочка лучше знает. Она светлела лицом, в глазах был азарт охотника. Перед ее неукротимой энергией и желанием непременно видеть меня в кино пасовали даже киношники, повидавшие немало на своем веку дотошных родителей. Конечно, я успешно прошла конкурсный отбор.

Все это впоследствии напоминало мне эпизоды из знаменитого фильма Росселини «Самая красивая» с великолепной Анной Маньяни, также маниакально продвигающей в большое кино свою малолетнюю дочь, будучи истово и страстно убежденной в ее «предназначении». Для нее она тоже была самая, самая красивая. И какой удар и разочарование испытала героиня Маньяни, когда на пробных кадрах на экране она увидела свою малышку, измученную съемками, в неприглядном виде, ревущую и совсем некрасивую, с несчастным лицом, захлебывающуюся в слезах под гогот и аплодисменты зала, всех этих «делателей» кино, забавляющихся видом смешной дурнушки, несостоявшейся маленькой актрисы.

Правда, моя история и взаимоотношения с кино не были такими драматичными. Мне все-таки довелось сняться в одном из детских фильмов в небольшой роли, что на какое-то время усмирило мамино тщеславие. Результатом этого киноэксперимента стал мой бесславный переход из статуса отличницы второго класса в троечницы. Искусство потребовало все-таки своей жертвы. Бесконечные съемки в течение десяти месяцев (раньше фильмы снимались так долго), репетиции, как у взрослых, поездки по стране и прочее сыграли свою «роковую» роль.

Не слишком удавшаяся мне роль «актрисы» не умерила энтузиазма моей мамы - она не оставила своей другой заветной мечты - сделать из меня скрипачку... К счастью, ей не пришлось интриговать, я заболела скрипкой без всякого на меня «давления» и даже принуждения. Видимо, в закоулках моей детской души затаилась еще неведомая мне тогда самой тяга к прекрасному. Я часами «приклеивалась» к старенькому приемнику, слушая музыку, отдавая предпочтение музыкальным спектаклям, ярким, веселым, легко запоминающимся. Не последнюю роль в этом сыграло знакомство с маминой приятельницей, скрипачкой, играющей в оркестре театра оперетты. Не помню, о чем я тогда думала, слушая ее игру, и мечтала ли о чем-то: в памяти остался только Голос, голос Скрипки, такой нежный и волнующий. До слез... Так я заболела скрипкой, и маме не пришлось меня уговаривать, я сама умолила ее отвезти меня в музыкальную школу. Но недолго, что называется, музыка играла. Через два года моих, надо сказать довольно успешных, занятий я серьезно заболела, и музыкальную школу пришлось оставить. Не задалось. Бедная мама - ей опять не повезло. А она так надеялась.

В то время, в свои десять лет, я, естественно, не задумывалась о характере всех ее переживаний, волнений и устремлений, и только впоследствии, узнав о трагических перипетиях ее жизни, многое для меня прояснилось.

Мама была из семьи репрессированных в конце двадцатых годов. В одночасье большую дружную, работящую семью безумный вихрь революционных преобразований подхватил и, вырвав с корнем из привычной почвы, закинул на неприветливую, суровую уральскую землю. Там и сгинули мои предки, мамины родители, - от тяжелой, неустроенной, полуголодной жизни, а пуще всего, растоптанной веры в справедливость.

Маме, молоденькой тогда, шестнадцатилетней девочке, чудом удалось спастись, убежав из семьи с подружкой, такой же заклейменной «дочкой кулака», аж в Москву, к ее дальним родственникам, приютившим на время в тесной комнатке за занавеской насмерть перепуганных беглянок.

Так началась ее «московская сага». Пошли годы скитаний по чужим углам, неустроенный быт, предательства подруг-со- служивиц по временным работам (никуда не брали из-за анкеты), исправно доносящих «по зову сердца».

Где уж тут планы на нормальную и хотя бы сытую жизнь, когда над тобой, как дамоклов меч, висит очередное объявление об увольнении, и нет места дочери богатея в нашем обществе. Жила надеждой, что все когда-нибудь наладится. Не чуралась работы, бралась за любую, чтобы послать лишнюю копейку туда, на Урал, голодающим родителям.

С детства была охоча до рукоделия. Недаром из четырех сестер была в семье любимицей. С пяти-шести лет училась у старших вязанию да вышиванию, и так ловко у нее все получалось да ладилось. Вот и пригодилось, шила по ночам московским барышням хорошенькие платьица и вязала модные кофточки. Талант - хвалили ее знакомые, тебе бы учиться. Да где там. Мечтала, конечно: вот будут детки, всему научу, костьми лягу - учебу им налажу, в люди выведу, чего жизнь не додала, пусть им достанется. Так с этой мечтой и не расставалась.

Вот ведь жизнь: все случилось, как задумала моя мама в своей далекой и такой тревожной юности. Жизнь ее закалила, научила бороться и не сдаваться. Она многое умела: крестьянствовать в поле и огороде, помогая хозяевам, приютившим ее в далекой от Москвы деревне в войну во время эвакуации, ухаживать за животными и даже шить нехитрую одежду деревенским жителям, порядком пообносившимся и нетребовательным. В благодарность они несли ей кто что мог - яйца, молоко, сметану и прочую снедь, которой мама щедро делилась с женами эвакуированных, женщинами, мало приспособленными к деревенской жизни и по сути ничего не умевшими. Все были семейные, с детьми, и понятно, как ей были все благодарны. Некоторые из них уже в послевоенные годы часто звонили, навещали маму дома в московской квартире, став поистине близкими людьми.

Во время войны маме приходилось, как и многим москвичам, рыть окопы на подступах к Москве (в сорок первом году), сдавать кровь для раненых бойцов, вязать носки, варежки и многое другое, о чем она не любила вспоминать. Трудностей она, закалившаяся от многочисленных испытаний по жизни, не боялась, но каждый раз вздрагивала, получая какую-либо повестку или извещение - вдруг опять весть из прошлого. Долго не могла отойти, прийти в себя, от «черной вести» - похоронки на мужа, добровольцем ушедшего на фронт военным корреспондентом газеты «Звезда».

На всю жизнь у нее остался этот страх перед неизвестностью, а вдруг опять возьмутся за старое, начнут копать, вынюхивать, выяснять. Это чувство опасности долго не проходило. А что если не пойду голосовать, а что будет, если, и так далее. Я, как могла, уговаривала, даже сердилась. В ответ мама тихо вздыхала, опуская глаза, и долго молчала. Как же мне было потом стыдно!

Мама всегда жила моей жизнью и жизнью моей семьи, стараясь быть нужной, необходимой, ни секунды не считая свою «миссию» жертвенной.

Свою жизнь она так и не устроила, хотя всегда была очень красива, вызывая восхищение многих людей, знавших ее. Ее запомнили душевной, скромной, очень деликатной и немного грустной.

Она стремилась быть незаметной, не вызывать к себе интереса: к сожалению, сказалась привычка не доверять людям. Но, если по спаведливости, она все же не оставалась в тени: ее заметили и отметили как одну из лучших сотрудниц издательства «Московская правда», где она трудилась в качестве техника-технолога в течение тридцати лет, начав свой трудовой путь со скромной должности работницы склада печатной продукции. Много лет ее фотография не сходила со стенда передовиков издательства. Да, моя милая стойкая мама, испытавшая столько ударов судьбы, - все же состоялась. Хотя все так же, как, впрочем, и всегда, продолжала смущаться, когда ее торжественно награждала дирекция почетными грамотами, и премировала за отличную работу, и когда сотрудники издательства и коллеги ее отдела аплодисментами отмечали ее награждения и юбилеи. Я так была горда за нее! Мне до сих пор не хватает моей дорогой мамы. Но печаль моя светла.
Детство

Росла я в тесной комнатушке С унылым фикусом в кадушке,

В углу был старенький комод С цветными стеклами, урод.

Скрипел он злобно и нещадно,

Когда я дверцей беспощадно Ему прихлопывала рот.

Наш коврик старый с лебедями Подарен был когда-то маме И красовался на стене,

Чтоб не было на ней так пусто,

Был опыт первого наивного «искусства», Преподанный когда-то мне...

Был и второй «шедевр» - русалка,

Ее мне было очень жалко,

Зачем ей, бедной, рыбий хвост?

Хоть и лицом она прекрасна,

Грустна, печальна, было ясно:

Ей хочется встать в полный рост.

Часов французских бой старинный Был диссонансом тем «картинам», Красующимся по стенам,

Как, впрочем, «Шредера» звучанье Под сводом комнатки печальной, Привезенным из дальних стран.

И все же, все же, мысль тревожа,

Мне с каждым годом все дороже Воспоминанья прежних дней,

Они все ближе, все родней.
Скоропостижно, от сердечной недостаточности, скончался Александр Сергеевич Лонгинов. Они несоединимы - холодный медицинский термин и вечно бурлящий идеями, всегда готовый прийти на помощь Александр Сергеевич, наш Саша. Кроме литературного дара он обладал даром человеческого участия, умением дружить. Под стать ему были и герои его очерков - люди активные, добрые, неравнодушные.

Он сам успел подготовить к печати очерк для этого сборника, ставшего для Саши последним.


Александр Лонгинов ЧУДО ИВАНА ОШЕВА

Скажи, что всего приятнее?

- Достигать желаемого...
-
Например, сотворить земной шар наш, да такой, какой был при прадедах, какой есть сейчас - с горами и лесами, с полями и реками, морями и вулканами... Мальчик мечтал о таком шаре и создал его, хотя это стоило ему жизни.

Обладай наше зрение способностью видеть внутренний мир ближнего своего, можно было бы гораздо вернее судить о человеке и по его мечтам, и по его мыслям. Возможно ли? Ну, а он-то как, почитай совсем незрячий, смог не только увидеть планету, но и показать ее людям?

Судьба позволила ему увидеть свет в маленькой деревеньке Чекмини Нытвенского района Пермской области в 1934 году, но отвела тернистую дорогу. И все же не дала споткнуться, расставив всюду, где можно, совестливых и добрых людей...

И наречен он был Иваном сыном Егоровым по фамилии Ошев. И отпущено ему было 55 лет на все про все.

...Тяжелое детство, как вспомнить-то. Он замолчал, и это молчание затянулось надолго. Куда перенесла его в это время память? Может, увидел он свой город времен Великой Отечественной, сестер маленьких, голод, мать, выбивающуюся из последних сил, чтобы прокормить ребят? А может, тот первый день, когда, еще не понимая, что слепнет, тер кулачками глаза, думая, что соринка попала? Нет, не соринка - постоянное недоедание и холод подстегивали болезнь. И война, конечно. Осиливая науку и проглатывая наспех скудный интернатский обед, не знал, что директор школы Ольга Павловна Кудрявцева тратила практически всю свою собственную зарплату на то, чтобы хоть как-то подкормить ребятишек. Да только что она могла сделать на эти деньги? Не так уж и много их было. Смогла Ольга Павловна другое - воспитанников своих настоящими людьми вырастить...

Иван всегда говорил о ней, как о матери. Она первая распознала в нем это удивительное умение - мастерить, выдумывая, творить невиданное!..

Еще школьником Иван сделал первое учебное пособие - чертежный прибор, который заметила и одобрила Кудрявцева. Но не только одобрила, но и всячески помогала советом и делом. Этот самодеятельный прибор для черчения был через несколько лет изготовлен во многих экземплярах для школ слепых и слабовидящих. Пользуются им ребята до сих пор, теперь уже не зная фамилии создателя.

Очень близка была Ивану немолодая, умная и сердобольная учительница географии Антонина Алексеевна, классный руководитель. Удивительная женщина! Деньги она расходовала в основном на цветные нитки, которыми вышивала географические карты. И реки у нее были шелковыми, а равнины - шерстяными, ну а горы - из суровья, суровыми. Какое ощущаемое чудо для чутких пальцев посвящаемых!

В старших классах к Ивану на самую малость вернулось зрение, и тогда он увидел, что стекла очков у Антонины Алексеевны, их главного поводыря по Вселенной, толстые-толстые, а глаза усталые. Ее карты, вышитые гладью в ночной тиши, были убедительным аргументом Антонины Алексеевны - и слепым нужна география: миры открывает не зрение, а разум, который надо пробуждать всеми доступными средствами.

Ему тогда только-только приоткрылась мудрость жизни. Собственно, для нее он и сделал свою первую рельефную карту, она держалась на хоботах трех слонов, на фонтанах трех китов. Малюсенькая речонка на ней перегораживалась плотинкой, пруд сиял под целлулоидом, за оградами желтели хлебные поля, белели грибные березняки. Антонина Алексеевна поняла задумку и сказала мальчику:

- Ваня, это родина, твоя малая родина, какой ты ее запомнил и открыл заново. Но это еще не карта. На карте должна быть большая Родина, которой ты никогда не видел. Но ты сможешь ее увидеть. И не только глазами, но и руками, как ты умеешь. Ваня, сделай карту. Пусть узнают, что в нашей стране три миллиона рек и почти столько же голубых озер. Ты сможешь ее сделать и для слепых, и для зрячих. И это будет не просто карта - эта наша с тобой Земля. И ты, как великан, сможешь взять ее в руки, погладить, обнять всю сразу.
-
Успехи Ивана в учебе и в техническом творчестве были настолько заметными, что по окончании школы он был там и оставлен преподавателем труда, математики и черчения. С нынешних позиций - нарушение, но ведь тогда, в пятьдесят третьем, преподавателей не хватало, и все понимали, что мера эта вынужденная. Понимали и другое - польза от Ивановой работы будет. А Ошев тем временем поступил учиться в педагогическое училище на заочное отделение, так что времени лишнего у него вовсе не осталось. Правда, выкраивал малую толику, чтобы мастерить какое-то радиоустройство, пособия по математике, черчению, физике. Но это уже давно стало для него необходимостью, захватило его цепко, так что без этой работы он себя и не мыслил...

Если сосчитать все сделанные им пособия, цифра будет значительная. Его работы есть не только в пермской школе, пользуются ими в Киеве и в Костроме, и в других городах. А попали они туда очень просто. Увидит кто-нибудь из руководителей школ его работу, а потом письмо шлет: вот узнал, что вы можете нам помочь. Ну, и так далее. Как откажешь! Не ему ведь, а ребятам.

Уже тогда, в первые свои сумерки, он познал истину, что халтура съедает не только мастерство, но и здоровье. Позже, с годами, он трансформирует это железное правило жизни - если тратить зрение, то на дело, а все остальное - суета, мелочь.

А сколько удивительных поделок собрано у него дома - пушки, тараны, сабли, шашки, бердыши, крепости... Все детали выполнены, подогнаны, соразмеримы друг с другом. Мастерством невозможно не восхититься. Есть изобретение, которому сам мастер искренне радовался: прямоугольная дощечка с тонкой длинной пружиной и несколько разномерных металлических стержней. Как-то, демонстрируя ее своему ученику, он перевернул дощечку, и гость инстинктивно наклонился, чтобы поднять падающие предметы. А Иван, как бы не замечая этого, сказал: «Смотри, это магнитный тифлоаппликатор. Используется на уроках физики, математики, черчения. С его помощью можно построить такой график. Собственно, такие приборы были и раньше, только намагничивались сами предметы: стерженьки, пружина. И если берешь, например, стержень, за ним все остальное тянется. Вот сиди разбирай, глазами-то трудно, ну а как незрячему? А я поставил магниты в само основание, в дощечку, и теперь могу взять такой нужный элемент, уже не перепутаю».

Иван берет пружину, стержень и начинает строить график. ...Секунды - и нет возможности оторвать взгляда от его рук, сильных, уверенных, мастеровитых. Память услужливо подсказала сравнение: «Левша». Ошев делал уникальные вещи. Одну его работу - рельефный глобус - показывают всем, кто приезжает в Пермский государственный университет.

У человека уже был кусок хлеба, да еще с маслом. Но разве только в этом суть жизни!

- Знаете, - сказал ему космонавт Савиных, пермяк родом, - Земля оттуда, - он ткнул пальцем в пространство, - вот такая же, знакомая и незнакомая...
-
В 1984 году Ошев выполнил по заказу Ташкентского университета рельефный глобус Земли. Тогда он уже был зрелым мастером высочайшего класса. Предшествовали этому годы учения на геофаке университета с преддипломной работой по моделированию земной поверхности из космоса и многотрудная работа над исполнением трех глобусов, тоже больших и величавых. Один из них можно было увидеть в павильоне «Космос» на ВДНХ.

А сколько трудностей сопровождали мастера - отсутствие мастерской, средств, непонимание идеи, споры, бесконечные доказательства и увещевания. Еще студентом Ошев твердил, что макси-глобус нужен всем, и ссылался на авторитеты немца Мартина Бехайма, уже во времена Колумба сотворившего глобус диаметром в полметра и нарекшего его «земным яблоком».

В итоге первый глобус был сотворен на недостроенной даче и практически на очень небольшие личные деньги. Люди за забором рыхлили грядки, а Ошев рисовал горы. Люди поливали клубнику, а Ошев выводил в моря-океаны самые большие реки. Люди варили варенье, а Ошев - клей для глобуса-великана.

На глобусе, как на ладони, отчетливо видны горные хребты, равнины и вулканы, реки и моря. Горы можно потрогать, измерить их высоту; на модели выдержаны не только горизонтальный, но и вертикальный масштаб. Иван Ошев сумел удачно применить гипсометрический метод и точно передать плановое размещение рельефа, основные его формы в трехмерном изображении. Сфера глобуса покрыта картой из сорока восьми зон общей площадью двенадцать квадратных метров.

Хочу добавить, что диаметр глобуса 1 метр 82 сантиметра и весит он около ста семидесяти килограммов. И еще: глобус - составная часть главного труда Ивана Егоровича, одобренного специалистами Академии педагогических наук.

Три года ежедневной многочасовой работы. Три года огромного напряжения духовных и физических сил. У каждого, кто увидит глобус, он будет вызывать восхищение. А позже придет мысль: чтобы все это сделать, человек должен быть математиком, физиком, географом, конструктором, художником, плотником, столяром, слесарем, токарем и Бог знает какими еще талантами обладать.

Маленькая деталь. На ландшафтном глобусе Земли с рельефом материков и дна Мирового океана одних только вулканов надо было разместить 1648, да еще расписать сотни ландшафтов исключительно с помощью цветных снимков, сделанных в космосе.

Весной 1990 года Ивана Ошева не стало. А Земля его живет! Живет в надежных, добрых, талантливых руках учеников, последователей, единомышленников.


Лариса Черкашина ЛИСТКИ КАЛЕНДАРЯ

Каждый день меняю свой хронологический адрес. Сегодняшний - второе тысячелетие, двадцать первый век, год две тысячи четырнадцатый от Рождества Христова, январь, день третий.

тот день,

Этот час,

Этот миг,

Ты поймал меня,

Ты настиг.

Ну а я никуда

Не сбегу,

И сама не знаю

Зачем,

Перейду

Я реку времён,

Закручинюсь

На том берегу.

* * *
Время ничего не значит,

Время ничего не стоит,

Но блеснёт одна минута,

Мне монеткой золотою.

Я не оглянусь назад, - Там все дни мои пылают... Оставляю, уплываю, - Ни о чём не вспоминаю,

Ничего не забываю.

* * *

Проскользнул

Мой тихий день Между пальцев,

Между рук. Промелькнул

Мой светлый день Между слов

И между губ.

Расслоение секунд

Между будущим И прошлым,

Между мною и тобой, Между счастьем,

Между ложью.

* * *
*
Мир разлетелся

На крохи земные, Мир обратился

В микрочастицы,

А на невидимых глазу Деревьях Всё распевают

Незримые птицы.
«Fortuna multis dat nimis satis nulli»

Не печалься,

Моё божество,

Не грусти

И не тай от тоски.

Всё вся минет,

Всё заживет,

Так от века

В мире пребудет,

Всё забудется,

Нас забудут,

А печаль обратится

В свет.

* * *
*
Под лаской плюшевого пледа... Марина Цветаева

У меня остался плед,

Оберег от всяких бед,

И меня он охранит От любви и от обид.

И любимей вещи нет,

И бесценней вещи нет,

Твой подарок, старый плед,

Оберег от всяких бед.

* * *
*
Не испытывай

на крепость,

Не испытывай

на щедрость,

Ни на мудрость,

ни на верность,

Ни на совесть,

ни на страх.

Испытай меня

на кротость,

Испытай меня

на жалость,

Без обмана и подлога:

не глаза -

Душа в слезах.

* * *
*
О сколько ангелов над головой...

Гийом Аполлинер

Как много ангелов

над головой,

Они кружатся

надо мной,

И всё мне что-то

говорят,

Про свет и тьму,

про рай и ад,

Не слышу

ангельских речей,

Не вижу

грустных их очей...

Не знают,

как и чем помочь,

Мне в ясный день

и в злую ночь.

Родословие

Мои безымянные предки,

Засохшие дерева ветки,

Спасибо, что дали мне силу И имя, чтоб честно носила.

Странное мое древо,

Иль просто чудится мне:

Корнями уходит в небо,

Тянутся ветви к земле.

Ясным сентябрьским днем 1866 года датская принцесса Дагмар, будущая императрица Мария Фёдоровна, покидала своё королевство. В старый порт Копенгагена, где близ причала покачивалась на волнах русская яхта, красавицу- невесту пришли проводить тысячи горожан, и среди них великий сказочник Ханс Кристиан Андерсен.

Копенгаген

Копенгаген, Копенгаген,

Город-призрак, город-гавань,

Город тысячи желаний,

Город башен и дворцов.

Шпили, штопором витые,

Небо северное вскрыли,

И пролился дождь весенний Белокипенной сиренью.

Старый Андерсен в Нюхавне Всё не может надышаться,

Всё не может насмотреться, - Бьется сказочное сердце.

И в артериях-каналах Не вода, а стынет кровь.

Копенгагену не спится, - Беспробудна лишь царица.
Копенгаген, Копенгаген, Город трепетных признаний, Город пламенных страстей, Все грустит о расставаньи, Всё мерещится: принцесса, Слезы, яхта и причал. Копенгаген отпускает Ясноокую Дагмар...

Копенгаген, Копенгаген,

Ты наполнен ожиданьем В дымке тают очертанья, Пряный ветер в парусах. Копенгаген, Копенгаген,

Ты причалил на минуту, Загляделся на мгновенье,

И запутался в веках.

* * *


Алла Зубова ОРЁЛ И РЕШКА ЕЁ ЛЮБИМОГО ИМЕНИ

В марте 1960 года иновещание Гостелерадио СССР готовило передачу к пятидесятилетию со дня рождения героя-лётчика Анатолия Серова, погибшего в 39-м году. Мне поручили взять короткое интервью у его вдовы, известной актрисы Валентины Серовой. На участие в передаче она согласилась с трудом.

Договорились встретиться в фойе театра Киноактёра. Она пришла вовремя, но сказала, что спешит. Извинительно улыбнулась. Доброе, прекрасное лицо её не порозовело от прохладной ветреной погоды. На щеках, возле губ и поблекших синих глаз мелкие морщинки. На ней было серое свободное пальто с ярким шарфиком, из-под черного велюрового берета слегка выбивались то ли седые, то ли сильно крашеные перекисью пряди волос.

Мы устроились на креслах у журнального столика. Я передала Валентине Васильевне привет от наших общих знакомых, с которыми она давно не виделась. Меня тронул её искренний интерес к ним, но моё время было коротко, я включила магнитофон.

Корр.: Был ли человек, который оставил более яркий след в вашей жизни?

В.С.: Мы с Анатолием Константиновичем прожили всего один год, но этот год вместил целую большую жизнь. Рядом со мной вроде бы жил обыкновенный человек, но я чувствовала, что это необыкновенная личность. В нём было, как представлял себе Чехов, всё прекрасно: и лицо, и одежда, и душа, и мысли.

Корр.: Что вас больше всего удивляло в нём?

В.С.: Ответственность за всё и за всех. Работоспособность, тяга к знаниям.

Корр.: Эти качества в какой-то степени влияли на ваши семейные отношения?

В.С. (улыбается): Конечно, в какой-то степени. Ведь если он работал, то сутками пропадал на лётной базе. Если был в библиотеке - то до закрытия. Мне его было мало.

Корр.: Что вы больше всего ценили в нём?

В.С.: (пауза) Всего его. Как он был.

Корр.: А всё же?

В.С.: Совершенно необыкновенную доброту. Широту души. Умение быть и строгим, и весёлым. И конечно, любовь к своей семье.

Валентина Васильевна посмотрела на маленькие золотые часики и сказала, что ее уже ждут. Недалеко от входа стоял высокий, красивый пожилой человек в тёмном пальто (потом я узнала, что это её отец). Серова подошла к нему, и они вышли на улицу.

На своём долгом жизненном пути я встречала людей, знавших в разные годы героя-лётчика Анатолия Серова, его жену, а потом вдову Валентину Серову и их сына Анатолия, родившегося уже после гибели отца.

Об этой семье, счастливой и трагичной судьбы, мне и хотелось поведать читателю.

Тайна Тверского бульвара

Стояла весна 1938 года. Ранняя, тёплая. После первомайского праздника ЦДРИ устроил вечер творческой молодёжи. Громко играл оркестр. Всюду танцы, смех. Детство, отрочество, юность - всё сияло на лицах ребят и девчат. Никто из них не думал, что надо бы держаться посолиднее, ведь они уже артисты, играют в театрах, снимаются в кино, выступают на арене цирка. Но это будет завтра, а сейчас они эльфы большого искусства, и всё чудесное их ждёт впереди.

Среди приглашенных на вечер много известных людей, портреты которых знакомы по газетам, журналам. Немного в стороне от танцующих стояли два молодых богатыря, два лётчика, оба Герои Советского Союза. Анатолий Ляпидевский, участвовавший в спасении челюскинцев, и Анатолий Серов, воевавший в Испании. Они оживлённо беседовали, когда вдруг Ляпидевский остановил пробиравшуюся сквозь праздничную толпу худенькую белокурую девушку.

— Валечка! Погодите. Вот. познакомьтесь с моим другом, тоже Анатолием.
—
Девушка остановилась, внимательно посмотрела на нового знакомого и засияла белозубой улыбкой.

— Кто его не знает. Анатолий Серов. А я Валентина По- ловикова. Актриса ТРАМа. И если вам это будет интересно, приглашаю завтра на спектакль «Бедность не порок», где я играю главную роль.
—
Ляпидевский, заметив, с каким обожанием смотрел его друг на Валю, пошутил:

— Ну, Валентина, тебе повезло: ты стоишь не только между двумя Анатолиями, между двумя летчиками, но и между двумя золотыми звёздочками. Загадывай самое отчаянное желание!
—
Валя крепко зажмурила глаза и уверенно сказала: «Загадала!» (Её желание уместилось в три слова: «Серов будет мой!»)

Весь вечер Анатолий и Валентина не отходили друг от друга. Зал опустел, закрылись тяжёлые двери, а они стояли рядом, не разнимая рук. Пошли к Тверскому бульвару. Постояли у памятника Пушкину. Была уже ночь. Мимо пустых скамеек направились к Малой Никитской, где жила Валя. Но длинного бульвара им не хватило, чтобы рассказать, как и где Анатолий прожил свои 28 лет, а Валентина — всего-то 20. Аллея закончилась. Девушка поёжилась от свежего ветерка. Анатолий обнял её за плечи, нежно прижал к себе, и они пошли обратно.

Пусть молодые люди не спеша идут своей первой дорогой, ведя заветный разговор, а мы сядем вот здесь, на любимой Валиной скамеечке, седьмой справа от Александра Сергеевича, и поведаем по порядку о них то, что сейчас вперебивку говорят они о себе.

Уральские умельцы

Мощное ветвистое древо Серовского рода издавна пустило корни в самоцветную уральскую землю. Рудокопы, забойщики, крепёжники, жильщики, рихтовщики — все народ крепкий, смекалистый. Их ценили хозяева, уважали рабочие. По всему Уралу шла слава о Терентии Серове — знаменитом шахтёре-углубщике. Многие мечтали своих сыновей определить к нему в подмастерья. Для Терентия Семёновича это и прибыток к неплохому жалованию, и авторитет немалый. Но как часто, не гонясь за наваром, брал он на свой кошт осиротевших мальчишек, которые за доброту и строгость звали его батей.

Беда грянула внезапно. От воспаления мозга умер Терентий Семёнович, оставив вдову и пятерых детей. По заведённому обычаю стали держать семейный совет. Отец мечтал всем сыновьям дать хорошее образование. Теперь об этом нечего было и думать. Главная забота — выжить. Рассудили так: двое старших пойдут на шахту забойщиками, мать — в подёнщицы на любую чёрную работу, двое младших сестричек будут управляться по дому, а Константина, как самого смышлёного и упорного, пошлют учиться. Хоть одного да выведут в люди. А потом и он будет семье надежной подмогой.

Помня наказ родни, Костя учился яростно. Любознательный, усидчивый, с прекрасной памятью, хорошей речью, он уверенно держался первым учеником по всем предметам. Много читал, любил поэзию и знал уйму стихов наизусть. Понимая, что семье тяжело оплачивать его учение, подрабатывал репетиторством, принося трудовую лепту домой.

Народная школа окончена с отличием. Костя поступает в Турьинское горное училище. И здесь он среди лучших. Его мастерски выполненные чертежи посылаются на выставку в Москву, где они отмечены особой премией. Блестяще закончено училище. Педагоги настоятельно советуют Константину поступать в Горный институт, но семья нуждается в его помощи. Молодого техника наперебой приглашают то на золотые прииски, то на железный рудник. Везде с повышением должности и заработка. Обеспечив семью, Костя стал думать о своём доме. К этим мыслям его подтолкнула Люба Платонова — работница кирпичного завода. Статная, деловая, улыбчивая. Родные сразу одобрили выбор сына.

Первенец появился 2 апреля 1910 года. Мальчик родился крупным, здоровым, с пухлыми розовыми щеками. Акушерка показала его матери: «Смотри, Любаша, какой богатырь! Не иначе быть ему полковником!». Отец выбрал сыну имя Анатолий — значит мужественный, отважный.

Константин Терентьевич был человеком необыкновенным. Обременённый большой семьёй, ответственной работой, домашним хозяйством, он с юношеской настойчивостью продолжал совершенствовать себя: много читал, расширял профессиональные знания, закалял себя физически. На своём опыте знал, что пример отца в воспитании детей — самый надёжный способ вырастить честного трудолюбивого человека. И не ошибся.

Первые высоты

Исподволь, с малолетства в Толе Серове раскрывался дар испытателя, и отец всячески старался помогать ему в этом.

— Пап, а что если ночью пойти на кладбище? Вурдалаки не сграбастают?
—
— А ты пойди, проверь!
—
— Пап, а правда, если над Турьинским омутом поплывёшь, водяной за ноги схватит и на дно утащит?
—
— Сам попробуй, только ничего не бойся.
—
— А если на верхушку нашей высоченной сосны залезть, она не обломится?
—
— Полезай, только не раскачивайся и очень осторожно.
—
Отец втайне радовался, каким смелым и любознательным

растёт его сын. А про то, как Толя своего младшего брата от смерти спас, весь посёлок Воронцовский знал. Трёхлетний Женя играл в камушки на дороге. Вдруг из-за поворота показалась конница. Она мчалась галопом прямо на мальчика. Шестилетний Толя увидел это и понял, что оттащить братишку с дороги не успеет, и в два прыжка закрыл его собой, широко раскинув руки в стороны, и громко закричал. Первый всадник резко осадил коня, взял немного в сторону, и весь отряд поскакал за ним.

Кто знает, почему боевой конь подчинился властному окрику мальчика? Толя очень любил лошадей. Если случалось свободное от учёбы и домашней работы время, сразу бежал на конюшню. Чистил стойла, расчёсывал хвосты и гривы, приносил в вёдрах овёс и воду, летом ходил в ночное. Но был в табуне свирепый жеребец Шайтан, который никого, кроме конюха, к себе не подпускал. Однажды на заре Толя обратил внимание, что Шайтан не щиплет траву, тихо стонет и стоит, как вкопанный, только переднюю ногу держит на вису. Ребята к жеребцу подойти боятся. Толя взял из костра головёшку, успокаивая коня, осветил ногу. Из-под копыта торчал острый осколок стекла. Мальчик обмотал руку тряпицей, крепко зажал ногу лошади между своих колен и рывком выдернул стекло. Сильно потекла кровь. Толя снял свою рубашку, туго обмотал копыто и, ласково утешая коня, взял его за уздечку и повёл на конюшню. С тех пор Толя стал отчаянным наездником. Шайтан вихрем носил его по уральским предгорьям.

Однажды, увидев, как вереница военных лыжников поднялась на крутую возвышенность — Кумбу, на которую и ле- том-то, пешим ходом, трудно взобраться, он стал с любопытством наблюдать, как, чётко построившись, отряд покатил к спуску. Посреди Кумбы был большой выем и получался огромный трамплин. Не всем лыжникам удавалось удачно приземлиться. Но они снова поднимались на вершину и снова спускались вниз. Даже смотреть, как человек летит над снежным простором, дух захватывало. А если самому?

В доме Серовых лыж не было, купить же их и мечтать не стоило. Толя долго перебирал всякую рухлядь в сарае, на чердаке, просил у отца гвозди, железные скобки, пружинки, обрывки кожаных ремней, донимал его расспросами и, наконец, из старых бочек соорудил лыжи. Увидев это чудо спортивной техники, товарищи покатились со смеху. Но лыжи, прочно прикрученные к старым валенкам, отлично бежали по снегу. Толя держал путь на Кумбу. Взобрался на вершину. Посмотрел вниз. Перехватило дыхание. Собрал всю волю, крепко сжал палки и сильно оттолкнулся. Он промчался до середины склона, и тут его подбросило вверх, потом вперёд, и он понял, что летит, летит свободно. Его охватила неизведанная дотоле радость, из груди вырвался крик. Он очнулся в глубоком сугробе, ощупал руки, ноги — целы. Выбрался и снова полез на вершину. Попытка. Ещё попытка. И наконец, Кумба покорилась летающему лыжнику.

Высота. Дурманящее чувство полёта настолько завладело подростком, что он задумал летать не только на лыжах зимой, но и на «самолёте» летом. Искательский путь проторен. Выпрошен у матери крепкий кусок рядна, отобраны прочные дранки, которые скреплены столярным клеем, приспособлены верёвки. И — прыжок с крыши. Не успел вдохнуть сладость полёта, как всё тело пронзила острая боль: сильный вывих ноги, причитания матери, строгий выговор отца, растирки, припарки. На несколько дней местная ребятня осталась без своего коновода. Он был для них не только вожаком, но и непререкаемым авторитетом. Сильный, бесстрашный боец в драках, но справедливый. По закону улицы сражался до первой крови, и потом сам первый шёл на мировую.

Учился Анатолий неровно — заигрывался. Однако к концу четверти, к экзаменам упорно сидел за учебниками и выходил в отличники. А потом снова лыжи, рыбалка, самодеятельный театр. Начитавшись Майн Рида, пытался бежать в Америку. И всё же, как ни увлекательна была игра, как ни звали ребята своего Робин Гуда на боевые подвиги, для него прежде всего выполнить наказы матери: расчистить снег, дров наколоть, воды натаскать, младшим помочь уроки выучить. Толя всё делал на совесть. А сам рос да рос, набирая силу. К 16 годам своей мощью и статью он был похож на классического борца. Глядя на него, взрослые мужики с одобрением говорили: «Старшего сына твоего, Терентьич, будто в нашей сталепла- вильне отлили. У нас бы ему и место».

Конечно, стоять у мартена, варить сталь — значит продолжить серовскую традицию. А как же небо? Несбыточная мечта?

ФЗУ при Надеждинском заводе, где учится Анатолий, получает несколько путёвок в лётную школу. Узнав об этом, он бегом в комитет комсомола. Сама жизнь сделала за него выбор.

Уехал Анатолий Серов в большой мир, а рассказы и легенды о нём до сих пор живут в уральских краях.

Хуторская девчонка

Валька — пасуньковская атаманша и забияка, постоянно сидела на плетне, лузгала семечки, болтала длинными в цыпках ногами и высматривала, где бы ещё нашкодить. На всём хуторе Пасуньки не было чуднее девчонки: острая длинноносая мордашка, нескладные, как палки, руки и ноги, спина плоская, костлявая, голова наголо остриженная, чтобы паразиты не водились.

Никто, да и сама Валька, не знал, где и когда она родилась. Ещё совсем маленькой в дом бабки Гани Половык привезла её из Харькова нарядная красивая Клава и оставила, сказала, будто это дитё бабкиного сына Васыля Половыка, которого уж давно никто на хуторе не видел. Одинокая бабка души в Вальке не чаяла. Подозвав к себе внучку, она ласково оглаживала её худосочное тельце, приговаривая: «Яка ж ты у мэне гарна дивчинка! Ножки — як у Васыля, ручки — як у Васыля, и спинка — така, як у Васыля. — Потом сердито: — Тильки глазищи синющи, як у Клавки».

Правда, Клавдия не забывала о дочке. Хоть и редко, но навещала. Привозила одежонку, гостинцы, игрушки. Обувь сгорала на Вальке мгновенно, так и бегала она все лето босиком, зимой шмыгала в кирзовых ботинках.

Для соседских хлопчиков и девчонок она была вожаком потому, что в перебранках с ребятней других улиц могла пере- тараторить и смешно передразнить любого спорщика; если дело доходило до рукопашной, дралась кулаками, пинками; с разбитым в кровь носом, подбитым глазом не бежала жаловаться скорой на расправу с обидчиками бабке Гане. Слёз её никто никогда не видел. И ещё. Она лихо щёлкала длинным кнутом, оглушительно свистела, не умела врать, знала все украинские песни и была очень доброй. Бывало мать из города привезёт всяких сладостей, бабка сложит в узелок леденцы, печенья, жамки, уберёт в сундук. Пройдёт день, второй, а на третий уж ничего не останется: Валька всё друзьям перетаскает. Посмотрит бабка на пустую тряпочку, покачает головой: «И душа у моей внучки така же як у Васыля, дуже щедрая».

Клавдия Михайловна Диденко родилась и росла в многодетной бедной крестьянской семье. Два-три года походила в церковно-приходскую школу, потом её отдали в няньки. Однажды 15-летняя Клава попала в Харьков на ярмарку. То, что она увидела там, поразило её. Особенно театр. Дома, собрав своё барахлишко, объявила родным, что уходит в город. Там она сразу направилась в театр и упросила взять её на разные работы, только дать ей какую-нибудь каморку и три гривны на пропитание. Сильная, хваткая, языкастая, синеглазая красавица быстро освоилась со служащими, познакомилась с артистами. Наведя порядок во всех закоулках, чётко выполнив десятки поручений, она пристраивалась либо за кулисами, либо в зале и глаз не сводила со сцены. Она запомнила все женские роли и могла даже в крайнем пожарном случае в каком-нибудь эпизоде заменить заболевшую актрису.

Яркую дивчину заприметил молодой импозантный инженер Василий Половык. Он был заядлым театралом. Очень скоро Василий предложил руку, сердце, неплохое обеспечение своей избраннице, и она дала согласие жить с ним в законном браке. Записались не на украинский манер, а на русский — Половиковы. Зажили в достатке. Родилась дочка — Валентинка. Василий Васильевич оказался хорошим семьянином, и на работе его отмечали грамотами. Только случилось несчастье: неизвестно по какой причине (то ли оговор, то ли какой казус смутного времени) Половикова арестовали. Осталась Клавдия с маленькой дочерью. А в театре она проявила себя способным, одарённым человеком. Старшие, опытные коллеги с ней занимались. Её приняли в труппу. Нашлись и покровители. Однако платить за квартиру и держать няньку, да и о своих туалетах надо заботиться — на всё это средств не хватало. При таком раскладе ребёнок оказывался обузой. Мать решилась отвезти её к свекрови в Пасуньки. До лучших времён.

Клавдия Михайловна, женщина авантажная и гордая, не собиралась оставаться всю жизнь провинциальной актрисой. Она видела приезжавшие на гастроли столичные театры и решила, что её место только там. Никому не ведомо, но, скорее всего, по солидной протекции, сумела-таки одинокая женщина с ребёнком, не имея никакого образования и даже крыши над головой, устроиться в московский театр. Да не в какой-нибудь захудалый, а в ТРАМ (Театр рабочей молодёжи), куда позже придут Иван Берсенев, Софья Гиацинтова, Серафима Бирман, Борис Оленин и многие другие известные артисты. Клавдия Половикова смогла уж если не встать (по таланту) рядом с ними, то стоять вблизи. Ведь дослужилась же она до звания Народной артистки РСФСР.

Но в чём она блистательно была талантлива, в чём ей не было равных, так это в житейской дипломатии. В её душев- но-лицедейском арсенале накопилось столько уникальных способов, методов, ходов, доводов, доказательств, интонаций, секретов, фактов, козырных слов, инсинуаций, лести, угроз, изящных нюансов, которыми она мастерски владела и в нужную минуту действовала именно этим оружием. На гербе её знамени был девиз: «Всё будет так, как я хочу!».

С собой в Москву Клавдия Михайловна взяла сестёр Наташу с Машей и дочь Вальку, которую надо было определять в школу. Такую гурьбу она собрала неспроста — надеялась добиться угла: только ей известными ухищрениями смогла-таки получить комнатушку возле «Эрмитажа». Машу пристроила в подсобный цех в театре, и та исправно осведомляла свою благодетельницу обо всех тайных интригах; Наташу на первых порах — посудомойкой в столовую, а на Вальке лежали все заботы по хозяйству: уборка, стирка, глажка, штопка и первым делом еда. Она брала большую корзинку и бежала на Центральный рынок, где отчаянно торговалась за каждый кусок, за каждый листок, подбирала, где что плохо лежит, умела жалобным голоском выпросить чего-нибудь на халяву.

Жили дружно. У каждой — кровать или топчан за занавеской. Посередине — стол и четыре стула. Клавдия Михайловна со всеми была строга, требовала, чтобы ни у кого от неё никаких секретов. Никто не звал её ни мамой, ни по имени. Для всех она была Роднушей.

Со школой у Валентины вышли большие сложности. За- писать-то её записали, но говорила она на украинской мове и делала вид, что не очень понимала, о чём говорилось на уроке. На перемене кто-нибудь из озорников подбегал к ней, дёргал за косичку и дразнился: «Эй, клушка-хохлушка, лысая макушка!». Валька, прищурив синие глаза, подпирала руками тощие бока и, как хуторская Хивря, обрушивала на обидчика весь пасуньковский лексикон, строя злые рожи. Столпившиеся вокруг неё ребятишки хохотали до упаду.

Но тут произошло событие, которое круто повернуло Валькину судьбу. В театре Каверина, где подрабатывала Клавдия Михайловна, ставили пьесу Ромена Роллана «Настанет время!». Юного патриота, подростка Давида, должна была играть актриса-травести. Таковой в театре не оказалось. Кто- то обратил внимание на бойкую пацанку Вальку, которая постоянно крутилась возле матери. Девочка быстро выучила текст, прислушалась к советам, и все диву дались, как трогательно и проникновенно сыграла она роль! И что удивительнее всего — говорила чисто по-московски. Теперь со школой дела наладились, но ходить туда каждый день было некогда: Вальку нарасхват брали режиссёры играть мальчиков.

Театр рабочей молодёжи (ныне Ленком) организовал свою студию, для поступления в которую нужно было семилетнее образование. Клавдия Михайловна всеми правдами-неправдами добыла справку о том, что её дочь посещала школу. В студии закрыли глаза на эту липу и приняли Валентину.

К 16 годам она округлилась, поднялась грудь, припухлость порозовевших щёк скрала длинноватый нос и острый подбородок. Девушка стала красавицей, на которую засматривались юноши. Её сокурсник, Валентин Поляков, оказался настойчивее всех, предложив любимой руку и сердце. Валентин и Валентина. Как романтично это звучит. Они вместе будут играть в театре, к ним вместе придёт слава. Роднуша выслушала дочь, подняв тонкую изогнутую бровь. Подумала: молода, неопытна, загуляется, а тут на приколе. Да и матери никаких хлопот. Пусть живут вместе.

Теперь за Валькиной занавеской появилось двое, а юной супруге забот намного прибавилось: от домашних хлопот её никто не освобождал. Новый жилец просил чистую рубашку и штопаные носки, а ещё надо было учить роли, посещать студию, потом бежать по магазинам. Мальчик-муж засиживался с холостыми друзьями, играл в картишки, случалось, и бражничал. На нежные чувства не оставалось ни желания, ни времени. Тогда в чём же счастье замужества? Не найдя ответа, Валентина порвала цепи Гименея.

Это событие совпало с другим, не менее важным — просуществовав всего лишь год, студия закрылась. Валентину как одну из самых способных зачислили в труппу ТРАМа. И ещё выпала удача: ей дали сыграть эпизод в фильме «Соловей-соловушка», она понравилась и получила роль в фильме «Строгий юноша». В театре и вовсе неожиданное везение. Готовилась к постановке пьеса Островского «Бедность не порок», и на главную женскую роль Любови Гордеевны назначили Валентину. Спектакль имел большой успех у зрителей. Их, а главное — ведущих мастеров театра, молодая Половикова поразила искренностью, живостью своего образа, особой пластикой, задушевной интонацией.

Позже, увидев Валю в этой роли, известный режиссер Константин Юдин пригласит её для участия в кинокомедии «Девушка с характером». Пока только на пробы.

Валя с волнением стояла перед кинокамерой. Оператор искал разные ракурсы, прося актрису присесть, повернуться, то поднять, то опустить голову, и о чём-то тихо разговаривал с режиссёром. Они оба пристально всматривались в объектив. Русые негустые волосы, красивое нежное лицо, крупноватый нос, чуть близко посаженные глаза. Фигура угловатая, плечи широкие, руки-ноги прямые, длинные, спина плоская, безо всякого намёка на примечательные округлости. Нет, всё это не подходило. Тогда Юдин предложил Валентине сыграть небольшую сцену. Актриса задвигалась, заговорила, и вдруг режиссёр облегчённо вздохнул, заулыбался оператор. Волшебный секрет Валентины Половиковой был в движении, в одухотворенности того образа, который она должна играть. Её утвердили на роль Кати Ивановой безоговорочно. И всё-таки в образе героини не хватало какого-то маленького шарма, магического «чуть-чуть». Подошла гримёрша и, не говоря ни слова, увела актрису, а через час уже белокурая Валентина лукаво брызнула на всех огромными васильковыми глазами из- под густых ресниц, и ни у кого не осталось сомнений — образ девушки с характером найден.

* * *
*
Занимался рассвет. Александр Сергеевич стоял на светло-розовом фоне, а молодая пара всё ещё ходила из конца в конец по Тверскому бульвару — им столько ещё хотелось узнать друг о друге. Валентина спрашивала об Испании. Анатолий отмалчивался: «Как-нибудь потом.» — и теснее прижимал к себе лёгкую худенькую фигурку. Не было сил расстаться. Вот и дом на Малой Никитской. Долго прощались возле двери. Валентина знала, что все разъехались на праздники. Она тихо повернула ключ, и оба переступили порог.

Родриго Матео

От Вольской лётной школы, куда поступил 19-летний Анатолий, до мадридского неба его отделяло 7 лет. С первых же полётов Серов показал себя прирождённым лётчиком. Все нужные для пилота качества были заложены в его натуре: сила, смелость, трезвый расчёт. Он не только прекрасно знал техническое устройство машины, но и понимал её. Опытные инструкторы сразу же поняли это, и ему смело доверяли выполнение сложных заданий. Более того: у него явно был свой пилотский почерк. О нём говорили: «Он летает с перцем». Однако по дисциплине Анатолий крепко отставал. За нарушения устава — то губа, то выговор, то взыскание. Но, несмотря на мелкие прегрешения, Серова все любили за весёлость нрава, широту души, умение вовремя помочь товарищу, поделиться своими знаниями и лётными секретами. Учителя хвалили своего курсанта, но всё же опасались за чрезмерность напора и риска. Ещё в начале своей лётной биографии Анатолий твёрдо запомнил наказ инструктора: «Машина в небе — это дикая тигрица. Приручил её — хорошо, но в оба глаза следи за ней. И не только глазами, но и руками, и ногами, и спиной, и всем своим существом. Чуть зазеваешься — тут-то она и возьмёт свою власть. Машина — ревнивая особа, она требует и любви, и внимания, и всего тебя. Если что-то не по ней — мстит очень жестоко, пощады не проси. Чтобы быть уверенным в ней, надо подчинить её себе на все сто». Анатолию удалось выполнить завет инструктора. Наверное, поэтому он так стремительно поднялся вверх на своей жизненной взлётной полосе.

1931 год: окончил школу военных лётчиков в Оренбурге. Присвоено звание лётчика-истребителя.

1932- 1933 годы: старший лётчик и командир звена. Ленинградский военный округ.
1933-
1934- 1935 годы: Дальний Восток. Командир звена.
1935-
С 1935 года: Высшая военная академия им. Жуковского.

В начале 1937 года в составе лучших лётчиков старший лейтенант Анатолий Серов стал участником гражданской войны в Испании. Под именем Родриго Матео он командовал эскадрильей. Воевал на истребителе И-15.

О гражданской войне в Испании написано много книг. Здесь мы приведём лишь некоторые из воспоминаний Михаила Якушина, близкого друга, сражавшегося с Серовым в одной эскадрилье:

«Однажды в ночном бою мой самолёт подбили, и я стал падать. Вдруг рядом с собой увидел истребитель Серова, который пристроился к моему крылу и помог мне плавно приземлиться. Моя машина уже горела, я задыхался. Но Анатолий быстро выбрался из кабины, подхватил меня и помог забраться в свой самолёт. Не знаю, как он мог приземлиться на гористом склоне, как мог втащить меня, но мы взлетели. Через несколько минут мой самолёт взорвался.

Он был верный, отважный товарищ. Мы с ним провели более 40 воздушных боёв, сбили 15 самолётов противника, из них 8 — он лично. Анатолий был не только асом-лётчиком, но и хорошим организатором обороны наших аэродромов в ночное время, разработал методику ночных боёв.

15 октября 1937 года донесли, что на наш аэродром готовится налёт вражеской авиации. Тогда наше командование решило первым нанести удар, но бомбардировщиков у нас не было. По предложению Серова мы нагрузили бомбами истребители и провели уникальную операцию по штурму наземных целей противника. Отряд Серова потерь не имел, а вражеский аэродром почти полностью был уничтожен».

К концу 1937 года полковник Серов был назначен командующим авиагруппой, которая сбила более 70 самолётов противника.

2 марта 1938 года ему присвоили звание Герой Советского Союза.

Испанские республиканцы считали лётчика Родриго Матео своим национальным героем. Расставаясь, подарили ему автомашину «Крайслер Империал» красного цвета. Её знала вся Москва. Серов звал её «Моя королева».

Неразлучные

Как договорились вчера вечером, Серов ждал Ляпидевского у театра, куда их пригласила Валентина. Зал полон, два друга сидят с охапками цветов в середине первого ряда. Зрители тепло принимают спектакль, а сцены с Любовью Гордеевной, нежной, обаятельной героиней, заканчиваются аплодисментами. Громче всех хлопают и кричат «браво» два лётчика. После спектакля они встретили Валентину у служебного входа. Тут же стояла и «Королева». Анатолий предложил всем вместе покататься по вечерней Москве, но Ляпидевский попрощался, сославшись на неотложные дела.

«Королева» плавно выехала на улицу Чехова и помчалась к Садовому кольцу. Со вчерашнего вечера ни он, ни она не уснули ни на минуту, но их молодые прекрасные лица светились счастьем. Анатолий попросил у Вали прощения за то, что не рассказал об Испании, что пока нельзя, таков приказ. Это единственная его тайна. Потом, волнуясь, спросил, есть ли у Валентины то, о чём он не знает. Вот тут Валя и поведала своему другу беду, которая не переставала мучить её в последнее время.

Секретарь ЦК комсомола Александр Косарев и многие его сотрудники были частыми гостями в Театре рабочей молодёжи. Случалось, и сидели за праздничным столом, веселились. Несколько раз Александр подвозил Валю домой. Он не ухаживал за ней, они просто были друзьями. Но когда Косарева арестовали как врага народа, комсомольское собрание молодых артистов обвинило Валентину в близком знакомстве с Косаревым и потребовало исключить её из комсомола. Полови- кова не могла стерпеть такой клеветы. Она догадывалась, что многие голосистые ораторы (а главное, ораторши) из зависти «шьют» ей политическое дело. Бросившись в атаку, Валя фактами доказала, что с Косаревым все были в хороших отношениях, а те же самые крикуны больше всех искали Сашиной дружбы. Почему же обвиняют её одну? Разобравшись во всём, собрание приняло сторону Валентины. Вопрос об исключении её из комсомола был снят. Но недруги, затаившись, продолжают грозить, и она, хоть и не показывает вида, всё-таки их боится.

Анатолий успокоил её, ненадолго замолчал. И вдруг резко рванул вперёд по Садовому кольцу.

— Валюша! Я тебя никому в обиду не дам! Будь моей женой! Согласна?
—
От волнения у неё радостно забилось сердце. Из-за рёва мотора её голос был еле слышен: «Согласна. только надо спросить разрешения у мамы.»

Анатолий знал, что Клавдия Михайловна сейчас в Ленинграде на гастролях. Он развернул машину и помчался к Комсомольской площади. Подкатив к Ленинградскому вокзалу, крепко держа за руку Валентину, он направился к кассе. Взял один билет туда и другой на завтрашний же день обратно. До отхода поезда оставалось полчаса.

Анатолий смотрел на Валентину и повторял, как заклинание: «Лапарузка моя. Лапарузка.»

— Что ты лопочешь? — ласково спросила Валентина.
—
— Имя твоё колдовское. Когда я летал над Тихим океаном, приворожило меня одно место — пролив Лаперуза. Вода там необыкновенно синяя, хрустальная. Я глядел в неё и мечтал встретить девушку с такими же синими глазами и с такой же чистой, хрустальной душой. Вот и нашёл.
—
Ленинград. Поезд громко запыхтел, приближаясь к перрону. Навстречу Валентине, улыбаясь, шел красавец-лётчик с букетом сирени.

— Здравствуй, Валюша! Я прилетел к тебе на крыльях! Готов просить твоей руки у мамаши!
—
Узнав, кто будет её зятем, Клавдия Михайловна встретила его самой своей роскошной улыбкой и торжественно благословила молодых.

Анатолий очень любил Ленинград. Ведь он два года служил здесь в лётной части. Хорошо знал город и с земли, и с неба. Целый день без устали Анатолий показывал невесте свои любимые места: сады, набережные, памятники, дворцы. Рассказывал о них так, будто сам строил и создавал их. Вечером они расстались, а утром, примчавшись с аэродрома, Анатолий уже в Москве принял на руки свою Лапарузку.

11 мая 1938 года они расписались. Так Анатолий и Валентина Серовы стали одной семьёй.

* * *
*
Лётчик и актриса. Небо и сцена. Они жили где-то посередине. Премьеры, спектакли, концерты, награды и повышения по службе Толиных друзей — всё отмечалось праздниками. Валентина — всегда душа компании. Она умела рассказать смешной случай, тонко пошутить, забавно изобразить кого-то из гостей, она знала все песни и весело дирижировала хором. Равнодушная к выпивке и закуске, Валя не сидела за столом, а танцевала. Анатолий не сводил с неё глаз, не скрывал своей нежной ревности и старался держаться рядом.

К ним подошёл Яков Смушкевич. Лётчик, Герой Советского Союза, воевал в Испании, один из самых молодых генера- лов-авиаторов и близкий друг Анатолия Серова. Яков Владимирович слегка приобнял Валентину за плечи и, утихомирив недоумённый взгляд товарища, отвёл её в сторону. Говорил он с ней как старший брат о том, какой необыкновенный человек её муж, какой он талантливый лётчик. Всего-то 28 лет, а он уже заканчивает академию Жуковского, вот-вот получит звание генерала и наверняка руководящую должность. Это доверяют самым надёжным людям, безупречным во всём. Конечно, молодость требует своего. Хочется и погулять и покуролесить. Награды, слава, звания останутся, а молодые годы не вернёшь. «И всё-таки береги его, Валюша, строго следи за здоровьем. Работа наша на пределе всех сил, а когда она сделана, хочется расслабиться. Но тут надо знать меру, уметь ставить барьер. В этом большой талант жены».

* * *
*
Летом 38-го года Серовы жили на даче в Архангельском. Их соседкой была Лидия Ивановна Павлович, с которой я познакомилась и подружилась в 50-х годах. Она мне много рассказывала о молодой семье Серовых. Один раз я записала её на плёнку.

«Красивая красная машина всегда стояла возле дома. Анатолий рано уезжал в город и поздно приезжал. Обе мы были почти девчонками. Валя ведь родилась на Украине, всё детство провела там. И я тоже украинка. Вот нажарим семечек, сидим, лузгаем на порожке и на родной своей мове трепемся обо всём, как сороки. А то возьмёмся петь. У Вали хороший высокий голос, у меня пониже, я вторила. Бывало, все песни перепоём. При ясной погоде иногда сидим, слышим гул в небе. Вдруг появляется самолёт, и так низко-низко, и сразу свечкой вверх. Как белой краской по голубой бумаге пишет: «Лапа. Валюша. Люблю.». А то цветы бросал. Мы, конечно, вскакивали, руками, косынками махали. А самолёт качнёт крыльями и улетит.

Анатолий очень хотел ребёнка. Непременно сына. Говорил, что если родится сын, то подарит Валентине «Королеву». А она смеётся: «Вот возьму и рожу дочку. Тогда как?» Анатолий тоже смеётся и говорит, что тогда подарит велосипед.

— А жили они дружно? Не ссорились?
—
— Жили дружно. Души друг в друге не чаяли. Но и ссорились будь здоров. Почти всегда из-за бутылки. Анатолий после работы за ужин без водки не садился. Валя найдёт бутылку и спрячет. Как-то раз гляжу, Валя возле дома бегает, Анатолий за ней без ботинок, в одних носках. Кричит: «Лапарузка! Поймаю, все крылья обломаю!». А она хохочет. Потом обнимутся, возьмёт он её на руки и в дом понесёт.
—
Валентина очень заботилась о муже, особенно следила за белыми подворотничками: настирает, накрахмалит, нагладит. Весь он у неё холёный, с иголочки. Но больше всего она старалась создать ему условия для занятий. Он учился в Академии ВВС без отрыва от основной работы. У него был большой письменный стол, этажерка, две полки с книгами. Всё держал в идеальном порядке. В этой же комнате у бокового окна Валя поставила уютное кресло, рядом большой торшер. Когда Анатолий занимался, она никогда не отвлекала его посторонними разговорами. Забиралась с ногами в кресло, читала или учила роль. Анатолий много работал дома, готовился к семинарам, делал чертежи лётных приборов.

Валентина никогда не выговаривала мужу за долгие задержки на службе. Глубоко втайне она мечтала, что ответственная руководящая должность будет держать его на земле. А сейчас частые его полёты были для неё огромным испытанием».

* * *
*
Дом № 17 в Лубянском проезде впечатлял архитектурой, декоративной отделкой. Семиэтажный, с колоннами, большими окнами: подарок сталинской элите. Серовы получили пятикомнатную квартиру на третьем этаже. Совсем недавно в ней жил первый замнаркома обороны СССР маршал Александр Егоров вместе со своей молодой супругой Галиной. Но Егоровы прожили здесь совсем недолго, и судьба разлучила их, отправив одного на расстрел, другую — в неизвестность. В то время это случалось нередко.

Анатолий и Валентина совесть свою не мучили вопросами, в каких стенах они будут жить и кто здесь жил до них. Сказочные условия затмили все сомнения. Пять просторных комнат обставлены старинной мебелью, ковры, картины, роскошный рояль, библиотека, столовое серебро и дорогие сервизы. Две домработницы, помощник по хозяйственным делам, шофёр для Валентины, продовольственное обеспечение из кремлёвского распределителя, да ещё спецпроммагазин и спецателье.

Ни в каком самом счастливом сне Серовым, с их недавним полуголодным детством, не могла присниться такая жизнь.

На экраны страны вышел фильм «Девушка с характером», и Анатолий с Валентиной как бы сравнялись популярностью и славой. Для самого-самого полного счастья Анатолию не хватало сына. Но Валя молчала.

Испытание

15 декабря 1938 года по радио сообщили о гибели Чкалова. Анатолий пришёл домой чёрный от горя. Валентина, укрывшись пуховым платком, забилась в угол дивана. Анатолий бросился к ней и стал рассказывать, кем для него был Валерий Павлович. «Какие бы громкие слова ни говорили о нём, он был выше этого. Он для меня — кумир. Во всём: и как летал, и как веско, умно отстаивал своё мнение, и как хрипловато говорил, и как смеялся, и как слушал. Я его боготворил, даже стал подражать его походке: он немного раскачивался, когда шёл, и носки ставил чуть внутрь. Во всём небе он был единственный лётчик, а на земле — человек. Для меня».

Валя молча слушала его и гладила по густым волосам. Приподняв голову, долго смотрела ему в глаза. «Толя, у нас будет ребёнок». У Серова, от перепада между чувством глубокого горя и осознанием долгожданного счастья, перехватило дыхание. Громко зарыдав, он уткнулся в колени жены, потом, взяв её на руки, крепко прижал к себе: «Нет, не погибло орлиное племя. Валерий жив! Мой сын полетит выше, быстрее и дальше нас!»

* * *
*
Авиационную часть первомайского парада открывали Смушкевич и Серов. Валентина сидела на гостевой трибуне. Рядом с ней были молодые испанцы, которые приехали в Москву. Когда первые самолёты пролетали над площадью, трибуны взорвались мощными криками: «Ура! Виват!». Все встали, приветствуя советских героев салютным поднятием рук.

На праздничном приёме в Кремле Сталин пригласил к своему столу Серова и долго беседовал с ним. Анатолий, сияющий, вернулся к жене. На её вопрос, о чём был разговор, ответил, что теперь начнётся большая работа. И действительно, со следующего дня Анатолий почти пропадал в части, хотя видел, как тяжела для жены разлука.

Накануне испытаний, тёплым майским вечером, он выкроил время до утра побыть дома. Анатолий и Валентина сидели, тесно прижавшись друг к другу. Большой тёплой ладонью Анатолий нежно гладил уже тугое полушарие под сердцем Валентины. Она тихонько запела: «Дывлюсь я на нэбо тай думку гадаю». Толя своим бархатным баритоном подхватил: « Чому я нэ сокил, чому нэ литаю». Не допев, улыбнулся: «Славная песня, но не про меня. Мне Бог дал крылья, и небо — моя стихия». Он ещё что-то хотел сказать, но вдруг замер. Под его рукой зашевелилось что-то ощутимо упругое, плавно потянулось, уткнулось ему в ладонь и замерло, успокоившись.

— Мой Лапарузик. — прошептал Анатолий дрожащим голосом. — Он растёт! Я из него воспитаю лётчика, необыкновенного, как Чкалов. Представляешь, ты на гостевой трибуне, а диктор объявляет: «Воздушный парад открывают Анатолий и Валерий, отец и сын Серовы!» Вот это будет счастье!
—
Утро 11 мая было немного пасмурным. Валентина безмятежно спала и не слышала, как муж тихонько встал, собрался, на цыпочках прошёл в кухню, где мать по обычаю собирала ему «тормозок». Сын подошёл к ней, обнял за плечи. «Мама, если со мной что случиться, прошу вас. вы с отцом воспитайте сына. Валентине с серовской породой не справиться».

В доме стояла тишина, но Валентина вдруг проснулась. Она бросилась к окну и увидела отъезжающую красную машину. Немного подумав, подошла к письменному столу и, чего никогда не делала, спешно стала писать Анатолию о том, что сегодня годовщина их свадьбы, что эту дату они встречают уже втроём, о том, что благодарна ему за большое счастье и что очень сильно любит его.

Листок бумаги она передала шофёру, чтобы тот на аэродроме передал его Анатолию.

Серов торопился. Комбриг хотел приехать пораньше и лично проверить всё нужное для испытания. Всегда лёгкая, безотказная «Королева» вдруг встала, как вкопанная, на перекрёстке у площади Восстания и громко заревела. Это случилось впервые. Анатолий выскочил из машины, поднял капот, стал ощупывать соединения. Машина ревела, как раненый зверь. Стали собираться прохожие, давать советы. Встревоженные жильцы домов открывали окна. Серова узнавали, а он стоял возле открытого капота и не знал, что делать. Тишина наступила внезапно. Анатолий опустил капот, сел за руль, и «Королева» как всегда плавно пошла вперёд.

Испытывались слепые полёты. Было четыре группы. Напарницей Серова назначена Полина Осипенко. Небо хмурилось. Торопились выполнить задания до дождя. Всё шло хорошо. На втором полёте Серов вёл самолёт, Полина — на 
контроле. Направились в свою зону. Тогда переговорных устройств не было. Через полчаса их ждали на посадке. Время вышло.

Вспоминает друг Серова, Михаил Якушин.

«После первого полёта Толя пожаловался, что недоволен прибором, который ведёт поворот и скольжение. Надо бы посмотреть, но вот-вот пойдёт дождь. Придётся оставить до базы. Испытания проходили в Рязанской области. Один человек шёл по дороге и видел, что самолёт как-то странно летит, потом пошёл на вираж, вдруг вошёл в пике и устремился прямо в землю. Возможности для манёвра не было: высота маленькая. Мы нашли место падения. Клочки шлема, планшет. Уже позже определили, что когда самолёт падал, Толя успел открыть окно кабины. Может, хотел ещё глотнуть неба, а может, увидеть свой последний клочок земли.».

У Валентины в театре шла генеральная репетиция пьесы, где она играла главную роль. Нечаянно задела за декорацию рукой, на которой были часы, и они остановились. Сердце ёкнуло, и вдруг ребёнок так сильно задёргал ручками и ножками, стал толкаться, будто просился на волю. Она крепко обхватила живот руками, долго уговаривала ребёнка успокоиться. Наконец, он затих. И тут она увидела людей в лётной форме.

Хоронили Серова и Осипенко 14 мая на Красной площади. Кто бы мог предугадать, что здесь, в мемориальной стене, имена Валерия Чкалова и Анатолия Серова навечно встанут рядом.

Жизнь продолжалась. Надо было думать, как её устроить, ведь скоро появится ребёнок. Собрался большой семейный совет — близкие родственники Валентины и Анатолия. Очень тщательно готовилась к нему Клавдия Михайловна Полови- кова. Ей предстояло сыграть непростую роль и непременно добиться успеха.

В начале 30-х годов актриса Половикова благодаря близкому знакомству с Авелем Енукидзе вселилась в отдельную двухкомнатную квартиру со всеми удобствами в хорошем доме на Малой Никитской.

Анатолию Серову перед отъездом в Испанию дали две большие комнаты в лётном городке Чкаловское (под Москвой). Родителям Анатолия и трём его сёстрам хотелось бы жить всем вместе. Конечно, тесновато, но ни у кого особых претензий не было, тем более что Анатолий уезжал, сёстры поступали в институты и им давали койки в общежитиях. Константину Терентьевичу и Любови Фроловне нашлась работа в Чкаловском. Собирались только по воскресеньям. Лепили пельмени, делились новостями. Когда Толя вернулся из Испании, ему дали номер в гостинице «Москва», потом — роскошные апартаменты в Лубянском проезде. Несмотря на то, что Серовы — семья очень дружная, никто из родственников не отягощал Валентину частым гостеванием. Только по приглашению.

Константин Терентьевич, как самый старший, сказал, что они долго думали с женой, как не позволить горю сломать жизнь дорогим людям сына. Прежде всего, надо держаться вместе. Квартира это позволяет. И предложил Вале поселиться в двух самых больших комнатах с ребёнком и няней. Одна комната - для него и Любови Фроловны. Они же возьмут на себя все хозяйственные заботы. Ещё одна комната будет приютом для сестёр Анатолия. Они хорошо присмотрят и за ребёнком, и матери помогут во всех делах, а одна комната будет общей. Валентине негоже оставаться наедине с бедой. Помолчал, подумал, говорить или не говорить, и всё-таки сказал, что воспитать хорошего человека тяжело, а воспитать достойного мужчину — гораздо труднее. Он воспитал двух хороших сыновей, трёх дочерей, трёх племянников, и все они уважаемые люди. Сказал и о последнем разговоре Анатолия с матерью.

Валентина молчала. Свою речь Клавдия Михайловна начала пафосно. «Анатолий Константинович — народный герой. Эту квартиру советское правительство дало ему за особые заслуги. Мы — люди рядовые, и нам не к лицу иметь то, что нам не принадлежит. Ленин учил скромности. Поэтому правильнее поступить так: сдать эту квартиру, а для Валентины попросить двухкомнатную в моём доме. Ей с ребёнком и няней этого вполне хватит. А помогать ей будем и я, и две мои сестры. К тому же дом находится рядом с Тверским бульваром, где много зелени и хорошо гулять с ребёнком. И до театра близко. После спектакля пройтись по бульвару — это большое успокоение».

Валентина молчала. Прошло несколько дней, прежде чем она объявила, что принимает вариант Клавдии Михайловны. Серовой дали двухкомнатную квартиру на пятом этаже. Мать и тётки жили на первом. Большой пенсией, выделенной ребенку за погибшего отца, всеми пайками, заказами, талонами стала распоряжаться Клавдия Михайловна. Родители Анатолия вернулись на Урал, в Надеждинск, который вскоре переименовали в город Серов.

Анатолий — сын Анатолия

14 сентября 1939 года родился мальчик. На пороге больницы 4-го Управления на Ульяновской улице Валентину встречали родные, друзья, коллеги по театру. Обступившей её улыбающейся толпе она громко объявила:

— Анатолий Серов младший. Прошу любить и жаловать.
—
Его с восторгом обглядели и обласкали. Ребёнок был на диво хорош. Валю задарили цветами и подарками. Командовала приёмом новорождённого Клавдия Михайловна. Собрав все подношения, она сложила их в машину, предоставленную Театром Ленинского комсомола, бережно усадила дочь с внуком, и процессия взяла курс на Малую Никитскую.

Маленькому человечку потребовалось много пространства: кроватка, гардеробчик, коробка для игрушек, специальная посуда, ванночка, сушилка для пелёнок — всего и не перечислишь, да и к тому же квартирка зажила строго по его режиму. Мамок и нянек было больше чем достаточно. Стоило малышу всплакнуть, как сбегался весь женский батальон и каждая нянька на свой манер старалась его утихомирить.

Прошёл год с небольшим, и у Толика появился товарищ, который разговаривал и смеялся сочным хрипловатым голосом. Они ползали вместе по ковру, возили паровоз, катали машины. Потом дядя Костя брал его на руки и подбрасывал вверх, ловил и нежно прижимал к себе. У дяди были короткие усы, и от него пахло душистым табаком. Мальчонка закатывался звонким смехом. Только мама всегда оставалась грустной. Она знала, что у дяди Кости тоже есть маленький сын и что он решил оставить сына и его маму. Молодой поэт Константин Симонов вскоре так и сделал — ушел из семьи. Однако Валентина в свой дом его не приняла. Константин Михайлович стал просто частым гостем.

Когда началась война, семьи Серовой и Половиковой, собрав необходимое, эвакуировались в Свердловск. Толику пошёл третий год. Трудности военного времени сказались на ребёнке совсем по-особенному. Он стал спокойнее, умел сам себя занять: рисовал, листал книжки с яркими картинками и рассказывал себе, что там видел. Мальчик очень рано начал говорить, знал песни, которые звучали по радио, и хорошо их пел, стихи запоминал сразу. Он был очень интересный почемучка. Если у кого-нибудь из взрослых находилось свободное время, они с удовольствием общались с таким занятным ребёнком.

Однажды (это было в 43-м году) Валентине, тогда работавшей в московском театре, постоянно выезжавшем на фронт, посчастливилось побывать в Свердловске.

Она нарядила Толика в матроску, и вместе они стали ходить по госпиталям и давать концерты. Мать и сын пели военные песни, а Толя ещё и стихи читал, и детские и взрослые. Успех был необыкновенный. Концерты известной актрисы и маленького сына легендарного лётчика надолго останутся в памяти тех, кто их видел, останутся самым счастливым событием и для обоих выступавших.

Толик обожал мать. Она умела приласкать сына и рассказать ему, каким отважным в детстве был его отец, и как он летал, и как мечтал, чтобы мальчик был сильным и смелым. Ребёнок мог часами слушать мать или наблюдать, что она делает, он любовался ею. Но такие моменты случались, крайне редко. Когда же Валентина уходила из дома, Толика невозможно было унять от рыданий. Домашние вспоминают такой случай. Однажды утром, позавтракав, Валентина Васильевна стала собираться на репетицию. Вся одежда была на месте, а туфли пропали. Она решила надеть другие, но полочка с её обувью пустовала. Все принялись искать хоть какие-нибудь туфли — нигде ни одной пары. Выглянули за дверь — и там ничего. Потом сосед, вошедший с улицы и поднимавшийся наверх, спросил, не из квартиры ли Серовой выбросили кучу всякой обуви, которая валяется под лестницей. Бросились к Толику с допросом: «Не ты ли это сделал?». Он сразу сознался: «А я не хочу, чтобы мама из дома уходила». Немая сцена длилась недолго. Валентина бросилась целовать сына, домработница и нянька радостно запричитали, какой смышлёный мальчик и как он любит маму.

Летом 43-го года Симонов и Серова поженились. Объединились две большие непростые семьи. Константин Михайлович купил дачу в Переделкине и стал сооружать из скромного дома огромную виллу со всеми удобствами и отдельными комнатами для каждого. Валентине отвели второй этаж с верандой и пандусом в бассейн, выложенный голубой плиткой. Просторный кабинет хозяина располагался в самом тихом углу дома, и все знали, что ни здесь, ни на улице перед окнами шуметь не полагается.

Для того чтобы содержать жилище в элегантном уюте и следить за порядком на участке, требовался немалый штат обслуги. И он был. Но ни садовник, ни дворник, ни шофёр, ни сантехник Толика к себе не подпускали. Любознательный мальчик хотел поливать из шланга цветы, подметать дорожки, помогать шофёру чинить машину, однако все осторожно спроваживали его от греха подальше. Но был достойный человек, который мог бы сыграть огромную роль в воспитании крепкого упорного характера мальчика. Конечно, это Константин Михайлович Симонов.

Однако так уж получилось, что он не стал для сына погибшего героя Серова серьезным наставником. Этому были причины. Константин Михайлович не мог уделять Толе много времени, потому что был очень занят, и еще потому, что чувствовал в нём неприязнь к себе. Мальчик никак не называл его и сильно ревновал к матери. Стоило Симонову положить руку на плечо Валентине, как Толик тут же резко сдёргивал её.

Алёша Симонов, ровесник Толи, с самой ранней весны до снега жил со своей матерью на даче в Переделкине. Валентина Васильевна, беспредельно добрая и щедрая, искренне подружилась с Натальей Самойловной Ласкиной (второй женой Симонова). Когда в 40-м году Константин Михайлович объявил ей о своём уходе, Наташа не стала устраивать драматических сцен, сказав, что отпускает мужа от себя, но не от сына. Всё время, пока Симонов и Серова жили вместе, Валентина душевно относилась к Алексею, следя за тем, как бы Толику не досталось больше внимания, подарков и гостинцев.

На даче Симонова люди разных возрастов, фамилий, родственных связей, профессий, образования жили большой дружной семьёй. Но Алёша и Толик не ладили друг с другом. Каждому хотелось быть на участке главным. Толику трудно было доказывать свои права, потому что он, когда спорил, заикался и начинал плакать. Почему мальчик стал с детства заикаться, так и осталось неизвестным. Ни одна нянька не призналась в какой-либо травме, пережитой ребенком.

Чем старше становился мальчик, тем заметнее проявлялась его психическая неуравновешенность. Агния Константиновна — сестра Анатолия — часто навещала племянника и с горечью видела, каким болезненно капризным он растёт. Константин Терентьевич, помня данное сыну обещание, не один раз просил привезти Толика в Надеждинск, особенно это было во время войны. Он клятвенно заверял Валентину, что будет воспитывать внука так, как воспитывал сына. Здесь, в провинции, нет баловства, питание здоровое, мальчик будет приучаться к делу, играть с ровесниками в подвижные игры, развиваться физически. Зная, мягко говоря, прижимистость Клавдии Михайловны, соглашался взять Толика на полное своё обеспечение. Просил, убеждал, уговаривал. Московская родня вежливо отказывала ему. Только один Симонов видел в этом для мальчика спасение. Но его обвиняли в стремлении услать ребёнка с глаз долой. Всё же Константин Михайлович, хоть и не испытывал особой привязанности к сыну любимой женщины, твёрдо стоял на своём: дома, в бабьем царстве, Толя пропадёт. Ему нужны режим и дисциплина, а значит, его надо готовить к поступлению в Нахимовское или Суворовское училище. Валентина наотрез отказывалась от такого решения.

В летнее время на дачу съезжалось много гостей. Симонов и Серова славились хлебосольством. Гуляли допоздна. Иногда шести-семилетний Толик просыпался, никем не замеченный, устраивался в укромном уголке и тихонько таскал, что удавалось со стола. Гости пели, и он им подтягивал своим нежным дискантом. Когда расходились гости, нянька находила пацанёнка где-нибудь за креслом, относила в кровать. Случалось, что от Толика пахло вином, но эту тайну нянька держала в строжайшем секрете.

Настало время идти младшему Серову в школу. Уже приближение сентября портило Валентине настроение. Мальчик слаб здоровьем, заикается, плоховато видит. Пусть первый класс поучится в переделкинской школе. Радости мальчишки не было конца. Он находил всякие уловки, чтобы не ходить в школу. Дома от занятий отлынивал. Аттестовать его не могли. Валентина упросила Симонова, чтобы он устроил Толю во второй класс московской престижной школы, пообещав, что будут помогать репетиторы. Директором школы была заслуженная учительница, депутат Моссовета, Мария Ивановна Зубова (моя тётя). Она рассказывала, что это был трудный ребёнок. Учился он очень неровно, хорошо знал стихи, но вёл себя плохо. Вызывала его, разговаривала. И диву давалась: какой спокойный, разумный мальчик - просто ангел. И так искренне говорил, что осознал свои поступки, так чистосердечно давал обещания исправиться! Сразу отлегало от сердца. Ненадолго. Слава богу, его скоро перевели в другую школу.

Знаменитую красавицу «Королеву» Валентина во время войны отдала в Министерство обороны. Константин Михайлович подарил ей роскошный «Виллис». Она очень любила сильную, лёгкую в управлении машину, хорошо её водила. Днём машина часто стояла во дворе. Как-то раз мальчишки гоняли в футбол. Кто-то нечаянно зацепил колесо. 12-летний Толя набросился с руганью на виновного. Началась ссора. Толя кричал, что это его машина и что он захочет сделать с ней, то и сделает. Ребята подначивали его: «Слабо!». Тогда он схватил железный прут и жахнул по ветровому стеклу, стал бить по фарам. Испугавшиеся мальчишки подбежали к нему, скрутили руки, стали успокаивать. Но было уже поздно. «Виллис» требовал серьёзного ремонта. Выбежала Валентина, бросилась к сыну, отняла железяку, и они, обнявшись, зарыдали.

К 15 годам Толя возмужал, стал симпатичным юношей, носил очки. Сам себе дал прозвище Пьер Безухов. Проблем прибавилось. Он не только плохо учился, но и стал выпивать, выпрашивать деньги или подворовывать их. Обзавёлся такими же, как и сам, товарищами-стилягами, среди которых не был ни коноводом, ни Робин Гудом. Пьер Безухов для них — это финансовая и кормовая база. Особенно на даче. Когда в доме Симонова были приёмы, Толя заранее оповещал всю кодлу. Ждали разъезда гостей. Проводив их, домработницы, оставив неубранным стол, замертво валились спать. Толя впускал ораву, и начиналась оргия с дорогой закуской и винами. Под утро развесёлая компания шла по посёлку, горланя песни.

Однажды они решили продолжить кутёж на даче, хозяева которой были в отъезде. Проникнув внутрь, мальчишки и девчонки начали отрываться по полной, пока в какой-то из комнат от зажигалки не загорелись обои. Перепуганные гуляки бросились наутёк. Дача сгорела бы дотла, если бы проснувшиеся соседи не вызвали пожарных.

Как ни умоляла Валентина замять дело, Симонову это не удалось. И загремел сын народного героя в Нижнетагильскую трудовую исправительную колонию. На Урал. На родину своего славного отца.

От Нижнего Тагила до города Серова не более 200 километров. Первым внуку пришёл на помощь дед, Константин Терентьевич. То, как разумно говорил с ним Толя, как горячо было его желание стать достойным своей фамилии, убедило деда в успехе. Они твёрдо решили, что Толя серьёзно начинает учиться, выбирает себе профессию сталевара и, получив диплом, приходит в цех Надеждинского комбината, где работал его отец. Какая замечательная первая строчка биографии человека, начавшего новую жизнь! Однако Толю напугали жара и грохот сталепрокатного стана. Он сослался на слабое здоровье и решил, что его призвание — литература. Получив свободу, он, как Горький, отправится по стране, увидит людей, узнает их судьбы и сумеет сказать о них новое слово.

После колонии три года Анатолий «бичует»: тайга, степи, Арктика, Крайний Север. Здесь, в Якутске, он встречает хорошую девушку Нину из интеллигентной семьи, поверяет ей свою мечту стать советским Джеком Лондоном. Нина влюблена. Её семья радушно принимает сына знаменитых родителей и благословляет их на брак. Толе предоставили все условия для работы. О нём уже знают в местной газете. Ждут материалы. Но статей нет. Посидев за чистым листом бумаги, «молодой писатель» открывает бутылку и взбадривает творческую фантазию, которая по мере возлияния превращается в бред. Дома начались упрёки, скандалы, недовольство. А тут ещё Нина объявила, что ждёт ребёнка. Рождение сына Василия ничего не изменило в поведении Анатолия. Не написав ни строчки, он собрал свои скудные пожитки и навсегда распрощался с экзотическим краем — Якутией.

В Москве его никто не ждал. Мать к тому времени уже развелась с Симоновым, боролась всеми силами за дочь Машу, которую Константин Михайлович (её отец) и Клавдия Михайловна (бабушка) судом удерживали у себя. Валентина сильно пила, почти не работала, несколько раз лежала в наркологической клинике, возле неё постоянно крутились сомнительные люди, которые потихоньку опустошали квартиру. Мать сына не прописала. Так он стал бомжем.

В неряшливо одетом, лысом, толстом человеке с оплывшим сизым лицом невозможно было узнать херувима, который стихами и песнями удивлял именитых гостей его матери. Анатолий скитался, где придётся, и везде, узнав, кто он, его угощали водкой. Однажды в бессознательном состоянии его привезли с улицы в наркологическую больницу. Здесь к нему прониклась сочувствием и жалостью медсестра Маша. Одинокая, намного старше Анатолия, она из лечебницы привезла его в свою комнатку в посёлке Монино и ухаживала за ним, как за малым дитём. Маша делала попытки сблизить сына и мать, отучить его от пьянства, но из этого ничего не получилось.

Анатолий умер 30 июня 1975 года от сердечной недостаточности. У его гроба собралось несколько человек. Из родных людей была только тётя Агния — сестра отца. Ни мать, ни сводная сестра Маша, ни бабушка, ни её сёстры — никто не проводил в последний путь небесталанного, но глубоко несчастного человека.

Валентина пережила сына меньше чем на полгода. 10 декабря того же года её нашли в своей квартире с разбитой головой. Было это убийство или естественная смерть — неизвестно.

Эпилог

Москва. Головинское кладбище. Здесь похоронена моя мама. Навестив её, погоревав, прохожу к 25-му участку, где нашли свой вечный покой Валентина Серова и её отец Василий Васильевич Половиков. Постою в печальном раздумье: отец и дочь, будто оберегая друг друга, вместе, а их единственного сына и внука нет рядом и вряд ли уже кто-нибудь знает, где его могила...

Почти все, кто пишет о Валентине Серовой, винят Симонова в крушении её личности. Дескать, занятый своими делами, разъезжал по миру, надолго оставлял её одну.

Как одну? А СЫН?! Он же всегда был с ней. Разве это не случай — в отсутствие мужа посвятить время сыну, отцом которого был самый дорогой ей человек. Ведь она же жизнью клялась вырастить мальчика достойным его имени.

Толя всегда с благоговением ждал возможности наедине откровенно поговорить с мамой обо всем, что их радует, огорчает, тревожит. Да и к тому же в Москве сотни мест, где интересно побывать им вдвоём: музеи, театры, выставки. Ведь Толя много читал, неплохо знал историю, литературу. Но у Валентины Васильевны не оставалось для этого времени. Она проводила его с друзьями или в долгих светских беседах по телефону, часто пригубливая рюмку. Видя это, То- лик понимал, что матери не до него и в отчаянии следовал её примеру.

Так начиналось крушение и его личности, личности сына народного героя Анатолия Серова.



Зинаида Карташева

КАК ГОВОРИТСЯ, УМЕЮТ!

История Франции в массовых театральных представлениях

Французы настолько почитают и любят свою историю, что не упускают случая, чтобы не вспомнить и не напомнить о ее персонажах, знаменательных событиях. Благо, в стране столько памятников, что осуществить это нетрудно. И самый естественный способ - «оживить» их, сделать центром массовых представлений, спектаклей.

Автору этих строк посчастливилось побывать на шести исторических действах.

Они состоялись в трех различных местностях и оказались абсолютно разными по характеру и жанру.

Первое представление - в поместье Синей Бороды, герцога Жиля де Ре, в местечке Тиффож (Tiffauges) на западе Франции - я бы назвала исторической реконструкцией. Потомок древнего рода, сподвижник Жанны Д’Арк, хозяин поместья имел дурную славу, занимаясь черной магией и творя жуткие злодейства. Происходило это в 1433-1440 годах, когда он постоянно жил в Тиффоже. Сохранились его алхимическая лаборатория, мрачные подвалы, коллекция оружия. Обнесенная крепостной стеной возвышенность в живописнейшей излучине реки Луары с башнями крепости, развалинами замка - самое место для того, чтобы собрать и продемонстрировать всякие средневековые диковинки, боевые орудия, устроить рыцарские сражения.

И вот в определенный час под навесом собирают зрителей, и начинается спектакль, сопровождаемый музыкой, под постоянный комментарий чтеца.

Поднимая пыль, скачут всадники, воины дерутся на мечах, священники молятся. Зрителям показывают, как рыцари садились на коней и как хоронили павших в сражении; как осаждались крепостные стены, как работали все эти немыслимые деревянные орудия, из которых после представления могут пострелять и туристы. На актерах средневековые костюмы, доспехи, на лошадях - красочные попоны. В качестве естественных декораций - архитектура и пейзаж, дополненные панно с картинами и гравюрами в старинном стиле.

Все происходит под палящим солнцем в непосредственной близости от зрителей, и они из-под своего навеса просто физически ощущают, как тяжелы были рыцарские доспехи, мечи - все это средневековое существование. Остается удивительное ощущение подлинности всего увиденного.

Второе представление - световое шоу, главным центром которого был замок Шамбор (Chambord). Его недаром называют самым впечатляющим и крупным в долине Луары. Это шедевр ренессансной архитектуры, к проектированию которого приложил руку великий Леонардо. Кружевные башни получали романтические эпитеты - один из французских классиков сравнивал замок с прической женщины, у которой ветер растрепал волосы.

Шамбор был основан в 1519 году королем Франсуа Первым. Он славился пышными балами, празднествами, театральными спектаклями, включая премьеры в 1669 и 1670 годах пьес Мольера «Господин де Пурсоньяк» и «Мещанин во дворянстве», сопровождаемые музыкой придворного композитора Люлли. Так что не стать центром массовых представлений этот великолепный замок, окруженный каналом и объявленный наследием ЮНЕСКО как «Живой культурный пейзаж», просто не имел права.

В 1952 году здесь состоялось первое в мире представление, сочетающее звук и свет, - настоящий симбиоз искусства и истории. Премьера спектакля, получившего широкую поддержку публики, стала началом новой эры в массовой культуре.

За 50 с лишним лет здесь были разработаны разные программы. Я попала на спектакль «Шамбор - мечта света», где основным действующим лицом был сам замок. Его знаменитый северный фасад служил огромным экраном, на котором разворачивались волшебные картины.

Поскольку замок был заложен королем как охотничий, действие началось в сказочном лесу с его разнообразным животным миром. Потом появились рисунки, проекты, сделанные рукой великого зодчего, и «материализация» замысла - строительство замка. Перед зрителями прошла его богатейшая история: повседневная жизнь, балы и праздники, нападения врагов, войны, минуты триумфа, славы.

Помимо основного огромного экрана-дворца, изображения проецировались на два экрана, установленных на лужайке перед дворцом, и фигуры на них возникали удивительным образом - как будто прямо из воздуха. Все это потрясало и никаким объяснениям не поддавалось.

Что я все время про себя отмечала - высокий художественный уровень всего, что в спектакле виделось и слышалось. Великолепная живопись, современная пластика, интересная и необычная музыка. Все рассчитано до мелочей и, главное, никаких скидок на «массовость».

Хотелось, чтобы эта сказка, созданная фантазией и талантом постановщиков, чудесами новейшей цифровой видеотехники, никогда не кончалась.

Третье и, пожалуй, самое сильное мое впечатление - парк развлечений «Grand pare Puy de Fou», расположенный в департаменте Вандея, в четырех часах езды от Парижа, в местечке Пюи де Фу, название которого означает «Колодец сумасшедшего» (французы, впрочем, предпочитают его не переводить).

Уже более тридцати лет он пользуется славой одного из лучших парков такого типа в Европе, и его посещают за лето более миллиона туристов со всего мира.

Идея создания «Grand pare Puy de Fou» возникла у представителя одной из самых именитых аристократических семей Франции Филиппа де Вилье в 1977 году, когда он был еще студентом. Началось это все с восстановления руин средневекового замка, который и стал центром парка развлечений, раскинувшегося на 23 гектарах. Главный девиз проекта - «Никаких иллюзий, никакого розыгрыша». Все постройки, костюмы, предметы обихода воссозданы по старинным документам, картинам, графике. Строители и каменотесы работали по старинным технологиям. В создании парка принимали участие десятки инженеров, архитекторов, художников, ученых-этнологов, сценаристов. В 1989 году к комплексу развлечений был присоединен исторический и экологический парк на 55 гектарах, где только одних роз насчитывается 150 сортов.

Каждый день в «Grand pare Puy de Fou» работает более 1500 сотрудников. Парк существует без государственных дотаций с большой коммерческой прибылью, часть которой отчисляется на развитие департамента.

Не зря Филипп де Вилье является лидером партии «Движение за Францию». В течение дня в его парке можно «пролистать» всю историю страны от древности до начала ХХ века. Побывать в средневековом городе (дома того времени, амбары, церковь, харчевня, где можно отведать старинных кушаний), пройтись по деревне ХVШ века, где все подлинное, вплоть до тканей крестьянских костюмов, вытканных «историческим» способом, увидеть сценки из жизни и понаблюдать за работой ремесленников.

Помимо прогулок по парку, вы можете выбрать что-то по душе из спектаклей. Они идут по расписанию почти на тридцати площадках. Содержание в основном связано с историей Франции, Европы.

Да, можно многое выбрать, только сам выбор оказывается немыслимо трудным - столько соблазнов! Амфитеатр на 6000 зрителей: бои гладиаторов, Спартак, гонки на колесницах.

Средневековая крепость, построенная по всем законам фортификации XI века: ее осада, рыцарский турнир, конное сражение.

Спектакль, воспроизводящий соколиную охоту, где главные персонажи - птицы разных видов.

Подземная галерея, в которой воссоздаются картины знаменитой битвы в Вандее времен Великой французской революции. Виртуальные спецэффекты - звуки, запахи и восковые фигуры - создают ощущение подлинности происходящего.

Конечно, посетить все невозможно - что-то я видела сама, что-то узнала из путеводителей.

Успела на три представления совершенно разного плана.

Первое - цирковое. Фокусы, которые демонстрировали парень с девушкой, были довольно обычными, но вот реквизит, костюмы, будто извлеченные из сундуков XVIII века, нарочито грубоватые, придавали спектаклю своеобразный колорит.

Второе шоу было тоже без сюжета. На площади, похожей на центр города начала XX столетия, в условленный час в окнах домов появились фигуры в человеческий рост - обычные жители, музыканты с инструментами, все их движения, игра, удивительно синхронно совпадали с сопровождающей спектакль музыкой. Фигур, одетых в костюмы столетней давности, было много, их интересно было разглядывать, так что зрители активно вертели головами.

Третье представление - «Деревня викингов». В непосредственной близости к зрительским трибунам как авансцена - дорога. Идут люди, кто-то ведет животных - волов, коров, скачут всадники. За дорогой - река с мостом. На реку выплывает красивый корабль под парусами. Далее на холме сама деревня викингов (примерно тысячелетней давности) с множеством деревянных построек, с живыми пятнистыми оленями, которые бродят около домов.

Сюжет спектакля - сама жизнь обитателей деревни: бытовые сценки, свадьба, праздник, нападение чужаков, сражение с ними и победа, обретение христианской святыни. Спецэффектов было предостаточно: туман, огонь, дым, обрушивающиеся башни, погружение и всплытие корабля, причем, вместе с людьми. Впечатление, конечно, сильное.

И наконец, рядом с парком развлечения я видела спектакль-легенду Cinescenie - самое большое в мире ночное шоу на самой большой театральной площадке в 15 гектаров.

Я поняла, что этот спектакль идет уже около тридцати лет, постепенно видоизменяясь. В нем рассказывается о жизни обитателей Вандеи на примере семьи Мопилье, история которой переплетается с историей Франции на протяжении 700 лет. Идея спектакля возникла у основателя парка в 1979 году. Тогда в постановке участвовало 300 профессиональных актеров и 700 жителей окрестных деревень. Состав участников постепенно увеличивался, как и сценическое пространство. Сейчас оно огромно - с озером посередине, окруженным лесом; на нем множество построек - мельницы, дома. На противоположном берегу озера - величественный замок. Всадникам, выезжающим из его ворот, требуется довольно много времени, чтобы обскакать озеро.

На 14 тысяч зрителей, которые собираются здесь на огромных трибунах каждую пятницу и субботу в 22.00 (в течение лета), приходится около 3200 исполнителей (в том числе - 1200 профессиональных актеров), 120 всадников, 100 техников, 300 человек обслуживающего персонала, множество музыкантов, волонтеров, детей. Для спектакля сшито 6000 костюмов. Помимо лошадей в нем участвуют волы, коровы, козы, собаки, свиньи, гуси.

Перед зрителем проходит целый калейдоскоп картин жизни, истории - от Средневековья до ХХ века. Семейные сцены, работа, праздники; сцены битв - рушится и горит замок, пылает земля...

Все возможные виды и жанры искусства сочетаются в спектакле. Во-первых, литература и поэзия в потрясающей знаменитой французской декламации. Мы слышим голоса ведущих актеров - Филиппа Нуаре, Алена Делона, Роббера Оссейна ... Это, конечно же, и театр - театральное действие, выверенное до мелочей, с участием актеров и огромной массовки. Обилие танцев - от народных, деревенских до балетных классических. Очень много самой разной музыки - ведь музыка точно может воссоздавать колорит эпохи, а по сюжету это - семь веков. Музыка преобладала в записи, но звучала и в живом исполнении: в представлении участвовал оркестр из старинных инструментов, в составе которого очень колоритно выглядел змеевидный серпент. Насколько велика в этом роль зрелищного, живописного и отчасти кинематографического начала - объяснять не надо.

Звуковое сопровождение создавало невероятно точный пространственный эффект и было настолько синхронно со всем происходящим в спектакле, что невольно представлялось, как долго и тщательно все это репетировалось.

Спецэффекты. Ну, для них и слов не найдешь. 140 фонтанов пробиваются из глубины озера и взлетают на высоту 30 метров, образуя стену из воды и света. На этот огромный экран проецируются картины. Свет льется из 1500 прожекторов, управляемых компьютером. И в финале - грандиозный фейерверк: 50 залпов из трехсот специальных пушек, фрески, «нарисованные» огнем на звездном небе, и гигантское слово «LIBERTE», написанное при помощи лазерной технологии.

Зрители расходятся, потрясенные масштабом. Как говорится, «умеют»!


Алексей Казаков

ДВА РАССКАЗА О ЛЮБВИ

Ночь с Вероникой

Так, ага. Вот она, наша ведомость на сегодняшний причал. Ваша фамилия?

- Телипан.
-
- Извините?..
-
Вот уже, считай, сорок лет его преследуют эти переспрашивания. Евгений Степанович повторил, раздельно и четко. Но обижаться, право, грех, ведь фамилия у него редкая, одновременно в ней слышатся слова загадочные, красивые, престижные: «телепат», «тюльпан», «пан». Лестно.

Девушка, заполнявшая ведомость актеров массовки, сидела за столом, утвердившемся на краю плиточной дорожки, которая вела к причалу. Подмосковную излучину Москвы-ре- ки и небольшой катер готовили для эпизода 1945 года. На катере уже чернело: «Юный сталинец».

- Те-ли-пан, - девушка наклонила голову, выписывая буквы еще почти школьным своим почерком; черная с рыжинкой челка ее колыхнулась. - Деньги получите в конце съемочного дня. Подойдёт кассир.
-
- Дарья Николаевна? - с готовностью подхватил Телипан. - Да знаю я её, не первый раз. Я ведь у вас, наверное, уже.
-
199

- Извините, - челочка опять колыхнулась, - много работы. Следующий подходим!..
-
Телипан, сглотнув мелкую шершавую досаду, царапнувшую самолюбие ветерана массовки, посторонился, пропуская к ведомости коллегу - худую нескладную женщину с испуганными глазами и в немодной кофточке. Опытным глазом он определил, что она, скорее всего, новичок, безработная - нашла в газете объявление о съемках в массовке и ринулась сюда. Дома ее гонорар, наверное, уже ждут двое брошенных отцом-алкашом детей, соскучившихся по печенью и дешевым соевым батончикам. А впрочем, может быть, эта тетка тоже зациклена на кино, как и я, подумал Евгений Степанович.

Молодые крепкие техники в синих комбинезонах прокладывали рельсы для камеры. Еще вчера вечером, после предыдущего съемочного дня, ассистент режиссера объяснил задачу: надо будет, изображая местных жителей образца лета 1945 года, бежать вниз по косогору, к причалу, где будет пришвартовываться катер с вернувшимися с войны солдатами. В этом эпизоде Евгений Степанович мечтал сыграть роль фронтовика. Гимнастерка, награды, серый, залоснившийся сидор с трофеями для семьи.

.В свое время Евгения Степановича не взяли в армию из- за детской травмы, после которой он прихрамывал на левую ногу, - неудачно упал с велосипеда прямо на металлическую ограду парка. После этого стал плохо чувствовать габариты собственного тела, страдал головными болями, потом травма аукнулась в ноге. И тем не менее Телипан обожал все, что связано с вооруженными силами. Он выписывал и внимательно читал журналы «Братишка», «Солдаты удачи», газету «Красная Звезда». Вечером, когда его старенькая мама, худая и замученная сколиозом, поохав и покряхтев, желала ему спокойной ночи, Евгений Степанович, умостившись в своей холостяцкой кровати, раскрывал очередную книгу по русской истории и переносился в собственную параллельную жизнь. Он отождествлял себя с кем-то из героев былых времен - гусаром, драгуном, офицером мировых войн ХХ века, или же с современным разведчиком и спецназовцем в Афгане и в Чечне - бесстрашным, неуязвимым, успешным.

Как хотелось ему примерить выцветшую гимнастерку из костюмерной киностудии! Но помреж по кастингу, юноша с эспаньолкой, внимательно и строго оглядев неказистую фигуру Телипана, определил ему роль не взятого на войну инвалида. Правую руку Евгения Степановича привяжут плотно к телу, а длинный рукав выцветшей клетчатой рубашки заткнут за кожаный, в белесых трещинах и царапинах ремень, - объяснил «идальго» (так мысленно прозвал Телипан помрежа с эспаньолкой).

Евгений Степанович давно попал в число постоянных актеров массовки. Здесь, в столичном пригороде, Москва-река красива и фотогенична. На другом, высоком берегу - лес. Труба ТЭЦ не попадает в кадр. Все это позволяло киношникам конструировать любые эпохи и разные регионы. За последние двадцать лет Евгений Степанович побывал и разбойником из «голытьбы» Стеньки Разина (Телипану наклеили рыжеватую бороду и нанесли темный загар на лицо и руки), заложником бандитов (синяки, ссадины - грим, а двухдневная щетина была своя), загорающим на пляже скромным обывателем. Потом он сыграл распоследнего бомжа-побирушку, после - велосипедиста 50-х годов прошлого века, с подвернутой и зафиксированной прищепкой брючиной, чтобы ткань не попадала в звенья цепи. И вот теперь на очереди - роль однорукого инвалида образца 1945 года.

Он занимался этим не ради денег, им с мамой хватало на жизнь ее пенсии и его зарплаты. Нет, тут была другая мотивация. Вообще-то трудился Евгений Степанович оператором светокопировального аппарата в комбинате бытовых услуг. Проще говоря, снимал копии на «ксероксе». Ежедневно он плодил немалое количество двойников всевозможных документов, конспектов, чертежей, книг, вырезанных из газет и журналов статей и много чего еще. Работа ему нравилась: спокойная, по-своему увлекательная, даже азартная: кладешь на прозрачную платформу нечто - и через секунду с негромким стуком и приглушенной внутренней вспышкой рождается копия этого нечто. Но в этой работе было еще нечто особенное и важное для него, а вот что именно - он понял не сразу. Помог молдаванин.

Однажды Телипан поразился, узнав от рабочего-молдава- нина, занимавшегося циклевкой полов в помещении их комбината, что слово «дети» по-молдавски - «копий». Почти - копии. «Копий», копии, дети. Копировально-множительная техника. Бессмертие в детях, бессмертие в копиях. Ответ был где-то на этой площадке, близко.

Телипан часто мечтал о том, что «весь он не умрет», что он размножится, и пусть не детьми (но и не фотокопиями, конечно), а своим нестареющим, неизменным и нетленным изображением на пленке или на «цифре», а значит - на экране. В тот момент, когда неведомый зрителям артист массовки Евгений Телипан слышал команду «Мотор!» (а ведь это была команда и ему, участнику кинодейства, кинотаинства), он начинал ощущать себя копирующимся, таинственным образом становящимся бессмертным.

Копии. «Копий». Его секундные полусмазанные образы на экране - его дети. А может быть, собственные клоны?..

Возможно, с помощью магии кино он будет с экрана смотреть на этот мир уже из мира потустороннего?

Мысли путались в голове. Отражение и фиксация себя в кино - форма саморазмножения? Или всего лишь гордыня?.. Или суррогат неродившихся детей?.. Было над чем повздыхать по ночам, особенно в полнолуние, когда не спалось. Вот есть секундные появления на экране, а вот есть собственно жизнь. Сопоставляя их, Евгений Степанович чувствовал в душе сверлящую тоску и застарелую неудовлетворенность жизнью. Лет уже много, полтинник недавно разменял, а чего добился? Начальник «ксерокса» в комбинате бытовых услуг? Ни денег не скопил, ни семьи не завел, дерево не посадил. А сколько деревьев ежегодно изводит, пачкая буквами белую бумагу, еще недавно бывшую живым растением, с трепетными листьями, с грубой и ломкой корой, с покрытыми мхом вздернувшимися над землей коленцами корней?..

Мама-пенсионерка тоже доставляет Телипану огорчения. Она лет десять уже как не выходит из квартиры, предпочитает слушать на кухне радио и в сотый раз, нелепо ссутулившись в кресле, перечитывать толстые литературные журналы эпохи горбачевской гласности. Жизнь с ней была удобной, он знал, что дома на плите его всегда будет ждать (под тремя разноцветными и одним вышитым полотенцем) готовый горячий ужин, что квартира будет подметена и вымыта... С ней интересно, хотя ее пересказы журнальных статей четвертьвековой давности он знает почти наизусть. Телипан по поводу мамы иногда искренне недоумевает, например, из- за пылесоса. Странным движением внутренних ассоциаций мама не любит это чудо вакуумной техники и предпочитает подметать квартиру вручную, допотопным веником. Привычка советских коммунальных лет?.. Но почему не получается «отвычки»?.. Что еще поражает Евгения Степановича: в бытовых вещах у мамы постоянно ощущается странное приятие нестабильности. Подаренные в разное время и разными людьми бокалы (были среди них и несколько хрустальных) хранятся в нижнем отделении шкафа вповалку, зыбким стеклянным штабелем, и дверцу надо открывать осторожно, чтобы они не выкатились и не разбились; разнокалиберные тарелки стоят так, что маленькие перемежаются с большими, башня получается с перепадами (то узкая, то широкая) часто шатается, грозится рухнуть, едва к ней прикоснешься; коробочки с пряностями лежат друг на друге так, что одним краем обязательно верхняя проваливается в нижнюю. И всё в таком же духе. Телипан долго думал над этим феноменом, и в конце концов нашел ему идеологическое обоснование: в годы, когда формировалось мамино сознание, многие были убеждены в том, что вот-вот - осталось только чуток поднажать! - начнется совершенно новая, чистая, правильная, красивая жизнь, а эта, текущая - трудная, неудобная, несправедливая, - не более чем временное явление, которое надо лишь переждать, перетерпеть, дотянуть как-нибудь. Оттого и не хотелось обустраиваться - все равно чудесным образом произойдет коммунистическая метаморфоза, и тогда всё станет на свои места. М-да. А бокалы в шкафу, коробочки с пряностями и тарелки - тоже сами станут на свои места?.. Думая об этом, Евгений Степанович тяжело вздыхал.

Вечером, когда Москва-река стала розовой, и от воды потянуло холодком, Телипан, сдав реквизитору синюю ношеную байковую рубашку инвалида, ремень и кепку и получив деньги, зашел в душноватый дешевый и тесный магазин купить коробочку клубники (пусть и кисловатой, гидропонной, но ароматной). С детства он любил эту ягоду, мама баловала. Тогда она была веселой и спортивной, после работы в библиотеке ходила в бассейн, а Женя оставался на продлёнке. Отец ушел еще тогда, когда маленький Телипан не осознавал ни себя, ни окружающего. А потом следы родителя и вовсе потерялись - рухнули и строй, и страна. А на какой стройке какой страны кует его родитель копейку или какой-нибудь цент, пиастр или геллер - всё это затянулось ряской больших перемен.

Клубника была свежей и крупной. Телипан был доволен покупкой. Он шел по набережной к жилому массиву. Серые панельные пятиэтажки. Яркие граффити на унылых стенах немного разряжали тоску окраинного пейзажа. Неподалеку слышались удары по мячу, дребезжание защитной сетки спортплощадки - и всё это вперемешку с неуверенным подростковым матерком.

После ужина, завершившегося клубникой, Евгений Степанович рассказывал маме о киносъемках. Та гордилась своим сыном. Кино - это нечто мистическое в её понимании. Как здорово, что сын причастен к нему! Мать улыбалась, слушая рассказ сына, и аккуратно подклеивала скотчем разваливающийся «Новый мир» 80-х годов.

Телипан вскоре поймал себя на том, что рассказывает о съёмочном дне без привычного вдохновенного азарта, что-то в нем «не зажигалось». Причину он маме не стал говорить - она всё равно не поняла бы. А расстроен он был тем, что на съемочную площадку не прибыла исполнительница главной роли - кинозвезда Вероника Лаврова. Её ждали весь день, нервничал режиссер, оператор, звонили по мобильникам - ни ответа ни привета. По сценарию (его, правда, Евгений Степанович не читал, но знал содержание эпизода в кратком, для артистов массовки, пересказе помрежа) героиня Вероники, простая сельская девушка, должна была встречать пришедшего с войны жениха. Сцена у шаткого трапа, после того, как красавец-старшина в медалях и орденах впервые за последние четыре года ступит на родную землю. Но орденоносец неожиданно для односельчан прибывает вместе с боевой подругой, сержантом медицинской службы. Соперница. Неверность. Удар в любящее женское сердце. Увидев издалека, что любимый вернулся с войны не один, героиня Вероники подходит к реке, освежает лицо водой, дабы скрыть слезы, а потом удаляется, уходит вдоль берега, растворяясь в утреннем тумане.

Но вчера съемка этого эпизода сорвалась. Актриса не приехала. Поэтому отсняли несколько общих и средних планов - проходов-пробегов массовки к катеру, и на этом съемочный день завершился.

Почему она не приехала? Проблема с транспортом? Она должна была приехать из Рязанской области, где снимается в другом фильме. Насколько Телипан знал, ей не были присущи звездные капризы и эскапады. Вероника была не только красива, но и излучала доброту, сострадание, милосердие. Она отдавала часть своих гонораров больным детям, поддерживала приюты, участвовала в восстановлении храмов. Приболела? Наверняка.

Евгению Степановичу не нравилось слово «заболела». Он для себя сформулировал ситуацию с любимой актрисой именно так: «приболела». Чуть-чуть, не всерьез.

Он любил ее самой что ни на есть платонической любовью. Евгений Степанович был очарован ею с первой ее заметной роли. Ему нравился эпизод, когда она в тонкой, быстро намокающей ночнушке, выходила рано утром на крыльцо дачи под летний дождь. Это было трогательно, эротично, поэтично. Дождь забивал капли в доски крыльца. Героиня Вероники улыбалась и смотрела в небо.

Потом Телипан не пропускал ни одной ленты с ее участием. Он любил все ее роли: картавой смешной домашней девушки с рыжими косичками на плечах, потом - быстро пьянеющей чиновницы с глазами женщины, у которой не задалась личная жизнь, а еще - разбитной, острой на язык таксистки. Была также роль эсэсовки в каком-то сериале, но Евгению Степановичу неприятно было видеть её во вражеской форме, пусть даже этот черный наряд, погоны и пилотка с «мертвой головой» придавали ей ледяной шарм.

Евгению Степановичу Вероника часто снилась. Иногда в тревожных и нежных снах она, глядя на него в упор своими чуть раскосыми приволжскими глазами, признавалась Тели- пану в любви. Иногда он даже ощущал её. И Евгений Степанович потом весь день был под впечатлением своего сна, перекрывавшего по яркости и значимости дневную явь.

Телипан знал, что эта виртуальная односторонняя любовь, любовь к женщине, которую он ни разу в жизни не видел живьем, а любовался лишь её цветными тенями на экране, - наполняет и вдохновляет его. Он радовался тому, что она жива-здорова, богата и успешна. О ее мужьях и любовниках старался не думать. Это лишняя информация.

Хотел ли Евгений Степанович того, чтобы эта виртуальная любовь когда-нибудь стала полнокровной, настоящей, реальной? Ох, мечты, мечты. Но он знал свой предел: грезы, фантазии, сны - это форма его близости с Вероникой. Это максимум, другой не может быть. Он для нее - никто, признавался себе в горькой для него истине Телипан. А она для него недосягаема. Она не просто женщина, она - Сверхженщина.

Приболела? Что с ней?.. А вдруг что-то серьезное?

Телипан вспомнил, как однажды у него случились неприятности с кровью - сильно упал уровень гемоглобина, и он вдруг целыми коробками стал поедать зубной порошок. В аптеке продавщицы косились на него с подозрением, когда он довольно часто приходил за товаром, который вообще-то считался архаичным, - брали порошок в основном владельцы серебряных столовых приборов для чистки ложек, ножей и вилок. До тех пор, пока таблетки не помогли Телипа- ну поднять гемоглобин, он тайно держал в рабочем столе очередную коробочку с зубным порошком, внутри которой поместил пластмассовую ложку. Когда Евгений Степанович ощущал сильный кальциевый голод, то, положив коробку в карман, уединялся в туалете, где с наркоманским нетерпением две-три ложки пахнущего мятой порошка вкладывал в рот и смаковал, иногда постанывая от удовольствия.

Потом оказалось, что падение гемоглобина - лишь цветочки. Телипан вспомнил, что его стало тянуть уже не к зубному порошку, а - ни много ни мало! - к сырой земле. Он не мог спокойно пройти мимо котлована или траншеи под коммуникации, мимо вскопанных газонов в парке. Хотелось броситься в эту свежевырытую землю. Что это - тоже нехватка кальция или. Или это было предчувствие, а может даже предвкушение Ухода?.. Но он не собирался уходить, он лечился, почти полгода проходил химиотерапию. И все же, когда наступали тяжелые раздумья, Телипан думал о том, как же он хочет быть похороненным. Погребенным? Сожженным и развеянным? Как-то, на выставке в Пушкинском музее, где экспонировали золото инков, он услышал рассказ экскурсовода о том, что индейцы хоронили своих предков в сидячем положении в своего рода корзинках (похожих на русские лукошки). Тело, обработанное и запеленатое, мумифицировалось, сильно уменьшалось до размера большой куклы, после чего дети и внуки носили покойных родителей с собой на праздники, ходили с ними в гости, просто гуляли - чтобы те могли вместе с потомками разделить из своего лукошка радости земной жизни. Но, к счастью, болезнь тогда отступила. А прошедшие с тех пор несколько лет выветрили неприятные детали тех событий, и сегодня можно было вспоминать о них как о чем-то из чужой жизни. Почти что из жизни древних инков.

Но то - дела давно минувших дней, а что случилось с Вероникой Лавровой?

Евгений Степанович почувствовал тревогу. А что если.

Он включил компьютер, которым, уставая от своей множительной техники, пользовался редко (телевизор вообще старался не включать), но сейчас надо было набрать в поисковике: «Вероника Лаврова». Набрал. Щелкнул клавишей «enter».

Такси мчалось по ночному Егорьевскому шоссе. Мелькали редкие ночные огни деревенских домов, многоэтажек, проскакивали дорожные знаки, красные тревожные габаритные огни. Водитель много курил - извинился, мол, иначе засну. Но Телипана это не волновало. Он вспоминал заголовки новостей: «ДТП при подъезде к Шатуре. Лобовое. Водитель погиб. Актриса Вероника Лаврова в тяжелом состоянии доставлена в местную больницу».

Телипану теперь казались мелкими и наивными его еще вчерашние мечты о том, что режиссер (а почему бы и нет?) мог бы сымпровизировать и предложить героине Вероники вдруг в замешательстве подойти к однорукому инвалиду и, например, в тревожной рассеянности поправить ему воротник ношеной рубашки. Но сейчас не до того. Жива ли? Фары встречных машин казались Телипану глазами диких и злых зверей.

- А вы кто, гражданин?
-
- Я. Я ее коллега.
-
Дежурная приемного отделения, молодая востроносень- кая медсестра, недоверчиво оглядела непрезентабельного Телипана: растрепанные волосы с пробивающейся сединой, растянутый свитерок, брюки с предательскими пузырями на коленях. Гладить брюки было некогда.

- Я из ее съемочной группы, - рассказывал Телипан. - Сегодня должны были снимать эпизод, но. вот. такая история.
-
Взгляд медсестры стал мягче. Возможно, она подумала, что странный человек прибыл в больницу средь ночи прямо со съемочной площадки и в гриме, и что он вовсе не такой уж «отстой», каким кажется, а актер в образе, просто не успел переодеться и разгримироваться.

- Нужна кровь, - строго сказала медсестра. - У нее редкая группа - четвертая положительная.
-
Телипан встрепенулся.

- У меня такая же. Вот, - он судорожно полез под свитер, под которым в наружном кармане рубашки лежал паспорт, - смотрите, вот штамп поликлиники!
-
Его знобило от волнения и от того, что сейчас он впервые увидит ее воочию - ее, которую столько лет любил и будет любить всегда. Какое же это счастье - заботиться о ней, подарить ей свою кровь, не дать ей погибнуть, умереть.

Голова Вероники была забинтована, лицо ее было бледным, без косметики. Она спала.

- Мы сделали ей укол. Она будет спать до утра. Вы не против прямого переливания?
-
- Что? - не понял Телипан.
-
Усталый врач - немолодой, с пробившейся в конце дежурства щетиной на полных щеках, протирая очки, пояснил:

- Нужно делать ей переливание прямо сейчас. Немедленно! Готовьтесь! Раздевайтесь до пояса, прошу вас.
-
Вошла медсестра с оборудованием, негромко сказала врачу, что муж актрисы срочно вылетел с Кубы, где был на переговорах, прибудет не раньше чем через сутки. Снимавший рубашку Телипан вдруг поймал себя на том, что не ревнует этого далекого мужа, а сочувствует ему, товарищу по несчастью. Тот пока не может помочь, он далеко.

Через полчаса Телипан лежал рядом с Вероникой, на приставленной впритык кровати. Боже мой, он рядом с ней. Прозрачные трубки соединили их вены, их руки, а значит - их тела.

И вот - вот! - случилось то, о чем Телипан не мог и мечтать: он вошел в нее - своей кровью. Она принимает его кровь, еще недавно такая неприступная, заоблачная, до горьких слез далёкая - но вот они стали близки, пусть так, пусть необычно, но это, безусловно, их слияние .

Телипан отдавал ей свой гемоглобин и - что там еще есть в крови, всякие тельца? - в общем, всё, что ей было нужно. И он готов был заплакать от счастья. Но не плакал: боялся помешать врачу и медсестрам своими слезами. Он знал, что Вероника выживет с его кровью в венах. Ну а если нет - то и он умрет.

Он дремал в кресле больничного холла в ожидании первого автобуса - на такси денег больше не было.

- Спасибо. Всё в порядке, - сказал ему человек в куртке и кепке с козырьком. Телипан кивнул в ответ, и только потом сообразил, что это был тот самый заросший щетиной врач, который переоделся, сдал дежурство и отправлялся домой.
-
Все в порядке. Значит, Евгений Степанович не зря пробивался сквозь ночь на такси. А встречные фары - ну разве они были злые, как ему поначалу казалось? Нет, они были зоркие. Они не давали уснуть ему и водителю. Они подавали знаки: Вероника жива!

- Артист! Просыпайтесь! Через десять минут ваш автобус! - медсестра с востреньким носом улыбалась. - В следующий раз попрошу у вас автограф. Р-реши-ительный вы мужчина!
-
Она оценивающе покачала головой из стороны в сторону.

Телипан устало усмехнулся.

- Привет ей передавайте, когда очнется, - устало сказал он и поймал себя на том, что вошел в роль настоящего артиста, почти равного Веронике. Евгений Степанович поправил воротник забившейся под свитер рубашки и улыбнулся медсестре.
-
- Передам обязательно. Фамилия ваша у нас есть, - со значением посмотрела на него медсестра.
-
- Ну да. Хотя. Она меня, скорее всего, знает по псевдониму, - сымпровизировал Телипан, сохраняя свежепостроен- ный имидж в глазах девушки. - Ну да это не важно. Лишь бы выздоравливала.
-
- Хорошо, передам от вас привет. Бегите, автобус уже разворачивается.
-
.Он никогда больше не встречался с Вероникой. После аварии она перестала сниматься в кино и ушла из театра из-за проблем с координацией (последствия того самого ДТП), а вскоре уехала с мужем-бизнесменом за границу. Через четыре месяца после аварии Евгений Степанович получил от нее открытку с кубинской маркой и текстом: «Спасибо моему спасителю!». И подпись. На открытке с океанскими волнами и маяком не было обратного адреса. А его адрес она, надо думать, узнала в шатурской больнице.

Телипан продолжал встречаться с ее цветной тенью на экране. Он продолжал любоваться ею, красавицей, талантливой и доброй женщиной, он продолжал любить ту, с которой его кровно (в буквальном смысле слова!) связала судьба. Он хранил открытку от нее в плотной прозрачной папке, рассматривал её весточку и подпись через пластик, чтобы не захватать, не замусолить.

Он не мог не думать каждый день о Веронике. Ведь она носила в своем теле частичку его! Он чудесным образом пророс в ней, он в ней размножился, частично скопировался, - в женщине, которой готов был поклоняться до последних дней своей жизни. А если завтра он умрет, его кровь будет по-прежнему горяча в ее венах!

Душа Евгения Степановича Телипана была наполнена ощущением острого, непрерывного, долгожданного счастья и хранимой в сердце Большой Сокровенной Тайны.

Тетива

Через два месяца работы на стройке Матвей стал злиться. Никак не созревал удачный момент. Он подумал, что если ненароком сдадут нервы, то начнёт вести себя очень странно. Последней каплей в чаше терпения может оказаться. да хотя бы вот эта вот пластмассовая, розовая, с белесыми царапинами, детская лопатка. Откуда она здесь, на стройке пафосного коттеджа? Ей место в детской песочнице, а она валяется в качестве скребка возле мятого ведра с сырыми и серыми остатками цементного раствора внутри и снаружи.

Вот он сейчас бросит тяпку, возьмет эту самую пластмассовую лопатку, найдет какую-нибудь банку или кружку, сядет на кучу песка и начнет, как в детстве, лепить «куличики», поливая песок водой из пластиковой бутылки, стоящей в тени малинового куста, обсыпанного цементной пылью. Впрочем, пофантазировал, выпустил мысленно накопившуюся досаду, - и хватит: всё в порядке, успокоился и настроился на дело. Кажется, сегодня всё получится.

Матвей стянув с головы засаленную бейсболку, вытер ею пот со лба.

- Эле. кушать нада, бригадир, - проворчал-пробормотал Мамикон, проходя мимо, приседая от тяжести тачки, полной кирпичей.
-
- Шо? - незло, но хмуро переспросил его Матвей. - Шо бубнишь, давай разгружайся и помогай растаскивать бетон. Устал, чи шо? А?
-
- Эле. плохо обедал, есть хочу, - сердито ответил Мамикон.
-
- Ничё, потерпишь, - Матвей недовольно покривил коричневое от загара, в мелких бетонных крапинках, лицо. - Давай, паря, робыть треба, пока солнце. Потом подхарчимся.
-
Всего на стройке работали пять человек: два украинца, таджик, армянин Мамикон и с ними Матвей, плохо идентифицирующийся по национальному признаку, говорящий на русско-украинском суржике деревенского образца.

С помощью больших тяпок они растаскивали бетон по опоясывавшей дом траншее, укрепляли фундамент. Тащить серое, бугрящееся щебнем месиво нужно было из большой земляной ванны. Вот и тянули на себя тяпками, как крупье в казино тащит фишки специальной лопаткой. Потом немного отступали вдоль траншеи - и снова тащили.

Солнце, хоть и сентябрьское, пригревало. Постепенно оно оседало, а вскоре скрылось за горизонтом. Гастарбайтеры пошли ужинать и отдыхать в бытовку, что стояла на опушке ближнего леса.

Матвей вместе с ними выпил водки, пожевал распаренную гадкую вермишель и дешевую колбасу, прилег вздремнуть на деревянной голой лавке.

...Сначала это были парящие в воздухе очки с красной оправой и красными, словно горящими изнутри, стеклами, потом очки стали черной, из детства, кошкой Маврой, и вдруг кошка стала молодой женщиной с гордой осанкой, с зелеными глазами, нос ее был с легкой горбинкой, она источала тонкий пьянящий аромат, в котором угадывался запах ванили; когда он приближался к ней, она снова превращалась в красноглазые очки и оборачивалась черной кошкой, он начинал гладить ласковое существо и вдруг понимал, что гладит ее, Наташу, он гладит ее по голове, обхватывает ее плечи и, не сдержавшись, ныряет рукой вниз, гладит нежное и пушистое - но это опять оказывается кошкой, которая, переливаясь, превращается в красные очки с красными стеклами. Потом вдруг Наташа оборотилась огромным деревом в наростах, лишайниках и чаге, и это дерево с грохотом обрушилось на Матвея.

Он проснулся и сел на жесткой лежанке. Да, это так, - он влюбился в нее, в хозяйку строящегося коттеджа.

Нажал на клавишу, глянул в засветившееся окошко мобильника: без пятнадцати час. Бесшумно, осторожно покинул пахнувшую «дошираком», перегаром, портянками и громко храпевшую бытовку.

Сначала подъехала Наташа, сама за рулем. Машина похрустела шинами по гравию и остановилась в неряшливом, неустроенном еще, дворе.

Они стояли возле ворот, гастарбайтеры не могли видеть их даже издалека. Матвей хотел поцеловать ее в щеку, но она извернулась и впилась ему в губы. Потом чуть отпрянула и посмотрела ему прямо в глаза:

- Нервничаю я, Мотя.
-
- Все будет хорошо, моя милая, не волнуйся, - без всякого малороссийского акцента сказал Матвей. - Ты ложись спать, а я. погуляю, покурю... во дворе.
-
Она сложила на груди руки, ее знобило. Кивнула, и молча открыла временную железную, некрасивую пока, ещё некрашеную дверь в строящийся кирпичный дом и прошла в единственную готовую комнату. Вскоре в окне этой комнаты погас свет.

А через час подрулил Линза. Он отпустил водителя, потом долго курил на крыльце сигару, видимо, прихваченную из клуба. По-хозяйски обошел дом, посмотрел, как заполняется бетонный пояс. И вдруг замер, зашатался, стал оседать и уносящимся в никуда сознанием успел понять, что ему воткнули нож в шею.

Золотая цепочка порвалась и упала в траншею. За нею свалился в неё тот, чью борцовскую, щетинистую шею она только что украшала.

В траншее, ждавшей своей партии бетона, упокоился муж Наташи, которого она давно возненавидела и долго терпела. Всего несколько минут назад она была его женой, а теперь стала вдовой. «В какую секунду она стала вдовой? - вдруг подумал Матвей. - Как это можно вычислить?»

Матвей бросил мокрый нож вслед за цепочкой и Токарем. Потом быстро, действуя как стремительный робот, завалил труп приготовленным в подвале дома бетоном в нескольких тачках, припрятанных за мешками с гидроизоляцией. В бетон он заблаговременно добавил замедлитель схватывания.

И вот еще один участок бетонного пояса вокруг строящегося коттеджа готов.

«Древние славяне при закладке дома приносили в жертву скот и домашнюю птицу, укладывали их в фундамент. А ведь семиотика этого обычая - это жертва как основа сотворения мира. Мир наш возведен из жертвы, если верить космогоническим преданиям. А библейский жертвенный ягненок?.. Но Линза - не агнец, хоть и отдан на заклание», - думал Матвей, во дворе поливая руки водой из пластиковой бутылки (той самой, что стояла днём в тени малинового куста) и долго вытирая их полотенцем. Устало сел на ступеньку короткой лестницы, затянулся сигаретой и пустил дым в раскаленную добела на черном небе луну. Потом еще раз осмотрел новый фрагмент бетонной опояски: всё аккуратно. Равнодушные ко всему от накопившейся усталости гастарбайтеры и не заметят поутру, что серая окантовка вокруг дома стала длиннее на два метра и на столько же стала короче пустая траншея.

Матвей вошел в комнату. Наташа лежала в кровати с открытыми глазами, ее колотило, она постукивала зубами. При свете луны лицо ее было белым.

- Всё? - глухо спросила она.
-
- Да.
-
- Закопал?
-
- .Забетонировал.
-
- Иди ко мне, быстрей.
-
Он обнимал ее, они любили друг друга, он шептал ей нежные слова, они пили виски, курили сигареты и сигары, а она все никак не могла успокоиться.

- Боже мой, боже, - шептала она, - это же грех, этот грех ложится на нас обоих. Но теперь мы вместе, навсегда, да, Мотя?
-
- Конечно, Наташенька, любимая моя.
-
Луна сверкающей монетой висела в окне. Матвей встал с кровати и задернул черно-серые клетчатые шторы. Наташа плакала, вытирая слезы простыней и маленькой подушкой из цветных лоскутков. Постепенно успокаивалась. И неожиданно спросила:

- А бетон уже схватился?
-
- Пока не полностью. Еще около часа, и. и будет монолит.
-
- Ясно. Сегодня полнолуние. Знаешь что, - она заговорила почти спокойно. - Почитай мне, пожалуйста, то стихотворение, как тогда в мае, когда мы познакомились. Ну, на палубе, когда мы подходили ночью к Валааму. Это когда, помнишь, сильно опоздали из-за шторма на Ладоге. Тоже ведь было полнолуние. Про полнолуние почитай. А?
-
- Про полнолуние? Тебе понравилось?
-
- Да. Очень. Это твоё было или ты тогда обманул меня? Наверное, хотел мне понравиться? - она судорожно перевела дыхание, попыталась улыбнуться.
-
- Конечно, хотел. Но не обманул. Да, сам сочинил. К одному спектаклю, но не для ТЮЗа, а для другого театра. Но оно не понадобилось.
-
- Ну почитай.
-
Он, лежа, подперев рукой голову, стал негромко декламировать:

Белая луна из обрывков снов...

И они меня в эту ночь Так пугают и мучают.

Смутная вина из осколков слов.

И они мне царапают душу Углами колючими.

Быть или не быть?

Жить или не жить?

Может, зачеркнуть этот путь Среди тёмных скал?

Может, эту жизнь Нужно отложить:

Пустоту, суету и зверей оскал?

- Хватит, милый. Спасибо. Дальше не надо. И так на душе тяжко.
-
Она почти по-детски всхлипнула. потом вдруг изменилась, напряглась, сверкнула при инфернальном лунном свете неприятной, злой улыбкой:

- Бетон скоро схватится. Знаешь, а он. - она быстро сглотнула, как бы подавившись словом «он» и продолжила: - он другой могилы и не заслуживает. На нём самом крови, что этого бетона в траншее.
-
Матвей молча кивнул.

- Всё, больше не хочу о нём. Давай спать, мой хороший. Завтра тебе снова играть роль гастарбайтера. Знаешь, - она погладила его по голове, нежно, по-матерински, - и хорошо, что тебя уволили из этого дурацкого ТЮЗа, ну сколько можно зайчиков и буратин изображать. ты ведь рассказывал.Ты ведь не мальчик. Знаешь что, - она оживилась, - я этот недо- строй продам, и уедем мы с тобой жить, скажем, в Испанию. Или. ну не знаю. на Кипр, может быть. Подумай об этом, ладно? Ну что нас тут держит?.. И вообще - мы с тобой в этой жизни не артисты, а режиссеры. Правда? По большому счёту. Что, разве нет?
-
- Ну-у. я подумаю обо всем этом.
-
- Подумай, мой милый. Я люблю тебя больше всего на свете.
-
- И я тебя.
-
Она обняла его и забылась тревожным сном, чуть брыкаясь и всхлипывая от неотпускавшего её стресса. Рядом, через каменную стену, под бетонным саркофагом, лежал труп её мужа с перерезанной шеей.

Матвей прикрыл глаза. Он не спал. Он чувствовал, что очень устал. И не только от сегодняшней работы, от напряжения, от казни у края траншеи. Он устал от всей этой истории. Лицензия на ликвидацию Линзы была выдана, когда появилась информация о его переговорах с иностранцами о контрольном пакете акций. Речь шла о заводе по производству оправ для очков. «Оправы, очки. - так вот почему они мне снились!..» Оправы оправами, но предприятие по производству мирного и безобидного товара в случае войны быстро конвертировалось в завод по производству пороха. Сырье, материалы - те же. Переналадка оборудования - несколько дней. Но то ли по недомыслию, а скорее по злому умыслу завод стратегического значения не был включен в список предприятий, приватизация которых с участием иностранного капитала категорически запрещалась. Этим пробелом и воспользовался толстошеий и свинцовоглазый бывший вор в законе, а впоследствии авторитетный делец Феликс Токарев, в своих кругах именуемый кличкой Токарь.

В их сводках и ориентировках он проходил под другим псевдонимом - Линза. Ни посадить, ни даже задержать его по закону не удавалось - Токарь-Линза был умен, хитер, изворотлив и не жалел денег на взятки. Матвей Белоколос, старший лейтенант секретного спецподразделения «Тетива», несколько месяцев подбирался к решению задачи, получил санкцию действовать через жену. и вот вопрос закрыт. Точнее - зарыт. В бетон вмурован труп человека, представлявшего угрозу государственной безопасности.

Дело сделано. На душе Матвея немного полегчало, словно стала отпускать в душе некая тетива, последние месяцы туго натянутая. А что дальше?.. Матвей не хотел об этом думать. Есть задачи державные, есть присяга, а есть личные переживания. Занозой свербит в сердце необходимость покинуть эту женщину. Теперь ему надо думать о своем мотивированном уходе. Уходе от дурацкой бытовки, от кирпичного дома с трупом в качестве краеугольного камня. И от неё, от этой зеленоглазой женщины. Они с ней должны навсегда исчезнуть из жизни друг друга.

Матвей высвободил руку из-под Наташиной головы, бесшумно вышел из дома и неспешно отправился в постылый вагончик на краю опушки. Всю ночь его терзал навязчивый сон, где снова лентой переливались, сворачивались, превращались друг в друга никогда не виданные им красные очки, давно оставшаяся в детстве черная кошка и влюбленная в него, красивая, нежная, решительная, жестокая, зеленоглазая.

Луна нагло отбивала сон, светила в окно бытовки, где не было штор.


Лина Тархова

МЫ - ПОСЛЕДНИЕ НА ЗЕМЛЕ?

Очень хочется быть уверенным в своем светлом будущем. А вокруг все громче разговоры о конце света. Акоп Назаретян, психолог и антрополог, член Всемирной исторической ассоциации, профессор, руководитель Центра мегаистории и системного прогнозирования Института востоковедения РАН, главный редактор журнала «Историческая психология и социология истории», написал книгу, которая называется «Нелинейное будущее». Неоднозначность названия как будто дает на,дежду ?

Ч

то же у нас, у человечества, впереди? Жизнь на Земле будет продолжаться?

- Мой сценарий основывается на одном из самых удивительных открытий начала ХХ1 века. Ученые разных специальностей, разных стран - Австралии, России, США - независимо друг от друга пришли к единому выводу. Он таков: на протяжении миллиардов лет эволюция на Земле проходила с постоянным ускорением по удивительно строгому математическому закону. То, что темп изменений нарастает, замечали и раньше. Но теперь обнаружилось, что, во-первых, ускорение охватывает не только социальную историю, как предполагалось, но и всю историю биосферы. Оно следует закону убывающей геометрической прогрессии. То есть интервалы между глобальными катастрофами регулярно сокращались в согласии с определенной математической формулой. Графически это может быть представлено в виде гиперболы.
-
- История рассматривается учеными как серия катастроф?
-
- Да, эволюция происходила посредством кризисов и катастроф. Существенные, революционные изменения всегда предварялись кризисами и катастрофами. Причем в каждом случае существенные изменения наступали не из-за внешних причин, а по некой внутренней логике. На Землю падали метеориты, дрейфовали континенты, взрывались огромные вулканы, менялся климат, и что интересно, периодически... Потом появилось такое отмороженное существо, как человек со своим сумасбродством. Стихийные бедствия могли вызвать чудовищные разрушения, но не давали качественного развития. Гораздо продуктивнее, с точки зрения прогресса, были рукотворные, вызванные деятельностью человека, катастрофы.
-
Эволюционный регулятор безжалостно выбраковывал те социумы, где технические возможности превышали уровень культуры, морали, представлений о праве. Эволюция - это восхождение к прогрессу и одновременно бесконечная цепь трагедий. Большинство очагов цивилизации рухнули под грузом последствий легкомысленной, недальновидной деятельности человека. Между тем биосфера и затем антропосфера последовательно развивались, причём в каждом случае мы видим, что события могли повернуться совсем иначе.

- Как, например?
-
- В отдельных регионах происходил обвал либо «зависание» с последующей деградацией. Когда-то предки современных австралийцев намного опередили всех в развитии технологий, инструментального интеллекта, искусства. От 40 до 60 тысяч лет назад они - передовой отряд человечества.
-
Умели плавать по морю, производить орудия труда с полированной рукояткой, оставили первые в мире наскальные рисунки. Но, оказавшись в изоляции, общество «зависло», как плохой компьютер. Австралийцам не дано было догадаться, что надо развиваться и спешно переходить к оседлому земледелию и скотоводству, изобретать оружие типа лука и стрел. И они были жестоко наказаны - постепенно проваливались с верхнего в средний и даже частично в нижний палеолит.

Деградация особенно сильно поразила острова, где изоляция от внешнего мира до какого-то времени была едва ли не абсолютной. Первые европейцы даже не догадывались, что существа, которых они встретили на Тасмании, - люди. Есть свидетельства, что подданные ее Величества английской королевы ели мясо тасманийцев. А поскольку те досаждали фермерам, нападая на домашний скот, в 1830 году был организован тотальный отстрел туземцев. Оставили в живых только шестилетнюю девочку. Она была ранена. Ее спасло то, что губернатор захотел иметь при своем дворе экзотического зверька. Эту девочку приезжали изучать антропологи всего мира. Такие трагедии в XVIII- XIX-м веках не были редкостью.

Большинство очагов цивилизации погибли из-за того, что человек, побеждая природу, впадал в эйфорию, безжалостно топтал геополитическое пространство и в конце концов подрывал основы своего существования.

Во времена верхнего палеолита люди, вооружившись копьями, дротиками, повели себя - в который раз! - необычайно амбициозно. Они уничтожали целые стада мамонтов, строили жилища из мамонтовых клыков - с претензией на то, что сейчас называют роскошью. Духовная такая потребность - показать свое превосходство. Люди той эпохи полностью уничтожили в своем окружении мамонтов, пещерных медведей, некоторые породы диких лошадей. А затем стали интенсивно уничтожать друг друга. В результате население средних широт нынешней Евразии сократилось приблизительно в десять раз!

Нечто подобное происходило и при кризисе сельскохозяйственной цивилизации в Европе. Есть данные, что под Москвой при Иване Грозном лесной покров был вдвое меньше сегодняшнего - леса вырубались. Как следствие, поля заболачивались, Москва-река умирала. В Европе в результате перенаселенности в течение трех веков людей косили повальные эпидемии. Только в ХГУ веке за несколько лет чума унесла почти половину населения.

- Какая цивилизация имела шанс выжить?
-
- Выживали те социумы, которым удавалось обуздать свою агрессивность. Они сумели подверстать под новые технологии культурные регуляторы - протокультуру, протомораль, право. А также научились предвидеть последствия своих действий. В результате мы фиксируем одно парадоксальное и, в общем, обнадёживающее обстоятельство. С развитием технологий и увеличением демографической плотности убивать становилось всё легче, но специальные расчёты показывают, что реально коэффициент кровопролитности общества (отношение среднего числа убийств в единицу времени к численности населения) последовательно снижался на протяжении тысячелетий.
-
Это одна из глубинных коллизий в истории человечества, одна из его главных побед - или удач? - то, что человек оказался способен разумно уравновешивать свое растущее технологическое могущество.

- Почему homosapiens, человек разумный, так агрессивен?
-
- Многие философы, психологи, даже поэты пытались объяснить агрессивность людей внешними причинами. «Собака бывает кусачей только от жизни собачьей». Если своевременно дать ей сосиску, она станет доброй. Будь авторы этой идеи правы, ситуация была бы значительно менее опасной, чем в действительности. Как сказал Станислав Ежи Лец: «В действительности все иначе, чем на самом деле». Исследования показывают: агрессивность спонтанна, она имеет очень глубокие корни. Внешние условия могут ее лишь усиливать или ослаблять. Крупнейший австрийский психолог и зоопсихолог Конрад Лоренц высказал очень тонкую, неожиданную мысль - беда человека в том, что он не обладает натурой хищника.
-
Парадоксально? Но в природе именно так: чем больше животное «вооружено» и потому опасно для окружающих, тем более мощный у него инстинктивный запрет на убийство себе подобных. Народная мудрость давно уже этот феномен засекла. «Ворон ворону глаз не выклюет», говорят русские. «Собака собаку не съест» - англичане. «Два шила друг друга не уколют» - испанцы. «Собака собаке ногу не отдавит» - армяне. Невинный голубь, символ мира, может самым безобразным образом добивать собрата, допустим, в клетке, когда тот не может вырваться. А львы, волки между собой дерутся, как правило, до первой крови. Одному из хищников достаточно утвердить свое превосходство над сородичем - и схватка прекращается. Побежденный уползает, поджав хвост.

У ворона смертелен удар в глаз. В драках меж собой они в нормальных условиях такой удар не используют. Один биолог приручил вороненка. Уже взрослого в игре он брал его за клюв и подносил к своему глазу. Тот резко вырывался - природа запрещает бить «своего».

Жизнеспособность животных обеспечена таким инстинктом. А вот человек инстинктом, ограничивающим агрессию против себе подобных, не наделен. И дорого за это платил во все времена. Два с половиной миллиона лет назад обитатели Олдовайского ущелья в Африке, научившись делать из гальки отщепы с острыми краями, создали самые первые искусственные орудия, за что их назвали Homohabilis - Человек умелый. Как известно, мать изобретательства - нужда. Вот и олдовайцы изобрели оружие не от хорошей жизни. Племена австралопитеков вытеснили их из лесов в саванны. Ни убежать от хищника, ни поймать зверя, который был бы по зубам. В аховом положении их спасала хваткая рука и довольно развитый инструментальный интеллект. Появились острые и опасные отщепы.

И тут же олдовайцы попали из огня да в полымя, как это обычно и бывает при очередном скачке прогресса. Ведь что такое прогресс? Это всегда выбор меньшего из зол. Решая одну проблему, он создает несколько новых, более серьезных. Так было и в случае с олдовайцами. Они пошли махать отще- пами направо и налево. Почти все черепа, найденные археологами в Олдовае, расколоты внешними ударами! Ребята развлекались, круша один другого.

В последующей истории неоднократно случались похожие эпизоды, когда дисбаланс между технологической мощью и качеством торможения агрессии ставил род Homo (и его высший цвет - людей современного вида) на грань самоистребления. И каждый раз находились совершенно неожиданные решения. Мы эти эпизоды подробно исследуем, они обнадёживают, хотя и не дают оснований для благодушия.

Стоит вспомнить 1962 год XX века. Холодная война. Ядерного оружия в мире уже столько, что оно может разнести в клочья всю Землю. Ракеты США размещены в Турции, они легко могут достигнуть СССР. В ответ СССР разместил свои ракеты на Кубе - с видом на Америку.

60-е годы XX века стали для человечества переломными. Многие люди имели все основания считать: две мировые войны были, третьей не миновать. У нас советская власть, прямо заинтересованная в консервировании социального оптимизма, охраняла массовое сознание. В Европе же, в Америке царили панические настроения. Тогда-то и появились все эти битники, хиппи, которые говорили: свободу - сейчас! Любовь - сегодня, потому что завтра может не наступить. Протестантская этика диктовала: трудись сегодня, потом поживешь в свое удовольствие. Да не будет никакого «потома»!

У тяжелобольного перед смертью иногда наступает ремиссия. Похоже, и в человечестве в часы и дни карибского кризиса произошло что-то подобное. Хотя множество обстоятельств могли взорвать тот страшный, хрупкий баланс, который установился между сторонами. Вот одна только история. К Кубе были посланы три наших подводных лодки с ядерными ракетами на борту мощностью, равной бомбам, взорванным над Хиросимой и Нагасаки... Американские службы слежения субмарины заметили, приняли за разведчиков, стали за ними наблюдать. Наши затаились, несколько суток лежали на дне, задыхаясь от сорокаградусной жары. В день моряки получали по одному стакану воды. При этом в целях сохранения секретности им была запрещена всякая связь с командованием.

Американцы решили любыми путями спровоцировать всплытие. Наши терпели. Однако в сторону лодок полетели бомбы, командиры решили, что началась война. А в этом случае, согласно устному приказу, можно было применить ракеты. Ядерные взрывы погребли бы под собой часть Кубы, отравили всю акваторию. Но среди подводников нашелся офицер, который, рискуя карьерой и даже жизнью, сумел остановить катастрофу (позже он был награжден).

Еще одна история: наши приборы слежения приняли за ракету стаю лебедей, в войсках была объявлена боеготовность №1.

Я в книге подробно рассматриваю Карибский кризис: ситуацию в США, в СССР, в Китае. Тринадцать дней и ночей мир висел над пропастью, и, кажется, шансов не оставалось. Ястребы с обеих сторон требовали задать этим коммунистам (империалистам) перцу. Это почти чудо, что человечество выкарабкалось-таки из завалов середины прошлого века и мы беседуем в ХХ1 веке, как ни в чём не бывало.

Мир действительно висел тогда на волоске. Радикалы и с той, и с другой стороны имели численное преимущество. Не случайно ведь едва ли не все ключевые персонажи, причастные к спасению планетарной цивилизации, были за это наказаны: подвергнуты остракизму, застрелены, смещены и т.д. Пулю получил Кеннеди, отставку - Хрущев. Советую, кстати, почитать на эту тему воспоминания Александра Феклисова, одного из эффективнейших наших разведчиков. Фрагмент, посвящённый Карибскому кризису, опубликован в нашем журнале.

- А чем закончилась история кровожадных олдовайцев?
-
- Самым неожиданным образом. Согласно наиболее разработанной гипотезе, их спас невроз. У Человека умелого патологически развилось воображение, а с ним и зачатки анимистического мышления: они стали приписывать мёртвым способность к мщению. Мистический страх (некрофобия) стал первым искусственным ограничителем убийства, из него же впоследствии развились не только многообразные практики посмертных ритуалов (от поедания, обезглавливания, сожжения, «повторных убийств» до индивидуальных захоронений), но также забота о больных, раненых, калеках. Археологи фиксируют свидетельства того, что уже в нижнем палеолите (питекантропы) наравне со здоровыми членами племени жили и явные инвалиды, а в среднем палеолите (неандертальцы) - и вовсе недееспособные. Для дикой природы такое не характерно, так как это - «биологическая несообразность», природе не нужны старые, больные и прочие «некондиционные» особи.
-
В дикой природе невозможно и развитие воображения. Мечтательная косуля или рефлексирующий шимпанзе - не жильцы. А для гоминидов, оказавшихся в противоестественных обстоятельствах, такая вредная мутация стала спасительной.

- Выходит, выживали те, кто был «нужен» эволюции? Она шла по некой программе, имела, как бы это точнее выразиться, концепцию?
-
- Ну, концепция - слишком сильно сказано. Но эволюция на всех этапах имела стрежневой вектор. С развитием цивилизаций последовательно росла сложность деятельности человека, сложность сообществ, сложность интеллектуального отражения действительности. Так же последовательно человек при этом удалялся от естества, и началось это, как минимум, в палеолите с освоением огня. Наши предки научились жарить мясо на костре - у них изменилось строение зубов - ну, и так далее. Человек утрачивал некоторые инстинкты, все более и более зависел от искусственной среды.
-
При этом эволюция на Земле шла по «прогрессивному» сценарию. Похоже, что уже на стадии питекантропов она давала конкурентное преимущество тем сообществам, где снижено давление классического естественного отбора. Где «умельцы» - индивиды с более тонкой нервной организацией, но и с менее развитой мускулатурой - получали равный шанс выжить и оставить потомство. Они лучше умели делать стандартные орудия, поддерживать огонь, запоминать и передавать информацию.

«Умельцы» имели возможность сосредоточиться, надолго отключиться - и знать, что за это время в спину не ударят острым отщепом и девушку не уведут.

Кстати, это предполагает и изменение вкусов у женского пола - такая гипотеза подробно представлена в научной литературе. Те стаи, где «девушки» отдавали безусловное предпочтение «качкам» и где «умельцы» не имели возможности оставить потомство, при обострении конкуренции проигрывали. У них и оружие было хуже, и в способности управлять сражением они отставали.

Мужские особи производят новизну, то есть творят эволюцию, а направляют и контролируют её ход более консервативные женские особи. Отбираются те качества, которые нравятся девушкам. С самцами природа экспериментирует - на генетическом, на поведенческом уровне, а самки решают, какую «инновацию» сохранить и передать потомкам. Женские вкусы можно сравнить с отделом технического контроля, а можно и с божественным провидением, не зря же говорят: чего хочет женщина, того хочет Бог!

- Женщины давно догадываются, что миром правят именно они.
-
- Хотя предпочтения «слабой половины» часто ставят в тупик. Ученые провели такой опыт: в аквариум, где плавала самочка, впускали двух сомов - мощного, но безусого и хлипкого «сложением», но с длиннейшими усами. А надо вам знать, что в усах нет ничего интересного, они без нервных окончаний. Но самочки, поизучав более крупный экземпляр, поколебавшись, выбирали усатых. Профессор Александр Марков в нашем журнале показал с массой забавных подробностей, как это происходит. Только не зазнавайтесь: не только в цивилизации, но и в дикой природе предпочтения «слабого пола» подчас оказываются иррациональными и заводят в тупик. Есть виды птиц с такими большими крыльями, что на них уже невозможно летать, а «дамы» продолжают любить длиннокрылых. Почему? Этого никто не знает.
-
Но доподлинно известно: там, где вкусы разнообразнее, у сообщества больше шансов на развитие. Оно шло в сторону усложнения, а у людей - также в сторону сокращения физического насилия. Люди не становились «менее агрессивными», но культура совершенствовала средства упорядочения и сублимации природной агрессивности. Люди не становились и «более нравственными», но нравственные нормы делались более человечными. Это демонстрируют масштабные кросс-культур- ные и сравнительно-исторические исследования.

- То есть Европа ХХ века с ее двумя мировыми войнами и третьей «холодной» более миролюбива, чем первобытное общество, не имевшее даже ножа?
-
- Расчёты показали, что коэффициент кровопролитности в Европе ХХ века в десятки раз ниже, чем в племенах охот- ников-собирателей! А в мировом масштабе (если не ограничиваться Европой) ХХ век - да, с мировыми войнами, концлагерями и Хиросимой - в несколько раз уступает по крово- пролитности «гуманному» Х1Х веку. Что же касается ХХ1 века, то, по согласованным данным ООН и ВОЗ, он дает меньше убийств, чем самоубийств. Сегодня на нашей планете достигнут беспримерно низкий уровень насилия.
-
- Нам бы радоваться, но почему-то людей одолевают страшные тревоги.
-
- В политической психологии есть такой термин: ретроспективная аберрация. Когда ситуация улучшается, опережающим темпом растут ожидания, а с ними - неудовлетворённость. Но где растущие ожидания - там угроза социального взрыва, и если не принять своевременных мер, это может плохо кончиться. Недавно я прочёл у Юрия Полякова: «Революции начинают от хорошей жизни, а заканчивают от плохой». Очень точно подмечено!
-
- «Хорошая жизнь», «ситуация улучшается» - это вы о сегодняшнем мировом кризисе?
-
- Красивое греческое слово «кризис» стало настолько популярным, что теряет предметное содержание. Жизнь, повторюсь, вообще складывается из кризисов, а когда мир живёт в режиме беспрецедентного ускорения, кризисом можно назвать буквально всё. По-моему, сейчас особенно важно понимать, что прогресс всегда был и остаётся выбором меньшего из зол. Мир устроен так, что, решая одни проблемы, мы тем самым создаём другие, ещё более трудные.
-
Вот, посмотрите, сегодня небывало возросла ценность индивидуальной жизни, и развитие медицины - производная этой общекультурной тенденции. Средняя продолжительность жизни увеличилась за двести лет в четыре раза, детскую смертность мы рассчитываем уже не в процентах, а в промилле. Потрясающий прорыв в развитии гуманистической культуры! А цена за это - демографический взрыв, социальные потрясения (вызванные резко возросшей долей молодёжи) и, главное, беспрерывное накопление генетического груза. Каждое поколение биологически слабее предыдущего и всё сильнее зависит от искусственной среды: медицины, гигиены, бытового комфорта.

А беспримерный рост образования, доступность информации - просветители XVIII века о таком и не мечтали. Но оборотная сторона медали - необычайное удешевление новейшего оружия, которое становится доступным террористам. Как писал в 2000 году один программист, XX век был веком оружия массового поражения, а XXI-й станет веком «знаний массового поражения». Ожидается, что в скором будущем для тотального разрушения цивилизации не нужна будет атомная война и прочие кошмары из арсенала прошлого века, достаточно, например, каких-нибудь боевых нанобактерий.

Куда ни кинь - везде клин. Сплошные кризисы по всем азимутам. И вот здесь решающую роль должна сыграть психология. Для психолога «угроза» и «опасность» - не синонимы. Угрозы окружают нас везде и всегда, но опасность определяется отношением угрозы к готовности ей противостоять. Так что очень часто угроза растёт, а опасность снижается, или наоборот. Опасность возрастает тогда, когда мы либо не замечаем угрозу, либо относимся к ней с обречённостью жертвы. По поводу реальных проблем полезнее не истерию нагнетать (конец света! апокалипсис!), а исследовать механизмы обострения, преодоления кризисов и заранее отслеживать цену, какую за это придётся платить. Чем и занимается наш Центр в Институте востоковедения.

- И какая может быть нынешняя цена?
-
- Очень высокая, даже при оптимальном сценарии. Коротко говоря, очередной и очень крутой виток «удаления от естества». Эволюция - очень напряженный процесс. Сейчас современная экономика - надувающийся пузырь, в мире ходят триллионы ничем не обеспеченных долларов. Но и культура, вся биосфера - тоже надувающийся пузырь. Удаление от естества, а значит от равновесия, шло на протяжении всей жизни Земли. И весь вопрос в том, насколько далеко может зайти развитие человека и чем это закончится.
-
Очень похоже на то, что человек как биологический вид сегодня приближается к пределу возможного развития. Сам я по натуре консерватор, и, поверьте, перспектива «после- человеческой» стадии эволюции меня не восхищает. Но, боюсь, это самое лучшее из всего, что может произойти с планетарной цивилизацией, «меньшее из зол». Мы уже вступили в фазу языковой турбулентности, и, возможно, в ближайшие десятилетия содержание ключевых понятий культуры - жизнь, смерть, бессмертие, человек, животное, машина и прочие - качественно изменится. Среди нас живут четыре миллиона человек, зародившихся в пробирке, методом экстракорпорального оплодотворения. Кто они: люди, киборги, боги? А если скоро научатся выращивать плод вне утробы и болезнетворные гены заранее устранять?..

- Однако не все так бешено ускоряется - детей вынашивают по-прежнему девять месяцев...
-
- Дайте срок!
-
- А в какой фазе ускорения, на взгляд ученых, находится Земля?
-
- Давайте я не буду отвечать от имени «учёных», поскольку речь идёт об очень спорных вопросах. В начале нашей беседы я упомянул о гиперболе, отражающей ускорение эволюционных процессов на Земле. Так вот, каждый из ученых, независимо проводивших расчёты, поддался соблазну проэкстра- полировать эту линию в будущее. И у всех получилось одно и то же: около середины текущего века кривая сворачивает в вертикаль, наступает так называемая точка сингулярности. Тенденция, сохранявшаяся миллиарды лет, исчерпывается. Представьте себе ножницы, острием поставленные на стол. Куда они упадут?
-
Здесь мыслимы три варианта. Первый - так называемый простой аттрактор - «конец света», начало «нисходящей ветви», о чем давно пишут философы. Второй - горизонтальный странный аттрактор: наступает стабилизация, что-то вроде гегелевского «конца истории» или «светлого завтра» утопистов. Но только на время, так как рано или поздно «законы природы» возьмут своё, и начнётся естественная деградация. Наконец, третий - вертикальный странный аттрактор: происходит «ноосферизация» космоса, новый, симбиозный разум становится по-настоящему метагалактическим субъектом... Здесь, конечно, приходится безудержно фантазировать - без этого невозможно моделировать странные аттрак
торы, - но фантастические сюжеты подсказывает сама логика развития.

- Вы считаете, космические сценарии реальны?
-
- Я много лет систематически слежу за публикациями по астрофизике. Ещё в 1980-х годах только некоторые из советских учёных (или выходцы из СССР, жившие за рубежом и испытавшие на себе влияние «русского космизма»), робко намекали на то, что разум может играть самостоятельную роль в развитии Вселенной. К XXI веку настроения решительно изменились. Сегодня стали чуть ли не общим местом суждения в том духе, что сознание - это космологический фундаментальный фактор, что впереди неограниченное расширение ноосферы («оживление» космоса) и т.д. В Канаде работает авторитетный учёный Ли Смолин, в концепции которого космические вселенные с заданными параметрами (обеспечивающими последующее образование жизни и разума) создаются целенаправленно, и его ученики уже обсуждают технологии (!) производства Большого Взрыва посредством черной дыры.
-
Собраны доказательства того, что эра стихийной эволюции Вселенной подошла к завершению, и, если дальнейшая эволюция (как возрастающая внутренняя сложность) в принципе возможна, то она может быть только сознательно управляемой. Но для этого необходимо сознание, способное выдержать неограниченный рост технологической мощи, не разрушив своих оснований - ведь именно неадекватное сознание раз за разом становилось причиной антропогенных катастроф. Отсюда ключевые вопросы XXI века: справится ли сознание землян с собственным быстро возрастающим могуществом? Предстоит ли земной цивилизации участвовать в дальнейшей эволюции Вселенной или её история - всего лишь опыт тупиковых стратегий универсальной эволюции? Видимо, ответ на этот вопрос будет дан в ближайшие десятилетия.

- Все, о чем вы говорите, настолько фантастично... Хочу убедиться, что верно вас поняла: миллионы лет эволюция на Земле шла по некоей кривой, которая, по независимым расчетам ученых из разных стран, в середине нашего века исчерпывается?
-
- Именно так, она уходит в вертикаль. Знаменитый физик Митио Каку недавно написал: «Поколение живущих сегодня людей можно смело считать самым значительным из всех, что когда-либо жили на нашей планете». Потому, может быть, что оно - последнее на Земле. В моей книге эта мысль выражена немного иначе. Возможно, наши земные жёны рожают сейчас потенциальных богов, которым будут доступны какие-то формы бессмертия и космического господства. Или - поколение самоубийц, которые приведут планетарную цивилизацию к катастрофе небывалого масштаба.


Наталья Астанина

БЕЛЫЕ... КРАСНЫЕ...

Город остался без власти. Приходили белые, красные, зеленые. Устанавливали свой порядок. В тот день не оказалось никого.

После полудня неизвестно откуда поползли по городу слухи: ночью с гор сойдут чечены, вырежут все крещеное население до единого.

В сумерки по замерзшим комьям земли мела ледяная крупа. Тысячи людей с тюками, баулами, дряхлыми стариками, страннотихими детьми со всех концов города потянулись к вокзалу. На что надеялись? Поезда давно не ходили. А если б появился какой шальной, разве смог бы увезти весь город?

Мать увязала узел с постелью, корзину с провизией, опутала веревкой чемодан. При свете коптилки оглядела поклажу, трех девочек от 7 до 12, белокурых, серьезных, ждавших команды к выходу.

- Сядем на дорожку.
-
Последнее письмо от мужа пришло месяц назад. Написал, что воюет в белых частях против Махно, который об эту пору бьется на красной стороне. Больше писем не приходило. У брата-сапожника обучилась неженскому ремеслу: набойки ставила, подошвы пришивала, могла по заказу сшить ботинки. Тем и кормились.
Еще раз при свете коптилки оглядела стены, девочек, непосильную для них кладь. Сказала:

- Никуда не поедем. Будь что будет.
-
Средняя, самая бойкая, обрадовалась:

- Будем варенье есть, можно?
-
- Делайте что хотите, - устало ответила мать, легла на кровать лицом к стене.
-
Занялась заря. Младшие, перемазанные вареньем, спали за столом. Старшая прилегла к матери, охватив тонкой рукой ее плечо.

По холодным улицам с вокзала серые невыспавшиеся люди с узлами тянулись назад, по домам.

Напротив их окон стояла школа, где прежде учительствовал отец. Теперь там был госпиталь: на полу вповалку умирали от ран и тифа красноармейцы. Их оставила тут последняя проходившая часть. Вместе с ними остался и фельдшер, высокий, сутулый, в австрийском френче. Ни лекарств, ни перевязочного материала у него не было. Он бродил между ранеными и больными, помогал, чем мог, приносил пить. Если находил умершего, вытаскивал в коридор. Там они лежали один на другом, смерзшиеся, штабелями.

Окрестные хозяйки приносили скудную еду. Бывало, зазывали в дом того, кто мог добрести. Сажали к печке, давали хлеба, кипятка. На гостях роем копошились вши. Проводив посетителя, мыли, выскребали начисто полы, лавки.

Мать бодро сготовила кулеш, накормила девочек. Садясь за сапожную работу, сказала старшей:

- Там солдат на крыльце сидит. Отнеси, что осталось, пусть поест.
-
Девочка резво выпрыгнула на улицу. Из степи дул теплый ветер. Небо растаяло. Смерзшаяся земля начала отходить.

Красноармеец был совсем молодой, лет 19-20, хоть и оброс золотой, как полевая стерня, щетиной. Сидел на ступеньке, слабый, прозрачный, улыбался: солнечному свету, идущей к нему девочке. Он выжил. Сколько их там лежат штабелями в коридоре. А он живой!

Девочка подала котелок. Лицо его осветилось радостью. Вытащил из-за обмотки ложку, стал жадно есть, покачивая, будто в удивлении, головой. Девочка стояла, смотрела. Озябла. Побежала в дом.

За окном звонким булыжником зацокали копыта. Двигался конный отряд. Грохнул выстрел. Девочка отогнула занавеску. Блеснул погон. Отряд прошел. На крыльце, на той стороне, неловко откинувшись, застыл молодой красноармеец. Из выпавшего котелка вытекали остатки недоеденного кулеша. Он смотрел в небо. Глаза у него были голубые.

А девочка была - моя мать.

ТАМАРКИНА БЕДА

Моя подруга Тамарка ведет меня к себе в гости. Ее мама дала нам на дорогу гроздь черно-сизых черемуховых ягод. Мы отщипываем от нее по очереди. Во рту сладко и вязко. Тамар- кины губы и зубы черны. Наверное, и у меня такие же.

Мы идем по жаркой центральной улице. Над нами сомкнули кроны мощные старые деревья. Босые ступни приятно ласкает глубокая теплая пыль. Второе лето войны. Маленький башкирский городок. Нам с Тамаркой по шесть лет.

Каждый день мы встречаемся с ней в госпитальном дворе. Наши матери работают в госпитале. И мы играем здесь, поблизости от них, среди разросшихся кустов сирени. Этот город - родной Тамаркин, а мы с мамой здесь в эвакуации. Отцы на фронте.

Мы увидели его одновременно: большой пушистый птенец с пеньками неотросших растопыренных крылышек и желтым раскрытым клювом сидел на дороге. Мы, молча, не сговариваясь, кинулись к нему. Птенец в панике как-то боком запрыгал от нас, увернулся и забился в щель между столбом и досками высоких ворот. Тамаркина рука оказалась проворней моей. Она ухватила и вытащила птенца наверх. Птенец побарахтался и затих в Тамаркиной ладони. Мы, замерев, смотрели на это чудо: на желтый клюв, на черные блестящие бусинки глаз. Я впервые в жизни видела птицу так близко.

- Сердце бьется, - шепотом сказала Тамарка. Вторую ладонь она приложила к своим ребрам, прикрытым старым розовым сарафаном. - Точь-в-точь, как у меня, ей-богу.
-
- Дай мне подержать, - взмолилась я.
-
Тамарка великодушно положила птенца в мои раскрытые ладони. Я осторожно сжала пальцы, под теплым пухом раздавались слабые торопливые толчки.

- Пошли к нам, - деловито сказала Тамарка. - Он, наверное, есть хочет. Я знаю, где у нас во дворе дядя Петя червей роет для рыбалки. Птенцов надо кормить червяками.
-
- Пошли, - согласилась я. - Только я понесу его немного, ладно? - Тамарка, добрая душа, не возражала.
-
Весь этот город - деревянный, одноэтажный, плоский. Только в центре несколько высоких домов из красного кирпича образуют гулкий прохладный двор. В одном из них в первом этаже живет Тамарка.

Мы уже вступали во двор, когда на нашем пути встал рослый голенастый мальчишка с белым чубчиком. Вокруг него роилась более мелкая детвора.

- Крылушка, - пробормотала Тамарка.
-
Это слово мне ничего не сказало. Поэтому, когда мальчишка небрежно спросил: «Что это у тебя там?», я доверчиво разжала ладонь.

- А ну, давай сюда, - приказал мальчишка, схватив меня за руку. Мои пальцы мгновенно сжались. Мальчишка с запястья передвинул захват на мою кисть, державшую птенца.
-
- Отдай, - хмуро сказала Тамарка.
-
Я посмотрела на мальчишку. Он улыбался насмешливо и жестоко. Его пальцы потихоньку стискивали мою ладонь. Ребята вокруг замерли, разинув рты. Я почувствовала, как птенец беспомощно задергался в моих пальцах.

- Отдай! - громче сказала Тамарка.
-
Но я чувствовала, что мальчишка уже не выпустит моей руки. Его пальцы медленно и непреклонно сдавливали мои. А смотрел он на меня с любопытством, с улыбкой. Я, как могла, напрягала кисть, чтобы ослабить давление на птенца, но силы мои кончались.

- Отпусти! - вдруг завизжала Тамарка и вцепилась мальчишке в плечи, прикрытые линялой голубой майкой.
-
Он мгновенно изо всех сил сжал мою кисть. Я почувствовала, как под пальцами у меня хрупнуло, и красное, теплое, липкое проступило наружу.

- Пошла отсюда! - мальчишка с силой оттолкнул Тамарку.
-
Я никак не могла разжать пальцы, между которыми проступала кровь. Тамарка, с ужасом глянув на мою руку, опять завизжала и вцепилась в шею, в плечи мальчишки. Я видела, как под лямками сарафана свело ее худые смуглые лопатки.

- Ах ты, татарка вонючая! - с гневом воскликнул он и так отшвырнул Тамарку, что она упала. Ее лицо исказилось. Я представила, как она сейчас снова кинется, будет его царапать, кусать. Но она вдруг поднялась и со всех ног бросилась прочь.
-
- Тамарка - татарка! - вслед ей насмешливо закричал мальчишка.
-
Я побежала за ней.

- Тамарка - татарка! - издевательски неслось нам вслед.
-
Сначала мальчишка выкрикивал один, потом его поддержали писклявые ребячьи голоса. На бегу я оглянулась. Мальчишка стоял победителем, а вокруг него прыгала, кривлялась, махала руками детвора. «Тамарка - татарка!!!» - на разные голоса верещали они.

Мы похоронили то, что осталось от птенца, в земле у Тамар- киного подъезда. Долго отмывали руки. Сидели с Тамаркой молча на старом пыльном диване в сгущающихся сумерках.

- Крылушка хулиган, - сказала Тамарка, его весь двор боится.
-
Мне было пора домой. Я вышла из подъезда. Во дворе было пусто и тихо.

- Таня! - окликнула меня Тамарка. Она сидела на корточках в проеме окна. Я видела в сумерках ее худенькое печальное лицо и исцарапанные коленки, торчащие из-под ветхого сарафана. - Таня, - сказала Тамарка, - ты только никому не говори: я ведь и правда татарка.
Зоя Криминская НЕ РАЗБАВЛЯЯ

В

дали на горизонте, где два океана - небесный и водный - сливались в вечном единстве, висела утренняя бледно-сиреневая дымка. Солнце сияло и нежило, и солнечные всполохи, отражаясь от воды и белого песка, слепили меня через темные стекла очков. Я лежала, стараясь полностью отдаться ощущению простора, воздуха, солнца, опьянению предстоящих мне десяти дней свободы и отдыха, но не отпускающее меня напряжение после долгого перелета, хлопоты по устройству в гостинице вызывали чуть заметное, шуршащее чувство беспокойства.

В голове мелькали обрывки английских фраз, стоял гул самолета, все еще копошились в мозгу капризы голодных детей, которые сейчас, накормленные, купались в лягушатнике.

Сию же минуту необходимо было сделать что-то еще, чтобы стать совсем счастливой. Распластанного возлежания на деревянном лежаке под солнцем не хватало.

- Пойдем выпьем, - предложила я Натали. - Xочется снять усталость от перелета.
-
Натали оторвалась от книги, покачала отрицательно головой и осуждающе сказала:

- Как можно до обеда спиртное! Да еще на солнце. Разморит.
-
Она была совершенно права, моя разумная интеллектуальная подруга, и спорить я с ней не стала, но мысль о коктейле меня не покинула.

Я оглянулась: бар стоял возле края моря, совсем рядом.

- Пойду посмотрю, что мальчишки делают, - небрежно бросила я в пространство между мной и Натали, вздохнула, встала с лежака и отправилась в сторону моря.
-
На берегу мой Миша с Натальиным Димой дружно строили башню из песка, не башню, а целый замок.

Их надолго хватит, подумала я и, ощупав плечи детей, не обгорели ли, отправилась прямо к бару.

- Налей-ка, - попросила я бармена по-английски.
-
- Слабый или, может быть, сразу покрепче? - засиял понимающей улыбкой бармен.
-
- Покрепче, - решила я, так как не была уверена, что смогу подобраться тайком к коктейлям еще раз. Он плеснул в стакан спиртное, не разбавил, а лишь чуть капнул сока, бросил дольку лимона, воткнул соломинку и протянул мне.
-
Времени тянуть через соломинку не было: Наталья в любой момент могла меня увидеть, а мне этого не хотелось. Я махнула рукой и выпила сразу.

Бармен увеличил размер улыбки, прямо-таки раздирал рот. Зауважал, подумала я. Решил, что большой доход с меня поимеет.

Мысли о фальшивой приветливости бармена не погасили моего радостного настроения: в конце концов, каждый выживает, как может.

Мир вокруг рассыпался яркими красочными всполохами солнечных лучей, до лежака я добралась легко, а вот когда дошла, то поняла, что надо было брать не такой крепкий, разбавить. Я легла на лежак и слегка отвернулась от читающей Натальи, оберегая ее от запаха спиртного и размышлений о моем коварстве.

- Как там дети? - Наталья, наверное, смотрела на мою спину. Я прикрыла глаза, говорить было утомительно, слишком прекрасен был мир вокруг, надо было жить ощущениями, а не загромождать его словами. Слова сейчас были как мутная пресная вода реки, вливающаяся в море и разбавляющая его прозрачную лазурную соленость.
-
Все же я ответила через паузу:

- Все в порядке, дом строят.
-
И тут же погрузилась в сладкую дрему.

Жара усиливалась, а тень от зонтика сокращалась. Меня, как и предсказывала Наталья, развезло. Я изредка открывала глаза, смотрела в безбрежное небо, наблюдала, как белый край зонта то приближался ко мне, то удалялся, напоминая мне о моем опьянении, и когда он удалялся, уплывал в безоблачную высь, я закрывала глаза.

- Ты только посмотри, какое чудо выходит из моря,- услышала я сквозь дрему голос Наташи.
-
Краем глаза я увидела, что она даже села, чтобы лучше разглядеть чудо.

Прямо из моря выходили двое: высокий, плотный мужик, с горбатым носом, остатками растительности на голове и фантастическим, нависающим над плавками-шортами толстым животом, а рядом с ним двигался такой же, точная копия, с таким же брюхом и горбатым носом, только уменьшенный в размерах.

Возникало ощущение, что они вылезли из компьютера, просто по большому щелкнули мышкой и получили маленького, или наоборот, по меньшему щелкнули. Значения не имело.

Они были комичны, двигались важно, что делало их еще больше похожими на карикатуры. Выпитый коктейль продолжал действовать, я залилась смехом и закрыла глаза. Смеялась, рассыпалась на весь пляж. Трезвый человек внутри меня заметил, что веду себя неприлично, но я в ответ залилась еще громче, прогоняя из высвобождающейся души его унылую тень. А когда открыла глаза, вновь глянула на мир, то мгновенно замолчала, оборвала смех на высокой ноте.

Возле меня стоял молодой мужчина, ноги его, мускулистые и стройные, зарывались в песок. Я подняла голову, солнце сияло за его спиной, лучи рассыпались нимбом над головой, лица его я видеть не могла, но торс был великолепным.

Это было изумительное мужское тело, не слишком тяжелое, как тело Геркулеса, и лишенное юношеской худосочно- сти, которая мерещилась мне в статуе Давида. Настоящий Аполлон. Загорелый Аполлон, явившийся мне как дар двух стихий: моря и неба.

- Бог ты мой, какой красавец! - вырвался у меня возглас неподдельного восхищения.
-
Трезвый человечек внутри опять поднял голову, укоризненно сморщил свою физиономию ханжи и зануды. Цыц, мысленно приказала я ему. Тут никто по-русски не понимает.

- Прекрати, - сказала Натали, и, взглянув на нее, я увидела, что она, не отрывается от книги и, разговаривая со мной, делает вид, что читает мне что-то вслух. Второй трезвый человечек, только реальный, вне меня.
-
- Я же тебя просила, посмотри, кто выходит из моря, а ты только смеялась.
-
Красавец-бог улыбнулся мне, явно гордясь моим изумлением, сел на песок рядом с моим лежаком и заговорил, по-русски заговорил! Голосом молвил человечьим.

Бог оказался хорватом из Белграда, студентом архитектурного института, прирабатывающим здесь в качестве спасателя. Звали его. Ну, Стасом, например.

Очевидно, я погибла, как только его увидела: так романтично было его появление передо мной, рождение из морских волн, и единственное, что могло меня спасти, - его возможное равнодушие.

Но мое искренне пьяное восхищение зацепило Стаса, и он сел на песок возле меня.

На другой день Стас сидел уже на лежаке и уговаривал меня с Натальей не ходить в кафе, куда мы собрались, так как там небезопасно без мужчин, и мы, уложив детей спать, предоставили ему возможность увести нас в небольшой тесный кабачок, заставленный бочками с вином.

Пространство для танцев было крошеным, и волей-неволей пары тесно прижимались друг к другу, танцуя в полумраке помещения и слушая, как испанка в кроваво-красном платье с красной розой в волосах хрипло поет про любовь.

О том, что она поет про любовь, мне шепнул Стас, но я, и не понимая слов, знала, о чем песня.

Не упускай свой шанс, свою любовь, в этом мире она может больше не встретиться, не отравляй выпавшую минуту счастья сомнениями и опасениями, бойся лишь прожить пустую разбавленную жизнь. Спеши любить, пока твой прекрасный возлюбленный рядом. Вот о чем пела испанка, и я была согласна с ней.

Мы изредка подходили к столику, Стас наливал мне красного кислого вина, улыбающийся друг Стаса, который ухаживал за Натальей, не давал ей скучать, понимающе подмигивал мне, я выпивала несколько глотков, и снова музыка звучала, звала и кружила, а вскоре мы не выдержали, ушли, чтобы продолжить свои объятия на пустынном пляже.

Серебрился белый песок, блестела лунная дорожка, разрезая на две уходящие в бесконечность части черную безбрежность моря, темные силуэты ультрамариновых гор придвинулись к пляжу, окружили его, создали ощущение защищенности. Мы лежали на полотенце с веселым голубым дельфином, и я сказала:

- Странно, что ты обратил внимание именно на меня, кругом полно красивых женщин.
-
- Да, красивых женщин много, - согласился Стас, - только ты себе цены не знаешь, ты так легко, так грациозно движешься, как горная козочка. В деревне, где я провел детство, много их паслось на склонах гор. А когда ты хохочешь, я вспоминаю голубой мир горных круч, наполненный звоном колокольчиков твоего смеха.
-
Он замолчал, молчала и я, удивленная созданным нежным и возвышенным обликом его любовницы, которой случайно оказалась я.

- И никогда никому не верь, если скажут, что ты некрасивая, - продолжил Стас.- Они не умеют видеть.
-
Я плакала под покровом ночи, ужасаясь, что могла бы прожить жизнь и не пережить эту минуту, не услышать о себе таких слов.

Расслабленные, мы вернулись в кабачок, к музыке, тесноте, к красному платью и хриплому голосу, к будоражащей кровь песне о любви. Наталья стряхнула песок с моих волос, улыбнулась понимающе и встала. Необходимо было возвращаться, дети, брошенные, спали одни в гостиничном номере.

На другое утро, когда меня разбудил сынок, я взяла в руки картонку календаря, просчитала оставшиеся мне дни неразбавленного солнечного счастья. Их оставалась восемь.

Спящий ночью человечек пробудился во мне, насмешливо скорчил свою мерзкую рожу: «Козочка, горная, - хихикал он. - Потаскуха ты обыкновенная, изысканно выражаясь». Я прогнала его, прогнала на все оставшиеся дни отдыха, не хотела разбавлять жизнь его унылым присутствием.

Дневное время пролетало, как во сне, в томительном ожидании ночи. Мы купались, загорали, ездили на экскурсии, катались на яхтах, на водных лыжах, играли с детьми. Стас часто был рядом, и его легкие, незаметные прикосновения среди солнечного света были обещанием упоительных летних ночей. Восемь раз я смотрела на высокое ночное небо, на миллиарды мерцающих светлячков на нем.

Звезды тихо шептали что-то, хотели мне рассказать, предостеречь, но шелест набегающих волн заглушал их. Казалось, время остановилось в своей ежедневной повторяемости, но на календаре неумолимо чернело новое число, и момент отлета неотвратимо приближался.
О муже я не думала, не вспоминала, свой роман со Стасом за измену ему не считала: измены это там, далеко, в Москве, на чужих постелях, а здесь.

Если к твоим ногам море выбросило прекрасного юношу, то разве любовь с ним можно считать за что-то, касающееся другой, далекой, московской жизни? Это была судьба, которая захотела, чтобы ты еще раз пережила возвышенность зарождающих чувств, горячку ожиданий, радость свиданий, как когда-то давно, на заре первой юношеской любви, переполнявшей душу эмоциями.

Судьба сделала тебе роскошный подарок, и рога, украсившие голову мужа, были так ничтожны на фоне моей радости. Рожки эти буду видеть лишь я, да еще Натали, которая будет нема, как могила, в ней я могла быть уверена.

***

Москва встречала дождем. Небо было хмурое, пахло мокрой травой даже в аэропорту. Казалось, всё солнце и все радости жизни остались в далекой Испании.

Я была рассеяна, казенно, в щеку поцеловала мужа. Леня выглядел мелким, заморенным, каким-то полинявшим.

Вечером я уложила Мишутку спать, а сама отправилась мимо двери спальни на кухню, развела бокал коктейля: мартини, грейпфрутовый сок и ломтик апельсина. Сидела, потягивала через соломинку, пребывала далеко отсюда.

Леня появился на пороге кухни в одних трусах, с влажным полотенцем через плечо, сел рядом со мной на табуретку, взял другой стакан, налил мартини. Его рука оказалась рядом с моей на полированной поверхности стола, белая, синевой отливающая кожа, черные торчащие волоски, жилы - рука городского жителя, чей отпуск еще впереди.

Моя округлая загорелая ручка, лежащая рядом с его, выглядела вызывающе красивой: плотоядно блестел кровавый

маникюр. Рука кричала: а мы хорошо погуляли! А ты ничего не знаешь!

Я осторожно притянула предательницу ближе к себе, спрятала ногти в ладонь, прижала локоть к ребрам.

Леонид подержал в руках пакет с соком, отставил в сторону, опрокинул мартини и посмотрел на меня близорукими беспомощными глазами, серыми, с зеленым ободком.

- Может быть, нам следует развестись? - спросил он.
-
Я молчала, смотрела недоуменно. Мысли после выпитого путались.

Леня ушел также неожиданно, как и появился. Зашел, выпил и растворился.

Маленький мерзкий человечек, молчавший все последние дни, поднял голову и зашипел: «Допрыгалась, горная козочка? Доигралась? Дрянь, шлюха!»

. Я сидела, смотрела в окошко. Мелкий дождик перешел в сильный ливень.

- В Испании солнце, а деревню Гадюкино смыло. - сказала я вслух.
-
СЛЕПОЙ

Он медленно переходил улицу. В темных очках, с палочкой в руке.

Совсем не походил на слепого и одет был опрятно, чистенько одет.

Если бы я точно не знала, что он ничего не видит, то подумала бы, что просто уставший, безмерно уставший человек, вот и движется как во сне.

- Марина, посмотри, вон отец твой идет,- сказала я дочери.
-
Дочь посмотрела в окно совершенно равнодушно.

- Папа мой отец, - ответила она.
-
Папой она называла отчима, моего второго мужа.

Оно, конечно, все так: кто вырастил, кого любишь, тот и отец, но все же, все же мне почему-то стало обидно за Степана.

В конце концов, внешностью она пошла в него, в слепого, и статью, и глазами светлыми, со странным фиолетовым отливом, и волосами густыми, темными - все взяла от него, от своего родного отца, красивая получилась.

Степан пересек улицу и, тихо постукивая палкой по тротуару, скрылся за поворотом, а я стояла в раздумье - упрекнуть мне дочь за равнодушие к калеке или нет? И решилась осторожно высказаться, не прямо так, а вскользь напомнить, например, о Люсе, его второй дочери, Марининой единокровной сестре, о том, что она, Маринка, могла бы быть на ее, Лю- сином месте, если бы не я, не моя твердость и решительность.

Побойся я тогда людского осуждения или прояви жалость к Степану, разве у нее, у Марины, была бы такая жизнь, как сейчас?

Но пока я подбирала слова, а потом повернулась, то Маринки уже и след простыл, и разговаривать было не с кем.

Я стояла возле плиты, пекла блины и думала одновременно о себе и о дочери, и о скрывшемся за поворотом бывшем муже.

Конечно, мне понятно было, близко очень, в кого Маринка такая: беспечно отрезает то в своей жизни, что может усложнить ее, и стремится оставить возле себя только привычное, знакомое, ничем ей не грозящее. Она далеко не подвижник и родилась не для того, чтобы повесить вериги себе на шею и нести их, и я тоже родилась не для этого.

Он, Степан, знал, мимо чьих окон проходит, хотя дома не видел в своем черном тумане - дом построили много лет после того как он ослеп, но все равно какой-то образ пятиэтажки, где живет его бывшая жена и дочь, у него должен быть. И дочь, между прочим, не бывшая, а носящая его фамилию девочка, и он напрягался, наверное. В душе, может быть, хотел, нет, не увидеть - видеть-то как раз он не мог, - а просто пообщаться с дочерью, со своей кровинкой.

Все эти мысли раздражали меня, вызывали неприятное чувство, как будто между лопатками кто-то водит наждачной бумагой.

Я даже поежилась, повела плечами и разозлилась на Степана за его появление около нашего дома, и мне совершенно непонятно было, куда и зачем он потащился с утра в субботу мимо наших окон.

Он всплыл на моем горизонте впервые за много лет. Знать, как он живет, знала, невелик наш город, но вот встречаться не стремилась. Я вычеркнула его из своей жизни не для того, чтобы вспоминать о нем.

Да и прожили мы всего ничего, чуть больше двух лет. Когда мы расставались, эти два года еще можно было считать за какой-то значительный отрезок времени, а сейчас, когда я замужем за Валерой одиннадцать лет, непродолжительное мое замужество и значения никакого не имеет, и все произошедшее так далеко, что невольно задаешься вопросом: а со мной ли это было? Только существование Маринки дает однозначный ответ: да, со мной.

В ту пору, четырнадцать лет назад, свекровь меня возненавидела, считала, что я вышла замуж за зрячего, здорового, изображала любовь, вешалась на него, а когда он калекой стал, выкинула за порог, как собаку, за ненадобностью.

Да, за ненадобностью, да, выкинула, и не ей судить меня: она-то всю жизнь прожила со зрячим, непьющим, работящим мужиком, имела достаток в доме, а я должна была в нищете и в горе жизнь прожить?

Им он был сын, и они должны были его принять обратно и приняли, а я не готова была к таким испытаниям судьбы, я вышла замуж, ища опоры и поддержки в жизни, хотела уйти из своей семьи, от отца с матерью, которые к тому времени мне надоели порядком.

Я вышла замуж, стала жить своей семьей, дочку родила, и все было, как я хотела, а тут вдруг муж ослеп из-за дурацкого несчастного случая. И ожогов-то никаких на лице не осталось, а зрение он потерял на все сто процентов.

Не готова была я нести такой груз: маленького ребенка и слепого мужа. Я счастья хотела, и было мне всего двадцать лет. И через месяц я сказала: уходи, я буду жить без тебя.

И он не возражал, не обиделся, не удивился. Я поняла, что он готовился к этому, как только ослеп. Наверное, еще лежал в больнице и думал, как мы разойдемся. Я собрала его вещи, приехал свекор на такси, взял чемодан, и они ушли из нашего жилища. Вернулся он к родителям, а я осталась с полуторагодовалой Маринкой одна.

И никак нельзя было считать, что я вернулась в то же состояние, в котором была до замужества и что свалившаяся на Степана беда никак не отразилась на мне: мужа я отринула от себя, но дочь осталась со мной, ее мне предстояло тащить одной неизвестно сколько лет, пока кто-то не подвернется.

Свекровь хотела с внучкой общаться, но я не одобряла и старалась отвадить: то якобы забуду, что дед с бабкой придут, и опоздаю, а они ждут перед запертой дверью. То сразу откажу. Я жила в бараке недалеко от завода, в двухкомнатном отдельном отсеке, где раньше жила вся наша семья, а когда я вышла замуж, то отец с матерью и братом получили квартиру и ушли, а мы остались, сначала втроем, а теперь вот вдвоем.

Все было рядом: ясли, работа. И я справлялась и ни в чьей помощи не нуждалась - ни в помощи своей матери, ни тем более свекрови.

Степан после развода женился быстро, очень быстро, я и оглянуться не успела, а он уже сошелся с одной молодой, страшненькой такой, ну да слепой не видит. Она тоже слепая была и попрекать его убожеством не могла.

Слепые часто так делают, женятся друг на дружке и ребенка заводят: не детей, а одного стараются, много-то не прокормить. Какая у них пенсия? Слезы. И заработки нищенские. Но одного ребенка заводят, чтобы зрячий в семье был.

А каково ребенку с рождения в няньках ходить - это их, Степана и жену его новую, не обеспокоило: родили и все. А я тем временем свекру со свекровью тихонько дала полный от ворот поворот, без скандала. Они уже понимали, что я не желаю их видеть и тем более дочку к ним отпускать, чтобы она там к слепому отцу привыкала. И когда вторая внучка у них появилась, я им прямо сказала: у вас, мол, есть о ком позаботиться, и за Степаном есть кому ходить в будущем, а Маринку вы оставьте в покое, она пока маленькая, ничего не помнит, отца не любит, и незачем ей это.

Конечно, они со своей стороны думали, что я злобная стерва, но мне было наплевать. Когда роднёй были, я не очень-то об этом беспокоилась, а уж сейчас и подавно.

Мои мать с отцом меня, дочь свою, не очень жаловали, сыночек у них любимый был, но Маринку полюбили, всей душой полюбили, и когда я второй раз замуж вышла и родила Леночку, они к ней равнодушны остались. У них на уме только Маринка была: без отца, несчастная девочка, с отчимом и такой матерью. Мать я хорошая, дети у меня ухожены, накормлены, но вот ласковой меня не назовешь, я не из тех, кто каждую минуту деток облизывает. Вот деду с бабкой и казалось, что я плохая, суровая мать.

С Валерой я после того, как познакомилась, быстро сошлась: он очень трогательно ухаживал, к Маринке хорошо относился, и когда я забеременела, мы расписались.

А к тому времени Надька, вторая жена Степана, уже родила Люську, и она получилась на год старше Лены. И ее рождение и сам факт ее существования напоминал мне, когда я ее встречала, что Степан, слепой, утешился и нашел себе пару быстрее, чем я, зрячая. Ну да ведь у меня был маленький ребенок на руках. И не каждый, как Валера, мог полюбить чужую девочку как свою собственную. А Валера смог.
Первый раз я увидела Люсю спустя пять лет после ее рождения, когда водила Лену на танцевальные занятия в наш дом культуры, куда привели и Люсю. Каждый раз я исподтишка вглядывалась в черты этой девочки, пока она снимала пальтишко, и мне было страшно: она походила на мою Маринку, родство было видно издалека.

Странное чувство моей собственной причастности к рождению этого ребенка не покидало меня: не откажись я тогда жить со Степаном, он не женился бы на Надежде, и как ни крути, Люська именно мне обязана своим появлением на свет.

Наблюдая за ней, я видела, что она отличается от других детей.

После занятий возбужденные дети выбегали толпой и, одеваясь, громко рассказывали, что и как было на занятиях, толкались друг с другом, громко смеялись, а она выходила молча, ступала бесшумно. Дед, новый тесть Степана, гладил ее по голове, и они тихо и быстро уходили.

Девочка шла, опустив глаза, о чем-то напряженно думая, а я глядела ей вслед и представляла, что ждет ее, когда ей придется взвалить на себя заботу о слепых родителях, и удастся ли ей выйти замуж, или она с рождения обречена на незавидную роль сиделки и кормилицы двух калек.

Еще я думала о том, что девочка эта будет нести груз, который отказалась нести я, и именно благодаря моему отказу у нее есть этот бесценный дар - ее собственная жизнь, и без такого назначения, которое ей предстояло, ее вообще бы не было.

Никаких угрызений совести за ее судьбу я не испытывала, это они, Степан со своей второй половиной, должны их испытывать: они ее родили для нелегкой доли. Но, возможно, у них, у слепых, совсем другие понятия о ценностях, и для них каждый зрячий уже счастливец, потому что видит, видит этот мир, солнце, отражающееся от белого снега зимой, солнце, играющее в листве деревьев летом, и, может быть, если со своей точки зрения они считают дочку счастливой, то и она будет чувствовать себя такой же.

Я знаю точно, что это не так, не может быть так.

Она будет выходить в большой мир, где у детей нормальные, здоровые родители, где дети защищены и ухожены и где счастье не расценивается только по одному параметру - видишь ты или нет.

И я еще и еще раз радовалась тому, что Маринка избежит Люсиной участи.

Я радовалась, убеждала себя, что много лет назад поступила правильно, досадовала, что увидела Степана утром. А блины у меня подгорали, один, второй, третий .

СТАРИК

Он был стар, изнурительно, отвратительно, унизительно стар, с полным пониманием своей дряхлости, немощности, невозможности продолжать ту жизнь, которую он вел до инсульта.

Инсульт был у него не первым, лечили его отчаянно и подняли, но он все удивлялся тому, что, несмотря на самое лучшее в стране медицинское обслуживание, он болеет и чувствует себя, не дожив и до восьмидесяти, глубоким стариком, а королева-мать в Англии бегает себе бодрячком, и ничего. Его же последний раз так накачали лекарствами перед чтением очередной речи, что он совершенно не понимал, о чем читал; периодически забывал, на каком месте остановился, и тогда ему подсказывали из президиума громким шепотом, а он повторял, искал глазами в тексте подсказанную фразу и, причмокнув губами, как будто съел что-то вкусное, продолжал, проклиная многословных авторов своих речей и думая почему-то о королеве-матери, о том, что у нее нет его пагубного пристрастия, вот она живет себе и живет, а он имеет такой порок, который в его стране каждый второй имеет, и потому средний срок жизни мужчин намного ниже среднего возраста жизни женщин, и кругом одни старухи, и вот его жена тоже будет такой старухой, одинокой, когда он уйдет.

Думал он об участи жены даже с некоторым чувством злорадства, и это единственное, что его утешало, так как уходить все же не хотелось, очень не хотелось, а хотелось хоть несколько последних годков пожить для себя и делать, что хочется, а не то, что нужно, вот, например, читать эту речь, возможно даже хорошую речь, но он устал стоять и читать, он устал.

Речь закончилась, он широко улыбался аплодировавшим ему людям, чувствовал радость от окончания трудной роли и переходил к другой, роли не руководителя, а лучшего друга, которая с годами нравилась ему все больше и больше, и он с удовольствием целовался со всеми подряд, вне зависимости от пола и возраста, целовался, вешал орден в петличку или просто обнимался и целовался, без ордена, но чмокался он непременно.

Многие из тех, кого он даровал своими поцелуями и объятиями, и даже материальными благами, особенно чужие, заморские, не свои, не ценили его расположения в должной мере, обманывали, совершали недостойные поступки, уходили с главной, основной, и пусть томительной и голодной, но в какой-то мере предсказуемой дороги, сбивались с пути, и ему приходилось, как Богу в Ветхом Завете, наказывать их, заблудших, нарушивших веру и предавших своего бога, красного бога. Нет, он вовсе не мнил себя Богом и даже Моисеем, а только идущим впереди проводником и обижался искренне и слезливо на тех, которые признавали это, а потом вдруг неожиданно совершали поступки, из которых явственно следовало, что они перестали его понимать, потеряли курс, и теперь их несет по ветру в этом враждебном непредсказуемом мире, где кто не с нами, тот против нас. И надо было вмешиваться, и наказывать, и грозить пальцем, и делать все то, что он в сущности не очень-то любил.

Ему до сих пор, спустя восемнадцать лет после своего прихода к власти, было непонятно, почему именно он оказался избранником: в деталях, в тонкостях интриги и текущего политического момента ему было ясно, почему именно он всплыл, в деталях - да, но, оглядываясь на свою жизнь, на то, как начинал, он сознавал, что и многие другие были рядом и отличались и умом, и способностью быстро действовать и принимать решения в одиночку. Самостоятельные, на которые он не был способен. Никогда не способен.

«Они все знали меня», - думал он. Именно сейчас, ссылаясь на болезнь, он получал время немного подумать. Многие дела решали без него, а он был лишь ширмой, вывеской, за которой сгрудились те, кто теперь управлял страной. «Они знали мои слабости, и именно слабости мои их и устраивали, и устраивают до сих пор. После Хозяина уже никто не хотел трястись от страха, все хотели покоя, и я дал им покой».

Ступени к вершине власти, на которой он оказался, трон его были не просто запачканы, а обильно залиты кровью, и все устали от крови, а он - некровожадный, смирный, исполнительный, кровь и плоть от народа - устроил в тот момент всех. А поднимался он по общественной лестнице изо всех сил наверх, так же, как когда-то его дед пахал землю: надо, и все тут.

Дед зарабатывал на жизнь тяжким трудом, а внук понял, что ему нужно сделать все от него зависящее, чтобы уйти как можно дальше от этого тяжелого, рабского физического труда.

И он сразу наметил себе путь в руководители, и только в руководители.

Далеконько я, однако, ушел, думал он, и был доволен и тем, как высоко он поднялся, и тем, что похоронят его у Кремлевской стены, и единственное, чем он сейчас тяготился, - это необходимостью тянуть свою лямку и дальше, когда ему хотелось на последних денечках своих покоя и тишины.

Трон, которым он когда завладел, хоть и считался выборным - на время, но на самом деле с него сходили только в могилу, каждый своим путем: кто-то естественной смертью или кажущейся для окружающих естественной, а других выводили на эшафот те, которые мечтали завладеть опустевшим местом.

Он, старик, первым нарушил это правило, он сослал своего предшественника на дачу недалеко от столицы разводить цветочки и выращивать овощи, приставил охрану и позволил умереть своей смертью.

Сам он никогда этот «остров Святой Елены» не посещал, но знал, что все там течет тихо и мирно, и опасности свергнутый не представляет никакой, а следовательно, он, правитель, поступил правильно, поступил вопреки мнению окружающих. Он чувствовал время, эпоху, понимал, что пришла пора других, гуманных, не кровавых решений, и трагедии, разыгравшиеся в его стране в начале века, сейчас, в его второй половине, выглядели бы как пошлый фарс.

По своей натуре он не только не был кровожадным, но более того, прямо-таки испытывал отвращение к кровавым разборкам, и именно в его время органы защиты его безопасности и безопасности вверенного ему государства стали так широко применять медикаментозные методы усмирения инакомыслящих.

Нет, конечно, эти методы применяли и до него, но на фоне выстрелов в затылок они были незаметны, а вот при нем, они стали играть решающую роль. Эти методы вызывали глубокую ненависть, большую даже, чем в предыдущие правления приговор «десять лет без права переписки», и эта ненависть обижала его мягкое сердце.

«А что тут такого? - думал он. - Ну, посидит человечек в сумасшедшем доме, попьет, поколется транквилизаторами и, глядишь, успокоится, одумается, выздоровеет и начнет тихую жизнь, которой живут все остальные, нормальные люди».

И если человечек замахивается на такую махину, на которую даже он, старик, находясь на вершине, смотрит со страхом вниз, то как же тот, который смотрит снизу вверх, видит всю ее непоколебимую мощь и, тем не менее, не устрашается, как его можно считать нормальным?

И замахивался ведь сумасшедший на махину по пустякам, протестовал против мелочей, чаще всего его, этого человечка, совершенно не касающихся. По такой ерунде, на которую ни он сам, старик, ни его непосредственное окружение никогда бы не обратили внимания. И протестующий, и вступающий в неравную борьбу человечек был неизбежно абсолютно сумасшедшим, а значит, надо было лечить его в соответствующем учреждении, лечить тихо, без шума и, как образумится, выпускать.

А крови он не любил, всегда не любил, и знал, что его соратники знают: он этого не любит. Именно потому выбор и остановился на нем, получалось, что он оказывался человеком безопасным, ему можно было доверить всю полноту власти и не бояться за собственную жизнь. Пусть такой, чем другой, умнее и энергичнее. Такой как разойдется, так головы и полетят, это стало уже традицией в его стране, и уже столько голов этих нарубили, пора бы и остановиться.

И старик еще тогда, когда не был стариком, считал, что хорошо бы остановиться. И он не думал удивить своих соратников, выбравших его: ага, вы надеялись на послабление, так вот, вы очень ошибались, и сейчас я вам покажу, какой я есть на самом деле. Нет, забравшись на самую верхушку власти, он поступал так, как от него ожидали окружающие, и удержался на вершине целых восемнадцать лет, не чета своему предшественнику, выращивающему овощи, который правил всего-то каких-то десять лет. А ведь он, предшественник, казнил того, который претендовал на трон одновременно с ним, объявил врагом народа, шпионом враждебной мировой державы, и отправил на тот свет, а воина, который помог ему это совершить, отправил подальше от столицы, на окраину империи, что и положено было делать еще с римских времен.

Старик ставил себе в заслугу бескровное воцарение и данный народу покой. Правда, была война, противная, затяжная, бесконечная война, в которую он непонятно как дал себя втянуть, когда не удалось только побряцать оружием, пошуметь и затем спустить все на тормозах. Вот и воевали на юге с народом, который привык воевать и жить в постоянном состоянии войны, и непонятно было, когда эта война кончится и чем, о ней все молчали, как будто ее и не было, и он тоже иногда думал, что, может, и нет никакой войны?

А теперь вот он устал и хочет на покой, как старик-царь из известной сказки, и ему, как и тому, нет покоя, тот, царь, заслужил свой жребий, а он нет, вот только эта война. Они - в это «они» он включал всех, кого прикармливал, - они его не отпускали, стращали, боялись расправы над собой, а уверяли, что и над ним.

Из двух способов властвования - кнута и пряника - он выбрал пряник для близкого окружения, пряник и только пряник, ибо считал, кто осмелится оттолкнуть руку дарящего? А теперь он и пикнуть не смеет об отставке. В чужих странах посидят-посидят у власти - и все, на покой, молодыми еще уходят, а вот у нас не принято самим уходить. Как объяснить народу, говорят ему, твой отказ от поста? Будут волнения, будут нехорошие мысли, все посыплется.

Старик так устал, что не имел сил спорить, но поглядывал на своего возможного преемника - незаметно так поглядывал в неофициальной обстановке - и понимал, какой ужас вселяет в его окружение возможный приход к власти этого человека. И все хотят одного: чтобы он, старик, жил и жил, как можно дольше.

Во время своего пребывания во власти он любил отвлечься от тяжких дел управления государством и представить себя в роли кого-то другого, простого человека, делающего несложную обыкновенную работу. Он любил водить автомобили.

Построил себе целый город фанерный, по которому и разъезжал, так как в настоящем городе ему это не разрешалось, по рангу было непозволительно. А он радовался как ребенок, сидя за рулем и чувствуя, как легко, как безропотно автомобиль слушается руля.

Ему никогда, ни разу не пришло в голову, что он выбрал профессию шофера из всех возможных профессий именно потому, что управлять автомобилем было намного легче, чем управлять государством с неподвижной, громоздкой бюрократической системой.

В его время и появился термин «коллегиальность», и означал он принятие решений сообща и заодно, то есть никто ни за что не отвечает, так как отвечают все.

Он знал, что в народе ходят анекдоты про него, считал себя героем народного фольклора, но когда ему рассказывали злые анекдоты, сердился, думал о человеческой неблагодарности. Больше всего обыгрывалась его внешность - густые, нависающие над глазами черные брови, которые с годами стали седыми, и однажды он показал народу, что знает об этом.

Да, в тот раз была прямая трансляция выборов, и он, глава государства, пришел на избирательный пункт как обычный избиратель, и когда у него попросили паспорт, что было само по себе анекдотично (как будто не его портреты на первых полосах газет и на фасадах домов, как будто его можно не узнать), он поднял руки, провел пальцами по бровям и сказал в камеру:

- Вот мой паспорт!
-
И смотрящие в окошко телевизора любители анекдотов поняли и ахнули, а уже вечером, при повторном показе, эти кадры убрали.

Ему было обидно, что убрали, не дали пошутить с народом. Похоронят меня с почестями, думал старик, и начнут трепать мое имя, да только я не боюсь - народ меня все равно любит.

Он написал прошение об отставке, но его в очередной раз не приняли, а еще через год старик умер. Смерть освободила его от цепей власти, в гробу он лежал умиротворенный, в орденах и медалях, которые так любил при жизни.

Когда его хоронили у Кремлевской стены, рядом с теми, кто был до него, одна из веревок оборвалась, и гроб со стуком упал в разверстую пасть земли. Празднично краснела стена Кремля, горбатилась площадь булыжной мостовой, беспокоился народ, глядя в телевизор на похороны: это же дурное предзнаменование. Руководил похоронами его преемник, и целый день в стране звучала траурная музыка вперемежку с музыкой балета «Лебединое озеро».

Ударом гроба о землю закончилась его эпоха, эпоха тихого медленного упадка страны и грандиозного, тотального пьянства. Страну ждали большие перемены и испытания.


Татьяна Браткова НЕ ЗАБЫЛИ... НО ПРОСТИЛИ..

Третий раз приезжаю в Германию - моя давняя подруга уже много лет живёт а Дюссельдорфе. Навещаю её в этом по-немецки аккуратном городе. И каждый раз ловлю себя на одном и том же. Вот и сейчас. Сижу, жду автобус. Рядом - глубоко пожилая пара. С грехом пополам выученный ещё в школе немецкий даёт возможность уловить кое-какие слова из их разговора. Обсуждается вопрос - заехать ещё в один магазин или сразу домой. Она - помоложе, во время войны явно была маленьким ребёнком. А он. Перед глазами всплывает кадр военной кинохроники - трофейной: Гитлер идёт вдоль шеренги вытянувшихся в струнку мальчишек - практически детей. Отечески треплет одного из них по щеке. Может быть, вот этого, что сидит сейчас бок о бок со мной на вылизанной до блеска автобусной остановке?.. Хотя вряд ли. В сорок пятом ему исполнилось лет тринадцать - четырнадцать. Мальчишек из гитлерюгенда бросили в мясорубку в самом конце войны. Мало кто из них уцелел.

Вечерком выходим прогуляться. Народу почти нет, уходящая вдаль улица, с двух сторон обсаженная аккуратно постриженными деревьями, похожа, пожалуй, больше на аллею.

И вдруг где-то там, впереди, на темнеющем небе ярким неоновым светом загораются огромные буквы Henkel. Я сдавленно ахаю: это с самого дна памяти вырывается: хенкель, юн- керс, фокке-вульф.

- Химкомбинат, - объясняет подруга. - Просто название осталось. Стиральный порошок выпускают. Чувствуешь, попахивает слегка.
-
До сих пор не проходит чувство сожаления, что я не видела, как вели по Садовому кольцу пленных немцев. Видела, как все, только хронику. А могла бы стоять у Красных ворот, жила совсем рядом, в переулке. Сорок четвёртый год. Лето. Я перешла во второй класс, и меня, очевидно, уже отправили на дачу.

Много лет спустя прочитала где-то о том, что больше всего поразило пленных: толпа, стоявшая вдоль всего маршрута, по которому их вели на Курский вокзал, молчала. Пленные ожидали выкриков, проклятий. Ничего этого не было. Многие женщины, а это были в основном женщины, держали на руках детей. И в дрожащей над толпой жуткой тишине кроме той ненависти, которую не выразить ни стоном, ни криком, в этом молчании было ещё и удивление, и желание понять: как же так, вроде такие же люди.

За полтора века до этой войны великий Пушкин, размышляя о том, что помогло русским разбить Наполеона, писал: «Остервенение народа, Барклай, зима иль русский Бог?»

И первым Пушкин поставил «остервенение народа». А случайностей у Пушкина не было.

Ненависть была необходима - и в 1812, и в 1941 её надо было вызвать, вложить в сердце каждого. А это совсем не так просто, как может показаться. И тогда, в 1812-м, когда вся верхушка общества, в том числе и офицеры, говорили по-французски, мальчиков сплошь и рядом воспитывали «мусью», а дамы стремились одеваться, следуя последней парижской моде. И в 1941-м, когда и двух лет не прошло с того момента, когда Молотов жал руку Риббентропу, наши и немецкие солдаты маршировали вместе на параде в Брест-Литовске, а Сталин лично поднимал на кремлёвском банкете тост за здоровье вождя немецкого народа.

Первым самым сильным осмысленным чувством у такой мелкоты, как я, была ненависть. Просто к немцам. Ко всем.

Все жили в жестокой логике ненависти. Немцы - враги, они не люди, они звери. Нелюди. И с ними может быть только один разговор - их надо убивать, убивать, убивать.

И не было ни Бетховена, ни Моцарта, Ни Гёте, ни Шиллера.

- Убей немца! - призывал Илья Эренбург с газетной полосы.
-
- Сколько раз увидишь его,/ Столько раз его и убей! - вторил ему Константин Симонов, самый популярный в то время поэт.
-
И я, совсем ещё дитя, научившаяся рано читать, смаковала, как радостную весть, сводку Информбюро: «В ходе боёв за такой-то населённый пункт враг понёс значительные потери в живой силе и технике».

Я не воспринимала эту фразу, как «Убито столько- то человек. Молодых и старых. Злых и добрых.»

Помню, как мы, первоклассницы, девчонки, сбивались в кружок на переменках в школе: «А посадить бы немцев в клетки и возить по стране, и чтоб каждый мог.

- Плюнуть!
-
- Пырнуть ножом!
-
- Выколоть глаза!»
-
И совершенно соответствовал нашим чувствам призыв, ежедневно звучащий из черной тарелки репродуктора: «Смерть немецким оккупантам!»

Вернее, это наши чувства уже вполне ему соответствовали.

А потом в сводках замелькали названия немецких городов. И родился иной, как теперь сказали бы, «слоган»: «Не забудем, не простим». Пожалуй, последний, проросший из того «остервенения народа», которое заканчивается, когда одержана Победа.

Да, пожалуй, не забудем. Во всяком случае, пока будут живы не только сами участники той войны, но и те, для кого она стала собственным, личным воспоминанием, а не шагнула с экрана телевизора. Но у этого «слогана» есть вторая «составляющая»: не простим.

Простили.

Поверили, что немцы сами ужаснулись, увидев, куда их завели мечтания вождей Третьего рейха?

Приняли их покаяние, начавшееся с Нюрнберга и продолжающееся, по существу, в разных формах по сей день?

Есть такая пословица: «Победителей не судят». А побеждённых? Есть еще такое выражение: «Горе побеждённым». Развязавшим войну предстояло за всё ответить. Убеждённым фашистам. Эсэсовцам. Гестаповцам.

Спросить с той же силой ненависти с рядовых солдат? С мирных обывателей?

Мне рассказывал один пожилой человек, актёр. Их фронтовая агитбригада следовала уже по территории Германии за нашими наступающими войсками. Форсировали какую-то речонку на старом, битом грузовичке. И вдруг у обочины дороги выплыл из сумерек плакат. Не немецкий, уже наш, русский. Рисунка никакого не было - только надпись, сделанная явно на скорую руку, но крупно, чтоб и на скорости можно было прочитать: «А твоя мать жива?»

Нетрудно было поддержать ненависть к врагу, пусть уже почти поверженному, в солдате, прошедшем до границы по разгромленной, сожжённой родной земле. Что удержало страну, где почти в каждой семье кого-нибудь унесла война? Что помешало, не дало сорваться на долгие годы в месть и ненависть?

Если честно - не знаю. Наверное, нужно уйти в исследование внешней политики, международных отношений, чтобы понять и это, и то, почему с немцами сейчас отношения ровнее и доброжелательнее, чем с некоторыми «союзниками» - в смысле бывшими братьями по Союзу ССР.

Или это особенность нашего национального характера? Ведь исстари в тех же кулачных боях повелось: в драке - до первой крови, упавшего - не бьют.

Впрочем, у каждого был, наверное, свой путь, чтобы отойти, как от анестезии, от «науки ненависти». О тех, кто прошёл войну и вышел из этого ада живым, сказал почти два века назад французский учёный Лагранж со свойственной математикам лапидарностью, точностью и благодаря этому применимостью ко всем временам: «Раны у победителей заживают быстрее».

В моей жизни случилось событие, которое во многом перевернуло массу моих, казалось бы, сложившихся понятий. Хотя ничего экстраординарного не произошло: просто после долгих хлопот маме удалось перевезти к нам в Москву свою маму, мою бабушку, всю жизнь прожившую в Киеве и повидавшую там много чего, начиная от революции и Гражданской войны и кончая почти двухлетней немецкой оккупацией. Рассказы бабушки и общение с ней повлияли на ряд довольно укоренившихся моих представлений, особенно о недавно закончившейся войне, основой которых, было, конечно, что все немцы - не люди. Вернее, нелюди. Все. Без исключений.

Одну рассказанную бабушкой историю я отдам ей, то есть напишу от первого лица, так, как сама услышала от неё.

- Дом, где я жила последние годы, был старый, даже старинный. До революции он был доходным домом. Стоял в глубине двора, вымощенного булыжником. Я занимала комнату в квартире на третьем этаже. Остальные комнаты были заперты - соседи эвакуировались. На лестничную площадку выходили двери ещё одной квартиры - она вообще была пустая, никто не жил, все уехали. И вот однажды слышу у той двери шевеление какое-то. Глянула в щёлочку - какой-то немолодой мужчина, в штатском, прилично одетый, открывает дверь ключом, по-хозяйски так... Я всех жильцов в той квартире знаю, его никогда не видела... А с ним - Шура, дворничиха наша. Все, кто уезжал, ключи от квартир у неё оставляли. А она так и жила в своей комнатке под лестницей и оставалась во всём доме за главную.
-
Покивала она мне.

- Вот, говорит, вселили. Какой-то ихний чин на машине привёз. Ну, я решила: в эту квартиру запущу. В остальных-то кто-нибудь да остался ещё.
-
А сосед новый обернулся, улыбается и вежливо так - мол, буду вашим соседом. По-немецки, конечно...

Ну я ему тоже по-немецки, мол, живите, всё ж живой человек.

Он так обрадовался:«О, фрау по-немецки говорит?»

- Говорит, - отвечаю, - и по-французски тоже. Но хуже.
-
Так в нашем «теремке», не успевших или не смогших почему-то эвакуироваться, появился новый жилец - немец. Кем он был? Что делал в Киеве? Почему штатский?Я, конечно, не спрашивала. Встречались иногда на лестнице, он всегда шляпу приподнимал, перекинемся парой слов о погоде..

Однажды обнаружила на ручке двери пакет с запиской: «Это для Вас, от чистого сердца». В пакете был сахар. Сладкого чая я не пила уже, наверное, больше года. Сахар на толкучке стоил очень дорого. Продавала я всё подряд, оставшееся от прежней жизни: ложечки, подстаканники, вышитые рушники, что-то из посуды. Могла себе позволить купить какую-нибудь самую дешёвую крупу и подмороженную картошку. Похудела так, что всё на мне болталось. Надвигалась осень сорок четвёртого года. Поползли слухи о том, что наши войска подходят к Киеву. И однажды, когда я закрывала форточку, мне почудился звук далёкой канонады.

А наутро на стенах домов нашей улицы мы обнаружили листки с приказом: всем жителям в течение суток покинуть свои жилища. За неисполнение - расстрел. У них так заведено было: что-то серьёзное или не очень, а за неисполнение всегда расстрел.

А ночью я поняла, что заболела. Простудилась. Долго ли. Ботинки порвались. Ноги промокают. Да и силы уже на исходе.

Шутка ли - восьмой десяток уже пошёл. Постоишь на толкучке часа четыре, а потом домой - пешком, полгорода пройти надо....

И такое безразличие вдруг мной овладело. Не пойду, думаю, никуда. Пусть убивают. Пожила, - и хорошо было, и плохо. Хватит.

Сознание, наверное, теряла. В сон проваливалась. В общем, когда в дверь застучали, я словно из-под воды вынырнула. Глаза открыла - темно. Вечер уже. Ну вот, думаю, и смерть моя пришла.

Встала через силу, доползла кое-как до двери. Открыла. А там немец мой стоит.

- Почему Вы не уходите?
-
А я на ногах еле держусь. Махнула рукой, ушла в комнату. Упала на кровать. Он следом прошёл. Взялся за пульс.

- О, - говорит, - да у Вас жар!
-
Помолчал. Вздохнул.

- Всё равно уходить надо.
-
- Не пойду, - отвечаю, - никуда. Сил больше нет. Да и желания жить дальше тоже, честно говоря, нет.
-
Он придвинул стул. Сел.

- У Вас есть родные?
-
- Есть, - говорю, - только они не здесь, не в Киеве. Дочь с внучкой в Москве жила. Успела дать знать, что уезжают они в эвакуацию, на восток куда-то. Сама ещё не знала, куда. А сын... Сын с вами воюет. С самого начала войны. Он врач. Может, жив ещё.
-
- А вам есть куда уйти сейчас?
-
- Господи, да конечно есть. Я же киевлянка коренная. Родилась здесь. Всю жизнь здесь прожила.
-
Он взял меня за руку, гладит, в лицо заглядывает.

- Прошу Вас, встаньте. Я через двор шёл, у Вас шторы неплотно задвинуты, увидел свет. У меня сердце упало. Умоляю Вас, соберитесь с силами. Я помогу Вам. Надо уйти. Утром пойдут по домам. Эсэсовцы. Всех, кого застанут, выведут во двор... А может, прямо здесь, в комнате пристрелят...
-
Он приблизил своё лицо к моему и почти прошептал:

- Это же не будет продолжаться вечно. Это кончится, обязательно кончится... И Вы увидите и сына, и дочь, и внучку. Ну подумайте о Ваших близких! Каково им будет узнать, что какая-то солдатня пристрелила Вас, как собаку!... Что Вам нужно взять с собой? Я помогу Вам собраться.
-
Ночь уже отступила, когда мы вышли во двор. Он крепко держал меня под руку. А мне на воздухе почему-то стало лучше. А может быть, потому, что его настойчивость заставила меня преодолеть апатию, безразличие, которое овладело мною, и я поверила, что дойду до следующего квартала, где жила моя хорошая знакомая и где не бьло на стенах домов этих приказов, кончавшихся словом «расстрел». Почему именно наш квартал был ими обклеен, мне так и не довелось узнать.

- Ну вот, мы почти пришли. Мне вон в тот дом. Спасибо, я дойду сама. Я не знаю, что вы делаете здесь, в Киеве, но одну человеческую жизнь Вы спасли точно. Храни Вас Бог!
-
Я хотела перекрестить его, но он поймал мою руку и припал к ней - щекой, потом губами. И прошептал: «Вы напомнили мне мою мать».

Бабушка поднимает на меня глаза, сохранившие свою яркую голубизну до самой её глубокой старости. Они полны слёз. Я смотрю на неё почти с ужасом.

- И ты представляешь себе, я поцеловала его в лоб.
-
Не помню лекции, которые мне довелось выслушать в школе, в институте - о патриотизме, о классовой солидарности, об интернациональном воспитании.

Но на всю жизнь врезался в память «бабушкин немец», её рассказ о нём - безыскусный, не претендующий на «формирование моего мировоззрения». И пусть кто-нибудь попытается убедить меня, что есть не дрянные люди, а плохие нации.


Ирина Сапожникова

ВРЕМЯ - НАЗАД!

Ночное путешествие в «Восточном экспрессе»

23 июня 2012 года

1. Вокзал на двоих. Управляющий, он же владелец частной гостиницы в Нижнем Новгороде Антон Бакенщиков, используя на своем новеньком Лексусе лихое мастерство водителя и даже каскадерские трюки, пытался исправить нашу оплошность в определении времени отбытия из города. Вернуть упущенное время иногда можно, но для этого требуется значительно больший, чем сиюминутный, жизненный разбег. Понимая, что нет никакой разницы между тем, как опоздать на поезд - на 3 или на 15 минут, мы попросили Антона не торопиться, замечать тротуар, красный свет, дорожные знаки типа «проезд запрещен» и были правы, так как все равно вокзал обнаружился неприступным замком, окруженным, как крепостными валами, плотными слоями машин всевозможного калибра. Не желая сдаваться, Антон еще покрутился по переулкам вокруг вокзальной площади в поисках бреши и высадил нас поодаль вокзала в конце туннеля, ведущего на платформы, с облегчением для себя и совершенно бесполезно для нас, так как в туннелях обычно не существует никакой другой информации, кроме номеров платформ.

Нам было ясно, что поезд уже ушел, но поверить в это сразу - тяжело. И мы с надеждой, определенно метафизического свойства, бегали с чемоданами по платформам в поисках своей, единственно нужной, с нашим фирменным поездом «Нижний Новгород - Москва», билеты на который муж с умом выбирал (чтобы было удобно и недорого, и недолго, и не ночью и т.д. и т.п.) и заблаговременно (за 40 дней) купил в московской железнодорожной кассе. Так мы добежали до конца, а точнее до начала туннеля, где нас встретило светящееся информационное табло, не так давно удостоившее своим вниманием и наш ушедший поезд.

Муж помчался вверх по лестнице сдать билеты, купить новые. Я крикнула ему вдогонку:

- Купи на самый ближайший и на самый скорый!
-
Он исчез, бросив меня надолго с вещами в толкучке перед табло и посреди парапетов.

И вот я стою здесь, ненужная, неуместная, с ощущением, что меня обокрали, обругали и вдобавок дали под дых. Мой поезд ушел, захватил с собой мое время, а вместе с ним, как мне кажется, и какой-то кусок меня самой - потому и состояние такое, почти физически паршивое. По Канту, время присуще человеческому разуму априорно, т.е. врожденно, и является одной из форм или способов познания того, что необходимо познать - себя, основы бытия, да и сами формы познания. Когда-то я сама сформулировала, что время - это жизнь: пока мы живем - оно существует, умираем - и нет времени. Некоторые народы, наоборот, «держат» смерть за символ времени, изображая ее с косой на циферблатах часовых механизмов. Противоположность таких формулировок не принципиальна, поскольку ни та, ни другая не содержат точного определения времени, а отражают только исторические вкусы эпох. Время - философская категория - сущность не материальная, но мыслимая. Видимо, поезд, отъехавший в освоенное моим разумом время, оторвал от меня не стучащие в голове секунды, а планы, «замысленные» на те самые секунды. Звонок мужа прервал размышления:

- Есть билеты только на 22 часа, в купейный, на проходящий из Горно-Алтайска.
-
Я ахнула, напомнила про «Сапсан» и другие фирменные поезда и на ответ «Вариантов других нет!» с досадой спросила:

- Тогда зачем звонить! Покупай и быстрее сюда! Удивляюсь, как толпа не внесла меня до сих пор снова в туннель!
-
С билетами в кармане, за пять часов до отхода поезда в чудесном городе Нижнем Новгороде можно было бы приятно и с пользой провести время (теперь не в философском, а в общепринятом смысле), если бы не час пик, стихийным бедствием налетевший на город именно в этот момент. Оказалось, что выехать за пределы «осажденной» привокзальной площади еще более сложно, чем час тому назад попасть на нее, и мы застряли на вокзале, запертые городским транспортом. В томительном ожидании отхода поезда убивали время так, как недавно повелось и стало привычным в автомобильных пробках - необязательными звонками, легким чтением (лучше аудио), легкой музыкой, лишним перекусыванием и т.д.

2. В «Восточном экспрессе». Купе полутемного поезда встретило нас подозрительным зиянием пустоты в верхней части окна, откуда веяло надвигающимся ночным холодом. Мы убрали вещи под лавки, расстелили постели, заварили холодным «кипятком» пакетики чая, обсудили наше положение в грязном вагоне и решили немедленно закрыть на все глаза, т.е. лечь и заснуть до четырех утра. Я с опаской спросила мужа:

- А что если окно вообще не закрывается?
-
Он легко заверил меня, что, конечно, закрывается. Но и холодная дыра в окне, и сама рама, черная от многолетнего (если не сказать многовекового) касания немытых рук и от следов копоти затушенных об нее табачных изделий, вызывали подозрение. Рама не поддалась ни элементарным усилиям, ни специальной ловкости, и тогда муж догадливо схватился за дерматиновую шторку, клочьями нависавшую над темнотой открытого оконного пространства.

- А ты уверен, что ее есть за что зацепить? - спросила я.
-
- О да, конечно! - откликнулся он оптимистично, но я-то уже видела, что крючок, за который цепляли такие шторки, начисто спилен или срублен чьей-то бессмысленно деятельной рукой.
-
Вариантов опять нет. Но мы, прожившие большую часть своей жизни при советской власти, привычны искать и находить выход из любой ситуации. Например, можно лечь головой к двери. Муж так и сделал и быстро заснул, а у меня не получилось, так как между торцевой стеной и лавкой оказалось широкое пространство для отсутствующей приставной лестницы, куда немедленно провалилась подушка. Кое-как укоротив себя, я попыталась получше укрыться, но выданная простыня по размеру больше «тянула» на детскую пеленку, чем на пододеяльник, и ноги оказались в опасном контакте с грубошерстным одеялом. Из чего оно было сваляно? Откуда взято? Списано с военных складов времен Второй (или Первой?) мировой войны или осталось от перевозки заключенных (а им одеяла давали?) по бескрайним просторам нашей Родины - не знаю, но по всему телу пошел зуд.

«Вши?!» - первое, что невольно ударило в голову, однако желание спать перешибет всякое психическое наваждение, и я, кое-как обернув ноги полотенцами, под грохот колес стала погружаться в сон. Засыпая, посочувствовала поколениям, идущим за нами. Им, скорее всего, будет трудно вычерпывать оптимизм из жизненного котла, не имея навыков нашей закалки; вспомнила «Котлован» А. Платонова и высказывание И. Бродского в предисловии к двуязычному английскому его изданию о том, что счастлив народ, на язык которого эту повесть перевести невозможно; и еще успела понадеяться, что и в России когда-нибудь люди доживут, просто обязаны дожить до счастья, которое получат без судорог отрицательного опыта.

Но прошло совсем немного времени и резкий тормоз, сопровождаемый визгом колес, «шибанул» меня на лавке сначала к стене, потом к проходу. Я вскочила. Вагон был освещен идущим от платформы неестественно ярким, подкрашенным галогеновыми софитами светом. Город Владимир.

3. Стоянка - 20 минут. Я вышла в коридор - туалеты заперты, да и заходить туда после первого опыта не хотелось; встала у окна и задумалась, глядя на Владимирскую горку с нависшими над платформой соборами, выстроенными на краю возвышенности в середине XII века в эпоху расцвета Владимиро-Суздальского царства и высвеченными, как и платформа, ослепляющим синим светом.
4.
Железнодорожное полотно и станция подходят в этой части города так близко к Владимирскому холму, как будто прорублены в настоящих горах, и пока стоит поезд, можно подробно (если бы не слепящий свет) рассматривать картины, выхваченные оконными рамами.

Из окна вагона видны все три поставленные здесь храма - Успенский, Дмитриевский, Рождественский. Жаль только, что поезд не разбудил меня пятью минутами раньше, чтобы взглянуть хотя бы мимолетно на церковь Покрова на Нерли, выныривающую на просторы обозрения со всем своим водным пьедесталом по ходу поезда, медленно тянущегося перед остановкой по причудливым петлям Клязьминской поймы.

Как человек, не принадлежащий к каким-либо конфессиям, я отношусь к храмовым постройкам, прежде всего, как к культурным и историческим памятникам, и только потом - как к учреждениям культа. Особенно явственно такое отношение (и не только мое) к храмам во Владимире, где каждый камень не просто дышит, как принято говорить, но пишет историю.

Мой вагон остановился против Рождественского монастыря. Не узнать его было нельзя, так как он расположен за известной древней стеной, белокаменной лентой вьющейся по изгибам неровной местности холма. Монастырские здания и собор перестроены за века, однако древние стены прочно хранят память о событиях, происходивших в монастыре, в том числе и о скорбном погребении Александра Невского под сводами первозданного Рождественского собора.

Появление Успенского и Дмитриевского храмов связано с именами двух братьев - князей Андрея Боголюбского и Всеволода Ш, прямых потомков Владимира Мономаха. Если долго и внимательно рассматривать храмы, мысленно раздвигая стены времени, то прочитываются события, раскрывающие характеры обоих братьев как могущественных правителей и как самобытных личностей.

Когда Андрей Боголюбский по старшинству стал Великим Князем Киевским, он отказался идти на княжение в Киев и вместо этого перенес столицу во Владимир. В нем он заложил и построил храм - кафедральный Успенский собор, грандиозный по масштабу (специально выше Софийского в Киеве)

и,как тогда считалось, сравнимый по богатству внутреннего убранства только с храмом Соломона в Иерусалиме. Действия князя нарочито демонстрировали могущество русской княжеской власти перед Киевом, а также верховенство его личной власти перед Ростово-Суздальскими князьями. События последующих веков отодвинули политические интриги XII века в историю, но от них потянулась ниточка, и я подумала - надо же, в XXI веке противоречия с Киевом все еще беспокоят «русское царство».

В отличие от Рождественского Успенский собор, прожив почти девять веков наедине с драмой отечественной и собственной истории, остался в ней памятником и сохранился как архитектурное и живописно-художественное произведение искусства. Все это время собор жил между пожарами, разрушениями, набегами врагов, разграблениями и снова пожарами по кругу событий. В промежутках он отстраивался, подновлялся, переписывал заново внутренние стены. Не удивительно поэтому, что древняя роспись в соборе - разновременная. Напротив, удивляет и невольно волнует то, что остались рисунки - пусть всего два павлина, распустившие хвосты от удовольствия быть в Раю, но написанные еще в XII веке при Андрее Боголюбском.

Говорят, что архитектура - это музыка, застывшая в камне. Интересно, какая музыка озвучила бы высокую стать Успенского собора? Думаю, что это должно быть очень крупное музыкальное произведение, скорее всего, симфония, масштабная, трагическая, с вечной борьбой темных и светлых сил, с радостным вступлением, с оптимистическим финалом, с грозным звучанием труб и ударных, поддержанных смятением струнных (идут монголы, татары, хазары, литовцы, поляки, шведы, немцы), со скорбным плачем скрипок, сменяющимся серебром флейт, гобоев (это приход утра - Андрей Рублев и Даниил Черный заново расписывают собор). И снова орда грабит и убивает, и снова звучит медь. И этому нет конца, если в жизни, а в искусстве умелый мастер всегда найдет, где поставить точку в надежде на победу разума.

Успенский храм - действующий, а значит, предстает в трех ипостасях: исторической, культурной и культово-обрядовой. Православный народ на протяжении столетий (с перерывом на Музей атеизма в течение семнадцати советских лет) молился в нем о лучшей доле и продолжает молиться по средневековым канонам, притормаживающим время.

Задумав и построив Успенский кафедральный собор, Андрей Боголюбский с самого начала своего правления показал себя человеком государственного масштаба. Но. ничто человеческое ему не было чуждо. Глядя на храм Покрова на Нерли, понимаешь, как надо было скорбеть о гибели сына в очередном «крестовом походе», чтобы самому найти и указать место воздвижения храма-памятника: в низине на пойменном лугу, где сходятся и весной разливаются реки, но где никто и ничто (даже советская помойка, устраивающаяся везде, где есть свободное место; даже новые русские с коттеджами, присасывающимися, как паразиты к живому телу, к значимым местам), не потревожат тишину и естественную гармонию памяти о павшем воине.

Шедевр древнерусской архитектуры Дмитриевский храм, с фантасмагорией каменной резьбы, с особыми приемами архитектурного построения вышел из совершенно другого посыла, чем храмы Андрея Боголюбского. Всеволод Ш задумал и поставил его как апофеоз своей могучей власти во славу себя и только для себя и своей семьи, в свою и своего святого Димитрия Солунского честь. Была и другая задача: наперекор убитому к тому времени брату Андрею Боголюбскому построить храм, более богатый по сравнению с Успенским собором. Поэтому не удивительно, что Дмитриевский храм не сыграл важной солидаризирующей роли для народа и государства в смутные времена. Однако если вычесть скрытые смыслы и стимулы строительства, нам, потомкам, осталось то, что обычно находится в стороне от замыслов власти и всегда выше их - истинное произведение искусства, архитектурное совершенство.

5. Поток сознания. Поезд тронулся, вагон поплыл мимо перрона, мимо горы; величественные храмы в потоке искусственного света, медленно отдалялись, оставаясь на посту в океане ночи, как огромные корабли с мачтами-колокольнями. При всей грандиозности картины меня смутила энергетическая мощность подсветки, поскольку подкрашивающий храмы неестественно яркий свет резал глаза. Да и самим храмам, архитектурно совершенным, все искусственное, в том числе и свет, мешает, нарушая их самодостаточность. Мощный поток света, убрав, как ретушью, детали и оставив лишь очертания храмов, придал им совершенно иное содержание: они оказались просто элементами украшения железнодорожного полотна и станции.
6.
Последний раз мы с мужем видели Владимирские соборы со стороны города зимой в снежную и ясную погоду. Белокаменные, они отражали белизну снега с солнечной стороны и синеву неба - с теневой и лучшей подсветки не требовали. А ночью - ночью, возможно, они должны уходить на покой (в подлунный свет) вместе с природой, с которой они слились, как было задумано авторами восемь веков тому назад, а не выставляться наряженными на вокзале.

Нельзя сказать, что тех далеких от нас старателей красоты и духовности в XII веке не заботил вопрос освещения соборов. Например, чтобы не нарушить гармонию восприятия архитектуры Дмитриевского храма, резьбу по камню с освещенной солнцем стороны мастера выполняли специально уплощенной, а с теневой - выпуклой. С северной стороны в каменный орнамент вносили более глубокие прорези в расчете задержать на стене подольше скользящий луч заката. Они и не предполагали, что в XXI веке вдруг придет электрик, «кощунник», наверное, и одним нажатием кнопки или поворотом рубильника отменит воплощенную световую гармонию. Невольно подумала: если бы я исповедовала православную религию, то вот и повод предъявить оскорбленные религиозные чувства бестактным обращением с храмовой композицией на Владимирской горке.

Но я - не экстремист: ни православный, ни какой-либо другой. Слово «кощунник», «кощунницы» впервые вылетели из «сладкоголосых уст» РПЦ, причем в адрес тех, кто, пусть в неуместной, слишком авангардной, форме, но выступил с благими намерениями «изгнать из Храма торговцев». С этого момента вирус мракобесия почувствовал себя комфортно в атмосфере страны и катастрофически быстро стал заражать духовно ослабевший народ, который сегодня верит одновременно в языческие, православные, оккультные, паранормальные и прочие чудеса, не сочетающиеся ни с истинно религиозным, ни с научным мировоззрениями.

Конечно, мы все вышли из второй половины XX века, когда точные и естественные науки были востребованы обществом для его же блага. Страна советов догоняла и обгоняла цивилизованный мир в области космонавтики, ядерной физики, полимерной химии, генетики. Это была эпоха огромных тиражей «толстых журналов», в том числе научно-популярных - «Наука и жизнь», «Химия и жизнь», «Вокруг Света», «Техника - молодежи», да мало ли еще каких, сразу не вспомнишь, но главное то, что к ним тянулись руки людей самых разных профессий и уровней образования. Неудивительно, что научное мировоззрение, опирающееся на достоверные факты, а не на мифы или домыслы, стало достоянием всего общества и исключило из обихода мракобесие.

Но в нашей стране всегда не хватало гирь для равновесия: то группа «А» (тяжелая индустрия) почему-то была обязана перевешивать группу «Б» (легкую промышленность), так что последняя, как эквилибрист на проволоке, вот-вот да и рухнула бы в пропасть. То провалятся туда все гуманитарные науки, если одну чашу весов, доверху заполненную всеми томами Маркса, Энгельса, Ленина и их толкователей, при запрете на свободную гуманитарную мысль попытаться уравновесить другими философами.

Вот тут-то на свободное от гуманитарных идей место и пришла Церковь со своей идеологией, стремясь внедриться с ней не только в человека, но и в государство, и утвердить ее как единственную, наподобие коммунистической в СССР.

Результатом этого не стало (и не могло стать) развитие духовной мысли. Зато стало модным причислять себя к православным. Молиться, креститься направо и налево (мол, чур, чур), бегать в церковь отмаливать грехи, освещать капиталы - движимое и недвижимое имущество, получать благословение на «правое дело» - новый бизнес, а также благословение знатных иерархов Церкви, хотя бы заочное (как заочное отпевание), на владение крупными или очень крупными капиталами. И верить во все, что подается как чудо. Я называю таких людей «новыми верующими».

И еще вдруг стало возможным, даже модным, пнуть как бросовый предмет академическую науку. А между тем, именно беспримерный труд ученых в условиях советской действительности подарил стране столь высокий интеллектуальный потенциал, не утерянные фрагменты которого еще и сегодня удерживают ее от полного поворота назад, в косное Средневековье.

Эти мои мысли пронеслись очень быстро, пока поезд набирал скорость, покидая Владимир (записать их - требуется значительно больше времени). Вот уже проводница громким ключом открыла туалеты - узкий скользкий мрак спугнул полет дорожной мысли, и я пошла в купе снова устраиваться на лавке.

7.Deja vu. Но сон не шел. Сначала я подумала, что таких храмов, как на Владимирской земле, в России немного, хотя она вся как будто накрыта гигантской, под размер страны, сетью с узлами, завязанными церквями, но большинство из них - типовые постройки. Возникший визуальный образ России как гигантской сетки напомнил структуру сшитых твердых тел, застывшую во времени.
8.
Мне вспомнился небольшой провинциальный послевоенный городок недалеко от Москвы, где наша семья снимала площадь на лето и где я проводила каникулы, купаясь в речке и утопая в зеленых просторах. В городке было пять фундаментальных каменных строений, выполненных по типовым проектам, все - бывшие православные храмы. Один стоял в руинах, в другом обосновался мясной склад, в третьем - хранилище горючих материалов - керосина, бензина и пр., четвертый был переоборудован под кинотеатр. В течение дня проходило пять сеансов - три детских и два взрослых при полных залах. Я посмотрела там много детских и полудетских фильмов: «Слон и веревочка», «Первоклассница», «Тимур и его команда» (детские), «Кубанские казаки» (почти детский), «Мост Ватерлоо», «Большой вальс» (совсем взрослые).

И только один большой пятиглавый Успенский собор был действующим. Он заполнялся народом полностью лишь по выходным дням и крупным церковным праздникам - на Рождество, Пасху, Троицын день. Мы, дети, играя, иногда забе
гали внутрь полупустого храма, прячась от «противника». Не было случая, чтобы там мы не натыкались на покойника, лежащего в открытом гробу, и с ужасом, под шипенье служителей: «Ироды», не летели прочь.

Прежде чем заснуть, я успела подумать: зачем так много культовых построек для одного маленького городка? И еще: интересно, почему на Руси фундаментально и качественно строили только церкви?. Не считая, конечно, больших городов, где еще строили дворцы для царей и знати. Мысли поплыли, как звук под иголкой патефона - .а где хранить керосин. и почему не склады мясопродуктов - для них тоже нужны прочные каменные стены . не водопроводы. не общественные туалеты. Последний вопрос уже снился, причем вместе с самим предметом вопроса.

Но кошмарным сновидениям не пришлось долго трудиться. Раздался громкий стук, дверь купе широко распахнулась, и проводница дважды протрубила на весь вагон: «Вставайте! Пора вставать!». Муж проснулся, присел на лавке, посмотрел на часы и с возмущением произнес:

- Что вы делаете, вы понимаете, что вы делаете - еще полтора часа до прихода поезда!
-
- Ну и что? - с прежним напором ответила проводница - вас много, а туалет - один.
-
Я поднялась, свет быстро заполнял вагон через открытое окно. Июнь - это когда «одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса». Оглядевшись по сторонам в поисках, куда положить свалившуюся постель, я обнаружила, как забытую или потерянную вещь, неожиданное и странное ощущение - deja vu - будто бы я когда-то бывала в этом поезде и в этом вагоне. Вспомнила: действительно, в 1962 году я ездила в Северный Казахстан на поезде «Москва - Горно-Алтайск» с университетским студенческим отрядом на трудовую практику точно в таком, а по ощущениям - конкретно в этом вагоне. То же на треть не закрывающееся окно, из которого мы, студенты, на ходу опасно перелезали на крышу и пели наперекор ветру: «Поезд лентой зеленой увезет на восток, увезет на восто-о- ок.» Та же колышущаяся на ветру над запачканной окурками рамой лохматая рваная штора, то же пустое место под спиленным крючком, отдающее металлическим блеском хорошей стали. Все то же - «холодный кипяток», кусачее одеяло, громкие проводницы и много-много грязи. Такие грязные поезда ходили во времена паровозов - «.и начнутся переклички паровозных встреч, зазвучит с непривычки иностранная речь.» - пели эмигранты в 20-е годы, покидая Россию, и им вторили студенты середины прошлого века.

Оказывается, очень нетрудно попасть в прошлое. «Машина времени» услужливо не откажет. Достаточно однажды опоздать на пять минут, потом пять часов подряд целенаправленно убивать время - и вот. ты уже на полстолетия сзади.

Мы достали из-под лавки свои вещи (часть серой пыли перешла на наши сумки, и, значит, мы немного прибрали в вагоне) и спустились на перрон, где широко улыбающаяся проводница прощалась с пассажирами. Очевидно, что улыбка досталась ей в качестве «инновации», единственно внедренной РЖД на восточном направлении. Она успешно сэкономила ее в рейсе на прощальный поклон, когда ее интерес поскорее покинуть вагон наконец полностью совпадет с интересами пассажиров. Широко улыбающаяся, причесанная и переодетая, со своим багажом у ног, проводница первой покинула вагон, и по всему было видно, что не вернется туда, по крайней мере, до следующего рейса.

2012 год, октябрь


Борис Иосифович Гольдфарб вступил в нашу организацию в 1963 году. Он много лет был членом приемной комиссии секции очерка и публицистики - строгим и одновременно доброжелательным. Однако в последние годы из-за тяжелой болезни он не мог принимать активное участие в жизни нашей секции.

Перу Бориса Гольдфарба, который публиковался под псевдонимом Анин, прина,длежит множество статей, очерков, интервью, напечатанных в журнала,х «Юность», «Октябрь», «Смена,», «Дошкольное воспитание», в газетах «Московский комсомолец», «Литературная газета,», «Литература и жизнь», «Известия».

Главной темой, волновавшей его, был духовный мир молодого человека, формирование его характера, его взглядов, его убеждений. И роль в этом сложнейшем процессе наставника, воспитателя, учителя. Этой же теме посвящены его книги, вышедшие за многие годы работы в различных издательствах.

После кончины Бориса Иосифовича его дочери передали нам значительную часть его литературного архива,. И мы с удивлением узнали, что Борис Иосифович писал стихи. И никогда не говорил об этом. Ему в полной мере было свойственно качество подлинно интеллигентного человека - скорее преуменьшать свои достоинства, нежели их преувеличивать.

Некоторые из его стихов мы опубликуем в этом сборнике.

Борис Гольдфарб
*   *
*
Как не вспомнить, милая,

Где стоял твой дом,

Что светил единственным Для меня окном?

Не напрасно улицам Имена дают - На Большой Молчановке Жил в молчанье люд.

По Большой Молчановке В час далёкий свой

Под снежком и звёздами шли и мы с тобой. И звалась Молчановка потому Большой, Что в России не было улицы другой.

1993

* * *
*
Замены отчим нет домам,

Груди вскормившей нет замены,

И так же, как родные стены,

Никто тепла не дарит нам.

Пустышка лишь, мираж, протез Второй уют с его минутой,

И только там лишь, в мире детств, Живая дышит грудь уюта.

И никогда, и никогда Душа, скитаясь, не забудет Те баснословные года,

Когда уют живой был грудью.

Не отделим уют от детства,

От сказки он не отделим.

Вот лес дремучий по-соседству, Мороз трескучий дружит с ним. Когда на тропке незнакомой Вступает витязь удалой В бой с колдуном, так славно дома, За крепкой дверью и стеной.

И чем несчастней в стуже путник,

С дороги сбившийся своей

Тем здесь, под крышей, нам уютней,

Тем здесь, в постели, нам теплей.

2003
* * *

Уже настал мой час вечерний,

Что было далью - ныне близь,

Но всё со мной он, мой «пещерный», Отцветший интернационализм.

И пусть и впредь живёт родная Во мне такая старина,

Ведь с ней пещерность остальная Грозить мне смертью не вольна.

1998

* * *
*
Себя свобода осрамила,

Явилась злом, а не добром.

Но почему осталась милой Она в других краях, постылой Такою сделавшись в одном?

Зачем, возросшей средь оваций,

На стыке с временем глухим,

Лишь здесь ей надо отмываться, Подобно деньгам воровским?

2000

* * *
*
Не дней мне жалко, а ночей,

Хоть воля есть, мне жаль покоя,

И жаль, что с утренней зарёю Не заслониться от лучей.

Не дней мне жалко, а ночей,

Не солнца, что слепит нам очи,

А догорающих свечей

Пред беспросветной долгой ночью.

* * *
*
Куда теперь, к какому берегу,

Победы трубный слыша глас,

Ты, справедливость, от Америки Бежишь, бежавшая от нас?

Под белой шапкою исконною,

Под снежною своей зимой,

Душой своею сокрушённою Россия ждёт тебя домой.

1997

* * *
*
Снова день погож и ясен,

Снова лес пригож и тих,

И вкуснее нету ягод,

Чем из милых рук твоих.

1992


Елена Григорьева

ПЕРЕПУТАЛИ

Собрались было наши, с Гороховского прихода, ехать в Серпухов к иконе Богородицы «Неупиваемая Чаша», а денег на дорогу-то и нет. Это ж до Москвы на каждого почти по шестьсот рублей выходило, плюс по триста до монастыря. Одуреть можно. Спасибо Семен Ильич, хозяин текстиль- промбазы - там теперь продсклады и добрые люди все оптом покупают, - согласился вести народ своим транспортом. У него зять, младшей дочери муж, одно время злоупотреблял, сто раз кодировался - практически все без толку. На год гарантию давали, максимум на два, а тут один раз в Серпухов сгонял, и вся жизнь его раз и навсегда стала трезвая. С тех пор наш Семен Ильич, когда его о чем-то приход просил, сразу исполнял все с великим рвением.

Только поставил одно условие - весь автобус Мерседес с прихода загружается, но девять человек дополнительно идут с текстильбазы. Самые достойные. Сутки потом в Москве стоят, по желанию экскурсию с нанятым гидом проводят, или на Черкизовском рынке барахлом отовариваются. Самый выгодный вариант, у нас в Горохове, к примеру, кроссовки ребенку в школу по семьсот рублей продают, а на черкизовском азербайджанцы просят за такие же двести. Есть резон прокатиться.

Набился полный автобус, и между всеми Катерину Садовничиху посадили. Она на текстильбазе уборщицей была и овощи гнилые там же, на потребиловке, в сезон сортировала. На мероприятие ехал народ степенный, трезвый, положительный, а Садовничиха - пропойца полная. На трех детей прав родительских лишенная. Две девчонки ее и старший сынок Ванечка уже третий год в приюте где-то под Костромой обитают. Катька к ним трезвая ни разу не приезжала. Только выпивши. Там, в приюте, специальное решение и приняли - во встречах с малолетними Антоном, Галиной и Ириной Са- довничевыми гражданке Садовничей Екатерине Васильевне отказывать категорически

Вот такой-то, с позволения сказать, «прихожанке» и разрешили с путными в Москву и Серпухов ехать. И все потому, что списки перепутали. Там первоначально другая женщина записана была, тоже Екатерина Васильевна, но только Смирнова. Из бухгалтерии. Но та Екатерина в последний момент отказалась, мол, захворала и хочет навестить сына в Рыбинске, у него жена вот-вот родить должна, вот Катька-то и просунулась. Если бы все из одного коллектива были, а не так, с бору по сосенки, часть с прихода, часть - с базы, ни в жизнь Катьку бы ту не взяли.

Путешествие

Пришли утром, семи часов не было, собрались возле речного вокзала. На Волге тихо, солнышко по волнам змейками расходится, на том берегу каждое деревце как на ладошке видно. Отец Ворсанофий из Храма вышел. Строгий, серьезный, всех предупредил, чтобы по Москве не разбредаться. «Народ там отъявленный, воровской, легкими деньгами балованный, без Бога чужим трудом жить привыкли, кругом одни соблазны с искушениями».

Все вроде прониклись, подошли под благословение, вещи в багажный отсек попихали. У себя на коленях только ручную кладь да карманные молитвенники оставили. Пока день еха
ли, про божественные дела рассказы слушали. Псалмы пели с молитвами. И старинные из книжечек, и новые, божьих людей сочинения. У нас многие духовными стихами увлекаются, и сами пишут, и чужие списывают.

Одна Катерина молчала. Сжала красную свою морду руками и вроде как плакала. Только слезам ее крокодиловым никто не верил, потому что последний она в Горохове человек была, всеобщее за детей своих, сирот при живой матери, справедливое сносила осуждение.

Всю ночь в пути пробыли, без остановки гнали, только огни мелькали да леса черные, потому что говорят, по дорогам сейчас неспокойно. Появились шайки разбойников, на лицах маски, вместо одежды - камуфляж пятнистый, останавливают транспорт, якобы для досмотра. А потом все пассажиры голые-босые и без копейки дене,г с полным провалом в памяти незнамо где, посреди дремучих болот оказываются. Кому в такую передрягу попасть охота? Да никому. Лучше уж потерпеть до утра, а утром, когда на трассе машин полно будет, возле бензозаправки, пока автобус пополняет запас горючего, кому по какой нужде приспичило, отойти в лесок и культурно оправиться.

Так наши и сделали. Всю ночь сами не свои от страха неслись по шоссе, как оглашенные. Разбойников опасались. Вот и пригнало их в Москву в половине пятого. Проехали по центру, мимо спящих домов, рядом с большой белой церковью, Храмом Христа Спасителя. Глядят, что такое, двери распахнуты, на площади - народу тьма тьмущая. Милиционеры вокруг змеею ленту растянули, серьезные такие стоят возле красных флажков. А те, что у колышков, даже с собаками. По рации о чем-то между собой переговариваются. Вдруг их как током передернуло - подошли к публике и уважительно, без мата, стали проводить беседу, мол, что столпились, как бараны в стаде, ни пройти ни проехать. Один за другим стоять должен, по порядку строиться. Так все и сделали - очередь аж за угол до речки загнулась.

Тут гороховская храмовая староста Нина Георгиевна, женщина грузная и грамотная, партийная, при прежнем режиме много лет в Тимяхинской школе учительствовала, депутатом сельского совета постоянно избиралась, всем и говорит, что сейчас к нам в Россию мощи привезли Пантелеймона-целите- ля. «Это ж чудо, что мы до открытия метро сюда попали. Сейчас девочки из текстильскладской бухгалтерии займут место, а часа через два мы все к святыне приложиться сможем».

Так бы оно и вышло, и приложились бы, и все такое, но только пока суть да дело, Катька-Садовничиха из автобуса куда-то сгинула. Пока ее разыскивали, очередь-то вся и прошла. Одна бухгалтерия, что место держала, как всегда, со своим наваром оказалась. И акафист они прослушали, и к мощам подошли, и образочки с молитвою получили, и освященное у Гроба Господнего маслице им досталось. Катька же явилась только к вечеру. Никакая. Я, говорит, на экскурсии была по Ваганьковскому кладбищу. «Там на могиле Есенина людям вино даром на опохмелку дают немерено». Как тебя на Ва- ганьково, в такую даль занесло? - не помнит. Почему нам не сказалась? - не знает. Ее тогда чуть на куски не разорвали, немедленно, говорят, домой отправим. Да как такую отправишь, денег ведь ей давать нельзя. Это все равно как в огород козла запускать, где капуста. Так с нею, с дурехой, и дальше поехали. Нина Георгиевна текстильбазовской бухгалтерии строго поручила - вы, девчатки, народ ответственный, Катерину от себя не пускайте. От нее чего угодно ожидать можно. Те так и сделали.

Побывали в монастыре, хорошо монастырь стоит, привольно, на горочке. Приложились к «Неупиваемой Чаше». Все чин чинарем, иконок для родни закупили, сорокоусты заказали и за Катьку, пьянь поганую, подали тоже. От беса страсти к вину отчитывать. После в трапезной покушали да и домой с мирной молитовкой восвояси отправились.

В СКОРБЯХ УТЕШЕНИЕ

Приезжают, что за чудеса. Проходит день, другой, третий - Екатерина-то, Садовничиха, не пьет. Совсем. По Горохову чумовая ходит, глаза вылупила, на трезвую голову не знает чем себя занять, не узнает родного города. На могиле у мужа была, оградку поправила, цветочки посеяла. Потом в лес пустой бросилась, где прежде была ее деревня, Садовники. Набрала полный подол горьких лесных яблок. Все хвалилась, мол яблоньку ту, в тот день, когда она, Катька, родилась, посадил ее родной отец в знак к ее мамке любви, как залог долгой семейной радости.

Вскоре Катька и про детей своих вспомнила, затосковала, в Кострому собралась. Приезжает, а ей - хоть ты и прибыла наконец в трезвом варианте своего физического состояния, но детей твоих, судом от тебя отнятых, тебе больше увидеть не удастся. Их какие-то не наши завезли в дальнюю заграницу на вечное место жительства. Всех вместе. В одну страну обитания. Но кто и как, сказать не имеем права, тайна усыновления уголовным законом охраняется.

Катька хотела с горя напиться - не может. После Серпуховского монастыря водка в рот не лезет. Плачет, бьется, везде письма пишет - верните, мол, детей или хотя бы скажите, где и как они устроены. Безрезультатно! Тут уж совсем беда пришла, стали Катьке ее детки всюду мерещиться, вроде стоят с ней рядом, по двору бегают, впереди на базар идут, смеются, с синего неба манят пальчиками..

Однажды приходит Катька домой, сама не своя. Под образа валится, Господи, просит, прости меня, спаси, пошли мне, грешной, утешение. И сразу как убитая заснула. Просыпается среди ночи, подходит к печке, берет котелок со вчерашними макаронами, с грибами запеченными, и начинает есть за ложкой ложечка. Ест и замечает, что все веселее у нее на душе становится, все радостнее. Под утро уж совсем от тоски отошла, плясать начала, песни на всю Гороховку заорала. Соседка Нина Георгиевна, депутатша и церковная староста, к ней с претензиями ворвалась, мол, неужто опять с утра пьяная.

Дохнула не нее Катька, так и есть. Чистым перегаром садит, как из бочки с сивухой. «Ты что такая-сякая, пьянь неумная, вози такую по святым по местам, только добрым людям в искушение.». А Катерина божится, мол, не пила я вовсе. Даже самогонку у Матренихи в Кочках не покупала. Послали к Матренихе. Та крест целует, на колокольню божиться рвется, мол, не брала у нее Катька ни одного пузыря. «Она мне еще за тот месяц почти сто рублей за вино должная, я ей в кредит не верю». Тут Нину, депутатшу-то, уж совсем разобрало. Всю избу у Катьки обыскала. И за проеденными мышью обоями смотрела, и на мосту, и на скотном дворе, даже в подполе - нигде ничего. Ни заначки, ни пустой из-под вина свежей посудины. А между тем Катька пьяная в усмерть, несет бред, мол, мои детишки - ангелочки в небушке, песню про «я люблю тебя, жизнь» поет, пляшет, стремится по половичке пройти, свою трезвость и правоту доказывает.

На другой день опять - вина не брала, пить не пила, а поела со сгущенкой каши гречневой - и сделалась пьяною. И так от любой пищи, где углеводы есть с сахаром. Съест - и уж веселая. Врачи Катьку исследовали и пришли к выводу: у нее на почве вечной с детьми разлуки в организме произошел вроде как удар стрессовый. Типа шокового диабета. И стал у нее сам собой для успокоения и просветления в избытке этиловый спирт вырабатываться.

А простые люди так трактуют: пожалел Бог нашу Катьку. Послал ей последнее забвение. С тех пор многие из Горохова в Серпухов к той чудотворной Иконе ездят, пить бросают, жизнь налаживают, но такого явления, как с Садовничихой ни с кем пока не было. Все с детьми живут. Своим чередом. Своими семьями.


Татьяна Копылова

ЗАГАДКА СОКРАЩЁННОГО ТИРАЖА

Если бы в тот солнечный июльский день 1968 года кто-нибудь сказал мне, что я скоро буду близка к разгадке одной литературной тайны, я бы не поверила. Уж очень далека от литературы была та организация, куда я направлялась. Но тут явно сработал «случай». Тот самый, который высоко ценил А.С. Пушкин, написавший: «О, сколько нам открытий чудных//Готовят просвещенья дух//И опыт, сын ошибок трудных,//И гений, парадоксов друг,//И случай, бог изобретатель».

Но вначале несколько пояснений. Прежде всего, о том, как я попала в это далекое от литературы место. В апреле 1968 года в журнале «Юность» была опубликована моя документальная повесть «Последняя судимость» об исковерканной судьбе Юрия Паренькова - человека, который в одиннадцать лет был награжден медалью «За отвагу», воевал в партизанских соединениях, был сыном полка в подразделении «Катюш», был ранен. После войны, будучи еще беспаспортным шестнадцатилетним мальчишкой, по дороге в родной Ленинград он был арестован из-за отсутствия документов. Следователи добавили ему годков до совершеннолетия, обвинили в отсутствии документов и отправили за решетку. По выходе из колонии паренёк остался с теми «друзьями», которых приобрел в заключении.

Мне Пареньков написал, отбывая уже свой девятый срок. Начиная журналистское расследование, я даже не предполагала, со сколькими печальными открытиями столкнет меня изучение жизни Юрия Ивановича. Товарищи по партизанской борьбе посчитали его погибшим и потому не разыскивали, командир полка «Катюш» не захотел поручиться за своего недавнего бойца, патрульный, отобравший удостоверение к медали, думал только о наказании строптивого юнца, следователи, ведшие дело по нарушению паспортного режима, ссылались на недобросовестных врачей, посчитавших шестнадцатилетнего парня взрослым, а судьи наказали по неотме- нённым законам военного времени.

Надо сказать, что нарушения были столь очевидны, что юрист В.И. Теребилов (ставший позднее министром юстиции СССР, а затем Председателем Верховного суда СССР) разбирал их в своей кандидатской диссертации. Но Пареньков в это время уже отбывал свой очередной срок за реальное преступление, совершенное в компании с новыми друзьями-бывшими зэками.

Очерк получил первую премию Московского Союза журналистов, вызвал поток откликов. Люди сочувствовали Юрию Паренькову, размышляли, чем могут помочь, негодовали на действия/бездействия жестокосердных окружающих. Но была в этом потоке ощутимая струя писем от сотрудников правоохранительных органов, вступившихся за честь мундира. Эти корреспонденты осуждали меня и даже грозили строгим расследованием моего материала и моих взглядов. Мол, как это я посмела усомниться в хорошей работе юристов, а тем более заявлять о том громогласно, взяв на себя роль обвинителя. Поток был яростный.

Да тут еще мои коллеги - журналисты из «Молодого коммуниста» - постоянно подначивали, говорили, что стало известно из «надежных источников» о подготовке весьма серьезного документа, который потребует разбора на партийном собрании поведения Копыловой, вызова ее к следователю по особо важным делам и т. д., и т. д. И хотя было ясно, что это всего лишь шутки, на душе становилось неспокойно.

Словом, когда раздался телефонный звонок и мне сообщили, что со мной хочет встретиться полковник МВД Алексей Константинович Сургаков, я ни секунды не сомневалась, что «час икс» настал. Испугалась настолько, что пропустила мимо ушей титулы приглашавшего.

Названный по телефону адрес привел меня к дому 23 по Большой Бронной. У первого подъезда красовалась вывеска «Музей пограничных войск». Я вошла, назвала охраннику фамилию назначившего мне встречу человека. Охранник ответил, что такого сотрудника в музее нет, и замер отстраненно. Я вышла на улицу, прошла вдоль здания вперед и назад. И только при втором заходе заметила еще одну дверь. Никакого указателя не было. За тяжелой дверью обнаружился часовой. Сверившись со списком, он стал тщательно изучать мой паспорт, взглядывая то на мое лицо, то на фотографию, а потом направил меня на третий этаж. На стене за его спиной висел указатель: на белом поле - зеленая стрелка. Я шла, а стрелки настоятельно предлагали мне вернуться. Стрелки были почему-то знакомы, и тут до меня дошло, что это пожарные указатели направления эвакуации. Я шла «против течения», пока не уткнулась в табличку «К новой жизни». Не сразу разглядела мелкий шрифт: «Издание МВД СССР».

Позже Алексей Константинович, выслушав мои впечатления, придумал каламбур: только двигаясь против течения, можно достичь новой жизни.

Но пока мы еще не были знакомы. Я даже не могла предположить, для какой цели меня позвали в МВД СССР. Хотя приписка о журнале кое-что проясняла. Вспомнился разговор с Лидой Гречневой — корреспондентом молодежных изданий, которая незадолго до этого рассказывала о каком-то таинственном, закрытом для широкой публики издании, где она начала работать.

Я миновала приемную с внимательной секретаршей, которая не преминула с укором сообщить, что меня давно ждут. И вот я в большом кабинете главного редактора. Навстречу из-за письменного стола поднялся полковник. Невысокий. Серебристоголовый. С очень четкой лепкой лица. Все в нем было твердо и крупно: лоб, губы, надбровья. Глаза как- то по особенному внимательные. Делает несколько шагов навстречу. Походка отличается легкостью и особенной «полетностью», мужественной грацией, как у любимых героев Льва Толстой, которых он «делал» людьми невысокого роста. И еще: что-то создавало впечатление значительности. Ты сразу понимал, что перед тобой человек незаурядный. А все-таки зачем он вызвал меня? Он приглашает садиться, и я замечаю, что перед ним журнал «Юность» с моим очерком. Алексей Константинович начинает разбирать материал. Но совсем не так, как оценивают журналисты. Разговор пошел в неожиданном русле:

- Вы упоминаете, что, мол, вот таким образом сложились обстоятельства. Но у всякого подобного «построения» есть свои авторы, которые несут ответственность за выстроенную цепочку событий.
-
Мы с Алексеем Константиновичем заговорили о каждом конкретном эпизоде. Разговор как-то незаметно перешел на журнал «К новой жизни». Он был создан в период хрущевской оттепели, как позднее назовут время перемен, связанных со сломом сталинской системы повсеместного насилия, с приходом к власти Н.С. Хрущева, который провозгласил свободу слова, заявил об отмене принуждения, притеснения колхозников, которые до того времени были прикованы к месту проживания системой невыдачи паспортов. Да мало ли что он провозгласил! До исполнения обещанного предстоял огромный путь, который не завершен и поныне.

Алексей Константинович задал, как он выразился, последний, «недоуменный» вопрос:

- Какова причина, по которой вы опубликовали очерк не в «Молодом коммунисте», где работаете, а в «Юности»?
-
- Материал был уже набран в родном журнале, когда член редколлегии - секретарь ЦК комсомола Поляничко - приказал его снять.
-
- Чем обосновал?
-
- Сказал, что он против факта: пионер-герой оказывается брошенным фронтовыми друзьями, наказан государством.
-
Алексей Константинович не особенно удивился, только как-то удовлетворенно крякнул, а следом неожиданно спросил:

- Так вы согласны идти на работу в наш журнал?
-
...Если бы не вмешательство «случая-бога изобретателя», не началась бы моя работа в закрытом журнале, не состоялось бы мое знакомство с Главным, не сложился бы наш доверительный союз.

В моей трудовой книжке этот период подсчитан точно: «два года, один месяц, тринадцать дней», а далее проставлено: «находилась на службе в МВД СССР». И больше никаких уточнений; ни о журнале, ни о должности, ни о звании. Секретность!

Удивительный это был период. Время от времени мы втроем - Алексей Константинович, Лида Гречнева и я - собирались вместе там, где нас не смогли бы засечь. Место определял обычно наш Главный, только ему было известно, какой из ресторанов чист от прослушки.

Принято считать, что отношения между мужчиной и женщиной продиктованы любовью. Нет, не всегда. Алексей Константинович с упоением рассказывал о чудачествах и милых поступках своей «рыбки», как он называл жену. Наши с Лидой чувства к мужьям были крепки. Просто мы трое испытывали друг к другу глубокую симпатию и доверие. А еще мы с Лидой ощущали, что Алексей Константинович - именно «каменная стена». Не выдаст, не продаст, защитит. Ну а мы-то зачем нужны были Алексею Константиновичу? Об этом и спросила на исходе одной из встреч, когда выпивка (читатель! Не осуди!) сделала меня смелее.

- Я убедился: женщины вернее мужчин. Женщины не предадут. В дружбе не изменят.
-
А собрал нас втроем именно Главный. Вскоре после того как мне было присвоено мое первое и единственное звание капитана внутренней службы, он вызвал нас с Лидой в кабинет и сказал, что ждет нас вечером в «Якоре»:

- Отметим, что с сегодняшнего дня мы все офицеры, -процитировал он Булата Окуджаву, который в то время не публиковался, но мне был хорошо известен по песням, которые пел мой муж Юра. Потому-то я и ответила:
-
- Ну а где же «господа юнкера»?
-
Алексей Константинович ничего не уточнил, но я увидела, что ему понравилось мое знакомство с творчеством поэта.

После первой неофициальной встречи последовали и другие. И содружество становилось все более крепким. О чем говорили? Да обо всем! О журнале, ГУИТУ, порой о жизни в стране. После одного из моих вопросов появился «тарусский» мотив. Случилось это на втором или третьем нашем «собеседовании». Я решилась спросить у Главного, где бы достать (что по-советски означало «купить», приобрести) сборник «Тарусские страницы». Считала, что обратилась по адресу: Лида Гречнева как-то упомянула, что Сургаков раньше работал секретарем Калужского обкома партии.

- Почему вообще сборник вышел таким маленьким тиражом? 75 тысяч! Помню, ажиотаж был страшный. Почему было не повторить? Хороший сборник!
-
Алексей Константинович смотрел на меня внимательно. Мне даже показалось, что в глазах была боль, которую я вовсе не хотела ему причинить.

В стране, в которой мы жили и о которой литератор сказал, что в ней поэт больше чем поэт, литературный альманах был больше чем сборник повестей, стихотворений, рассказов, он воспринимался как некое политическое явление. Потому-то на кухнях говорили и обсуждали не только и не столько сюжеты, литературные особенности произведений, а нечто другое. А именно: почему, по какой политической причине то или иное произведение изымали из центральных издательств, громили на писательских (порой закрытых) собраниях.

- Ну, об этом надо на трезвую голову! - сказал Главный.
-
Однако и в следующую нашу неформальную встречу он не ответил на вопрос. Зато на свежую голову стал задавать «тарусские» вопросы.

И одним из первых был назван Иван Бунин. Точнее, очерк Паустовского, что был напечатан в начале альманаха. И опять вопросы: «Вам понравился?» «Хороший?» «Глубокий?» « Необходимый для молодежи?»

А потом был «разбор» прозы молодого Булата Окуджавы, Бориса Балтера, Владимира Максимова, Юрия Трифонова, Юрия Казакова, новых стихов Евгения Винокурова, Наума Коржавина, Николая Панченко, Владимира Корнилова, Давида Самойлова, Андрея Досталя, рассказов и запрещенных стихов Марины Цветаевой. Очерки, публикации, литературные открытия. Просто-таки блистательный подбор материалов и имен. Но все они были ранее отвергнуты московской цензурой.

Уже к концу срока, что Судьба отвела мне на совместную работу с Сургаковым, он вдруг произнес:

- Но главное - издание все-таки увидело свет! Несмотря ни на что! -и мы все поняли, что речь идет о «Тарусских страницах».
-
Не могу объяснить, как вырвался мой следующий вопрос:

- Как к этому альманаху отнесся калужский «лит»? Как было получено разрешение на печатание?
-
И вдруг прозвучал ответ Алексея Константиновича:

- Издание не было залитовано.
-
- И всё-таки было напечатано?
-
- Было напечатано! - подтвердил Главный.
-
- Но как же?
-
Наш разговор происходил в конце 60-х прошлого века, и мы говорили о тайне тайн печати и пропаганды, о той густой и крепкой сети, которая накидывалась на все произведения печати и которую ни разорвать, ни обойти было невозможно. И так было во все годы существования этой организации (Главного управления при Совете Министров СССР по охране военных и государственных тайн в печати), начиная с 1922 и по год роспуска - 1991. Без визы Главлита, без мнения этого могущественного «серого кардинала» не начинал работать ни один наборщик, ни одна печатная машина. Всё говорящее, играющее, написанное, двигающееся по театральной, клубной, телевизионной сцене было под неусыпным надзором. Рукописи, гранки, записи направлялись по тем или иным отделам.

Привожу краткий перечень, опубликованный в отчете о деятельности Главлита: 1-й отдел (военный) - ведал вопросами перечня сведений, составляющих военные и государственные тайны в печати и радиовещании; 2-й отдел - осуществлял цензорский контроль над иностранной литературой, поступающей в СССР; 3-й отдел - контролировал информацию иностранных корреспондентов из СССР за границу; 4-й отдел - осуществлял предварительный цензорский контроль над выпуском книг и журналов; 5-й отдел - осуществлял последующий контроль над издающимися на периферии произведениями печати и руководил местными органами цензуры; 6-й отдел - осуществлял предварительный контроль центральных газет, центрального радиовещания, материалов ТАСС и Совинформбюро; 7-й отдел - ведал вопросами изъятия политически вредной литературы, контролем исполнения полиграфическими предприятиями «Правил производства и выпуска в свет произведений печати» и контролем вывоза советской литературы за границу; 8-й (космический) отдел - проверял, не просочилась ли в открытую печать та или иная «космическая» тайна или даже намек на нее.

Мой вопрос о «лите» стал тем «золотым ключиком», который открыл потайную дверь, и теперь предстояло выслушать поразительную историю о том, как на самом деле был обойден запрет Главлита и интересный сборник увидел свет.
Алексей Константинович стал рассказывать, как готовился сборник «Тарусские страницы». Итак, формировался он в столице как третий выпуск «Литературной Москвы». Но все заявленные произведения были запрещены центральной цензурой. Авторы решили обойти цензоров, попытавшись напечататься в журналах. Но не тут-то было! Недремлющее око московского «лита» разгадало этот маневр. Отказ - отказ - отказ. На «пробивание» ушло почти четыре года. Кому потом первому пришла в голову мысль собрать произведения инакомыслящих авторов под эгидой областного Калужского издательства, неизвестно. Скорее всего, Константину Георгиевичу Паустовскому. Именно в его тарусском доме руководители издательства, авторы, обсуждая сложности выхода издания, заметили, что многие произведения так или иначе связаны с этим калужским городком. Городком, который славился среди художников типично русскими пейзажами. За художниками потянулись музыканты, писатели, поэты. Среди рукописей, которые лежали на столе перед редакторами, были повести, рассказы, поэмы, стихотворения, написанные авторами в Тарусе, о Тарусе, по воспоминаниям о Тарусе. Так постепенно сложился альманах. Но, памятуя трудности с московской цензурой, редакторы отнесли рукописи заведующему отделом агитации и пропаганды обкома партии и в «обллит».

- Мне представили альманах из «обллита» и из моего отдела обкома партии, - вспоминал Алексей Константинович. - Оба проверяющих были категоричны, настаивали на запрещении альманаха, но хотели на то одобрения руководства обкома партии, то есть прежде всего моего. Я прочитал рукописи дважды, очень внимательно, понял, что материалы талантливые, смелые, широкие. Вспомните, шел 1961год. Еще звучали слова, что это время оттепели, но уже ощущалось, что разрешение свободы слова сворачивается, послабление на исходе, что грядут времена «закручивания гаек». Соглашаться с этим не хотелось.
-
И секретарь обкома позвонил Паустовскому.

- С Константином Георгиевичем мы были в уважительных отношениях, - продолжал Сургаков, - приходилось не раз отстаивать одни и те же позиции. Каждый из нас знал, что мы можем положиться друг на друга. Конечно, о нашей доверительности мы не распространялись.
-
Константин Георгиевич обрадовался, что Сургакову альманах не просто понравился, - он оценил смелость, широту видения жизни, отсутствие шаблонного восприятия событий. Словом, посчитал его обязательным к публикации.

- Но Управление по охране государственных тайн обкому партии не подчиняется, - размышлял Паустовский.
-
- Не подчиняется, - соглашался его собеседник.
-
- Что же делать? Как перешагнуть через «лит»?
-
- А в каком состоянии сборник? - вопросом на вопрос отвечал Сургаков.
-
- Как только «лит» получим, можно отправлять в набор.
-
- Отправляйте! В ближайшую пятницу отправляйте! - скомандовал Алексей Константинович.
-
- А «лит»? Нам разрешение не получить!
-
- Не получить! - подтвердил Сургаков и поведал писателю о секретнейшем распоряжении, по которому подпись секретаря обкома по идеологии приравнивалась к печати «обллит».
-
План этих двух людей был глубоко законспирирован. Об этом никто не должен был знать. Действовать предлагалось четко: рукописи альманаха нужно было отвести в типографию и оставить там до окончания рабочего дня. А как только день завершится, в типографию придет секретарь обкома и поставит свой разрешительный росчерк.

- Мы рассчитали, что за два выходных дня, пока и в Калуге и в Москве не работают начальники, удастся напечатать значительную часть тиража, - рассказывал Алексей Константинович. - Но мощность типографии была небольшой, около пятнадцати тысяч экземпляров в сутки, так что к утру понедельника готова была только тридцать одна тысяча экземпляров. А там: стоп, машины!
-
Утром последовал вызов в Москву: зав. отделом обкома, был весьма шустёр, он-то, сгущая краски, доложил о своеволии своего непосредственного начальника. Впрочем, «вызов на ковер» не был неожиданным. Разрабатывая план печатания альманаха, они просчитывали и последствия для секретаря обкома: «Выговор»? «На вид»? Алексей Константинович думал о грядущем наказании с сожалением, предполагая, что его отлучат от работы с людьми. А он любил эту работу, любил поддерживать смелые начинания, любил помогать подчиненным преодолевать страх. И хотя «опыт - сын ошибок трудных» предостерегал, Сургаков не проявил осторожности, не последовал его подсказке.

Через тридцать лет, в начале 90-х, когда стали публиковаться «совершенно секретные» документы, можно было познакомиться с Постановлением Бюро ЦК КПСС по РСФСР 1961 года «Об ошибке Калужского книжного издательства». Ошибка состояла в издании сборника «Тарусские страницы», включающего, мол, произведения низкого идейно-художественного уровня , которые ранее за это были отвергнуты центральными издательствами. Главным виновником был назван секретарь обкома КПСС т. Сургаков А.К., который «лично просматривал сборник, читал некоторые включённые в него негодные произведения, но не дал им принципиальной оценки и не возражал против их опубликования».

Вот то Постановление:

«1. За беспечное отношение к изданию сборника «Тарусские страницы» и неудовлетворительное руководство областным издательством секретарю Калужского обкома КПСС т. Сургакову А.К. объявить выговор. за грубое нарушение установленного порядка в издании литературы и безответственность, проявленную при подготовке сборника «Тарус- ские страницы» к печати, объявить строгий выговор директору издательства т. Сладкову А.Ф., а главного редактора т. Левиту Р.Я. освободить от работы.

2. Обязать Калужский обком КПСС улучшить руководство издательством, укрепить его квалифицированными кадрами, активизировать работу редакционно-издательского совета, расширить авторский состав за счёт новаторов производства и специалистов промышленности, сельского хозяйства и культуры».

Для секретаря обкома А.К. Сургакова это был полный жизненный разгром, крушение планов и задумок, всей партийной карьеры.

В старину легко могли найти неугодного, «назначить» его виноватым и изощренным образом наказать. (Тогда-то была придумана казнь для набата, поднявшего народ вопреки воле начальников. Смельчаку вырывали язык, чтобы и голоса его не было слышно.)

Альманах «Тарусские страницы» был подвергнут такой казни молчанием. В 60-70-80-х в печати не появилось ни слова о его замысле, об авторах, о тех, кто готовил, создавал сборник.

Удалась ли в полной мере казнь? Удалось ли заставить замолчать Сургакова?

Только частично.

Откуда-то о калужском разгроме 1961 года узнал в то время Алексей Владимирович Снегов. «Интереснейший, смелый был человек», - характеризовал его наш Главный. В 30-х работал на высоких партийных должностях. В 1937-1953 годах отбывал наказание в сталинских лагерях. После освобождения написал письмо в ЦК КПСС, предложив план перестройки работы в колониях, чтобы превратить их в исправительные, в воспитательные учреждения. По рекомендации Н.С. Хрущева Снегов был назначен в Центральную комиссию при ЦК КПСС по надзору за законностью в ГУЛАГЕ МВД СССР. Когда после снятия Хрущева комиссию расформировали, возглавил Политотдел ГУИТУ МВД (Главного управления исправительно-трудовых учреждений). В его предложениях по перестройке работы в ИТУ особое место отводилось журналу. Он и название предложил: «К новой жизни».

Именно Снегов предложил А.К. Сургакову возглавить журнал, а значит, кардинальным образом влиять на жизнь в колониях, да и в стране, как ему казалось.

Сотрудники, работавшие в журнале «К новой жизни» с первых дней, рассказывали, что выхода каждого номера ожидали делегации из того или иного УВД (Управления внутренних дел). В материалах разоблачались недобросовестные сотрудники, рассказывалось об унижениях, которые они допускали по отношению к осужденным, о мошенничестве, при помощи которого подрабатывали.

В то время, когда я работала в журнале, то есть в 19681970 годах, по моим материалам были сняты трое руководителей колоний. Вспоминаю требование Главного: «Все факты должны быть безукоризненны. Только тогда они смогут быть свидетельствами обвинения». Подобных материалов в журнале было немало. Главный редактор «чистил» систему. Но теперь он был без поддержки: вскоре после снятия Н.С. Хрущева был исключен из партии, а затем лишен руководящей работы А.В. Снегов. «Слишком много знал»,- пояснил наш Главный.

Более десяти лет Сургаков сражался в одиночестве. Его вывели в отставку сразу по достижении шестидесяти лет. На пенсии он не прожил и месяца. Скончался.

Один лишь раз мы серьезно обсуждали, стоило или не стоило рьяно сражаться за выход «Тарусских страниц». Уж очень безоговорочно было для Сургакова наказание и весьма жестока расплата. Конечно, мы остерегались обидеть Главного, но и не спросить не могли.

- Неизвестно, стоило или не стоило, - говорил Алексей Константинович. - Нам не дано предугадать, как слово наше отзовется.
-
Нам не дано предугадать.

Казнь молчанием для «Тарусских страниц» длилась более тридцати лет. Вплоть до 90-х, до дней перестройки. Тогда стали писать об альманахе «Тарусские страницы» с восхищением. Но скользили нотки сожаления и горечи: читатель был лишен своевременного литературного и человеческого общения.

Публикации пошли одна за другой. В «Огоньке» (да не раз), в «Литературке», «Известиях», в других газетах. Воспоминания печатаются до сих пор. В недавнем номере «Московского комсомольца», в книгах нынешних писателей и публицистов. Альманах живет!

Так энциклопедия Интернета «Кругосвет» не обошла стороной историю создания альманаха. Статья подчеркивает предусмотрительность и дальновидность составителей: «Расчет строился на том, что, во-первых, издание готовится вдалеке от Москвы, вдали от бдительной столичной цензуры; во-вторых, в нем, как бы уравновешивая художественные материалы, большое место составители отвели вполне лояльным очеркам и публицистике (присутствие среди авторов Н.Я. Мандельштам, выступавшей под псевдонимом «Н. Яковлева», имело значение только для «посвященных»); в-третьих, упор делался на то, что эти места на Оке давно облюбованы русскими живописцами (в частности, здесь жили и работали В.Д. Поленов и В.Е. Борисов-Мусатов, которым в сборнике посвящены отдельные материалы) и являются своего рода культурным заповедником».

Разбирая литературные особенности отдельных произведений, энциклопедия обращает внимание на повесть в стихах В. Корнилова «Шофер», стихотворение А. Штейнберга «Человек» и повесть Б. Окуджавы «Будь здоров, школяр» Внимание авторов привлекла судьба маленького человека - и по возрасту, и по принятой в русской литературе табели об общественных рангах.

Отмечаются достижения тридцатилетней давности: «В большой подборке стихов Наума Коржавина (поэта дотоле почти не публиковавшегося) впервые увидели свет ставшие затем широко известными строки «Я с детства полюбил овал / За то, что он такой законченный», которые полемично противопоставлялись вынесенному в эпиграф хрестоматийному двустишию, и его же, посвященное русским женщинам, стихотворение с горьким выводом: «Но кони все скачут и скачут, / А избы горят и горят...»

«Осторожно и умело, - читаем сегодня, - подбирали редакторы материалы в альманах». Они ставили перед собой цель: добиться публикации. Достигли ее. Но и обойти острые моменты литературного процесса не могли себе позволить. Как? Альманах начали собирать, планировать в 1958 году, в разгар скандала, связанного с присуждением Нобелевской премии Борису Пастернаку. Нет, не зря выбирает К. Паустовский для публикации главу из своей новой книги «Иван Бунин».

Именно «просвещенья дух» подсказал выход из ситуации: рассказать о судьбе первого российского писателя нобелевского лауреата, чтобы читатель мог найти ассоциации со временем издания альманаха. Намек был понят.

.Во всех поздних статьях об альманахе так или иначе поднимается вопрос о недопечатке тиража. Но время показало: не стоит печалиться, что тираж волей случая был сокращён. Нужно радоваться, что альманах состоялся. Сам факт выхода «Тарусских страниц» повествует о человеческой смелости и даже безрассудстве главного творца этой публикации - Алексея Константиновича Сургакова, который не пожалел карьеры, ради того чтобы читатель смог насладиться прекрасной литературой и убедиться, что есть на свете смелые, самостоятельно мыслящие люди, не подчиняющиеся начальственному окрику.

.Нередко, вспоминая прошлое, повторяю афоризмы Главного, как совет мудрого друга:

- Только двигаясь против течения можно достигнуть новой жизни;
-
- Ни слова неправды, чтобы не запутаться при повторе;
-
- Нельзя рассчитывать только на победу;
-
- Вступай в битву, даже если исход поражения ясен;
-
- Неизвестно, что считать победой: награду начальства или добытое уважение к самому себе.


Вера Криппа

ДВЕ ВСТРЕЧИ В АНГЛИИ

(Судьбы наших соотечественников)

ВСТРЕЧА ПЕРВАЯ...

Лондон. Неторопливый, размеренный, чинный. Даже осенние листья лениво кружатся в порывах ветра. Да и небо неприветливое, серое. Правда, дождя пока нет, но зонт все равно хочется раскрыть и спрятаться под ним от золотистого листопада поздней осени. Я спешу на встречу с известным в Англии ученым-биологом и генетиком Чарльзом Пастернаком, племянником великого русского писателя и поэта. По телефону я его спросила: «А как я Вас узнаю?» - «Узнаете, узнаете.» - прозвучало в ответ, и по интонации я поняла, что мой собеседник улыбается.

И действительно, не узнать его было просто невозможно. Ведь навстречу мне шел сам Борис Леонидович. Те же «рубленые» черты лица, тот же взгляд. Сходство поразительное. Когда мое изумление слегка улеглось, мы отправились к Чарльзу домой.

Первое, на что я обратила внимание в небольшой квартире, - на его книгу «Квест», лежащую на виду, на журнальном столике. Собираясь в командировку в Англию, я встретилась в Москве с другом и коллегой Чарльза академиком Рэмом Петровым. Вместе ученые работали в ЮНЕСКО по проблемам клеточно-молекулярной биологии. Там и подружились. Во время беседы с Рэмом Викторовичем я впервые услышала слово «Квест». Его трудно перевести с английского на русский. «Жажда познания», или, более точно, - «инстинкт познания», который у всех членов семьи Пастернаков, как отметил академик Петров, был просто фантастическим. Судите сами.

Неуемный, врожденный инстинкт познания сопутствовал и помогал в творчестве и Борису Пастернаку, и его родителям (деду и бабушке Чарльза) Леониду Осиповичу Пастернаку, известному художнику-импрессионисту, и Розалии Исидоровне, которая уже в 22 года стала известной пианисткой, профессором Императорского музыкального общества. Еще девочкой она играла вместе с оркестром Петербургской консерватории. Взволнованный игрой молоденькой пианистки, Антон Рубинштейн после концерта поднял ее на руках над оркестром, расцеловал и сказал: «Вот как это надо играть».

Любимой сестре Бориса - матери Чарльза - Жозефине, профессору философии Мюнхенского университета, тоже безусловно сопутствовал инстинкт познания.

Заметив мой взгляд на «Квест», Чарльз немного смущенно пояснил, что эта книга - выражение его собственных мыслей.

Над журнальным столиком висит большая картина деда «Инфанта Жозефина». Леонид Осипович родился в бедной еврейской семье. Его родители, несмотря на бедность, мечтали и дали сыну высшее образование. По их настоянию он поступил на медицинский, а потом на юридический факультет Московского университета. Но тяга к рисованию взяла свое: одновременно он закончил с медалью Королевскую Мюнхенскую академию живописи. И самую первую его картину купил прямо с выставки художников-передвижников Павел Михайлович Третьяков.

Друзьями Пастернака стали Поленов, Левитан, Иванов, Серов, Нестеров. Леонид Осипович пишет портреты своих современников. Чарльз рассказывал, когда деду предложили должность профессора в Московском училище живописи, он, зная национальную политику в царской России, написал инспектору училища князю Львову: «Я вырос в еврейской семье и никогда не пойду на то, чтобы оставить еврейство для карьеры.» Более четверти века он оставался на профессорском посту.

В 1921 году супруги Пастернак со своими двумя дочерьми уехали на лечение в Германию. Борис и его младший брат Александр ждали их возвращения в Москве. Леонид Осипович не думал об эмиграции, оставался гражданином России. Но судьба распорядилась иначе. Он, как и сотни его соотечественников, не смог вернуться на Родину. Тем не менее, когда художник вынужден был, в связи с приходом нацистов, покинуть с семьей Германию, то все картины он отнес в Советское посольство.

Уютная семейная жизнь осталась в прошлом. Разлука стала трагедией и для матери Чарльза Жозефины, и для Бориса Пастернака. Была всего одна короткая встреча вскоре после разлуки. Борис Леонидович неоднократно пытался поехать к родителям. Но всегда получал отказ. Отчаявшись, поэт попросил помощи у Максима Горького. Получил ответ: «Просьбу Вашу я не исполню и очень советую Вам не ходатайствовать о выезде заграницу.». В 45-м в Англии умер Леонид Осипович. На похоронах сыновей не было.

Еще одна картина в квартире Чарльза Пастернака привлекла мое внимание. Это автопортрет его деда в медвежьей шубе. Шубу подарил художнику Федор Шаляпин. Они дружили и в России, и в эмиграции - до последних дней жизни знаменитого певца. Именно в этой шубе в начале прошлого века Шаляпин исполнял арию Бориса Годунова в Москве и Петербурге.

Все полотна деда рассказывали маленькому Чарльзу о далекой и тогда еще непонятной стране - России. Одной из любимых картин мальчика был известный портрет Льва Николаевича Толстого, написанный в начале прошлого века в Ясной Поляне. Около портрета лежали чудесные иллюстрации к «Войне и миру» и «Воскресению». Кстати, именно по поводу этих иллюстраций Чарльз Пастернак рассказал мне интересную историю. Лев Толстой, посмотрев их, сказал художнику: «Вы знаете, эти рисунки лучше, чем мой текст.» И даже немного текст изменил, чтобы он лучше подходил к иллюстрациям.

И еще один рассказ Чарльза запомнился мне. Когда он был в Петербурге, сразу после избрания Горбачева, в дверь его гостиничного номера постучали. Он открыл ее - перед ним стояла дама, держа в руках очень красивую розу. «Я увидела Вашу фамилию», - сказала она, а потом и Вас. Вы - одно лицо с Борисом Леонидовичем Пастернаком, и я хочу выразить нашу большую симпатию к великому поэту».

- Меня это очень тронуло, - сказал Чарльз. - Если бы раньше меня спросили, чувствую ли я себя русским, я ответил бы, что на 99 процентов я англичанин. Но когда приехал в Россию, я почувствовал себя очень сильно русским.
-
А вот в США ему было стыдно за Россию. В это время ученым и писателям присуждали Нобелевские премии. Чарльз был горд и счастлив, что его дядя стал лауреатом.

- Но сообщение о том, что Борис не может получить этой престижной награды, буквально убило меня, - продолжал Чарльз. И после короткой паузы добавил: - Мы на Западе не понимали этого.
-
Рассказ о семье был продолжен в доме дочери Чарльза - Анны. Она живет в живописном маленьком городке Хенли-на-Темзе, в 30 километрах от Лондона. Картины прадеда украшают и ее дом. Анна еще не была в России. И ее мечта - посетить Москву, поехать в Переделкино, где комнаты, мебель, лестница еще помнят звук шагов Бориса Пастернака.

Мы пили чай из чудесных, тонких старинных чашек. Хозяйка дома почти никогда не достает этот сервиз. Он принадлежал еще ее бабушке Жозефине. Она, как и ее отец, очень внимательно и бережно относится ко всему, что связано с ее знаменитой семьей. Анна замужем, но фамилию Пастернак сохранила.

Несколько лет назад в Англии готовился к выпуску сериал «Доктор Живаго». Анна узнала, что режиссер собирается сильно переделать сценарий, самовольно изменить ряд событий. Сочла это невероятным, недопустимым: «Ведь автор писал роман 12 лет и потом пострадал за него!» Анна не могла не вмешаться. Когда сериал был готов, ей предварительно прислали его копию. Она высказала свои замечания. Но переделано, к сожалению, было очень немного.

Неторопливое чаепитие обычно располагает к беседе. Но уважаемый ученый задолго до моего приезда к ним запланировал встречу с друзьями в самом старом джентльменском клубе Британии с любопытным названием «Говядина и свобода». Начиная со дня его основания в 1735 году действует правило: должно быть не больше и не меньше 24-х членов. Так что новый человек появляется в клубе только тогда, когда кто-то умер или ушел на пенсию. «А цель наша простая, - сказал, улыбаясь, Чарльз Пастернак, - просто получать удовольствие.»

ВСТРЕЧА ВТОРАЯ

С главной шумной улицы столицы туманного Альбиона я свернула в небольшой переулок. Меня окружали, словно сошедшие с картинки или с фотографии начала прошлого века, типично английские дома. Прохожих было немного, и никто не нарушал какую-то торжественную тишину. Даже трудно было представить, что именно здесь, в уже далеком 1956 году начиналось шествие бунтующих студентов. Именно здесь они шагали с лозунгами против приезда в Англию руководителей Советского государства - Хрущева и Булганина. Полиция разогнала демонстрацию. А радио Би-Би-Си с иронией сообщило, что среди арестованных есть некий молодой человек, который назвался графом Толстым. Каково же было изумление общественности, когда выяснилось, что юноша не солгал. И он действительно является прямым потомком великого русского писателя.

Далее события развивались совсем фантастически. Безымянный почитатель Льва Николаевича Толстого стал каждый день передавать молодому арестанту продукты. Потом он заплатил штраф и добился его освобождения. Николаю Толстому было тогда 20 лет.

Сегодня Николай Дмитриевич Толстой-Милославский - известный в Англии ученый, историк, писатель. Первым моим вопросом во время интервью был именно этот: откуда двойная фамилии?

- Род Толстых, - рассказывал Дмитрий Николаевич, - появился на Руси давно, в XIII веке. А в ноябре 1910 года высочайшим Указом было велено, чтобы Павел, Сергей и Михаил Толстые, дети Соломонии Милославской, к основной своей фамилии по отцу присоединили и имя матери. Род Милослав- ских, также очень древний, постепенно вымирал. Чтобы известная фамилия не исчезла из истории Государства Российского, и было принято это решение.
-
Наша беседа с Николаем Дмитриевичем состоялась в деревне, недалеко от Оксфорда, где он живет. Когда я спросила, разговаривая с ним по телефону еще из Лондона, как найти его поместье, он ответил: «Здесь все всех знают. В этом смысле наши деревни ничем не отличаются от российских.» И действительно, первый же встречный любезно показал мне старый, большой по деревенским масштабам дом.

Построен он в чисто английском стиле в 1620 году. В просторных комнатах тесно соседствуют английский быт и русская история: знаменитый фарфор заводов Великобритании и карта России времен Екатерины Второй. На полу, под этой картой, - любимое место сенбернара. («Собака охраняет старые границы Российской Империи», - пошутил Николай Дмитриевич.) На почетном месте в доме висит картина Павла Толстого - участника Бородинского сражения, а в типично английской гостиной - православный крест покровителя семьи - Святого Спиридона. Внутри креста - маленький кусочек его кости. По преданию, этот крест царь Василий Темный вручил за военные заслуги одному из предков Николая Дмитриевича. Его звали Иван. В то время не было фамилий, но этот Иван был очень толстым, и царь повелел всех членов семьи Толстыми называть. «Теперь мы все Толстые», - улыбнулся Николай Дмитриевич.

Его отец родился в Москве в 1912 году. После революции, в 20-м, восьмилетнего Дмитрия его отважная няня Люси Старк вывезла в Англию. На борту судна она выдала мальчика за своего внебрачного сына. У нее был паспорт Великобритании, так что проблем не возникло.

В семейных архивах хранится Лондонская газета от 24 мая 1920 года, которая писала о прибытии в Саутгемптон единственного русского, добравшегося до Англии таким образом. А до этого вынужденного морского путешествия потомки Льва Толстого втроем - будущий отец Николая Дмитриевича, его бабушка и няня - целых четыре года (в 16-м году?!) прятались у преданных слуг в Казани. Там, на реке Каме, было имение Толстых-Милославских, где они жили 300 лет.

Когда бабушке было уже за 90, она в течение пяти часов диктовала на магнитофон воспоминания о жизни в дореволюционной России. Эту запись граф Толстой бережно хранит в своих архивах, как и свою первую, написанную для детей книгу. Он тогда рассказывал своим малышам - а у него их четверо - разные занимательные истории, которые сам и придумывал. Однажды друг одного из сыновей пересказал услышанное своему дяде, известному художнику-иллюстратору, и тот предложил Николаю Дмитриевичу написать книгу рассказов для детей.

Пожалуй, это была одна из немногих книг графа Толсто- го-Милославского, не вызвавшая ожесточенных споров, расследований, обвинений и которая не имела такого общественного, громкого и скандального резонанса, как книга «Жертвы Ялты».

Как известно, в феврале 1945 года на этом крымском курорте состоялась встреча лидеров СССР, США и Англии - Сталина, Рузвельта и Черчилля. Но долгие годы мировой общественности оставалось неизвестным заключенное на этой встрече секретное соглашение о выдаче Советскому Союзу не только предателей Родины, но и всех военнопленных и беженцев. Что их ожидало? Они сразу попадали в страшные сталинские лагеря. Одно время Николай Дмитриевич думал, что это лишь единичные, редкие случаи. Но в 1973 году в Великобритании был опубликован документ о насильственной репатриации этих военнопленных и беженцев. Граф Толстой понял, что заблуждался, что тысячи людей были посланы в лагеря ГУЛАГа на верную смерть. Он понял, что должен привлечь внимание к их страданиям.

Книга писалась трудно. Четыре года поиска документов, тщательная их проверка, утомительный розыск еще живых участников этих событий и нелегкие беседы с ними. Но мог ли предположить автор книги «Жертвы Ялты», какие сложные проблемы и для него, и для его близких повлечет за собой ее выход в свет?

В 1989 году лорд Олдингтон, пэр, подал иск в британский суд. Как посмел какой-то эмигрант, пусть даже с известной фамилией, оболгать и обвинить его, пэра, в активном участии в этом преступлении? Во время заседаний суд даже не выслушал доводы и доказательства графа Толстого-Милославского. Вердикт: выплатить якобы оскорбленной стороне полтора миллиона фунтов стерлингов. У семьи Николая Дмитриевича буквально не осталось средств к существованию. Тогда на имя жены графа был открыт благотворительный фонд, и надо отдать должное, многие поддерживали их в это трудное время. Например, князь Лихтенштейна в течение шести лет оказывал опальной семье финансовую помощь.

Большинство средств массовой информации Англии также не скрывали своего резко отрицательного отношения к поступку британского правительства. Такая моральная поддержка была крайне важна для Николая Дмитриевича. С резким осуждением этого факта выступил и Александр Солженицын. Он даже написал письмо английской Королеве, где были такие строчки: «Ваше Величество! Английское правительство совершило величайшее предательство по отношению к сотням тысяч русских людей. Оно выдавало их на расправу Сталину, зная, что их ждет. Я понимаю, что Вы, Королева, не властны над английским судом. Но Вы, с Вашим положением и авторитетом, можете сделать какой-то административный шаг в одобрение Толстому, в поддержку ему, который изменит всю национальную картину этого суда». Ответ от какого-то дворцового чина, который получил Александр Исаевич Солженицын, был предельно кратким: «Ее Величество с интересом прочла Ваше письмо».

В то время, когда книга графа Толстого увидела свет в Англии, о выходе ее в Советском Союзе, конечно, не могло быть и речи. Но потом. «Российское правительство, - рассказал Николай Дмитриевич, - очень внимательно отнеслось ко мне, и президент Ельцин подписал документ о том, что мне разрешается работать с архивами по поводу передачи военнопленных». В это же время граф Толстой одним из первых среди наших соотечественников получил русское гражданство и русский паспорт.

Рассказывая о семейных реликвиях, я не упомянула, что в гостиной свое почетное место занимает и казацкая шашка, торжественно врученная графу Толстому после выхода книги «Жертвы Ялты». О сложной и противоречивой судьбе русского казачества рассказал в ней автор. В истории этого народа много самых разных страниц: Страниц верного служения Отечеству и страниц предательства, страниц патриотических и трагических.

Уютный, тихий австрийский городок Лиенц. Казачья Голгофа - под этим названием он известен в мире. Известен как кровавый эпизод расстрела и затем насильственной репатриации в 1945 году оставшихся в живых казаков. Одна из глав книги так и называется - «Казаки в Лиенце». В казачьем стане было не только «белое казачество», но и эмигранты времен Гражданской войны в России, люди никогда не участвовавшие в боевых действиях. Беженцы с Дона, Кубани, Терека, много женщин, стариков, детей. Маленький тирольский городок во время Великой Отечественной войны был в зоне английской оккупации, но в тот расстрельный день всего на 24 часа он был передан советскому командованию. Нет точных сведений, сколько погибло людей. Но река Драва, как написано в книге, была красной от пролитой крови не только расстрелянных, но и тех, кто, боясь возвращения в Советский Союз, резали себе вены осколками стекла и с высокого моста бросались в воду.

В центре Лондона находится мемориал, который является своеобразным откликом на книгу. В свое время члены двух палат Английского парламента подписали прошение о его возведении. «Но я этот мемориал, - сказал граф Толстой - рассматриваю намного шире. Мне кажется, что это памятник тем, кто по разным причинам был вынужден покинуть свою Родину».

Я нашла этот памятник. День был дождливым, и казалось, что не капли дождя падают на асфальт, а слезы тех, кто увековечен в камне. Вспомнились слова одного из поэтов-эми- грантов:

Не сломала судьба нас, не выгнула,

Хоть прогнула до самой земли.

А за то, что нас Родина выгнала,

Мы по свету ее разнесли.


Вячеслав Маврин

КУВАЛДА

Невыдуманная история)

История, которую я расскажу, произошла на заводе «Ту- латорфмаш», именуемом сейчас «Электроприводом», во времена хрущевской «оттепели», когда казалось, самодуры заслонили свет истинный всему живому, праведному.

Но ничто не могло сдержать душевного человеческого общения и жизненной сопричастности друг другу. Вот и к нашему герою, убеленному сединой и не раз битому судьбой, тянулись люди: и когда тяжесть бытия давила стопудовым прессом, и когда радость жития била ключом через край, и просто, чтобы за стаканом водки поговорить за жизнь.

Объединялись, казалось бы, совершенно несовместимые характеры. Ну что могло привлекать друг к другу: нашего героя, постоянно замасленного слесаря по ремонту оборудования русского Егорыча и всегда чисто одетого кладовщика еврея Марка Абрамовича, говорящего на нескольких языках? Егорыч же знал лишь два языка - матерный и чуть-чуть русский.

Марк выпивал понемножку, никогда не напивался и избегал шумных компаний. Егорыч же пил по полной, стаканами, пока спиртное не кончалось.

Но надо было и слышать, и видеть, сколь почтительно и трогательно, без пьяных «ты меня уважаешь» вёлся меж ними диалог. Их соединяло праведное отношение к пониманию совестливости и чувства чести.

А по молодости у Михалька, как тогда звали Егорыча на патронном заводе, в друзьях ходили разные по натуре личности. Идейный до глубины души и преданный делу рабочего класса партиец с дореволюционным стажем Алёшка Афанасьев был для Михалька как старший брат. А когда началась партийная дискуссия, Алексей, не колеблясь, занял сторону «рабочей оппозиции» и был одним из ее лидеров. На партийном съезде осудили «рабочую оппозицию» как вредную для единства партии. Все московское руководство «рабочей оппозиции» для сохранения своих «кресел» согласилось с решением съезда. А вот Алексей не признал своей «ошибки» и не каялся в партийном уклоне. Был он исключен из партии и пропал без следа. Михалёк, полностью согласный с другом, в 24-м, когда все полезли в партию, вышел из нее автоматически, не уплатив за три месяца взносов. А друзьям пояснил: нечего там делать. Там борются за мягкие кресла, а не за интересы рабочего класса.

А вот другой был товарищ, иного склада. Партийная кличка - Бобок. До революции грабил банки и богатеев для партийной кассы. Хитер до невозможности. Чтобы не привлекать к себе внимания жандармов, жил скромно. Оставлял себе только на пропитание. Как тогда говорили, экспроприировал экспроприаторов. На патронном заводе числился очень смекалистым слесарем по ремонту оборудования. Не было такого механизма, чтобы Бобок не смог его починить. После революции Бобок часто отсутствовал на рабочем месте: все по партийным съездам да конференциям прогуливался. Почти на всех собраниях его избирали в президиум. И случился гром среди ясного неба. Бобок на бронированной машине, выбив мощные стальные ворота, уволок из заводской кассы двухмесячную зарплату работников. Вот тут-то и выяснилось! Бобок и при советской власти не прекращал «экспроприировать» банки и грабить кассы. Был он правой рукой у известного в Туле главаря бандитской шайки Кочетка. Когда чекисты ликвидировали Кочетка с его тремя сотнями грабителей, Бобок, собрав остатки банды, еще долго жил двойной жизнью. Но сколько веревочке не виться, а конец будет обязательно. Нутром зверя почувствовал Бобок, что его обложили энкавэдэшники. И предпринял напоследок дерзкий налет на кассу патронного завода. А потом как в воду канул. Михалёк, когда узнал об этом, только и сказал :

- Гадюга. Втёрся в доверие.
-
После войны Михалька стали уважительно звать Егорычем.

Егорыч поддерживал беседу прибаутками, которые тут же становились крылатыми, и до песен был охоч. Среди узкого круга друзей, с оглядкой, и только дома, пел песни, подслушанные у смертников во время службы в НКВД при Берии. Пел, переживая, с душевным надрывом, об измене делу рабочего класса, о судьбах героев Гражданской войны, которые предпочли смерть предательству светлых идей революции:

В камере темной, глухой, неуютной Спит на соломе сырой Приговоренный к расстрелу и казни Этот моряк молодой.

Храбро сражался за волю народа,

Хлебом питался подчас.

Армию только снабжала словами Эта советская власть.

Раз на собрании, средь активистов,

Выступил, резко сказал:

- Много в коммуне у нас аферистов, - На пол упал, зарыдал.
-
Мигом толпа тут его окружила И спроводила в чека.

И под конвоем пошел наш братишка В камеру смерть ожидать.

Вот, пролетарий, смотри на свободу,

Грудью её защищай.

Что комиссары дали народу?

С голоду хоть помирай.

После такой песни наступало долгое молчание. Каждый запирался изнутри для собственного осмысления жизненных перекатов. Подобно тому как дети сотню раз смотрели Чапаева, они хотели слышать и сопереживать героям песни так часто, как это возможно было. Друзья считали выпитое напрасным, бестолку, если Егорыч не споёт про казюков - казённых людей тульских оборонных заводов, запомнившуюся ему ещё в дореволюционную пору от чулковских ребят, с которыми трудился на патронном заводе.

Егорыч сразу преображался и подобно петуху выпячивал грудь и, вскидывая голову, запевал:

Не слыхали вы, в природе Казюки на свете есть.

Что за говоры в народе Норовят друг друга съесть.

Их имеется немало,

Как почашно говорят.

Вот в патронном, вот в ружейном У станков они стоят.

Они песни петь умеют,

Шарлатанят все подряд.

Голубей они имеют,

Чтоб гонять их всякий раз.

Канареек они водят,

И щеглы у них поют,

За чижами они ходят,

Рано по утру встают.

Не умывши рожи, лезут Голубятню открывать.

Высоко голубь завьётся От шеста под облака.

На дворе стоят, смеются Три здоровых дурака.

И от смеха их проснулся

Отец старый Митрофан.

Вышел он на двор садиться;

Голубятник не профан.

- Хорошо Жаркий вертится, - Он детям своим сказал.
-
- Краснолысая садится,- Он на крышу показал.
-
Посидел старик немножко,

Стал сынов своих он звать:

- Аркашка, Мишка и Тимошко,
-
Не пора ль в завод бежать.

Кто, как мог, подпевал ему. И уж совсем без оглядки везде - и на улице и дома - звучала всем знакомая:

Где-то в городе, на окраине Я в рабочей семье родилась.

Лет семнадцати, горемычная,

На кирпичный завод нанялась...

Почти все знали слова этой песни. Нужен был лишь запевала. И Егорыча долго уговаривать не приходилось.

Было трудно мне Время первое,

А затеем, проработавши год,

За весёлый шум, за кирпичики Полюбила я этот завод.

Но, как водится, безработица По заводу ударила вдруг,

Сеньку выгнали, а за Сенькой я И ещё триста семьдесят душ.

Мало кого в ранней молодости коснулась костлявая рука безработицы, но почти всех затронула война. И как набат, замешанный на жизненной прозе, звучал:

Началась война, буржуазная.

Оглодал, освирепел народ.

И по камушку, по кирпичику Растащили огромный завод.

В войну завод, а вернее артель «Честный труд», созданную собственными руками, никто не растаскивал, хотя немец и был рядом. А вот Санькин лес с вековыми липами и дубами вырубили за год на дрова.

И этот куплет, как припев, повторяли дважды.

В любой, казалось бы, критической ситуации, Егорыч находил слова, вселяющие уверенность и психологическую устойчивость в компании. Но никто не думал, что его самого можно вывести из душевного равновесия.

Стояли последние сентябрьские дни. Ночью морозило. Днём солнце разогревало воздух, незаметно исчезали льдинки в лужицах, и устанавливалась погода, характерная только для бабьего лета. Нет летней духоты и назойливых мух и не настолько холодно, чтобы рядиться в тёплую, стесняющую движения одежду.

В один из таких дней слесарь Егорыч и его напарник Фёдор делали капремонт токарного станка ДИП-200, расшифровывалось как «Догоним и перегоним Америку на 200 процентов!». Работа не ладилась. Разбитые гаечные ключи при незначительном усилии срывались. Самодельные отвёртки постоянно приходилось поправлять на точиле. Нечем было шабрить станину. Намыкавшись, Егорыч и Фёдор пошли покурить из цеха на свежий воздух. По дороге Егорыч высказывал накопившуюся обиду:

- Сколько раз я говорил главному механику Островскому, чтобы он обеспечил нас нормальным инструментом! А он, гадюга, как будто это не его дело. И вот мучаемся. Придётся опять сверхурочно во вторую смену пахать. Иначе не заработаем на премию.
-
Фёдор кивал в знак согласия и повторял:

- Ага. Ага.
-
Не переставая ругаться, Егорыч с Фёдором вышли из ворот полутёмного цеха. Яркое солнце ослепило, и Егорыч, сощурив глаза, уже с меньшим запалом «поливал» существующие на заводе порядки.

- Ты чего так ругаешься, Егорыч? - услышали они голос главного механика. Островский шёл со стороны подстанции, где за забором из металлических прутьев проглядывался ярко-зелёный ковёр озими. Этот фон размазал силуэт Островского, и Егорыч, как-то сразу сник. Немного подумав, он свёл всё к шутке.
-
- Как же не ругаться? Вон гляди, баба моя всех гусей по зеленям распустила. Ведь совхоз может их загнать, тогда плати штраф!
-
Главный механик, взглянув поверх забора на пригорок, увидел стаю домашних гусей, пасшихся на озимой пшенице.

- И что, Егорыч, это все твои? - с неприкрытой завистью спросил Островский.
-
- Конечно! - с нарочитой гордостью отреагировал Егорыч.
-
- Мил-ли-о-нер!- растянуто проговорил Островский и направился в цех.
-
Об этой шутке Егорыч скоро забыл. Но, как оказалось, не надолго.

Перекурив, а вернее посидев на бетонных блоках, они поплелись на рабочее место. В этот день, как и предполагали Егорыч и Фёдор, для окончания ремонта прихватили и половину второй смены.

Спустя неделю, в получку, события развернулись непредсказуемо. Получив на руки двенадцать рублей сорок копеек, Егорыч пошёл узнавать у бригадира, почему ему не дали премию.

По пути мужики из бригады то и дело останавливали и предлагали по традиции «обмыть получку».

Егорыч шёл и молчал. Ком в горле не давал возможности отшутиться. Подойдя к бригадиру, он выдавил из себя:

- Где премия?
-
- На планёрке, - начал объяснять тот, - Островский сказал, что ты и так много имеешь. Я подумал, что тебе одному оплатили за сверхурочные.
-
Егорыч вспомнил свою шутку с Островским неделю назад и зло пробурчал:

- Много имею. Очень много. Чужих гусей сосчитал.
-
- Каких гусей?- спросил удивленный бригадир.
-
- Это я вас, идиотов, должен спросить, каких! - с негодованием выпалил Егорыч и ушёл.
-
По заведённому в поселке обычаю, как только узнавали, что на заводе дают получку, на улицу высыпали жёны и дети, поджидая своих кормильцев. Рабочие возвращались с получкой, немного подвыпивши, весёлые, с песнями и гостинцами. Только в получку представлялась возможность, пока были деньги, купить детям жамок или по маленькому печатному прянику и конфет подушечек, а себе позволить принести чекушку или на работе сообразить на троих. Потом денег не всегда хватало до следующей получки даже на хлеб, но сейчас об этом не хотелось думать.

Заслышав, что на заводе дают получку, задолго до гудка, извещающего об окончании работы, выбежали три его сына, чтобы встретить отца с гостинцами. То и дело поглядывая на дорогу, с трепетным ожиданием, сбившись в кучку, стояли они на Полбабочкиной горке; как будто их папа мог появиться до гудка. После гудка нетерпение увидеть отца усилилось. Но ждать долго не пришлось. Дети издали заметили кормильца, быстро шагающего твёрдой походкой. Не отводя глаз, мысленно торопили его приближение. Увидев на пригорке детей, Егорыч как-то сразу согнулся, опустил голову ниже плеч и, не сказавши ни слова, прошёл мимо них. Дети поняли, что отец получку не получил.

Жена, увидев мужа после получки трезвым и без пряников, удивилась. Но удивление сменилось тайным сомнением после того, как он отдал получку.

Жена промолчала. А про себя подумала:

- Наверное, потерял. А может, влез в долги к Душеньке за самогонку?
-
Однако денег не хватало и на долги.

Умывшись, Егорыч не стал ужинать и улёгся спать. Но заснуть так и не мог. Всю ночь ворочался Егорыч с боку на бок. Мысли, подхлестнутые несправедливой обидой, лезли в голову одна отчаянней другой. Как вытерпеть? Ведь завтра дети на кусок хлеба будут смотреть с такой жадностью, от которой не сдержишь слез. Не видевшие неделю сахар, дети не увидят его до следующей получки. Дальше так жить нельзя. Да и зачем она? Отчаяние овладело. Окрасить колеса паровоза кровью. Ведь и Ваня Бомбом и Мишка Комарь поотрезали себе головы поездом от такой жизни. А дети сироты, каково? Искать подработку, когда на работе пропадаешь по полторы смены, нереально.

Жаловаться Вартазаряну, директору завода? Но он еще тот «гусь лапчатый». Уже раз отказал как первоочереднику в квартире и снял с очереди лишь потому, что указал ему где Бог, а где порог. Креста на нем нет. Видите ли, сам пришел проверять, не доверяя комиссии. Чего было смотреть? Ведь из каждого угла улица видна. Буржуй он недорезанный. Только и знает, что талдычит: моя завод - твоя проходная. Идти к классовому врагу на поклон гегемон из принципа не может. Давили как в революцию и будем давить этих кровососов.

От этих мыслей Егорыч возбудился праведным гневом. Пришибу я этого гадюгу Островского. Посадят. Дети безот- цовские будут. Ничего. Вырастут - поймут. Но зато на одного классового врага станет меньше. И вообще, кто плодит этих «гусей лапчатых»?

Утром Егорыч молча собрался и ушёл на работу.

Было прохладно, и застывшие лужицы зеркальцем отражали солнечных зайчиков. Ласковое солнце восполняло дефицит душевного тепла, своими лучами скользило по заспанным лицам, а утренняя прохлада пробуждала и отрезвляла рабочий класс после вечерней попойки.

Шёл Егорыч на завод и ничего этого не замечал. На приветствия приятелей рассеянно кивал. На проходной автоматически показал пропуск и так же машинально начал работу.

В этот день Егорычу предстояло насадить вал с натягом. Не спеша он приставил вал к отверстию и, размахнувшись, ударил кувалдой. Кувалда, скользнув по валу, размозжила три пальца левой руки

Тупая боль в руке вывела Егорыча из потока раздумий. Он выругался, посмотрел ушибленную руку и сплюнул.

Бригадир послал Фёдора в аптечку за йодом и бинтом. Но тот вернулся и на вопросительный взгляд бригадира развёл руками.

- Егорыч, иди в медпункт, там тебе перевяжут, - попросил бригадир.
-
Пока Егорыч находился в медпункте, посмотреть на работу пришёл главный механик. Ему рассказали о случившемся. И в конце разговора бригадир спросил:

- Михал Борисыч, а что Егорычу ни премии, ни сверхурочных не оплатили?
-
- Зачем ему деньги, когда у него гусей сотня. Он миллионер, - подытожил Островский.
-
- Какой миллионер? Он концы с концами еле сводит. Какие гуси? Вместо гусей трое детей школьников, - возмутился бригадир.
-
Главный механик промолчал и быстро исчез.

Получив бюллетень и взяв взаймы у медсестры полтора рубля, Егорыч направился к Душеньке-самогонщице снять нервное напряжение.

Она встретила его настороженно.

- Тебе чево, Егорыч?
-
Он протянул ей полтора рубля.

- На все!
-
Душенька сразу преобразилась, готовая удовлетворить любую прихоть, налила до краёв гранёный стакан самогону, а на закуску подала на давно немытой тарелке чёрствый кусок хлеба и два ломтика заржавевшей от времени селёдки и прощебетала:

- Пей на здоровье!
-
И хотя Егорыч знал, что Душенька добавляет для крепости махорку в самогон, не спеша одним глотком и на одном дыхании выпил мутную жидкость, именуемую самогоном, занюхал хлебом, поблагодарил и засобирался уходить, пока не развезло. Душенька, провожая его, приговаривала:

- Приходи, Егорыч, в любое время. Для тебя всегда открыта дверь. Угощу - лучше некуда. Если нет денег, я могу потерпеть до получки. В получку рассчитаешься.
-
Домой Егорыч не пошёл, а вернулся на завод.

Бригадир, увидев его на работе в нетрезвом состоянии, спросил:

- Ты чего, Егорыч?
-
- А ничего! - свирепо буркнул он и взял в руки кувалду,- пришибу я этого жида Островского.
-
Никакие уговоры не действовали, и бригадир, чтобы избежать ЧП, побежал предупредить главного механика.

Кладовщик Марк Абрамович, увидев Егорыча в очень расстроенном состоянии, поинтересовался:

- Михаил Егорович, кто тебя так обидел?
-
- Да Островский, гадюга, премии лишил меня за чужих гусей.
-
- Ты все подшучиваешь надо мной?
-
- Да нет. Я в шутку сказал, что у меня гусей стая. А он, гадю- га, посчитал меня миллионером и премию резанул.
-
- Невероятно! А я-то уже подумал, что тебя за песни таскают. Беспредел! Самодурство! Но не переживай. Я как член комиссии по трудовым спорам помогу восстановить премию и даже оплатить сверхурочные, - успокаивал его Марк Абрамович.
-
Егорыч знал: Марк слов на ветер не бросает, и немного расслабился.

- Пойдём, провожу тебя домой, - предложил Марк.
-
Они чуть ли не в обнимку вышли за проходную. Накопившаяся за два дня злоба распирала попранную душу и просилась наружу. И Егорыч, сам того до конца не осознавая, загор- лопанил:

Пока кутили мы и ели,

Три деревни там сгорели.

Весело было нам,

Весело было нам.

А мы наелись-напились Да и все передрались.

Весело было нам,

Весело было нам.

В драке дядюшку Ивана Застрелили из нагана.

Весело было нам,

Весело было нам.

А как наша Акулина С дуру печку развалила.

Весело было нам,

Весело было нам.

Марк негромко по-своему подпевал ему:

- Тум-ба-ла-ла, тум-ба-ла-ла, тум-балалайка.
-
А тем временем ..

Островский сидел в кабинете и заполнял технические паспорта.

Вбежав, бригадир возбуждённо проговорил:

- Михал Борисыч, спасайся, Егорыч пьяный с кувалдой ищет тебя и грозится пришибить! «Убью, - говорит, - этого жида Островского».
-
Островский воровато огляделся по сторонам. Руки судорожно задвигались. Бросил ручку на стол. Встал. Схватил в охапку пальто и шляпу и взволнованно проговорил:

- Да-а, развели антисемитов!
-
И поспешно растворился за дверью.

Бригадир, впервые услышав это мудрёное обзывательство, никак не мог его выговорить, тем более запомнить.

Островский оказался слаб на расправу, он рассуждал при этом так: если Егорыч серьезно ранил себе три пальца, то совсем нехорошо будет, если она, кувалда, пройдется по его умной головушке... Больше никто в этот день его не видел.

На следующий день жена Островского принесла от него на завод заявление о предоставлении по семейным обстоятельствам отпуска без оплаты на две недели. Одновременно она отнесла в отдел труда и зарплаты докладную главного механика о начислении Егорычу премии за прошлый месяц.

Комиссия, проводившая расследование несчастного случая на производстве по поводу травмы руки Егорыча и следуя своим инструкциям, определила, что несчастный случай произошёл по личной неосторожности пострадавшего.

И уже находясь на пенсии и закуривая свою знаменитую самокрутку с табаком-самосадом, Егорыч всякий раз задумывался: где же он проявил личную неосторожность: то ли когда пел запрещенные песни, то ли когда позволил себе шутить с начальником? А что касается травмы, то, как посчитал Его- рыч, произошла она по недоразумению. «И как не бери, а кувалда на производстве - убойный инструмент в классовой борьбе», - размышлял он.



Юрий Поклад

БАЛЛАДА О ПРОПАВШЕМ САКВОЯЖЕ

Мы приобрели его на втором этаже торгового центра «Три кита» в Мытищах, он выглядел солидно и представительно: внизу имелись колёсики, сбоку - удобная ручка. Он сразу нам понравился. Строго говоря, это была сумка, но мы рискнули назвать ее Саквояжем, что могло считаться именем собственным, а не только обозначало функциональную принадлежность.

В аэропорту Флоренции высокий человек, с короткими чёрными усами и в белых перчатках, поставил Саквояж меж двух пластин на вращающееся основание и упаковал его за считанные секунды. Человек был строг и немногословен, на все вопросы отвечал «Si», но с разными интонациями. Обёрнутый прозрачной лентой, с прорезанным отверстием для ручки, Саквояж превратился в обыкновенный чемодан, потеряв индивидуальность. Это было досадно и встревожило нас, так ребёнок, надев школьную форму, становится неотличимым среди одноклассников.

Во Флоренции удивительно много русских. Мужчина и женщина, стоявшие перед нами в очереди и объяснявшиеся на кубанском диалекте, упаковали три чемодана, один из них выглядел полным аналогом Саквояжа.

Саквояж медленно двигался по транспортёру, вслед за чемоданами соотечественников, мы проводили его тревожными взглядами до прямоугольного зева, поглощавшего багаж. Трудно было предположить, что располагалось за этим зевом, возможно, там чёрная дыра, в которой материя, а тем более чемодан, исчезает бесследно. Но наша дочь, знающая толк в аэропортах, объяснила: там накопительная площадка, где багаж проверяется на специальном оборудовании. И мы представили экран монитора, на котором видно содержимое чемоданов; они проходят, словно вереница голых людей на медицинском осмотре в военкомате.

Мы расположились в креслах в самолёте на Рим; на душе было беспокойно до тех пор, пока в голову не пришли философические, успокаивающие мысли: жизнь состоит из больших и малых утрат:- растворяются в дымке вечности люди; исчезают, изветшав, дорогие сердцу вещи; выцветают до неузнаваемости лица на фотографиях; теряется в джунглях времён память о пространствах, где мы были счастливы, - отменить или приостановить эти превращения невозможно. Померкнет в памяти и волшебно-игрушечная Флоренция: её музеи, полные величайших произведений искусства; река Арно, несущая мутными водами городской мусор; ущелья узких улиц, по которым хочется бродить не спеша и без дела, вглядываясь в лица встречных; собор Санта Мария дель Фьоре, на часах которого стрелки движутся в обратную сторону. Нужно, не уставая вглядываться во все подробности этого города, не пропускать ничего. Ручки на дверях домов, кольцом, зажатым в пасти льва, постучать в дверь, долго ждать, пока подойдёт хозяин; постучать ещё раз, прислушаться к звуку, гулко разносящемуся по ту сторону дверей, зверь будет неотрывно глядеть вам в глаза, пока вы вслушиваетесь в этот замирающий в бездонном колодце времён звук; стучите ещё, вам обязательно откроют.

В городе десять мостов, наиболее древний - Ponte Vecchio, его называют «Золотым»: с XV столетия на Ponte Vecchio торгуют ювелиры. Ярко освещённые витрины с блистающими серьгами, кулонами, брошами. Всё это продаётся или выставлено в виде экспонатов?

Я равнодушен к ювелирным украшениям, испытываю скованность от золотых цепочек на шее, перстней и колец на пальцах, не говоря уже о серьгах. Мне хотелось приобрести настоящие итальянские ботинки. Это немыслимо: побывать в Италии и не купить ботинки, пусть даже они будут пребывать в статусе сувенира и не применяться, из соображений бережливости, по прямому назначению.

Магазин нашёлся неподалёку от Ponte Vecchio, возле мрачноватого приземистого Palazzo Pitti, монументальностью напоминавшего советские дворцы эпохи расцвета социализма, - в таких зданиях размещались театры оперы и балета и обкомы партии.

Площадь спускалась к сплошному ряду невысоких домов. Мне попалась на глаза мемориальная табличка на стене одного из них: «In qvesti pressi fra il 1868 e il 1869 Fedor Mikhailovic Dostoevskij compi'ilromanzo «Lldiota». Никогда б не подумал, что судьба самого трагического романа Достоевского имеет какое-то отношение к этому сказочному, невзаправдашнему городу, название которого означает «цветущий». Беззаботное его благополучие и отчаянный надрыв романа несовместимы, этому городу более к лицу новеллы Лопе де Вега и фантазии Сервантеса. Во Флоренции радостно и празднично независимо от погоды и настроения человека. «Это почти рай, ничего нельзя представить лучше», - восхищался Фёдор Михайлович. Возможно, что в этом раю был более контрастен для него ад в душе человека.

Дом располагался несколько ниже вымощенной надёжной квадратной брусчаткой площади, уходящей куполом вверх, к дворцу. Где-то здесь, постукивая тростью по брусчатке, прогуливался Фёдор Михайлович с Анной Григорьевной, она придерживала рукой широкие поля шляпы, которые беспокоил небольшой ветер. А может быть, они так и не уехали из Флоренции, ведь им здесь нравилось?

По облитой солнцем площади прошла плотная толпа улыбающихся английских туристов в бейсболках, надетых козырьками назад, с лошадиными челюстями, с фотоаппаратами на жилистых шеях; стайка говорливых корейцев с детьми,

спящими на спинах женщин, в кошёлках; ещё какие-то люди, - Достоевского не было. Мне хотелось увидеть его и спросить, не прошлой ли ночью Фёдор Михайлович написал сцену, при воспоминании которой всякий раз, с тех пор как я впервые прочитал роман в возрасте двадцати лет, пробирает дрожь и, если это вечер или ночь, хочется включить свет в комнате.

«- И... и вот еще что мне чудно: совсем нож как бы на полтора... али даже на два вершка прошел... под самую левую грудь... а крови всего этак с пол-ложки столовой на рубашку вытекло; больше не было...

- Это, это, это, - приподнялся вдруг князь в ужасном волнении, - это, это я знаю, это я читал... это внутреннее излияние называется... Бывает, что даже и ни капли. Это коль удар прямо в сердце...
-
- Стой, слышишь? - быстро перебил вдруг Рогожин и испуганно присел на подстилке, - слышишь?
-
- Нет! - так же быстро и испуганно выговорил князь, смотря на Рогожина.
-
- Ходит! Слышишь? В зале...
-
Оба стали слушать.

- Слышу, - твердо прошептал князь.
-
- Ходит?
-
- Ходит.
-
- Затворить али нет дверь?
-
- Затворить...
-
Дверь затворили, и оба опять улеглись. Долго молчали.

- Ах, да! - зашептал вдруг князь прежним взволнованным и торопливым шепотом, как бы поймав опять мысль и ужасно боясь опять потерять ее, даже привскочив на постели, - да... я ведь хотел... эти карты! карты... Ты, говорят, с нею в карты играл?
-
- Играл, - сказал Рогожин после некоторого молчания.
-
- Где же... карты?
-
- Здесь карты... - выговорил Рогожин, помолчав еще больше, - вот...
-
Он вынул игранную, завернутую в бумажку, колоду из кармана и протянул к князю. Тот взял, но как бы с недоумением. Новое, грустное и безотрадное чувство сдавило ему сердце; он вдруг понял, что в эту минуту, и давно уже, всё говорит не о том, о чем надо ему говорить, и делает всё не то, что бы надо делать, и что вот эти карты, которые он держит в руках и которым он так обрадовался, ничему, ничему не помогут теперь. Он встал и всплеснул руками. Рогожин лежал неподвижно и как бы не слыхал, и не видал его движения; но глаза его ярко блистали сквозь темноту и были совершенно открыты и неподвижны. Князь сел на стул и стал со страхом смотреть на него. Прошло с полчаса; вдруг Рогожин громко и отрывисто закричал и захохотал, как бы забыв, что надо говорить шепотом:

- Офицера-то, офицера-то... помнишь, как она офицера того, на музыке, хлестнула, помнишь, ха-ха-ха! Еще кадет... кадет... кадет подскочил...»
-
Сказать, что хозяин обувного магазина был стар, значит не сказать ничего. Он был предельно, максимально стар, трудно даже предположить, в каком он возрасте: пальцы с пергаментной тончайшей кожей; пятна «гречки» на ввалившихся, вялых щеках; нос, массивный когда-то, но теперь потерявший убедительность; светло-коричневая шляпа состарившегося мушкетёра. Бледно-голубые глаза, однако, сквозь толстые стёкла модных очков, горят задиристо и дерзко. Возможно, он помнит Фёдора Михайловича, гений русской литературы непременно заглядывал по настоянию Анны Григорьевны в этот магазин: литература литературой, но без обуви не обойтись.

Хозяин был презрителен и сварлив, индюшачий кадык дрожал в возмущении от моей некомпетентности в итальянской обуви, а также от общего неприятия мира, который из века в век не меняется к лучшему. Русских он признал в нас сразу же, даже не потому, что я слишком старательно подбирал выражения на английском языке, - нет на свете народа более непрактичного.

Нервными движениями он лично расшнуровал жёлтые кожаные ботинки и с невнятным междометием, обозначившим последнюю степень неудовольствия, протянул их мне. Я примерил ботинки, они мне понравились, но я не стал покупать их: этот человек отдавал дорогую ему вещь в ненадёжные руки и, ещё не отдав, сожалел об этом поступке. Я не был достоин пользоваться прекрасным изделием, мне надлежало основательно измениться, достичь назначенных старцем жизненных высот, приобрести внешний и внутренний лоск, но даже тогда обладание несравненными ботинками могло быть под вопросом.

Мой отказ он воспринял удовлетворённо; скривив бескровные, синеватые губы, сложил замечательную обувь в картонную коробку и плотно закрыл её крышкой; так запирают в комнату девушку на выданье, когда жених не пришёлся родителям по вкусу.

Мне стало стыдно перед ботинками, обижены они были незаслуженно, я зашёл в магазин на следующий день и купил их, когда хозяина не было на месте.

От чуда-города почему-то сохраняются в памяти в первую очередь незначительные происшествия: бестолковому негру на reception в отеле «Boccaccio» на Via della Scala, где мы снимали номер, показалось, что он хорошо говорит по-английски, и он ввёл нас в заблуждение по поводу маршрута посещения музеев; хитроумный монах монастыря San Marco не имел привычки давать сдачу с десяти евро; музей Леонардо на Via Cavour, 21 мы искали полтора часа, каждый раз минуя скромную вывеску; отполированное руками туристов рыльце бронзового кабана il Porcellino неподалёку от piazza del Granduccia, перед сводчатым овощным рынком; злополучный шнур вызова экстренной помощи, который я дёрнул в туалете пиццерии на Via Gherardo Silvani по ошибке, вместо ручки спуска воды в унитазе, вызвав беспримерный переполох в заведении.

Но наряду с этим: Santa Maria del Fiore и Campanile di Giotto; Palazzo Vecchio и Basilica di San Lorenzo; Chiesa di Santa Maria Novella и Bargello; Santissima Annunziata и Palazzo Strozzi; Santa

Maria del Carmine и Basilica di San Lorenzo и многое-многое другое, чего сразу не вспомнишь, а вспомнишь намного позже, когда Флоренция покажется миражом, не существующим и никогда не существовавшим в реальности.

Бессмысленно описывать пресловутое «небо Тосканы»: цвет его имеет оттенок глубокой густой синевы, который обозначить словами невозможно, старательные этюды о «бирюзово-ультрамариновом небе» выглядят ничтожно в сравнении с оригиналом.

Можно сказать вот что: под таким небом невозможно жить, бездарно растрачивая дни, нужно писать стихи, сочинять музыку, рассеянно наигрывая придуманные мелодии на гитаре; вести разговоры о «сладостном новом стиле» итальянской поэзии, отпивая кисловатое вино из фужера с удивительно тонкой, высокой ножкой; заплывать в море далеко за горизонт, очнувшись, видеть вокруг золотисто-синее пространство, не понимать, где берег, и не беспокоиться об этом; жить так, словно впереди Вечность, не уродуя жизнь суетой.

От Флоренции до Рима меньше часу лёту, мы не успели утомиться. В римском аэропорту «Леонардо да Винчи» было удивительно тепло, хорошая погода расслабляет. Забыв о прошлых тревогах, которые выглядели теперь нереально и надуманно, мы сонно смотрели на транспортёр, по которому один за другим ползли чемоданы. В помещении для получения багажа транспортёров было множество, чемоданы кружились на многих лентах, люди радостно подхватывали их, ставили на тележки и увозили или уносили в руках. Возле одной ленты людей не было, но три чемодана продолжали одиноко кружиться, и в этом бессмысленном кружении была особая грусть, они напоминали потерявшихся детей.

Чемоданы с нашего рейса выпадали из наклонного короба на ленту, их разбирали, людей вокруг транспортёра оставалось всё меньше. Я заметил, что чемоданы похожи на своих владельцев. Пожилому аристократичного вида сеньору в галстуке, белой рубашке и модном пальто явился аккуратный, совершенно новый светло-серый чемодан с кодовым замком, синьор подхватил его, вытянул блестящую никелированную ручку, надменно выпрямился и зашагал к выходу с напряжённой грацией проглотившего лом, гордый собой и своим чемоданом.

Синьор оказался последним с рейса Флоренция - Рим. Мы постояли ещё немного, наблюдая вращение пустой транспортерной ленты, дождались, пока она замерла, мы поняли, что Саквояж утрачен навсегда.

Перед погрузкой в самолёт во Флоренции багаж «прогоняли через телевизор». Оператором был юноша лет двадцати пяти с чёрными, стоявшими дыбом, в соответствии с модой, волосами, в футболке с идиотской надписью по-английски и в кроссовках «Адидас», которыми он притопывал в такт музыке, звучавшей в маленьких наушниках. Он рассеянно глядел на экран монитора, работа давно наскучила, тянуло в сон. Отчего он встрепенулся, увидев содержимое нашего чемодана? Что привлекло внимание? Пакеты с конфетами и орехами? Две бутылки причудливой формы? Маленькие баночки консервов? Откуда знать ему, что в бутылках водка, а в баночках - красная икра? Что заинтриговало молодого мошенника, что спровоцировало гнусный поступок?

«В аэропорту готовится забастовка, - размышлял он, - на этом фоне исчезновение чемодана не станет событием. Чемоданы исчезают постоянно, никто не видит в этом большой трагедии».

Ход мыслей воришки, любителя pasta, pizza и «Chianti», был убедителен и подл. Не первый год глядел он на экран монитора, Саквояж - не первая его жертва.

Бабушка Антониа, вам не попробовать алтайского мёда; дедушка Антонио, вы не узнаете вкуса кедровых орехов; Умберто, русская водка слишком крепка для тебя; Маргарита, конфеты «Мишка на Севере» и «Птичье молоко» не украсят праздничный стол; Оттавио и Паоло, впечатлениями о замечательном вкусе бутербродов с красной икрой с вами поделится юноша в кроссовках «Адидас» из Флоренции.

Нет, пожалуй, это был истерзанный алкоголем, седоволосый человек, его звали Марио. Когда-то он был красив женственной южной красотой; в молодости ушёл от двух жён, когда состарился - третья жена ушла от него.

Приходит время, человек устаёт жить, и живёт из последних сил, замкнувшись в предсмертном отчаянии. Алкоголь - ненадёжный приятель, помощь его лжива, но разве есть другие средства, чтобы забыть об одиночестве?

Чемоданы шли монотонной и скучной вереницей, словно дни безрадостной жизни Марио. «Зачем людям столько вещей? - рассеянно думал он. - Разве наденешь сразу три костюма или двое ботинок?» Очертания двух бутылок в одном из чемоданов обострили его зрение, так срабатывает сигнал на выполнение действий. Марио представил, как сладостно обжигает алкоголь гортань, как растекается по жилам томительный жар, заглушая душевную боль, и не смог совладать с собой: вскочил, порывисто метнулся к Саквояжу и сбросил его, ошеломлённого этим произволом, с ленты транспортёра.

Молодой человек с выпуклыми бараньими глазами, ответственный в римском аэропорту «Имени Леонардо» за потерянный багаж, очень оживился, узнав о нашей беде, он искренне нам посочувствовал. Чтобы мы немного успокоились, показал длинный список собратьев по несчастью, но список не прибавил нам оптимизма. Молодой человек сказал, что некоторые пассажиры не могут найти два и даже несколько чемоданов. Невольно вспомнились строки из рассказа Юрия Трифонова «Опрокинутый дом»: «и я не стал ему рассказывать про Мишу, который потерял в Риме восемнадцать чемоданов, на этом помешался, и не мог говорить ни о чём другом».

Молодой человек порекомендовал дождаться следующего рейса из Флоренции, возможно, наш чемодан прибудет с ним. Мы принялись дожидаться этого рейса, скорбно перебирая в памяти вещи, утраченные вместе с Саквояжем.

Рейс из Флоренции нас ничем не обрадовал, молодой человек заверил, что завтра чемодан непременно найдется, и его доставят нам прямо в отель. Адрес отеля он записал на случайно попавшемся под руку клочке бумаги; такие клочки в конце рабочего дня сгребают со стола, сминают в единый ком и отправляют в корзину для мусора.

Сделав вид, что чудеса возможны, мы поплелись на поезд-экспресс, который назывался так же, как и аэропорт, - «Леонардо».

Мы предполагали, что трёхзвёздочный отель «Contilia» на Via Principe Amedeo не очень хорош, и он не опроверг наши ожидания. Мы назвали его «беззвёздным». Толстая итальянка на reception встретила нас словами «Добрый вечер» на русском, желая доставить нам удовольствие или просто щеголяя своим знанием. Обилие русских в Риме раздражает, соотечественники не находят нужным даже здороваться друг с другом: лица земляков мельтешат перед глазами, не давая возможности ощутить экзотику Вечного города.

Вечер был вовсе не добрый, и вовсе это не вечер в двенадцать часов ночи. Бутылка «Кьянти» в ночном кафе возле гостиницы не смогла поднять нам настроение, пицца оказалась пересушенной, толщиной с картонный лист, со сморщенными полумесяцами синего лука и чёрными, разрезанными вдоль, маслинами, похожими на глаза итальянки на reception.

Мы проснулись поздно и отправились бродить по Риму. В этом городе нам многое известно: мутноватый Тибр с пиниями по берегам, напоминающими огромные зелёные поганки; аргентинский театр с большим количеством кошек, которых кормят не только сердобольные туристы, но и штатный специалист; замок Ангела, похожий на огромную шестерню планетарной передачи; площадь Испании с крутыми ступенями, сплошь занятыми туристами с бутылочками кока-колы; Ватикан, в колоннах которого ничего не стоит заблудиться; Форум, выглядящий, словно после ковровой бомбардировки, и ещё многое другое. Всё это уже не вызывало умилительных вздохов, ну разве что Сикстинская капелла, где Предвечный вселяет душу в Адама.

Не удавалось отогнать мысли о Саквояже, лучше б он пропал ещё в Москве.

Необходимо было вернуть Риму тайну, волшебство, поверить в неисчерпаемость его секретов. Для этого требовалось чудо или что-нибудь в этом роде.

На le Emmanuel мы забрели в обширный продуктовый магазин, я разглядывал многочисленные разновидности «Кьянти» в винном отделе и вдруг обомлел: на меня смотрела бутылка русской водки, точно такая же, как в исчезнувшем чемодане. Бутылка находилась на самой верхней полке, стояла, видимо, давно - итальянцы не слишком любят крепкие напитки. Я показал на бутылку юной продавщице, и она ловко сняла её длинной палкой с металлической рогатиной на конце.

Удача нас вдохновила, надежда не может быть безвозвратно потеряна, всё это враньё, надо верить в прекрасные перспективы и они сбудутся. В Риме огромное количество магазинов, где, как выяснилось, можно купить всё что угодно. День длинен, словно год, если обозначена цель и верен путь к ней. Мы метались по Вечному городу, восстанавливая утраченные подарки, - дедушка Антонио и бабушка Антониа, Маргарита и Умберто, Оттавио и Паоло, вы можете быть спокойны.

Итальянка на reception была очень толстой, я бы сказал, роскошно толстой, её габариты распределялись равномерно и не выглядели уродливо. Протягивая нам ключи от номера, она опять сказала: «Добрый вечер», и её широкое усатое лицо расплылось в искренней улыбке. На Родине мы отвыкли от таких улыбок, не верим им, быть может, это самое прискорбное из того, что получено нами в процессе перестройки.

Поскольку запас русских слов у итальянки иссяк, она добавила что-то на родном языке, наша дочь синхронно перевела: «Прибыл ваш багаж».

Ночью, лёжа на скрипучей, сохранившейся, наверное, со времён Муссолини, кровати, я слушал возмущённые крики итальянцев за окном, возле той самой пиццерии, где прошлой ночью мы пили «Кьянти»; итальянцы орали неистово, но не дрались.

Я думал о том, что если человек что-то имеет, то никогда этого не утратит, а если утратит, то оно непременно вернётся, но если он чего-то не имеет и никогда не имел, надеяться на возвращение нет оснований. Может быть, самое главное в жизни - определиться с тем, что имеешь, в момент окончательной безнадёжности, не впасть в отчаяние, поверить в свою удачу и жить дальше. Я думал о том мужестве, которое имел каторжник Фёдор Достоевский, когда не согласился с судьбой, выпрямился и стал победителем, достойным молодой жены, достойным Флоренции.

Часам к двум итальянцы выяснили отношения, успокоились и вернулись в кафе, к pasta, pizza и «Chianti».

Я попробовал уснуть, повернулся на бок и загадал, чтобы приснился двухэтажный узкий дом со стрельчатыми окнами напротив Palazzo Pitti, лысоватый, худощавый человек под руку с молодой женщиной в Giardino di Boboli, его глуховатый, негромкий голос.

- Смотри, какие розы, Аня, как это удивительно, розы в январе.
-
Они присели на скамейку, погода была превосходной, разве бывает в России такое яркое солнце в январе? Розы были высажены на прямоугольной клумбе - огромные, розовые и белые. Другие розы, иного сорта, мельче, вились по ограде так, как в России вьюны.

Фёдор Михайлович недавно вступил во второй брак, первый измучил его и закончился смертью жены. Он переживал вторую молодость. Двухкомнатный номер в доме с высокой, до половины второго этажа, аркой, напротив Palazzo Pitti, был тесен, но уютен. Ждали ребёнка. Денег не хватало. Фёдор Михайлович заканчивал «L’ldiota».

В Giardino di Boboli можно попасть через Palazzo Pitti. Достоевским нравилось гулять в саду, доктор рекомендовал Анне Григорьевне больше бывать на свежем воздухе.

Фёдор Михайлович был задумчив, Анна Григорьевна старалась не отвлекать его от мыслей, он сидел, выписывая тростью замысловатые вензеля на земле. Вдруг сказал:

- Знаешь, о чём я писал ночью? Как невеста сбежала от героя моего романа прямо из-под венца. Она уже садилась в карету, чтобы ехать в церковь, на венчание, но увидела в толпе зевак человека, которого, как ей казалось, любила, бросилась к нему: «Увези меня отсюда!», и он её увёз.
-
Фёдор Михайлович проговорил это с таким волнением, что Анна Григорьевна встревожилась:

- Ты как-то странно говоришь об этом.
-
- Потому что это случилось со мной. Вернее, могло случиться. Я боялся, что это случится.
-
Фёдор Михайлович оставил вензеля, положил трость на скамейку и посмотрел на жену, ещё не вполне решив, рассказывать или нет, она погладила его ладонь, прося продолжить, и Фёдор Михайлович продолжил:

- Двадцать седьмого января пятьдесят седьмого года я выехал в Кузнецк, чтобы устроить свою свадьбу с Марией Дмитриевной. Пятнадцатого февраля мы венчались. В числе четырёх поручителей был учитель, Николай Вергунов. Мария Дмитриевна стояла под венцом, близкая всем своим существом этому человеку. Я об этом знал. И все присутствующие об этом знали. Вергунову было двадцать четыре года, он красив собой, со мною сравнить невозможно. Я встречался с ним накануне, просил оставить Марию Дмитриевну, просил подумать о том, чего он добивается, не сгубит ли он эту женщину? Он расплакался, сказал, что не знает, как поступить. Пылкий и упрямый человек. Он ответил мне на следующий день резким письмом. Я не был уверен, что он не сорвёт венчание каким-нибудь экстравагантным поступком, может быть, просто предложит Марии Дмитриевне уехать, я был уверен, что она согласится. Я очень любил эту женщину. Всё обошлось, но через несколько дней после свадьбы мы поехали на тройках, через тайгу, из Кузнецка в Семипалатинск. Остановились на ночлег в Барнауле у моего приятеля Петра Петровича Семёнова-Тян-Шанского. Неожиданно, возможно, как следствие пережитого мною при венчании, со мной случился сильнейший припадок эпилепсии. Вызвали доктора, он сказал, что в одном из припадков я могу задохнуться горловой спазмой. Никогда не забуду глаза жены, я точно знал, о чём она думала. Что я болен неизлечимой болезнью, препятствующей не только военной, но и любой другой службе. Я видел, что она сожалеет о том, что вышла за меня замуж, тем более что того, другого, несомненно, любила больше чем меня. Я был грустен и уныл. Я подозревал, что меня ожидает тяжёлая и горькая жизнь с этой женщиной, и не ошибся.
-
«Настасья Филипповна поднялась, взглянула еще раз в зеркало, заметила, с “кривою” улыбкой, как передавал потом Келлер, что она “бледна как мертвец”, набожно поклонилась образу и вышла на крыльцо. Гул голосов приветствовал её появление. Правда, в первое мгновение послышался смех, а,плодисменты, чуть не свистки; но через мгновение же раздались и другие голоса:

- Экая красавица! - кричали в толпе.
-
- Не она первая, не она и последняя!
-
- Венцом всё прикрывается, дураки!
-
- Нет, вы найдите-ка такую раскрасавицу, ура! - кричали ближайшие.
-
- Княгиня! За такую княгиню я бы душу продал! - закричал какой-то канцелярист. - «Ценою жизни ночь мою!..».
-
Настасья Филипповна вышла действительно бледная, как платок; но большие черные глаза ее сверкали на толпу как раскаленные угли; этого-то взгляда толпа и не вынесла; негодование обратилось в восторженные крики. Уже отворились дверцы кареты, уже Келлер подал невесте руку, как вдруг она вскрикнула и бросилась с крыльца прямо в народ. Все провожавшие ее оцепенели от изумления, толпа раздвинулась пред нею, и в пяти, в шести шагах от крыльца показался вдруг Рогожин. Его-то взгляд и поймала в толпе Настасья Филипповна. Она добежала до него как безумная и схватила его за обе руки:

- Спаси меня! Увези меня! Куда хочешь, сейчас!
-
Рогожин подхватил ее почти на руки и чуть не поднес к карете. Затем, в один миг, вынул из портмоне сторублевую и протянул ее к кучеру.

- На железную дорогу, а поспеешь к машине, так еще сторублевую!»
-
Весь день до самого позднего вечера, до той поры, когда Фёдор Михайлович ушёл после ужина во вторую комнату писать, он был задумчив и немногословен, на следующий день его состояние выровнялось, утром он сказал жене:

- Аня, пойдём в Giardino di Boboli, правда, тебе нравится там?
-
Утро выдалось прохладным, облачным, с претензией на дождь, я выглянул в окно: улица была пустынна, только пожилой носатый человек с веником и ручным контейнером для сбора мусора полусонно расхаживал возле дверей отеля. Кажется, он что-то напевал.

Надо было укладывать во вновь обретённый Саквояж подарки, которых стало вдвое больше, собираться и идти на утренний поезд до Priverno , где нас должен был встретить Оттавио.


Татьяна Поликарпова

О ВРЕМЕНАХ И НРАВАХ, О СЛОВАХ И СЛОВЕЧКАХ

Отрывок из повести «Сны о жизни»

I. «Искренность»... «Ходоки...» - Что за словами?
II.
Только-только умер Сталин. И как же быстро всё вдруг очнулось, оглянулось, расправило плечи. Тогда-то и началось ещё не явное, но мощное глубинное движение... к чему? Куда? Вот так прямо сказать: к свободе, - вряд ли верно. Самыми точными будут слова Виктора Цоя: «Мы хотим перемен.» Хотя он спел эту свою песню десятилетия спустя. Но времена нашей и его молодости по настроению схожи.

Наш народ вышел из войны победителем, полным сил и чувства собственного достоинства. Это сознание своей всемирной справедливости было оплачено великой кровью и великими страданиями. Яростное желание жить - жить счастливо, свободно, дышать полной грудью, работать умно, талантливо, без страха - вот что испытывал каждый.

А на головы победителей обрушились новые сталинские казни: шли массовые аресты освобожденных из фашистского плена солдат и офицеров. В 50-51 годах хватали и снова сажали тех, кто выжил в лагерях и тюрьмах после 1937 года. Было сфабриковано «дело врачей», планировалось «зачистить» выживших детей «врагов народа»: вождь боялся мести сыновей тех, кто был казнён или замучен «на просторах Родины чудесной» в многочисленных заведениях ГУЛАГа.

И всё это после немыслимого напряжения военных лет. После величайшей Победы.

Не стало палача - и народ ожил.

Ожило студенчество в те годы гораздо раньше других «сословий».

То, что происходило в вузах, их тогдашние - 1954 года - руководители сочли студенческими «бунтами». Так было и в нашем, Казанском, и в Московском университетах.

У нас, в Казани, в апреле 1954 года перед самыми выпускными экзаменами филологи устроили на своём факультете «подрывной» диспут «Об искренности в литературе». Так называлась статья писателя Владимира Померанцева, опубликованная в журнале «Новый мир».

Она явилась, судя по всему, тем давно ожидаемым малым камешком, который вызвал небывалое до той поры явление в советском вузе. Нет, не сказать - лавину. Да и студенческий «бунт» - понятие слишком сильное. Это слово просто отражает великий страх, охвативший прежде всего вузовское начальство и многих - но не всех! - преподавателей. Ещё бы: студенты не просто обсуждали статью об искренности, они осмелились критиковать работу университетских кафедр и самих преподавателей за тусклость, начётничество, за равнодушие к собственной науке.

Невинное слово - искренность - казалось, было ключом к открытию новой жизни, новых отношений, и прежде всего - в работе.

Слово было таким чистым, незапятнанным, просто ликующим! Гораздо более выразительным и всеобъемлющим, чем слово правда. И это естественно: ведь всемогущая газета коммунистов так и называлась - «Правда».. И что?!

Обсуждение статьи «Об искренности в литературе» на диспуте у филологов превратилось в диспут о жизни.

А результатом было вот что: студентов-пятикурсников, выступавших с критикой преподавателей, собирались исключить из комсомола и лишить возможности получить диплом. Проще говоря, исключить из университета. Ну, да: как в своё время Владимира Ульянова, нашего брата по А1та mater.

Ребят отстояли на партийном бюро мужчины: преподаватели-фронтовики. Но всё равно - требовалась какая-то жертва. Требовалось хоть кого-нибудь «лишить воды и огня». И изгнали лучшего преподавателя, кому студенты на диспуте признавались в любви и уважении. Екатерине Александровне Слободской(преподавателю истории зарубежной литературы) пришлось покинуть город.

«Разбираться» с казанцами прислали из Москвы секретаря ЦК ВЛКСМ - красивую и молодую женщину. Студенты были уверены, что по всему по этому она и умна, и справедлива.

К ней на приём отправился «мозговой центр» диспута: четверо парней и две девушки. Надеялись, она поймёт, чего они добивались. Надеялись, она поможет вернуть в университет педагога, уволенного с работы.

И вот какие это были ребята: трое из шестерых - дети «врагов народа», у одной девушки отец расстрелян; у одного парня и отец, и мать всё ещё отбывали ссылку; у двоих отцы погибли на фронте; шестой сам воевал, был и контужен, и ранен.

Встретившись утром, полные сознанием важности своей миссии, смущённые этим же сознанием, студенты, здороваясь, невольно протянули руки друг другу и чуть ли не хором спросили - сказали друг другу: «Ходоки?» Так нечаянно, вдруг, родилось это слово.

И я его приберегла где-то там - по Н.П. Бехтеревой - «в кладовых серого вещества височных долей мозга», там хранится память.

То забавно, то трагично менялся смысл этого слова в свете разного социального настроя текущего времени. То были ходоки к барину; к царю. Потом - к Ленину. Ленин победил, и теперь к нему шли ходоками крестьяне.

И вот настала очередь наша - уже не крестьян, а студентов с законченным университетским образованием - идти ходоками за справедливостью к члену ЦК, да и то - комсомола.

III. О спасении.
IV.
Понятно, что только это слово - «Ходоки» - годилось для заголовка рассказа о тех событиях, об удивительной весне 1954 года.

Вспомнилась же мне та весна хмурой осенью: в ноябре 1984-го.

Как, почему так происходит, что в самые тяжкие времена моей жизни, среди горя и безысходности, неудержимо тянет погрузиться всеми чувствами, всем сознанием в счастливые воспоминания? Не просто вспомнить, но вызвать воочию перед собой саму ту жизнь, воскресить её. Как воскресить, чем? А написать, как всё было-происходило. Восстанавливая в слове и самые мгновенные мгновенья.

.Так было в 1969 году, когда кинулась писать о детстве, ещё не зная, 'что у меня получится. И не думая, получится ли. Просто спасалась от унижения, от горя и одиночества после внезапного предательства.

.Так вышло и в тёмную пору этой осени. Она завершала год смерти родителей, тяжкое, трудное их умирание: папы в самом начале года, мамы - в середине июля... Мне казалось, что забыла я всю свою жизнь, и в памяти моей - пустота. О писании и думать не могла.

Впрочем, так же и в предыдущие два года. Тогда по другой причине: в 1982-м издательство «Детская литература» отвергло мою новую повесть - заключительную часть трилогии. Отвергло жёстко - без права на доработку: были предъявлены три отрицательных рецензии. «Это, - объяснили мне, - исключает возможность разрешить вам доработку». (Я и сейчас не знаю, есть ли такое правило.) Причём, третья «отрицательная» была изготовлена позже, чтобы заменить уже имевшуюся у редакции «положительную» Всеволода Некрасова, талантливого поэта и критика. Об этом и я, и Некрасов узнали позднее.

А по договору (да, был и договор об издании) моя повесть должна была выйти как раз в 1984 году.

Наверное, тогда со мной случилось что-то, похожее на контузию: внешне вроде жила, а внутри «словно замерло всё до рассвета». И рассвет не предвиделся. Глухая ночь без конца. Я понимала: больше не смогу писать никогда.

Горше всего мне было думать, больше всего было жалко, что в своё время, то есть пока ещё могла, не написала об одной, наверное, самой яркой истории моей юности - о том самом диспуте на пятом курсе университета. О ходоках.

Сожалея об этом, вспоминала, какая стояла победоносная весна в том, 1954-м, через год после смерти Сталина. Как билось сердце от ожидания перемен, от радостного чувства товарищества, дружбы с теми, кто вместе с тобой, кто тебя понимает.

Вот ведь, это ликующее весеннее чувство с годами не пропало, не забылось - всё-таки в уме, про себя, я отмечала это.

И мне захотелось, чтобы снова всё сбылось!

.Но помнила ли подробности, приметы. Кто что говорил. вообще - как всё было.

Может, попробовать. взять ручку. тетрадку.

Неужели, - думалось с досадой, - придётся звонить бывшему мужу. Он-то, наверное, помнит: он был одним из организаторов диспута, и главный, запальный, доклад делал он.

Но. решила начать сама. Там видно будет, как пойдёт.

И ведь пошло! Поехало! Это удивительно, как, откуда, - казалось, из непроглядной тьмы - всплывали лица и слова, веяло влажным ветерком того апреля, воскресали улицы старой Казани и даже лужи возле университета. Лужи на асфальте, чисто промытом дождём.

Да, какая-то особая чистота держалась той весной и в самом воздухе. Нам довелось его вдохнуть.

V. «.и вот - новый поворот.»
VI.
.Я написала то, что хотела. И была этим счастлива. Написала только для себя, и словно проснулась, умывшись живой водой.

А что рассказ «Ходоки» может быть напечатан. Господи, да в ноябре 1984 года об этом даже и не загадывалось.

Но время своевольно поворачивает свои оглобли: года не прошло, как я дышала апрелем 1954 года, заканчивая свой рассказ, и - снова весна! Май 1985-го! Тридцать один год от одной весны до другой. Россия - страна большая, ей требуется время для её неспешных разворотов.

Зато после мая 85-го время заторопилось. . Я же, разумеется, хотела попасть в его ускорившийся шаг. Тем более рассказ о таком же, ускорившемся, времени был уже написан. Год тому назад.

Ах, мне была нужна журнальная публикация. Никогда я так её не желала... При этом была уверена, что в редакциях рассказ с руками оторвут: и по духу, и по теме совпадал он с «текущим» моментом: на майском Пленуме ЦК КПСС в 1985 году мы услышали Михаила Горбачёва.

Думать, что «Ходоков» «с руками оторвут», я принялась именно после его выступления.

Изменения стали происходить прямо на глазах: так, тем же летом в Коктебеле Толя Приставкин (Анатолий Игнатьевич) дал мне прочесть рукопись своей повести «Ночевала тучка золотая», пояснив при том, что «лит. начальство» боится её и в руки взять. И вот - 20 декабря того же, 85-го года, в большом зале ЦДЛ её обсуждение. И это отнюдь не слухи! - вот он, календарик московского Дома литераторов: здесь напечатано про это. В типографии напечатано.

Запись об удивительном известии есть в моём «Ежегоднике»:

«Да неужели... И тут же принялась в глупейшем воодушевлении печатать рукописных “Ходоков”, изымая уж особливую антисоветскую “густопсовость”: врачи-убийцы; слишком эмоционально пересказанные биографии моих однокурсников, - сводя всё к сдержанной информации. Будто это меняет дело! Сама идея идти хлопотать, - и куда?! К кому?! - чин хоть и комсомольский, но всё равно - ЦеКа... «Нии-ззя-а-а !Ты сто-о! Не мозет быть!»

Но всё же отбарабанила на машинке за два дня 42 страницы.

Вот вам - следствие одного только объявления о том, что будет обсуждаться приставкинская «Тучка»!

Только обсуждаться! И то какой восторг... Какие надежды.

VII. Но, видимо, я сильно погорячилась...
VIII.
Видимо, да. В журнальных редакциях моих «Ходоков» не то что «с руками отрывать», но и просто так не желали у себя приголубить. При этом как бы стеснялись своего нежелания.

В «Огоньке», правда, сказали, что рассказ хорош, лежит в очереди, а очередь. большая.

В «Дружбе народов» главный редактор любезнейшим образом принял рукопись рассказа из моих рук, благодарил за доверие, назначил день, когда мне придти за ответом. И я пришла. Но уже не увидела вблизи рыцарственно любезного Сергея Алексеевича Баруздина.

В приёмной объяснили, что ему пришлось срочно отправиться в командировку. Однако, уходя по узенькому и недлинному коридорчику, увидела в его недалёкой дали узнаваемую - высокую и худую - фигуру главного. Она же - эта фигура - словно запнувшись, остановилась, оглянулась, и быстро скрылась за дверью, мимо которой и двигалась мне навстречу. Исчезла.

Конечно, мне могло только показаться, что главный очень не хочет видеть меня. Но ведь ни звонка, ни ответа из «Дружбы», как обещала мне секретарь, я так и не дождалась.

А пока дожидалась, случилось событие, отбившее у меня охоту носить «Ходоков» по редакциям журналов. И выслушивать: «Ждите ответа. Ждите ответа.» И всегда - без ответа.

Ответ обнаружился сам по себе: прозвучали пара-тройка слов, оказавшихся метой, нечаянно открывшей мне причину отказа журнальных редакций, где только ни показывала рассказ. - Там есть сцена, где ходоки встречаются с той, к кому они и шли, на чью мудрость и власть надеялись. Их просто завораживали слова: «Член ЦеКа!» Хоть и комсомола. «Это ж должен быть человек. корчагинского масштаба», - заметил один из них.

Они пытались изложить высокопоставленной, а главное - прекрасной! - даме своё дело. Но успели лишь представиться.

.Нет, всё-таки лучше процитировать этот эпизод из рассказа, иначе трудно будет понять дальнейшие события, связанные с моей попыткой опубликовать «Ходоков».

(Встреча проходила в обкоме комсомола Татарстана. Фамилии героев рассказа изменены.)

Итак.

«В небольшой приёмной их сердечно встретила секретарь обкома.

- Вас ждут, - широким жестом она указала на дверь в кабинет. Но никого не было в просторной комнате. Только у широкого, во всю стену, окна возвышалось знамя, укреплённое в круглой стойке. Тяжёлые складки бархата скульптурно застыли, алея на свету, чернея в глубинах.
-
- Да, знамени нужен ветер, - скажет потом кто-то из них, вспоминая этот кабинет.
-
* * *
*
.Оказавшись снова на улице, они долго не могли опомниться и только на разные лады повторяли: «Ну и ну-у. Вот это поговорили.» О корчагинском масштабе никто и не вспомнил, даже и пошутить на этот счёт забыли. Всё пытались восстановить ход событий: кто что сказал. Что она ответила. А он. А она.

Получалось так.

- Мы к вам пришли, - начал Андрей, уполномоченный вести разговор, - от филологов. Выпускников. Может, вы уже слышали, у нас прошёл диспут.
-
Кажется, больше он ничего не успел сказать.

- Вы кто? - резко перебила его Дядлова. Все переглянулись: Андрей об этом и говорил. А он подумал, что она хочет знать его имя.
-
- Я Андрей. Ставицкий.
-
Но Дядлова нетерпеливо взмахнула рукой, кисть к плечу, и встряхнула пышными светлыми волосами. «В общем-то очень капризно и женственно», - оценил потом Марат.

- Я спрашиваю: кто вы все? Кто вас уполномочил? - грубовато спросила она. - Вы что - комсомольский актив? Члены бюро факультета? Курса? Вы от чьего имени? И почему вас так много?
-
Странно, что она спрашивала. Ведь всё было изложено письменно в их просьбе о приёме. Ходоки молчали, соображая.

А вопросы щёлкали их, уличали, разоблачали, давали понять: они - никто, сброд какой-то.

- Но мы комсомольцы, - сказала наконец Натка с безмерным удивлением. - Потом, это же мы организовали диспут. Не факультетское бюро. Не курсовое. Мы лучше можем объяснить.
-
Наткины речи сняли оторопь. Андрей вновь обрёл голос.

- Р-разве комсомольцы, - уже нажимая на «р» и набычившись, спросил он, - не могут пр-ридти к своему секр-ретар-рю своего ЦК?
-
- Могут, - был ответ, - но по личному делу!
-
- Но это и есть наше личное дело! Самое личное! Как будет после нас на факультете.
-
Тут вступил Маратик, сообразивший, что выяснение процедурного устава может увести разговор далеко от цели.

- Понимаете, мы бы не побеспокоили вас, но дело в том, что вышло непредвиденное: в результате диспута с факультета изгнали нашего лучшего преподавателя, доцента Посадскую Ели.
-
Да, это запомнили все одинаково: Марат не договорил имени.

- ЦК комсомола не вмешивается в прерогативы учёного совета! - воскликнула она с такой гордостью, будто невмешательство ЦК есть его величайшее достижение.
-
И тут, как опасная рыба из глубин, выплыл Лёша.

Эх, царица, царица! Подумать бы ей, что делает с мужскими сердцами её красота, поостеречься бы грохотать танком. Поговорить с ними душевно, дать надежду. Но в том и беда, что никто не учил её человеческому обхождению.

. Бюрократ потому и бюрократ, что, пока ему не спустят инструкцию, он и притворяться не станет, что и он человек, и даже - в нашем случае - женщина, да к тому же красивая. К ней, красавице, пришли молодые ребята, и видно по их глазам, что обалдели они от её белого личика и высокого стана, и укрощать их можно голыми руками.

Так ведь нет!

То есть, конечно, да: она знала. что хороша, но и то знала, что при её высоком положении нижестоящие, мужчины они или женщины, пола не имеют. А эти были уж очень низко стоящими: даже не комсомольский актив курса.

Лёша, очарованный ею со вчерашнего вечера, переживший бессонную ночь в неясных мечтаниях, из которых самой определённой была надежда, что О н а посмотрит на него, Лёшу, поймёт его и, может быть, запомнит.

Сейчас, стоя позади всех и не вступая в разговор, следил он, как царица дробила каблучком волшебное зеркало, готовое отразить и душевную, вечную, а не только земную её красоту. Как, сама того не ведая, топтала его веру, его честь, его достоинство.

Он не смог смолчать. Покраснев до сизости, он подошёл к Дядловой сбоку и тихо, но будто крича - столько гнева и презрения было в его голосе - спросил:

- А что - вы - можете? Если и слышать не хотите? Вы и видеть бы нас не желали. Хоть, может, впервые в жизни встретили живых-то комсомольцев, а не парад. Вы и говорить-то по-людски не умеете - с первых слов оскорбили, как сброд какой. А это, - он кивнул на товарищей, - достойные люди. Не вам чета. А я людей знаю: войну прошёл. Эх, вы-и.
-
Когда он волновался, в говоре его яснее слышались рязанские дифтонги «ие» с долгим «и» и более коротким «е». «Ви- иедеть», «умииете» - особенно презрительно звучали в его речи.

Дядлова явно растерялась от такой дерзости. Засуетилась, замельтешила.

- Да они мне угрожают! - почему-то сказала она. - Не смеете! Я тоже. Не смеете так со мной!
-
Она пыталась сохранить металл в голосе, но голос срывался, выдавая обиду, испуг.

Вовка Чурбаев тогда первый догадался, что говорить здесь не с кем и не о чем.

- Послушайте, товарищ секретарь. И вы, ребята, дайте сказать.
-
Потому что уже лёгким базаром начинала отдавать сцена: каждый пытался что-то выговорить. Но Вовкино «.послушайте, товарищ секретарь.» расслышали и замолчали. А он сказал:

- Да, мы смеем. Смеем придти к вам и сказать, что думаем. А вот вы, видимо, не смеете нас выслушать. Уж не знаю, не положено вам, что ли. Или боитесь нас. А раз не смеете, чего ж тут толковать. Пошли, ребята.
-
И они пошли.

У самых дверей в Марате вдруг очнулась его находчивость, и, обернувшись, он сказал: «Спасибо за приём!» Потому и увидел, что комната пуста. Если не считать знамени обкома комсомола, покинуто алевшего перед ярким голубым окном.

Вздымая известковую пыль, они скатились по захламлённой ремонтом лестнице и оказались на улице. Замерли на миг, ослеплённые блеском солнца, оглушённые бодрым уличным шумом: грохотал трамвай, гудели машины, тарахтели по булыжной мостовой телеги. И - никаких миражей! Подлинность камней, домов, прохожих, воздуха, солнца.

- Ха-ха-ха-ха-ха! - вдруг неудержимо расхохоталась Роза, привалившись спиной к двери. - Ой, ну я не могу! Какие же мы дураки! Чего мы там не видели! Ха-ха-ха! Когда здесь так хорошо!
-
Она смеялась и не могла успокоиться. И мало-помалу принялись смеяться все. Хохот возвращал их в реальный мир.

Но Лёха так и не засмеялся. Когда ребята наконец унялись, он сплюнул себе под ноги, мрачно сказал:

- Чего там. Секретарь. ЦК. Чья-нибудь.
-
Но Андрей был начеку: вовремя дёрнул его за рукав, не дал сказать плохого слова при девушках:

- Спокойно, Лёха.
-
И вместо слова Лёша только ещё раз сплюнул.

- Брось, Лёша! - обнял его за плечи Вовка. - Всё равно, знаешь, запах тленья всё слабей, запах розы всё сильней!
-
Другой рукой он взял за руку Розу.

- Да, Роз, а почему ты там молчала? - спросил ласково.
-
- Потому что нас с Наткой брали не для разговоров. Вон спроси Маратика! Он нам прямо сказал: для того, чтобы о н а не испугалась сразу такого количества свирепых мужчин!
-
Марат даже остановился:

- Нет, вы подумайте, и это не помогло. А ведь, кажется, всё предусмотрели!
-
Чурбаев отозвался задумчиво:

- Да-а. Что ж тут делать. Боятся, да и всё.
-
Странное дело: вроде бы их ещё раз щёлкнули по носу, и соваться им больше было некуда. Всё, исчерпаны возможности. А они всё равно чувствовали себя победителями..

Такая это была удивительная весна.

1984 г.»

Сейчас мне абсолютно ясно, почему в 1985 году журналы не могли, не посмели бы опубликовать это... Но тогда мне ещё потребовалось особое словечко-мета, чтоб придти в себя. Понять, что ещё рано.Что не настало время слышать и уважать нижестоящих граждан.

Это ходоки и подобные им понимали и в 1954 году, да и раньше, конечно, что общее дело есть личное дело каждого, а не только «цариц» и «царей».

А многим людям, особенно из «вышестоящих», и в середине 80-х, подумать только: через тридцать лет после Сталина! После XX съезда КПСС! - это всё ещё нужно было доказывать.

Они же на своём стояли прочно, опираясь на «административный ресурс» и вбитый в народ страх. Да, Сталин умер, но дело его сгодилось и новой власти. Если «кто-то где-то у нас порой» подымал голову «не по чину», окрик сверху «не рыпайся!» приводил в чувство. Вот и мне с моими «Ходоками» привелось испытать это на себе.

Всё обнаружилось и даже вслух сказалось при моём общении с журналом «Октябрь».

Там редакторы вроде бы и хотели взять «Ходоков», но очень сомневались. Почему, не объясняли.

Тогда я посоветовала им дать прочесть рассказ кому-то из их редколлегии, кому-то из известных писателей. Согласились. И очень скоро позвонили мне сказать, что взялся Григорий Бакланов. Очень это меня воодушевило. Его книги, его честность. Имя его было для меня порукой.

IX. Дальше - детектив.
X.
Где-то недели через две, вечером, звонок: «С вами говорит Григорий Бакланов.»

И стал говорить. что рассказ у меня длинный и пустой; что там нет характеров; и, главное, ничего общего нет у того и нынешнего времени; что мне надо учиться писать у Чехова. Вот, например, его «Дама с собачкой».

Но дальше вдруг: « Как же вы можете секретаря ЦК комсомола называть «царицей»?! Что вы, молодой ещё писатель, себе позволяете?» (Вот они, слова-метки!)

Я была смята не тем, что он говорил, а тем, что э т о говорил Григорий Бакланов. Разве может писатель сказать пусть и молодому ещё человеку: «Что вы себе позволяете?» Это походило на отповедь партийного секретаря какому-нибудь журналисту за идеологическую ошибку, - был у меня и такой опыт, - но писатель...

Поначалу пыталась, было, возражать хотя бы на его «эстетическую» критику: характеры, там. портреты. «Дама с собачкой».

Но услышав: «как же вы можете?», «что вы себе позволяете?», - замолчала. Я вдруг догадалась, что вся его «эстетика» - просто дымовая завеса, маскировка главного - идейного - отрицания моей работы. Как видно, я забежала вперёд со своей «искренностью». Там, в литературно-журнальных верхах, наверное, и сейчас всё как при Дядловой.

Но как же Бакланов?!

Да, авторитет Бакланова мешал мне, сковывал, наводил тень на плетень. Авторитет, да. Но всё-таки каким-то неясным туманцем всплывало подозрение: может, это и не Бакланов, а кто-то из редакции «Октября» играет роль, чтоб раз и навсегда отвадить меня с моими «Ходоками», чтобы не ходила по редакциям, не мешала работать серьёзным людям.

Но это невозможно! Ведь если так. «Они» же замечательного писателя позорят, выставляя в таком виде!

Я гнала от себя подозрения: так и с ума можно сойти.

А что? - снова втиралось сомнение. - Я же никогда не видела Бакланова. Только фото. А тут только голос. Да, голос! Его я слышала и раньше - по радио. И это был звучный благородный баритон. А сейчас слышу в трубке противный, скрипучий, замедленный - голос очень старого человека.

Но, может, он болеет, - думала растерянно. - Всё может быть. ну, охрип. Конечно! Неприятно же ему говорить гадкие вещи.

Нет, даже не голос. Меня парализовала «сшибка» между моим отношением к этому смелому писателю, фронтовому офицеру, и тем, 'что я слышала от него сейчас. Скорее всего, «октябрята» его попросили по-дружески, чтобы он «поставил меня на место» своим авторитетом.

Да неужели он. Он бы согласился на такую мерзость?

А им, «октябрятам»? Не проще ли, не достойней ли было бы им самим вернуть рукопись и сказать, что это не их. что - не их? Ну, жанр. Профиль. Стиль. Что угодно! - Если уж им было всё-таки стыдно признаваться в истинной причине неприятия «Ходоков».

Вдруг я услышала: «Надеюсь, вы меня поняли?»

Оказывается, давно не воспринимаю, что там говорит неприязненный, высокомерный человек.

- О, да! Да! Прекрасно! До свидания!- сказала я трубке торопливо и положила её на рычаг.
-
Лицо горело как от жгучего стыда. Чувствовала, что надо скорее принять горячий душ. Придти в себя.

Мне нужна была помощь. Сердце моё жаждало сатисфакции. Безмолвно промучившись несколько дней, я позвонила Вениамину Александровичу Каверину, попросила его прочесть рассказ. Сказала, что очень и очень нуждаюсь в его мнении, что эта работа крайне для меня важна, а я сомневаюсь в себе.

Он согласился, коротко сказав: «Присылайте. Прочту».

Почему я бросилась именно к Каверину?

В своё время издательство «Детская литература» опубликовало мою первую повесть «От весны до осени» только благодаря его внутренней рецензии.

Тогда он пригласил меня к себе, чтобы познакомиться, строго выяснял, как мне работается, не мешают ли мне в семье.
Помня о том знакомстве, я и решилась ему позвонить. Мне теперь было уже не важно, опубликуют ли где «Ходоков», я хотела слышать мнение д р у г о г о мастера: вдруг я сама заблуждаюсь, и мой рассказ никуда не годен? Поэтому не стала напоминать Каверину о той истории с детской повестью. Ещё подумает, будто я надеюсь на его снисхождение, раз уж когда-то он одобрил мою работу...

Сон об алой птичке.

В ожидании ответа Вениамина Александровича и увидела я горький сон о собственной неспособности хорошо писать. Всё же, когда бьют и реветь не дают, поневоле чувствуешь себя виноватой.

.Вижу во сне солнечное яркое утро. Светом полна комната. И вдруг в окно сквозь стёкла двойных рам влетает птичка. Она садится на подоконник и оживлённо вертится из стороны в сторону, словно призывая полюбоваться собой. Она похожа на снегиря: такая же пухлая и небольшая, но, в отличие от него, вся целиком алая, а не только грудка. И хвост её, не по-снегирино- му пышный и длинный, похож на хвост рыбки-вуалехвостки. До чего же хороша! А ещё и весела: чёрненькие глазки блестят-го- рят, клювик раскрыт, будто смеётся.

И я радуюсь. Так сердце и толкнулось: это к радости - вся алая птичка... Ко мне прилетела...

Но тут же, ещё не вспорхнув с подоконника, птичка прямо на моих глазах выцвела. Из алой сделалась серой... Ровно серой, без проблеска, без пёрышка хоть какого-то иного цвета. Ну, пусть чёрного или белого.

Проснувшись, подумала: так, видно, выцветает жизнь под моим пером.

. Позвонила Каверину накануне назначенного им дня, в пятницу, 25 апреля. Уже 1986 год шёл - значит, два годика «Ходокам».

Весело откликнулся: «Татьяна Николаевна, я читаю вашу повесть с большим интересом! Завтра дочитаю. Вы, как, приедете?»

Ещё бы!

. Если б не Вениамин Александрович, загрызла бы меня депрессия, отвращение к себе самой.

Эх, век бы не выцветать моей алой птичке с рыбкиным хвостом.

* * *
*
Так чем дело кончилось, чем сердце успокоилось.

Сердце вполне успокоилось тщательным анализом, высокой оценкой повести «Ходоки» В.А. Кавериным. Тем дело и кончилось:

«Всё! - сказала я себе. - Обойдусь без журнальной публикации».

В том же 1986 году издательство «Советский писатель» присоединило «Ходоков» к прочему населению моей книжки рассказов «Превратиться в дерево» без единого замечания или требования.

Сам сборник был принят к изданию годом раньше, а вышел в свет. шесть лет спустя. Томился до 1991 года. Зато и «Ходоки» в него успели.

Что ж. В России надо жить долго. Не нами сказано.


Екатерина Ушакова

О ТОМ, КАК МЫШКИ ПРОВОДЯТ ЛЕТО В САДУ

Стояло солнечное утро. Мышка Соня тихонечко открыла окно своей норки, зевнула и выпрыгнула из своей кроватки. Из окна повеяло утренней свежестью и запахом сирени. Выглянув в окно и убедившись, что в саду все спокойно, мышка стала варить привычный утренний кофе. Утром она всегда выпивала чашечку желудевого кофе и закусывала горсткой зернышек. Такой малокалорийный завтрак помогал сохранять хорошую фигуру и спортивную форму. Завтракала она на маленьком столике у окна.

Устроившись поудобнее в кресле, она не спеша потягивала густой кофе, грызла зернышки и наслаждалась утренними запахами, которые врывались через отрытое окно в ее комнатку. Она любила эти тихие часы, когда можно было спокойно посидеть у окна и составить себе расписание на день. А дел всегда было очень много. Первое - надо проследить, где можно вкусно пообедать, не попав при этом в лапы котам. Впрочем, утром они всегда спали и выходили в сад не раньше полудня. Кроме того, надо успеть обменяться новостями со своими сородичами - мышками-полевками, которые жили не только в этом саду, но и приходили в гости с окрестных полей. Обычно предмет обсуждений был всегда один и тот же: коты и как с ними бороться! Дело в том, что в этом же саду жило кошачье семейство, которое приезжало из города только в летний период, чтобы подышать свежим воздухом и поправить свое кошачье здоровье. Эта семья состояла из мамы Лизы, папы Шурика и сыночка Ники. Обычно они мирно паслись в саду и мыши их далеко не всегда интересовали.

После завтрака у Сони по расписанию была утренняя гимнастика. Она ее делала каждый день, так как помнила советы своей бабушки, которая говорила, что каждая мышь, если хочет прожить долгую жизнь и не попасть в когти кошки или совы, должна быть ловкой и физически тренированной. Но не только хорошая физическая форма помогала мышкам жить долго и счастливо. Надо было твердо усвоить несколько простых вещей, таких например, что нельзя набрасываться на вкусную еду, если она лежит на самом видном месте. Она может быть отравлена или находиться в мышеловке. Мысль, что «бесплатный сыр может быть только в мышеловке», вбивалась каждой мышке с детства. Но, кроме усвоения этой неоспоримой истины, каждая мышь должна освоить многие приемы актерского мастерства. Ибо, живя в близости с котами, надо уметь притвориться мертвой, чтобы кошка, захватив в лапы мышку, быстро потеряла к ней интерес.

После гимнастики Соня, оставшись довольной своим отражением в зеркале, выбежала в сад. Более взрослые ее родственницы - мать и бабушка, и многочисленные тетушки - уже давно работали в поле, запасая зерно на зиму. Молодым же особям разрешалось иногда не участвовать в общем труде, а присматривать за хозяйством. Соня села на крылечко и огляделась. Ей надо было решить, с чего начать: пойти посмотреть, как зреет земляника на грядках или подразнить котов, которые не так давно приехали из города. Бабушка рассказывала, что городские коты не так страшны, как деревенские, которые воспринимают мышей как основную еду. Городские же, обычно сытые, питаются из баночек и пакетиков и мышей не едят, а только играют с ними. Правда, эти игры тоже иногда заканчиваются невесело для мышек. И надо быть очень хитрой и артистичной мышью, чтобы вовремя эту игру закончить, без ущерба для себя, то есть без травм.

Утро только начиналось, и в это время городской кот Шурик еще крепко спал в доме. Поэтому можно было спокойно побегать по саду и добежать до грядок с земляникой. Вдруг Соня услышала легкий шелест над головой. Шелестение приближалось, и через несколько секунд она увидела небольшой самолетик, с прозрачными крыльями. Он то парил над землей, то быстро взмывал вверх и снова опускался и садился на какой-либо цветок, слегка раскачивая его. Крылья отливали зелено-голубым цветом. Это была Стрекоза. Соня впервые видела ее и замерла от восторга. Она была заворожена легким полетом: это же совершенно необыкновенно и прекрасно, что можно вот так порхать над землей, демонстрируя свои большие блестящие крылья. Казалось, жизнь этой особы возвышенна и беззаботна. Когда Стрекоза села на травинку поближе к Соне, ее наконец-то можно было рассмотреть. Оказалось, что и лицо Стрекозы было так же прекрасно. У нее были большие карие глаза, которые оттенялись длинными ресницами. Соня зачарованно на нее смотрела, не смея подойти совсем близко. Стрекоза, которую звали Айя, спокойно сидела, раскачиваясь на травинке, и не замечала никого вокруг. Наконец, налюбовавшись собой в отражении капли росы, она опустила глаза и увидела рядом мышку. Соня очень смутилась, когда почувствовала, что на нее смотрит эта сказочная принцесса с крылышками. Надо было что-то сказать или хотя бы поздороваться.. Но слова застряли в горле, и раздался только еле слышный писк.

- Эй! Подруга! Ты разговаривать умеешь? - насмешливо спросила Айя.
-
Соня закивала головой.

- Кто Вы? И как Вам удается летать?
-
- Я - Стрекоза! И лечу, куда хочу! И никаких забот!
-
- А можно с Вами подружиться? - заискивающе пропищала Соня.
-
- Как мы можем дружить, если ты не умеешь летать? - надменно спросила Айя.
-
Разговор с мышью ей явно наскучил, и она уже начинала готовиться к полету. Оттолкнувшись от стебля, она полетела дальше на луг, где вместе с бабочками, кружилась над цветами, наслаждаясь легким ветерком и теплыми лучами солнца. Вся эта пестрая компания была воплощением красоты и беззаботности. И никто из них не задумывался, что же будет завтра? Главное, что сегодня можно было наслаждаться, отодвигая всякие заботы куда-то далеко-далеко, за линию горизонта.

«Ах! Если бы они меня взяли в свою компанию, я была бы счастлива!» - мечтательно вздохнула Соня. Она долго смотрела вслед улетающей новой подруге...

Домой она вернулась немного расстроенная. Мысль о прекрасной жизни стрекоз ее не покидала. И пока ее тетушки и сестры деловито таскали мешочки с зерном с поля, она сидела у окна и думала, как ничтожны все эти мелочные заботы по сравнению с красивой жизнью стрекоз и бабочек. Ее мысли были прерваны ворчанием одной из тетушек, которая уже изрядно с утра потрудилась, и бездеятельность племянницы начинала раздражать.

- Ты чего такая рассеянная-то сегодня? Почему на поле с нами не ходила?
-
Соня и рассказала о своем знакомстве со Стрекозой. Тетушка внимательно выслушала, немного задумалась и категорично заявила:

- Совершенно не стоит ей завидовать! Мы - мыши, вот работаем в поле, запасы делаем и проживем всю зиму сытно и счастливо. А они ни о чем не думают, только летают, нарядами хвалятся друг перед другом, а в голове у них пусто. Вот увидишь, осенью они все исчезнут...
-
Соня задумалась. Может действительно, мышиная жизнь не так уж плоха? И что значит, что «осенью они исчезнут?»

Вечером, вся большая мышиная семья собралась дома. Взрослые мыши напекли пирогов из добытой муки, заварили чай из лепестков роз, а один мышонок даже принес немного молока в колокольчике, которое он вычерпал из кошачьей миски. Это был настоящий пир. Мыши делились последними новостями, кулинарными рецептами, и обсуждали свои планы на ближайшую зиму. А мышата веселились, грызли пироги, запивая молоком. И Соня, вспомнив свою подругу, подумала: «Жизнь мышей совсем не хуже! Ведь как хорошо жить в большой семье, когда есть уютная норка и много запасов муки и семечек, которые можно грызть во время долгих зимних вечеров».

* * *
*
Солнце поднималось над полем, день разгорался. Обычно с началом жары все мыши возвращались в свои норки и отдыхали, ожидая вечерней прохлады.

Но Соню жара не смущала, и она решила походить по саду, где можно найти много интересного и даже вкусного. Например, можно подойти к блюдцам с кошачьей едой. И, пока кошки спят, попить настоящего молока, похрустеть кусочками засохшего сыра, полакомиться колбаской. Коты к колбасе относились с легким презрением, ибо их природный отменный вкус и нюх говорили о том, что этот продукт мало съедобен. И любая кошка, которая имеет чувство собственного достоинства, даже будучи очень голодной, всегда отворачивается от этого «деликатеса». Но люди почему-то считают, что кусок колбасы может осчастливить любую кошку, и поэтому в кошачьих мисках частенько бывали колбасные кружочки, которые засыхали и становились добычей мышей.

Мисочка с кошачьей едой всегда стояла около поленницы с дровами, где можно было скрыться в случае появления кого-нибудь из кошачьей семьи.

Когда коту удавалось подкараулить в траве мышку, он придавливал ее слегка лапой и отпускал. Если мышь сразу же пыталась убежать, то кошачья лапа снова ее накрывала, и кот лениво валял ее по земле и наблюдал за ее поведением. Если мышь была опытна, то она отделывалась легким испугом и возвращалась счастливая домой. Но Сонечка не раз слышала рассказы взрослых, как та или иная родственница пострадала от когтистых кошачьих лап и острых зубов.

Игра эта была достаточно опасна для мышей, так как кошачьи лапки были не всегда мягкие. Иногда в самый ответственный момент, когда мышь уже думала, что игра закончилась, опасность миновала и можно убежать, то из лапок высовывались острые когти и придерживали маленькое тельце мышки. И тут надо было показать всю свою артистичность - притвориться мертвой, то есть стать совершенно неподвижной. Кот при этом обычно ослаблял свою хватку, оставлял мышь на земле и лишь легонечко подталкивал ее, как бы проверяя - может ли она еще двигаться или нет. Если мышка была ученой и терпеливой, она замирала без движений на несколько минут, и жизнь ее бывала спасена. Кот терял к ней интерес, отвлекался и начинал заниматься другими своими делами.

От котов-дачников убежать было довольно легко, особенно в жаркий день. Коты во время жары лежали в тени и отдыхали, и им вовсе не хотелось прилагать какие-то усилия ради мышей. Но с приходом вечерней прохлады обстановка в саду менялась, коты оживали, выходили в сад, чтобы немного развлечься и подвигаться. И тут уж мыши - берегитесь!

Однако наиболее опытные мыши знали, что именно коты могут привести их в дом, где хранится много вкусного - гречка, рис, хлеб. Происходило это следующим образом. Кот ловил мышку и, чтобы не возиться с ней на сырой траве, приносил ее в дом и отпускал. Обычно это делал самый младший котик - Ники. Он отпускал мышку посреди комнаты на радость своей мамы, которая всегда сначала восхищалась ловкостью сына, а потом недоуменно смотрела на мышь своими большими карими глазами и не знала, что с ней делать. Мать и сын вальяжно вытягивались на полу, наблюдая за съежившейся от страха мышью. Впрочем, не все мыши пугались. Те, которые преуспели на занятиях по актерскому мастерству, успешно манипулировали ленивыми котами. Улизнув от них, оставались в доме и разбойничали на кухне. Вдоволь наедались хлеба, крупы, макарон, а что можно было, уносили с собой в свои норки. По ночам мыши производили жуткий шум, от которого сонные коты в страхе прижимали уши и сворачивались в тугие клубки. А мыши, опьянев от вкусной и обильной еды, устраивали ночную дискотеку на кухне. Водили хороводы, плясали на тарелках, отбивая такт хвостами по стеклянным стаканам. Стаканы издавали звон, и получался целый оркестр. Иногда к ним присоединялся сверчок, который играл на своей скрипочке модные современные мелодии, и мыши веселились до полного изнеможения.

С рассветом они успокаивались, быстро совали в свои мешочки-рюкзачки все, что не сумели съесть за ночь, общими усилиями открывали форточку, по веревке покидали дом. Утром коты приходили на завтрак к своим тарелочкам и не могли понять, почему весь сухой корм, который был оставлен для них с вечера, куда-то исчез. Они топорщили усы, переминались с лапы на лапу, вопросительно глядя друг на друга. Впрочем, пустые миски не очень их расстраивали, так как их заботливые хозяева сразу же спешили к ним с новым свежим и вкусным кормом. И кошки были довольны, и мыши сыты!


Сергей Пономарёв

ЕЁ БОГ ЛЮБИТ

Фантастический антидетектив

Исполняющий обязанности начальника Махаловского отделения полиции капитан Сидоров вызвал к себе следователя Игнатьева, бывшего оперативным дежурным по отделению, с утра пораньше. Он вообще любил вызывать к себе подчиненных пораньше, поскольку всегда хорошо спал ночью. Если, конечно, не было ночных дежурств.

- Докладывайте, старший лейтенант. Как обстановка?
-
- Да вроде как всё тихо, товарищ капитан. Ничего серьезного. Ни убийств, ни ограблений, ни драк. Только вот. Одно происшествие. Ну, в общем, мелкое хулиганство. Два пацана из поселка Коренёво с девкой учудили...
-
- Что, изнасиловали что ли?
-
- Да нет, до этого не дошло. В общем, ехали они вдвоем на мотоцикле по поселку. А тут она идет. Девка не из наших, приезжая, вообще детдомовская, поваром в кафе работает. Уже полгода как окончила наш профессиональный лицей. Ну, и задний схватил её за волосы и так поволок за собой. Сильный, вишь, падла. Ну, так и таскали её по площади, аккурат напротив культурного центра. Ну, побилась она вся. Всю ногу ей ободрали. Орала, естественно, на всю округу. Многие видели.. Потом отпустили. Упала она прямо на асфальт. Благо скорость была небольшая. Обратилась в травмпункт.
-
370

Ну, серьезных повреждений нет - ссадины да ушибы. Не знаю, что там у них было. Не дала она им что ли когда-то? Девка-то красивая, чисто русских кровей. Коса длинная, за неё и ухватили. И лет всего восемнадцать. Я бы и сам с ней не прочь. Но не таскать же за волосы по площади.

- А в чём проблема? Заявление она написала?
-
- Нет. Во всяком случае, пока. Звонили возмущенные жители, из тех, кто видел. Да, ещё один момент. Этих пацанов я хорошо знаю: Ванька Симачков да Петька Ипатьев. Мы из одного квартала. Вместе в футбол играем за поселок. Ну, нормальные они ребята. За ними раньше ничего не числилось. Работают на стадионе. Здоровые, не пьющие. Правда, до девок злые. Но там - всё по согласию. А тут, видно, не сговорились.
-
- Ты вот что, Василий Сергеевич, сходи-ка к ней домой.
-
- В общагу?
-
- Да, в общежитие. Поговори. Спроси, не надо ли чем помочь. Намекни, что заявление в полицию подавать не надо. Мол, у нас и так дел невпроворот. А с пацанами теми, мол, я проведу профилактическую беседу. Чтоб впредь не хулиганили.
-
- Хорошо, товарищ капитан! Я сегодня же к ней схожу.
-
Пуганув красной корочкой дежурившую на входе в общагу

бабку, следователь проник в пахнущее щами и мочой парадное общежития, где селились гастарбайтеры. И вообще все, кто не имел жилья в посёлке, но имел работу. У встретившейся нацменки в цветастом халате спросил, где живет повариха Светлана Иванова.

- А-а-а! Эта которая побилась. 25-я комната.
-
Следователь постучался. Никто не откликнулся. Тогда он

осторожно приоткрыл дверь. В комнате на четверых было пусто и тихо. Шторы задернуты, сразу ничего не различишь. Лишь на самой дальней кровати около окна кто-то лежал.

Василий Игнатьев тихо подошел ближе. На пружинной кровати увидел девушку, укрытую одеялом, из-под которого выглядывала простынка. Большая голова, крупные правильные черты лица, сочные губы. Совсем молоденькая. На щеке - ссадина.

- Света? - негромко спросил следователь.
-
Девушка открыла большущие голубые глаза, увидев рядом с кроватью незнакомого мужчину, громко вскрикнула и вся съёжилась под одеялом.

- Не бойтесь, Светлана Петровна, я - следователь Игнатьев. Я не сделаю вам ничего плохого. Мне нужно с вами поговорить.
-
Услышав это, девушка села на кровати, прижав одеяло к груди и плечам.

- Расскажите, что с вами произошло, - предложил Игнатьев и открыл блокнот.
-
- А чё рассказывать? - хрипло, спросонья проговорила Света. - Шла с работы сюда, в общагу. А тут эти. на мотоцикле. Схватили за косу и стали таскать по площади. Вот и весь сказ.
-
- А почему они это сделали?
-
- Это вы у них спросите. Я их видела-то раза два до этого. На дискотеке. Клеились ко мне. Всё хвалились, какие они крутые и как у них тут в поселке всё схвачено. Недвусмысленно предлагали прогуляться до кустов. Ну, я их и послала. И они, наверное, обиделись. А тут я иду по улице. И косища у меня длинная. Вот и решили отомстить.
-
- Понятно. Вы заявление в полицию на них писать будете?
-
- Да не буду я ничего писать. Бог им судья! Мне ещё тут жить. И защиты у меня тут никакой нету. На них напиши, а они в отместку ещё какую-нибудь гадость сотворят. Скоты!
-
- Вот и верно, гражданочка! Работу с ними я проведу. Чтоб от вас отстали. А то у нас в Махаловке у полиции и так дел невпроворот: вандализмы всякие, кражи, драки.
-
Облегченно вздохнув, следователь Игнатьев поднялся с табурета и вразвалочку, даже не оглянувшись, направился к выходу.

В отделении доложил исполняющему обязанности начальника, что беседу провел. Девка заяву писать не будет, так что дело закрыто.

- Ты это. все же с этими. архаровцами. проведи беседу. А то так им недалеко и до обезьянника. Нам ещё с твоими спортсменами морока!
-
Игнатьев кивнул и пожал протянутую начальником руку.

Героев эпизода Василий нашел в раздевалке поселкового стадиона. Они как раз надевали футбольную форму.

- Привет, орлы! Чего девок забижаем?
-
- Да так. Под руку попалась, - лениво сквозь зубы процедил Ванька Симачков. - Едем с Петькой на мотике, а тут эта. динамо крутит. Ну, думаю, поехали с нами! И рука сама её за косищу-то и прихватила.
-
Петька, слушая товарища, улыбался.

- Ну и что, по-другому никак нельзя было с девушкой пообщаться?
-
- А чё она?! - вдруг взвился Петька. - Весь поселок с нами не прочь, а они, вишь ты, особенные! Морду воротит. Тоже мне цаца! Теперь будет знать. - он зло затянул шнурок на бутсе.
-
- Вы это, ребятки, давайте от неё отстаньте. А то она и за- яву на вас в отделение может накатать. Вам что, заняться любовью не с кем?
-
- Да есть с кем! - устало отозвался Ванька. - Но всё одно - обидно! Ладно, воспитатель, ты сегодня на тренировку с нами идешь?
-
- Нет, сегодня не могу. У нас народ поувольнялся, и дел невпроворот.
-
- Ну-ну, - добродушно промычали первые парни на деревне.
-
Утром поздно легшего, а потом крепко спавшего Игнатьева пробудил звонок из отделения:

- Василий! - в трубке обозначился крайне взволнованный голос капитана Сидорова. - Тут та-а-кие дела! Это тебе не дань с торгашей собирать! Давай, быстро дуй в отделение! Друга- нов твоих убили - Ваньку с Петькой!
-
Через полчаса следователь уже сидел в кабинете начальника.

- Давай быстро дуй на площадь. Там они! Я велел оцепление поставить.
-
Все десять минут в милицейском «уазике» Василий никак не мог осознать случившегося: как так - Ванька Симачков и Петька Ипатьев?! Кто их и за что? Неужели за вчерашнюю девку?

На площади он нашел довольно большую толпу зевак, что странно для раннего часа. Четыре сержанта оцепили место красными лентами. Игнатьев молча им кивнул и нырнул под ограждение. Зрелище было не из приятных даже для видавшего виды следака.

Мотоцикл стоял строго посреди площади на центральной подножке. Мертвые тела были к нему привязаны толстенной проволокой. Глаза выколоты, рты открыты. На лицах - выражение ужаса. На груди - пулевые отверстия в области сердца.

Следователь Игнатьев подробно описал место трагедии. Подоспевший судебный фотограф непрерывно щелкал затвором своего «никона». Игнатьев перешел к поиску свидетелей. На удивление, их не оказалось. Ни в собравшейся по случаю необычного зрелища толпе, ни из окон близлежащих домов никто ничего не видел. Только в ранних утренних сумерках заметили тела на мотоцикле. Хотя место не из глухих - всю ночь горят фонари. На груди жертв - явно пулевые отверстия, но выстрелов также никто не слышал.

В полном недоумении Василий вернулся в отделение.

- Доложил в область, - невесело встретил его Степан Сидоров. - Ну что у тебя?
-
- Ровным счетом ничего! - зло махнул рукой Василий. - Такое впечатление, что это всё не здесь происходило. Ни одного человека не нашел, кто мог бы хоть что-нибудь сказать. Ни тебе людей, ни тебе сведений!
-
- А может быть, эта девка кого натравила? Всё же обидчики?
-
- Светлана Петровна Иванова, согласно показаниям вахтеров и соседей, последние сутки вообще не выходила из общежития. И никому не звонила. Всё время лежит в кровати. Побилась она прилично. И друзей-знакомых у неё, кроме поварих и официантов, нету. Да и не видела она их с момента, как два наших свежих трупа над ней поиздевались. Родня у неё отсутствует, поскольку детдомовская. Так что, по моему мнению, она здесь совершенно ни при чем. Хотя, конечно, мотив у неё есть. Но столь дикое, изощренное убийство - не возьму в голову, кто на такое способен. Как её таскали за волосы по площади, видели многие. Может, какой псих и решил проучить донжуанов.
-
Из областного отдела полиции начальник, недовольный ходом местного расследования, прислал своего следака по особо важным делам. Это был крепкого телосложения мужчина в кожаном реглане и черной шляпе, с хрипотцой в голосе, явно косящий под Глеба Жеглова, героя популярного сериала.

- Ну что, пинкертоны! - довольно развязно обратился он к Сидорову с Игнатьевым. - Версии есть?
-
- Никак нет, товарищ майор, - вытянувшись в струнку, доложил исполняющий обязанности начальника. - Ни одной зацепки!
-
- Да, для дураков зацепок, конечно, нет! А если подумать? Ребятки эти нигде не засветились, пока с девкой вчера не «развлеклись». Значит, и ноги надо искать от девки.
-
- Да что вы! - горячо возразил Игнатьев. - По всему выходит, что она вообще не покидала общагу.
-
- Ну, чтобы кого-то натравить, не обязательно на улицу выскакивать. Может, полюбовничек у неё какой есть? Эй, шерлоки холмсы, давайте-ка отвезите меня к ней. Я её так пресса- ну, что сама во всем сознается!..
-
Человек в кожаном реглане резко отворил дверь комнаты № 25. Света Иванова была одна в комнате. Но не спала, а читала в кровати.

- Следователь по особо важным делам майор Жарков! - с порога отрекомендовался областной гость. - Что читаем, гражданка Иванова?
-
Света повернула к нему удивленное лицо.

- А вам-то какое дело? Вы что, из библиотеки или книгами приторговываете?
-
- Из какой я библиотеки, вы скоро узнаете, - зло отозвался майор и сунул в нос девушки свою красную книжицу. - Убийц на своих обидчиков вы подослали?
-
- Да господь с вами! Я даже заявление на них не написала, вот он - свидетель.
-
- Написать - не написали. Но, может, как раз потому, что месть задумали. У меня вот есть. неопровержимые доказательства, что это сделали ваши дружки.
-
- Дурак ты, хоть и майор! Нет у меня никаких дружков. Одна я.
-
- За оскорбление офицера полиции при исполнении им служебных обязанностей я вынужден вас арестовать и доставить в областной отдел! - с плохо скрываемым смехом отозвался майор. - Даю вам ровно двадцать минут: одеться и собраться. Ровно через двадцать минут мы с вами покинем общежитие!
-
Он резко обернулся к сопровождающим его местным полицейским и вытолкал их в коридор.

- Ты что, майор, действительно думаешь, что это её рук дело? - спросил Сидоров.
-
- Её или не её - узнаем! В обезьяннике, да напугавшись, она скорее признается, чем тут на белых простынях. У меня и не такие цацы сознавались! Тут главное - напор!
-
Когда через двадцать минут полицейские вновь вошли в комнату № 25, Света уже оделась и сидела за столом. На ней было красивое белое с зеленым рисунком платье, белые туфли-балетки, на голове - косынка, которой она пыталась прикрыть сильно ссаженную щеку. Было видно, что левая нога девушки сильно расцарапана, а голеностоп опух.

- Дайте мне руку. Я. мне больно ходить. - сказала мужчинам Света.
-
Василий Игнатьев протянул девушке руку. Она тяжело встала на здоровую ногу, оперлась на его большую ладонь и благодарно улыбнулась.

- Мне бы палочку! Да вот не успела купить.
-
Так, опираясь на старшего лейтенанта, девушка вышла в коридор, спустилась по лестнице, вышла на улицу и села в машину.

- Давайте в отделение! А там я её в свою пересажу и в наш обезьянник доставлю! - скомандовал следователь по особо важным делам.
-
И около отделения девушка попросила Василия Игнатьева помочь ей выйти из одной машины и сесть в другую. И снова Света Иванова благодарно улыбнулась старшему лейтенанту.

Майор захлопнул дверцу за девушкой и резко рванул с места свой ВМУ

День у махаловских полицейских прошел в обычных заботах, усугубленных поисками виновников двойного убийства. Но они, как ни бились полицейские, не находились.

Судмедэксперт передал им, что смерть Симачкова Ивана Сергеевича и Ипатьева Петра Игоревича произошла в результате пулевых ранений в грудь. Выстрелы прямо в сердце. Там же находились и обе пули. Калибр 7,62 мм. Пули были выпущены из револьвера, поскольку гильз на месте происшествия не обнаружено, скорее всего, старинного, системы «Наган». Но глаза обоим выкололи ещё при жизни.

Утром плохо спавшего ночь Игнатьева уже почти привычно разбудил звонок исполняющего обязанности.

- Слушай, Василий, я вообще ничего уже не понимаю! Чертовщина какая-то. Звонили из области - майор Жарков найден сегодня утром мертвым! В своём BMV, у своего дома. Ужас! Но самое интересное знаешь что? Не поверишь, старший лейтенант! Пулевое ранение в грудь и. выколотые глаза!
-
- А с девчонкой что?
-
- Да всё в порядке с твоей девчонкой! Провела ночь в обезьяннике. Майор её всю вторую половину дня допрашивал с пристрастием. Но та ни в чём не созналась и только просила её отпустить, поскольку очень слабо себя чувствует. Но он не отпустил, оставил на ночь в отделении. Давай, бери «уазик», езжай в областное УВД, забирай свою красоту обратно - доставишь в общагу. Держать её дальше в клетке никаких резонов нету.
-
Василий быстро принял холодный душ и, не завтракая, запаковался в мундир стража порядка. Ему пешком до отделения - десять минут. Капитан Сидоров ждал его на улице около единственного на всё отделение «уазика».

- Ты вот что. - поосторожнее с ней. Ею уже на Петровке заинтересовались. черт! Ну почему всё это на мою голову! - исполняющий обязанности в сердцах махнул рукой и устало зашагал в отделение.
-
Шофер - молоденький сержант богатырского телосложения по кличке Федя Съел Медведя, на которую он добродушно не обижался, - с трудом завел рыдван, и они покатили в областное отделение.

Время утреннее, на дорогах уже пробки. Василий смотрел в окно и думал: «Что-то есть непонятное в этой девке. Ясно, что не она, но несомненно - из-за неё! Кто этот жуткий маньяк?! И как он всё это проворачивает? Нет, к ней надо определенно присмотреться!»

- Эй, Федя! - обратился он к водителю, - сверни-ка налево. Тут где-то есть магазин с полезными вещами для инвалидов. Мне надо палочку купить, покрасивее.
-
В магазине - небольшой комнатке с неулыбчивой старой продавщицей - следователь Игнатьев долго перебирал различные трости и палки. И в конце концов остановил выбор на витой темно-коричневой трости с массивной ручкой.

- Мне вот эту, пожалуйста.
-
- Так она ж дорогая! Вам кому, матери или бабушке?
-
- Да нет, это для девушки. Она подвернула ногу.
-
- А-а-а, для девушки и денег не жалко! Правда? - продавщица оживилась. - Невеста, поди?
-
- С чего вы взяли?
-
- Да больно долго выбирали. Прям как платье свадьбиш- ное!
-
Василий расплатился, подхватил трость и вышел к машине.

- Это для кого ж такую красоту купили? - поинтересовался Федя Съел Медведя.
-
- Да для этой. которую забирать будем.
-
- Подлизываетесь? Не хотите быть следующим?
-
- Не понял?!
-
- У нас по поселку слух идет, что того, кто той девушке что плохое сделает, поутру и находят. Так что поосторожнее, товарищ старший лейтенант!
-
Следователь Игнатьев пожал плечами, и они продолжили своё невеселое ралли-стоп.

Через час подъехали к областному отделению полиции.

- Ты это. не глуши, а то ещё, чего доброго, не заведется старая развалина! - Василий в сердцах хлопнул дверцей.
-
Представился оперативному дежурному и объяснил цель приезда.

Тот глянул на него с большим интересом и жестом пригласил следовать за ним. В женской камере в углу полулежала-по- лусидела на стуле Света. То ли спала, то ли дремала.

- Гражданка Иванова! - громко выкрикнул оперативный. - На выход! За вами приехали!
-
Девушка встрепенулась, открыла глаза.

- Мне бы. руку дайте! Нога распухла. не могу.
-
Василий шагнул к ней, подал руку. Света тяжело поднялась

и благодарно улыбнулась. Улыбка у неё была искренняя и обаятельная. «Наверное, у парней голова сразу кругом идет.» - подумал Игнатьев.

Он помог ей выйти из камеры и протянул ей трость.

- Это вам, Света! А то прошлый раз вы жаловались.
-
- Ой, спасибо огромное! Какая красивая! Только можно я за вашу руку ещё подержусь. Мне так удобнее.
-
Они вместе доковыляли до машины. Василий помог девушке вскарабкаться на заднее сиденье и сам неожиданно для себя сел рядом.

- Куда едем? - спросил сержант.
-
- В общежитие! - скомандовал Игнатьев.
-
- Почти не спала! - вздохнула девушка. - Меня этот ваш майор вчера вопросами замучил! Всё допытывался, кому рассказала о тех парнях. А я никому ничего не рассказывала. Да и друзей у меня в поселке нет. Так, есть две подружки в кафе.
-
Вместе на кухне работаем. А майор-то где? Велел меня выпустить? Так зачем ночь держал в этом жутком месте?..

Следователь Игнатьев терпеливо слушал ее. Потом спросил:

- А вы всё же что ему вчера сказали?
-
- Да ничего! Мне и сказать-то нечего. А он не поверил. Всё грозился какими-то божьими карами. со стороны полиции. Да так, не солоно хлебавши, и отвалил.
-
- Майор Жарков сегодня утром найден мертвым в своей машине, - чётко, глядя ей прямо в глаза, произнес Василий. - И знаете, что самое любопытное? У него пулевое ранение в грудь и. выколотые глаза! Точно так же, как у ваших обидчиков.
-
Света побледнела, всплеснула руками:

- Господи, за что ж его так? Кто?!
-
- Кто - сейчас разбираются специалисты. А вот за что. Надо думать - за вас!
-
- Как за меня? Что я ему такого сделала?
-
- Вы ничего. А вот он в отношении вас проявил избыточное служебное рвение. Ведь кричал, угрожал, правда?
-
- Было дело.
-
- Вот за это его бог и наказал. Только вот кто его наказал - бог или люди? Вы понимаете, во что вы вляпываетесь? За двое суток - третье убийство. Вам не страшно? Мне - да!
-
Игнатьев внимательно следил за лицом девушки и не видел ничего, кроме сожаления и, может быть, жалости к погибшим.

- Я. я. ни в чем не виновата!
-
- Возможно. Тогда кто?
-
- Я не знаю!
-
- Вот и мы не знаем.
-
Дальше до самого общежития ехали молча. Сержант Федя лихо подогнал «уазик» прямо к обшарпанному подъезду общаги. Василий вновь помог девушке выйти. Она снова опиралась на его руку. Так они поднялись на второй этаж и подошли к двери комнаты № 25.

Дверь была не заперта. А за дверью их ждал сюрприз. Там во всю хозяйничала комендант общежития Мари Ванна Чуйкова по кличке Мандела.

- А-а-а! Явилась не запылилась! Ты, бесстыдница, сколько месяцев не платишь за койко-место? Полгода, поди! Да я тебя за это могу выставить за порог в два счёта! Цаца хренова!
-
Чуйкова была местная. Когда-то работала в администрации поселка и была близко знакома с родителями погибших парней. Они росли у неё на глазах, играли с её детьми.

- Пацанов-то из-за тебя убили? Ишь, не дала она им! Видите ли, особенная! Понаехали тут! Спасу от вас, детдомовских, нету! Теперь в общежитии из-за тебя милиции больше, чем постояльцев. Вот переспала бы с ними, и живы были бы они сейчас, и у меня всё было бы спокойно. А тут теперь дергайся!
-
Василий попытался успокоить разъяренную женщину:

- Мария Ивановна! Девушке сейчас нужен покой, у неё травмы и она сутки провела в полиции.
-
- Вот там бы её и оставили! Нужна она мне здесь!
-
- Но вы не имеете права её не пускать!
-
- Имею! Я на всё имею права! Я жизнь прожила! И всю жизнь здесь живу! И всю жизнь вкалываю! И натерпелась в жизни всего. А эта, - она неожиданно замахнулась на Свету полотенцем, - глаза бы мои на тебя не смотрели!
-
Василий неожиданно даже для себя заслонил собой девушку.

- Мария Ивановна! Не перестанете хулиганить, ответите по закону!
-
- Да ладно! Испугалась я тебя. Всю жизнь-то был не особо важный! Безотцовщина! Нагуляла тебя твоя мамка. Сама не помнит, от кого, - злобно бормоча, Мандела вынесла свою толстую тушу из комнаты № 25.
-
Света с палочкой доковыляла до своей койки, села на неё и устало улыбнулась.

- Спасибо вам, что заступились! Она такая холера. А сейчас идите: мне нужно полежать.
-
Следователь Игнатьев молча кивнул в ответ, улыбнулся и вышел в коридор.

В родном отделении, в кабинете исполняющего обязанности, куда он зашел доложить о проделанной работе, сидел ещё и незнакомый мужчина в форме полковника полиции.

Капитан Сидоров поднялся ему навстречу:

- Вот хорошо, что ты явился! Познакомьтесь, - обратился он к посетителю, - это старший лейтенант Игнатьев, следователь, только что привез Светлану Иванову в общежитие из областного отделения.
-
- Следователь МУРа по особо важным делам, полковник Файтельсон, - без улыбки, не вставая и не протягивая руки, представился мужчина. - Расскажите-ка, старший лейтенант, мне всё с самого начала. Дело запутанное, громкое, скоро подключатся журналюги, и не миновать общественного резонанса.
-
- Да что рассказывать? Вопросов больше, чем ответов. Двое погибших совершили хулиганский поступок. Ехали на мотоцикле и прихватили за косу девушку. Эту самую Свету Иванову, местную повариху. Ну, мне поручили съездить к потерпевшей и уговорить её не писать заявление. У нас тут некомплект, дел много. Парни эти ранее не привлекались. Да она и сама не собиралась ничего писать. Сказала: «Мне ещё тут жить». С парнями я провел профилактическую беседу. на стадионе. в раздевалке. Инцидент был исчерпан. А утром - убийство. Да такое, что ни одной зацепки. Потом появился из областного управления этот майор Жарков. Он забрал Светлану Иванову в управление и там её допрашивал, оставил на ночь в обезьяннике. А утром уже его находят мертвым. И с теми же ранениями, что у наших мальчишек. Вот и весь сказ, товарищ полковник!
-
- Вот видите, товарищ старший лейтенант! Попытка скрыть одно преступление порождает новые, ещё более страшные. И много у вас по отделению таких сокрытий?! Да вас тут нужно всех высечь. - он посмотрел на исполняющего обязанности, - как сидорову козу!
-
Помолчал, задумавшись, потом добавил:

- Экспертиза показала, что оба убийства совершены одним и тем же способом. Оружие или то же самое, или точно такое же - револьвер системы «Наган». Такие остались, наверное, только у потомственных бандитов. Плюс выкалывание глаз. Обратите внимание: ещё при жизни!.. Ладно, эти ваши мальчишки! Но чтобы у сорокалетнего следака лицо было искажено ужасом, это, я вам скажу, большая редкость. Что ж такое он должен был увидеть перед смертью, чтобы так навеки испугаться?!
-
В общем, дела эти загадочные, запутанные и, скорее всего, долгоиграющие. Тут разбираться и разбираться. Вас, капитан, я попрошу выставить у комнаты девушки круглосуточное дежурство. А вас, старший лейтенант, взять над ней шефство: регулярно посещать, узнавать: не надо ли чего, помогать, чем можете. Эти убийства, безусловно, как-то связаны с ней. Может быть, исполнитель или исполнители попытаются на нее выйти. Тут-то мы их и накроем. А в целом скажу, что за всю свою практику я не припомню столь загадочного дела! Чудны дела твои, господи!..

Василий Игнатьев, прихватив с собой сержанта для дежурства, опять на уазике поехал в общежитие. Зашел в комнату № 25. Света спала сном младенца. Оставив сержанта у двери, Василий отправился в кабинет коменданта. Мандела была на месте. Она пила чай с завхозом - женщиной тоже из местных.

- Ещё раз здрасьте, Мариванна! - скороговоркой выпалил следователь, опасаясь, что Мандела его перебьет. - К нам прибыл следователь по особо важным делам из МУРа. Просил выставить охрану при комнате № 25. Так что без особой надобности туда не ходите. И ещё. Её соседок надо хотя бы временно отселить. Дело это приобретает страшный оборот: сегодня утром убит майор Жарков из областного управления внутренних дел, убит точно так же, как Иван с Петром.
-
- А-а-а! - взревела Мандела. - Так она ещё и следователя убила! Так чё её здесь охранять?! Её в тюрьму надо!
-
- Когда убивали следователя, она была в изоляторе временного содержания. Потому никак не может быть причастна к преступлению. Так что данных для её задержания нет. А вот проследить за ней надо - может быть, убийца или убийцы захотят с ней связаться - и отчитаться, так сказать, о проделанной работе.
-
- Какие вам ещё данные?! - не унималась Мандела. - Сволочь она последняя - вот вам и все данные! Гнать её надо взашей из нашего поселка! А вы ей отдельную фатеру организуете! Поварешкой ей пониже спины, чтоб вела себя соответственно!
-
Мандела ещё долго сотрясала воздух проклятиями. Потом всё же вызвала коридорную второго этажа - маленькую сухонькую старушку:

- Ты это, Лукерья, трех девчонок из комнаты № 25 посели куда-нето. А то полиция нашей безродной вонючке охрану выставила, на живца убийцу пымать хотят.
-
Следователь Игнатьев опять поднялся на второй этаж.

- Сержант! С поста не отлучаться! Через четыре часа тебя сменят. Соседок Светланы Ивановой сейчас отселят в другую комнату. Никого к ней не пускать без нашего разрешения. Чуть что заметишь - докладывать незамедлительно! Если девушка чего попросит, тоже нам позвони: поможем. Если куда пойдёт - иди вместе с ней. Это не домашний арест. Это - охрана.
-
Сержант кивнул. Тут же отвернулся и прикрыл рот рукой: зевота его просто разрывала с недосыпа.

Конец дня Игнатьев провел в беготне по другим делам. Вечером отзвонил на пост в общежитии и узнал, что всё в норме. Девушка ходила в туалет, попросила сержанта сопроводить её в ближайший магазин за продуктами, потом приготовила себе ужин и легла. К врачу не обращалась.

Василию хотелось выспаться после всех переживаний двух последних дней. Не удалось.

Утром его традиционно разбудил звонок исполняющего обязанности начальника отделения. Вместо «здрасьте», он громко выпалил:

- Манделу убили!
-
- Да? - сквозь сон пробубнил Игнатьев. - Вся ЮАР в трауре! А кого из двух - Нельсона или Винни?
-
- Нашу, нашу Манделу убили - Чуйкову Марию Ивановну, - дальше Василию послышался всхлип. - Пулевое ранение в грудь, глаза выколоты. Я не знаю!!! — взвыл капитан Сидоров. - Уволюсь! За что мне такое наказание?!
-
Через минуту он взял себя в руки.

- Давай, Василий, в отделение. Полковник Файтельсон уже в общаге, ведет расследование.
-
Перед зданием общежития, куда подъехали Сидоров с Игнатьевым, было очень много полиции, явно не поселковой. Показав удостоверения, они вошли вовнутрь. Рядом с насмерть перепуганной дежурной сидел полковник Файтель- сон и о чем-то ее расспрашивал. Завидев местных полицейских, Файтельсон повернул к ним умное, спокойное, хотя и излишне бледное лицо:

- Помимо вашего поста я организовал вчера ещё и внешнее наблюдение за входом. На посту дежурной мы установили видеокамеру. Сейчас запись изучается, но, по ее словам, никто посторонний в общежитие не проходил, ничего подозрительного не замечено. А комната Чуйковой - рядом с постом. У неё, как вы уже, наверное, догадались, пулевое ранение в грудь. Но выстрела никто не слышал. Криков - тоже. Глаза опять-таки выкололи при жизни. Впрочем, пойдемте, всё увидите сами.
-
Мандела сидела за тем самым столом, где вчера пила чай, когда к ней заходил Игнатьев. На большой рыхлой груди - запекшаяся кровь. Кровь запеклась и на щеках, вытекая из пустых глазниц. На лице - выражение предельного ужаса. Такой, насмерть напуганной, наглую и самоуверенную Манделу Василий Игнатьев не видел никогда.

- Нет сомнений, это тот же почерк. И оружие - то же. Или такое же. Но как можно было всё это совершить под носом у гласного и негласного полицейского наблюдения? Ума не приложу. Создается впечатление, что смерть настигает всех тех, кто хоть чем-то обидел Светлану Иванову. Вы, кстати, товарищ старший лейтенант, ничем не обидели подопечную?
-
- Нет, товарищ полковник! Помогал ей, чем мог. Тросточку купил.
-
- Вот потому вы до сих пор и живы! Поосторожней с ней! А то как бы Бог не выбрал вас следующей жертвой.
-
Потрясенный этим открытием, Василий Игнатьев вышел продышаться на улицу. Там он заметил недалеко от входа, охраняемого полицейскими, знакомую кроткую старушенцию, по прозванию Кузьминишна. Она была старухой уже тогда, когда Вася бегал по улицам поселка в коротких штанишках.

- Привет, Кузьминишна! Ты что тут делаешь? Вроде как не твой родной квартал.
-
- А я, милок, пришла к Светлейшей!
-
- Так, так, ты кого это так зовешь? Уж не Свету ли Иванову?
-
- Её, милок, её. Только она раньше была Света, а теперь - Светлейшая.
-
- И какое же у тебя до неё дело?
-
- Говорят по поселку, что ей никто отказать не может. Так вот я и хочу упросить её сходить в наш РЭУ, чтобы крышу мне зачинили. Уж второй год, почитай, как на голову капает.
-
- Вот те на! И думаешь, поможет?
-
- Ещё как, милок, поможет! Любой, будь ты хоть начальник РЭУ, не захочет поутру, отказав Светлейшей, стать трупом.
-
Не успел Василий осознать сказанное, как около милицейского кордона тормознул мерседес-Лонг. Из него степенно вышел Стивен - местный уголовный авторитет, здоровенный детина метра под два ростом и килограммов на сто пятьдесят весом, в дорогом костюме с галстуком, - и в сопровождении двух охранников, не торопясь, подошел к Кузьминишне.

- Вы крайняя?
-
- Я, милок, я. У тебя тоже дело к Светлейшей?
-
- Денег хочу ей предложить. А она мне за это - небольшую услугу... Пусть сходит к «синим» с района Ухмонки. Мы никак не можем пару спорных торговых точек на границе поделить. Пусть скажет им, чтоб отступились.
-
- И думаешь, поможет, Стивен? - вмешался в разговор Игнатьев.
-
- Конечно, поможет, начальник. После того, как областного опера завалили, все её боятся. И никто ей слова поперек не скажет. Иначе сам знаешь, что.
-
Довольно скоро за Стивеном образовалась очередь. Причем были как местные, так и совершенно незнакомые люди. Василий с некоторыми из них переговорил.

Учитель физики из местной школы хотел попросить её помочь с быстрейшим приобретением интерактивной доски, которая поможет оптимизировать учебный процесс, улучшит успеваемость.

Бизнесмен из Москвы хотел просить содействия в обретении выгоднейшего тендера на госзаказ.

Пара несовершеннолетних влюбленных хотела просить Светлейшую уговорить родителей дать согласие на их брак: ждать больше нельзя, девушка уже беременна.

Местный круглый отличник, золотой медалист Сергей Симонов хотел просить Светлейшую о содействии при поступлении в МГИМО: стать дипломатом он мечтает с детства.

Игнатьев прекратил расспросы после того, как увидел джип главы администрации поселка Вадима Силантьева, остановившийся неподалеку. Из него вышел мэр поселка и скромно подошел к краю очереди.

Быстрее ветра Игнатьев влетел в дверь общежития, отыскал Файтельсона:

- Вы слышали, полковник, новость? К нашей Свете Ивановой народ уже собирается, как к какой-нибудь бабке Ванге! У всех неразрешимые проблемы. И все уверены, что именно наша подопечная может всё разрулить.
-
- Что ж удивляться? Непонятное вызывает поклонение. Если действительно её Бог любит, так почему бы и нет? Вот сходите к ней, товарищ старший лейтенант, и попросите, скажем, повышения по службе! Вам она точно не откажет!
-
Не помня себя, Василий открыл дверь комнаты № 25. Света сидела на кровати всё в том же красивом белом с зеленым рисунком платье, в белых туфлях-балетках. Только косынка на этот раз была повязана на шее и не закрывала сильно ссаженную щеку. Руками она держалась за голову.

Увидев приближающегося Игнатьева, она вдруг с криком бросилась к нему на шею и прижалась к груди:

- Милый. Вася! Увези меня отсюда! Я больше не могу. Из- за меня гибнут люди! А я никому не хочу зла. Я женщина! Не убивать - рожать моё призвание! Вася, прости меня, я люблю тебя. Ко мне никто раньше так хорошо не относился.
-
Она ещё что-то говорила, но следователь Игнатьев уже не слушал, а только механически гладил затылок девушки и знаменитую толстую русую косу, за которую её и ухватил один из тех несчастных парней.

- Чем я могу тебе помочь, Света?
-
- Возьми меня замуж! Пусть у нас будут дети! Много детей. Чтобы я рождением новых людей могла бы получить прощение Бога за эти смерти, которые из-за меня.
-
Василий усадил девушку на кровать и сам сел рядом. Они продолжали обниматься.

- Света! Поймите меня правильно. Как офицер полиции я для вас сделаю всё, что в моих силах. Но как мужчина. У меня есть невеста. Мы знаем друг друга с детства. Свадьба - осенью.
-
Света отпрянула от груди полицейского и внимательно полными слез огромными глазищами посмотрела ему в лицо.

- Как жаль, Вася! Как всё могло бы быть хорошо. Господи, как же это всё могло быть!
-
Неожиданно она сползла с кровати, встала на колени и обратилась в угол, где у неё висел список известнейшей русской иконы, которую все называют «Спас Ярое Око».

- Господи! Прости его! Он не виноват! Не отнимай у него жизнь. Я люблю его! Если всё же захочешь его убить и меня убей! Невыносима жизнь моя, господи!.. Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя, яко на небеси, и на земли!..
-
Следователь Василий Игнатьев медленно, как в тумане, вышел из комнаты № 25. Больше они со Светой Ивановой не виделись. Через несколько дней она съехала с койки в общежитии и убыла в направлении, которое никому не открыла. Да вряд ли она сама знала это направление. Капитана Сидорова от исполнения обязанностей начальника Махаловско- го отделения полиции отстранили и уволили из органов за развал работы. Новым исполняющим обязанности назначили Игнатьева, повысив его до капитана. Осенью он женился. А весной следующего года у счастливых супругов родилась дочка, которую они назвали Света. Полковник Файтельсон так и уехал на свою Петровку, 38, не солоно хлебавши. Дела были признаны глухарями и сданы в архив. Смерти, подобные описанным выше, в поселке прекратились.

Поселок Томилино 27марта 2013 года



Владислав Ларин

СТИХИ ПРОШЛОГО ТЫСЯЧЕЛЕТИЯ

В моей жизни был период, когда я писал стихи. Мне было интересно их писать, а публиковать - не интересно. Мне не нравилась та поэзия, которая широко публиковалась в то время и не хотелось стоять рядом с теми авторами. Пожалуй, я писал их для себя - как способ выражения чувств и оттачивания стиля. С тех пор прошло много лет. К написанию стихов я больше не возвращался - занимался другими видами литературного творчества. И не только. Но, перечитывая прежние строки, я понимаю - сколь точно до сих пор они отражают мое ощущение мира. Сейчас я собрал эти стихи в книгу, поскольку меня не покидает ощущение, что они могут быть интересны не только мне...

Капли времени

Капли времени падают на пол, Ручейками стекая под стол.

Как удары подков или сабель, Слышу стук умирающих капель.
Здесь молитвы бессильны помочь И друзья не придут на подмогу.

Наступает для каждого ночь - Жизнь, как ветер, уносится прочь.

Ночь уже подступает к порогу,

И секунды стучат, словно капли,

Даже богу - Великому Богу Стук секунды внушает тревогу

Капли времени падают на пол.

Я забылся... Очнулся и вновь,

Как удары подков или сабель Слышу стук умирающих капель.

21 января 1984, ст. Наушки

Нам надо на кого-нибудь молиться

Нам надо на кого-нибудь молиться - Привыкли быть рабами у царей,

И из-за этого не раз пришлось умыться Багрово-красной кровушкой своей.

Не раз случалось - сбив ошейник,

Народ решал свободно жить,

Но вновь на трон всходил мошенник - Чтоб на Святой Руси царить.

Царил. Казнил. Клеймил и вешал.

Крестом и плетью Русь держал.

С опричниками слал депеши,

Поэтов в лагеря сажал.

Цари мельчали век от века.

Где вы, князья-богатыри!

А басурманам на потеху Являлись новые цари.

И Русь со стоном погребальным Ползла под плетью палачей.

Отрада ей лишь звон пасхальный,

Да свет березовых очей.

Текли века рекой неспешной,

Бунты вздымались, как валы.

Россия - праведницей грешной - Вновь поднималась из золы...

19 августа 1980

Мечется тень на стене

Мечется тень на стене,

Девушка плачет во сне,

В темных провалах аллей Гулко поет соловей.

Ярко сияет луна,

Ясно дорога видна,

Здесь никуда не свернешь И никого не найдешь.

Медленно капают дни,

Гаснут ночные огни,

Серая дней череда Тихо сплетает года.
Вечно я буду любить,

Думать, смеяться, творить.

Мне ничего не забыть И никого не простить.

23 марта 1984, ст. Наушки

Время жить потихоньку проходит

Время жить потихоньку проходит,

И ползут времена иные...

Ветер долгую песню заводит Над синью степной полыни.

Я любил эту жизнь как чудо,

Кем-то данное мне в награду.

А теперь уж недолго, покуда На могиле поставят ограду.

Я уже никогда не заплачу И смеяться не буду с вами.

Подарила мне жизнь удачу - Все увидеть своими глазами.

Кто-то вспомнит меня, быть может, Остальные прошествуют мимо.

Дел своих никто не отложит,

Чтоб стихи почитать любимой.

Все забудет новое племя,

Будут гордые гимны петься.

Наступает темное время.

Никуда от него не деться...

23 августа 1982, д. Галахово

Струила Лета свои воды

Струила Лета свои воды - Из ниоткуда в никуда.

Бушуя, пенились народы И разрушались города.

Дворцы и хижины пылали,

А кровь потоками текла.

Сверкало войско галунами,

Чернь непокорною была.

Грома и молнии метая,

Богоподобный исполин,

Снискавший имя Негодяя,

Был в этом мире властелин.

17 декабря 1980

Эпитафия

Я дома, Ты в гостях. Подумай о судьбе. (надпись на могильном камне в Лавре Александра Невского, СПб.)

Раб божий, ты присел на этот камень,

Под ним мой прах, над ним моя душа.

В тебе еще пылает жизни пламень,

Ты счастлив - жизнь безмерно хороша.

Мой путь закончен. Жизнь так быстротечна...

Я видел жизнь. Теперь я вижу смерть.

Здесь птицы будут петь негромко и беспечно,

И вечная лампада будет тлеть.

Постичь глубинный смысл бытия - Пусть это станет в жизни цель твоя.

Что знаешь о путях, назначенных тебе?

Я дома. Ты в гостях. Подумай о судьбе.

10 октября 1982


Елена Прокофьева ВАЛИ ИЗ ШВЕЙЦАРИИ

Не подумайте, что это призыв немедленно покинуть сию благополучную страну. Вали - швейцарская фамилия русской молодой женщины Вероники, вышедшей замуж за бизнесмена из Базеля. Многие помнят очень популярную в 90-е годы песню Олега Газманова про «ночных бабочек», слетавшихся на заманчиво горящие огни отелей, в которых останавливались иноземные туристы. Но была еще одна категория девушек, которые искали контакты с иностранцами, но только ради возможности покинуть Страну Советов путем удачного брака с каким-нибудь респектабельным гражданином. Это были молодые особы несколько другого рода, чем упомянутые в песне «бабочки», - они не торговали своим телом, были, как правило, хорошо образованны, владели иностранными языками, безупречно одевались и имели прекрасные манеры. Именно такой была Вероника - стройной, элегантной, начитанной и категорически настроенной на иностранного мужа. С этой целью она не только вращалась в определенных компаниях и посещала специальные места возможного скопления потенциальных женихов, например международные выставки, музеи, Большой театр и симфонические концерты, но и обратила свой взор на Небеса - стала
ходить в церковь и молить Господа и Матерь Божию помочь ей осуществить непростую мечту.

Милосердный Господь услышал эти молитвы и послал Веронике не только просимого мужа, но и ВЕРУ. Теперь в ожидании визы молодая жена швейцарского мужа полюбила паломничать - Сергиев Посад, Дивеево, Псково-Печерская обитель, лавры Украины, Шамордино, Оптина пустынь, многие далекие и близкие святые места стали ее излюбленными маршрутами. Самым первым и самым ярким знакомством с монастырской жизнью стало посещение Свято-Никольско- го монастыря в Малоярославце. Надо сказать, что Вероника была не единственной женой иностранного мужа, узнавшей и полюбившей Бога. Многие наши женщины, так стремившиеся в загадочные заграницы, не избежали тоски по родине. Большим утешением для них стало посещение православных храмов в новых отечествах, где они открыли для себя Бога. В этой поездке нашу героиню сопровождали две такие дамы: итальянская подданная Ирина и фрау Танька. Так ее любовно называли за то, что эта рыжеволосая статная женщина была по внешности больше «фрау», чем самая эталонная немка. В очень морозный день рождественского поста они прикатили в Малоярославец на огромном «мерседесе», каковой в 1994 году местные жители, наверное, впервые увидели живьем. Пока еще одетые по европейским зимним стандартам в кашемировые пальто и тонкие норковые шубки, эти дамы бухнулись на колени уже на пороге Корсунского храма, в тот момент единственного действующего в обители. Все, кто пришел в эти годы к Богу, хорошо помнят, как за один даже небольшой шажок в Его сторону, Господь посылает первые дары Своей благодати. Это случилось и с нашими «тремя грациями». Все дни, проведенные в монастыре, они безостановочно обливались слезами - умилительными во время богослужения, покаянными на исповеди, благодарными все остальное время.

Почему-то впоследствии они больше всего вспоминали первую постовую трапезу и утверждали, что в жизни ничего вкуснее не ели. В полуподвальном помещении с мрачными кирпичными сводами сестры наскоро оборудовали трапезную. Время было полуголодное для всех, а уж в монастырях и подавно с едой было слабовато. Поэтому гостьям на обед подали слипшиеся макароны - постного масла не было, да еще и совершенно холодные - даже лишний раз подогреть еду было проблематично. Надо было видеть, как эти милые дамы, привыкшие к изысканным блюдам в дорогих ресторанах, уплетали нехитрую еду и смущенно просили добавки. В конце трапезы они спросили у послушницы, в чем же секрет такой вкуснотищи? «Ну, так с молитвой же их варили», - ответила она. Так был преподан первый урок, показавший им чудесную силу молитвы. И сегодня, спустя почти двадцать лет, подруги при встрече с умилением вспоминают эти малоярославецкие макароны.

Очень быстро у Вероники изменился круг общения и круг чтения, стройные ножки прикрылись длинными юбками, светловолосую голову всегда украшали пока еще дизайнерские платки. Но скоро и они сменились на простые черные, повязанные по самые брови, на манер монастырских послушниц. Таким было веяние времени, новообращенные христианки ввели новую моду на длинные юбки и бесформенные кофты черного или какого-то грязно-неопределенного цвета. Это была временная крайность с дальнейшим положительным эффектом. Но именно в таком наряде Вероника сошла с трапа в швейцарском аэропорту. Респектабельный супруг потерял дар речи: он ведь встречал элегантную леди, оставленную им полгода назад в Москве. А к нему, скромно потупив взор, приближалась бледная, совершенно не накрашенная тетка, с головы до ног облаченная во все черное, включая низко повязанный платок того же цвета. Прикрывая жену крупным накачанным торсом, Грегори стал поскорее теснить ее к машине, чтобы вдруг случайно оказавшиеся в аэропорту знакомые не застали его в такой «неприглядной» компании.

Начались месяцы непрестанной борьбы - Вероники с мужем, требовавшим вернуться в прежний гламурный вид, и

Вероники с самой собой. Возвращение к прежнему облику казалось ей предательством по отношению к Богу, но, с другой стороны, Господь же учит жену покоряться мужу. Если бы этот брак продержался еще несколько лет, то молодая христианка нашла бы золотую середину. Но в тот момент горение сердца было столь мощным, что другого пути она не видела. Кроме того, и характер у нее был бойцовский, натренированный стоять на своем до последнего. В роскошном шале, красиво расположенном в прославленных швейцарских Альпах, Вероника облюбовала для себя самую уединенную комнату, которую оборудовала по примеру скромной монашеской кельи тех времен. Светские рауты, ужин в дорогом ресторане, поход по модным бутикам в поисках последних новинок - все, к чему Вероника прежде так стремилась, теперь совершенно обесценилось в ее глазах. Когда отступила эта внешняя мишура, перед ней открылись необъятные духовные горизонты. Пришло счастливое время откровений, словно Господь приоткрыл дверцу, за которой скрыта тайна жизни. Любимым ее занятием стало чтение Евангелия. Даже в предвкушении этой встречи с Богом всякий раз ее сердце замирало от радости, которую она уже ни за что не променяла бы на былые мирские удовольствия.

Она разыскала ближайший храм, кстати, не такой-то и близкий - километров восемьдесят в один конец, да еще большей частью по горному серпантину. Но это немалое расстояние преодолевала на одном дыхании. Посещала все богослужения, втянулась в приходскую жизнь. Зарубежные приходы, как правило, немногочисленны, поэтому отношения между прихожанами, а также священником и паствой более тесные и сердечные. К этим островкам Православия на чужой земле прилепляются разные люди - успешных и не очень, семейных и одиноких, их объединяет явная или тщательно скрываемая, но неизбежная тоска по Родине. Вероника, будучи женой состоятельного человека, старалась хотя бы «своим имением» оказывать помощь тем, кто в ней нуждался.

Приходская жизнь налаживалась, ну а семейная трещала по швам. Через год брак распался, конечно же, не из-за обретенной веры. Скорее всего, произошло это потому, что Вероника просила у Бога мужа не для создания семьи, рождения и воспитания детей, а из стремления к безбедной и полной заграничных удовольствий жизни. После развода Грегори обеспечил бывшей жене достойное существование. Думается, не только потому, что так предписывают швейцарские законы. Конечно, он любил Веронику и уважал ее веру. Но общий язык не был найден.

Свободная от брачных уз Вероника, имевшая в своем распоряжении приличные средства, получила возможность осуществить заветную мечту - совершать паломнические поездки по всему миру. Ее знают во многих монастырях - в Иерусалиме поработает на сборе оливок, в тихой украинской глубинке поможет потолки побелить и стены покрасить в сестринском корпусе, ну а потом уже в Греции работы месяца на три найдется. Почти пятнадцать лет эта «очарованная странница» переезжает из одной обители в другую. И с изумлением вскидывает свои по-прежнему красивые голубые глаза, если кто-то из бывших знакомых участливо спросит, не одиноко ли ей.



Ольга Краева ДЕРЕВЕНСКИЕ ПЕРЕЗВОНЫ

БОЛОТНАЯ

В гости к соседу Петровичу заехал на выходные некто Изя.

- Вы, вероятно, Изяслав по полному будете? - поинтересовалась вездесущая дачница Джанетта, делая намёк на древнерусский сюжет.
-
Изя не ответил и отвернулся.

Вечером наши мужики, как всегда, потянулись к берегу. Наловили рыбки, поставили коптильню, зарыли под догорающим костерком картошку - и разлили по кружкам заветную «косорыловку». Изю тоже не обидели, уважили как гостя полным гранёным стаканом. Да не одним! Слово за слово, уселись ребята на травку, закурили... Тихо. Соловьи поют. Чайки над водой кувыркаются.

А Изе неймётся. Потянуло его на беседу. Стал искать для задушевного разговора жертву. Подошёл к Витьке Бражкину. Тот как раз картошку на углях переворачивал.

- Знаешь, Виктор, вчера я на Болотной площади был. Чё там творилось! Наши напирают, требуют всех в отставку, ментов теснят.
-
Витька молча набулькал себе полстакана и поинтересовался, не готова ли уже там копчушка на закусь?

Изя - к Палычу:

- Старик, если на Болотной так дело пойдёт, то я живо кой-кому просигналю. У нас не забалуешь!
-
- Ты, давай, закусывай, - хрустя малосольным огурчиком, мирно посоветовал Палыч. - Да подай-ка мне ведро, там у нас ещё окуньки на очереди.
-
Изя поправил модную кепочку и, пропустив мимо ушей просьбу собутыльника, крепко взял за пуговицу подвернувшегося под руку Сашку Мягкого:

- Понимаешь, Сань, всех, кто вчера разгонял людей на Болотной, я бы, не глядя, перестрелял.
-
- А чё их стрелять-то? Зачем? Сезон ещё не открыли, - Сашка разломил горячую картофелину и дал попробовать Изе. - У нас, дорогой, на Болотной тихо. Дичи, это правда, много. А какая там клюква, видал? По кулаку. А моховики щас пойдут. С чайник ростом! Нее, ты нашу Болотную не трогай. Мы там по осени, если хочешь знать, каждый год День лосиной мухи справляем. По грибы пойдёшь - увидишь - противная тварь, ушлая. И всё за воротник норовит залезть. Или под шапку. Кусает, стерва, хуже комара.
-
Но мы её заговариваем! Берём с собой водки, закусочки разной - и на ночь. Сидим на болоте, выпиваем, а остатки, если уж перебор, выливаем в мох: на тебе, дескать, гнусь кусачая, подавись! И помогает. Прошлый раз, правда, не рассчитали силы-то. Лишку выпили. Так наш Гоша-борода, с турбазы, пошёл за ёлку пописать и не вернулся. Под утро хватились его. Нету! Ринулись искать. А он дрыхнет себе, блаженный, во мху. Бородища с брусникой спуталась. Закусывал, видать, по дороге. И два жука навозных ночевать там пристроились. Думали, мох про бороду-то. Наверно, и яйца на радостях отложили. А чё им надо - тепло в бороде-то и сухо.

Санька отхлебнул из банки огуречного рассола и обернулся к Изе. А тот уже и не слушал. Свернулся калачиком у костерка на подпалённой травке и закемарил.

И снилась ему, мятежному, Болотная с клюквой, моховики с чайник и пьяная лосиная муха во мху.

И похоже, что стрелять парню уже ни в кого не хотелось.

НА ДНЕ «ШЕДЕВРА»

У соседа по даче дяди Шуры - день рождения. Круглая дата. Юбилей.

Ну, понятное дело, понаехали к нему из Москвы дружки с подарками. Кто - с набором удочек и шампуров, кто - с полным рыбацким снаряжением, кто - с сапожищами до ушей. А что ещё дачнику на берегу Волги надо среди воды и гря- док-то?!

Но самый близкий его приятель всех, можно сказать, умыл: привёз фирменную, семилитровую бутыль водки «Столичная» с позолоченным краником у основания, чтоб, значит, наливать было без проблем.

Я, как увидела этот подарочный шедевр, сразу давай канючить:

- Дядь Шур, ну если к концу лета осилишь эту бадью, то уж, пожалуйста, не бросай стеклотару, отдай мне! Я на ней такой сюжет распишу!..
-
- Нет вопросов! - мудро кивнул сосед и бережно припрятал бутыль в сарае.
-
Но слухами, как известно, земля полнится. И к вечеру, как бы по причине просто поговорить, потянулись к сараю мужики. Сначала уговорили дядю Шуру налить по стопарику. Чтоб распробовать шедевр-то! Потом - по стаканчику... Затем стали спорить на предмет того, что если взять, допустим, на грудь по поллитра, то можно ли будет без проблем отсидеть зорьку на рыбалке.

Один из гостей стал уверять, будто бы ему и литр нипочём, что завтра с утра он спокойно на спор выкосит свой газон, поработает от души и будет, как свежий огурец.

Второй тут же высказал неоспоримую мысль: если работа помешает ему пить, он бросит работу.

Третий, правда, на счет литра посомневался, сможет ли он после его принятия работать. Но если, к примеру, руководить - так запросто. Давая при этом мужикам понять, что если пьянка будет продолжена - он готов её возглавить!

Короче говоря, когда на дворе стемнело, на дне шедевра осталось всего ничего и дружеская беседа в сарае перелилась в бурную утечку информации.

Но тут спохватилась дядишурина жена Натэлла. Всё это время она и её подружки сидели в беседке под вьющимся хмелем, тянули шампусик и время от времени запевали свою любимую песню «Зачем вы, девочки, красивых любите.».

А дело-то к ночи! А мужиков всё нет и нет! У кого юбилей-то?

Добравшись в гневе до сарая и с ужасом увидев опустошенную подарочную ёмкость, Натэлла обессиленно запричитала, как известный персонаж пьесы Горького «На дне»:

- Ах, вы, засранцы! Семь литров! За вечер! Такую песню испортили!..
-
И зарыдала.

Но тут третий, кто вызвался процессом руководить, быстро нашёл, на кого свалить дело:

- Да мы бы и рады не пить, Натэлла Ивановна! Но тут Ольга заходила, художница-то эта, твою мать. Просила срочно ей пустую бутыль отдать! Для росписи шедевра. А куда нам было деваться?!
-
ОСТРОВ ЛЮБВИ

Наша деревня этаким мысом на залив выходит. Кругом море - водохранилище Иваньковское. Когда вдоль берега летишь на моторке, то слева у фарватера - всем известный «Остров любви».

В будни там пусто: потухшее кострище посередине, видавшая романтические сюжеты палатка для утех и забытое бельишко на верёвках трепещется.

Наши деревенские бабники, Гошка и Санька, этот островок любви вроде как оприходовали на лето. Чужаков туда ни- ни, сами справляются и крышуют иногда своих же.

В прошлый раз привезли парни двух «пионерок» из Город- ни. На вид лет по пятнадцать девкам. Но вроде как взяли их из-за прилавка в «Галантерее», значит, постарше. Короткие юбчонки, стринги, маечки с лозунгами о свободной любви. Гуляли весь день, визжали от страсти, а под вечер костерок запалили. Но так случилось, что к ночи не хватило водки.

Отважные Санька с Гошкой - с гусарским почтением к дамским капризам - прыгнули в ялик и на вёслах двинулись в Мелково, в круглосуточное сельпо.

Там загрузились изрядно - и уже на пути к причалу встретили бывших одноклассников из зверосовхоза. А те, узрев в кошёлках друзей снедь и выпивку, склонили парней к воспоминаниям о незабвенных школьных годах и первой юной учительнице, клюнувшей на их соблазнительный крючок.

Засиделись гуляки на пристани до последнего стакана, продрогли в ночном тумане и поехали по темноте по домам - просветлеть и выспаться. Санька с Гошкой, чтоб не будить родню, залегли на сеновале. И тут уж где-то к пяти часам утра Саньку вдруг как обухом садануло по тыкве. Он толкнул соседа и в ужасе затараторил:

- Гошк! Толстый! Мы ж баб на острове забыли! Слышь! Девки-то наши где?
-
- Где-где. - Гошка с хрустом повернулся в сене и смачно ответил - где.
-
- Нет, Толстый. Вставай! В гостях хорошо, а дома ищут! - ненароком скаламбурил Санька. - Дома-то девок потеряли.
-
И друзья кубарем скатились с сеновала, натягивая по дороге портки, рванули по тронутым зарёй волнам на «Остров любви». А там, как говорится, картина маслом. Над потухшим костерком, как из сигаретки, тянулся тощий дымок. Рядом, тесно припечатавшись друг к дружке, стуча от холода зубами, в одной майке на двоих сидели посиневшие галантерейные барышни. Увидев родные лица вчерашних попутчиков, радостно встрепенулись и разве что не упали ниц перед сошедшими на землю благодетелями:

- Ребя-я-я-ята. А водки привезли?
-
ПИСТОЛЕТ

В ближайшем к нашей деревне районном центре - всего по штуке: один светофор, один полицейский и один общественный туалет на одно очко.

Был праздник - День города. Надо было развлекать народ. А где взять звезду за копейки?

Зная, что лучшая моя подруга - известная народная певица, послали ко мне от местной власти гонцов.

Уговорила я Наташку. А та согласилась. Поди-ка плохо! Выйдет на площадь такая статная, необъятная русская красавица, да как залудит на всю округу «Кони-звери» или «Распрягайте, хлопцы.», весь город сбежится, как на пожар!

Но дело-то в том, что на районные подмостки выскочила Наталья прямо из автомобиля с дороги Москва - Тверь. За рулём, на скорую руку, и цвет лица рисовала, и платье концертное с тремя нижними юбками натягивала, и бусы в семь рядов наматывала, и бубен с колокольцами о коленку разогревала.

В общем, вышла, сияющая, к восторженной публике, как свежий огурец после утренней росы. Народ взревел от такого сюрприза и задушил певицу овациями.

Одну-другую песню спела Наталья, третью-десятую, а зрители не отпускают: «Напилася я пьяна», давай! «По Муромской дорожке»! Просим!...

Весь русский репертуар выплеснула подруга на головы своих благодарных почитателей. Но природу-то не обманешь.

И почуяла Наталья, что ещё пара песен и не добежит она до туалета.

Быстро свернув концерт и выдав напоследок с толпой «Течёт река-Волга», рванула стремглав народная певица через всю торговую площадь к вожделенному единственному «очку» райцентра.

С любопытством глядел прохожий люд вслед несущейся со скоростью звука бабе в живописном наряде, на высоченных шпильках и с ворохом бус на шее.

И вот оно - заветное строение. Бац! А изнутри заперто. Наталья забарабанила в дверь:

- Эй, вы! Кто там? Отпирайте! Сколько можно?! Урою гадов!
-
Из глубины туалета раздался досадный мат, и через мгновение, на ходу застёгивая штаны, оттуда выскочил перепуганный полицейский.

Наталья в сердцах оттолкнула его, и. наконец-то обрела счастье уединения. Но пока путалась в трёх накрахмаленных юбках, неистовый ответный стук в косяк оторвал её от процесса.

- Пистол-е-ет! Я там свой пистолет забыл. Открой, гадюка!..
-
Трудно сказать, кто потом первым пришёл к финишу.

Вышвырнутый крепкой Натальиной рукой пистолет со свистом летел через торговые ряды. За ним, матерясь и чертыхаясь, мчался полицейский. Единственный в райцентре. От единственного общественного толчка. Бежал и не ведал, что минуту назад имел счастье соприкоснуться с единственной в своём диапазоне народной певицей России.

СУБЪЕКТ

Моей соседке по даче бабе Клаве девяносто три года. Она строга во всём. С утра до вечера гоняет по огороду своих безропотных дочерей, «дремучих» пенсионерок Люську и Фаин- ку: и пропололи не так, и доски у бани неладно сложили, и с мужиками негибкую политику ведут.

Моего нынешнего мужа, Бориса Степановича, не жалует за его интеллигентность и респектабельность.

- А субъект-то твой где? - спрашивает она, заглядывая через забор нашей усадьбы. Лукавит. Видит, что Борис в этот момент со знанием дела пересаживает малину от теплицы к забору.
-
- Почему субъект-то, Михална? Он муж мне. Мы венчанные. Наш союз Господь хранит.
-
- Господь всех хранит. Только срок хранения у всех разный. Я вот, поди, так и помру без мужика.
-
- А хотелось бы со старичком-то на печке погреться? А?
-
- Не, Оля-й! (Опять лукавит, а в глазах черти зеленые загораются). Я не шибко вязкая!..
-
- Вязкая? Это - как? Доступная, что ли? Падкая на мужиков?
-
- Не. Не так!
-
- А как ещё? Податливая? Сговорчивая?
-
- Не-е-е!
-
- Как же тогда?
-
- Не вязкая. И всё тут!..
-
Так вот и сидим мы с ней иногда на завалинке, греемся на солнышке. Журчим о том, о сём. Спелые подсолнухи шелушим. И она опять за своё:

- Твой субъект-то какой чай любит? Вон возьми у меня с грядки мяты или лимонника.
-
- Нет. Он из всех трав мелиссу предпочитает.
-
- Лучшая трава - крапива по жопе!
-
Баба Клава с интересом оборачивается в сторону «субъекта» и долго смотрит, как он ловко орудует лопатой.

- Не молодой ведь он у тебя, а, вишь, как старается. Крышу наладил, нужник сколотил. Береги мужика-то. Вон, мои-то девки доводили своих до кипения, пока те не испарилися.
-
- Берегу, баб Клав!
-
- Тотто же! Ты, Оль, вспомни, сколь раз по жизни замуж-то отлучалась?
- Ну, было дело. Наломала дров в молодости. Так ведь, чем больше дров, тем теплее воспоминания. Все же довольны! Обиженных нет!
-
- И то!.. По себе знаю. - баба Клава оперлась на клюшку и двинулась к избе. - Пойду. А то ноги мозжат.
-
- Мозжат, это как, баб Клав? Болят, что ли?
-
- Не-е!..
-
- А как? Ноют? Свербят?
-
- Не. Не так.
-
- Гудят от работы?
-
- Не, Оля. Не гудят. Мозжат!!!
-
Остановилась. Ещё раз глянула через забор в мой сад.

- Ты вот што. Я там картошки молодой накопала. Возьми кошёлку, отнеси субъекту. Любит, поди, с селёдочкой-то!
-
ГЕРОЙ

Дядя Толя - мой деревенский сосед. У нас избы рядом. Он- то здешний, коренной, а я вроде как дачница: бываю здесь налётом. В будни он, пенсионер лет восьмидесяти, пашет на своём огороде и одевается. ну, в общем, не у Сен-Лорана. А в выходные - преображается. Надевает ковбойку с ярким галстуком, старый шевиотовый пиджак с медалью «За трудовую доблесть», шляпу, кеды. И часто ко мне в гости наведывается.

Дяде Толе я нравлюсь, и он этого не скрывает.

- Ты вот по радио выступаешь, в газеты, журналы пишешь, - начинает он свой любимый разговор, - а у меня для тебя тема есть. Записала бы!
-
При этом он достаёт в очередной раз до боли знакомую мне папочку с тесёмочками. В ней - фотографии, просроченные пропуска и копии каких-то справок.

- Вот это я в сорок пятом, - тычет он пальцем в пожелтевшую фотографию. - Мне тогда восемнадцать было. Ещё бы немного - и на фронт взяли. А это вот моя вторая - Нюська. С первой развёлся, а с этой - ещё посмотрим на поведение.
-
А вот это я на заводе. Я там в хоре пел. Корреспондент однажды приезжал, снимал для газетки. А тут грамоты разные. Вот эта - за участие в забеге. Да про меня много чего можно написать! Я ведь, если хочешь знать, стихи пишу. Хочешь частушку про Клинтона с Моникой?

Я терпеливо слушаю дядитолины нескладушки и обещаю когда-нибудь при случае написать о нём что-нибудь эдакое.

На том и расстаёмся.

Я знаю, что деревенские бабы (в том числе и его Нюся) потешаются и за глаза зовут его - Герой. Наверное, за неизменный пиджак с медалью и ещё за что-то. Им смешно, а мне в следующий выходной опять перебирать его старые фотографии. Не удивлюсь, если он что-то и споёт ради нетленной записи.

- Ладно, - сдаюсь я наконец. - Вечером возьму диктофон, приду к вам на завалинку и запишу живой рассказ со стишками. Договорились?
-
На закате, нехотя, огородом иду к его избе и вижу через забор: на лавочке в условленный час сидит дядя Толя со своей Нюсей, соседка Клавдия, почтальон Вера, четверо их внуков и дружки с лесопилки Митяй и Витяй.

- Это какие у тебя с Лёлькой дела на ночь глядя? - ворчит Нюся, то ли ревнуя, то ли что.
-
- Да вот ходит за мной всё лето, - отвечает ей дядя Толя. - Дай да дай, Анатоль Митрич, интервью. А мне это надо?..
-
______________________________________________________________

Издательство и типография МБА закончили свою работу. «Посиделки на Дмитровке» разместились на 415 страницах. Остался лишь один свободный листок. Пусть он будет тем белым платочком, которым мы, авторы сборника, взмахнем ему, как машут лайнеру, уходящему в большое плавание. Дружной когортой стоим мы на берегу и со светлой радостью смотрим вслед нашим мыслям и чаяниям, которые так хотелось бы передать каждому, кто встретит на пути эту книгу. Однако в наших глазах и грусть: от нас навсегда ушли два замечательных наших друга - Борис Гольдфарб и Саша Лонгинов. Мы никогда не забудем их.

А нас ждут новые заботы. Вот Ада Дихтярь с беспокойством глядит на часы: спешит на встречу со школьниками. Недавно вышла в свет её документальная повесть «Первый» о Юрии Гагарине, и она стала неимоверно быстро востребована читателями, прежде всего теми, для кого создавалась книга - детьми, мечтающими найти героя, с кого бы им делать жизнь.

Татьяна Поликарпова, тонкий психолог, своей писательской темой выбрала становление человека, гармоничное воспитание его чувств, преемственность духовного богатства от поколения к поколению. Её трилогия «Было - не было» - бестселлер, помогающий родителям и детям понять друг друга.

Олег Ларин - виртуозный знаток русской глубинки. Язык его героев выразителен и сочен. Он подмечает удивительные мгновения их жизни - и трогательные, и горькие, и юморные.

Не как заезжий гость знает глубинку и Вячеслав Маврин. Мир его рассказов населен добродушными, порой наивными чудиками. Но сейчас он работает над повестью о тульских чекистах 41-го года. Это уже будут совсем другие люди.

Станислава Никоненко можно с полным правом назвать чемпионом по объему творческой работы. Он готовит к изданию многотомные произведения Аркадия Аверченко, Гайто Газданова, Юрия Слёзкина. Да и жизнь самого Станислава Степановича богата незабываемыми событиями. Как не поведать о них?

Долгие годы работают в журналистике Тамара Александрова, Лина Тархова, Татьяна Копылова, Алла Зубова. Сколько встреч с выдающимися людьми науки, литературы, искусства, в значительной мере определивших лицо и характер своего времени. Рассказ о них всегда интересен читателю.

«Времён связующая нить...» - под такой рубрикой можно поставить глубоко волнующие очерки-воспоминания Татьяны Братковой о её семье, о её старшем поколении, ставших свидетелями исторических событий.

Ирину Меркурову судьба наградила интересной биографией. О том, что видела, о людях, бывших рядом с ней, она увлекательно пишет и в прозе, и в стихах.

До сих пор Марина Колева блестяще работала в теме истории нашей повседневности в аспекте культуры. Сейчас Марина задумала написать о прожитом. Дочери болгарского эмигранта, соратника Димитрова, посчастливилось быть знакомой с деятелями Коминтерна, знаменитыми зарубежными писателями.

Тележурналист Вера Криппа тоже пишет воспоминания, но уже об известных людях русского зарубежья.

Имя Ларисы Черкашиной знакомо и авторитетно среди пушкиноведов всего мира. Александру Сергеевичу она посвятила все свое многолетнее творчество журналиста-исследователя. Но личность гения оказалась неисчерпаемой. Находятся все новые и новые факты, штрихи. А редкие минуты отдыха Лариса посвящает своим лирическим, светлым стихам.

Мастеру мини-шедевров Наташе Коноплёвой удаётся душевно, с застенчивой улыбкой в сюжетах, где «словам тесно, а мыслям и чувствам просторно», сказать о важном. И ещё Наташа прекрасно владеет электроникой, потому и выбрали мы её «хозяйкой» сайта МСЛ в Интернете.

Историк, культуролог, полиглот Юрий Каграманов увлечен глобальными проблемами взаимопонимания между народами. Сейчас он работает над темой Божьего Закона - Десяти Заповедей, идущих «от Моисея».

Национальная тема красной нитью проходит через все научные и публицистические работы Светланы Алиевой.

Детство и юность Ирины Репиной прошли в Средней полосе России, в бунинских местах, а профессия океанолога увела её в огромный мир от Арктики до Антарктиды. Какой диапазон впечатлений для журналиста!

Далеко от родного дома увела судьба и Наташу Астанину. Но её память бережно хранит образы людей, события.

Виктор Соколов - известный поэт-песенник. Однако неожиданно для нас он проявил себя скрупулезным серьёзным исследователем исторических архитектурных памятников.

Талант исследователя, интерес к анализу явлений нашей жизни присущ и Ирине Са- пожниковой. Её материалы - это документы времени.

В плавное разножанровое повествование наших сборников Жанна Гречуха врывается фейерверком шумных карнавалов, зазывом раешников, балаганчиков. Мир её сказок населен эльфами, рыцарями, необыкновенными существами. Лукаво подтрунивая над нашими мелочными заботами, они утверждают, что всё преходяще, только радость жизни вечна.

Зинаида Карташева - профессор-музыковед, любитель путешествий. Совсем недавно она возвратилась из Бразилии. Значит, готовятся новые путевые заметки.

Глядя вслед нашему «уплывающему» сборнику-лайнеру, хотелось бы отправиться в путь и талантливому писателю Алексею Казакову, и географу и поэту Владиславу Ларину, и востоковеду Вадиму Тютюннику, и паломнице по святым местам Елене Прокофьевой, и литератору Елене Григорьевой.

Давно подмечено, что талантливый человек талантлив в нескольких ипостасях. Автор замечательных рассказов Зоя Криминская ещё и художник. Ольга Краева украсила нашу книгу "Деревенскими перезвонами" - яркими лубочными миниатюрами, а недавно поразила выставкой расписных бутылок. Наташа Ясницкая - тележурналист, поэт, увлечена гончарным искусством.

Сергей Пономарёв как автор работает в разных жанрах от биографических очерков до антидетектива. А ещё он бард. На наши посиделки всегда приходит с гитарой, и мы ему дружно подпеваем.

Не забываем мы и о братьях наших меньших. Особенно их любит и знает о них много забавных историй Екатерина Ушакова.

Мы не замыкаемся в своем тесном кругу. На сей раз гостями «Посиделок на Дмитровке» были Исаак Глан и Юрий Поклад. Они очень хорошо прозвучали в общем хоре.

Наш сборник-лайнер набирает ход. Счастливого ему плавания!


СОДЕРЖАНИЕ

Предисловие

Ада Дихтярь

Первые встречи 5

Тамара Александрова

Педикюр в последний день Помпеи 13

Наталья Коноплёва

В двухтысячном году. (и другие рассказы) 27

Олег Ларин

Psevdo 38

Ирина Репина

Сент-Женевьев-де-Буа 57

Лучший в мире фотограф пингвинов 62

Юрий Каграманов

Почему они не ушли на Дон? 66

Жанна Гречуха

Моменты. Преходящие, но важные 71

Этот странный, несуразный и прекрасный

день рождения (феерия) 78

Виктор Соколов

Храм Великомученика Георгия Победоносца 90

Станислав Никоненко

Халва 98

Уголок художественной самодеятельности,

или сделай сам 102

Извинение 108

Марина Колева

Из истории русской парфюмерии 109

Вадим Тютюнник

К вершине горы Моисея и уроки арабского 117

Исаак Глан

Под знаком «Мерседеса» 127

Ирина Меркурова

Как это было 140

Детство 145

Александр Лонгинов

Чудо Ивана Ошева 146

Лариса Черкашина

Листки календаря 152

Алла Зубова

Орёл и решка её любимого имени 158

Зинаида Карташева

Как говорится, умеют! 192

Алексей Казаков

Ночь с Вероникой 199

Тетива 211

Лина Тархова

Мы - последние на Земле? 219

Наталья Астанина

Белые. красные 234

Тамаркина беда 236

Зоя Криминская

Не разбавляя 240

Слепой 247

Старик 253

Татьяна Браткова

Не забыли. Но простили 261

Ирина Сапожникова

Время - назад! 269

Борис Гольдфарб

Стихи 282

Елена Григорьева

Перепутали 287

В скорбях утешение 291

Татьяна Копылова

Загадка сокращённого тиража 293

Вера Криппа

Две встречи в Англии 308

Вячеслав Маврин

Кувалда 318

Юрий Поклад

Баллада о пропавшем саквояже 331

Татьяна Поликарпова

О временах и нравах, о словах и словечках 346

Екатерина Ушакова

О том, как мышки проводят лето в саду 363

Сергей Пономарёв

Её Бог любит 370

Владислав Ларин

Стихи прошлого тысячелетия 390

Елена Прокофьева

Вали из Швейцарии 396

Ольга Краева

Деревенские перезвоны 401

До новой встречи! 411