Эмми. Очерк о любви

         Умирают только за то, ради чего стоит жить. С этим не поспоришь.  Экзюпери не бросал слов на ветер. И слова его не раз подтверждали жестокую реальность.
         Так было и с тобой.
Может быть, когда-нибудь придет долгожданный покой. Придет, и я доверюсь его власти, как твоей руке. Без раздумий и промедлений. Точно и сильно. Солнце. Пламя и пламя. А в глубине души сомнение. И клокочет, бурлит, извергается наружу. Заурядное обособленное месиво – это твое существование, Иен.


         До  нее не было никаких сомнений. После нее – тьма…



         Эту девочку мы искали ровно шестнадцать лет. Мы - прирожденные изгои мирового общества,  гордецы и борцы, неотступные и свирепые в своей исконной   жажде признания и равенства среди живых. Нас не называли людьми. Нас называли вампирами.
         И мы шныряли вдоль задымленных городов, как гончие псы от пролива Ла-Манш до Гебридских островов. Нас не было только под землей, точнее сказать, мы не зарывались глубже, чем были вырыты до нас самые благородные и тайные хода под крепостями легендарного Камелота. Мы скатывались с Йоркширских холмов в долины и шли пешим шагом до Северного моря, а под утро выражали почтение берегам  Ирландии, виднеющимся за соленой дымкой далеких волн, и возвращались в норы, несясь с бешеным ревом вдоль западного побережья, обгоняя рассвет. Нас останавливали только восход солнца и воды морей, омывающих сушу, где мы обитали, и обитала та, за которой мы открыли охоту. Теперь я знаю, что это была девушка, но тогда мы искали просто ребенка нашего «палача». Каждый из нас знал его в лицо и потому мы искали стопроцентное сходство дитяти с отцом. Его  не сложно  было установить, если обладать при этом некоторыми знаниями и  способностями.
         
        И  мы нашли ее. Городок  Эйнтон всего в пятнадцати милях от Ливерпуля. Все эти годы мы бороздили окрестности вдоль и поперек, но видно не пришел тогда еще наш час.
  Привести ее для расплаты снарядили и отправили четверых, среди которых счастливый от невиданной чести был и я.
        Мы вытащили ее сонную из постели, проволокли за волосы по всему дому, ликуя от криков и воплей ее матери, бесстрашно колотившей нас щуплыми кулачками и пытающейся вырвать дочь из наших «объятий».  А Эмми не кричала вовсе. Я и сейчас не могу вспомнить звука ее голоса  в ту ночь.

        Решено было идти пешком. В этом походе было что-то ритуальное, и это наполняло его необыкновенной прелестью, особенно если учесть, что шли мы только ночью и, только держась безлюдных мест, а Эмми никто за руку не вел. Она шла за нами в темноте или брела на голос, не видя при этом  собственной жизни перед глазами и земли, по которой ступала. Эта ее безропотная покорность четверым незнакомым зверям в человеческом обличье поначалу  настораживала нас. Поверить в ее спокойный задумчивый взгляд было ниже нашего ума. Только и ждать от нее какого-то подвоха означало бы совершеннейшее помешательство. Она была слишком искренна с нами. Она принимала все, как должное. В ней не было презрения к нам или ненависти, не было растерянности или страха перед нами. Ее смелость и самообладание могли у кого угодно вызвать восхищение, даже у бездушных вампиров, которые в большинстве своем были не способны на проявление каких-либо эмоций.
        Мы ничего не объяснили ей. Кто мы, куда ее ведем, для чего? – ничего этого она не знала и ни о чем нас не спрашивала. Эмми поняла все это сама. В тот день выражение ее глаз стало иным. Она по-прежнему смотрела на каждого из нас без страха и без презрения, но в ее взгляде так отчетливо проступило осознание своей обреченности. Теперь она смотрела на мир вокруг себя с некоей жадностью, словно пыталась насытиться тем, чем не насытилась за всю свою короткую жизнь. Иногда я замечал в ее глазах еще одно чувство. И мне не сложно было разгадать его суть  - Эмми прислушивалась к самой себе, к биению своего сердца, к своей пышущей красотой и здоровьем юной жизни. Она слушала себя изнутри и, молча, прощалась сама с собой.
Она не пыталась сбежать, не молила нас о пощаде, не пробовала оправдываться или доказывать свою и без того очевидную невиновность перед нами. Все это было напрасным. Ненужным. Она не причинила нам никакого вреда. Это сделал ее отец. Его мы достать не смогли, а до нее добрались. И Эмми понимала для чего все это. Месть не нуждается в объяснениях, обычно она холодна и зачастую немногословна.

         Помню третью ночь пути. Она выдалась особенно холодной.
Эмми прятала коченеющие ладони в длинных рукавах, дышала на свои пальцы, растирала щеки. Когда стемнело, парни отправились на охоту в ближайшие села, а меня Дейв оставил сторожить Эмми. Для вампиров даже значительное понижение температуры воздуха особых проблем не приносит, иное дело – для человека. Эмми мерзла, но я уже знал, что никакой жалобы или просьбы на этот счет я от нее не услышу. Впрочем, я и не собирался ждать. Звуки шагов моих напарников еще не утихли вдали, а я уже начал разжигать костер. Через пару минут сухие ветки и поленья полыхали вовсю. Я просто разжег костер. Я не собирался жалеть нашу пленницу, нет, ничего такого я не хотел. И ни о чем таком не думал, но огонь между тем горел и давал тепло. А Эмми стояла чуть поодаль от меня лицом к костру и на ее щеках играли отблески жаркого пламени. Мы молчали. Я подбрасывал сучья, она грелась у огня. Она не смотрела на меня, а я то и дело ловил себя на том, что смотрю на нее, пытаюсь поймать ее взгляд.

        Да, я дал слабину, как выразился бы любой моряк времен славного Джека Лондона и «непотопляемого» парохода с дерзким именем «Титаник». Да, я спасовал, растерялся, опешил. Смалодушничал, наконец. Да, Иен, тщедушное ты создание! Мое имя вряд ли  таило в себе хоть намек на дерзость, но я пошел ко дну намного быстрее несчастного корабля. И самое худшее было в том, что этот смекалистый француз  де Ларошфуко оказался прав, говоря, что «никаким притворством нельзя ни скрыть любовь там, где она есть, ни изобразить ее там, где ее нет».
         Это было похоже на жалость. Странное  непонятное сочувствие с моей стороны, переходящее в нежность и в восторг. Я восхищался смелостью этой девушки, ее самообладанием и достоинством. А по временам меня просто одолевало желание схватить Эмми, прижать к себе, обнять, оплести ее руками, закрыть своим телом и защитить от всего и от всех.
         Но Роб стал хитро ухмыляться мне в лицо, а в прозрачно серых глазах Терренса сквозило нескрываемое презрение и нечто от ярого фанатизма. Дэйв был просто зол и просто разочарован. Он так и сказал мне:
        - Иен, ты меня очень сильно разочаровал. И я от этого зол.
        Наверное, поэтому он и не вмешивался, когда на восьмой день пути Роберт с Терренсом  вдруг дружно возжелали запретного удовольствия. 
        Их было двое. И нас с Эмми было двое. Место нейтрала в первом ряду занял Дэйв. Он был зрителем, и он откинулся на ветки ели, обещая всем своим видом не вмешиваться.  И он не нарушил обещания. Он не вмешался, когда  Роб выдернул из-за моей спины Эмми и, отшвырнув ее к Терри, сцепился со мной и мы грохнулись в костер, вздыбив телами облако искр и горячей каменной пыли. Дэйв не вмешался, когда Терри гогоча от вожделения, ринулся на Эмми. Он не дернулся с места, когда я, сломал Роберту обе руки и, оставив его корчиться на камнях, кинулся на Терри. Дэйв спокойно созерцал, как мы сокрушали друг другу кости. Эмми лежала, не двигаясь. Роб покорчившись положенное время, бодро вскочил на ноги и, молча,  пришел Терри на помощь.
        Их было двое. Один на один вампиры никогда не сходятся. Это ли-шено всякого смысла. Смысл есть только, когда силы неравны посредством количества. Глупее  не скажешь, но так оно и есть. Я явственно слышал, как лопалась моя кожа под их руками, и хрустели суставы, как сочно трещали мои косточки одна за другой.  Но когда увлеченные занятием ребята, напрочь позабыв про Эмми, пошли по второму кругу, Дэйв их остановил. Конечно, он был прав, напомнив им, что их усилия бесполезны. Да, Иену не позавидуешь. Да, он плюется кровавой слюной, и ему – о, вы правы – больно. Но! Оставьте его на полчаса в покое, и он не применет воспользоваться этим покоем сполна, а когда он заживет,  начнется все сначала. Это будет просто бесполезной тратой времени.
        Дэйв немного постоял надо мной, потом присел.   
        - Ладно, Иен, – сказал он. – Девчонку мы не тронем. Ей и без этого придется туго.  Она свое получит с лихвой. А вот ты, паршивец, разгневал меня всерьез.
        Он приподнял мою голову за волосы и с силой опустил на камень. Эмми окаменела.  Она слышала, как у меня хрустнула височная кость. Видела дорожку  крови на моей морде и мои глаза, устремленные на нее.
        А я шипел, как безумец – отвернись, отвернись. Отвернись!
        Она слышала, но не слушалась.
        Я знал, что они сделают. У нашего брата выбор по части способа наказания невелик, но зато результат этого единственного наказания – белиссимо перфекто и на долгую память! Главное не увлечься и вовремя спрятать в тень.
 
        За полминуты до восхода солнца, они содрали с меня одежду и по команде Дэйва элементарно обездвижили меня, перебив позвоночник в нескольких местах, и сломав шею. Удары были сильными, точными и быстрыми, и сопровождались животрепещущими звуками уничтоженных позвонков. Так умел бить только Роберт. Я не раз слышал эти звуки, но ощущать их мне никогда в жизни не доводилось. Солнечные лучи с шипением поползли по моему телу, и оно вспыхнуло под ними, как папиросная бумага, и начало медленно разгораться, морщиться, лопаться, и брызгаться. А я мог только пускать слюни и извиваться в пыли, не в силах доползти до спасительной тени деревьев.
        И ты видела все это, Эмми. Кто ты есть в моей жизни? Кем ты была в том взбесившемся мире? Ты вся запечатлелась в одном недвижимом взгляде. Взгляде из-под столетий. Как капелька воска на бездушной ледяной глыбе.

        Эмми… Я не сводил с нее глаз. Все, что делали с моим телом, отражалось в ее глазах. И удваивалось. Утраивалось. Учетверялось. Агатовые твои взгляды, Эмми, как они коверкали мою врожденную непреклонность в те минуты, с какой легкостью срывали ярлыки с моего сознания, рассудка, с самой моей сущности! Все было залито твоим присутствием, девочка моя, негде мне было спрятаться от тебя, и тебя спрятать не было сил.


        Дэйв, Роб, Терренс, спасибо вам дорогие скоты за то, что вы подарили мне целый день  с Эмми. Целый день мы лежали у самого входа в пещеру. Почти рядом, на расстоянии взгляда. Эмми была связана по рукам и ногам и привязана к дереву, а меня оттащили в тень пещеры и приказали заживать.
        Целый день я упивался звуком твоего голоса. Целый день в мое существо впитывался пряный запах твоих волос. А потом полил дождь, все стало тихим легким и блеклым. Я рассматривал тебя при свете дождя, и отсчитывал жизни, которые отныне должны были принадлежать тебе.
        Ты сказала, что все поняла. Поняла, кто мы и знаешь, для чего ты нам нужна. И вдруг так сдержано призналась, что даже сейчас не до конца веришь в то, что я вампир. Так и сказала, не боясь назвать все своими именами. Я вампир, а ты человек, просто я не такой, как ты. А ты не такая, как я. Словно между нами всего лишь пара лет разницы в возрасте, а совсем не врожденный рубеж длиною в десятки веков и столько же враждебных неискоренимых противостояний.   Я не такой, как ты. И улыбнулась чуть смущенно, невинно. Мне показалось, боль отступила в тот миг, сгинула разом со всего моего тела, и я глотнул воздух всей грудью, с хрипом и жадностью. Воздушная влага заструилась по венам, всколыхнула легкие, зажурчала стоголосьем родника. Мне в тот миг землю захотелось целовать…
        А под вечер твои глаза наполнились слезами и одна слезинка скатилась по щеке хрустальной капелькой. Твоя смелость не надломилась, нет, но что-то заставило тебя уронить ту слезинку, когда ты смотрела на выглядывающее из-за туч солнце, а потом на меня. И я распластанный и немощный от боли не мог даже закричать во всю глотку.
        - Послушай, Эмми, милая.… Послушай меня.… У Роберта на поясе нож. Ни много ни мало двенадцать дюймов каленой стали… Они спят непробудно, не нужно замахиваться даже, просто поставь вертикально и навались всем телом…
        Это я говорил тебе, моя нечаянная радость. Ну же, безгрешность, посягни на жизнь. Я просил тебя, заклинал, молил, убеждал. В этих трех жизнях было твое спасение. Все мои скитания на этой земле принадлежали тебе, мое рождение в этот мир имело сейчас смысл только в твоей жизни. 
       - Они ведь не собираются убивать тебя, Эмми…. Они сделают тебя одной из нас. Слышишь? Твой отец, истребивший не одну сотню вампиров, станет охотиться и на тебя. И когда-то он станет твоим палачом.
        А солнце уже тогда клонилось к западу. Падало с высоты, сочась сквозь  рыхлые тучи, все ближе к земле, все ближе к ночи. Я ослеп. Отчаялся, обезумел! Во мне проснулась расчетливость, я пустился на хитрость, на жесто-кость.
        - А ведь мама твоя вряд ли выжила после удара Дэйва….
        Хлестнул тебя по сердцу без жалости, как будто и не ты олицетворяла сейчас передо мной всю вселенную.
       - Плюнь ты на законы, Эмми. Они для живых, но все до единого искорежены.  Все эти грани  для людей, а те трое не люди!  Забудь о том, что они дышат! Сделай это ради отца, сделай, Эмми!... Они ведь изувечат твою жизнь! А ты достойна жизни… Ты достойна…Я же не могу!
Но ты не собиралась этого делать. Ты уже все решила и избрала тот путь, что не пересекался с дорогой, по которой шла твоя душа.

       Солнце коснулось краем линии горизонта и расплылось от прикосновения багровым месивом. Эмми подползла ко мне, дотянулась, насколько позволяли ей веревки, а потом попросила меня постараться приблизиться к ней. К тому времени тело мое ощутимо зажило и  я смог выполнить ее просьбу, хотя все еще не понимал для чего все это.

       Мы лежали на земле лицом к лицу. Ее глаза были так близко от меня и в них полыхали искорки уходящего дня, и алел закат, и сияла ее юность, как само солнце. А я не понимал еще ничего. Я даже пытался улыбнуться. Мне казалось, что все закончилось, что Эмми ничего не угрожает и что мы одни на сотни миль вокруг. Наверное, от страха за нее и от отчаянья у меня помутилось сознание. Я растерялся, но Эмми до конца владела собой. Она знала, что должна сделать, и что должен сделать я.  Она знала, что только я и могу лишить их власти над ее телом.
В эти минуты я вспомнил, что у меня есть сердце и что оно может так стучать. За сотни лет своей жизни я ни разу не слышал такого бешеного биения. И даже когда был человеком мое сердце так не стучало. Никогда.
          Я напишу здесь лишь одну фразу из тысячи, сказанных ею  в тот вечер. Одну фразу и больше ничего.
        - Мне не жаль умереть сейчас, - прошептала она, глядя мне в глаза, - Мне жаль, что я больше никогда не увижу тебя.
        И в самый последний миг, когда солнце, утонув в земле, разбудило тех троих в пещере и они, гогоча и потягиваясь, стали поочередно выползать в полумрак, в тот последний миг клыки вампира жестоко впились в тело человека, застыли на минуту, рванули плоть, потом еще, и родником забила кровь....
       Я поцеловал тебя в шею, поцеловал разорванное мною тело и кровь твою горячую-горячую и все еще такую живую, юную. И услышал, как ты прошептала последнее слово в своей жизни.
       - Иен… 
       И все.


       До тебя не было никаких сомнений, Эмми. После тебя вот уже пять веков - тьма…