Трамвай

                Вотинцев Д.В.   





               
            
                ТРАМВАЙ



































               
               

                Часть I               

































                I

         По причине собственного благоразумия Иероним А. вынужден был принимать некогда прописанное лекарство. Снега по-прежнему не было. Комната - темный чулан: затащили волоком кровать, письменный стол, стул, кухонный табурет. Картины, как водится, принесли в последнюю очередь – нарядили стены: Моне, Дега, несколько веселых репродукций старины Ренуара.
       Иероним А. смотрел на кухонный табурет, всякий раз добродушно посмеивался, едва заслышав нестройный хор детских голосов – сновали по улицам, провозглашая установленное и хорошо известное на момент звукосочетание, сулящее в лучшем случае щедрые дары, в худшем – суровое наказание.
       –   Вот ведь оголтелые, - думал. - Когда же снег?
       Оставив этот вопрос без ответа, Иероним А. нахмурился; табурет, как ему и полагается, реагировал на столь пристальное внимание со стороны владельца спокойно: глазели часами и даже садились заезжие господа, статные  столичные визитеры, большие жирные мухи, как и сам Иероним А., не упускавший случая удобно расположиться или, как сейчас, погрузиться в мысли, направив взор в сторону табурета. Дверь заскрипела и настороженно отворилась, тут же быстро захлопнулась, испугавшись чего-то. 
       -   Разрешите?
       В комнате появился человек, столь жалкого вида, что, казалось, задень его - и без особого труда проделать в нем можно сквозную дыру. И задевали, и калечили так господина этого сотни желающих: живущие по соседству, сослуживцы, уличные сорванцы и прочие вездесущие граждане, наседая раз от раза все стремительнее, безжалостнее, смелее. Держался он худо, но латали, очевидно, каждый раз на совесть, так что держался, однако, до момента сего и далее. Голос его дрожащий, высокий все же обладал некоторой особой выразительностью и ритуальной напевностью, коей обычно хвалятся провинциальные престарелые артисты, рассматривая эту особенность, как нечто уникальное, только им даденное.
       -   Прежде и думать-то было нечего, нынче же совсем худо,- заговорил незнакомец. - Всяк писака притащится. Оный и настрочит чаво, выдаст сущую пустяковину и на твое недоумение выскажет, мол, при прочтении предложения, текста ли всего, не возникает у тебя необходимых ассоциаций, которые возникать обязаны. Чем и объясняется неспособность твоя оценить по достоинству написанное, -  по мере рассказа он слегка покачивался, хватал время от времени себя за тонкую длинную бороду. - Али другой принесет «Гавриил был большая свинья». Спрашивается - можно ли такое? Нежели написать – «Дюжий мужичина Гавриил, всегда одетый в драный замызганный кафтан, сморкался в рукав, хмыкал, шевелил ноздрями» – и читающий придет к нужному выводу сам, что Гавриил и есть большая свинья. Нынешние авторы не заставляют читающего думать, дают информацию, к которой, поверьте, лучше приходить самому.
       Незнакомец замолчал, выпрямился, подался вперед: - Я  Мейер, редактор школьной газеты. Вы хотели говорить со мной?
       -   Да, - поднялся, в два прыжка, настиг небольшой письменный стол, пошарив, обнаружил на нем большой бумажный сверток, который впоследствии и был отдан редактору, - Это все, что у меня есть.
       -   Что ж, спасибо, - господин Мейер глазами изучил протянутое ему, заглянуть внутрь, однако, он не решился, заметил лишь сделанную впопыхах сбоку надпись карандашом: «Некий романист, пытаясь доказать, что потребность в духовном занимает в человеке доминирующие позиции, изобразил своего героя вдумчивым читающим малым, постоянно утоляющим духовную жажду. Второй, протестуя против этого, описал в своей очередной книге жизнь некого Мерсо, живущего ради ценностей осязаемых. Нашелся, однако, и третий, который, утверждая, что человеку не свойственно ни то, ни другое, создал Владимира и Эстрагона, на что тоже имел полное право». Прочитал, поморщился, придя к выводу, что Иероним А., несомненно, содержит даму, и надпись карандашом – ее рук дело – уж больно уборист почерк, продолжил, - Женская  рука вовсе  не расположена к подобного рода деятельности. Имея обыкновение чувственной натурой своей воспринимать действительность в несколько ином ракурсе, зрелая дама ли, совсем ли девица способна предложить  лишь никчемный, однако по ее разумению, заслуживающий всеобщего внимания замысел. И в сотенном списке девичьих и старушечьих имен найдутся единичные лишь исключения, что есть маркиза де Савине и Виржиния Вульф.
       -  Зачем вам это? – Иероним А. указал на протянутый редактору сверток.
       -  Чем я и занимаюсь - возрождение некогда утраченного. Вопреки всем тем, кто ныне проповедует обратное - цветы зла, убогие унылые черви. В чем трагедия сартровского Самоучки? Его лишили возможности познавать. В чем, вы спросите, моя трагедия? Я лишаю возможности быть познанными, и в большинстве случаев на предлагаемый для опубликования материал реагирую зачеркнуто.
       -    И вы надеетесь…
       -    Да, я надеюсь, что вы окажетесь умнее, чем о вас говорят. Хочется, знаете ли, верить.
       Комната была темной. Единственным источником освещения служила свеча, стоявшая на столе. Расположена была она таким образом, что тень находившегося у дверей человека, мечущаяся и мающаяся, наседала на танцовщицу с букетом, разухабистого тучного Нелюбова, что, впрочем, придавало картине дополнительный шарм, скрывая склонность провинциального художника и конченого ретрограда к грубым вольным мазкам. 
       -   Бедняга Карл Игнатович, даже сегодняшнюю казнь пришлось отменить, - редактор Мейер переменил тему, от разговоров о его профессиональной деятельности, он перешел к разговорам общим, касающимся дел семейных служителей закона, а также некоторых полуофициальных лиц, что не мешало ему с умным видом изучить находившиеся в квартире вещи. Редактор обратил внимание на картину, раскачиваясь и размахивая руками, он наблюдал, как тень на ней повторяет каждое его движение, неожиданно остановился,- Да, а вы не знали?
       -  Нет.
       -  Супругу городского палача уличили третьего дня в привязанности к конюху. Когда Карл Игнатович узнал, совершенно случайно, что его жена предпочла его почетные обязанности палача простолюдину, впал в депрессию. Ему на работу - сволочам да разбойникам головы рубить, а он плачет, закрывшись у себя в чулане. Даже его превосходительство не может его оттуда выманить. Не помогают ни уговоры, ни мольбы, ни кроличья лапка. Ничего не попишешь – нервы. Жаль, жаль нашего дорогого Карла Игнатовича. 
       -   А палач-то слишком чувствительный у вас выходит, смешно даже.
       -   Ну что вы, в самом деле, - он сделал какую-то непонятную паузу, оборвав свою последнюю фразу, и перевел взгляд с картины на своего, казалось, утомленного собеседника, затем - обратно на картину, рука на расстоянии тут же изобразила на ней диковинного зверя, он, очевидно, готовясь напасть на несуществующую жертву, шевелил толи рогами, толи копытами, каким-то немыслимым проявлением оказавшимися выше туловища, уходящего в запястье. Одумавшись, редактор убрал руку; на мгновение задержавшись, с картины пропал и зверь. Поморщился:
       -  Извините, заигрался.
       -  Палача жалеете?
       -  Карл Игнатович, благороднейший человек. Последнему вору и подлецу на плаху шитую шелками подушку несет, благословит по-братски, а потом уж - голова с плеч, – заулыбался редактор, как бы извиняясь. 
       Печники, которым надлежало следить за рациональным расходованием тепла в доме, старались на славу, отчего в комнате сделалось томно и душно. Вместе с хозяином тяжело дышали порознь расставленные мебеля. Под ловкой рукой Иеронима А. заскрипели ставни и поначалу неподдающееся окно спустя минуту настойчивой возни, уступив здравому смыслу и расторопности Иеронима А., отворилось. Порыв разбросал находившиеся на столе бумаги, поиграл с пламенем свечи и ненароком, чего вовсе не ожидал Иероним А., придавил к стене еще мгновение назад стоявшего подле собеседника.
       -   Закройте немедля! – прошипел укрощенный порывом редактор.
       -   Что такое? – Иероним А. тотчас захлопнул окно.
       -   Природная немощь, - оправдывался другой, - матушка вынашивала меня в морозную зиму, а разродилась она и вовсе в апреле, когда студеная водица основательно подступила к сеням, обволакивая холодком  временное пристанище роженицы. Отчего я получился хворым и слабым. В детстве я часто бранился с матерью из-за того, что она выбрала ненадлежащее для разрешения от бремени время, и я вынужден мучаться по вине ее такого легкомыслия. Надо думать… как насекомое… от простого ветру.
       -  Как же вы тогда по улице ходите?
       -  Так и хожу. Прежде сумки камней с собой завсегда нашивал, для пущего-то грузу. Нынче обходимся исключительно энциклопедической литературой – вещь надобная и увесистая.
       Мейер нагнулся к поставленному у дверей рюкзаку и извлек оттуда три тома современных энциклопедий.
       -   Добрая тыща страниц – полпуда. - Мейер расположил одну из книг перед собой, открыл, - На какую букву желаете?
       Иероним А. пожал плечами.
       -   Не хотите – тогда, чур, я сам, - редактор с невероятной скоростью листал страницы, остановился, медленно читал: - Скотник, скотобаза, Михаил Семенович Скотников – физик! – ткнул указательным пальцем вверх; затем, словно обнаружив что-то давно искомое, молвил, - Вот! Скотолектика – понятие, выведенное в ходе многолетней работы неким Крыжниковым…
       Помахав томами, вовлек их обратно, снова заговорил: - Снял; понадеялся; думал тут у вас тишь, да гладь, да божья благодать; не ожидал от вас такой подлости.
       -   Подлости?
       -  Ладно. Шучу, шучу, - заулыбался Мейер, откинув рюкзак с энциклопедиями в сторону.
       Обнаружились Иеронимом А. и некоторые странности в поведении гостя: прежде казавшийся ему человеком чрезвычайно образованным и кротким, сейчас редактор представал ему в свете совершенно неожиданном: некогда ясный взгляд очевидного мыслителя преобразовался в гримасу, внятную своей пустотой и бессмысленностью. Он переминался с ноги на ногу, путал слова, падежи, склонения, а согласование подлежащего и сказуемого в роде и числе, воспринятое к моменту как вещь нежелательная, способствующая излишней путанице и оказавшаяся некстати (наскучившая белиберда), более в мыслях и речи служителя пера в тот вечер не присутствовало, оставшись на ночь достоянием лишь школьных грамматик русского языка. Бесформенная, вялая мысль пришедшего перекатывалась из угла в угол, наделяя пониманием всякого (случайного ли свидетеля, зрящего ли с умыслом), что человек стоящий рядом никаким особым даром не отличается, а, наоборот, в делах требующих особого умственного развития и усидчивости, весьма и весьма непродуктивен.
       -   Темнает уже – пора уходить, а то вам наверняка заметилось.
       -   Что?
       -   Вторый изъян моей податливой натуры. Страннейшая хворь приключимшися. Как и сказать? Зависимость уровня умственного развития от, что ли, времени суток. Доктора уверяют, такое бывает раз в тысячу лет. После обеда что еще и понимается, то к вечеру совсем худо делается. У моего сына существует на этот счет определенная позиция, согласно которой он не решается давать мне вечером, не говоря уже о ночи, ответственных поручений. Боится, как бы я со своей хворью все не напортил. График таковый совершенно несопоставим с редакторской деятельностью. Работаю исключительно по утрам, вечером чаще запираюсь и стараюсь никуда не высовываться. Было надобностей при такой странности показываться. Но днем-то вас разве сыщешься? Так что примите, как есть. Засиделися мы.
       После чего он произнес несколько бессвязных слогов. Противящийся природным особенностям рассудок обернулся последней законченной мыслью, высказанной столь коротко и ясно, что она вполне могла быть списана как фикция: - Где-то в декабре 1910 человеческая природа изменилась.
       На этом глаза редактора потухли окончательно, мысли, блуждающие по коридорам и развалинам каменных домов, до утра в его голове появляться отказались.
       В соответствии с особенностями недуга распорядок редактора Мейера выглядел так: утро он проводил в написании трактатов по естествознанию, далее шла правка и написание критических статей по приносимым для опубликования в газете материалам, затем - общение с лучшими умами города, затем - общение с умами города, после - с пожарными, после чего - игра в домино с городскими пьяницами и бродягами, ближе к вечеру сын отводил его к страдающему умственными расстройствами девятилетнему Андрюше, с которым редактор проводил интереснейшие, на его взгляд, беседы, а затем он запирался у себя и засыпал. Руководствуясь данным распорядком, жил так господин Мейер всю сознательную жизнь, смог родить и воспитать сына, названного спустя годы Аркадием.               
       Некоторыми мрачными вечерами редактор попросту терялся в домах и разъездах. Поиск родных стен отнимал все его силы, и он ложился и засыпал на улице. Тогда уличные хулиганы будили его, привязывали к его ноге подвернувшуюся безделицу вроде коромысла или веретена и гнали вокруг городского сквера. Редактор им не противился.    


 
               
                II


       Иероним А. никак не мог вспомнить (сделает это позднее), по какой причине понадобилось ему выходить на улицу. Его недавний гость, самый обыкновенный редактор, послужить причиной его столь неожиданного ухода не мог, поскольку Иероним А., не имея обыкновения лишать гостей своего присутствия, всегда старался уделять им должное внимание. Посему Иероним А. заключил, что, вероятно Мейера уже не было, когда он решил выйти на улицу. Причиной же мог оказаться снег, которого Иероним А. ждал еще с обеда. Подумав, решил немного прогуляться, наслаждаясь прекрасным зимним вечером в одном из самых замечательных городов континента.   
       Крупные снежные хлопья явным стремлением оказаться на земле несколько раньше, чем предписывали все известные к тому времени законы физики, складывались в угловатые рассыпающиеся и появляющиеся вновь фигуры прямо в небе, от чего и светилось оно пугающей глаз белизной с каждым новым дуновением все пуще и пуще; земля же, по-прежнему оставаясь не столь чувствительной к подобного рода переменам, топила всякое желание и стремление невнятных снежных скоплений отыскать вечный покой или хотя бы временное пристанище на ровной не успевшей остыть поверхности. То, что снег тает, едва успев оказаться на земле, казалось Иерониму А. антинаучным; эта мысль сделалась ему чрезвычайно неприятной и раздражающей, посему было решено больше об этом не думать. Шагая с какой-то нарочитой прыткостью, отдаляясь шаг за шагом от места, которое некоторые чудаки никак не перестанут называть домом, подумалось о том, что с ним никоим образом связано не было, так как последнее имело определенные границы, остающиеся с течением времени неизменными, по воле архитектора и все того же щадящего времени, а то, о чем подумал Иероним А., границ не имело и воспринималось каждый раз по-новому. Помыслы и затеи той, что, покачиваясь, выходила на веранду, и отдавала приказы неряшливому кучеру еще по детски колючим голоском, всегда были неожиданны, вопреки некоторым со временем сложившимся в ряд атрибутам, которые оставались пусты и унылы и являлись всякий раз в первозданном виде: и теплый летний вечер, и цветущий яблоневый сад.
       А она заваривала чай, бросая в огонь растение с удивительным и до сих пор  непонятным Иерониму А. названием Свирепая Вьюшка. Показывала свои коллекции жуков-пожарников, насажанных на маленькие стальные иголки. Ближе к полуночи она бросала в костер своих жуков, поднимая высоко в небо указательный палец, поежившись, с напускной серьезностью, констатировала, - Возмездие! - затем, тщательно обслюнявив последний, поднимала его еще выше, добавляла, между прочим, слегка качнув головой в сторону, - юго-западный! Поклонившись, как это все еще делают некоторые барышни на старых картинах, перед туром вальса, протягивала набор самовязаных носовых платков, -  Je voudrais vous souhaiter un bon anniversaire, - произносила с превосходным португальским акцентом.  Затем и вовсе пропадала, оставляя гостя наедине с потрескивающими жуками. Иногда воинствующее пламя заходило непозволительно далеко, и тогда насекомым приходилось совсем туго. Приятные воспоминания были в мгновение съедены мокрым снегом.    
       Народу попадалось немного: бесцельно мающиеся из стороны в сторону рабочие временами натыкались на Иеронима А. и теснили его, тогда он, освобождаясь от их стальной хватки, пытался протиснуться в свободный угол, и, освободившись, с замиранием сердца ждал, что же будет дальше.
       Дети, перебегающие от дома к дому, с березовыми поленьями, как и полагалось в день Великомученика Андрона, выменивали их на румяные кренделя да берестяных кукол. Домохозяйки предпочитали заранее выставлять последние на видное место, чтобы не раздражать своей нерасторопностью капризных и несговорчивых малышей, не всегда пребывающих в добром расположении духа. Зазевается какая-нибудь хозяйка – растрачены драгоценные минуты – разозлится и малец, прицокнет: - Березея! - не избежать тогда нерадивой госпоже березовых колотушек. У расторопной хозяйки все давно готово – доволен суровый, но справедливый молодой люд, выскажет: - Березя! - и тут уже полено передается в качестве подарка господскому дому.
       Засаженный в казематы анабаптиста Э., Великомученик Андрон был вынужден до конца своих дней переписывать многочисленные образцы книжного наследия маркиза Клаввы, включая биографическую повесть «О трех заповедях и каженном двурушнике Джоунсе», которую Великомученик Андрон всегда ухитрялся откладывать на последний момент – нельзя придумать более чудовищного наказания для честного человека, чем переписывание трудов маркиза. Коротать время ему помогали кренделя, поедаемые, дабы избавиться от преждевременного увядания и берестяные куклы, которых он с удовольствием мастерил, находя в этом занятии массу полезного. В память о славном джентльмене, дети в первые дни зимы подсовывали в дома чиновников и мелкой знати березовое полено, символизирующее переписанные труды, получая взамен кренделя и заветную берестяную безделицу, символизирующие непогрешимость благородного Андрона. Так гласила традиция, которой все без исключения выказывали послушание и трепет.   
       Выползали навстречу и странники, дюжие тулупы и варежки которых приводили Иеронима А. в смятение, и, выстраивая прочную железную цепь заключений и доводов, понимал он, что желание их укутаться потеплей, как ничто другое провоцирует скорое наступление еще более невыносимых холодов. На этот раз странников оказалось двое. Он уже привык к тому, что они выползали из подвалов старых домов, и даже снял котелок, чтобы их поприветствовать. На этот дружеский жест они ответили тем же, покачиваясь и о чем-то перешептываясь. На первом, длинном и тощем, был высокий красный колпак и по тому, как он ладно сидел, можно было догадаться, что колпак являлся постоянным его атрибутом. Второй, невысокий, с мягкими руками, но от того не менее выразительный, разглядывал Иеронима А. и когда почувствовал, что уже достаточно изучил его, заговорил: -  Этот господин, -  толстяк указал на человека в колпаке, - этот господин – существо разумное, как мы видим. Прежде капельдинером снискал почет и уважение одного славного семейства,  вышел в отставку и теперь, как вы заметили, носит красный колпак. Добрейший малый.
       Тут заговорил и другой. Обращаясь к Иерониму А., он положил ему руку на плечо и наклонился к самому его лицу. В улыбке его, как и в следующем за ней поклоне, рассмотрел Иероним А. проявление лакейской услужливости, которая после выхода в отставку даже усиливается и объясняется тоской по любимому делу: - Вы тоже за народный балаган и театр масок?
       Вопрос показался Иерониму А. неожиданным, и прямого ответа на него он не дал, ушел от ответа: - Простите, я тороплюсь.
       Он освободился от цепкой хватки долговязого и медленно зашагал от странников прочь. Господин в колпаке разочарованно посмотрел на сопровождающего: - Надо же, освистать Мейерхольда.
       За его последними словами последовала какая-то хитрая, скрывающая что-то неопределенное, улыбка, отразившаяся абсолютной копией на лице толстяка, который, вдобавок, еще и сузил глаза в две невероятные щелки: - Estas en la cuerera?
       Гражданин в колпаке развел длинные ветвистые руки в стороны, ответил: - Estoy la leche en los labios.
       Толстяк замотал головой протянул длинному открытые ладони ватных рук: - Позвольте, как истый испановед  я вас немного пожурю.
       Хватая друг друга за бока, они с хохотом покатились по улице.
       По другой стороне улицы неизвестная дама катила на доске с маленькими скрипучими колесами своего безногого кавалера. Он, протянув ей свою левую руку, молча ехал следом. Печален и сломлен, он слушал как его молодая спутница, улыбаясь, говорила ему: - Теперь я понимаю, Анатоль, почему вы не отпустите молодые усы. Педагогу не следует появляться перед своими учениками в таком виде. Что и отличает вас от любого другого, не так ли? Когда я говорю о вас маменьке, я всегда заостряю внимание на том, что вы гладко выбриты. Маменька верит, а папенька вот никак не может себе такого вообразить, нет, говорит, сколь живу, не видал, чтоб мужик безусым да безбородым по улицам шастал, и не рассказывайте мне, сколь жил - не видел. А маменька радуется, плачет всякий раз. Вы меня слышите, Анатоль? Соседи смеются, говорят, опять своего ухажера выкатывает, называют вас половина учителя. Как я на них злилась! Думаю, вам-то какое дело. И ничего, что вы вдвое короче любого из них, но зато сколько знаете. Ни один из них столько не знает. Говорят, говорят. Одна даже к нам домой приходила, пыталась меня от вас отвадить, убеждала, зачем тебе он такой надобен. Только вот мне на это все плевать с колоколен – так я ей и сказывала. Она рукой махнула и ушла. Так и не успокоятся никак. Когда же они, наконец, замолчат? Оставят нас, как мы есть. И вы бы вели свои уроки, и я бы занималась пошивом брюк на дому, как прежде. Этим бы и жили. Вы меня слышите, Анатоль?
       Безногий кавалер смотрел прямо перед собой отсутствующим, погруженным во что-то невидимое взглядом. На  задаваемый вопрос отвечал легким кивком головы, говорил еле слышно: - Да. Да.
       Вытягивал высоко руку, только тогда она доставала спутнице до пояса, а она все катила его по холодной заснеженной улице, останавливаясь на поворотах, размышляя.               
       За серым каменным домом народу не оказалось. Улица была темной. На конце ее виднелась мрачная шершавая тень, чучело, постамент. Каменный человек при ближайшем рассмотрении приобрел привычную телесность. Оказался солдатом, а длинная пика, отдающая издали бронзой, – ружьем. Солдат стоял не шелохнувшись, корни хорошо дались в почву и уже слегка были подъедены земляными червями. Спал. Нет. Ошибка незнающего, неспособного отличить… - обмануться, выдать отсутствие всякого намека на сознание за состояние сна, - раскрывшаяся при попытке пройти, просочиться на другую сторону. Скульптору не хватило бронзы – впалые щеки, кости обтянутые кожей, измученный, но ясный взгляд. Залили в привычную форму, обмотали остатками фольги – вынужденная экономия. Стоял прямо и в ветер и в снег – камень тверже скал. Стоял и даже опустил ружейко, когда Иероним А. решился пройти, вглядываясь, уяснить эпоху, мастера, стиль и, уяснив, перебраться на другую сторону улицы. Солдат преградил путь. Молвил проржавевшими гласными освоенные неизменные фразы: - Проход закрыт. Идет допрос военнопленных.
       Если следствие еще могло быть воспринято как должное, то причина показалась Иерониму А. несколько странной:
       -    Да? Постойте, но, насколько мне известно, наше государство на сегодняшний момент ни с кем войны не ведет. Откуда же взяться военнопленным?
       В облике солдата сквозило каким-то искренним разочарованием – вроде умный человек, чего спрашивать? За внешней беспечностью и нежеланием отвечать на несостоятельные реплики со стороны просматривалось точно невольно сокрытое раздражение, особое своей причинностью и статью. Ответил он после некоторого молчания, подманивая ближе. Ответил как-то нехотя, едва выговаривая, словно и совсем незнакомые слоги: 
       -   Готподин поковник сказыват: – Парфилатика – первейша дельце.
       Ребенок, только научившийся говорить. Нечаянное затмение? Отсутствие таковой реплики в военном уставе поводом для паники может являться лишь в крайне редких случаях, к тому же неоднократно услышанная фраза, которую и предлагалось процитировать, в достаточной степени облегчала поставленную задачу. Фраза знакомая – можно было и постараться. Остаются слова автора – краеугольный камень предъявления любой цитаты. Иногда бывает важнее, кто говорит, а что – это уже чистая формальность. Никакой суеты, а уж тем более волнения подобные фразы не терпят; оттого попытка солдата произвести нужное впечатление обернулась полным провалом. Иероним А. по-своему истолковал это неуместное замешательство, как оказалось, совершенно напрасно, решив, что солдат над ним издевается, а то и вовсе занимается гнусной и непозволительной пародией на Иеронима А., человека, стоящего по правую руку, определив для себя, что этот человек обладает рядом дефектов речи, хотя Иероним А. повода думать так не давал. На мгновение отвлекшись, вернулся к теме разговора:
       -   Несомненно, но военнопленные – им-то, откуда взяться?
       Застывшая фигура давала трещины при попытке солдата выпрямится; вновь приобретенный опыт делал, однако, свое дело и каждая новая фраза произносилась им с большей уверенностью - не было привычной суеты, лишился характерного лепета: - Жители соседней деревни отказавшиеся выделить господину полковнику провизии – говорят, сами, мол, растили, да и вообще с урожаем в этом году проблемы. Нет, но мы-то уверены, что они от нас его где-то прячут, не понимают особой государственной ситуации. Нельзя думать о безопасности страны на голодный желудок, – так говорит господин полковник. Допрос, как мы считаем, поможет нам выяснить, где они прячут редис и фасоль.
       Иероним А. попытался посмотреть в глаза собеседника, которые в сумраке зимней улицы обнаруживались с трудом; вопрос последовал с некоторой задержкой: - Кто считает? Вы или господин полковник?
       Приклад коснулся земли; солдат тяжело вздохнул - готовился объяснить что-то и без того понятное: -  В служении отечеству  я вижу служение господину полковнику, так как ему одному известно, что для государства благо, а что нет. Что думает и говорит господин полковник, то думает и говорит его верный солдат,  а также окапывается, берет штурмом соседние деревни – в противном случае рискует прослыть дезертиром и попасть в вечную немилость к господину полковнику. Не можно думать отлично от господина полковника, а говорить и подавно, так что все же мы, мы и только мы считали и считаем допрос первостепенным методом, заметьте, в нашей нелегкой работе. А если вы не согласны с тем, что я имею право думать и говорить от имени господина полковника, вы вправе написать особую прокламацию на гербовой бумаге, но уверяю вас, даже если вы изложите достаточное количество причин, по которым я не имею права говорить от лица… ну, вы знаете…. Даже в этом случае ваше мнение во внимание не примут. Не имеют господа офицеры такой привычки принимать во внимание мнения и позиции гражданских неучей, не разумеющих в тонких делах военной политики. 
       -  Значит в вашей? Однако как же…
       -  Не понимаю, какие объяснения вам еще нужны? Господин полковник лицо государственное, человек, заботящийся об интересах конфедерации и сопряженных территорий. Не будь его – не избежать нам гнета поработителей, что и говорить, - тонкий он дипломат, наш господин полковник.            
        Еще одна ни к чему не приведшая попытка. Различить едва видимые, но справедливости ради заметить, все же присутствующие черты живого человека, каким-то нелепым образом замазанные высохшей глиной: - А как же люди? Они наши сограждане и страдают сейчас по причине того, что ваш полковник голоден, и не видит никакого другого способа раздобыть еды, кроме как использовать полковничий мундир и добивается желаемого силой. Заметьте, в случае удачи ваш полковник все возьмет себе, и здесь вам не поможет даже то, что вы знаете все его блестящие высказывания наизусть.         
       Демонстрируя  крайнюю степень разочарования, солдат подчеркнуто покачал головой, задумчиво опустил глаза. С каждой новой фразой казался ему Иероним А. все более безнадежным; росло разочарование, устремляясь всякий раз по искусно изображенной кривой выше и выше, пока, наконец, не достигло своего предела – закрылись усталые глаза, нехотя отворились вновь: - Где вы понабрались этих средневековых баек? У нас все-таки современное общество, никто никого не обделяет, я своевременно получаю жалование, и у крестьян никто последнего не отнимал – поделятся, и отпустим с богом. За нашу же с господином полковником о них заботу: известно, что крестьяне страдают больше всего от коррупции в сельском хозяйстве, которую мы всячески пресекаем. Ну и в качестве вознаграждения…  и потом, их же угощают чаем. 
       Что-то задребезжало, послышалась какая-то странная суета: ржали кони, орудовал кнутом ловкий ямщик. Полковник в мундире, усатый, как сам черт, въехал в разухабистом экипаже, запряженном четверкой резвых брызжущих слюной крестьян: три молодца лет двадцати пяти и одна дюжая пейзанка в переднике и лаптях. Кряхтя и пошатываясь, она явно не поспевала за молодцами, которые раскатисто ржали, вставали на дыбы, попеременно выпуская из ноздрей светлые клубы пара. Полковник свирепый и грозный размахивал своим орудием, отрабатывая удары, которые в арсенале любого кучера являются делом чрезвычайно важным, требующим особого внимания; посылал небу крепкие ругательства, разбавляя их дежурными проклятьями и репликами недовольства, высказанными в более мягкой форме. Потянул на себя вожжи, щелкнул – заржали строптивые жеребцы. Пейзанка, запыхавшаяся, сбитая с толку, свалилась на землю. Некоторое время молодцы тащили ее вместе с каретой; отдышавшись, вновь встала на четвереньки. Раскрасневшийся полковник с кнутом голосил, что есть мочи, кряхтел, подгоняя жеребцов окаянной плетью: - Пошевеливайтесь, черти! Только зря овес жрете! Вперед! Toubib’ов на баррикады! К стенке костоправов! Вперед, молодцы, устроим им раздел аристократских безделушек!               
       Солдат ткнул прикладом Иеронима А. в бок: - Идите, идете, не место вам здесь. Пожалте в обход.
       Он указал  на еще более темный переулок со стоящими невероятно близко друг к другу домами, куда Иероним А. послушно пошел, не сказав ни слова, напоследок проводил взглядом экипаж с полковником-кучером, который к тому времени уже распряг лошадей, дружески потрепал шеи каждого жеребца, стряхнул снег с платка дюжей пейзанки, улыбнувшись, выпалил: - Ну а теперь все ко мне пить чай, пить чай!
       Крестьяне последовали за полковником, оставив карету со стражником мерзнуть на улице.
       Сложившись вдвое, протискивался меж приставленных  друг к другу домов. На время лишился возможности дышать полной грудью. Нужно было тотчас избавиться от неприятного ощущения, пахнущего нежилым помещением с прогнившей мебелью, оставленного после случайного общения с солдатом, лишенным за отсутствием характера характерных черт, боящегося сказать от своего имени и оттого говорящего о себе (о себе ли?) во множественном числе.
       Иероним А. уже во второй раз за время этой вечерней прогулки вспомнил о ее существовании. Вспомнил, как он встретил ее. По чистой случайности, заказав билеты на один и тот же экипаж, что являлось с обеих сторон действием незапланированным, оказались несколько растеряны, обнаружив без особого усилия, возможность изъясняться приблизительно на одних языках. Расположили перед собой некоторое количество дорожных карточек с различными видами, некоторые с музыкальным сопровождением: если карточка была помечена соответствующим знаком, можно было громко прокричать ее название, и кучер с помощником обеспечивали музыкальное сопровождение. К примеру, попадалась карточка с изображением высокогорья северной части Британии, и тут же кучер и его помощник затягивали заунывную песню калидонских пастухов: кучер, изображая волынку, дул изо всех сил, помощник работал за вокальный квартет. Иероним А. прекрасно знал содержимое карточек и закрепленную за ними музыку, оттого, с выражением особого почтения, перекладывал снимок за снимком свою стопку ей на колени, командовал кучеру – она внимательно изучала все виды без исключения, вслушивалась в сопровождение веселого, трезвого хора. Слишком много еще предстояло узнать.
       Далее последовала еще одна неожиданная встреча в холодном осеннем парке, которую Иероним А. изображал после всякий раз по-иному. На этот раз ему показалось целесообразным представить, выдать их за людей забывших о том, что они знакомы. Изобразил себя отставным капитаном, ее же предпочел вырядить ветреной светской дамой. Дал себе и ей причудливые имена, наградил еще некоторыми несуществующими подробностями.
       -   Ростоцкий, - представился капитан (Иероним А.), коверкая свою фамилию, произнося ее  на голландский манер.
       -   Молчанова, - сказала она спокойным голосом. Безлюдный парк на секунду привлек ее внимание; неожиданно рассмеялась, обратилась к своему случайному немолодому спутнику. - А я вас помню. Вы приносили отцу бумаги, после чего он долго был в плохом настроении, отказывался пить заваренный матушкой чай. А еще я вас видела у госпожи Геннинг; вы были в компании молодых адвокатов.
       Ростоцкий посмотрел на девушку, пытаясь вспомнить, видел ли он ее раньше. У госпожи Геннинг всегда можно найти достойных собеседников, которыми ему представлялись газетчики, юристы, а также инженер Вертецкий, не упускающий ни малейшей возможности доказать преимущество механических повозок перед повозками, запряженными лошадьми. В данный список следовало бы включить и представителей городских канцелярий, однако за последнее время Ростоцкий убедил себя в том, что они своей категоричностью склонны утрировать и искажать факты, посему и не представляли они более для капитана ни малейшего интереса. На женщин же Ростоцкий в местах, подобных дому госпожи Геннинг, обращал внимание редко, Настеньки Молчановой он не помнил, но предположил, что, возможно, она была одной из тех юных барышень, что украдкой посмеивались над его странной манерой прогуливаться с газетой в руке вдоль бальной залы. -  Точно арестанта выгуливает, - шептались тогда белокурые, напудренные дамы. В доме господина Молчанова, куда Ростоцкий заходил неделю назад с поручением от академика Синицына, Настеньки он тем более заметить не мог, так как был занят размышлениями, навеянными одной несколько политизированной статьей в утренней газете. Статья называлась «Самый человечный человек» и отличалась, по мнению капитана, крайне провокационным содержанием.
       По осеннему парку, пощипывая не успевшую пожелтеть траву, мирно гуляли козы; где-то пели женщины.
       -   Вы всегда такой задумчивый? – спросила.
       -   Что вы имеете в виду? – отозвался вырванный из мира собственных мыслей капитан.         
       -   Нельзя же все время быть таким задумчивым, - сказала, насупившись, вглядывалась в скопление дубов за дорогой, неожиданно воскликнула, - Смотрите, лоси! Лоси!               
       Побежала по узкой выложенной из камня дороге, остановилась, обхватила руками разросшееся рогатое дерево. Никаких лосей капитан не заметил, как и не заметил и приближающегося со стороны леса господина Констебля, молодого француза, имеющего обыкновение всегда появляться неожиданно.
       -   Следовало бы дождя ждать, а все сушит, - произнес господин Констебль, поравнявшись с капитаном.
       -   Мысль на всех уровнях и этапах: от бытового до высокохудожественного носит, прежде всего,  национальный характер, - неожиданно заговорил Ростоцкий.
       -   Национальный характер? – господин Констебль потер влажной ладонью полы мятого пиджака.
       -   Человек воспитывается в рамках определенной культурной среды, среды, обусловленной национальными особенностями, исходя из этих особенностей и мыслит.
       -   То есть диалог культур вы не признаете?
       -   Как раз наоборот – но это скорее исключение. Вот вы Констебль, уже третий год живете в России, выучили язык, знакомы с местными нравами, даже с сельскими мужиками у вас найдется больше тем для беседы, чем, к примеру, у меня…
       -   Это уж точно!
       -   …но, несмотря на все это, вы продолжаете мыслить чуждыми русскому человеку категориями. Вы продолжаете быть тем, что в вас заложено генетически. Менталитет неискореним. Выслать вас за Урал и картина останется прежней.
       -   За Урал?
       -   Нет, не надо за Урал. За Урал – это слишком жестоко, слишком жестоко по отношению к вам, мой милый Констебль.
       -   Вы не приемлете жестокости, капитан?
       -   Впрочем, и к гуманизму я не слишком привязан.
       Направился прочь удрученный Констебль, а по осеннему парку бежал, но уже в другом направлении, гимназист Панин. Встревоженный и растерянный, опять пробрался на другой берег - за кислицей, и спешил сейчас назад, чтобы не опоздать на уже начавшийся к тому времени урок, вызывая в очередной раз негодование сурового учителя, насмешки одноклассников, которые называли его по непонятной, всеми забытой, несуществующей причине вертлюжок. Пробирался, суетно потирая вспотевшие, зеленые от кислицы ладони. В здание гимназии он вбежал, когда прошла уже добрая половина урока; торопливо отыскал нужный кабинет; вбежал не постучав. Оказался напротив преподавателя словесности, стоявшего, выжидающего чего-то с указкой и классным журналом: - Вот так так! Господин Панин! А я думаю, кого спросить сегодняшний урок. Может быть, вы мне ответите? А, господин Панин?
       Залепетал и Панин, боясь вызвать негодование учителя, залепетал, после мучительной процедуры восстановления в памяти необходимых фрагментов,  вырвав откуда-то из глубин тему урока: - Произведение «Слон и Геродот», - явно пытался скрыть волнение, что у него получалось с трудом, - является ярким примером художественной литературы, так как обладает всеми признаками этого жанра.
       Скорчив гримасу недовольства, преподаватель с какой-то особой грустью посмотрел на гимназиста: - Полно же, господин Панин. Я устал от ваших реплик из разряда «Волга впадает в каспийское море». То, что «Слон и Геродот» произведение художественное – факт без того очевидный. У вас есть что-нибудь добавить по этому вопросу? 
       Испугавшийся Панин невероятно втянул плечи и покачал головой.
       –   Нет? Ну что ж, садитесь тогда, и постарайтесь впредь не опаздывать, - сказал напоследок.
       Ростоцкий со своей молодой спутницей наблюдали, как выходят по окончании занятий из здания гимназии ученики, выходит и пристыженный Панин.
       Прощался с Наденькой Молчановой шепотом, слегка пожимая ей руку; а она устремлялась к внезапно подъехавшему таксомотору, извинялась за его столь скорое прибытие, отправлялась домой. А затем - и теплый летний вечер, и цветущий яблоневый сад, и набор самовязаных носовых платков в подарок – Je voudrais vous souhaiter…
       -   Что такое? Куда я забрел? – Иероним А. впервые огляделся, после того как по велению мрачного стража, прошел в переулок. Вернулся в сырой грязный переулок с прижавшимися друг к другу каменными строениями, туда, где ее не было, да, по мнению некоторых знатоков, и быть не могло.
       -   Куда же я попал? – Иероним А. снова спросил себя, тут же заметил странный просвет в конце переулка, который поначалу напомнил ему один из кварталов причудливых старинных городов – слишком великое знание, накопленное с неприлично далеких времен, хранили в себе эти потрескавшиеся обшарпанные стены: и бунт шестьдесят восьмого, и письмо скупой матери Менестрелю.
       Пошел на свет, поблескивающий и манящий. Всего лишь луна, невидимая в переулке из-за стиснутой, томящейся архитектуры. Очередное заблуждение.  Явно не стоило воспринимать как откровение астрономическую нелепицу, докучающую в ясные ночи, к которой все знакомые Иеронима А., за исключением, пожалуй, одного чудака, спившегося астролога, уверявшего всякого, что данное небесное тело содержит в себе множество тайн, испытывали искреннее неуважение.
       -   Незнакомая улица, - негромко сказал Иероним А., разглядев у своих ног трамвайные рельсы, появляющиеся из-за угла и уходившие куда-то в темноту, неподдающуюся на уговоры назойливого вездесущего лунного света. Иероним А. уже забыл, когда в последний раз видел трамвай в этом городе. Данный вид общественного транспорта был давно снят с эксплуатации городскими властями за отсутствием прибыли: богатая публика предпочитала таксомоторы, а бедняки добирались до нужной им улицы как придется.
       Вдалеке застучали колеса. Судя по звуку, трамвай ехал медленно, и Иероним А. даже успел несколько раз поправить котелок перед тем, как увидел с неохотой выползающее из-за угла старого дома железное насекомое, ленивое, готовящееся к зимней спячке. Несмазанные колеса издавали неприятный визг. Вагоновожатого разглядеть не удавалось, даже когда механизм подъехал вплотную – словно его и не было, и трамвай ехал сам собой. Иероним А. сразу отогнал эту мысль: – Возможно ли? Должно быть просто темное стекло.
       Трамвай остановился напротив. Дверь отворилась. Из-за яркого света, ничего было нельзя рассмотреть. Иероним А. закрыл ладонью глаза. Послышался какой-то шум, чьи-то тяжелые неуклюжие шаги – остановился, заговорил владелец цокающих башмаков на плотной широкой подошве:
       -   Ну, чего вы стоите? Заходите скорей.
       Иероним А. никак не мог понять, к кому обращается этот незнакомый голос из трамвая. Владельца этого мягкого, пугающего своей настойчивостью голоса по причине яркого света, который резал глаза, Иероним А. по-прежнему не видел, ориентировался на доносящиеся с той стороны ноты. После некоторой выжидающей паузы голос снова заговорил:
       -   Заходите же, кому сказано! – вероятно, поежился.- Холод-то какой.
       Оглядевшись и не признав поблизости ни одного разумного существа, Иероним А. решил, что обращаются к нему, осторожно спросил:
       -   Это вы мне?
       -   Вам, вам, кому же еще! – ответил голос, - влезайте поживей! А то с вами, не ровен час, инфлюэнцу подхватишь. Да и ужин стынет.
       -   Ужин? – переспросил Иероним А. Неуверенно поднимался по ступенькам, предварительно проверяя ногой наличие следующей, даже споткнулся – глаза еще не привыкли к свету. Чья-то мягкая рука, спасая от нечаянного падения, поддержала его.
       - Ну вот, забрались наконец-то.               
       За вошедшим в трамвай Иеронимом А. тут же закрылась дверь, трамвай тронулся и медленно поехал, вероятнее всего, на северо-восток.






















































                Часть II
          






























      

                III
 

       Глаза, оправляясь от неожиданного светового шока, вглядываясь в особенности внутреннего убранства, уясняли, что к чему, постепенно: сперва дались более крупные детали, затем - сложные мелочи. Модель была современной, трамвай особого комфорта – Иерониму А. такой трамвай прежде видеть не приходилось. Последнее, что никак не мог разглядеть Иероним А., был куст какого-то растения, стоявшего на комоде. Даже сощурил  глаза, но и тогда тонкие листья и стебли не приобрели четких очертаний. Однако остальные детали явились к моменту уже достаточно ясно: занавески, дорогая, явно сделанная на заказ мебель и человек, раскрасневшийся улыбающийся толстяк, распухший по причине хорошей жизни. Одетый в почтовый камзол и цокающие башмаки, он внимательно разглядывал Иеронима А., заговорил:      
       -   Ну что ж, как говориться, добро пожаловать!
       Иероним А. снова посмотрел на цветок – вероятно, следовало подойти ближе, так как на этом расстоянии четких очертаний цветок так и не приобрел.
       -   Интересуетесь нашими цикламенами? – снова заговорил толстяк в почтовом камзоле. - Да они здесь повсюду. У нашего дорого Карпа Валентиновича, он ученый, бессонница – никак не избавиться от этой напасти. А мадам Галина где-то вычитала, что цикламен является превосходным от нее средством. Чтобы избавить Карпа Валентиновича от страданий, мадам Галина поставила в каждом углу по кусту - надеемся на исцеление нашего светилы.
       Толстяк потер подбородок, с выражением безграничного почтения расплылся в улыбке: - Ну, наконец-то, дождались, - похлопал Иеронима А. по плечу. – Вы извините, что я себе такие вольности позволяю. Это часть моих обязанностей – встречать новых пассажиров. Знали бы вы, как я рад. Что ж, все же для начала необходимо представиться. Моя фамилия Крыжников, Павел Крыжников.
       -   Иероним А. – ответил Иероним А.
       -   Как я рад, вы не представляете, как я рад, - тучный почтарь развел руки в стороны, - смею вас заверить, дорогой Иоахим А., вам невероятно повезло, что вы оказались именно в нашем трамвае. Вы, конечно же, скажете, что это хвастовство или даже неопытность с моей стороны, излишняя уверенность, что ли. Но скажу вам откровенно, причин хвастаться у меня нет, и о трамваях я знаю достаточно – во всяком случае, гораздо больше чем вы.
       Существует несколько видов трамваев. А вы, небось, и не знали, а? Главным образом, они отличаются поведением вагоновожатого. У первого типа трамвая вагоновожатый изначально определил для себя неверный маршрут и едет в противоположном направлении. Пассажиры, как вы понимаете, не очень довольны, и кто посмелей пытается убедить вагоновожатого в его заблуждениях. Но это не так то просто, доложу я вам. Между вагоновожатым и пассажирами толстая железная дверь; и как они ни пытаются, не могут до него достучатся. Не имея обыкновения внимать прихотям и просьбам пассажиров, вагоновожатый разгоняет трамвай до невероятной скорости и продолжает ехать в противоположную, никому не нужную  сторону. Существует легенда, что по прибытии на конечную станцию вагоновожатый раскаивается в своих заблуждениях и сначала доставляет пассажиров в исходный пункт, а затем – куда и полагается согласно первоначально установленному маршруту. Однако каких усилий это стоит пассажирам. Вообще-то, они его и спровоцировали на выбор неверного направления излишними хотениями. Знали бы вы, сколько раз сквозь железную дверь вагоновожатый слышит в свой адрес фразы типа: «Это вы зря», «Напрасно вы так», «Вы поступаете не по совести» и много других, всего не упомнишь. Есть и другой тип. Там вагоновожатый едет куда надо. Но едет ли? Тащится еле-еле, а то и совсем стоит на месте. Хотя направление верное, пассажиры, однако, недовольны еще больше, чем в первом случае, и выходят, так и не доехав до нужной им станции. Я заметил такую особенность – у вожатых этого типа трамвая всегда необычные, странные имена: Вильгельм, Генрих, Габриель. Про первый тип скажу следующее - редкое упрямство и заниженная самооценка – особенность тамошних вожатых. Однако присутствие этих качеств, как мне кажется, совершенно не обосновано. В чем преимущество нашего трамвая – так это в том, что вагоновожатого здесь попросту нет. Трамвай движется сам. Редкостное везенье. Но, дорогой вы мой Ибрагим Б., с годами понимаю я, что все же лучшим вариантом является первый. Сложно объяснить, почему, есть там что-то такое… впрочем, вам не понять.
       Он сделал небольшую паузу, неожиданно наткнулся на ненужный пустячок, разбираясь в чем-то глубоком первостепенном, хотя скорее наоборот, копаясь в куче незначащих мелочей, обнаружил что-то важное, но по причине незаинтересованности в этом важном собеседника, отодвинув это важное в дальний угол, продолжил о мелочах: - Но главным образом повезло вам, потому что оказались вы в невероятно дружной и интересной компании. Мы путешествуем уже достаточно давно и успели крепко подружится.
       Крыжников почему-то посмотрел Иерониму А. на ноги, выдержав очередную паузу, продолжил: - Что же мы топчемся-то здесь, сейчас я вам всех и покажу, пройдемте.
       Он указал на ведущую из прихожей обитую темной кожей дверь, открыл ее и жестом дал понять, что настаивает на том, чтобы Иероним А. прошел. Иероним А. повиновался. Неповоротливый Крыжников последовал за ним, покашливая и зубоскаля. То, что увидел Иероним А. за дверью, не поддавалось никаким объяснениям. В просторном, со вкусом обставленном зале сидела небольшая группа людей и наблюдала некое подобие циркового представления. Двое мужчин в рабочей одежде вставали по очереди друг на друга и сгибались в разнообразные фигуры. Время от времени перед ними становилась огромнейших размеров женщина и перед началом очередного пируэта, крикнув «Алле!», громко хлопала в ладоши. Зрители были представлены следующим образом: несколько мужчин, солидно одетых, один чуть моложе в нелепой серой рубахе, две дамы с веерами и, вероятно, их подруга, заскучавшая и сидевшая в стороне. Они были настолько увлечены представлением, что даже не заметили, как вошел Иероним А. в сопровождении Крыжникова, который неожиданно снова дал о себе знать: - И, заклинаю вас, не спешите прямо сейчас знакомиться со всеми. Хотя мне понятно ваше нетерпение. Любой, на вашем месте увидев столь почтенную публику, немедля поспешил бы завязать новые знакомства. Но делать этого не стоит, так как по отношению к вновь вошедшим в этом вопросе существует определенная традиция, которую, к сожалению, нарушать нельзя. Видите ли, каждый только тогда станет с вами знакомится, когда ему позволит это сделать очередь. Ускорить или, наоборот, оттянуть процедуру вы не можете. Вы, конечно, думаете, что остальным нисколько не любопытно, кто пришел, и они не проявляют ни малейшего интереса по отношению к вам. Вы заблуждаетесь. Каждый из них уже успел вас достаточно хорошо изучить, чтобы сделать определенные выводы. Ничего не ускользает от их глаз, хотя вам, наверно, показалось, что они даже на вас и не смотрят. Видите ли, любезнейший Иберхим Н., по той же самой традиции единственным человеком, который имеет право с вами сейчас разговаривать, являюсь я, чтобы, так сказать, подготовить новичка к особенностям нашего путешествия. Связующее звено между новичком и матерыми пассажирами, так сказать. Доставляю вас в качестве особого послания, письма, бандероли всем остальным. Оттого на мне и почтовый мундир, и зовут меня почтальон. Тоже, знаете ли, традиция. Как почтальон готовит посылку, расставляя необходимые печати и штампы, перед тем как доставить ее адресату, так и я должен подготовить вас к встрече с почтеннейшей публикой. Только задумайтесь, какой откровенный символизм заложен в этих традициях. К ним и вернемся. Традиция гласит, что я и только я имею право сейчас рассказать вам обо всех путешествующих. Это я и собираюсь сделать.
     Вы, наверное, обратили внимание на представление, которое показывают наши славные сталевары. Да – всего лишь сталевары, а кувыркаются не хуже профессиональных акробатов. Вообще они настоящие мастера своего дела. Женщина, которая им помогает, выступая в качестве конферансье, - мадам Галина. Ну, она у нас вообще уникум. Добровольно вызвалась подкармливать нас сытными обедами, а по ее комплекции несложно догадаться, что она великолепно готовит. Про историю с цикламенами я рассказывал? Ах да, рассказывал - тоже ее выдумка. Так вот, вернемся к нашей компании. Как вы уже поняли, мадам Галина человек необыкновенный, который то и дело жертвует своими интересами на благо ближнего. Она наш великий скорбец и утешитель. Вам может показаться, что, не обладая достаточной наружной привлекательностью и имея чрезвычайно пышные формы, она не видит никакого другого способа привлечь к себе особей противоположного пола, кроме как посредством невероятной щедрости и открытого сердца, что это уловка, на которую мы все и попались, приписав ей совершенно незаслуженно бескорыстие и добродетель. Так вы и подумали, правда, ведь? Что ж смею вас заверить, подумали вы так совершенно напрасно. Еще некоторое время тому назад мадам Галина отличалась чудной осанкой и буквально осиной талией. Она была настолько изящна, что я даже и не знаю…. Нет, сам-то я ее не видал в подобной телесной кондиции, но достаточно близко знаком с человеком, который ручается, что может привести ее личную модистку. Он-то мне и рассказал, что и в ту пору мадам Галина была добра и приветлива и готова была утешать каждого, кто в этом нуждался, разумеется. Исключительно по причине ее безграничной доброты и наделили ее небеса добрым телом, но только потом, потом. И если она будет проявлять к вам излишнее внимание и заботу, то вы не думайте, что она это делает только потому, что у нее нет того, с кем можно было бы…ну…. Только не подумайте так, потому что делает она все без какого-либо корыстного умысла, тем более такого низкого, по доброте душевной, так сказать. На то она и мадам Галина.
       Извольте далее. Несколько слов о наших сталеварах – тоже большие оригиналы, знаете ли. Без их благородного участия в нашем loisir мы бы просто сдохли со скуки. Каждый день они готовят удивительные номера, которые потом представляют почтенной публике, демонстрируя свою ловкость, не только телесную, как сейчас, хотя, на мой взгляд, акробатические этюды получаются у них особенно хорошо, но, также обладая гибким умом и фантазией, проявляют себя как кокетливые игрецы слова и музыки, что, как мы находим, тоже достаточно забавно. Назову их имена: тот, что слева – Всеволод Веллингтон, а тот, что только что выделывал коленца – Захар Павлович Праскудин. Как я уже сказал, они сталевары. Не найдя душевного успокоения в своей работе, покинули свой завод и сейчас путешествуют с нами. Сущие озорники, но мы уже успели к ним привязаться и полюбить, и не мыслим дальнейшего путешествия без их участия.
       Перейдем к зрителям. Вон тот, что с носом, во фраке – наш ученый друг, Карп Валентинович. О нем я уже говорил, кажется, ну эта история с цикламенами. Он скорее математик, хотя, шут его знает. Об этом он всякий раз умалчивает, а то и вынесет циркуль какой-нибудь, линейку логарифмическую по ошибке из своей каморки прихватит. Все чертит чего-то, чертит, а начнешь допытываться, так и останешься ни с чем. Молчит, мол, все равно не разберете, что к чему. Да нам-то по сути этого и не надобно. В остальном же очень приятный человек, поэтому мы на него зла и не держим, за то, что он нас не посвящает в премудрости своей науки.
       Рядом с ним – господин Мельник, в недавнем прошлом член парламента, разочаровавшийся в служении обществу и ушедший в отставку. Правильнее было бы сказать, разочаровавшийся в обществе, а не в служении ему. Хотя, скажу вам по секрету, я-то разницы не вижу, а господин Мельник уверяет, что разница все же существенна. Поди, разбери этих парламентариев. Человек он прямой, не любящий лишних слов. Человек дела. Правдив и верен своим принципам - этого у него не отнять. Надежный друг и помощник. 
       Чуть в стороне – картежник Меринов. Вон там, на другой скамейке в рубахе, видите? Если сказать, что его желчь и паскудство здесь давно всем осточертели – сказать лишь немногое. Дебошир-идеалист. Фигляр. Но иногда и такие люди бывают занимательны и полезны, и к ним привыкаешь. За это время он настолько сросся с коллективом, что изыми его сейчас, и дальнейшая поездка была бы попросту омрачена.
       Добрались и до наших барышень. Та, что насупилась – Анастасия Алексеевна, мы зовем ее просто Молли. А там ее сердечные подруги - Варвара и Елизавет. Разыгрывает благородство, а на деле порочнее последней корабельной крысы - это я об Анастасии Алексеевне. Подруги менее разговорчивы, этим и трогательнее. Все вроде бы.
       Теперь о порядках. Знакомиться они с вами будут друг за другом в порядке очереди,  пока никому не известной, и разрабатывается мадам Галиной по специальной схеме, которая держится в строжайшем секрете от остальных. До торжественной процедуры знакомства, чур, ни с кем, ни пол словечком – вы обещали. Понимаю ваше нетерпение, ну потерпите уж - скоро с вами все сами и познакомятся. Коллектив у нас дружный - единое целое. Разрозненность, лагеря, деление по социальному, этническому, ровно, как и любому другому признаку писано не про нас.
       Вчера, к примеру, наблюдал удивительную беседу Карпа Валентиновича с одним из сталеваров. Не могу сказать, с кем именно. Вообще-то, я всегда их путаю, открою вам секрет. И когда я говорил вам, что вот, мол, Веллингтон, а вот, мол, Праскудин, то в действительности все могло быть совсем наоборот: Веллингтон мог оказаться Праскудиным, а Праскудин – Веллингтоном – путаю я их. Это моя маленькая тайна и прошу вас поклясться, что о ней никто не узнает. Как честному человеку, я вам доверяю. Все остальные их хорошо различают, а у меня не получается – надо же, нелепость какая. И мне неудобно перед всеми, а в особенности перед самими сталеварами. Заклинаю, не выдавайте.
       Но сейчас о другом: люди разного уровня и характера, словно близкие друзья кокетливо щебетали за чашкой утреннего чаю. Я был настолько растроган, что не мог удержаться подкрался и подслушал, о чем идет речь. Обсуждали короля парадоксов. Поскольку и сам я известный в узком кругу книголюб, я подкрался еще ближе. Спорили о том, смог бы он написать «Дориана Грея», если бы проявлял особый интерес к кавалерийским мундирам, а не к маменькиным вечерним сорочкам. Вот какая штука. Фактически они спорили, а со стороны это выглядело как встреча после долгой разлуки закадычных друзей, родных братьев. Не думайте, что они без царя в голове, просто иногда и над великими нужно уметь смеяться. Так что советую вам со всеми сразу подружиться, чтобы не возникало всяческих недомолвок. Все же люди.
       Не совсем понимая, о чем идет речь, к моменту все еще с большим трудом представляя, куда он попал; отдал, однако, должное уважение рассказу Крыжникова и слушал его внимательно, вглядываясь в лица людей, о которых говорил почтальон, даже почему-то рассмеялся, когда взгляд на мгновение остановился на картежнике, на Анастасию Алексеевну смотрел несколько дольше. Затем осмотрел залу, переводя взгляд из угла в угол в такт нашептывающему на ухо почтальону. Изучал детали смело, не опасаясь недовольных упрекающих взглядов со стороны, так как зрители все еще были заняты просмотром представления сталеваров и тучной Галины. Зала была просторной, а обнаруживающийся в конце коридор уводил еще в одно помещение с множеством дверей и занавесок. На окнах висели подобные, за исключением крайнего, которое было приоткрыто и к которому была приспособлена деревянная опора.
       -   Прикармливать голубиц, - пояснил Крыжников, когда Иероним А. принялся разглядывать неизвестный ему предмет.
       И действительно, через некоторое время две барышни, судя по всему, Варвара и Елизавет, подсели на нужную скамейку, рассыпали немного зерна и, постукивая по деревянной опоре, хохоча, стали зазывать, - Цыпа, цыпа, цыпа.
       Тут же влетело две голубицы и, склевав все до зернышка, под ликование барышень вылетели в окно.
       -   А кто, как вы думаете, изобретатель? – спросил Крыжников – Мадам Галина, и дощечку сами приколачивали-с. Развлечение нашим барышням и природе своеобразная выгода. Зима – голод подходит ближе. А тут мы с таким изобилием. Потчуем и сороку, и скворушку, и лесного дрозда, иной раз и галка какая залетит. На прошлой неделе воробей залетел, так его такими дарами наши барышни заваливали. Но больше всего им, конечно, нравится прикармливать голубиц.
       -   Увлекательное, должно быть, занятие, - вяло проговорил Иероним А.
       -   Ха! Да это единственное стоящее дело! Уж в этом-то я немного разбираюсь. Знаем толк в колбасных обрезках. Такой удивительный сложный процесс. Вы-то, наверняка скажете, что, мол, проще пареной репы пичугу прикормить. Так вот нет. Как говорит мадам Галина, существует целая наука. Если желаете, я и с этим вас могу ознакомить. Нет, вы не думайте, что я уклоняюсь от своих прямых обязанностей и рассказываю о всякой ерунде, вместо того, чтобы посвящать вас в таинства путешествия. Уверяю вас, процедура кормления птиц является таким же важным элементом нашего времяпрепровождения, как и все остальное, а, быть может, и гораздо более важным.
       Так вот, наука. Для начала к деревянной опоре необходимо перпендикулярно прикрепить еще одну. Вы спросите, зачем. А затем, чтобы за этой доской расположить целую гору всяких вкусностей: зерно, крупы, Карп Валентинович любит приносить кукурузу, а господин Мельник и на овощ не скупится. Все это добро хоронится по ту сторону доски, чтобы с окна его не было видно. А на остальной части горизонтальной опоры, той, что ближе к окну, оставляют сущую пустяковину: два-три зернышка проронят, ну еще что. Залетит скворец, посмотрит на эти крохи, начет склевывать, а сам своей бестолковой головой думает, что, вот, стервецы обделяют, недодают нынче. Скупердяй на скупердяе. А потом за доску заглянет и увидит кушаний всяческих океяны, обрадеет, и подумает: – не прав я был на счет господ этих, щедрые оказались люди. А ведь я уже в доброго человека и веру практически потерял, а тут буквально королевские обеды, – так и думает скворец этот. Вы, конечно, скажете, что проще было бы сразу все выложить на видное место и не разыгрывать таких спектаклей. Да, но скольких полезных мыслей о человеческой доброте лишилась бы эта птица, скольких нужных выводов избежала бы, благодаря вашей, так сказать, простоте.
       Крыжников неожиданно замолчал, посмотрел куда-то в сторону, снова обратился к Иерониму А.: - Так, ну тут мне уже всячески намекают, что я совсем вас заговорил, да и не могут же наши сталевары продолжать представление бесконечно. А они это будут делать, пока вы не покинете бальную залу и не пройдете к себе.
       Видите ли, существует опасение, что как только представление закончится, вы тут же полезете ко всем со всякими ненужными вопросами, нарушая все писаные в нашем обществе законы. Позиция, что вас сдерживает только выступление сталеваров, которое из-за чувства такта вы не станете прерывать, вполне обоснована. Нет, я-то верю в вашу порядочность, но остальные…. Так что будем милосердны к нашим сталеварам, смотрите, как они запыхались, и пройдемте в ваши апартаменты.
       Намека, о котором говорил Крыжников, Иероним А. не заметил, хотя все участники представления и зрители были перед ним как на ладони. Намеку вообще было неоткуда появиться: зрители сидели не шелохнувшись, акробаты по-прежнему кувыркались, Галина по-прежнему хлопала в ладоши и кричала «Алле!». Однако послушался Крыжникова и молча направился за ним в другой конец зала, где была расположена еще одна дверь, выходившая в широкий коридор. Крыжников ухватил его за манишку и тащил за собой, впрочем, Иероним А. поспевал за его шаркающими башмаками, а временами даже и опережал почтальона, оттого казалось, что не Крыжников тащит Иеронима А., а Иероним А. тащит Крыжникова за собой. Таким образом, они оказались перед широкой дверью красного дерева. Крыжников остановился, отпустив Иеронима А., достал из-за пазухи ключ и просунул его в замочную скважину, отпер дверь.
       -   Просим, ваше личное жилище. Не замок барона фон Губенштейна, но и не конюшня Петра-пахаря, так сказать. Надеюсь, вам здесь будет нескучно. Покидать свои апартаменты вы пока права не имеете, извините уж, так полагается. Но в вашем распоряжении прекрасная коллекция картин и библиотека, подобранная, исходя из вашего вкуса.
       -   Моего вкуса? – Иероним А., удивляясь, окинул взглядом огромнейшую книжную полку, названий прочитать не мог – слишком мелкие буквы на темном переплете.
       -   Редчайшие экземпляры. Доставлены из библиотеки его величества. Мадам Галина лично ходатайствовали. Отужинаете тоже пока здесь. Вот собственно и ужин, - Крыжников указал на дубовый стол, на котором были аккуратно расставлены приборы. – Располагайтесь, и не забудьте, скоро вам гостей принимать. С нетерпением жду этого момента - момента истины. Кто будет первым? Никому пока неизвестно, разве что мадам Галине. Откланиваюсь, – сделал несколько шагов в сторону двери. Остановился, выжидая, словно до этого боялся обратиться с необходимой просьбой, но, наконец, решился и, вновь повернувшись лицом к Иерониму А., заговорил: - Вы извините, можно хотя бы одним глазком, - указал в сторону книжной полки, согнулся, вымаливая разрешение.
       -   Делайте, что хотите, - равнодушно ответил Иероним А.
       Крыжников прошел в центр, остановился напротив полки с книгами, снова согнулся, на этот раз, чтобы изучить названия и авторов. Иероним А. прошел вслед за Крыжниковым, расположился в одном из глубоких кожаных кресел напротив книг, посмотрел в окно усталыми глазами.
       -   Вы заметили, насколько аккуратно мы едем, тряски совсем не ощущается - а ведь несемся на всех парах, - почтальон даже, несколько раз подпрыгнул непонятно зачем, вероятно пытаясь доказать, что даже если усугубить ситуацию прыжками упитанного рослого человека, то и тогда никакой тряски ощущаться не будет - настолько совершенна конструкция.
       -   Да, - скорее из вежливости отозвался Иероним А.
       -   Все-таки не перестаю удивляться вашей библиотеке. Какие редкие произведения! – одну книгу рассматривал очень долго, не поставив на полку, повернулся к Иерониму А., - Вы уж не сочтите за наглость, буквально на несколько дней… Всю жизнь мечтал ознакомиться с этим изданием – но достать-то негде, а тут такое везенье. Нет, вы не бойтесь – как прочитаю, сразу верну, причем в самые кротчайшие сроки, будьте покойны. Так вы позволите? – Крыжников потряс перед лицом Иеронима А. книгой, на которой крупными черными буквами было аккуратно начертано «Добрые люди этой планеты», и внизу чуть мельче – «Издательство «Женева»», положил за пазуху, не дожидаясь разрешения, которое последовало с некоторым опозданием – Иероним А. слегка кивнул.
       -   Премного благодарен. Ну, теперь уж точно все, больше не смею вас беспокоить, - в реверансе пятился назад, закрыл за собой дверь, дважды повернул в замочной скважине ключ. 
       Навязчивый бездарный интерьер, созданный тоскливой рукой не по воле вдохновения, а по велению какой-то вышестоящей инстанции: книжная полка, отдающая белизной потрепанных изданий, где еще минуту назад стоял пораженный обилием редкой книги Крыжников; кровать; обеденный стол у окна; два глубоких кожаных кресла, расставленных так для бесед ведущих к примирению; между ними, посредине комнаты, журнальный столик, на котором уже лежала свежая газета. Иероним А. подошел к обеденному столу. Помимо предлагаемых кушаний обнаружил на нем записку, текст которой был представлен следующим образом: «С уверением великого почтения просим не побрезговать и принять в качестве необходимого для организма съестного, порцию калорийных картофельных блинов. Искреннее Ваша, М. Г.»  Изучив записку, отложил ее в сторону. Атаковал прибор с блинами, запивая их молодым вином. Задремал, так и не добравшись до книг – усталость и алкоголь действовали превосходно. Ворочался с боку на бок, сновидений, однако, избежать не удалось.
                IV


       Сохранившиеся к утру детали сна оставались не собраны. Как ни старался Иероним А. сложить их воедино, выходило у него это скудно. Покуда усердие брало верх, каждую значимую подробность в нужном порядке выстроить все же удалось. Не все получилось вспомнить: вагон, люди, какая-то пугающая суета. Путешествовал во сне в действующем городском трамвае, в который на одной из остановок заходил человек в плаще, молча доставал из кармана карандаш и показывал его пассажирам. Кроме невероятного испуга и недоумения со стороны последних джентльмен с карандашом своим появлением ничего добиться не мог. Кто-то поспешил выйти.
       Иероним А. всегда спал неспокойно, оттого мог просыпаться за ночь до десятка раз. Прервалась после секундного пробуждения незаконченная история, повторилась вновь, за исключением некоторых деталей: во второй раз на мужчину с карандашом пассажиры смотрели с любопытством.
       Виденье прекратилось, началось заново. Сейчас посмотреть на чудака в трамвае заходили также и некоторые любопытствующие прохожие. Недвижим и сосредоточен, он стоял посреди трамвая с карандашом в руке. В трамвае было не протолкнуться.
       Иероним А. снова проснулся, заснул; та же история: видел, как едет в трамвае, как туда уже в четвертый раз заходит человек с карандашом, набивается полный трамвай зевак, к ним присоединяются служащие, выбегающие на улицу, дабы хоть одним глазком посмотреть на проезжающее чудо. Улица полна прогуливающих занятия детей.
       Незаконченный сюжет начался вновь. В пятый раз трамвай с человеком, показывающим карандаш, встречали колонны, люди начинали петь, раскрывались знамена. Человек молча ехал, держа карандаш в руке. Толпа, не отрывая глаз, смотрела на него сквозь трамвайное стекло. Кто помоложе, пытались бежать следом; дети запускали бумажных змеев и шары; смельчаки забирались на крыши соседних домов, провожая проходящий трамвай взглядом. Какой-то старик подсел к Иерониму А., почтительно поинтересовался, показывая высохшей рукой на человека с карандашом: - Как вы думаете, какого он цвета? Скорее всего, черный. Хотя он может быть и красным. Во всяком случае, не простой, и уж тем более не химический.
       Иероним А. проснулся. И бессмысленные же порой снятся сны. Выпитое с вечера вино оставило неприятный осадок. Хотелось есть. Подойдя к двери, обнаружил, что по-прежнему заперт. Заметил у окна завтрак: - Кто-то заходил?         
       На журнальном столе уже лежала утренняя газета. Как она могла здесь оказаться? Должно быть, ближе к утру трамвай где-то делал остановку.  Обнаружил на тарелке кусочек бекона, сочная слива – чуть в стороне. Расправился с завтраком, затем просмотрел газету. Смотрел без внимания – постылые местные сводки. Подошел к окну, долго любовался метелью. За дверью послышались осторожные шаги.
       Профессор обнаруживал в себе черты застенчивого спокойного человека, оттого ровно постучал, кланяясь за дверью, спросил: - Я вас побеспокою?
       Замок поддался; профессор вошел неторопливо, покачиваясь на ломких ногах: - Меня уверяли, что мне несказанно повезло. А я и не спорю. Такая честь – быть, так сказать, первым вашим гостем. Думаю, я вас не очень обеспокоил. Как мне кажется не рано. Вы ведь выспались? 
       -   Вполне. Поначалу мешал стук колес, но затем и он заметно стих, - отошел от окна, указал профессору на кресло; оба усаживались неторопливо, словно по договоренности, пытались удивить друг друга природным изяществом.
       -   А вот у меня бессонница. На какие только хитрости не иду – все без толку. Поэтому и прозвище закрепилось за мной соответственное – недремыш. Все-таки я бы предпочел официально закрепленное за мной имя – возраст обязывает, сами должны понимать. Но с такими озорниками разве сладишь. Однако, считаю я, что вполне заслужил другого обращения: и Карп – поскольку сам я человек порядочный, и Валентинович – поскольку и отец мой перед народом был честен и чист. Этот вариант и кажется мне единственно возможным. На ваш счет подобных прозвищ вот не существует. Не оттого ли, что у вас имя и само по себе необычное. Впрочем, и слышал я о вас только хорошее. А вот вы, наверняка, уже массу скверностей успели обо мне услышать. Угадал? Не любит меня Крыжников. У меня бессонница, поэтому и растения необходимые повсюду. Так он назло своими удобрениями почти все мои саженцы перевел. А как-то и моё Zirkel припрятал. Так я и не нашел потом – а ведь орудие научного труда. Надо мной издевается, а сам…. Не в состоянии отличить очевидного. Казалось бы, эстет Веллингтон и ничего общего иметь не может с угловатым Праскудиным. Нет, самое поразительное, что все так и думают, но только не господин почтальон, который разницы между ними совершенно не находит, как его ни упрашивай.
       Надо сказать, его нелюбовь ко мне взаимна. Скажу больше – Крыжникова я терпеть не могу. Иду на все, чтобы его всякий раз принизить или уличить в какой бы то ни было подлости, пусть даже самой незначительной. На принципы свои плюю, чтобы его паскудой и неумехой выставить.
       Есть у меня одна особенность. Когда о ком-нибудь говорят, что он не знает того-то и того-то и посему глуп, я тут же начинаю вступать в спор с говорящим такие нелепости, поскольку считаю, что незнание того или иного факта не может говорить об истинном развитии человека, и не позволяет судить о том, глуп он или нет. Всякий раз отстаиваю я свою позицию яростно. Спорщика завсегда проучить готов, в гриву вцепиться. Но когда господин Мельник пожаловался на то, что наш любезный почтальон и слыхом не слыхивал об остерлицком сражении, и посему надобно считать его наипервейшим болваном, я не то, что с ним спорить - наоборот, охотно согласился, более того, добавил, что господин почтальон даже звания болвана не достоин. Ну а о сталеварах я уж и не говорю – не различает.               
       -   Постойте, но Крыжников просил меня, чтобы эта история со сталеварами хранилась в строжайшем секрете. Я даже слово давал, что никому…. Выходит, вы тоже знаете? – Иероним А. не мог скрыть улыбки, настолько нелепым казался ему вертлявый неугомонный старик.
       -   Все, все знают. Самое занимательное, что сначала с одним поделится, потом с другим, с третьим - и так со всеми. И в каждом случае говорит, что это тайна, и никто другой не должен…. Дошел до того, что самим сталеварам пожаловался: вы, говорит, извините, ребята, но путаю я вас. Только, говорит, остальным не проболтайтесь уж, неудобно. По этому поводу и специальное пособие выпустили «Почему важно и нужно различать сталеваров» с подробным описанием десяти основных и тридцати семи второстепенных отличий. Автор – Мадам Галина. Скоро книжицу эту до дыр дотрет, а различать так и не научится. Страшное дело.
       Иеронима А. не слишком интересовали особенности поведения Крыжникова, хотя сам по себе факт заслуживал внимания, а возможно и вмешательства со стороны науки. Иероним А. спросил о другом, о том, что не имело к Крыжникову никакого отношения, о том, что интересовало его больше:
       -   А как часто трамвай останавливается?
       Верткий суетливый профессор держался свободно, возился и в без того мягком кресле, пытаясь отыскать положение поудобнее, не обнаружив такового, успокоился.
       -  Остановок трамвай не делает, - заговорил он, ловко расставляя паузы, чему был в профессорских канторах изрядно обучен. - Ну, разве что в крайне редких случаях, в виде исключений. Вот, например, в вашем случае. Чем меньше остановок, тем быстрее доедем.
       -   Но если трамвай не делает остановок, то каким образом сюда доставляют почту? 
       -   Почту?
       -   Газеты…
       -   А с чего вы взяли, что сюда приходит почта? – профессор наклонился над столом, разглядывал Иеронима А. испуганно, будто тот сказал явную бессмыслицу. -  Газет мы не читаем. Живем обособленно; с большой землей никакой связи, что, как вы понимаете, нам и не нужно.
       -   Однако днем раньше на этом самом столе, - Иероним А. похлопал по дереву рукой, - лежала газета, датированная числом вчерашним, а сегодня уже кто-то заменил ее свежим утренним номером.
       -    Что вы такое говорите? Какая может быть газета? Вы, должно быть, шутите. Если да, то прекратите немедля, поскольку юмор ваш в данном случае неуместен и лично мне непонятен, – изображая крайнюю степень задумчивости, профессор застыл на месте, краснея от напряжения, очевидно, пытаясь уяснить самую суть недоходчивой шутки. Везение, однако, подвело его в этом сложном предприятии. После того, как желаемое просветление не наступило, разочарованно покачал головой. – Как ни тужься, непонятен.
       -   Позвольте же. Я сейчас покажу, - Иероним А. окинул взглядом закопченные стены, кровать, полки с книгами. Куда он мог ее подевать? Должно быть, упала на пол. Встал на колени, даже загнул палас. – Нет. Странное дело. Была газета-то.
       Профессор снова покачал головой, нахмурился, сказал почти шепотом, щурясь на ползающего по полу Иеронима А., истолковал его поведение по-своему: - Должно быть, новая континентальная система розыгрыша. Не слыхал.
       Иероним А. поднялся с пола и, отряхнувшись, снова уселся против гостя.
       -   Мы сами себе и газеты, и театры, и фотолаборатории, если хотите: бумага глянцевая, фиксаж нейтральный, - рассмеялся, давая тем самым понять, что именно такая шутка является в этом кругу желанной, а ценность и польза ее неоспоримы. – Да и когда же мы приедем, если делать остановку на каждом углу?
       -   Куда?
       -   Что значит куда? – вытащил из кармана пенсне, тут же нацепил на нос, принялся с пущим усердием разглядывать Иеронима А.
       -   Куда вы едете?
       -   Лично я, или все мы?
       -   Но вы же едете вместе.
       Профессор помотал головой, вздохнул тяжело, смотрел то на дубовый стол, то на сидевшего напротив Иеронима А.: - Позвольте, если даже мы и едем вместе,  это совсем не означает того, что мы движемся в одном направлении. У каждого собственный маршрут и своя конечная цель.
       -   Но в итоге вы же все равно должны оказаться в одном месте?
       -   Что вы? – профессор снова нахмурился. К моменту он так и не смог определить для себя, как воспринимать собеседника: толи как заядлого шутника, толи как патологического тугодума. После некоторых размышлений пришел к выводу, что второе предположение все же является более правильным и легко объясняет и поиск Иеронимом А. несуществующей газеты, и эти бессодержательные, лишенные всякого смысла реплики. Профессор загрустил, однако быстро отошел, проникшись к Иерониму А. уважением, так как последний, не смотря на пораженный мозг, оказался, по заключению профессора, выдержанным, неагрессивным человеком, который, к тому же, обладал и хорошим социальным тактом.
       -   В таком случае, лично вы куда едете? – Иероним А. никак не отпускал профессора.
       -   Откуда, друг мой, откуда, – заулыбался профессор; все завертелось и стало похоже на какую-то игру. – Мне кажется странным то, что вы так мной интересуетесь. А вот о себе не слова. А здесь каждого человека интересует, прежде всего, свой маршрут, а уже потом все остальное. Я же не спрашиваю, куда едете вы.
       -   А куда я могу ехать? Не знаю…
       -   Что вы сказали? – профессор застыл на месте. Некоторое время ему еще казалось, что он ослышался.
       -   Я не знаю, не знаю, - повторил Иероним А. 
       -   Ну! – губы профессора растянулись в пустой ничего не выражающей гримасе. Каким бы искусным шутником он ни был – зайти так далеко! Безумен, и точка. -  Как же вы мне напоминаете Анну Сергеевну.
       -   Анну Сергеевну?
       -   Ну, была такая Анна Сергеевна. Бывшая супруга, если вас интересует, - профессор снова загрустил, вытер носовым платком проступившие слезы. – Вращаясь в кругах телеграфистов, она была натурой скромной, скрытной даже, и, получив ангажемент от человека науки, то есть меня, тут же поспешила воспользоваться ситуацией. Подобные люди редкость в ее серой унылой жизни.
       Но ситуация требовала от нее некоторых усилий. Я, являясь сторонником не только физической близости, но и духовной, пропагандировал в узком семейном кругу процесс познания как естественную необходимость. Орех был явно ей не по зубам, и вскоре она возненавидела последний, так же как и меня. Дело, как вы понимаете, кончилось разрывом. Во избежание ненужных ассоциаций с этим самым познанием, дабы оградить себя, она возвратила мне все некогда подаренные ей книги. Более того, она отдала мне вообще все книги, которые у нее тогда были. Некоторые из них к познанию не имели никакого отношения – сделала это из предосторожности, и навсегда забыла, что такое «постигать», неизбежно деградировала и ушла в себя. Тоже, как оказалось, не знала «куда» и «зачем». Вот и бежим теперь от навязчивых воспоминаний  в далекие края. Хотя это не единственная причина.
       -   Что же еще?
       Профессора уже ничуть не удивляло любопытство Иеронима А.. Убогим прощается многое, почему бы ни отнестись с пониманием и к этой присущей лишь больному уму особенности?
       -   Видите ли, я совсем не плохой математик и физик, а, по чистой случайности, и глубоко религиозный человек. И в науку, по большому счету, не верю. Даже не то, что не верю, просто считаю, что глупо объяснять законами и формулами, то, что в действительности является проявлением господнего могущества. Так что и математика, и, тем более, физика, как мне кажется, - лишь какая-то негласная немыслимая провокация людей безбожных. Иначе и быть не может. Больше всего ненавижу я свою профессию, так как понимаю, что все открытия мои служат лишь интересам их тайного союза и подрывают авторитет вседержителя. Но работаю, поскольку ничего другого делать не умею, разве что придумывать какие-нибудь неподвластные обывательскому сознанию формулы. Даже в исследовательском институте работал, а там и говорят: «Придумай-ка нам, братец, формулку, а мы тебя тут месяцок-другой еще подержим, не прогоним из ученого-то мира». Где там. Вот и едем, бежим, скрываемся от неугодной богу деятельности. Иной раз и здесь что-нибудь такое на ум придет. Почеркаешь, почеркаешь и  сразу в печь, подальше от глаз людских, да гнева божьего.
       Профессор сидел молча, потирая носовым платком влажный от слез нос. Дышал ровно. Без всякого определенного смысла уставился на вставшего Иеронима А. Сидел без движения. Затем, поднимая седую чугунную голову кверху, зажмурился, словно дивясь, пугаясь увиденного. Толи от движения сего, толи от внутреннего напряжения у переносицы образовалась глубокая морщина. Опустил голову книзу, сложил вчетверо платок.    
       Поднялся седеющий профессор, заскрипели старые суставы, направился в сторону двери. Остановившись напротив двери, повернулся к Иерониму А., смотрел в пол, проговорил еле слышно: - Едет человек, а куда и зачем едет, не знает. Бывает же такое.
       Попрощавшись, вышел. Через некоторое время в двери повернулся ключ. Иероним А. сел на кровать, снова заснул.


                V


       С той стороны кто-то недовольно кряхтел, толкал и царапал дверь. Пытался провернуть в замочной скважине ключ, но ключ не поддавался, по этой причине кто-то адресовал ему несколько слов доброй брани. Из-за шума проснулся Иероним А.
       -   Не открывается. Вот ведь история. Видно, смазать надо, - недовольно ворчал этот кто-то, впиваясь когтями в дверь.
       По голосу Иероним А. понял, что за дверью стоит Крыжников, которому вскоре все же удалось отпереть дверь, и, раскрасневшийся, он предстал перед глазами Иеронима А.   
       -   Отвратительное изобретение, доложу я вам, - Крыжников указал на замок, потер покрасневшую от напряжения ладонь. – Не знаешь, с какой стороны подступиться.
       Крыжников зашелестел мягкими бархатными штанами, прошел в центр комнаты. Одет он был по-другому, не то, что в первый раз. Почтовый мундир заменила вышитая кружевом куртка и широкие бурые штаны, которые Иероним А. поначалу принял за предмет туалета далекого восточного народа, лишь шаркающие башмаки напоминали Иерониму А. прежнего почтальона.
       -   А у меня, между прочим, для вас хорошие известия. По этому случаю и при параде, так сказать, - радостный Крыжников похлопал себя по костюму, с укором посмотрел на Иеронима А. – А вы вот, я смотрю, не оценили. А случай, я вам доложу, и впрямь необыкновенный. Мадам Галина дала личное письменное согласие на то, чтобы вы смогли посетить один из наших утренних концертов. И, как вы понимаете, я имею честь вас на него сопроводить.
       Вертелся вокруг Иеронима А. улыбающийся Крыжников, скрипели половицы, да развивался крашеный бархат.
       -   Только одно условие, - снова заговорил почтальон. – Видите ли, по-прежнему существует опасение, что вы, вопреки нашему уговору, начнете приставать со своими вопросами и нравоучениями к кому ни попадя. А на сегодняшний день, не считая меня, говорить вы имеете право только с господином профессором, поскольку он вам уже представился, в порядке очереди, разумеется. С остальными же – ни, ни. Во избежание неожиданных происшествий, у меня для вас небольшой сувенир.
       Он достал из кармана кожаный поводок и ошейник. Покряхтев, принялся натягивать ошейник на стоявшего подле Иеронима А.
       -  Мм. Мм, - замотал головой Иероним А., противясь затее почтальона. Отталкивал Крыжникова руками. Беззащитный. Столкнул стоявшую на полке вазу. Крыжников нахмурился, отпрянул.
       -   Каши с вами не сваришь, а ведь уж почитай не один пуд соли вместе съели. Ладно, раз уж вы так упрямитесь, - с досадой в голосе проговорил почтальон, - то могу лишь предложить…
       Крыжников потер рукой мягкий ошейник, натянув его на себя, молвил: - Я к вашим услугам. Держите, ну держите же крепче.
       Почтальон протянул Иерониму А. другой конец поводка.
       -   Обмотните вокруг руки. Так и вам, я вижу, спокойней, и вы у меня на виду. Для убедительности я могу и …. – он встал на четвереньки, вытянул шею и возгласил, что было силы. – Аф. Аф. Ну, вот видите, и совсем не сложно.
       Иероним А. посмотрел на почтальона с испугом, возникло некоторое замешательство.
       -   Ну же, пойдемте, - настаивал почтальон.
       Он, стоя на четвереньках, вытянул одну руку, открыл ею дверь, выполз в коридор. Иероним А. послушно последовал за ним. Крыжников вилял хвостом, кокетливо ставил лапы, мотал волосатой мордой, обнюхивая углы. Иероним А. шел следом, не выпуская поводок из рук. Оставили узкий коридор позади, вышли в зал, где уже сидела почтенная публика.
       - А вот и мы! А вот и мы! – провозгласил Крыжников, выползая. Вырываясь, подтащил Иеронима А. к зрительским креслам, на которых вокруг сцены были в аккурат рассажены: профессор, член парламента, картежник Меринов, Анастасия Алексеевна в сопровождении подруг. Профессор в знак приветствия кивнул Иерониму А., остальные же, по-прежнему не замечая Иеронима А., сели обособленно. Почтальон запрыгнул на кресло, Иероним А. устроился следом.
       -   На сегодня обещано удивительное представление. Хотя с такими людьми каждый день интересен и необычен. Я думаю, вы сами скоро в этом убедитесь, - щебетал улыбающийся почтальон.
       Иероним А. окинул взглядом гостей. Спокойные задумчивые лица. Простота Анастасии Алексеевны, по-деревенски ладная, обернутая в столичный наряд, средь каменных фигур соседей выглядела чересчур живой, неестественно живой, оттого глаза Иеронима А., разоблачающие, ищущие, остановились против ее кресла, дабы во всех подробностях разглядеть природу лакомого существа.
       -   Она, должно быть, умна, - негромко сказал Иероним А.
       -   Что это вы затеяли? – Крыжников отреагировал незамедлительно. – Я вам говорю о таких вещах, а вы вздумали пялиться на…. Смотреть противно. Серьезный человек.
       Крыжников покачал украшенной дорогим ошейником головой, обиженно отвернулся. Тут же повернулся обратно: -  Ладно, прощаю.
       Ревели трубы, в зале было не протолкнуться. На сцене появилась разрумяненная мадам Галина. Поклонившись, она объявила: - Не верьте тем, кто утверждает, что говорить о музыке после смерти Дмитрия Дмитрича бессмысленно. Наша светлая голова, господин Мельник, с легкостью докажет вам обратное. Он-то и откроет наше сегодняшнее la matin;e. 
       После ее слов на сцену поднялся господин Мельник с тростниковой дудой в руке, сосредоточенно посмотрел в зал, готовясь исполнить свои лучшие этюды.
       -   Браво! - кричал Крыжников.
       -   Браво! – вторили остальные.
       -   Замечательный музыкант, - пытался привлечь внимание Иеронима А. к исполнителю. – Жаль только, природа не наделила его музыкальным слухом.
       -   Как, - Иероним А., недоумевая, посмотрел на Крыжникова, - вы же сказали, что он замечательный музыкант?
       -   В том то и дело, - улыбался тот. – Если бы у него был слух, он был бы гением, а так, он просто замечательный музыкант.
       Господин Мельник наклонился, принялся играть, надувая щеки, суетливо бегая пальцами по отверстиям деревянной дуды. Дул изо всех сил, краснея, присвистывая. Худые пальцы его то и дело застревали в небольших отверстиях инструмента, но он ловко извлекал их оттуда, и мелодия продолжалась. Играл с усердием, чуть больше четверти часа, поклонился. Удалялся с помоста, уступая место неповоротливой Галине, которая поднималась задом, не отводя глаз от восторженных зрителей.
       -   А теперь, - почти пропела она, - наш любезный господин Меринов, в числе прочих своих талантов, продемонстрирует нам талант стихосложения. Нынче всякий норовит писать о сыне Квинция Нуция, но не всякому дано делиться переживаниями личными. О трагедии человека, находящегося в состоянии крайнего душевного беспокойства, поведают нам его строки.
       На сцене в мгновение очутился господин Меринов, вытащил откуда-то мятый листок и, закатив глаза, читал о самоотречении и самопожертвовании, о тоскливых осенних днях, о том, как одиножды был наказан его великий предок. 
       Изначальные редкие хлопки обернулись последующими грозными раскатами, неистово гуляющими по залу из стороны в сторону.
       -    В завершение, - молвила, вышедшая ему на смену Галина, - лучший номер дня! Дань памяти величайшему новатору начала прошлого столетия, периода, названного в учебниках отечественной истории веком «серебряным» в исполнении милейших Веллингтона и Праскудина. Да здравствует самопровозглашенный король времени Велимир Первый!
       Кокетливо улыбаясь, на сцену взобрались сталевары. В костюмах. По-женски милому аккуратному лицу Веллингтона очень подходил костюм Юноны, который был даже ему слегка велик. Праскудин в костюме Ункулункулу был как никогда хорош. Стоя друг против друга принялись щебетать. Веллингтон, работая за Юнону, начинал, как и полагалось, с раскатистого «пирарара-пирурруру»,  заканчивал угловатым «мио, мао, мум»,  ставил жирную точку «эп». Засим следовала незамедлительная реакция Праскудина. «Бзуй» и «каф» произносились им безукоризненно, «бакв-кук» он неизбежно проглатывал, а «ртупт» и «тупт», по неизвестной зрителю причине, были им вовсе опущены.
       Отыграв положенное, актеры долго кланялись. Отчаянно бил в ладоши Крыжников, толкал время от времени Иеронима А. в бок, чтобы расшевелить, вразумить, обратить внимание на, без сомнения, заслуживших его артистов: - Стихи без слов! Пьесы без слов! Романы без слов! Не удивлюсь, если в скором времени человечеству будут подарены собрания сочинений в нескольких томах без слов!
       -   Ну что же вы, - Крыжников смотрел укоризненно, - нет, если вы являетесь противником этих, без сомнения, светлых пятен в истории литературы, я не настаиваю, поскольку тоже не в полной мере принимаю взаимопроницаемость литературных и художественных границ, что, как вы понимаете, является для дада постулатом. Я даже в свое время был готов спорить с самим Тцарой, который, помимо прочих своих недостатков, оказался к тому же еще и румыном.
       Слегка наседая, отчего поводок, как раз промеж Иеронима А. и Крыжникова, изогнулся в забавную дугу, потребовал: - Позвольте же, о книгах. Многие истории припасены у меня и на этот счет. Удивительное изобретение – книга, но еще более удивительно то, что всякий приобщается к ней на своеобразный манер: одни пролистывают пухлые издания непременно с конца, другие, выискивая самую занимательную, исходя из названия, главу, прочитывают ее, оставляя без внимания другое содержание книги. Остановится такой читатель на главе «Особенный человек», удивится – Что за человек такой?  Чем особенный?  И прочитает исключительно данную часть, оттого впоследствии сможет поддерживать беседу на тему особенного человека, и по какой причине он таковым был назван, хотя всей-то книги и не читал.
       Позвольте продолжить. И на одного и того же героя каждый читатель может реагировать по-разному. Так, небезызвестный школьный учитель Передонов (сочиненный Тетерниковым) одного ввергает в состояние протеста, а от другого (что мне как честному человеку понять сложно) принимает восхваления. Удивительно!
       Читатель различен меж собой, как и писатель, надо полагать. Есть обычный писатель. Вам, я думаю, известно изрядное количество таковых. Не так ли? Но также встречаются и большие оригиналы, писатели необычные. Что, не знали? Так позвольте же, я расскажу, поясню, так сказать. Читает такой писатель-оригинал «Чайку», видит там «Маша и Медведенко» (персонажи не столь существенные, но занимательные) и думает, почему бы ни сделать их центром повествования и, что бы вы думали, садится и пишет новеллу, впоследствии так и названную. Среди прочих «Закабаленный Коробочкой» был не столь популярен, а вот поучительная трагедия «Лошадь Кирсанова» заинтересовала в свое время даже опытного, проверенного читателя. Однако самым удачным изданием, по мнению его ценителей, коих, как вы понимаете, раскидано по миру не мало, считается драма-переложение «История Шуры Холмцева и фельдшера Ватсоняна.» Правда вот, фамилию его я почему-то не помню. Странно.
       Помню только, что в более зрелом возрасте написал он еще рассказ «Дверь», где главным действующим лицом оказывается дверь одной городской канцелярии. И дверь эта наделена, по воле автора, разумеется, нравственной позицией, которая выражается в реакции на входящего. Открывается легко, когда заходит человек отзывчивый, противится руке человека негодного, а когда к канцелярии подошел взяточник Марк Бумме, она и вовсе оказалась заперта, хотя до этого ее никто не запирал. Понимаете?
       Скотолектика – так я называю данное литературное явление и смею надеяться на то, что вскоре данный термин появится в энциклопедических словарях всех развитых и даже некоторых  развивающихся стран.
       Вот мол, «скотолектика», напишет какой-нибудь колумбийский составитель, автор - некто Крыжников, человек, несомненно, одаренный и начитанный, к тому же самокритичный. Всю свою жизнь он трудился на благо просвещения, но, ни в коем разе, не навязывал своего мнения, напротив, прислушивался к мнению каждого, что говорит о скромности и порядочности этой светлой головы уходящей эпохи. Изучал физику, историю стран Средней Азии, тригонометрию, написал такие-то научные труды, умер в таком-то году, похоронен там-то, там-то. Энциклопедические словари не такая уж большая редкость в наши дни, поэтому я и уверен, совершенно уверен, что вскоре мое имя будет известно практически каждому жителю планеты.
       Иероним А., клоня голову к полу, пробормотал скорее себе, нежели собеседнику: - Отрывисто, вычурно, претенциозно.
       -   И вы туда же, - выпятив губу, смотрел на Иеронима А. укоризненно. – Я с вами делился, может, только потому, что видел в вас того единственного, кто мог бы одобрить, оценить. А у вас ласкового слова не выпросишь. В теперешние времена нет места изысканной критике, критике, подкрепленной изящным словцом. Нынче всякий мечет по поводу и без словами бранными относительно того, о чем он и говорить-то права не имеет. А Лапшин - сматывай удилище, не нужен ты нынче.    
       -   Они меня не замечают, - сказал Иероним А.
       Крыжников заулыбался, как знал, что Иероним А. скажет именно это, быстро пробормотал заготовленную еще с ночи фразу: - Отработано! На самом деле каждый с вас глаз не сводит, только о вас и говорят, мечтают, скорей бы тет-а-тет. Но, очередь есть очередь – такова традиция.
       Крыжников задумался, наклонился к уху Иеронима А., говорил шепотом, водя глазом из стороны в сторону, не подслушивает ли кто: - Откровенность за откровенность. Это правда, что вы… ну как это… - долго подыскивал нужные слова. - Правда, что вы не знаете, куда едете и зачем?
       -   Да.
       -   Да-а-а, - проговорил Крыжников, смекая.
       Оба сидели, не шевелясь. Тишина была нарушена ровным говорком почтальона.
       -   Повеселились, и хватит. Пожалте восвояси. И так все уже разошлись.
       Иероним А. оглядел пустой зрительный зал. Странно, что не видал, как расходились зрители.
       Встали. Крыжников, пританцовывая на четвереньках, тянул поводок, вырывался, бегал круг хозяина, оттого поводок вился кожаной змеей по телу Иеронима А., приходилось распутывать. Уже в комнате Иеронима А., Крыжников поднялся на ноги, снял с себя ошейник, взял у Иеронима А. поводок: - Позвольте.
       Вышел, заперев дверь. Появился через минуту в сопровождении ученого, который, согнувшись над бумагами, что-то бессвязно бормотал.
       -   Неслыханное везенье! – объявил Крыжников как мог громко. – Наш ученый друг вам все объяснит. Удаляюсь.
       Еще раз: - Неслыханное везенье! – Восторг мешался с удивлением.
       -   Начну издалека, – заговорил профессор, оставшись с Иеронимом А. наедине. – Путешествуем мы не инкогнито, и вскоре нас обязался почтить своим вниманием сам господин контролер. Он нас заверил в том, что одарит одного из нас редкостной возможностью выступить в качестве его, так сказать, сопровождающего, которого он намерен на  вполне законных основаниях изъять и стать ему близким другом, добрым учителем. Такая честь! Каждый из нас горит желанием оказаться на этом месте, но возможность представится одному. Полагаться на случай в таком деле, сами понимаете, более чем неосмотрительно. Поэтому решили мы доверить этот выбор науке и я, используя соответственные методы, вывел, только что вывел, специальную формулу, которая показала, что этим счастливцем являетесь вы. С наукой не поспоришь. Так что примите мои поздравления. Счастливец! 
       Он протянул Иерониму А. листок со стрелками, закорючками и большой буквой «Y» посередине, поклонился, вышел, не разгибаясь. Вернулся, еще раз поклонившись, сказал: - А газеты вам действительно доставляют. Был не в курсе.
       Вышел уже окончательно.
       Не пытаясь вникнуть в написанное, Иероним А. отложил предложенные бумаги, подошел к окну. Снег повалил сильнее. Долго стоял у окна, смотрел на снег.

 
         

                VI


       У ученого ключ поворачивался плавно, легко, без всякой суеты; держал аккуратно, будто и вовсе боялся поломать верткое приспособление хлебного мякиша. На этот раз ключ провернулся иначе, шибкой суеты тоже не было, но чувствовалось какое-то пренебрежение, обнаруживающееся в каждом шорохе и жесте, оттого решил Иероним А., что за дверью уж точно не ученый и после слегка улыбнулся, когда его предположение подтвердилось. На пороге стоял незнакомый высокий мужчина в пальто. Приглядевшись, признал в незнакомце бывшего члена парламента, о котором говорил Крыжников во время необходимой ознакомительной беседы. Мужчина долго стоял не шелохнувшись, словно малейшее движение доставляло ему невыносимую муку, впрочем, и просто стоять, судя по выражению лица, было не очень вольготно. Заспанные глаза изучали расставленные по углам предметы, уж совсем нехотя сделал первый шаг, закрыл дверь, вяло заговорил: - Вот как они здесь все устроили, - еще раз оглядел комнату, сделал небрежный жест рукой, потер ладонью искривившееся лицо. – Я Мельник, бывший член парламента. Вероятно, вам говорили обо мне.
       -   Мое...
       -   Не утруждайте себя. Ваше имя мне хорошо известно, - сделал шаг в сторону Иеронима А., опустил голову. – Скажу сразу, что знакомство с вами мне совершенно неинтересно, неприятно даже, как и все остальное здесь. Но по причине какой-то традиции, которая, видите ли, здесь вроде закона, я был вынужден…. Да…. Закон – это истина.
       Мучаясь, медленно подошел к столу, изучил стоявшую на нем фигуру, продолжил: - Какое нелепое утверждение, вам не кажется? Впрочем, наверно не кажется.
       -   Снимите, пожалуйста, пальто.
       Сосредоточенно посмотрел на Иеронима А., проговорил увядая: - Что? Что сделать?   
       -   Пальто снимите.
       -   Ах да, конечно же, - Мельник подошел к прилаженной к шкафу-купе вешалке, небрежно приспособил петлицу. – Закон – слово-то какое. А вот, к примеру, в одной африканской стране террор является вполне узаконенной нормой, а где-нибудь на другом конце света царит абсолютная неприкосновенность, ибо насилие порождает насилие, а еще в какой-нибудь там ландии вообще законом является полное отсутствие справедливости, что в этом мире тоже вполне возможно. И что тогда истина? И какому закону верить? И верить ли вообще?
       -   Ведь вы же повиновались и пришли. Можно сказать, действовали сообразно с законом.
       Мельник слегка улыбнулся, сохраняя, однако, в себе прежний пропитанный немыслимой тоской образ: - Упаси боже. Ничему я не повиновался, во всяком случае, не этой так называемой традиции, вообще непонятно откуда свалившейся на нашу голову.
       -   Что же тогда?
       -   Хм. Элементарное подчинение большинству. Если ты не с нами, ты против нас, - даже усмехнулся. – Законы. Когда-то я сам принимал эти законы. Ну, не эти, - обвел рукой пространство комнаты. – До такого, поверьте, я бы не додумался. Я в общем смысле. Да дело даже не в законах, а в самих людях и как они к ним относятся. Была цензура – плохо, отменили - стало еще хуже, появилась новая более изощренная. Сразу и не догадаешься, что это она и есть. Все, что было запрещено, разрешили, а что было разрешено, забыто, и вряд ли кто-то когда-нибудь…. Если раньше занимались воспитанием вкуса, то теперь воспитывают его отсутствие. Мыслящему человеку, как вы понимаете, не подходит ни то, ни другое. Они вообще обречены на вечную дискриминацию, эти мыслящие люди. Проклятье какое-то, что ли. В первом случае страдают от недостатка информации вообще, во втором – от недостатка нужной информации и от количества мерзости, сидевшей до поры до времени неизвестно где и неожиданно вылезшей на нашу с вами беду.
       -   Но как же…
       -   И оставьте ваши реплики при себе. Я все прекрасно понимаю. Вы наверняка сейчас скажете, что подарены безграничные возможности, и при желании можно…. Но только видимость все это, пошлая бездарная видимость. И создали ее, чтобы не случилось ненароком какого-нибудь незапланированного протеста со стороны тех, кто что-то там еще соображает. Хотя вообще кому они нужны эти….
       Людей отучают думать по вполне понятной причине. Да они и сами уже давно разучились. Им говорят, что хорошо, что плохо, а они и рады. Даже внушать уже совершенно необязательно, достаточно одного слова. Потому-то я и сбежал, не выдержал. Не смог спокойно смотреть на то, что происходит вокруг. Больное общество принимает все новые и новые болезни без сопротивления, без протеста, с радостью принимает – корми нас, разлагай, потчуй новой отравой.   
       Заметил лежавшие на столе сигареты, после некоторого размышления, указывая на сигареты, обратился к Иерониму А.: - Можно? Закурить можно?
       - Возьмите, конечно, - Иероним А. протянул Мельнику сигареты, и когда тот ухватил уже початую пачку, отошел к окну, вглядывался в бесконечные сугробы, оборотившись к Мельнику спиной.
       Бывший член парламента сел в кресло, закурил напряженно, растерянно, пытаясь обнаружить выход из придуманного самим же бедственного положения в начертанных на стене узорах, отвлекся: - Я вот что хотел спросить, вы действительно не знаете, зачем едете. Ведь каждый из нас едет с какой-то целью, куда-то едет. Или от чего-то едет. Это я о нашем ученом друге: никак не может смириться с тем, что он существо разумное. Знаете, каждый достаточно хорошо представляет, зачем он здесь, что он хочет от этой, так называемой, увеселительной поездки. А вы, вы что же…
       -   Нет, я и в самом деле не знаю.
       -   Как же, постойте. Тогда вообще, зачем все это? Если у вас не было какой-то конечной цели, зачем вы вошли сюда? Вас, что, кто-нибудь звал, может быть, или заставлял силой?   
       -   Не думаю.
       -   Видите ли, он не думает. Почему вы здесь оказались?
       Иероним А. улыбнулся, Мельник не видел лица, но по интонации почувствовал, как у его собеседника растянулись в улыбке губы: - Простое любопытство, наверное. Поверьте, я оказался здесь совершенно случайно. Мне показалось, понимаете, показалось, что здесь должно быть что-то такое…
       -   Случайно? А здесь случайности быть не может. Если вы сами не в состоянии определить для себя цель вашего нахождения здесь, то, боюсь, это сделают за вас другие. И тут уж ничего не поделаешь, - Мельник потушил сигарету, вгляделся в темный силуэт у окна.
       -   Слышите, какая метель - земли не видно. 
       -   А он у нас ценитель природных катаклизмов, метель ему подавай. А вам не приходило в голову, почему к вашей персоне такое пристальное внимание: комната эта, мебель, книги, картины, газеты даже умудряются откуда-то доставать. Без личной выгоды Крыжников и пальцем шевелить не станет. К вашему сведенью, я-то лично сплю на соломе. Вот полюбуйтесь, даже волосы все от этого повыпали, -  он наклонил голову и продемонстрировал свою плешь, Иероним А. не повернулся, на зов гостя отреагировал тактичным молчанием.
        – А у вас такие хоромы. Все оттого, что я лицо неугодное, а вы им необходимы как воздух. Для вас предназначена особая роль. Вот вас и обхаживают, обрабатывают, задобрить пытаются, а потом бац - и дело, можно сказать, в шляпе.
       -   Не понимаю, о чем вы говорите.
       -   Не понимаете. Что ж я вам объясню тогда, что ли. Премилое путешествие это, обеды, представления – все это бесконечно продолжаться не может. Казалось бы, все счастливы, радуются жизни, и что может испортить этот славный праздник? Едят, пьют, улыбаются, как вдруг в один прекрасный день нежданно-негаданно ревизия, а билетов, оказывается, ни у кого и нет. Не держат билетов господа эти. Форсайты путешествуют без виз. Вот у вас есть билет? Хотя откуда ему у вас взяться. Все начинают кричать, суетиться - Что делать? Перед контролером выгораживать себя начинают. Надеются на что-то. Во избежание этой неприятной, никому не нужной истории с контролером и придумали легенду об откупном, то есть добровольце  - своеобразное жертвоприношение контролеру, которое тот принимает, и остальные как ни в чем не бывало  могут спокойно продолжать путешествие. Только разве станет кто-нибудь из представителей этого слишком здравомыслящего общества добровольцем? Как же, держи карман шире. А тут вы подвернулись. Вот и решили вас подготовить к этой роли: книги, представления, беседы умные. Ждут, что вы уважением к ним проникнитесь, что ли. А потом – не изволите ли, в качестве дружеского одолжения, пожаловать в лапы чудовища. Тут уж, конечно, – верная смерть. Контролер есть контролер, и одному богу известно, что он там потом с этими откупными делает. Вам то, разумеется, об этом не скажут. Зачем? Незнание – основа прогресса. По крайней мере, в вашем случае. Так вот живешь и не думаешь, что за тебя, оказывается, уже все решено.
       Иероним А. наконец повернулся лицом к Мельнику:
       -   Вы действительно в этом уверены?
       -   В чем уверен?
       -   Ну, в том, что вы говорите.
       -   А я что, по-вашему, все это выдумал что ли? При всем моем желании, выдумать такое…. Умоляю вас - действительность страшнее. Вы, что, мне не верите?
       -   Не знаю. Если все так, как вы говорите, то что мне теперь делать и чего не делать?
       -   А это уж решайте сами.
       -   Но меня же выбрали по какой-то причине?
       -   Вы больше всего подходите: едете непонятно зачем, с порядками этого славного семейства знакомы плохо. Получается, что вам все равно – ехать дальше или в петлю лезть. Как-никак, сами в этом признались! Уйти с контролером для каждого означает что? Погибель, прощайте все заветные мечты, которые так тщательно вынашивались все это время, и из-за которых все собственно и происходит. Конечная цель путешествия у каждого своя, но лишиться права ее достижения не хочет никто. Да цель тут, откровенно говоря, и ни при чем вовсе. Придумали отговорку, а сами за шкуру свою трясутся. Никто, конечно, и понятия не имеет, что там потом происходит, во всяком случае, все понимают, что ничего хорошего. Вот и суетятся, ищут достойную жертву. А вы как думали? Это только в книгах на смену закону джунглей пришли заповеди Моисея. Но они же у нас книг не читают, а если и читают, то…. – окинул взглядом книжную полку. – Что и требовалось доказать.
       -   А вы сами не хотели стать этим добровольцем?
       -   Я? О чем вы говорите? Жертвовать собой ради благополучия этого славного общества. Да и нельзя мне сейчас, просто нельзя, когда я так близко подошел….
       Видите ли, когда понял я, что то общество, которому я вынужден служить, мне совершенно опротивело, потому что не общество это, а какой-то невообразимый, не знаю, ком глины, или пластилина даже, в общем, невероятно податливый материал, и каждый, наделенный особым положением, с легкостью может изменять его форму по своему усмотрению, я спросил себя – неужели нигде нет людей, которые сами принимают решения, людей с четко обозначенной гражданской позицией, людей способных объяснить свой выбор. И знаете, я решил, что такие люди все же есть, только они где-то очень далеко, спрятаны где-то. Общество, неиспорченное современной цивилизацией. Туда я и еду, потому что понимаю, что нормально существовать я смогу только в таком обществе и только такому обществу я смогу быть по-настоящему полезен.
       -   И вы всерьез думаете…
       -   Да ничего я уже не думаю, просто другого выхода нет. Загнан в угол собственными предрассудками, и все тут. А если ни во что не верить, то зачем тогда жить. Если общества, о котором я вам говорил, нет, и никуда это ржавое корыто меня не привезет, тогда уж лучше с контролером, или сразу под рельсы, чтоб не мучиться. Но только ничего такого я не сделаю, и не потому, что смерти боюсь или там еще чего. Что такое смерть, когда в такой занятной компании приходится находиться? Это я не о вас, вы не думайте. А не сделаю я это потому, что, несмотря ни на что, верю, просто верю, как ребенок верит во всемогущество своих родителей. Должны быть и люди, и отношение к ним, и законы не чета нашим. 
       Мельник снова достал сигарету, долго возился со спичками, недовольно покачал головой: - Не зажигается никак.
       -   А если я откажусь быть этим самым откупным?
       -   Съедят, затравят. Лучше согласиться – может и нет в этом ничего страшного, может, это даже благо какое-то, подарок судьбы. Чем терпеть всякую мерзость вроде меня. Меня в первую очередь. Если честно, я же, как и они, себя выгораживаю, пытаюсь объяснить вам, что нет там ничего такого. А мне на вас, по большому счету, наплевать. Вы слышите? Наплевать. Ведь если с вами у них ничего не выйдет, они примутся за кого-нибудь другого. И уж явно это будет не профессор там какой-нибудь. Он у них на особом счету – светила. А займутся они кем-нибудь беззащитным и слабым, вроде меня. Меня, как я вам уже говорил, они рассматривают как нежелательный элемент, persona non grata.
       Видите, в последнюю сволочь превращаюсь. Корю себя, а ничего поделать не могу. Пока хотя бы хватает смелости в этом сознаться. Может, еще не все потеряно? Может, не такое уж я и ничтожество? А, как вы считаете? Впрочем, не говорите ничего; я и без того догадываюсь, что вы сейчас обо мне думаете.
       -   Думаю?
       -   Ну, после того, что я вам тут наговорил.
       -   Вы знаете, странно все это. Неправильно вы себя ведете, если хотите, чтобы я стал этой жертвой, добровольной жертвой, как я понимаю. Судя по вашим словам, существовал хорошо подготовленный план, который уже начал действовать, и который вы обрекли на провал, рассказав мне о нем. Вы же заинтересованы в том, чтобы я согласился стать откупным?
       -   Ну и что дальше?
       -   Не понимаю я вас. Если бы я поверил Крыжникову с его компанией и пошел у них на поводу, то сам, заметьте, сам бы согласился взойти на эшафот. Но благодаря вашему усердию все подробности этого плана мне известны, соответственно, изменилось и мое отношение ко всему происходящему, и сейчас я навряд ли захочу добровольно оказаться в руках контролера. Вы улавливаете?
       -   Ну, - перестал раскачиваться в кресле, застыл на месте.
       -   Испортили все дело в одно мгновение, и наверняка им сейчас придется искать какие-то другие методы воздействия, только и они уже не помогут.
       -   Что-то я никак не пойму, поучать меня вздумали? К чему поза эта? Вы что, в глаза мне смотреть не можете? -  господин Мельник изогнулся над столом, не отводил глаз со спины Иеронима А.
       -   Отчего же, - повернулся к Мельнику лицом.
       Иероним А. смотрел спокойно, без лишнего движения, поддавшись какому-то непонятному гипнотическому воздействию, исходившему от бывшего члена парламента, который, напротив, был чрезвычайно сосредоточен, глазами проваливался в Иеронима А..
       -   Хотите знать, отчего я вам все рассказал в ущерб себе и всему местному народонаселению? Потому что не могу по-другому. Не могу я, как они: целую систему придумали, особых знаков и символов, кто что должен говорить. До последнего слова просчитали, - почесал плешивую голову. – Я говорю то, что думаю, вот и все. Прошу вас, не упрямьтесь и станьте откупным. Ведь все же зачем-то едут, один вы богом избранный. Только вам, получается, не будет большого горя от, так сказать, преждевременной депортации. Подчинитесь, прошу вас, но не этой грязной игре, которую вам предлагают мои коллеги, а закону логики, будь он неладен. Кому как не вам быть этим счастливцем. Так каков ваш ответ?
       -   Нет.
       -   Что нет?
       -   Я решил здесь остаться до конца.
       Лицо господина Мельника скривилось сильнее прежнего, он медленно опустил голову, подумал о чем-то ему несвойственном, возвратился к Иерониму А.:
       -   Что, что вы оставили здесь? Что вас может держать? Внимание к вашей персоне? Так это все напускное, несерьезно это. Или я вам недостаточно хорошо объяснил? Если люди, то не стоят они того. А когда закончится поездка, что вы будете делать? Каждый приедет к своему заветному. А где ваше заветное? К чему вы приедете?
       -   Это-то мне и интересно.
       -   Бросьте, не ваше это. Не пытайтесь разыгрывать из себя любопытствующего гражданина. Не получается у вас. Не верю и не желаю слушать. Прошу лишь довериться голосу разума, если он у вас еще остался. Ну, что вам стоит? Вам терять все равно нечего, - не отводя глаз от Иеронима А., поджег потухшую сигарету. - Так как?
       -   Я уже сказал.
       -   Так, значит? – раздавил в пепельнице остатки дымящегося табака. – Ну и правильно; не стоим мы того, чтобы ради нас собой жертвовать. Свора жалких личинок. Знаете, я вам даже благодарен. Если мне придется идти с контролером, то, выходит, заслужил я этого. Только вот я вам что скажу: не я один в этой ничтожной компании этого заслуживаю.
       Мельник привстал, нащупал что-то в кармане пиджака – проверил, на месте ли. Долго смотрел на Иеронима А., затем повернулся к двери: - Ладно, где там мой pardessus?
       Подошел к вешалке, небрежно стащил свое пальто и накинул его на плечи: - Если вы и в самом деле не знаете, зачем и куда вы едете, то, пожалуй, я вам завидую. Видите ли, наличие цели и желания ее достичь - не что иное, как катализатор человеческих пороков, впрочем, ровно, как и достоинств. Только вот говорить о достоинствах здесь как-то не принято. Так что, наверно, все же лучше, как вы. На этом, можно сказать, мой визит и закончен.   
       Он долго изучал черты Иеронима А., словно пытался запомнить напоследок все мельчайшие детали, или выявить невесть какой изъян в конструкции черепа и, не обнаружив такового, решил было что-то спросить, но передумал и, махнув рукой, вышел за дверь. В замочной скважине, по доброй традиции, несколько раз провернули ключ.
 



                VII   


       Заскрипела несмазанная дверь, сердито, без предупреждения, отчего Иероним А. вздрогнул, привстал, ожидая, как ему казалось, вполне обоснованно, неприятностей – уж больно сердито скрипела дверь. Отворилась, с грохотом ударилась о соседнюю стену; посыпалась на пол отлетевшая белизна. Вошел человек, на чьей отутюженной, отдающей изрядным щегольством голове уютно пристроился фасонный цилиндр, из тех, что прежде нашивали столичные модники, без устали рассуждающие про погоды, балеты, реже – музеи. Спускалась низом ловко состроченная привычная кружевная рубаха, тщательно обернутая серым строгим камзолом. Человек приставил лаковый башмак в аккурат против двери. Смотрящий сурово, он захлопнул дверь, прошел в комнату, разглядывал Иеронима А. сверху донизу. Выражением общего неприятия скривил рот, поднимая высоко брови, скалясь на испуганного Иеронима А.. Вошедший, очевидно для большей солидности, три раза негромко топнул. Бойко кривляясь, изображая негодование, подошел к Иерониму А. вплотную, прихватил Иеронима А. за ворот.
       От испугу или от большого нежелания разговаривать с вошедшим Ироним А. прижался к полу, оттого ворот, за который его держал вошедший, вытянулся: трещала материя, скрипели запотевшие пальцы. Человек навис над склонившимся к полу Иеронимом А., держал крепко. Обессилевшее тело Иеронима А., казалось, существовало лишь волей недоброго умысла вошедшего.
        Вязко вглядываясь, цепляясь глазом за Иеронима А., человек заговорил: - Говоришь ему, объясняешь, а он, вишь ли, паскуда, нос воротит.
       Он подтянул к себе Иеронима А., дышал в лицо; шевелилась подернутая бровь, над которой Иероним А. успел заметить небольшой шрам от пореза.
       -   Предлагаю с этим лицедейством покончить. Неловко как-то.
       С этими словами вошедший изменился в лице, стал любезен и мил смотрел спокойно, ослабил хватку, затем отпустил Иеронима А. совсем. Последний, казалось, застыл в том невыгодном положении, в которое так искусно был загнан. Все же выпрямился.
       -   Тут мне кое-что полагается по правилам, - продолжил человек столь же любезно. Поводя глазом куда-то в сторону, протянул Иерониму А. рябую загрубевшую ладонь. – Меринов. К вашим услугам. 
       Иероним А. нехотя, боязливо протянул руку, которой впоследствии было подарено крепкое дружеское рукопожатие.
       -   Вот еще что, - Меринов убрал руку, медленно просунул ее в оттопыренный карман галифе, доставал аккуратно, боялся поломать хрупкую фигурку папье-маше.
      -    Подарок. Точная копия нашего трамвая, сотворенная непоседливой Галиной. Вам как вновь прибывшему полагается в качестве сувенира, - протянул безделицу Иерониму А., заулыбался, когда Иероним А. принялся разглядывать подаренный сувенир, неожиданно выпалил: - Три целковых.
       -   Что? – спросил Иероним А.
       -   За безделицу три целковых. Так что прошу не затягивать с выплатой и произвести ее в установленный срок, то есть сию же минуту.
       Иероним А. отсчитал необходимую сумму. Пересчитав полученное, Меринов положил целковые в карман, сел в кресло, тяжело вздохнул. Смотрел на Иеронима А., скрутив губу.
       -   Значит, цивилизованные методы воздействия вы не принимаете, или, может быть, все еще не понимаете, чего от вас хотят. В любом случае идти придется вам. По-хорошему или… - Меринов встал, подошел к книжной полке. Прихватив пальцами толстенный учебник, в мгновение разодрал картонные корки. Швырнув за ненадобностью остатки порченого тома в сторону, продолжил: - … или по-другому.
       -   По-другому? – Иероним А. спросил чуть слышно, с опаской, теребя пальцами подаренную за целковые безделицу.
       -   Да, по-другому. Не думайте, что мне это доставляет удовольствие. Вы сами своим нежеланием нам помочь толкаете нас на крайние меры. Вы находитесь среди несчастных людей, которые, ухватившись за идею о воображаемом счастье, стремятся к нему изо всех сил. Неужели вы жестоки настолько, что способны лишить кого-то из нас такой возможности? Может быть, вы еще не поняли, насколько несчастен каждый из нас? Позвольте же мне тогда вам объяснить, чтобы вы, наконец, уяснили, что ведете вы себя, как человек, прямо скажем, жестокосердный. Печально.
       Меринов глубоко вздохнул. Высоко задрав голову, продолжил: - Как вы наверно уже слышали, я картежник. Но не из-за скупости и не из-за особой тяги к азарту получил я это позорное звание, а по причине глубокого отчаяния и связанного с ним душевного расстройства. Я, как вы, наверное, уже заметили, человек не бедный. Посему терзала меня без устали вся округа, изводила недобрыми взглядами и упреками, полными презрения и желчи. Избавлением от дурного глаза и людской зависти, по моему разумению, могло являться лишь добровольное заключение под стражу, изоляция, если хотите. Но, как известно, изолирован подобным образом может быть не каждый. Существуют различные препятствия. Последний негодяй наделен этим правом, и, заметьте, беспрепятственно получает возможность, находясь в четырех стенах, быть свободным от общественных предрассудков. А для честного человека, видите ли, у них такой возможности не предусмотрено. Убийцу или конокрада они изолируют в два счета, а для меня у них места нет. Вот и пришлось мне сесть за карточный стол, поскольку на насилие и воровство я не способен, и всякий знает, что ремесло картежника является преступным и предполагает вынесение сурового приговора. На собственное благо был я пойман, осужден и посажен в городскую темницу. Однако счастливым человеком я так и не стал, поскольку, избавившись от презрения и чрезмерного внимания одних, был обласкан другими так, что даже страшно сказать…
       -   Как?
       -   Горестно. Ибо всякий заключенный для надсмотрщиков вроде прислуги, для офицеров вроде забавы. Спешат с вопросами - сыты ли вы, все ли в порядке, выспались ли, не захворали ли случайно. И никуда от этого не денешься. Для пущего веселья организуются комиссии по изучению заключенного. Комиссия, как водится, работает с утра до ночи, а иногда и без выходных. Внимание, от которого я мечтал избавиться, садясь за карточный стол, преступая тем самым закон, обрушилось на меня с утроенной силой, мысли о свободе от зависти и предрассудков, которые лелеял, находясь под следствием, испарились вместе с мыслями о светлом времени, когда я наконец-то буду предоставлен сам себе. И я зачах, находясь в кругу людей, где каждый норовит указать на тебя пальцем, приговаривая, – ничего, перевоспитаем и тебя, научим жить согласно совести.
       Знали бы вы, как я устал слышать это от людей, которые сами давно забыли, что такое совесть, если вообще знали когда-нибудь. Но и тогда не потерял я надежды отыскать заветной темницы, где в непреступных каменных стенах томился бы я, и никто, вы понимаете, никто не смел бы нарушить покоя счастливого заключенного, который, наконец, обрел бы то, к чему так долго стремился.
       Вооруженный лишь парой крепких рук, которые мне достались от отца, я преодолел стены городской тюрьмы, где подвергался бесконечным унижениям безжалостных тюремщиков. И вот я здесь еду, надеясь на то, что трамвай этот привезет меня к заветной башне. Это должна быть непременно башня. Только в башне я соглашусь отбывать наказание. Это условие номер три. В башне в компании одного единственного стражника. Отсутствие офицеров является вторым необходимым условием. Что же является первым, спросите вы. Отсутствие начальника башни. Для успешного отбывания наказания – это, пожалуй, наиглавнейшее условие. Прок от него небольшой, но, сколько бесполезной маяты для заключенного создается посредством его прихотей и совершенно непродуктивных указов. К тому же начальник меняется часто. Пока в саду спеют груши, в тюрьме успевает смениться два, а то и три начальника, и каждый уверен в действенности своих воспитательных мероприятий. Хотя в них и есть одна общая черта, все они одобрены и рекомендованы высочайшими лицами и главным образом основаны на одном принципе. Видите ли, необходимой профилактической мерой при перевоспитании, по мнению высочайших лиц, является выполнение заключенными действий, к которым они испытывают искреннюю неприязнь. Механизм прост. У заключенного возникает безудержное чувство ненависти к месту, где его заставляют заниматься, тем, что ему неприятно, и запрещают заниматься тем, что ему нравится. Через ненависть к месту заключения у него появляется ненависть к причине его появления там. А причина одна – преступление. А у того, кто начинает испытывать ненависть к своему преступлению, гораздо больше шансов стать человеком законопослушным.
       Высочайшие лица направляют начальнику предписание. Только вот предписания и рекомендации каждый начальник понимает по-своему, отсюда и столь существенные различия в предпринимаемых ими мерах. Прослышит иной начальник о том, что заключенные - сущие болтуны, что любят без устали обсуждать какие-нибудь важные вопросы друг с другом, что молчание для них настоящая каторга, и лишит всякого  возможности говорить. Приходит другой начальник, и вскоре наказание молчанием заменяется наказанием бесконечными бессмысленными разговорами, поскольку новый начальник считает, что для заключенного нет большей радости, чем посидеть часок- другой в тишине, размышляя о своих горестях да забавах, а  многочасовая пустая, ни к чему не приводящая беседа, по мнению нового начальника, - лучшее средство, чтобы отучить заключенного думать. Таким образом, каждому было предписано говорить в течение нескольких дней, прерываясь на короткий сон и обед. Эту процедуру контролировали офицеры и, надо сказать, на очень высоком уровне. Заставляли говорить на разрешенные темы, которые касались, главным образом, распорядка дня, всех даже тех, кто являлся добропорядочным заключенным. Вы даже не представляете, какой это было для меня мукой. Каждому человеку необходимо думать, мечтать, но знаете, как сложно это сделать, когда тебе приходиться говорить без умолку о том, во сколько у нас обед, и во сколько мы идем на прогулку. А в это время мою голову могли бы посетить самые светлые мысли.
       Но вскоре я понял, как я могу провести офицеров, которые беспрестанно следили за тем, чтобы каждый из нас говорил и говорил, что положено. Я научился говорить одно, но, в то же время, думать о другом. У офицеров не было ко мне претензий, поскольку я говорил, что они велели, и я сам был доволен, поскольку у меня получалось думать о том, о чем я хотел. К счастью, офицеры были достаточно ленивы, чтобы проводить с нами все предписанные мероприятия, иначе нам бы пришлось совсем худо. Скажу по секрету: существовали целые списки таких мероприятий, за которые с нас требовалась подпись в подтверждение того, что с нами данное мероприятие как бы проводилось. Мы, конечно, подписывали, в противном случае офицеры, вопреки своей лени, стали бы проводить с нами всё, по крайней мере, они нас этим стращали, а подписи служили доказательством безграничной заботы офицеров о нас, которое они были вынуждены, согласно утвержденному правилу, предоставлять тому или иному начальнику. Всякий начальник реагировал по-своему: кто-то даже и не догадывался, что данные мероприятия нам не были предложены, а кто-то об этом прекрасно знал, но офицеров за их лень и недобросовестность не бранил.
       Однако не только среди начальников нет единства, самое страшное, что и наши уважаемые сенаторы идут по тому же пути. Если вчера они направо и налево твердили о тюрьме как важнейшей необходимости в жизни каждого человека и создавали  для этого все условия: строительство новых тюрем, каменоломен для каторжников; то сегодня в правительстве появляются ренегаты, настаивающие на искоренении тюрем как таковых.
       Как они полагают, содержание преступников в тюрьмах наносит государственной казне существенный урон. Они предлагают действовать путем публичной казни независимо от характера содеянного. В соответствии с их бесчестным замыслом гильотина будет доставляться к месту преступления и будет дарована каждому преступившему закон без суда и следствия. В сложных и запутанных делах, в которых количество подозреваемых больше одного, для большей эффективности казнить будут всех причастных к делу. Каждый может похвастаться некоторым количеством неискупленных грехов, и, разумеется, нет большой беды в том, что при необходимости в целях правосудия могут быть вырезаны целые города.   
       Иероним А. молча слушал вошедшего, не смея поднять глаз, смотрел в пол, спросил: -
Без суда, вы сказали?
       -   Нет. Суд будет, но уже после, после казни. Видите ли, так выгоднее. Никаких затрат на содержание преступника. Зачем ждать суда, когда приговор и так известен, а он во всех случаях один. Суд будут проводить только для соблюдения, так сказать, формальности. В случае, если суд признает казненного ранее преступника невиновным, чего тоже нельзя исключать, сенаторы предлагают действовать путем переписки. Отсылать родственникам несправедливо казненного письмо с извинениями и соболезнованиями. Текст письма также был включен в законопроект и представлял собой весьма ограниченный по форме, но совершенно законченный по содержанию абзац: «Ваш сын стал нелепой жертвой правосудия. Просим простить. Соболезнуем». В качестве компенсации родственникам собираются отдавать совершенно безвозмездно пряности и мед – наши сенаторы на редкость щедры.
       Также они планировали упразднить адвокатов как ненужную и совершенно бесполезную в новой ситуации профессию. Хотя позднее от этой идеи пришлось отказаться, в противном случае, вы и представить себе не можете, какой бы шум подняла коллегия адвокатов. Однако при рассмотрении моего дела у меня не было необходимости не только в адвокате, но и в прокуроре -  обвинял себя сам, и делал это, надо полагать, довольно искусно, потому как лишь за три эпизода карточной игры, казалось бы, мелочь, я ухитрился засадить себя на долгие десятилетия. Вы скажете, что позиция противников заключения понятна и разумна, и я соглашусь, но все же хочу сказать, что, несмотря на все мое к вам уважение, я являюсь одним из ярых сторонников идеи развития современной тюрьмы и пересмотра принципов существования человека в целом, поскольку считал и считаю, что в тюрьме должен находиться каждый представитель эпохи. Я пытался внушить это нашим общим друзьям, но их данный прожект не заинтересовал. И это не удивительно, поскольку каждый разумный человек сейчас напуган современной тюрьмой и небезосновательно – в этом я убедился на собственной шкуре. Современная тюрьма угнетает, а между тем немалому количеству представителей разумной части человечества тюремная изоляция, в силу объективных причин, крайне необходима. Люди, уставшие от окружившего их невежества и порока,  требуют изоляции, уединения. Но может ли современная тюрьма им это предложить? Я-то по неопытности своей думал – может, но, как оказалось, нет. Не готова современная тюрьма встречать добровольных узников. Посему я и предлагаю организовать строительство с современным размахом тюремных башен нового образца всех видов и в неограниченном количестве, в каждую поместить по узнику, и приставить по стражнику. Со временем в тюрьме должны оказаться все.   
       -   Зачем? – Иероним А. по-прежнему смотрел в пол.
       -   Как вы не понимаете? Всякий человек беззащитен и неорганизован по своей сути, а тюрьма - это тот орган, который бы организовал и защитил каждого. Отменить свободного человека как данность – вот основная задача современности. Каждый должен находиться в тюрьме от рождения до самой смерти. Лишь только тогда мы сможем говорить об обществе, свободном от порока и разврата. Разумеется, сам человек не должен стыдиться того, что он там находится. Пребывание в тюрьме должно стать жизненной миссией каждого. Ситуацию нужно изменить так, чтобы позорным считался труд надзирателя, а труд каторжника был в почете.
       На первом этапе надзиратель все же будет необходим, но позднее всякий узник будет обслуживать себя сам, поскольку надзирателям также со временем должно быть даровано почетное звание узника, личная башня и долгожданное уединение. Чем они хуже?  В настоящих же условиях, однако, как вы понимаете, это невозможно. Потому и некогда желанное мной заключение сделалось мне в тягость, потому и возникло у меня желание бросить, вы слышите, бросить все и ехать к своей заветной башне, в которой бы меня заточили с соблюдением моих условий, всех трех, разумеется, и было бы у меня все складно.
       Я предлагаю это счастье каждому, но наталкиваюсь всякий раз на стену непонимания и недоверия. Но я не в обиде, поскольку большинство, как выяснили историки, всегда заблуждается, а истина известна лишь ограниченному количеству избранных. Однако не утратил я надежды на то, что когда-нибудь люди, наконец, признают за собой свою недальновидность и поспешат обустраивать предоставленные каждому личные тюремные хоромы. В наши же дни рассуждать о заключении, направленном на освобождение личности от порочного влияния современников, - занятие пустое и бессмысленное. Попытки переустройства общества оборачиваются провалом, а обещанное благо становится недостижимым. Никогда не знаешь, чего ждать от представителей власти не только исполнительной, но и законодательной. Но я не успокоюсь, пока не найду заветной темницы. Хотя бы для себя, покуда остальные еще не прозрели.
       Теперь-то вы понимаете, насколько я несчастен, как несчастен и каждый из нас. А вы, я полагаю, счастливы. Дайте получить заслуженное счастье другим. Сжальтесь и станьте той помехой на пути контролера, помехой, которая оградит нас от его сурового нрава. Согласитесь идти с ним. Не заставляйте нас идти на крайние меры. Я интеллигентный человек, но…
       -   Я вас представлял другим,  - Иероним А. впервые поднял глаза на своего собеседника. – По крайней мере, о вас говорят, что…
       -   Не все ли равно, что обо мне здесь говорят. Для здешней компании - да, я картежник, пропащий человек. Но они несчастные люди, поэтому я им с легкостью прощаю это заблуждение относительно себя. Разубеждать, как вы знаете, не в традициях человека с чистой совестью, а за свою совесть я спокоен. Скорее, наоборот, из лишней деликатности я с особой тщательностью доказываю, что их мнение на мой счет является верным, почему и веду себя с ними грубо, несдержанно, в общем, недозволительно в достаточной мере. Делаю я это исключительно в подтверждение своего позорного звания. Даже к гриму приходится прибегать, - слегка прикоснулся к расположенному над бровью шраму и затем в мгновение содрал его с сухой кожи, тут же приклеил обратно.
       -   Вот, видите. Так сказать, для устрашения. Но с вами же я могу быть откровенным, быть самим собой, если хотите. Так вот, я человек интеллигентный, но всему же есть предел. Если вы станете сопротивляться, никакие моральные принципы не помешают мне сделать с вами… - он указал на разорванную в клочья книгу, посмотрел на Иеронима А. - Так-то вот. Думайте. Все в ваших руках.
       Меринов слегка потянулся, смотрел сонно, вяло, улыбнулся, сказал: - До свиданья.
       Вышел. Через оставленную в двери щель в комнату пролез неповоротливый Крыжников с совком и веником в руках. Охая и качая головой, он робко прошел на цыпочках в центр комнаты, остановился против оставленного Мериновым книжного сора: 
       -   Как книжицу изодрал, мошенник. Позвольте, приберу.
       Заметал мусор на совок, пританцовывал, сложил остатки картонной корки так, чтобы было можно прочитать название. Читал по слогам:
       -   «Два Ма-рка Тве-на». Такое издание на шалости извести. Дома воском склею, и как новая будет, как новая.
       Вы уже заметили, что я большой поклонник печатного слова. Держу у себя разные книги: одни - для удовольствия, другие -  для иных  целей. Шарлья де Костера, например, держу, чтобы не соглашаться. Читаю и каждый раз не соглашаюсь. Не может народным героем быть дебошир и пьяница, который сызмальства прикладывался к кружке. Как мне кажется, народный герой должен быть скромен, выдержан, к тому же он должен уважать старость.
       Иероним А. совсем не слушал, смотрел в окно - метель не на шутку разгулялась. Крыжников нахмурился, в левой руке трясся совок с рваниной, веник был приставлен к ноге: -  Отвлекаю? Что ж, тогда не смею больше беспокоить, ухожу.
       Крыжников ловко придвинулся к двери, взял совок с веником в одну руку, и хотел уже выйти, но Иероним А., повернувшись к Крыжникову, заговорил, что, несомненно, заслуживало внимания со стороны почтальона, и он остался.
       -   Послушайте Крыжников, я не знаю, кому из вас верить, вернее всего никому. Но все же хочу вам сказать, раз уж вы все так хотите, чтобы я пошел с контролером. Так вот, слушайте, с контролером идти я не намерен.
       -   Это еще почему?
       -   Не считаю целесообразным. Можете так и передать остальным.
       Крыжников обиженно посмотрел на Иеронима А., на глазах выступили слезы: - Ваше право. Но как же тогда эти несчастные люди? Идти придется кому-то из них. Неужели вам действительно их не жаль? Хочу вам сказать: вот вы с упрямством достойным самых неблагодарных и бесчестных представителей человечества противитесь нашей доброй затее касательно вашей экстрадиции господину контролеру – дескать, тоже хотите покататься. Хотел бы вам, в таком случае пояснить, что для дела сего истребны  люди добрые и веселые, а вы, уж извините за откровенность, человек мрачный, даже замкнутый, а потому для нашего путешествия совершенно непригодны.
       -   А сами вы не хотите составить контролеру пару? – Иероним А. подошел к Крыжникову вплотную.
       -   Мне нельзя, - вопрос немного испугал Крыжникова. – Я бы и рад, да не имею права.
       -   Почему?
       -   Этого я вам сказать не могу. Узнаете, но не сейчас. Время не подошло.
       -   Так все же почему? – настаивал Иероним А.
       Крыжников отвернулся, смахнул слезу: - Допрашивает, проходу не дает. Изверг, тиран. Сказано - не сейчас.
       -   К тому же, - не отступал Иероним А., - раз уж я в некоторой степени все же принял ваши правила, прошу и вас об одном одолжении. Для полной уверенности в том, что такая погода переменится нескоро, мне необходимы сводки на ближайшие несколько дней.
       Крыжников угодливо поклонился: - Разумеется. Считайте, что ваша просьба уже удовлетворена. Что-нибудь еще?
       Иероним А. промолчал. Склонившись над совком с мусором, Крыжников вышел. Дверь закрыли со стороны коридора.




               


                VIII


       Привычно суетился за дверью Крыжников. Повозившись некоторое время с замком, отворил дверь осторожно, шепотом. Выглядывал из-за угла осведомиться, расположен ли Иероним А. его принять, и, заметив, что Иероним А. увлекся происходящей за окном снежной затеей, смело прошел в комнату. Крыжников, однако, ничего не сказал, решил дождаться момента, когда Иероним А. обратит на него внимание сам, и стоял без движения около получаса (мог и больше), пока Иероним А. его не заметил. Крыжников отступил.
       -   Не смел вас беспокоить, но раз уж вы… то я, так сказать…. В общем, я здесь и смею надеяться, что вы, конечно же, рады видеть своего сердечного друга, который, к тому же, имеет честь предложить вам увлекательное зрелище. Нет, нет, даже и не думайте меня благодарить, поскольку забота о вашем настроении и есть моя наиглавнейшая обязанность. Так вот, как и говорил, – представление, спектакль, житейская драма с выводом. Не угодно ли пройти ознакомиться?
       Он подошел к Иерониму А. и, прихватив его под руку, повел по направлению к двери. Остановились. Крыжников растопырил ладони, ловко повертел ими перед глазами Иеронима А., как бы показывая, что в руках у него ничего нет.
       -   Заметили? Нововведение. Ошейника-то нет. Мы, так сказать, в узком семейном кругу обсудили вашу проблему и пришли к выводу, что вас изучили достаточно и имеем полное право вам доверять. Отныне вам позволяется совершать прогулки в сопровождении вашего покорного слуги без привязи. Говоря языком улиц, держать на коротком поводке я вас больше не буду. Сама хлопотала! С моей стороны не лишним будет напомнить, что разговаривать, задавать вопросы или обращаться с просьбой вы имеете право только ко мне, нашему ученому другу, Мельнику и Меринову, поскольку они вам уже были представлены в порядке очереди и, насколько мне известно, даже беседовали с вами. Так что с ними… полное право. Но упаси вас бог докучать сейчас кому-то из наших дам, милейшему Веллингтону или добрейшему Праскудину. Их очередь еще не подошла. Надеюсь, вы уже научились хоть немного уважать существующие здесь традиции и порядки. Если не научились, и, несмотря на все мои уговоры, все же обратитесь к кому-то из них, смею вас заверить, они с вами разговаривать все равно не станут, ибо их уважение к нашим традициям безгранично. И ради бога не тревожьте сейчас мадам Галину. Ей не до вас – играет в сегодняшнем представлении главную роль. Впрочем, мне тоже отведена небольшая партия, о чем позже. Так что же мы стоим? Пройдемте.
       Шли осторожно, на ощупь. Света практически не было. Прошли в зал. Мрачные тени, рассаженные согласно правилу исключительно по своим местам, оставались неподвижны. Зажгли остальные свечи. Профессор, Мельник и Меринов встали с мест, суетились вокруг Иеронима А., выстроились в небольшую колонну, в порядке очередности подходили пожать руку. Медлительный тонконогий профессор замешкался и, оказавшись последним, воспользовавшись тем, что остальные уже отошли от них на порядочное расстояние, склонившись над ухом Иеронима А., проговорил вполне отчетливо: - Один мой хороший знакомый, несмотря на мои подробнейшие разъяснения, утверждал, что агностик и агонистик – одно и то же. Это меня как человека религиозного очень задевало и тревожило.
       Все разошлись по своим местам. Дамы оставили появление Иеронима А. без внимания. Анастасия Алексеевна смотрела несколько строже. Учтивый Крыжников предложил стул. Трогательно. Уселись. За кулисами Галина, Веллингтон и Праскудин готовились к представлению. Усталый зритель ждал долгожданной премьеры.
       -   Восхитительно, - говорил Крыжников. – Моя роль, о которой я вам говорил, не велика, но все же, знаете, хочется показать себя во всей красе. Как говорят, не ударить в грязь лицом.
       Откуда-то со стороны сцены донеслось громкое: - Трагедия с выводом «Пропащая семья». В роли мужа Захар Праскудин, в роли сына Всеволод Веллингтон, в роли жены мадам Галина, автор - мадам Галина. Вывод читает господин Крыжников.
       Шторы открывались медленно, прихватывая с собой пыль, паутину, чьи-то нотные листы, прочий, оставшийся с утра сор. На сцене уже все было готово. Стоял стол, два ссохшихся соломенных стула: первый согнулся от тела грузного Праскудина, второй ровно держал грациозного Веллингтона. Искривившиеся лица актеров смотрели бессмысленно, вяло. Трясущимися руками поднимали расставленные кубки и, опустошив их, бросали небрежно обратно на стол, снова поднимали, наливали, и снова выпивали содержимое. Кислые, заплывшие глаза искали чего-то. Появлялась озадаченная Галина, всхлипывая, причитала: - Каженный день одни и те же растраты.
       Указывая на узорную бутыль на столе, продолжала, коверкая подобно простолюдинке слова: - Сгноит она вас. Век бы ее не видать. Куда отец, туда и сын. Когда же мы, братцы, со всем этим покончим?
       Веллингтон и Праскудин, сообразно с ролью, реагировали бессвязным бормотанием, сваливались под стол и, не в силах подняться, ползали там, по-доброму улыбаясь, дивясь собственной беспомощности.
       Зритель внимательно следил за происходящим на сцене. Крыжников зашептал Иерониму А.: - А сейчас мой черед. Смотрите. Смотрите.
       Соскочил, от волнения не разглядел куда ступает и запнулся за ногу Иеронима А. – Извините-с.
       Влез на сцену, поклонился, говорил в свойственной ему торжественной манере: - И какой же господа напрашивается вывод? А вывод следующий: такие семьи нынче не исключение, но нам такие семьи ни к чему.
       Поклонился. Вслед встали и поклонились артисты. Разошлись. Зрители тяжело хлопали, поднялись, скрылись за дверью коридора. Сполз со сцены разрумяненный Крыжников, подошел к Иерониму А.
       -   Такая вот картина из сельской жизни. Как моя партия? Вижу, что понравилась. Старался. Все разошлись, пойдем и мы. Но прежде, пока никого нет, хотелось бы поделиться с вами одним секретом по поводу моей забывчивости. Эта странная ситуация с Веллингтоном и Праскудиным, будто бы я забываю, кто из них кто. Помните? Дело в том, что забывчивость моя, как бы это сказать, мнимая, и в действительности отличить одного от другого для меня не представляет никакой сложности. У меня это прекрасно выходит, быть может, даже лучше, чем у кого–либо другого. Для чего же я тогда все это придумал, спросите вы. На что я вам отвечу, что выдумал я все это, дабы узнавать всю необходимую информацию (для личной выгоды) о людях, которые в этом самом трамвае находятся. Не видите связи? Объясняю. Сообщаю я, к примеру, господину Мельнику, что не в состоянии отличить наших сталеваров одного от другого, предупреждая, что это секрет, и что говорить об этом никому не следует. Он понимает, что я выбрал его, так как ценю больше чем остальных, больше доверяю. Являясь, как ему кажется, моим явным фаворитом, он не подозревает, что я покровительствую подобным образом всем пассажирам, включая самих сталеваров, уверяя и тех и других, что больше о моей тайне никто не знает. Каждый начинает думать, что он для меня уникален и отличен, и он, в ответ на мою откровенность, откровенничает со мной, что мне, как понимаете, на руку. В компании каждый про себя посмеивается, так как уверен, что знает то, чего остальные не знают. А тайна-то моя и не тайна вовсе. И представляете, я до сих пор не разоблачен, поскольку все наши друзья порядочные люди и тайны хранить умеют. Достаточно проговориться одному, чтобы все поняли, что вся моя забывчивость – сплошное надувательство. Даже неловко как-то: моя пакость не раскрыта, а мной с помощью ее выведаны все пакости да шалости наших друзей.
       К примеру, наш ученый друг вовсе не покинул свой круг, как он говорит, добровольно. Мне он по секрету сказал, что из академии его прогнали с позором. Не страшно, что прогнали, страшно - что с позором. Как-то решил он собрать всех знакомых академиков, профессоров и прочих деятелей науки, чтобы сделать, какое-то, как он сказал, важное научное открытие, авторитет его среди коллег был тогда неоспорим, почему все и откликнулись на его приглашение. Рассадил всех наш ученый друг по местам и говорит: «Открытие мое такое: Наука ваша – откровенная белиберда, сплошная говорильня и бумагомарание». Все в недоумении. Уж не сошел ли наш Карп Валентинович с ума? И тут кто-то из толпы на радость собравшимся академикам выкрикнул: «Да он же пьян. Надрался Валентиныч-то». Надавали, как водится, ему затрещин и из ученого мира прогнали. Пьян он, разумеется, не был, просто верность своим религиозным взглядам оказалась для него важнее карьеры ученого.
       Многое, многое мне известно, выведано мной порядочно. Почему же я сейчас сам изволил разоблачиться? Хоть убейте, не знаю. Появилась неумолимая тяга открыться кому-нибудь, поведать о своей подлости. Держать в себе больше это сил нет. Почему я выбрал вас? Да потому что вы единственный человек, которому мне признаться в своих грехах не совестно, вашим равнодушием вы убедительно усыпили мою совесть. Тем не менее, у меня были все основания полагать, что атмосфера исповеди все-таки будет сохранена, потому я сейчас и беседую именно с вами. Открылся я только вам, имейте в виду. Пойдемте.
       Путаясь в дверях и полумраке, блуждали, пока не обнаружили искомой. Крыжников ловко провернул ключ, втолкнул Иеронима А. – располагайтесь. Закрыл дверь на замок, как и было положено.
               


                IX


       Их было две. Первая старше лишь на пять с небольшим лет, сокрушалась всякий раз, подчеркивая эту несущественную и внешне, а, по мнению Иеронима А. и внутренне, совершенно не проявляющуюся разницу между ними. Вытягиваясь, вставала на цыпочках, указывала на аккуратно начертанные на доске согласные, поясняла сложные случаи правописания. Что-то получалось, что-то нет, но в целом у Иеронима А. были все основания полагать, что положительного все же больше. Разве что, с этими самыми согласными только и были проблемы: не все получалось запомнить, не всем словам получалось даровать безупречный согласный скелет. С гласными было проще. Если, по воле Иеронима А., какая-то из гласных и попадала в совершенно незнакомое ей окружение, то чувствовала она себя там настолько неловко, что это сразу бросалось Иерониму А. в глаза, и он тут же ее вычеркивал, пририсовывая над верхом привычную для данного окружения литеру. «Опять неверно, - бывало говорила она. – Где вы только таких букв берете?» И что-то еще утром в персиковом халате о ветреной юности Брода. За утренним чаем любила, прихватив Иеронима А. под руку, говорить, что, мол, напрасно он так бранит Достоевского и Хаксли, что они давно признаны и рекомендованы кем надо, что Достоевский не так уж скучен, а Хаксли, по мнению Драйзера, читается даже не без удовольствия. Сказав, уехала куда-то на север, оставив выложенный чередой непроизносимых согласных след.
       Со второй было гораздо сложнее, не потому, что буквы были другие, совершенно незнакомые, не потому, что приходилось больно выставлять челюсть, чтобы все было произнесено верно и без запинок, а потому, что жила она отлично от остального вялого и серого и просила ежедневно кормить ее Сартром, Беккетом, Ионеско…. По утрам же оставалась недовольна всем: кофе уже остыл, форточку было бы лучше закрыть, да и вторая тапочка куда-то подевалась. Иероним А., устремившись на поиски тапочки, умудрялся опрокинуть поднос с остывшим кофе, про форточку и вовсе забывал. Впрочем, длилось это недолго, после успешно сданного ей Иеронимом А. экзамена по французской грамматике, была вывезена тайно в Лимож отставным прокурором из Нанта, который невольно все обязанности по кормлению (как книгами, так и утренними бутербродами) переложил на себя. После чего Иероним А. зарекся не иметь никаких дел, по крайней мере, связанных с совместным проживанием с профессорско-преподавательским составом,  и вспоминал о них всегда настороженно – уж больно тяжело ему давалось исполнение их ежеминутных прихотей, да тут еще и эти французы.
       Скрываясь, убегая от женщин со степенями прочь, захотелось чего-то совершенно нового, находящегося по другую сторону кафедры. Далеко убежать, однако, не удалось – упал навзничь где-то посредине, между профессоршей и студенткой, остановив свой выбор на типичной аспирантке, которая, занимаясь изучением бесполезных слов русского языка, складывала их в синюю толстенную книгу, вынося на поля сочные примечания. Согласно цели своей работы доказывала всякому, что именно эти слова должны являться основой любого словаря, потому как роль, которую они играют в современном языкознании, переоценить, как она говорила, невозможно.
       Задержалась ненадолго. Иероним А., несомненно, любил ее, но почему-то решил с миром отпустить, когда та призналась, что бесполезные слова занимают ее больше, чем сам Иероним А.. Тогда-то и стала ее приятельница (скорее даже случайная знакомая, хотя, вероятнее всего, и знакомы они не были, но, несомненно, слышали друг о друге, а, может быть, вовсе и не слышали) частым гостем в доме Иеронима А., который приглашал ее лишь потому, что та своей напыщенностью и строгостью напоминала ему о первой. Так его дни до истории с трамваем и шли.               
       С присущей ей нервозной суетностью завывала метель. В такую пору не отогнать Иеронима А. от окна. Он, опершись на сухой деревянный подоконник, стоял неподвижно, изучая, казалось, записывая где-то у себя, особость каждого дуновения, каждого снежного вихря. Слегка потерев рукой об руку, проговорил еле слышно, сухие губы слиплись, оттого для начального движения потребовалось некоторое усилие:
       -   Шибко метет.
       Он снова положил руку на подоконник, прислушался. Как вроде стучали? Да, точно стучат. Подошел ближе. Стук прекратился, видно неожиданный гость услышал, как Иероним А. подошел к двери. Спрашивала женщина, взволнованно, торопно, копошась за дверью с ключом: - К вам можно? Позвольте, я вас отопру.
       Дверь подалась. Вошла, нелепо подергивая край фартука. Сердечные подруги Варвара и Елизавет прошли следом, неосторожно захлопнув дверь. Взглянула на Иеронима А., протянула руку, после чего раздалось звонкое приятное чмоканье. Представилась:
       -   Анастасия Алексеевна. Зовите меня просто Молли; так мне привычнее. А это мои подруги, Варвара и Елизавет. Позвольте, я их здесь где-нибудь пристрою, поскольку, бесхозные, они могут даже при вас натворить тут такого, да и беседа наша сложится благополучно, лишь в случае, если Варвара и Елизавет займутся каким-нибудь сторонним делом и не будут нас отвлекать.
       Строго посмотрев на них, топнула, указала тощей рукой в дальний угол, скомандовала, - Пасьянс! Гран Пасьянс!
       Варвара и Елизавет тут же последовали в указанное место, уселись, принялись раскладывать пасьянс, что, однако, вскоре им наскучило, и они, волоча за собой рыхлые неуклюжие ноги, перебрались на кровать. Обнаружив, что перина достаточно хорошо пружинит, устроили небольшое состязание – кто выше прыгнет. Прыгать без всякого определенного смысла – занятие весьма и весьма прискорбное, посему и оно вскоре им опостылело, и барышни, достав все необходимое, организовали партию старого доброго крокета. Посылали шары из одного конца кровати в другой.
       -   Только взгляните! - сказала она так, как обычно говорят, когда показывают гостям недавно приобретенную ручную канарейку или синицу. - Сущие озорницы. Смею вас заверить, они нас ничуть не побеспокоят. Напротив, своей беззаботной суетой расположат нас, по крайней мере, меня, к откровенной беседе.
       Иероним А. наблюдал за тем, как с одного конца кровати подруги неуклюже переползают на другой, ставят шары, орудуют кочергой. Переводил взгляд строго по прямой от подруг к Анастасии Алексеевне, а, когда обнаружил, что смотрит на ее подбородок, счел это крайне неприличным, и, покраснев, в смущении поднял голову вверх.
       -   Мне есть что сказать, - продолжала. – Как бы выразить? Конечно, вы думаете, что я пришла за тем же, что и остальные, что буду упрашивать, умолять на коленях и делать бог знает что еще, чтобы вы пошли сами знаете с кем, что я настолько непорядочна, что у меня нет ни стыда, ни совести, что мне, как и всем остальным, необходимо в целях собственной безопасности отправить вас к контролеру на верную смерть. Признайтесь, вы подумали, что я именно для этого и пришла. Упрекать я вас не собираюсь, поскольку вины вашей в этом не вижу, более того, у вас были все основания для подобных подозрений.
       Нет. Все же, знаете, я передумала и с большим желанием пожурю вас за вашу недальновидность, что ли. Не пытайтесь отпираться, вы близоруки. Кажется, сейчас вы рассматриваете всех с позиции жертвы. Считаете, если у вас посетитель, то он обязательно, всеми мыслимыми и немыслимыми способами, будет склонять вас к тому, чтобы вы пошли с контролером. Думаете про себя – бедный я бедный, затравили совсем, одолели со своим контролером, какой же я несчастный. Так ведь и думаете. Видите лишь одну ситуацию, в которой жертва вы. Однако не стоит забывать, что есть и другие ситуации, и в ситуации, о которой я бы хотела с вами поговорить, жертва как раз я, а вы, как это ни странно, хищник.
       Пришла я по причине случившейся со мной беды, которая не дает мне покоя ни днем, ни ночью, сердце от которой давит, в глазах туман, на душе неспокойно, а руки, сами видите, не слушаются. Пришла к вам, потому что все еще не потеряла веру в крепкое взаимное чувство. Феномен, которого не существует, и, заметьте, никогда не существовало. Непонятно, для кого и зачем тогда он придуман. Видимо для таких, как я.
       Так вот, находясь в трезвом уме и твердой памяти, я пришла, чтобы в окружении этих тусклых стен, этих мрачных картин, этих ветхих рассыпавшихся томов, этой невыносимой метели за окном, сказать вам, и сказать откровенно, что я вас люблю. Да, я вас люблю, и мне без вас нет ни радости, ни покоя. Вы скажете, конечно, что, вот, мол, хорошо устроилась, не слишком ли у нее все просто, какая бесцеремонность, ни стыда, ни совести. И, вы знаете, я вас понимаю. Вы такой, такой необычный человек, а я всего лишь женщина, которая едет в этом трамвае в поисках своего счастья, женщина, случайно нашедшая, смею надеяться, уже нашедшая любовь.
       Нет, я ни в коем разе не хочу себя навязывать, только прошу – не гони. Если в вас осталась хоть капля сострадания к человеку, не желающему мучаться от вашей немилости, примите со всеми вытекающими...
       Иероним А. смотрел на нее устало, безжизненно, как разборчивый читатель смотрит, зевая, в скучную книгу, как закрываются его глаза, когда он, раз от раза натыкаясь на пустое, на скорую руку сшитое предложение, теряет всякую надежду на то, что автор, лишь временно утратив способность к писанию, уж к концу-то романа точно прозреет. Анастасия Алексеевна меж тем, прихватив руку Иеронима А., принялась теребить его пальцы. Оставался безучастным, вяло сказал куда-то вверх: - Однако, вы…
       -   Я все поняла, - отозвалась Анастасия Алексеевна на вялое недосказанное восклицание Иеронима А. – Спасибо. Вы не могли поступить по-другому. Вы даже представить себе не можете, насколько я счастлива это слышать. Конечно, мы будем замечательной семейной парой и поедем в свадебное путешествие за границу, как ездят в старинных романах или кино. Раскатывают по свету и непременно заводят дорожные журналы, в которых чего только не написано: «двенадцатого декабря видели некую башню, которая оказалась в действительности не так высока, вода в Сене мутная, а голуби в Праге совсем не ручные». Как я этого хочу! Поедем пароходом, в чем тоже есть свое очарованье: океаны, необитаемые острова, дикие племена, живущие до сих пор собирательством и охотой.
       Иероним А. зевал, подошел к креслу, сел, смотрел холодно. Анастасия Алексеевна прошла следом, стала напротив, опустилась на колени, пристроила голову на плече Иеронима А.
       -   Раз уж у нас все так складно вышло, - продолжала, - хочу вам рассказать, зачем еду и какое счастье ищу. Тоска, невыносимая скука гонит меня из этих унылых мест туда, где все совершенно по-другому, где нет ни схем, ни классификаций, ни планов и всего такого, без чего в современном мире и шагу ступить нельзя. Современный человек живет согласно плану, согласно плану действует, и сложно представить, что с ним будет, если его этой чертовой схемы лишить. Какая-то немыслимая пародия на все: на жизнь, на семью, на отношения между мужчиной и женщиной. Это даже не половая дискриминация, это некое подобие негласной войны, которая идет сама собой, несмотря на то, что ее никто и никому не объявлял. На протяжении тысячелетий мужчины упрекают женщин в недостаточно прогрессивном мышлении, беспрестанно твердят о логике, забывая, однако, что логика является основной помехой на пути развития, и прогрессивное мышление, основанное на логике недопустимо, вовсе невозможно. Все великие открытия были сделаны людьми, которые смогли заставить себя навсегда забыть, что такое «причина» и «следствие».
       Понимаете, о чем я толкую? Я хочу лишь сказать, что эти упреки в нашу сторону более чем не обоснованы. Всему виной воспетая вами логика, разум. Если бы люди смогли от нее отказаться, все было бы не так печально. Вы не согласны со мной? Или вы тоже, как и большинство, склонны называть душевный порыв интуицией, безрассудством? Нет, к безрассудству я не призываю, по крайней мере, к безрассудству в моем понимании, хочу лишь сказать, что, открестившись от логики, планов и схем люди сразу поймут, что так жить гораздо легче. Только тогда они и будут по-настоящему счастливы. Вы скажете, что я беру на себя слишком много, что возомнила себя, бог знает кем, что простая, как принято у нас говорить, la femme, осмелилась учить вас, молодого человека. Как вы неправы. Я же говорю совершенно о другом. Какая может быть разница в том, мужчина я или женщина. Женщины, считающие себя развитыми и понимающими, презирают мужчин и наоборот. Как я от этого устала и хочу, скорее хочу туда, где половые различия могут служить лишь причиной создания крепкой семьи, а не конфликтов и провокаций. Хочу туда, где люди не внемлют голосу разума, а поступают так, как велит им сердце.
       Можно, однако, придти к выводу, что в такой ситуации начнется полная неразбериха, поскольку мало ли у кого какие возникнут внутренние позывы. На что я вам скажу, что я за безрассудство созидательное, потому как считаю, что если человечество избавить от законов и запретов, никому и в голову не придет поступать вопреки принципам морали и нравственности. Люди нарушают закон, потому что это запрещено, а запретный плод, как мы знаем, соблазнителен. Разрешить все, и когда будет нечего нарушать, каждый станет жить по совести. Люди будут радоваться, творить, сеять, одним словом, создавать. Даже если у кого-то возникнет необходимость, в чем я сильно сомневаюсь, разрушить некогда созданное, то и в этом ничего страшного нет, поскольку то изобилие, в котором нам с вами приходится жить, не что иное, как источник бездействия. Если логика, как я вам уже говорила, - враг прогресса номер один, то изобилие – враг номер два. Зачем придумывать что-то новое, когда уже и так все есть. Ребенок, у которого книг в достатке, ненавидит читать, а ребенок, в семье которого книга является большой редкостью, как правило, изрядно начитан. Так что в случае глобальных разрушений, которые в условиях безграничной свободы каждого маловероятны, но все же возможны, мы ничего не потеряем, наоборот, у человека появится потребность создавать что-то новое, более совершенное, то, что смогло бы заменить разрушенное.
       Анастасия Алексеевна отвернулась, говорила, не глядя на Иеронима А., который, тем временем, свернувшись в кресле, накрыв тело пледом, чтобы было не слишком зябко, задремал.
       -   Как вы хорошо воспринимаете, так бы и говорила с вами… - подошла к столу, повернулась к Иерониму А. лицом, продолжила. – Ну а жадность является врагом прогресса номер три. Вы когда-нибудь видели, как кормится черный лесной ворон? Нет? Птиц я прикармливаю не так давно, но у меня уже сложилось определенное мнение по поводу той или иной птицы. Так вот, лесной ворон никогда не съедает всего. Излишки он прячет в специальные тайники, к которым в голодную пору или в каком-нибудь другом экстренном случае возвращается. Понимаете? И только человеку необходимо все и сразу. И еду я потому, что тут что-то менять бессмысленно. Да и к чему это может привести? Проигрыш велик, а перспектива так туманна. Все мои доводы и разъяснения здесь и гроша ломаного, извините за выражение, не стоят. Поэтому лучше уехать туда, где о таких врагах человечества, как логика, изобилие, жадность и известно ничего не было.
       К этому времени Иероним А. уже крепко спал, виделось что-то туманное, далекое непостижимое. Анастасию Алексеевну, как она ни старалась быть доходчивой, тщательно пережевывая каждое слово, не слышал. Склонилась над ухом: - Я прошу вас ради моей любви к вам, ради моих бесконечных страданий, невыносимых томлений, идите с тем, с кем вас просят. Прошу вас хоть раз в жизни плюнуть на все, и пойти, доверившись зову сердца, которое, как известно, говорит: - Иди с контролером! Иди с контролером! Я вас люблю, но если вы откажетесь...
       На сказанное Иероним А. ответил сладким сопением, перевернулся на другой бок, чтобы высвободить руку, запутавшуюся в пледе. Анастасия Алексеевна, отыскав в небрежной неприличной позе Иеронима А. предательское безразличие, заключила, что тот совершенно не проникся ее историей, и весь ее труд был напрасен. Разнервничалась, раскраснелась, разрыдалась, следом зарыдали и подруги, теребя кружевные платки, царапая когтями глаза. Иероним А. спал и, судя по ровному чистому дыханию, просыпаться не собирался.         
       На шум влез Крыжников, как всегда кланяясь и извиняясь. Узрев спящего Иеронима А., недовольно покачал головой, выпроводил основательно промокшую Анастасию Алексеевну, затем подруг, подошел к Иерониму А. ближе: - Ну, дела. Развалился! Распластался! Обмяк! 
       Иероним А. проснулся, открыл глаза, привстал, одернул помятую блузу, увидев Крыжникова, обратился, с вопросом, как и планировал: - Так как на счет моей просьбы? Сводки готовы? Прогнозы отпечатаны?
       Крыжников искал. Вывернув карманы, обнаружил, что в них, кроме мотка ниток, шила и ножниц, ничего нет, вытянулся.
       -   Насчет вашей просьбы, - Крыжников скривил рот, - а насчет вашей просьбы, скажу, что мне не до вашей просьбы и я ее вообще не собирался выполнять. Вы барышню огорчили. Как у вас только после этого наглости хватает? Как язык поворачивается? Не желаю ничего знать о ваших прогнозах. Мне, знаете ли, все равно, метель за окном, или ливень, будь там хоть потоп, мне до этого дела нет. Советую и вам бросить эту странную затею и обратить внимание на людей, которые рядом с вами находятся, приходят к вам, разговаривают, а вы так себя ведете. Расстроили вы меня, расстроили. Непростительно себя ведете: реагируете на наше расположение и ласку равнодушием и откровенной неприязнью, отмалчиваетесь, позволяете себе спать при даме. Смотрите, чтобы у вас не получилось как у того странного господина с лорнетом.
       -   Кого, простите? – отреагировал Иероним А., вопросительно зевнув.
       -   Есть у меня одна история про запас, сюжетец о странном господине с лорнетом, который, не разбирая ни титулов, ни званий, вел себя с людьми самых благороднейших профессий, как с неучами и негодниками, посему его это общество и отвергло, отправив на поругание черни. Покаявшись, этот чудак изменил отношение к своему поведению и с неприсущей ему церемонностью стал говорить всегда вежливо и учтиво. Только поздно спохватился, поскольку теперь его собеседниками были люди нечестивые и подлые, которые над его неуместной, не принятой в их грязной компании церемонностью, откровенно говоря, смеялись. Выходит, не разбирал он того, с кем и как себя вести потребно. Если для вас это тоже представляет некоторую трудность, то готов вам помочь, объяснить, указать на то, что мы люди честные и кроткие, и требуем посему должного обращения: ласковых слов, приветливой дружеской улыбки, крепких объятий. А если вы и так все прекрасно понимаете и назло ведете себя неподобающе, готов вас со всей ответственностью пристыдить, пожурить за ваше недозволительное бесстыдство. Покайтесь, а то выйдет с вами история как с тем странным господином или еще что и того страшнее, как с другим тоже достаточно известным господином, но без лорнета, который на похоронах своих знакомых выкидывал такие номера, что кляузный манифест, состряпанный по случаю кончины Анатоля Франца его недругами, показался бы невинной шалостью. Так-то вот. Впрочем, о том, что с ним в последствии произошло, я вам рассказывать не стану, пугать вас преждевременно не буду, во всяком случае, пока. Погожу, погожу, и если вы паскудничать не перестанете, то расскажу, и тогда пеняйте на себя.         
      Топнул, вышел, захлопнул дверь, после чего закрыл ее на аппетитно смазанный машинным маслом ключ.               




                X


       Что-то, по-видимому, опять случилось с ключом. Изрядно намасленный, он снова отказывался открывать дверь. Масло, представленное на шероховатой поверхности в редком изобилии, совершенно не помогало. Впрочем, также были основания полагать, что дело вовсе не в масле и не в ключе, поскольку после того, как Крыжников искупал ключ в технической банке, устройство стало работать превосходно. Дело было в самом человеке, который стоял за дверью и держал ключ.
       Немощны были руки нового гостя, кость неширока, тело невесомо, а голова, не в силах держаться на шее ровно, клонилась книзу. Не смотря на телесную немощь человек был достаточно догадлив и образован, потому как быстро сообразил, что если основательно насесть на ключ всем телом, замок уступит, что через несколько секунд и было подтверждено на деле.
       На пороге стоял юноша Веллингтон. Разглядывая гостя, Иероним А. почему-то подумал, что комар из сказки о мухе-цокотухе в его человеческом обличии выглядел бы именно так. Обвисшая на костях одежда придавала некоторое благородство его хрупкому строению, глаза, как водится, горели. Стоял спокойно, когда подошло время, протянув руку, представился: - Всеволод Веллингтон.
       Хоть и подал Иероним А. руку, и пробубнил под нос свое имя, и даже посмотрел новому гостю в глаза, особой заинтересованности не наблюдалось. Гость улыбался, смотрел прямо в предвкушении чего-то необычного, хорошего. По причине природной робости и приобретенного в годы гимназии чувства такта боялся заговорить первым. Иероним А. предложил присесть, Веллингтон почтительно кивнул, присесть долго не решался. Присел. Засим сел Иероним А., решил немного подождать, дать гостю привыкнуть к новой обстановке. Сидели некоторое время в тишине, Веллингтон все же начал:
       -   Приятные теплые тона, – выкроил некоторое время, чтобы почесать затылок, продолжил. -  Я немного боялся этой встречи. Надеялся на то, что вы меня поймете, но абсолютной уверенности не было. Пришел сказать о самом важном, готовился, подбирал слова, делал записи, но потом бросил, поскольку подготовленная речь ненатуральна, и, отрабатывая свой кусок по бумаге, я бы только вас запутал, поняли бы вы меня неверно, неверно истолковали бы. Может, даже, не поняли бы вовсе, назвали мои соображения абсурдными, забывая, однако, что абсурд царил во времена Камю, а сейчас, как говорит Анастасия Алексеевна, к сожалению, царствует логика. То, что непонятно и необычно, люди не просто отвергают, они воспринимают это как нечто враждебное, топчут, гноят.
       -   Об этом вы и пришли говорить? – Иероним А. оживился.
       -   Нет, что вы. Говорить о стандартах и схемах прерогатива госпожи, как она себя называет, Молли. Вы знаете, откуда она взяла это прозвище? У вас, как у интеллигентного человека, конечно, возникли ассоциации с картинами старого Дублина, господином Блумом. Только вот у здешних барышень  возникают совершенно другие ассоциации. Варвара и Елизавет стали ее так звать, после того как у нее вошло в привычку пользоваться пудрой «Молли». Всего лишь пудра, Блум здесь не при чем. Видеть что-то помимо своей пудры у дам сегодня не в моде.
       -   Так о чем вы хотели рассказать?
       -   Ах да, все время отвлекают эти мелочи. Видите ли, сталевар я не совсем обычный, так скажем, сталевар-теоретик, Праскудин же, являясь моим напарником, реализует мои идеи на практике. Как-то помимо прочих учебников по сталеварению, обнаружились мною некие записи, дневник, который и повлиял на мое решение покинуть завод, где мы с моим верным Праскудиным, не изобретая новых законов плавки стали, попросту совершенствовали старые. Дневник этот при мне, более того, я хотел бы ознакомить вас с его содержанием.
       Интерес Иеронима А. к посетителям, основательно угасший, обернувшийся в случае с Анастасией Алексеевной легкой дремотой, казалось, вновь стал набирать силу, Иероним А. даже слегка привстал.
       -   Ознакомить? С содержанием? Зачем? – произнес он, выдерживая после каждого вопроса изрядную паузу.
       -   Как? Чтобы вы все поняли, - пояснил Веллингтон.
       -   Понял все?
       -   Все. Все.
       Веллингтон встал, достал из кармана блокнот, тщательно обслюнявив пальцы, листал слипшиеся страницы.
       -   Читаю?
       -   Как угодно.
       -   «Данная книга, - начал Веллингтон, - представляет собой дневник газетчика К., писаный с восемнадцатого по двадцатое февраля этого года.
       18 февраля. Осталось два дня. Сон никак не приходил, ворочался, думал, о чем говорить, что спрашивать. Вставал раза три или четыре, разбудил Марью Антоновну. Сердилась,  говорит, что не понимает, что со мной происходит, и чем я так озадачен. Озадачен! Еще бы! Такое ответственное дело. С Достоевским было очень сложно столковаться. Все ему что-то не нравилось, все он что-то капризничал, выжидал. И вот, наконец, он решился с нами побеседовать. Как же тут можно спать? А Марья Антоновна сердится, говорит, совсем я ее одолел с этим Достоевским. Она никогда не проявляла интереса к моей работе. Все же, она должна понять хотя бы то, что если дельце выгорит, ее муж станет знаменитостью, а возможно и разбогатеет. Редактор обещал значительную прибавку. Однако абсолютной уверенности в том, что беседа состоится, нет. Все-таки, Достоевский - тот еще жук.
       Наука поистине не знает границ. Словно с неба сыплются на нас открытия и изобретения: гладильная доска, насос, авторучка. Все это, конечно, мелочи по сравнению с изобретением доктора Н., с помощью которого беседовать с умершими и стало возможно. Как говорит сам Н., его изобретение сугубо научно и к мистике никакого отношения не имеет. И вот посредством этого нехитрого аппарата я буду беседовать с самим Достоевским. Только вот о чем? Духи вообще очень капризны, невыносимо капризны. Некогда не знаешь, что они выкинут. Поговорю с ним об империализме. Ему должна быть близка эта тема. Об эсерах или кадетах? Нет – об империализме. Марья Антоновна советовала спросить о его отношении к современной архитектуре. Спрошу. Кто-то звонит в дверь, кажется, пришел Бродберг. Точно, пришел Бродберг.
       Бродберг ушел около восьми вечера. Долго бранил меня, отговаривал брать у Достоевского интервью. Говорит, что мертвец есть мертвец и связываться с ним не стоит, будь хоть он самим адмиралом Нахимовым. Вообще Бродберг был изначально настроен против изобретения доктора Н., называл его чертовщиной и надувательством. Когда прознал про мое интервью, стал отговаривать, сказал, что я буду последним кретином, если не откажусь от этой затеи, даже угрожал поджечь дом. Из всех соседей Бродберг самый мерзкий. Сбил меня с нужной мысли. О чем же говорить? Поговорю о рыбалке. Почему бы нет? Я слышал от кого-то, что Достоевский находил рыбалку чрезвычайно увлекательным и зрелищным занятием. Чертов Бродберг, сбил меня с мысли. Он единственный, кому не нравится идея с интервью, единственный, кто ненавидит изобретение Н.. Все остальные мои знакомые понимают насколько оно важно, и какие перспективы это самое изобретение открывает. Господин Кирейчев (а он знает об изобретении все, поскольку является близким другом какой-то родственницы доктора) уверял, что в работе с устройством уже удалось достичь многого. Перспектива понятна и правительству. Оно уже организовало специальный комитет, говорят секретный, который и будет заниматься контактами с духами. Судя по слухам, работа уже идет, и если, опять таки, этим слухам верить, то комитет сейчас занимается профессором Фрейдом. Говорят, он согласился пересмотреть и усовершенствовать теорию психоанализа. Гоголь тоже согласился сразу, по договоренности с комитетом готовит новый цикл рассказов. Кафка дописал «Замок». Я в некоторой степени завидую членам этого самого комитета, поскольку они обладают всеми необходимыми качествами, чтобы расположить дух к доверительной беседе и заставить работать на себя. Не стоит вам говорить о том, насколько несговорчивы духи. Поразительно, что им удалось уговорить Кафку закончить «Замок». Он и при жизни-то был затворником. Как же сейчас он может позволить себе открыто и официально работать на комитет? С Достоевским у меня было все не так гладко. Во время нашей первой встречи он и разговаривать-то со мной не хотел, об интервью удалось договориться только неделю спустя.
       Марья Антоновна уже легла, спит. Как она может спокойно спать сейчас? Не понимаю. Тоже прилягу. Так и не решил, о чем беседовать с Достоевским. Начну с рыбалки, а дальше будет видно.
       19 февраля. Остался один день. С утра заходил Кирейчев. Говорил об изобретении Н.. С ним я могу бесконечно говорить на эту тему. Он, как никто, понимает насколько ценно изобретение доктора. Удивительно, что оно появилось в самое подходящее время. Гении – удел истории. О них ходят легенды, но живого, настоящего гения сейчас увидеть невозможно. Как говорит Кирейчев: - Повыродились они. Разве может в современных условиях родиться гений? Раз уж у нас нет живых, будем использовать мертвецов, тем более они охотно на это идут, понимая, что ситуацию могут исправить только они. Больше некому. Время нового ренессанса настало. Кирейчев сообщил, что на комитет уже работают Шостакович и Римский-Корсаков, в настоящее время идут переговоры с Чайковским, вероятнее всего он тоже согласится. Почему же так долго тянул с интервью Достоевский? Нет, что ни говори, опыта у ребят из комитета гораздо больше, они любого разговорят. У меня же никак не получалось развязать Достоевскому язык. Я даже хотел подкупить его сладостями, на что он улыбнулся и сказал, что духи сладостей не едят. Мне еще многому следует поучиться у ребят из комитета.
       Что? Опять этот злосчастный Бродберг. Хорошо, что я велел Марье Антоновне, на случай, если он припрется, говорить, что меня нет. Не хочется, чтобы он портил мне настроение в такой замечательный день, когда я уже почти придумал, о чем буду говорить с Достоевским. Начну с рыбалки, затем можно поговорить об отмене крепостного права. Марья Антоновна настаивает на том, чтобы я поговорил с ним о литературе, поскольку Достоевский все-таки писатель. Мне почему-то эта идея кажется не слишком перспективной. Нет, молчать он не будет, просто я ему в этом отношении несколько не доверяю, и книги его, откровенно говоря, бросаю, не прочитав и страницы. В общем, как писатель он меня совершенно не привлекает. Не понимаю, почему редактор выбрал для интервью именно меня.
       По пути в редакцию встретил Кирейчева. Вызвался меня проводить. К чему эта любезность? Он все говорил о том, что начинается новая эпоха, и что это должно быть ясно любому идиоту. В чем-то он прав.
       После того, как изобретение доктора Н. было запущено, работы прибавилось и у критиков. Настоящей работы. Надо сказать, последнее время за неимением достойного материала критики занимались откровенной ерундой, и страдали еще больше, чем мы, газетчики. Но с каким восторгом они восприняли информацию об изобретении Н. и его возможностях, как они были рады, когда узнали о том, что Глинка (он был первым),  точнее его теперешнее проявление согласилось работать на комитет и уже написало две новые оперы, по слухам, не хуже тех, что он писал при жизни. Наконец-то критикам будет чем заняться. Давно они такого не слышали.
       У Кирейчева было замечательное настроение. Он говорил, говорил. Хотя он большой остряк, о том, что касается изобретения Н, шутить не любит. Так он однажды и сказал: «Все это очень серьезно, и шутить по этому поводу не стоит, но в том, что сейчас мертвецы занимаются возрождением мировой художественной культуры, есть некоторая доля иронии». Кирейчев предложил зайти в кафе. До работы был еще час, и я охотно согласился. За чашкой чая мне было рассказано много нового об изобретении Н. и работе комитета. По словам Кирейчева всю эту историю с духами и изобретением  сначала планировали держать в секрете во избежание народных волнений. Сами понимаете, ситуация очень необычна. Умер человек, его телесная оболочка давно в земле хоронится, и вдруг оказывается, что с помощью некого изобретенья можно его в любой момент вызвать и с ним, как с живым, побеседовать, перекинуться в карты, делать что угодно. Как рассуждало тогда правительство, люди не готовы принять этот подарок; мало ли кто кого захочет вызвать. Правительство не выпускало изобретение из своих рук и распоряжалось им по-своему: стало налаживать контакты с ныне покойными величайшими умами всех стран и эпох, надеясь, что те помогут избавить современников от десятилетиями мучающего их сенсорного голодания, ведь среди живых этим заниматься совершенно некому. Тут-то правительство и организовало комитет, который, собрав покойных деятелей науки и искусства, рассказав о сложной современной ситуации, призвал их к активной деятельности. Духи работать согласились, но при одном условии: работать они будут открыто, официально. И пришлось правительству отказаться от идеи секретности, и во всеуслышанье заявить о контактах с духами и о перспективе таких контактов. Человечество спасено. Сколько новых талантливых книг, картин, музыкальных произведений уже создали ныне покойные гении и сколько еще создадут!
       Кирейчев проводил меня до самых дверей редакции. Там все было без изменений: вечная суета, крики, споры, служащие, снующие из кабинета в кабинет. Редактор спросил, все ли у меня готово. Я утвердительно кивнул. Врать мне ему не хотелось, по крайней мере, вслух. Редактор позволил себе пройтись со мной по коридору, говорил о возможном повышении. Сказал, что из меня получится неплохой начальник отдела. Спросил, как дела у Марьи Антоновны. Какое ему дело до моей жены? Как он трясется из-за этого интервью. Боится, как бы я все не испортил. Ему стоило большого труда выхлопотать разрешение на интервью у комитета. Комитет очень долго противился этой затее, возможно даже дольше чем сам Достоевский. Но, в конце концов, разрешение дали, после долгих уговоров согласился и писатель, и вот я сижу и ломаю голову, о чем мне с ним говорить. О религии? Нет, в этом вопросе я, по сравнению с ним, буду несколько наивен. Говорить с мертвецом о религии – велика вероятность попасть впросак. О политике? Тоже не стоит. О современной ситуации в политике нет смысла спрашивать, а о том, что было в его время, спрашивать нет интереса. Кому это нужно? О женщинах? Женщины сейчас тоже далеко не те. О чем вообще с ним можно разговаривать?
       Что это? Опять вездесущий Бродберг увидел меня в окно и сейчас пытается высадить дверь, чтобы заставить меня отказаться от интервью. Как напугана Марья Антоновна. На этот раз он зашел слишком далеко. Все-таки придется с ним поговорить.
       Бродберг ушел час назад. На какие только хитрости он не идет, чтобы заставить меня отказаться от беседы с Достоевским. Сочинил целую историю. Говорит, будто бы нет никакого комитета, никакого изобретения и никакого доктора Н. вообще. Нет и никогда не было. Уверял меня, что на самом деле было все совсем по-другому. Ныне покойные гении, наблюдая крах современной науки и искусства, сами спустились с небес, дабы своим участием исправить положение и помочь живым. А историю с комитетом, изобретением и доктором Н., придумали, чтобы современникам было не так обидно за себя, чтобы они воспринимали помощь умерших гениев не как подачку, а как научный эксперимент, работу устройства, созданного человеком живым. По словам Бродберга, эта история была необходима, чтобы показать, что гении минувших дней – это, конечно, хорошо, но и живые люди кое начто способны, ведь изобретение придумано доктором Н., живым, настоящим, который живет и умирать не собирается. Но все это, по словам Бродберга, выдумка, которую распространяют, по распоряжению правительства, наделенные данными полномочиями лица. Бродберг сказал, что Кирейчев один из них и что ему это доподлинно известно. Посоветовал мне попросить Кирейчева показать фотографию несуществующего доктора Н.. Если Кирейчев фотографии не покажет, у меня будет лишний повод подумать, что Бродберг прав. Но Бродбергу я не верю, он все это, несомненно, выдумал.
       20 февраля. Проснулся поздно. Надо еще приводить себя в порядок. На утренний туалет уходит слишком много времени, но избегать его в такой ответственный день не стоит. Хоть Достоевский и покойник, не хочу, чтобы он считал меня неряхой. А вот и Кирейчев. Спрошу насчет фотографии доктора Н., которую он мне, я думаю, охотно предоставит. Тогда Бродбергу придется отказаться от своей нелепой теории, если он еще этого не сделал.
       Кирейчев приходил пожелать мне удачи. Дал несколько советов о том, как необходимо себя вести, что является принятым в обществе мертвеца, а чего допускать не стоит. Кирейчеву я доверяю, он человек порядочный и зря говорить не станет. На счет мыслей Бродберга о том, что ни доктора Н., ни изобретения, ни комитета на самом деле не существует, Кирейчев сказал, что Бродберг всегда казался ему порядочной свиньей и безумцем, и нет ничего удивительного в том, что он говорит такие глупости. В подтверждение того, что доктор Н. все-таки существует, Кирейчев пообещал как-нибудь на днях зайти с ним ко мне на чашку чая. На счет фотографии сказал, что фотографий доктора он не держит, и доктор вообще не приемлет публичности.
       А может Бродберг и прав. Действительно все это время о докторе Н. только слышали, но никто его не видел. Из моих знакомых единственный, кто его видел – это Кирейчев. Странно. Неужели Бродберг говорил правду? Но как он это узнал? Сам догадался? Не думаю. Впрочем, и отказываться от мысли, что Бродберг все это выдумал, тоже не стоит. Кирейчев приведет на днях доктора Н. ко мне на чай, и все встанет на свои места. Оставим это на потом. Нужно спешить на встречу с Достоевским. Как сказал Кирейчев, мертвецы ждать не любят. Опаздываю. Слишком долго возился с бритвой.
       Можно вздохнуть спокойно. Вернулся после полуторачасовой беседы с писателем. Интервью получилось занятным. Думаю, редактор одобрит. У Достоевского было прекрасное настроение. Я попросил прощения за то, что немного опоздал. Пришлось оправдываться. Сказал, что утренний туалет по причине неисправности бритвы занял больше времени. На что Достоевский с улыбкой ответил, что у духов нет необходимости в утреннем туалете, поэтому они никогда и не опаздывают. Долго рассуждал о причинах социального неравенства. Интересовался, существуют ли нынче пансионы, и кто занимается их содержанием. Вообще, он был чрезвычайно разговорчив сегодня. Зря я так волновался. Материала хватит на несколько страниц. В конце я спросил его, так как верил в то, что Достоевский мне врать не станет, по поводу доктора Н., существует он или нет и посредством ли его изобретения или чего-то другого живые могут общаться с мертвыми. Достоевский ничего не сказал, только слегка улыбнулся, ласково так посмотрел на меня и пропал. Что бы это могло значить?»
       Веллингтон замолчал, пристально смотрел в сторону Иеронима А., смотрел вопрошающе, пытаясь определить, уяснил ли Иероним А. смысл прочитанного, все ли ему понятно. Иероним А. сидел спокойно. Уставился в пол, размышляя, сопоставляя события, факты, копаясь в чем-то своем, далеком. По тому, насколько Иероним А. был сосредоточен, Веллингтон определил, что он проникся прочитанным и размышляет сейчас исключительно по данному поводу, однако, для пущей уверенности все же спросил:
       -   Понимаете? – Веллингтон посмотрел еще пристальнее, захлопнул дневник, выпрямился.
       -   Что?
       -   К чему я вам все это прочел? Отнюдь не для того, чтобы вы оценили литературные способности автора, которые, несомненно, очевидны и заслуживают отдельной беседы. Прочел я все это, чтобы заставить вас задуматься, как задумался я, когда сам ознакомился с содержанием дневника. Задумался, и стало мне жутко, невыносимая тоска охватила меня и я, собрав все свои вещи, покинул завод. Захар Праскудин, наблюдая мое тяжелое состояние, вызвался меня сопровождать, за что я ему, разумеется, весьма признателен. Так поняли ли вы, уяснили ли то, что должны были уяснить?
       Иероним А., подняв голову, посмотрел на Веллингтона, улыбнувшись, проговорил несколько надменно, устало: -  Почему, собственно, я не должен понять? Читали вы на русском, а на этом языке я говорю с детства, слышу хорошо, хорошо понимаю речь, читали достаточно выразительно, да и сама бумага написана весьма доходчиво. Ну, раз уж вы так хотите от меня это услышать, то я скажу – мне все ясно.
       -   Прекратите, - Веллингтону явно пришлось не по вкусу манера, которую Иероним А. избрал для разговора с ним. – Прекратите это. Раз вам действительно ясно, тогда слушайте. Мы вырождаемся, вселенная сходит на нет. Надо отдать должное фантазии автора. Идеальный сюжет, чтобы показать неизбежное начало. Вас интересует, начало чего. Гниения, как я это называю. Повсеместного, опустошающего гниения. Голова уже сгнила. Все осталось там, позади. Достойные уходят, но кого они оставляют взамен? К счастью ушли еще не все, но, поверьте мне, когда-нибудь настанет время, когда не останется никого. Уходят один за одним, совершенно неожиданно, поскольку взяли себе за правило всегда уходить неожиданно. Роджер Кейт Барретт. Кто будет следующим? Такое ощущение, что бог забирает тех, с кем ему наверняка будет весело. Да, с такими людьми он уж точно скучать не будет. Забирает, забывая о нас. Возможно, он просто считает, что мы недостойны такой компании. Наверное, так оно и есть. И гениев сейчас нет не потому, что они действительно выродились, а потому, что сейчас они некому не нужны. Да, вот только если голова уже сгнила, то велика вероятность того, что вскоре сгниет и тело. Пока исчезли лишь, так называемые, производители пищи духовной, вскоре же мы можем остаться без каменщиков, плотников, сталеваров. Ничего не останется. Процесс обратный эволюции. Противники моей теории, считающие, что неизбежное падение всегда оборачивается неизбежным возрождением, забывают, однако, что из ничего возрождения произойти не может. В пример господа эти приводят всегда одну и ту же историю о некоем поселении, где люди веками жившие в безверии и разврате вдруг неожиданно прозрели и стали просить благословения господнего на все, на каждый шаг, сделанный в течение дня. В молитвах нынче расшибают себе лбы. Правда, поселение это слишком далеко отсюда, слишком далеко. Что нам до их прозрения? А у нас пока не помнят лишь достойных, а скоро и вообще все забудут. Вы умный человек и, я думаю, легко согласитесь с тем, что это действительно так.
       -   Вы преувеличиваете, - Иероним А. по-прежнему улыбался, - как преувеличивает и драматизирует ваш автор. Достойных помнят всегда, и рождаться они не перестали. В чем-то, конечно, ваш автор прав, их и впрямь поубавилось и шуму вокруг них сейчас поднимается значительно меньше. Но ведь редкий камень ценнее. Нужно просто уметь искать и обращать внимание на тех, кто этого действительно заслуживает.       
       -   Да бросьте. Я вот стою, распинаюсь, а больше никому и дела нет. Умер человек, только кого это волнует? Чье сердце от этого болит? – положив дневник на стол, подошел к окну. – Покойся с миром Безумный Бриллиант. Отпел, отыграл, отплясал.
       Веллингтон вплотную прижался к окну, вглядываясь в навязчивую непрекращающуюся метель, задрав голову кверху, начал чувственно, размеренно:
 
                There was a pig who ruined the land
                Whose ministers were in or sent
                An old frustrated margarine   
                Still doesn’t know there’re sent or in.

       Оторвался от окна, посмотрел на Иеронима А.: - Я написал эту пародию в прошлом году. Знаете, приятно так в суровую зимнюю пору поговорить хотя бы пару минут языком Кэрролла. Вам непонятно какое отношение к прочитанному имеет Кэрролл, если автор я. Действительно, на первый взгляд, никакого. Вопрос в том, стоит ли этому взгляду доверять, потому как прочитанное отношение к Кэрроллу имеет самое прямое. Истинный вариант текста, который вам как человеку образованному, я думаю, известен достаточно хорошо, написан под несомненным его влиянием. Но это не главное, а главное то, что и моя скромная пародия была написана в духе тех, что прежде писывал Кэрролл. Выходит, без Кэрролла не было бы ни оригинала, ни моей скромной пародии. Он причастен к написанию прочитанного, хотя в написании прочитанного участия не принимал. Имеет к этому двойное отношение, но в то же время, как бы, и отношения-то к этому не имеет. Понимаете, в чем здесь шутка? Судя по улыбке на вашем лице, вы все прекрасно поняли. Поняли, оценили, от души похохотали. Почему же у меня такая кислая мина, спросите вы. Потому что не понимаю, не понимаю я своего юмора, отучен, здешними порядками отучен. Я больше не могу, я задыхаюсь, я настолько сросся с этими серыми унылыми тонами и перенял все повадки здешнего населения, что даже разучился понимать свой собственный юмор, потому как разучился думать по-настоящему. Юмор, как то, что, как говорится, пропить невозможно, остался, только вот понять я его уже не в состоянии. К вам же пришел потому, что…         
       -   Можете не продолжать, - перебил Иероним А. нового гостя. – Многочасовые беседы с местным жителем убедили меня в том, что прийти сюда вы можете только по одной причине. Мне совершенно ясно, что вы сейчас скажете.  Скажете вы, что ради всеобщего блага необходимо мне идти с контролером, что я самая подходящая для этого кандидатура, а, возможно, и единственная.
       Веллингтон, изображая крайнюю степень возбуждения, выпучив глаза, кричал: -  И скажу, скажу. А что мне еще остается делать? Вам легко рассуждать. Вы никуда не едете, а я, смею заметить, еду и хочу приехать туда, где гении не являются уделом истории, еду к настоящим живым, еду и не хочу, чтобы какой-то контролер мне помешал. Беда в том, что идти с ним все равно кому-то придется. Вы достаточно умны и образованы, чтобы понять, что кроме вас этого сделать просто некому. Согласитесь и останетесь героем в наших сердцах навечно. О вас будут слагать легенды, писать песни. Мы будем называть вас Спаситель, относиться с почтением и уважением, преклонять колени, вспоминая о вас. Соглашайтесь!
       -   Заманчиво, однако, что же вы сами…
       -   Значит, вас интересует, почему же я сам не хочу становиться Спасителем, не хочу, чтобы обо мне слагали легенды. Мне во что бы то ни стало надо доехать, чтобы хоть на секунду почувствовать себя счастливым человеком в кругу достойных понимающих людей. Сжальтесь! Вы же видите, что со мной происходит!
       -   Печально, - Иероним А. оставался надменен и строг, - но у меня нет ни малейшего желания исполнить то, что вы просите. 
       -   Как же это? Значит, решения своего вы менять не намерены?
       -   Не намерен.
       Дрогнуло сердце юного Всеволода Веллингтона, ноги подкосились. Он все что-то бормотал, а что, было разобрать невозможно. Веллингтон добрался до двери, шатаясь, отвесил поклон, вышел.
       В ту же секунду у двери появился Крыжников, пыхтя и причитая, он стал ходить из стороны в сторону, грозил Иерониму А. кулаком, остановился:
       -   Как же можно так? Как можно? Упрямец. Что вы себе позволяете? Нет, дорогой вы мой, мое терпение лопнуло. Как и обещал, расскажу я вам, какие ужасти стряслись с господином без лорнета. Сами напросились. И уши можете не затыкать – не поможет. Так вот слушайте. После его так называемых подвигов на похоронах знакомых, его все возненавидели,  решили более человеком его не считать и лишили имени и фамилии. Если же почтенные граждане встречали его на улице, то указывали пальцем и говорили: «Вон, этот идет». Этот идет. Понимаете? Этот. Ни имени, ни фамилии. Словно их у него и не было никогда. Вы что этого хотите? Мы вам это можем легко устроить. Пожалеете, да только уже поздно будет.
       Хлопнув дверью, вышел. В двери щелкнул замок, подтверждая в очередной раз, что к традициям здесь и впрямь относятся с должным уважением.




                XI


       За дверью гремели, стучали, возились. Слышались чьи-то крики, какая-то беготня. В дальней части коридора звенели стекла. Дверь высадили профессионально, в два счета. Не посчитали нужным воспользоваться традиционным методом открывания двери с помощью ключа, а на это должны быть веские причины. Дверь с грохотом упала на пол, явив Иерониму А. новых гостей. Поднявшееся облако пыли не дозволяло должным образом различить стоящих. Первый обнаруживал в себе черты Захара Праскудина, а вероятнее всего, им и являлся.
       В рабочей одежде, сердитый, с травиной в зубах, презрительно глядел на Иеронима А. Захар Праскудин. Второй же, напротив, был чем-то невероятно напуган, жался в угол, пытаясь избавится от песьей хватки Праскудина. В начинании этом, однако, особых успехов не достиг - ловко обернутый крепкой стальной цепью, которая то и дело издавала характерный тюремный скрежет, он был не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой.
       -   Знакомый старик-то, - негромко сказал Иероним А., разглядывая узника.
       Немощный, в кандалах. Такого не встретишь на улице, в кинофильмах они тоже большая редкость – увидишь разве что в старых, черно-белых; потому Иерониму А. не составило большого труда вспомнить, где он с ним ранее встречался. Немыслимо. Удерживаемый Захаром Праскудиным, перед ним стоял редактор Мейер. Тот самый редактор с превеликим множеством невероятных недугов, странный гость, пришедший тогда к Иерониму А. за рукописями в надежде найти подходящий для опубликования материал.
       Праскудин меж тем толкнул старика вперед, тот, повинуясь, прошел в центр комнаты. За ним последовал и сам Праскудин.
       -   Вот, - начал он, - сами видите, на какую подлость ваше ребячество нас подвигло. Пусть вы бессердечны и плевать хотели на нас, пусть вам даже безразлично ваше собственное будущее и чихать вы изволили на привилегии, которые в случае вашего согласия идти с контролером мы вам готовы были предоставить, и, заметьте, предоставили бы, если бы не ваше безрассудство.
       Указывая на редактора:
       -   Как мы знаем, это ваш товарищ. Вы и представить себе не можете, каких трудов нам стоило его изловить и доставить сюда. Не корысти ради - ради спасения.
       Вот ваш товарищ, слаб, беззащитен; и если вы своего решения касательно господина контролера не перемените, для него все может закончиться сущей каторгой. 
       -   Умоляю! – причитал трясущийся от страха редактор, - Соглашайтесь, прошу вас, любезный господин А.. Я знаю этих людей, они в подобных ситуациях редко испытывают жалость. Соглашайтесь, не позволяйте им чинить надо мной этакие страсти. Я старый больной человек, у меня слабое сердце.
       Иероним А. смотрел спокойно, без всякого напряжения, даже слегка улыбнулся, выбрав походящий момент, сказал Праскудину скучно, вяло: - Бедные.
       -    Не хотите же вы….
       Иероним А. молчал.
       -    Так как насчет контролера?
       Иероним А. покачал головой 
       -   Увести Мейера! – ревел разъяренный Праскудин. Оборотив свой взор в сторону дверного проема, прокричал кому-то в коридор. - И расстрелять!
       Тут же в проеме появился Крыжников, жующий бутерброд. Поклонившись, он извинился, прихватил редактора за воротник и мгновенно вывел его за пределы комнаты Иеронима А.. Через некоторое время раздался выстрел. Барабаны, как и полагалось в таком случае, стихли.
       -   Вы страшный человек, - произнес раздосадованный Праскудин. – Значит, и старика вам не жаль. Это была наша последняя надежда. Что же теперь будет?
       Слезы, горючие слезы покатились по щекам Захара Праскудина, катились и одна за другой падали на пол. Всхлипывая, смахивая остатки наплаканного шелковым рукавом, повторил еле слышно: - Что же теперь будет?
       -   Послушайте, Праскудин, - судя по тону, с которым Иероним А. обратился к новому гостю, его не трогали ни трагедия сталевара, ни его теперешнее состояние. – Я вот о чем подумал. Почему вокруг меня столько суеты, ведь я не единственный, кому ехать некуда? Насколько мне известно, вы, например, лишь сопровождаете Веллингтона и своего личного маршрута, я полагаю, не имеете. Лично вам-то, получается, тоже ехать некуда.
       -   Не говорите ерунды, - вздохнув, протянул Праскудин. – Кто вам такого наплел? Крыжников? Его работа. Знать ничего не знает, только языком болтать горазд.
       -   Как? Вы не с господином…
       -   Нет, нет и еще раз нет, - перебил Иеронима А. Праскудин. – И почему все думают, что я с ним? Конечно, у нас много общего, некоторые даже путают нас, но не слишком ли много берут на себя те, кто утверждает, что самому Захарке Праскудину ехать некуда, что в трамвае он оказался только потому, что вызвался сопровождать тряпку-Веллингтона? Не дождетесь, господа хорошие. Поверьте, мне о своих планах известно гораздо больше, чем кому бы то ни было. Так вот, хочу вам сказать, что Веллингтона я не сопровождаю, более того, я еду в противоположную сторону. Если Веллингтон едет к людям, как он говорит, к понимающим, достойным. Не важно к каким. Главное, что он к ним едет. А я вот, еду туда, где людей этих нет, никаких, ни понимающих, ни достойных, вообще нет.
       Несчастным ли видом своим, неожиданным ли разговором опечалил милейший Праскудин Иеронима А., который, оборотившись по своей привычке к окну, произнес, наделяя сказанное интонациями полными невероятной грусти: - И это я где-то все же уже слышал. Стремление к уединению, вечное заточение, освобождающее от порочного влияния окружающих. Уж не заодно ли вы тогда с многоуважаемым картежником? Выходит, напрасно он жаловался на то,  что не нашел среди путешествующих единомышленника.
       -   Опять врете, - сталевара в невероятной степени рассердило сказанное Иеронимом А. – Разве я говорил о заточении? Просто на своем веку повидал я достаточно представителей человеческой породы, чтобы понять, что большой беды со мной не случится, если до конца своих дней не увижу я более никого из этого чертового племени. Причем же здесь заточение? Ни о каком заточении я не говорил, ровно, как и о свободе. Свобода тоже здесь совершенно ни при чем. Скажи я, что рассматриваю одиночество как способ достижения абсолютной свободы, вы бы тут же обругали меня союзником госпожи Молли, которая всегда была известна своей искренней привязанностью к свободе безграничной. А я просто хочу быть один, без каких бы то ни было подробностей: ни свободен, ни заточен, просто один. Даже обидно. Все меня норовят к кому-то пристроить, лишить меня своего собственного маршрута. Смиритесь, не еду я ни с кем: ни с Веллингтоном, ни с Мериновым, ни с Анастасией Алексеевной, ибо имею маршрут личный, собственный. Смиритесь, среди нас вы один такой, один вы достойны носить почетное звание добровольца, и идти с контролером – ваша прямая обязанность. Вы же то и дело пытаетесь переложить ее на других, занимаетесь, откровенно говоря, неблагородным и крайне неблагодарным занятием. Как я вам уже говорил, я давно смирился с тем, что всякий человек по природе своей низок и подл, но такой мерзости и мне прежде видеть не приходилось. Нехорошо. Послушайте, ведь получается, что уже все путешественники поделились с вами, так сказать, своими проблемами, переживаниями. Прошу не брать во внимание Варвару и Елизавет, поскольку они персонажи бессловесные и рассматривать их в качестве кандидатов на место добровольца представляется  нецелесообразным, вы же, напротив, говорите и говорите достаточно, а, соответственно, заслуживаете право носить почетное звание добровольца и можете быть выданы господину контролеру беспрепятственно в любой момент.  Что до остальных, так из бесед с ними вы были просто обязаны заключить, что каждый из них имеет все необходимые основания для совершения данного путешествия. Где же ваши основания? У всех есть, у вас нет.
       -   Не у всех, - спокойно возразил Иероним А. – Крыжников мне так и не сказал, зачем и куда едет. О Галине мне тоже ничего не известно. Может, и они никуда не едут?
       -   А таким и ехать никуда не надо, - ответил Праскудин, окончательно придя в себя после истерики. – Вы что, еще ничего не поняли? Собственных маршрутов они действительно не имеют, с этим не поспоришь, так ведь у них в этом и надобности нет, потому как они хозяева.
       -   Хозяева чего?
       -   Трамвая. Все здесь: от вешалок и занавесок, до картин и зеркал принадлежит чете Крыжниковых. Я думал вы давно поняли, кто здесь всем заправляет и на каком основании. По слухам, они сами и сконструировали трамвай. Официальным хозяином считается Крыжников, но на деле здесь всем заправляет его драгоценная супруга.
       -   Так что, Галина жена Крыжникову?
       -   Разумеется. Вы и этого не знали? Он ее боготворит. Она всем управляет и, надо сказать, что делает это довольно неплохо. Какие потолки! Какая отделка! Они явно не скупились. Впрочем, дело ведь совсем не в потолках, а в том, насколько серьезно они относятся к соблюдению установленных в данном трамвае правил, традиций. Все настолько строго, что ни у кого и в мыслях не возникает нарушить ту или иную традицию. Вы, конечно же, знаете, что и знакомились мы с вами, как того требует традиция, в определенном порядке. Первым, как вы помните, был наш ученый друг. А, к примеру, почему бы мне вперед не залезть, вопреки этой самой традиции. Что с меня взять? Я человек темный. Но я этого, разумеется, не сделал, потому как объяснили мне господин почтальон и его супруга и объяснили достаточно доходчиво, что вырвут мне язык, если я посмею наплевать на здешние порядки. И у меня были все основания полагать, что говорят они серьезно. Благодаря традициям, здесь порядок, но из-за них у нас и большие проблемы, проблемы с вами. Казалось бы, нет ничего проще, - заломить вам руки, надавать тумаков и силой заставить пойти с контролером. Но традиция говорит – нет, никакого насилия по отношению к господину А.. Потому нам и приходится искать другие методы, от которых пока совершенно никакой пользы. Но у нас еще есть кое-что про запас. Чрезвычайно действенный прием и в рамках традиций. Страшитесь.
       -   Пугаете?
       -   Распоряжение Крыжниковых. Велено вам пояснить, что да как.
       Праскудин выпрямился, сделал невероятно серьезное лицо, сказал громко, четко, так, чтобы было слышно в коридоре: - Отработал от слова до слова, все по книге, как и было приказано. Удаляюсь. 
       Вышел Праскудин, в то же мгновенье в проем влетел Крыжников с прежним бутербродом, щебетал, разглядывая искусно выбитую дверь: - Вот непорядок-то. Как же теперь быть? И не запереть вас теперь. Ладно, что-нибудь придумаем.      
       Крыжников вертелся у двери, пытаясь на глаз определить сколько времени потребует ее починка, повернулся к Иерониму А.: - Не будем отвлекаться. А, оказывается, вы многого не знаете. Наверно, в этом есть и моя вина, не доработал. Прошу за это меня простить. Я-то, по обыкновению, считал вас достаточно догадливым, и о некоторых вещах не считал нужным говорить. Сейчас я понимаю, насколько вам тяжело. Вы не знаете, как себя необходимо вести в той или иной ситуации, и от этого все проблемы. Предлагаю вам сделку. Я вам буду подробнейшим образом объяснять, как вам должно поступать и почему, а вы в ответ на мое искреннее расположение к вам согласитесь выполнить одну мою просьбу, одну маленькую просьбу.  По рукам?
       Крыжников протянул Иерониму А. свою мягкую ладонь, смотрел вопросительно. Иероним А. же стоял спокойно, не отрываясь от окна, предпочтя, как и прежде, навязчивой крыжниковской болтовне наблюдение за снежным чудом. Крыжников убрал руку, обиженно отвернулся, посмотрел в пол:
       -   Напрасно. Совершенно напрасно.  Еще вас побеспокою. Нужно что-то придумать с дверью. Поскольку запереть вас сейчас не представляется возможным, считаю необходимым приставить к вам стражника, чтобы вы, так сказать, не воспользовались моментом. Вы, конечно, благородный человек, но, как говорится, - и на старуху бывает…
      Крыжников, подойдя к дверному проему, обратился к темной фигуре в коридоре:
       -   Господин Мельник, а, господин Мельник, постерегите нашего друга, сделайте одолжение.
       Темная фигура вытянулась, отдала Крыжникову честь: - Слушаюсь.
       -   Ну, вот и славно. Господин Мельник вас и постережет. Честь имею.
       Поклонившись, вышел Крыжников. Иероним А. посмотрел на темную фигуру в коридоре, ухмыльнулся. Бывший член парламента учтиво кивнул. Иероним А. снова повернулся к окну – уж лучше, право, смотреть на снег.      
               

                XII


       Мрачный страж обрушил на колокол в дальнем углу несколько дюжих ударов, что  предвещало скорое наступление полуночи. Как тихо. Должно быть, все уже отправились спать, оставив Иеронима А. наедине с собственными желаниями и любезным господином Мельником, вызвавшемся стеречь самые желания, а вместе с ними и их хозяина. Господину Мельнику приходилось держать ухо востро, поскольку, приняв вполне человеческий облик, будучи не только видимыми, но и вполне осязаемыми, желания Иеронима А. не на шутку расшалились, в то время как он сам занимался привычным для себя изучением метели – делал записи в соответствующей тетради. Желания же, основательно расхрабрившись, стали проявлять крайнюю непочтительность по отношению к их мрачному стражу: насели основательно, крепко, брали не только количеством, но и качеством.
       Нужно отдать должное и господину Мельнику, который управлялся с ними достаточно ловко. Загнал все несущественные мелкие желания в угол, пресекая малейшую возможность выбраться наружу. От одного желания Иеронима А. ему, по вполне понятным причинам, избавиться все же следовало. Опытный глаз господина Мельника сразу определил, которое из них какое – вот они, все желания их несговорчивого гостя: встретиться с неким архитектором Н., приветить госпожу Ланц, насыпать Гриву резаной бумаги за шиворот и еще несколько менее значительных хотений. А вот и то самое желание, желание, принесшее столько печали местному жителю. Ловкое проворное желание это вертелось вокруг господина Мельника, не давая себя поймать, показывало мельнику язык, выделывало коленца. Запыхавшийся Мельник с целью поимки и вывода за территорию ненужного желания бегал по комнате, прыгал, пытаясь его ухватить, орудовал батогом, даже попробовал подкупить мятным кренделем. Ничего не вышло. От желания Иеронима А. остаться в трамвае до конца поездки господину Мельнику избавиться не удалось.
       Раздосадованный господин Мельник вышел. Предусмотрительно расстелив при входе свежей соломы, изволил прилечь, дабы отдохнуть от всей этой бессмысленной ни к чему не приведшей беготни и выпроваживания докучавшего всем желания Иеронима А. В беспамятстве рухнул на приготовленную солому, заснул и через минуту захрапел.
       Спит, сладко посапывая, немощный господин Мельник, обессилевшее тело его покойно, не видно в нем прежней прыти, не в силах он противиться недобрым затеям узника, спит.
       Иероним А. обернулся, узрев спящего стража, более медлить не стал и позволил себе немного пройтись. Шел на цыпочках, ловко прокрался, оставляя позади дремлющего соглядатая. Спали все и в трамвае: темный коридор, уютно устроились за дверьми своих комнат, каждый в своей кровати. Тишина. Впрочем, нет, не все спят здесь сегодня. За самой крайней дверью можно было различить тусклый свет, пробивающийся наружу. Подкрался к двери, прислонился к замочной скважине, пытаясь выяснить, кому это не спится в дальней комнате снежной зимней ночью.
       Комната была просторной и светлой, посреди нее стояла ватная перина, на которую уже заползла госпожа Крыжникова или, как ее было принято называть, Мадам Галина. Вокруг Галины по своей привычке суетился ее верткий супруг с подносом в руке, на котором, однако, не было ни глиняной посуды, ни бутылки старого доброго Бордо, а лежала на нем обычная тетрадь для записей, которую он, вероятно, и собирался показать супруге.
       -   Послушайте, матушка, - начал любезный Крыжников, поставив поднос на стол, ухватив тетрадь обеими руками.
       -   Исфольте, - произнесла Галина на немецкий манер, подтверждая свое почетное звание хозяйки.
       -   Что я ему скажу, - продолжал Крыжников, листал тетрадь, искал нужную страницу. – Тут я сделал кое-какие записи. Начну я так: – Любезный господин А., вы думаете, что вся эта история с контролером – мои с мадам Галиной выдумки. А вот и нет. Я-то, как раз, человек маленький, подотчетный. Так и скажу – подотчетный. Мне даются указания, которые я выполняю и отчитываюсь перед министерством путей и сообщений. Мне дано указание выдать вас господину контролеру. Вынь да положь. Так и записано – вынь да положь. Вот здесь записано. Вы слышите, матушка?
       -   Так тошно-с, - отвечала Галина, отгоняя веером мошку.
       Далее, - продолжал Крыжников. – Я скажу: - Не гоже властям противиться. Как я не имею права противиться министерству путей и сообщений, так и вы, любезный, не имеете права поступать вопреки моим указаниям, потому как все это самоуправство (так и скажу - самоуправство) может закончиться весьма и весьма печально. Министерского мундиру я по причине своей скромности и кротости не мерил, и что у господ министров в головах делается, не разумею. Не разумею, - протянул блокнот Галине, указывая строчку пальцем. – Видите? «Не разумею» подчеркнуто двумя чертами.
       -   Тошно так-с, - отвечала Галина.
       -   Так вот, что делается в их головах, я не разумею, и что мне за ваши выходки будет, не ведаю. Возьмут и рублем накажут, а возьмут и из начальников трамваев попрут. И все по вашей милости – так ему и скажу.
       Крыжников захлопнул тетрадь, заметив, что Галина осталась не слишком довольна, поспешил оправдаться: - Конечно, еще необходимо подучить, но завтра все будет слово в слово, как от зубов.
       -   Исфольте, - сказала Галина сурово.
       -   Слушаюсь, - Крыжников вытянулся, отдав честь, изображая рабскую покорность, изогнулся невероятной дугой. – Матушка, не знаю, что и делать. На какие только хитрости не иду: и уговорами, и угрозами, – ни в какую. Я ему так и сказал – ваше упрямство, сударь, вас до добра не доведет. Вот, хожу, матушка, и плачу, хожу и плачу, того и гляди, от такого напряжения сердце из груди выскочит. А ему что? Ему - хоть бы хны. Да, матушка, - хоть бы хны.
       Стеклянным глазом следила Галина за передвижениями своего верткого супруга, прислонив ладонь к тугому уху, внимала его холодному гласу, он же поворачивался к ней и так и этак, вставал в позы, отгонял мошку.
       -   Кавиару, папенька! – вымолвила она, наконец.
       Крыжников, вытащив откуда-то бочонок первосортной икры, тут же подкатил его к супруге, отодвинул крышку. Отведав кавиару, Галина потянулась, зевнула, прилегла. Крыжников, убрав бочонок на место, продолжил:
       -   Да, матушка, были дни. Прежде всяк место свое ведал, против господ слова не говорил, а тут такая напасть и напасть эта, доложу я вам, от вседозволенности. Какое воспитание, матушка, таков и результат, посему при встрече с учителями этого, с позволения сказать, господина, руки бы я им не подал. Вот прежде были учителя. Грек мне помнится. Нет, породы он был совсем не греческой, но греческий мне преподавал и преподавал достойно. Так у него была целая система. Чтобы, говорит, научиться составлять истории на греческом, сперва нужно научиться составлять их на родном языке, чем мы и занимались. До греческого, правда, так и не добрались, зато он вдобавок учил меня игре на рояле. Главное, говорил он, - научиться правильно сидеть за роялем, ибо в посадке начинающего музыканта заключен его будущий успех. Учил так, как нынче не всякому дано. Часами в поте лица просиживал я за роялем, не извлекши ни единой ноты за долгие месяцы тренировок. Посему играть я так и не научился, но теперь у меня есть абсолютная уверенность в том, что сидеть за роялем я научен превосходно. Какой все-таки был талант незабвенный господин Грек. А что за учителя достались нашему гостю, если он научен только цельными днями спать или в окно смотреть? Нашел забаву! Хоть бы книгу какую взял, так ведь нет – от кровати к окну, от окна к кровати. Чует мое сердце, кроется в этом какой-то подвох.
       Отошел от перины Крыжников, вспомнив что-то важное, вернулся: - Да, совсем забыл. Хочу вам пожаловаться, матушка. Случилось непоправимое! Когда я отдавал Веллингтону его текст, он со своими словами прихватил по ошибке и листок с моей репликой и уже ее нашему другу сказал. Сказал не к делу, а у меня было для нее припасено особое место, отведена важная роль. Так это, да будет вам известно, я оставлять не намерен. Если всякий мои слова потащит, то у меня и слов не останется. Всякому свои слова дадены, и всякому пишу я, матушка, добросовестно, как себе, никто не жаловался: ни Мельник, ни Праскудин, ни кто другой.
       Склонившись над ухом Галины, Крыжников прошептал: - У меня есть все основания полагать, что Веллингтон прихватил ее нарочно. Пропала реплика. Что делать?
       На секунду задумавшись, обратился к супруге с вопросом: - А может мне ее еще раз гостю нашему всучить?
       -   Repete, мой дорогой, с вас не убудет, - ответила Галина.
       -   Как угодно, - Крыжников поклонился.
       -   К его выходу все готово? – спросила Галина.
       -   Готово: листовки розданы, фразы отработаны. Завтра его выход. Не вышло бы, матушка, какого курьезу. На моей памяти таких курьезов предостаточно.
       Так, в одном старинном пансионе администрация достаточно серьезно подходила к вопросу душевного спокойствия жителей, который решался путем тайного прочтения писем, приходящих проживающим. Письма читали, перед тем как их раздать. Их читала, разумеется, негласно, женщина, назначенная на эту должность комендантом, и если в письме сообщалось о смерти какого-либо родственника любого из пансионеров, она незамедлительно информировала об этом коменданта и тот, так же незамедлительно, принимал меры по подготовке пансионера к столь печальному известию. Да вот беда – женщина эта была до безумия влюблена, разумеется, тайно, в коменданта, который был к тому же порядочным семьянином, и поскольку единственная причина, по которой она могла с ним встречаться – это письма с известием о смерти родственников, а родственники у пансионеров умирали, как назло, крайне редко, она додумалась (чтобы чаще видеть своего bien-aim;) в некоторых письмах делать приписку касательно кончины того или иного родственника адресата. Припишет и к коменданту – вот, мол, у господина П. тетушка скончалась. Перехоронила она так у своих дорогих пансионеров практически всех родственников, которые в действительности и умирать-то не собирались. Но это не страшно. Курьез вот в чем – во время беседы коменданта, к примеру, с тем же, казалось бы, несчастным господином П., у которого, судя по письму, недавно скончалась тетка, комендант вдруг узнавал, что у господина П. и тетки-то никакой нет, и никогда не было. Вот в чем курьез.
       А как-то и я у одного известного драматурга века девятнадцатого наткнулся однажды на фразу «действие происходит в наши дни». Наткнулся и долго не мог понять, как человек, живущий более ста лет назад, мог писать о наших с вами, матушка, днях. Тоже, хоть и незначительный, а курьез.          
       -   Будьте покойны, папенька, курьезу не выйдет, - сказала Галина, сладко зевнув.
       Тут Иеронима А. одолела легкая дремота и, не видя никакой надобности в дальнейшем наблюдении за происходящим в комнате семейной пары, отодвинулся от замочной скважины, встал, прошел по направлению к своей комнате, перешагнув через посапывающего господина Мельника, отправился спать.


               


                XIII


       Следующим утром Иеронима А. разбудил странный шум: работали молотки, скрипела струженная древесина. Открыв глаза, увидел, как Галина прилаживала дверь. Отыскав в кармане два здоровенных гвоздя, прикладывала их к двери и затем всаживала один за другим в стальные петли молотком с дубовой рукоятью. Переваливалась с боку на бок, сопела, качала головой. Закончив с гвоздями, проверила, насколько прочно они держат дверь и, убедившись, что все в полном порядке, изобразила довольную ухмылку, проговорила:
       -   В самый раз.
       Вышла, захлопнула дверь, после чего сделала несколько привычных оборотов ключом. Через секунду дверь снова открыли. На пороге стоял, как уже бывало не раз, почтальон с совком и веником в руках. Поклонившись, обратился к Иерониму А., пояснил причину своего появления:
       -   Стружечку-с прибрать.
       Не дождавшись ответа, замел остатки струганного дерева. Окинув бегающим глазом дверь, воскликнул:
       -   Ай да плотник!
       С этими словами направился прочь, но, столкнувшись в дверях с незнакомым господином, напугался, повалился на пол, выронив собранную стружку, долго оправдывался, затем на четвереньках выполз в коридор. Незнакомый же господин остался стоять в дверях. Росту он был невысокого, с тараканьим лбом, усат, коротко стрижен. Стоял молча, разглядывал Иеронима А., затем прошел в комнату, предусмотрительно прикрыв дверь. Улыбнулся, произнес сухо:
       -   А вот и я! По вашу душу! Прошу любить и жаловать, monsieur le controleur. Считаю необходимым заявить, что мне все про вас доложено: и то, что вы на редкость упрямы, и то, что при вас билета не имеется, и даже подано на мое имя несколько докладных о том, что вы крайне невежливы с дамами, что вас тоже, прямо скажем, не красит.
       Да, несколько докладных, рапорт и акт о материальном ущербе, согласно которому вы будто бы поцарапали дверь, да поцарапали ее так, что мадам Галине пришлось лично брать в руки молотки и стремянку. Однако по этому поводу есть у меня подозрение, что это сам Крыжников спьяну высадил дверь и свалил на вас, чтобы было взыскано с вас, а не с него, как с подотчетного.
       С актом беда, а вот остальные документы, боюсь, действительности соответствуют, и как служащий, осуществляющий за данными учреждениями надзор, я не имею права закрывать на ваши проказы глаза и сквозь пальцы на них смотреть я тоже не могу, но готов вам оказать некоторую помощь, при условии, что вы есть согласные предложить мне… – партию! Партеечку! Прошу!
       Усач достал из кармана свежую пахнущую арбузами колоду и принялся тасовать ее на всякий манер, сладко причмокнул, соблазняя: - Атласные! – обратился к Иерониму А.:
       -   Условия просты: выиграете – остаетесь здесь, проиграете – идете со мной. Во что желаете? В Сутолоку, в Брюзгу али в Супостатницу? Да, хороших игр, доложу я вам, предостаточно, правда, вот правил к ним пока что не изобретено. Так во что? Как? Не желаете? Значит и карты вам не антересны. Ну, ничем его не возьмешь. Что за напасть? 
       Господин контролер странно скривил лицо, начал ходить из стороны в сторону, пытаясь найти из создавшегося положения выход. Остановился:
       -   Нет, странный вы все-таки человек. Врываетесь сюда, выказываете желаннее здесь остаться, а здешние порядки ни во что не ставите. Согласно установленному правилу вы должны у меня в ногах валяться, прощение вымаливать, слезы лить, а вам как вроде и все равно, кто перед вами: голос не дрогнет, слеза не упадет. Стоит, как министр какой. Уж, как и подойти к такому? Уж позвольте тогда, ваше сиятельство, поинтересоваться, зачем пришли сюда, коли здешние законы не про вас писаны, зачем вообще из дома вам понадобилось в такую непогодь выходить. Не сочтите за труд, поясните, поведайте.
       Охотно откликнулся на просьбу контролера. Тут почему-то еще вспомнил одного знакомого слависта, который всегда учил, избегая ненужных выводов и описаний, поскольку они в большинстве своем пусты и бессодержательны, вооружившись голой репликой, говорить языком пьес, поскольку, по его разумению, лишь такой язык, где все лишнее отрезано напрочь и выброшено в ведро, позволяет судить о подлинной сути происходящего.       
       Вспомнил затем, как тот славист отвесил ему здоровенную оплеуху, когда Иероним А. привел в пример, как ему казалось, весьма занятную фразу – «Мать потеряла дочь. Дочь потеряла жизнь. Жизнь потеряла смысл».  А славист отвесил оплеуху, пояснив, что такой галиматьи ему прежде слышать не приходилось.
       Вспомнил еще кое-что. Подумал, что все же нехорошо заставлять гостя ждать, рассказал контролеру о том, как к нему одним зимним вечером пришел за рукописями школьный редактор, как затем в комнате появились еще три странных гостя, как, скрываясь от них в парадной, столкнулся там с невероятным количеством визитеров и как затем оказался на улице. Рассказывал на своеобразный манер, как учил славист  – орудовал голой репликой, напрочь избавившись от описаний, выводов и прочих пустяков. Говорил языком драматургии.




                XIV


       Вечерняя комната Иеронима А. У порога стоит временно утративший рассудок редактор Мейер, с его подбородка льется безумным потоком слюна, остальная жидкость выделяется носом. Иероним А. сидит за столом, его лицо сосредоточено. Пламя свечи беспорядочно колеблется. В дверях появляются Дублинский Кутила, Господин Галка, Господин Б. Все трое рассматривают сначала редактора Мейера, затем -  Иеронима А. Дублинский Кутила хватает редактора за плечи, вертит туда-сюда, присвистывая, ставит на место.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (глядя в мертвенно-бледное лицо редактора, вяло.) Ну вот, чего мы и ожидали.    
И е р о н и м  А. (встает из-за стола, рассматривает неожиданных посетителей, недовольно.) Не слишком ли позднее время господа выбрали для визита? И не думаю, что мы так хорошо знакомы, да и знакомы ли вообще, чтобы вы могли так запросто ко мне вваливаться (уже игриво). Объяснитесь немедля. Кто вы, и что вам нужно?
Д у б л и н с к и й К у т и л а. Мы ваши друзья.
Г о с п о д и н Г а л к а (заискивающе). Даже, более чем…
Г о с п о д и н Б. (серьезно). Не всякий друг спешит сломя голову…
Д у б л и н с к и й К у т и л а (с ухмылкой). Бросив все семейные дела…
Г о с п о д и н Б.. Спешит, едва завидев в знакомом окне тревожную суету, тревожной ночью. Спешит, дабы успокоить, помочь советом, сгладить житейские неурядицы…
Г о с п о д и н Г а л к а. Обратить негодяев в бегство и спасти несправедливо истязаемых страдальцев в ужасном из миров, где каждый норовит обманом выудить у тебя остатки ужина.
И е р о н и м  А.(недоумевая). Вы явно ошиблись дверью, а, вероятнее всего, ошиблись и домом, ибо здесь нет ни негодяев, ни страдальцев, и уж тем более, никто не нуждается в советах.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (с хитрецой в голосе). Лишь на первый взгляд. С виду все чисто и гладко (оглядываясь по сторонам). Идеальный фон для идеальной жизни.
Г о с п о д и н   Б. (подражая интонации Дублинского Кутилы) А если читать между строк, копать глубже, то что мы видим (указывает на редактора Мейера)?
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (с умным видом хлопает редактора по плечу, тот на это никак не реагирует). А видим мы очень и очень печальную картину.
И е р о н и м  А. (слегка утомленный всей этот суетой). И к чему же господа клонят?
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. А все к тому, что этот господин (кладет руку на плечо редактора). Этот господин и есть жертва (переводит вгляд с редактора на Иеронима А.). Ну и вы понимаете, что при таком раскладе, роль тирана отведена вам.
Г о с п о д и н Г а л к а (безысходно). Какой бы социальный институт вы не представляли, на какой бы ступени не находились, а, судя по отрепьям которые на вас надеты, до высших чинов вам еще очень далеко, вы являетесь частью системы губительной для человечества, угнетающей и карающей невиновных.
И е р о н и м А. (совершенно сбитый с толку). Тиран? (обращая на себя внимание Господина Галки) А на счет костюма... Уверяю вас, это очень дорогое платье. Чистый шелк (поглаживая себя по халату). И к некоей карающей системе отнесли вы меня, видимо, совершенно напрасно.
Д у б л и н с к и й К у т и л а (в ярости). Напрасно? Да тысячи страниц не хватит, чтобы описать те злодеяния, которые ты свершаешь за один день.
Господин  Б. (важно) За один присест.
И е р о н и м  А. (в полном недоумении) Но в чем моя вина?
Г о с п о д и н Г а л к а (глубокомысленно) А вина ваша в том, что воспользовавшись доверчивостью, покладистым характером и некоторыми слабостями нашего общего друга – стоит поманить его леденцом или соленым кренделем…
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. Сущий ребенок.
Г о с п о д и н Г а л к а. … и он готов плясать под вашу дудку ради пустяка. Вы же, использовав по велению злого умысла,  знание о его природных привязанностях, заманили его и сделали неким атрибутом мещанской забавы. Издеваетесь над честным человеком смеху ради.
Д у б л и н с к и й  К  у т и л а (в забытьи). Пристав Бейлиф не взялся бы за его дело. А ведь все знают, что пристав Бейлиф и декламатор Рейли были друзьями.
И е р о н и м А. (пожимая плечами) В моих действиях не было и намека на то, о чем вы говорите. В любом случае, если есть вина, а она, судя по вашей безграничной уверенности, имеется, должны быть и доказательства этой вины.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (почти кричит). Какие еще вам нужны доказательства? (Ходит по комнате, останавливается напротив редактора.) Посмотрите сюда. (Показывает рукой на Мейера, тот продолжает трястись, слюна стекает с подбородка с пущей интенсивностью.) Не о том ли молчит этот господин, о чем так долго шептались Примас Англии с Примасом всей Англии за спиной у королевы. (Делает небольшую паузу.) Нет господа, боюсь, что молчит он совершенно о другом. О том, что скованный недугом, не в состоянии заниматься славным редакторским трудом. Профессия гуманиста. О том, что на протяжении девяти с половиной лет его сын оставался без имени. Отцу было не до него: утром от большого ума он проводил время за бумагами, а вечером в обществе идиотов и страдающих болезнью Альцгеймера стариков -  по причине, увы, скудоумия.
Г о с п о д и н Г а л к а. Но главным образом, молчит он о том, что, не сделав в своей жизни ничего дурного, попал сейчас в лапы истинного зверя.
И е р о н и м  А. (неестественно извиняясь). Поверьте, меня самого до глубины души тронула необычная, если не сказать больше, болезнь редактора. Я сам полон сочувствия к нему и к его сыну, разумеется, хотя с ним и не знаком.
Г о с п о д и н Г а л к а (возмущенно). И он еще смеет говорить о сочувствии.
Г о с п о д и н Б. (ухмыляясь). Каков притворщик. Боги плюют на тебя. Хорошо устроился: от Гитлерюгенда до поверенного по секретным делам, что и нужно третьей империи.
И е р о н и м  А. Чем я и провинился перед вами, так это тем, что, несмотря на все ваши старания, до сих пор не в состоянии понять, о чем вы толкуете. Не имею физической предрасположенности.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. Не пытаетесь.
Г о с п о д и н  Б. Не стремитесь.
Г о с п о д и н Г а л к а. Не выходит. Но постарайтесь уж, ради общего дела.
И е р о н и м  А. Я – честный ремесленник, в поте лица зарабатывающий свой хлеб. Содержу гончарную мастерскую, под моим руководством, год назад было запущено производство кувшинов для дойки коз, которые сейчас продаются на каждом углу.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (вопрошающе). А как же налоги?
И е р о н и м  А. С гончаров, как и с посудомоек, взятки гладки.
Г о с п о д и н Г а л к а (заглядывая Иерониму А. в глаза). Осквернив славный гончарный труд, вы зашли еще дальше, чем полагал я и мои коллеги.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. Для него нет ничего святого.
Г о с п о д и н  Б. А что может делать у кустаря почтеннейший господин редактор (указывает на Мейера)?
Г о с п о д и н Г а л к а (разводит руками).  Тут-то вы, голубчик, оплошали, а?
И е р о н и м  А (пытается разговорами утихомирить наседающих на него гостей). С детства страдаю я привязанностью к гончарному ремеслу. Но найти в мастерской достойного собеседника -  сами понимаете, днем с огнем. Тяжелое время. 
Г о с п о д и н  Б. (понимающе). Легче отыскать в Сычуани доброго человека.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (поддерживает Служаку Б.). Проще обучить девицу Дрисколл манерам.
Г о с п о д и н Г а л к а (настороженно). Но какое отношение это имеет к теме нашей беседы?
И е р о н и м А. Самое прямое (молчит). Имея в своем распоряжении гончарную мастерскую и двух наемных рабочих: Владимира и Эстрагона, понял я, что беседы с ними мне совершенно неинтересны. Узкий кругозор – бич несчастного сословия. Их доводы и размышления ввергали меня в уныние, а их собственные идеи были настолько несодержательны, что я бы даже не осмелился поведать их уважаемой публике. Ждать чего-то от людей, считающих, что мир – это сковорода – бессмысленно.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (недовольно). Нельзя ли короче.
И е р о н и м  А. Так вот. Наблюдая острую необходимость в хорошей беседе, заметил я, что идеальным собеседником для себя являюсь я сам. Посему ночное время отныне расходовалось на беседы с самим собой и размышления различного рода: от того, способствует ли климат Франции развитию бунтарского духа нации, до того, почему госпожа Шпорт вывешивает свои комбинации два раза в неделю. Предусмотрительности ради, я все брал на карандаш, и к сегодняшнему моменту накопил достаточное количество зафиксированных рассуждений, к которым почтеннейший Мейер проявил должный интерес. По этой причине он и явился сюда, дабы изучить написанное.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. А не могли бы мы взглянуть на бумаги, о которых вы нам уже все уши прожужжали?
Г о с п о д и н  Б. Битый час твердите о каких-то бумагах, которые никто не видел.
Г о с п о д и н Г а л к а. Все говорят, но никто не видел (кричит). Бумаги!
И е р о н и м  А. Одну секунду.
Подходит к столу, поднимает сверток, протягивает его гостям. Господин Галка, Дублинский Кутила, Господин Б. вырывают листы друг у друга из рук, каждому достается определенная часть. Господин Галка получает меньшую. Все тщательно изучают рукописи, забыв о Иерониме А. и Мейере. 
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. Что мы имеем (внимательно разглядывает страницы)? Ну, это никуда не годится. А где же связь с культурным наследием?
Г о с п о д и н Г а л к а. Нет конфликта (объясняет с видом знатока, склонившись над Иеронимом А). Главный герой на протяжении всего произведения должен стремиться попасть в некое архитектурное сооружение, куда, по неизвестным причинам, ему доступ закрыт, или, на худой конец, находится под следствием. А так не пойдет.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (разочарованно). А проблема межнациональной розни? Упущеньице-c.
И е р о н и м  А (оправдываясь). Как же, как же (Подходит, берет несколько листов из стопки Дублинского Кутилы, ищет нужные строчки). Вот – Молдаванин Бойка тяготился общением с соседней китайской семьей, воровал их почту, подкидывал на веранду грязных черепах. 
Д у б л и н к и й  К у т и л а. Рассказывайте это поклонникам теории о мире-сковороде.
Г о с п о д и н  Б. (Не отрывая глаз от своей стопки). Система – индивид?
Г о с п о д и н Г а л к а. Тоже мимо.
И е р о н и м  А. Нет, постойте, где-то было (снова ищет нужные строчки). – Скромный счетовод Гельмут, белая ворона, не мог найти общий язык с сослуживцами. Назрел конфликт, его палками загнали в канцелярию и заперли там. Он обжился и круглые сутки выводил баланс.
Г о с п о д и н  Б. Вы это серьезно?
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. А  введение несуществующей реалии – верный признак гения? Например, Белый бык из Апокалипсиса. А возьми - и нет в Апокалипсисе никакого Белого быка.
Г о с п о д и н  Б. Отсутствует.
И е р о н и м  А. (возмущаясь). Целых три (цитирует): - Фливель – навигационный прибор ацтеков. Пифагорова пятница – веселый праздник венгерских шахтеров. Сухая рука – болезнь, погубившая Рим.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а. Никому этого не говорите, иначе вас заплюют. 
Г о с п о д и н Г а л к а(явно не соглашаясь с мнением на счет несуществующей реалии, его недовольная физиономия отражается в круглых очках Дублинского Кутилы). Повествование вне времени и пространства – вот, что нужно.
Г о с п о д и н   Б. (возмущенно глядит на Галку – Плакальщика). О чем вы? Такого мы допустить не можем: ни страны, ни эпохи – одно сплошное разочарование.
Д у б л и н с к и й  К у т и л а (дико хохочет). Белый бык! Белый бык!
Изображает быка, идет на таран. Мощным лбом дотошного ирландца поднимает Господина Галку на рога. Господин Галка в корчах. Зеленые ликуют. Все трое принимаются колотить друг друга. В разгар баталии входит Аркадий, волоча за собой инвалидное кресло.
А р к а д и й. Где вы, отче?
Аркадий подходит к отцу, укладывает его в инвалидную коляску, увозит. Иероним А. не в силах смотреть, как гости истязают друг друга,  покидает комнату вслед Аркадием и его отцом.  Дублинский Кутила, Господин Галка и Господин Б.  продолжают колотить друг друга. Иероним А. появляется в парадной. В парадной толпятся: кухарка, матушка-повитуха, камердинер, члены парламента, мясник с Улицы Свободомыслия, престарелые тамбурмажоры, бакалейщики Хвейген и Итьен, висельники, герольдмейстер, казначей, Виктор Сидл – автор последней дополненной и исправленной всемирной переписи населения «Господь бог  и его дети (с приложениями и статьей Алена Роб-Грийе «Не вещью единой»)», представители радикальной религиозной воинствующей организации «Ручающиеся за временное помешательство апостола Петра», хирург Кацва, братья Вайзмург, доктор Валентин Ситец,  глава движения крайне правых «Каждое утро с неизменной ноги». Под общий шум и хохот, присутствующие спешат нахлобучить на убегающего по лестнице Иеронима А. свежевыглаженный камзол, котелок – признак принадлежности к кругам аристократии и кожаные сапоги на теплой подкладке.
М а т у ш к а – п о в и т у х а. И сапожки, и сапожки возьми.
Иероним А. отказывается, прибегнув к методам убеждения, блицкрига и самобичевания, но затем уступает натиску толпы. Виктор Сидл подносит ему одежды бургомистра, кланяется, возвращается в толпу. 
И е р о н и м  А.( в нарядах бургомистра с бумагами в руках). Да будет вам известно, господа, что информация о том, что все наши коровы в знак протеста отказались от предлагаемых им королевских пастбищ, покинули их и специально питаются ядовитыми камышами, чтобы их мясо стало непригодным для употребления в пищу и опасным для человека; является грязными слухами, злонамеренно распространяемыми кучкой безумцев, называемых себя «Капралы Шарпа», для создания паники среди населения, которая может вызвать политический кризис, что неизбежно может привести к смуте, которой, как вы понимаете, так называемые «Капралы Шарпа» и добиваются, якобы для снижения платы за наем жилья. Чтобы развеять все ваши сомнения я самолично испробую вот эту телячью ногу, и вы убедитесь, что все это провокация, которую разыграли подлые капралы, дабы лишить народ спокойной жизни. Проще говоря, все это враки.
М а т у ш к а – п о в и т у х а (смотрит с недоверием в сторону Иеронима А). Враки – то, что гадюка безумно дорого стоит. 
Иероним А. берет насаженную на вертел телячью ногу, поднесенную ему Виктором Сидлом,  и в одно мгновение расправляется с ней, раздаются  несмолкаемые аплодисменты.
С та р и н а  Х в е й г е н (в восхищении).Вот так герой!
В а л е н т и н  С и т е ц (удивленно). Это же надо. Самолично! Взял и съел!
Х и р у р г  К а ц в а (Пытается остановить всеобщее ликование). Не слушайте его! Все это хорошо спланированная акция по пропаганде отравленной телятины. Он подослан мясниками, которые вынуждены теперь терпеть убытки. Его кусок не имеет ничего общего с теми, что выставлены на наших прилавках. Это муляж, фикция, орудие пропаганды политиканов.
В и к т о р  С и д л (бьет кулаком себя в грудь). Даю голову на отсечение, телятина настоящая.
Х и р у р г  К а ц в а. Тогда у этого парня просто не все дома.
И е р о н и м  А (продолжая произносить речь бургомистра в торжественном тоне). Но и окончательно сбрасывать со счетов угрозы капралов не стоит. Если все таки они не блефуют и видели, как коровы удалялись в районы черного камыша, или сами, по понятным нам причинам, загоняли их туда, то последствия от поедания мяса могут быть весьма плачевны и они не пощадят ни конюхов, ни аристократов, посему требуется всем горожанам в строго определенный срок принять необходимые профилактические меры, как-то принятие внутрь травяного эликсира, что я сейчас и сделаю на ваших глазах (достает из-за пазухи колбу чудо эликсира и залпом выпивает необходимую для профилактики норму).
В и к т о р  С и д л. И живехонек здоровехонек. 
М а т у ш к а – п о в и т у х а. И отравленные овцы съедены, и волкам никакого горя.
И е р о н и м  А. Его королевское величество заявляет, что через год будет проведена обязательная вакцинация всех и вся, в чем нет ничего ни опасного, ни ужасного, как вы могли убедиться из моего примера.
Х в е й г е н (настороженно). Да и ничего хорошего.
И е р о н и м  А. Напрасно то недоверие, которым сотни смертных кормят уже пол века своих господ, как напрасен и труд зеленщика выращивающего кусты укропа для господина Подьяци, самого несамостоятельного, но состоявшегося артиста софийского театра. Подьяци обладал уникальной внешностью, по этой причине и был востребован дирекцией театра, которая проблему невыразительного, режущего слух голоса артиста, решила с помощью стоявших за кулисами дублеров. Он был настолько красив, что нуждался во всестороннем дополнении и усовершенствовании. Дублеров было неизменно двое: один за него говорил, другой – пел. Со временем руководство театра расширило список еще на одного, который должен был танцевать за Подьяци. И так с каждым днем количество дублеров росло в геометрической прогрессии. У каждого была определенная функция: Вожчак произносил драматические монологи и заставлял рыдать всю Софию, из шута Владислава Эму они сделали дублера, отвечающего за добрый пастуший юмор,  в общем, их могло набраться еще с десяток. Через месяц Подьяци оставалось лишь выходить в конце пьесы и кланяться почтенной публике. Вся слава доставалась ему, дублеры оставались уделом ограниченного количества посвященных, и, не снискав ни славы, ни аплодисментов, жили жалкими пожертвованиями этого ограниченного количества. Странно, но подобная несправедливость, больше всего угнетала именно Подьяци, и он, не противясь порыву, покупал ежедневно два добрых пучка укропа и отдавал в качестве компенсации своим дублерам, имена которых история не сохранила, к сожалению (делает паузу, говорит далее с еще большей торжественностью). Как зрители софийского театра шли на поводу у администрации и билетеров, так и вы сейчас идете на поводу у своего недоверия, воспринимая вынужденную меру, предпринятую законниками как нечто угрожающее, что абсолютно напрасно. Все вам только на благо. Прошу всех пройти вакцинацию.
Х в е й г е н (возмущаясь). Хорошенькое дельце. Скоро они нам будут говорить, какие портки в какую погоду носить.
В и к т о р  С и д л. Нет (задумчиво). По-моему, мера действительно вынужденная, хотя…
М а т у ш к а – п о в и т у х а (недовольно). Да они просто нас дурачат.
В а л е н т и н  С и т е ц (разочарованно). Нашему разочарованию нет предела.
Х и р у р г  К а ц в а (оправдываясь). Вы не оставляете нам выбора.
М а т у ш к а – п о в и т у х а. На давление мы будем отвечать протестом.               
Присутствующие, приняв угрожающие позы, теснят Иеронима А., он уступает их натиску и, обувшись, благодарит собравшихся, принимает почетные подати от тамбурмажоров, подходит к двери.
Б р а т ь я  Х в е й г е н ы (поют, обнявшись). И эту чудо манишку нашу, ты, бери с собой. Ты, всегда бери с собой.
Х и р у р г К а ц в а. Проваливайте по добру - по здорову.
В и к т о р  С и д л (в догонку убегающему Иерониму А). Прислужника Тори гоните взашей!   
Иероним А. исчезает за дверью. Ветер задувает в парадную крупные хлопья снега. Присутствующие разбегаются по углам.




                XV


       Контролер историю Иеронима А. слушал, упершись рукой в стену, выслушав, вздохнул, сказал вяло:
       -   Все ясно, - затем обратился к уже караулившему за дверью почтальону, - Месье Крыжников, будьте любезны!
       Дверь отворилась, и Крыжников, дожевывая остатки вчерашнего бутерброда, прошел в комнату. Поклонился.
       -   Как вы знаете, - продолжил контролер, -  я лицо официальное, и посему наделен достаточным количеством полномочий, но объявлять, сами знаете что, я права не имею. Так что, будьте добры, господин почтальон, объявите.
       -    Слушаюсь! – вытянулся Крыжников, достав из кармана ложку и служившую камертоном рогатину, принялся колотить ложкой по оловянной рогатине. Сие означало многое и указывало на  надобность явиться всем без промедлений к месту, в котором сигнал был подан.
       В комнату заползали молча, соблюдая установленную очередность, становились в ряд, каждый на свое место: Меринов, Веллингтон, Праскудин, Мельник, Анастасия Алексеевна, Варвара, Елизавет, ученый. Галина вошла последней, предварительно проверив, не прозевал ли кто объявленного сбору и не остался ли спать в своей комнате. Выстроив явившихся, Крыжников, называл каждого по фамилии и, дожидаясь ответа, ставил против каждой фамилии галочку карандашом. Убедившись, что явились все, сообщил об этом контролеру, пояснив, что за последнее время в этом плане они значительно выросли и сейчас лица незаконно отсутствующие на подобных мероприятиях такая же большая редкость как, к примеру, посещение Святым Иоанном лекций по германистике.
       -   Генерал Крыжников, - заговорил, наконец, контролер, - армия в вашем распоряжении. Командуйте.
       Крыжников, обернувшись к солдатам лицом, начал ровно размеренно:
       -   Можете ли вы догадываться, господа, о причине нашего спонтанного собрания, о задаче, столь неожиданно возникшей перед нами? Разумеется.
       Наш враг – кстати, вот он – человек, чья совесть давно заплыла жиром. Почила в неравном бою с болезнию тела. Да и бог бы с ней, только и это еще не все. За, казалось бы, безобидным желанием остаться в трамвае, скрываются другие желания (которые мне по причине большого опыта достаточно очевидны), желания подлого и бесчестного человека. Начать следует с того, что, выказывая желание остаться здесь, он демонстрирует свое равнодушие к господину контролеру, отвергает его особое расположение к своей персоне. Затем, он понимает, что в случае его отказа, идти с контролером придется кому-то другому – а ведь это погибель для каждого из нас. Вывод второй – он желает нашей погибели. Но и это не главное, а главное то, что он желает поступить вопреки установленному здесь порядку, чего мы, сами понимаете, допустить не можем.
       Быть может, человек этот в силу слабого развития думает, что, поступая подобным образом, он демонстрирует свое новаторство и гибкий ум, али взял откуда-то, что ходить с контролерами нынче не в моде, хотя все мы неоднократно пытались его убедить в обратном и всякий раз были свидетелями его безграничного упрямства.
       Конечно, мысль, что господин этот недостаточно хорошо образован, чтобы понять, что от него требуется, нужно тут же отбросить, поскольку и внешний вид, и манера строить предложение, позволяет судить о нем, как о человеке развитом. Перед нами не идиот и не самодур, который, прекрасно понимая свое положение, лишь из прихоти разыгрывает комедию. В чем тогда дело? А дело вот в чем. Есть, господа, основание считать, что нам брошен вызов. Да, наши благие намеренья кого-то, видите ли, не устраивают, и этот кто-то объявляет нам войну.
       Знал я одного человека, которому чтобы произнести определенные звуки, требовалось произносить ряд других дополнительных звуков. По причине этих речевых дефектов понять его было совершенно невозможно, и хотя господин А. такими дефектами не обладает, понимать его я тоже не в силах и ждать от него чего-то далее считаю бессмысленным, посему следующие меры мне кажутся вполне обоснованными. 
       Тут лицо почтальона сделалось невероятно грустным, рука скользила вдоль пиджака в поисках кармана, глаза оставались неподвижны. Дрожащим голосом он объявил: - В атаку! 
       Выдвинулась пехота, конница по умыслу полководца заходила с флангов. Окружали, наползали на Иеронима А. со всех сторон, не давая возможности защищаться. Стрелами и картечью летели в него, поясняемые каждым доводы и причины, по которым ему следовало покинуть салон.
       -   Формула! – кричал ученый, размахивая перед лицом Иеронима А. бумагой с закорючками. – Все же здесь высчитано, перепроверено, погрешность исключена. Решением данной задачи являетесь вы, и только вам может быть оказана честь быть выведенным за пределы данной конструкции самим господином контролером.
       -   Быть может, - подключился господин Мельник, - вы, мой друг, не сильны в математике и не можете в полной мере оценить все достоинства формулы, изобретенной нашим ученым другом, но в логике-то, вам, как человеку профессии благородной, отказать нельзя. Зачем вам ехать, если ехать вам незачем? Ужасная фраза. Тем не менее, смысл, я думаю, понятен. Видите ли, едет, сам не зная куда. Сыт, доволен, радуется, как все гладко вышло - а мы из кожи вон лезем, чтобы до нужного месту добраться. Нас, честных людей, при маршрутах, выбрасывает на поругание контролеру, а сам преспокойно остается продолжать путешествие, хотя ехать-то ему и некуда. Задумайтесь.
       -   Ну а если и думать не желаете, - настала очередь Анастасии Алексеевны, - то хоть раз в жизни доверьтесь своему внутреннему голосу, который  уже устал вам повторять, что уйти с контролером - ваша первейшая обязанность. Подчинитесь.
       -   Сжальтесь, прошу вас, - вступил картежник. – …А то…,  - он достал приготовленную загодя стопку книг и перед лицом Иеронима А. одну за другой в мгновение разодрал все книги.
       -   Ведь вам же хуже, - подтянулся вслед за картежником Веллингтон. – Предлагают человеку стать героем, спасителем, а он нос воротит. Пустяшное же дело – иди, знай, и контролера искать не надо; так ведь не желает.
       Праскудин же, выволокши откуда-то казненного с вечера Мейера, сызнова вырядил его в кандалы, говорил Иерониму А., указывая на трясущегося от страху редактора: - Проказишь-то ты, брат, а семь шкур с его, голубчика, сымем. Если потребно будет, и другой  раз хлопнем, а то и третий…      
       Редактор прижался к полу, скулил, просил его отпустить – дескать, он тут совершенно ни при чем, Иеронима А. прежде в глаза не видел, а если его наново вздумают расстреливать, то во второй раз ему уж точно этого не пережить.    
       Насели основательно, дружно, каждый со своим, пользовались численным преимуществом, наслаждались беспомощностью Иеронима А., лишили его малейшей возможности уйти, образовали единое многорукое существо, не дающее противнику ходу.
      Но толи как-то неловко Карп Валентинович расставил ноги, толи Иероним А. оказался на редкость сноровист - таки вырвался из рук нападавших: ловко пролез между ног ученого, выбежал в коридор, добрался до входной двери, высадил ее плечом и в мгновение оказался на улице. За ним была, разумеется, объявлена погоня  - до самой двери.
       Стоя у трамвайных путей, слышал он как, высунувшись из окон удаляющегося трамвая, освистывают его пассажиры, как Крыжников объявляет ученому выговор за то, что тот позволил Иерониму А. бежать; видел, как на голову ученого надевают тканый мешок и выдают  его контролеру. Затем трамвай скрылся из виду.
       Иероним А. стоял молча. Выпавший накануне снег уже растаял. Огляделся. Место показалось ему знакомым: узкий переулок, рельсы, а вон и  тот старый дом, из-за которого тогда выехал трамвай, перед тем как Иероним А. в него сел. 
       Вздохнул, смотрел на мокрые камни: на мостовой от растаявшего к утру снегу образовались лужи – еще одна удивительная особенность теплой зимы; затем - вверх: облака, называемые в ту пору умными людьми кучевыми, появляясь у дальнего моста, уходили друг за другом к городской колокольне и выстраивались там в сплошную белую линию.   
       -   По кругу, - глухо сказал Иероним А.  и направился в сторону дома. 

               
       Дмитрий Вотинцев (родился в 1981 году) – писатель, поэт. Суть его произведений – синтез драматургии абсурда и романов модернистских писателей начала прошлого века. Прозу Вотинцева можно охарактеризовать как «комедия образов». Отличительными чертами стиля писателя является отточенный язык и спектр образов-персонажей, чья утрированная второстепенность делает их главными действующими лицами. Литературные произведения Вотинцева – искусство ради искусства. Делая акцент на поведенческом аспекте и репликах своих героев, он создает уникальный мир необъяснимых ситуаций. Проза автора может быть смело использована  в качестве материала для постановок на театральной сцене, поскольку не нарушает канонов драматургии. Сюжетная линия малозначительна; средоточие всего – взаимодействие образов, построенное в грамотных диалогах и гиперболизированных ситуациях.
               
                Глушаев С.И.