Славное имя Дарья гл. вторая и третья

Глава вторая
ЭКЗЕКУЦИЯ

Только наутро вытащили из кладовой и привели к папаше Дарьку.
Странно спокойная, волосы, как всегда, всклокочены, позёвывала.
- Небось, спала, как убитая, не мучилась совестью? Не грызла себе локти от ужаса, что родного отца на такой распыл определила?
- Спала, батя, хоть и жаль мне, что тебя обидела… А, что ж, ты дочку свою не пожалел?
Максим вскочил:
- Так ты не одумалась, негодница?! Добром не поедешь?
- Не неволь меня, батяня.
- Я велю!
Дарька насупилась и уткнулась глазами в пол.
- Упрямиться долго будешь?
Молчала с минуту и вдруг угораздило взорваться как раз тогда, когда в горницу куреня влетели есаул Иван Хорьков с братом-подростком Серёжкой. Те остановились, как вкопанные, от крика малой девки:
- Из дому сбегу, к тётке отправлюсь… Не получится, к царю пойду пешком, к царице…
И при этом Дарька возьми, да и топни ногой.
Сама испугалась.
Максим онемел, а пятнадцатилетний Сергей, воспитанный в глубоко патриархальной семье, настроенный крайне религиозно, гневно пристыдил её:
- Позорно глядеть на тебя, срамно.  Батька атаман чумазых бивал, Войско Донское прославлял при Наполеоне, сам царь Александр таких почитал. Маманька твоя – геройская казачка, плечо подставляла, лоб воину вытирала, чтоб пот глаза в бою не застилал! Была б ты  наместо Марьки сеструхой моей, я бы тебя самолично на майдане нагайкой отхлестал! Тьфу, - сплюнул Серёжка, как-то недобро на Непротченкова взглянул, выскочил из куреня.
Иван смутился:
- Зелен ещё, горяч жуть… Но прав Серька, Максим Парамонович, уж все говорят, что дочь твоя свою волю имеет, ни во что тебя не ставит, хоть и знатный ты вояка. Скажу тебе по правде: не одобрят тебя казаки. Изберут другого атамана, коль ты в своём курене силы не имеешь… За делом к тебе с Серькой бежали, да дело-то погодит, разберись с дочкой и… с самим собой… Прощевай пока…
Ох, что тут началось! Подросток урок дал! А сколько свидетелей атамановой слабости.
Размахнулся батька, да и врезал девке так, словно не дочка перед ним, а вражина подлая.
Упала, умылась кровью из носа. Отец только ногой толкнул: живая ли?
Жива. Открыла глазёшки-щелочки, скривилась, поднялась с трудом, но на колени грохнулась быстро:
- Прости, батя.
Утих, ослаб:
- Покоришься?
Задумала своё:
- Да.
- Это хорошо, но поздно. Поехать – поедешь, а экзекуция будет по всем правилам проведена: оставлю на так, коту под хвост весь авторитет. Не могу тебе спустить, тогда всем поблажку давай, порядка не будет.      
- Батя, неужто…
- Иначе нельзя!
Хорьковы не считали себя доносчиками, только людьми, стоящими за честь и совесть казачества, а потому вскоре стало общеизвестно о событии в атаманском курене.
Максима почитали, гордились своим лихим руководителем «обчества», но не преклонялись перед его властью, не заискивали, не пытались скрыть своего неодобрения.
Пришлось Непротченкову признать справедливость осуждения. Только попросил у товарищей:
- Дарька – невеста, не отдайте на срамоту.
- Сам справляй  свои дела, но по совести…
Дома Аграфена рвала и метала:
- Не можешь ты этого, не посмеешь! Дочь любимую, единственно надежду нашу пороть будешь, да ещё и при свидетелях?! Вот, знай, уйду во флигель и буду ночевать там.
Максим умоляюще смотрел на милую жёнку свою, верную подругу по жизни, красавицу и деликатную особу. Ничего не говорил словами, только взглядом: « Что же мне делать?».
Пришли выборные. Хмурые. Жаль им было Дарьку, да не по тому пути девка пошла, нужно призвать к порядку, нужно!
Были здесь Иван Хорьков, дед Мирон Журавлёв, увешанный медалями, брат Максима Григорий и хорунжий Ефим Домовников…
Когда объявили Дарьке  приговор, она впала в ступор, потом долго буянила, звала мать. Но та уже ничего не могла поделать, ушла вся в себя, заперлась во флигеле, как обещала.
Привязали девку к лавке, и отец собственноручно выпорол её в присутствии выборных.
Не слишком старался,  жалел дочку. Тихонько просил:
- Покричи хоть маленько.
А она зажала зубы и губы, и росло в её душе зло против батьки и зрителей её позора. И против мамки тоже: геройская казачка не смогла отстоять почти взрослую девицу.
Выдрали.
Встала она, рубаху одёрнула, гордо оглядела собравшихся, и они… потупились, застеснялись вдруг.
Громко сказала:
- Не прощу! Никого!
Пошла в дом, не твёрдо переступая ногами.
На пороге обернулась, глянула на позорную лавку перед крыльцом, растерявшихся, молчавших станичников, отца с округлившимися, полными укора и одновременно извинениями глазами. Повторила:
- Никого не прощу.
Нянька Катерина перехватила девчонку, почти потерявшую сознание, на пороге, отнесла на кровать.
Три дня металась в жару Дарька. Около неё крутились все местные целители: бабки с припарками, старики с травами, доктор из иногородних.
Максим Парамонович места себе не находил, помирала наказанная дочка. Аграфена, та всё больше в церкви молилась о спасении младшенькой. Матрёшка с Палашкой втайне желали любимице родителей скорой смерти: на удивление были они при своей дури злы и завистливы. Да и боялись они, что в отсутствии сыновей в семье, Дарьке в наследстве будет куда больше оставлено.
Но через неделю юная казачка была уже на ногах.
Бледная, исхудавшая еще больше, она вышла к столу, выслушала молитву отца, взяла ложку, но ела мало, неохотно.
После обеда, отец радостно шлёпнул её по спине:
- Молодчина, вся в Непротченковых, сильна, выдюжила. Всё позади, Дарьюшка. За слова твои грубые я тебя прощаю, будем снова в ладу, обещала ж ты мне послушание.
Дарья смолчала в ответ, стояла, не шевелясь. На ласку батьки поморщилась.
- Ну, чё ты, право, дуешься? Сама ж понимаешь, не могло выйти по-другому.
- Может и так, - загадочно ответила  и  внимательным долгим взглядом смерила оправдывающегося родителя.
В глазах её не было прощения.
Смутился:
- Иди, побегай с ребятами, соскучились они, а на той неделе соберём тебя в дорогу с генералом. Вернёшься через пару лет учёной дамой. А, Дашка, здорово?
Пошёл к Аграфене жаловаться на дочь. Та была отходчива: посердилась, поночевала во флигеле и вернулась в дом, простила мужа.
- Одумается, - отмахнулась она от жалоб. – Дитя ещё, обида пройдёт.
- Не понимает она, - вздохнул Максим. – Атаман в дисциплине и порядках должен начинать с себя…
Он не успел всё необходимое высказать супруге. Из кухни вошла нянька Катерина. В руках узелок держала.
- Прощайте, хозяева. Дарька здорова, а я ухожу от вас.
- Куда это ты?! – разом воскликнули Максим и Аграфена.
- К брату добираться буду. Дарька уедет скоро…
- А то в доме дела тебе не найдётся, Катюха? Живи, хлеба на всех хватит.
Катерина помрачнела:
- Не хотела плохо прощаться, да всё вам скажу: противно мне на рожи ваши глядеть. А про уваженье и заикаться уж не стану. Наказать Дарьку надо было, да, не спорю. Но только не стыдом таким. Постыл мне ваш курень, и вы постыли.
Не поклонилась, только сказала:
- Прощевайте на том.
И вышла.
Опомнившись, Аграфена бросилась за ней:
- Катя!!!
Но та даже не оглянулась, удаляясь быстрым шагом прочь от подворья.
Вскоре прибыли посланцы от жениха Матрёши с отказом от обязательств. Не захотел купчинка жениться на сестре опозоренной девицы не столько из-за самого случая, сколько из опаски, что и старшая окажется такой же строптивицей.
Ох, и рыдала Матрёша. Родители оторопели от неожиданности.
Дарька ни с кем не разговаривала. И, казалось, уход няньки её не тронул. Не бегала девка, не играла в камешки, вообще со двора не сходила. Прибегали друзья, она отказывалась от их компании.
- Почему? – беспокоилась мать. – Дарька, да пожалей ты меня!
В ответ только взгляд: а меня, мою юность пожалели? Ну, сорвалась я от обиды, сказала дерзость, да ведь не в порядке это вещей! Один-то раз и было. Что ж так-то жестоко?
Не унималась всё понимающая женщина:
- Денёк-то какой, дочка! Ребята твои по ягоды пошли в лесок. Догнала бы. Детство-то быстро проходит…
- Моё уже прошло.
-Ай, - деланно рассмеялась Аграфена Федосеевна. – тринадцать лет не мало, да ты сущий ребёнок.
- Больше нет. Когда мне ехать?
- Фока Петрович будет за тобой в праздник.
Ага, значит, через три дня.
Мать продолжала:
- Как я тебе завидую.
Но она была неискренна: не хотела пускать дочь с Проскурниковым. Знала, что генерал переменчив в настроении: вон как сожалел о Лидочке своей, сиротке несчастной, росшей без материнской ласки. А наперсницу её, пятнадцатилетнюю Зою, свою же кровную племянницу, за каждый пустяк приказывал сечь. Бывало и самолично пощёчин да затрещин надаёт. Бедная девушка не выдержала, сбежала с самым никудышным мужчиною из служивых.
- Холодна, ко всему безразлична, смирилась, но в душе – беда, - докладывала мужу атаманша. – Опрометчиво ты поступил, Максюша.
- Сам понимаю, Агаша, да уж коли слово дал, назад не возьмёшь…
- М-да… Но утро вечера мудренее, как говорит Верка-кацапка, пошли-ка, Парамонович, спать.
- Пошли… Да, ты весточку-то Катерине послала, что мы хотим дать её в провожатые дочке?
- И уж обратно писульку получила.
- Что же?
- Нет, пишет за неё кто-то, не желаю.
- И всё?
- И всё. Хорошая баба была раньше, да дурой стала, бросила сытую жизнь, променяла на невесткины хлебы.
- Может, вернётся.
- Может, - зевнула Аграфена Федосеевна и через пару минут сладко засопела.
Максиму Парамоновичу долго не удавалось заснуть, но и он к полуночи стал «подпевать» носом своей половине.
Грамотная Дарья в это время тщательно выводила следующее письмо: «Маманя и батя, я всегда любила вас. А сейчас – не знаю. И мне не жалко расставаться с вами и станицей, потому что я никогда не забуду, что вы со мной сотворили.  Не беспокойтесь обо мне, я не пропаду. Беру с собой подаренного дядюшкой Зубчика… Ведь он мой, правда? Ещё щенка Тюрю. Мало взяла потайне: хлеба каравай, кус ветчины, рыбьей сушки да луку. Больше бы дома съела. Меня не ищите, не найдёте. Да и ни к чему я вам, коли отправить в чужие края надумали. Бывайте здоровы. Дарья Непротченкова
Да, передайте Фоке Петровичу, что он слишком противный. И злой к тому же. Может, с кем другим я бы поехала».
Письмо оставила на подушке.
Дарька прислушалась к сонному стону Моти и сильному храпу Палаши. Не разбудить их, точно.
Положила к изголовью одной свои цветные ленты, другой – коралловые бусы. На память о себе.
Вышла в кухню. Там спала кухарка Вера. Без звука, но всё равно крепко.
За печью нашла свой мешок с припасами: продуктами, одеждой. Почему-то он оказался намного тяжелее, чем она собирала его. Но это потом, нужно действовать быстро.
В конюшне зафыркали лошади. Даша знакомо успокоила их. Подошла к Зубчику. Жеребчик оскалился, положил свою голову на девчоночью. Ждал любимого лакомства. Дарька протянула ему ломоть хлеба с солью.
Пока Зубчик жевал, она ловко обмотала ему копыта приготовленными заранее тряпицами: шума копыт не будет слышно, и след не обнаружится.
Щенок уже вертелся у её ног.
Через полчаса Дарька, верховая, с Тюрей за широкой полой тёплой кофты  уже была далеко.

Глава третья
ПОБЕГ

Почувствовав свободу от неизбежного, она забыла о боли душевной и физической, хотя зад её изрядно давал знать о недавней экзекуции. Интересно, подумалось, а если бы  лупцевал тот же Серька Хорьков, от души, с затяжкой, чтобы с ней сталось?
Дарька давно свернула с дороги, ехала прямо по степи. Опушка леса в темноте, хотя и при ярких звёздах на небе, была едва различима. Но девчонка хорошо знала все окрестности. Нередко, без спросу, она водила в походы своё юное войско в ближние лесочки и рощицы. В дальний лес её несколько раз брали на охоту дядья.
Однажды в таком путествии она оторвалась от них и заблудилась, но ей удалось выбраться самостоятельно на просеку и дождаться охотников. Было это два года назад.
Малолетку ругали. Она отмахивалась и только спрашивала то одного, то другого:
- А лес этот большой?
- Ого-го, самый, самый на Дону по правую сторону.
- А кто в нём живёт?
- Вестимо, волки, медведи, олени есть, косули, белок много, птицы всякой. Лесок знатный, для охоты лучше не придумаешь.
- А люди там живут?
- Нет, ребятишка, не живут. Нам, охотникам, и то жутковато больше трёх-четырёх дён дичь бить. Раньше, говорят, разбойники да беглые прятались. Да все они к станицам прибились давным-давно. Кабаны там больно злющие, что летом, что зимой. Дядьку здоровенного задрать, что зайца слопать. Вишь, мы так-то втроём-впятером ходим. Одному-то – жуть. Редко кто решается.
- А, может, кто и живёт?
- Ну, чё пристала? Поди, весь лес исходили, ни жилья, ни шалаша не видали. Кадысь потеряли тебя, думали уж и не отыщется девка, а ты, ить, сама вышла. Видать, твой Бог сёдни.
-Дядька Степан, а ведьмы, колдуньи там есть?
- Какие-такие ведьмы? Ни в жисть в эту нечисть не верил… Вот русалки в Дону, да, имеется такая живность. А ведьма во всей округе одна, да и та – моя жёнка.
А дядька Порошка, отважный весельчак и известный безбожник, всё время дорогой смеялся и качал головой:
- Ну, и ребятишка, ну, и казак-девка, не струсила, не разревелась, аки разведчик путь нашла. Не мы тебя, а ты нас сыскала! Ого-го. А скажи по чести, только, чур, не брехать. Ни разу не ойкнула, маманьку не кликнула?
Дарька не сразу ответила, подумала немного, потом взмахнула лохматой чёлкой:
- Не знаю, не запомнила. Но если бы труса праздновала, то там бы и осталась.
При всей своей нелюбви ко лжи, Дарька немного кривила душой. Она испытала и ужас, и настоящее потрясение, когда ноги вывели её на небольшую, удивительно красивую полянку. В траве по пояс распускались цветы всех окрасок. Радостно, солнечно стало на душе, и вдруг - внезапная тревога, словно рядом присутствовал некто или нечто грозное.
Её словно ветром понесло к невысокому, но очень широкому дубу. Он рос между двумя другими, поменьше. Наверху сплетались густые ветви трёх деревьев, образовывая своеобразные ворота.
Один шаг, и вместо  ярко-синего утреннего неба над головой, потолок из листвы разных пород высоких растений, полумрак. Пробивающиеся сквозь ветки редкие солнечные лучи, словно стрелы, пронзали ковёр из лесного лука, заячьей капусты, земляники. Ягод ещё было мало, но цвела щедро.
Аршинах в семи-восьми  круто поднималась земля, превращаясь в небольшой холм.
У его подножия бил родник, образуя ручей, который уходил  в округ холма.
Девочка напилась и пошла вдоль ручья, всё больше и больше напрягаясь и волнуясь.
Ещё одна живая калитка.
И стало ещё сумрачнее.
Вплотную к стене холма был пристроен деревянный домик на невысоких сваях.  Несколько ступенек, галерейка, дверь припёрта сильно почерневшей рогатиной намертво. Два окошка с настоящими стёклами.  К лестнице  ведёт дорожка, окружённая рядами старого шиповника, на колючих ветках которого раскинуты полусгнившие рыболовные (неподалёку было небольшое, но глубокое озерцо) и птичьи сети.
Много всяких сгнивших, поломанных орудий труда, посуды  валялось на площадке возле странного жилища.
Обернулась и не сдержала крика. На полузасохшей дикой яблоньке свешивались две верёвки с петлями.
Под ними лежали два черепа – человеческий и кабаний, и их же побелевшие кости.
Какое-то чутьё вело прочь от страшного места невинную душу, но она зачем-то тщательно запоминала дорогу. Каждый куст, каждое деревце, молодое или старое, пенёк, ручеёк откладывались в сознании. И Дарька точно знала, что она идёт верно.
За несколько минут до выхода на просеку, услыхала голоса родни. Перепуганные дядья искали её, искали, и уже готовы были возвращаться в станицу с грустным известием о пропаже дочки атамана. Готовились к расправе, но, о, радость – Дарька жива и невредима, даже не зарёвана…
Тогда она чётко уяснила, что избушка в лесу была чьим-то укрытием, но с тех пор про него не прознала ни одна живая душа.

Кончилась степь. Начинался лес. Не тот, ближний. Сюда частенько ходили станичники по ягоды и грибы, пострелять птицу, белок. Водились здесь и кабаны, и волки. Но  так, маломерки, людей сторонились.
Однако сейчас, глубокой ночью, волчий вой казался далеко не безобидным.
На всякий случай Дарька остановилась, развязала свой мешок, притороченный сбоку, и нащупала нож. Он был большой и острый. Сунула за пояс. Потом снова – в мешок, что-то там было незнакомым. Она это точно не укладывала.
О, целый пирог, пахнет гусятиной. Горшочек с каймаком. Кулёчек с пшеном.
Это тётка Вера. Никто иной быть не может. Эта неразговорчивая, мудрая женщина, оставшаяся в станице после внезапной смерти приезжей из России барыни, всегда чувствовала её настроение, желания, частенько подсовывала в неурочное время ломоть хлеба с ветчиной или жареной бараниной, свининкой, кусок вяленой рыбины. Закрывала глаза на тайные набеги Дарьки на подполье.
И на этот раз учуяла побег, нашла спрятанное, пополнила припасы.
Жаль, что и её нельзя взять с собой…
Завязала  мешок. Свистнула три раза. В ответ раздался крик фазана.
От ряда растений отделилась чья-то фигура.
И крик фазана раздался второй раз, теперь ближе.
- Нянька! – радостно закричала Дарька. – Давно ждёшь?
- Второй день, дитятко.
- А мамка вчера от тебя писульку получила из хутора.
- Невестка у меня золотая-серебряная, с ней заране  в сговор-то вошла. Но ты уж меня и на геройство-то какое сдвинула! Можеть, помру от собственной лихости.
Невдалеке заржала кобылка. Зубчик встрепенулся и весело заржал.
- Там у меня шалаш, - сказала Катерина. – До утра поспишь и поедем.
Дарька спать совсем не хотела. Но поняла, что Катерина боится пробираться ночью через чащу. Да это и неразумно.
Шалаш был построен умело. Дарька похвалила и залезла вовнутрь. Прилегла и мгновенно уснула здоровым юношеским сном.
Катерина тяжело вздохнула, расседлала Зубчика, стреножила неподалёку от своей Милки. Раньше она отлично выспалась, теперь села у входа в шалаш охранять.
Женщина усмехнулась про себя: и как она поддалась на Дарькину авантюру? Как не отговорила, потатчица, да ещё сама в побег с ней ударилась.
Да куда малявке без няньки?! Обидит кто… Правда, не особо-то на такую напасено обидчиков, но всё же…
Катерина была всецело предана своей воспитаннице.
Старших дочерей атамана не любила, да и взята она была в дом, когда Дарьке год исполнился. Самой ей и двадцати не было, а уж хватила горюшка. В родном хуторе в одночасье в половодье погибли родители и молодой муж. Спасали хозяйство, о себе позабыв. А до того похоронила трёхмесячного сынишку.
Ушла в станицу из хутора, неприкаянная, подальше от страшного погоста, хотя брат и невестка искренне любили её, жалели, просили остаться за вторую хозяйку в своём курене.
Ни от горя, ни от отсутствия аппетита тело её не худело, с лица не сходил яркий румянец, глаза не тускнели. Понравилась она молодой атамановой семье, взяли Катерину к себе…
Вот она и отплатила им за всё, попустительствовав дочке, да ещё, положа руку на сердце, одобрив этот жуткий шаг.
Но с другой стороны, если б она не решилась сопровождать упрямую девицу, то неизвестно дожила бы та хотя бы до утра. Непременно бы ночью стала продираться сквозь чащу, где бродили дикие звери. Да мало ли, народец беглый, например, зашалит.
Светало.
Катерина заползла в шалаш, осторожно вытащила два мешка со снедью, третий – Дарькин. Потом вытянула охотничье и военное ружья своего покойного мужа, топор.
Растреножила лошадей, оседлала, приторочила имущество. И только потом разбудила беглянку.
В мужниных же шароварах, трескавшихся по швам, Катерина легко вскочила в седло.
- Поехали, - и направила Милку по известной ей тропинке.
Зубчик сам направился следом за невестой.
Лес проехали без приключений и довольно быстро.
Дальше снова степь, перелесок, неглубокая речушка, которую перешли вброд.
А вот и тот самый лес.
- Веди теперь, - сказала Катерина, - я дальше сроду не была. Дорогу-то не перепутаешь? Давно ведь было дело.
- Не перепутаю, нянька… Как думаешь, погоню уже направили?
- Сёстры твои спятьт ещё. Аграфена жалеить вас, не станеть будить до завтрака. Значит, не сунется. А Максим Парамонович, верняк, уже делами займается. Хватятся, конешное, но мы уж по известной лишь тебе дорожке потащимся.