За гранью

Черное небо. Белый лист. Несколько смутных, с  трудом различимых слов: родился, жил, умер.
Умирал…Давно без имени, без судьбы. Комок растекшейся грязи на асфальте: голова в картонном ящике, грязная одежда, босые ноги в гнойных нарывах, один башмак на ноге, другой свалился, рядом бутылка из-под дешевого вина. Прохожие с гримасой отвращения на лицах быстро проходили мимо – какое безобразие! Пьяный бомж под ногами! Отвратительно! Возмутительно! Ни лица, ни судьбы, ни имени, тело, трясущееся мелкой дрожью… Но…  он еще дышал, и был человеком. Немножко милосердия. Не у всех хватает сил дойти. Отцветали яблони. Ветер мел по земле белые лепестки, засыпая еще теплое тело. Он лежал, бесчувствен и неприкаян, ни мысли, ни мольбы, комок неровно дышащей земли. Тьма жизни переходила в тьму смерти не оглядываясь. Давно прервалась связь с миром. Были зачернены утра с шаткой мглой и прекрасными рассветами ,стекающими в души трав, незамысловатые мелодии птиц, качающие небо ветви. Ах, эти утра! Прижавшись щекой к окну, они улыбаются от радости обновления жизни. Над телом тишина зияла чернотой безлунной ночи, и в черноте беззвучия:
- Мама, мамочка! Зачем все это было? Был я ?
-Я так любила тебя, сынок. Я не смогла, я так исстрадалась…
- Прости меня, мама.
-Прости меня, сынок.
Время проливало сквозь асфальт последние капли. Никто не вздохнет. Никто не заплачет. Никто не вспомнит из живых. Лишь вечер, опустившись на колени, поцеловал его в остывающее плечо, как он целует всех уставших и упавших.
Она подставила ладони – ничего, пустота, как будто никогда и не было, стерта последняя линия, зачернен лист. Ничего. Чернота.
-Грустно, Душечка.
-Очень грустно. Но начало не с этого места.
1.
Городок был чудесный, с какой стороны ни смотри. Было что-то лубочное, с  детской непосредственностью нарисованное в домах, домиках, домишках, рассыпанных на высоких берегах неспешной реки ,резко очерченных холмах, срывающихся в овраги, часто  не совсем удобных для жизни местах. Словно кто-то расшвырял пригоршнями разноцветные кубики, куда закатились, где остановились- вот и дом. Дороги, дорожки, тропинки- вверх, вниз, только центральная под линейку. А зелень летом, роскошная зелень, наступающая со всех сторон: кустарники дикорастущие и посаженные, пышно разросшиеся деревья, мелкая поросль, трава, цветы, сорняки! А лопухи! Какие здесь росли лопухи! На задворках, вдоль тропинок, под огромными листьями которых можно было укрыться от дождя. Нигде больше не встретить такого города!
Вечерело. Приглушая веселую звонкость красок и звучания дня, по синей лестнице спускалась усталость. И сквозило что-то забытое, напрасное и непонятое: то ли печаль, то ли прощание, то ли прощение… На крутой, нависший вздыбленной горой над рекой, берег карабкалась малышка. Тропинка была для своих, еле видна в траве и не каждый рискнул бы по ней подниматься. Но девочка с завидным упорством карабкалась все выше и выше, порой ойкая и ахая, но цепко хватаясь худыми сильными руками за траву, кустарник, чтобы удержать равновесие и не скатиться вниз. Лучи путались в ее огненной головке, зеленоватые глаза весело блестели. Да она еще между охами и ахами бормотала, подбадривая себя: тропинка, косынка, слезинка, пылинка, смешинка. На самой верхотуре малышка решила, что будет безопаснее лечь на живот и отползти таким образом от края обрыва. Вскочила на ноги, немного отдышалась, долго отряхивала свое простенькое платьице, а потом повернулась лицом к закату. Да, что не говори- рискованный путь стоил того. Она была на вершине, над рекой, над большей частью города, ибо это было самым высоким местом, она была почти у самого неба! От восторга она закричала так громко, как только могла:
-Эгей! Это я! Я здесь!
-эй… здесь…- отозвалось эхо.
-Ну вот, я на горе, ну разве не молодец? Но кто мне поверит... ладно, есть дела  поважнее.
Осторожно достала из кармашка завернутый в фантики из-под конфет( которые никогда не пробовала, нашла и это было сокровище)кусочек чудесного стекла от разбитого фужера( честно признаться, нашла там же, на заднем дворе ресторана, простите, на помойке, не последнее место ее игр,  тем более, что в ресторане работала ее мать)и как не расцарапала живот, когда ползла?( но ведь я тихонько). Прищурив глаз, приставила волшебное стекло ко второму и стала смотреть на последние лучи. И вот тогда начались чудеса. Вначале вдруг откуда-то сверху на нее посыпались цветы: васильки и ромашки. Послушайте, ну прямо дождь из цветов, только собирай в букет. Девочка ахнула от изумления, выронив драгоценное стекло. Но это было только начало. Пока она была увлечена цветами( васильки, я выбираю васильки), луч света блеснул у нее за спиной и резко погас, воздух загустел васильковой синевой. Девочка обернулась и опустилась на землю, усыпанную цветами. Разве тут устоишь на ногах?( между прочим, васильки продолжала  крепко держать в руках)
-это сказка, я в сказке, вечер чудес!
На всякий случай она не преминула пребольно ущипнуть себя за руку.
-нет, это не сон. Но что тогда? Или сон…
В это время в густой синеве возникли вначале смутные очертания хрупкой  девушки в длинном платье и какого-то непонятного животного. Очертания становились все явственнее и наконец девушка шагнула из синевы, а за ней выпрыгнул ослик, да, самый настоящий ослик.
-Привет, ребенок. Я ослик, вернее ослица, она, Жозефина. Не пугайся нас, мы хорошие.
-При-и-вет- чуть заикаясь ответила девочка, однако довольно бойко, несмотря на всю необычность происходящего.- Я Жанна, мама назвала меня так в честь какой-то девы- воительницы. Я так и знала,- вдруг добавила девочка,- здесь место чудес. Ведь чудеса бывают, вот они. Я верила, что они случаются не только в книгах.- Глаза ребенка блистали.
-Душечка, ну хватит сердиться, ну захотелось  мне побыть ослицей, страсть как захотелось. У меня и хвостик есть, с кисточкой,- Жозефина помахала хвостиком, заглядывая виновато в глаза девушки. – Но посмотри, какая встреча. Мы не обманулись.
-Ну что с тобой поделать, Жозефина, хорошо  что хоть не слоном  или бегемотом тебе  захотелось побыть.
Девочка вдруг зажмурила глаза.
-Жанночка, что с тобой,- вопросила в один голос необычная парочка. А девушка мягко, бережно коснулась худенького плечика ребенка.
- Я просто боюсь, что это сон. Открою глаза- и никого нет.
-Жанночка, мы здесь и пока никуда не исчезнем, посмотри на нас.
Приоткрыв глаза, девочка счастливо засмеялась.
-А Вы, наверное, фея, я Вас узнала, добрая фея из доброй сказки. Разве это не чудо? – обратилась она к девушке.
-Я Душечка.Ты любишь сказки?
-Очень-очень, и стихи, и разные истории. Я очень люблю,когда мне читают книги. А еще я люблю подбирать к словам похожие слова. Вот послушайте: я встретила фею, а подойти не смею. Забавно, правда?
- Так ты любишь сочинять рифмы к словам. А летать? Ты никогда не пробовала летать?
- Но как? Я же не птица. Но воображать, закрыв глаза, пробовала.
- Хочешь, мы сейчас с тобой полетим?
- Вы и это умеете? Только я очень боюсь высоты.
- А как же эта гора?
- Сказать честно, я  и боюсь. Но здесь мое сердце,-она прижала руки с васильками к сердцу,- поет. Если Вы будете очень крепко держать меня за руку, то я согласна, я очень хочу полететь.
- Я буду очень крепко держать тебя за руку, Жанна.- она набросила на девочку какую-то прозрачную ткань, и они стали почти невидимы, почти бестелесны- легкая тень облачка- вначале над  городом, вдоль реки, за холмы, за поля, над лесами. Запах неба у маленьких ладоней, запах далей, запах чуда- медленно лететь как птица, как душа. И кто-то шептал: « васильки- твой любимый цветок, васильковые глаза…»
Где-то далеко-далеко за спиной  глухо и неумолимо звучал колокол судьбы, почти не слышим, не различим.А навстречу летел переливчивый  смех колокольчиков мечтаний, разлетаясь брызгами минутных летних дождей под последними лучами, закат медленно стекал за горизонт, расплескивая на землю радость жизни.
Тишина пахла вечностью. Жизнь скатывалась в нее как горошины с обрыва. Музыка далей пронзала любовью и верой. Звучание флейты смиряло неизбежное. Из покоя ушедших- рождалось новое откровение.
- Мамочка, спасибо тебе за жизнь!
2.
Горела свеча, стекая расплавленным воском на подставку. Были слышны взмахи крыльев каких-то неведомых птиц, их неспешное парение над крышей, над ночью, над судьбой.
- Поднимите меня, неведомые крылья, вот- моя жизнь!
- Никому не вверяй своей жизни, мальчик. Пройди ее сам, по своим собственным  путям- дорогам.
Много слов, много снов и долог путь к истине.
Звучали в темноте хрустальные бубенчики. Манило неведомое, недостижимое, как лунная дорожка к звездам, счастье, о котором он пока не имел представления. Да возможно ли это?Жар- птица медлительно парила в незнаемых краях, там был центр притяжения, открытие всех тайн, запертых в расписной шкатулке. И была дрожь нетерпения, неутолимая тоска о чем-то, чему он не знал названия.
Он сидел со своим дедом на высоком крыльце их дома. От весеннего тепла дед прикрыл глаза и задремал. А внук достал осколок зеркала и стал пускать солнечные зайчики, тихонько, чтобы не разбудить деда, заливаясь счастливым смехом. Потом, запрокинув голову, долго всматривался в небо своими синими с васильковым отливом глазами, в бесконечность, на меняющие очертания облака, изменчивость света, изменчивость тени, яркости цвета. Он вздохнул. Все постоянно меняется. Как остановить, чтобы вдоволь полюбоваться, когда захочешь?
- Я хочу поймать  миг и как бабочку прикрепить к листу бумаги. У меня болит сердце от красоты. Я хочу остановить ее полет, чтобы она навсегда осталась рядом со мной.
Кто-то положил руку на его плечи и заглянул в васильковые глаза.
- Мальчик, ты выбираешь этот путь?
Он не любил прикосновений чужих рук и резко отпрянул.
- Кто Вы?
- Я Душечка. Прощай, но мы еще встретимся.- и нет никого, как и не было.
Чудеса! Да и сама жизнь – чудо! Он часами всматривался в ветви яблонь. Это было прекрасно. Красота пронзала его на каждом шагу: озера, дали, свет вибрирующий, ускользающий, неназываемый, да и таких слов нет, цвета, переходящие из одного цвета в другой как-то непостижимо незаметно, сосуществующие рядом по каким-то тайным законам, они жили своей недоступной неуловимой жизнью.
-Как я хочу вас понять, увидеть изнутри, услышать зрением, выразить рукой… Возможно ли это?
- Мамочка, я принес тебе немножко красоты.- Говорил он, протягивая матери букет полевых васильков и ромашек.
- Ванечка, ты моя радость.

3.
Февраль обрушился на землю неслыханной метелью. До весны рукой подать, а тут такой разгул, ничем не сдерживаемая свобода стихии: мело, заметало; ветер то волчком крутился на месте, то с бешеной скоростью проносился по крышам, раскачивая ветви, швыряя пригоршнями снег в окна, ухая в трубы домов, тренькая, ноя, рыдая,- и вдруг рассыпаясь мелким смехом, обрушивая мощное звучание нескольких  органов и срываясь в затишье скрипичной струной- грустно, ох как грустно,- и вновь все сметающий вой. И только в бескрайней высоте продолжала звучать чуть слышно, почти неуловимо, скрипичная струна- грустно, грустно, грустно…
Они летели через занесенный снегом парк маленького городка. Тьма расцвечивалась белыми метущими снегами. Натужно скрипели сосны, с трудом выдерживая яростный натиск ветра.
- А мне нравится. Хороша музыка!- Прокричала Жозефина.
- Не кричи, я тебя хорошо слышу. Погоди, мне надо оглядеться. Так… нам туда.
И они направились к дому над озером ( белое поле снега выше берегов, безжизненное поле). Стучали ставни, позвенькивали стекла. Ни огонька, ни дыма из трубы. Пустота, заброшенность и уныние. Внутри было еще тоскливее: бесприютно, холодно, печь выстужена.
- Жозефина, быстро во двор за дровами, пока я здесь осмотрюсь.
- Но как, Душечка? Я же ослица.
- Сама придумала этот облик, вот и выкручивайся. Да, и хвостиком с кисточкой можешь смести снег с крыльца.
Как бы то ни было, дрова были доставлены, печь затоплена и на нее поставлен весело расписанный яркими цветами чайник.
Это была  темнота тяжелая, не вынести, темнота бездны, чернота, безуханность, беззвучие такой пустоты, что стирались различия, тихий легчайший вздох, бескрылая мольба о помощи. Не было ни времени, ни прошлого, ни настоящего, ни сил, ни боли. Одиночество не бродило по дому незваной гостьей. Оно было рядом, обнимая холодной жесткой рукой, оно душило. И он не сопротивлялся. В маленькой комнатке, на старинной еще дедовой кровати он лег умирать. Простота рождения и смерти , они смежили крылья и опустились на одну плоскость, равновеликие в своем непостижимом значении. Но круг еще не замкнулся. Последние мгновения повисли тишиной вопрошения по ту сторону печали, ярости и боли. Он лег умирать, но он был еще жив. Чаши весов колебались в своем разночтении.
Так осторожно, как только она могла,( а она помнила: он не любит прикосновения чужих рук) Душечка коснулась его плеча.
- Я вернулась, Ванечка. Вернись и ты. Ты помнишь наши встречи?
Она гладила его седую голову с нежностью материнских рук. Тонкая ниточка дребезжала, скрипела и тихо запела, зазвучала о том, что ушло без возврата, о несбывшемся, разбитом до пыли, о дорогах, отвергающих тихие заводи и срывающихся в обрыв, о неизбывной тоске недостижимого…
- Жил на свете художник
С беспечальной душой,
Он таскал свой треножник
По земле за собой.
Улыбался рассветам,
По дорогам шагал.
Верен вышним обетам-
Рисовал, рисовал…
-Жанна, Жанна, это может быть только Жанна.- Прошептал он , приподнимая голову.
4.
Гремели трубы. Отпрянув, солнечные лучи ослепительно били в беззвучные стекла окон как в литавры. Медленно, но упорно протискивалась острым ершиком сквозь мелкие трещинки в асфальте трава. День растекался по малым  улочкам и улицам, стекал к реке и нырял в прохладную воду вместе с головокружительным небом, витиеватыми облаками, раскаленным сияющим диском солнца, почти не меняя цвет.
-Мы неповторимы, мы прекрасны, разбейте это зеркало.- Шептали деревья ветру на берегу.
Царственно нежились розы в теплых струях прозрачного воздуха. В чужих садах, в чужих садах… Два разночтения не сходились в одной точке. Рвались линии грез, звон эхом уносило в неслышащие дали. Печаль кружила разноцветным крылом над непреодолимостью равнодушия.
- Я так вас люблю, так люблю. Любите и  меня…
Она вышагивала усталой птицей по маленькой пыльной комнате( место ее службы), старенькое дребезжащее фортепиано, стол да два стула с трудом в нее вмещались. Но это ли было важно?
-Жил на свете художник\ с беспечальной душой…
- Мне не нужно твое плечо, милый ,синь, васильковая синь… Ты жив, ты где-то есть, и я тоже пока жива, и я держусь, пытаюсь держаться…
-Там, где даль опускалась
Семизвучьем ветров,
И неспешно сливалась
С тонкой фугой цветов
Он, прищурясь, смеялся-
Здравствуй, свет красота!
И блаженно склонялся
Над безмолвьем холста.
За краюху лишь хлеба
И стакан молока-
Он выписывал небо.
Легче божьей рука…
-Я держусь, я не падаю…
5.
Кто поет в ночи? И разбиваются сны обманчивыми осколками надежд. Рассыпаются сверкающей росой по траве. Это незамысловатое счастье- пить радость утр!
Пыль дальних стран, ненаписанных строк оседала на ладони. Скрипели сосны, неспешно стекала янтарная смола. И отрывало от земли ощущение полета: -« Лети, Жанна, лети». Жизнь была прекрасна за этой гранью. « Привет!»- говорила она деревьям, гладя шершавую кору.
Она училась жить, и пока это получалось плохо, из рук вон. Канва все время уходила в сторону, как она ни старалась( а она очень старалась)быть как все, с легкой стертой простотой, но все неслось наперекосяк, без меры, вперехлест- сплошная смешная нелепость. Кружилась жизнь, кружила, не находя своей стези. Нелепость – и пение в ночи. Первая боль соприкосновения и отторжения.
- Я вас так люблю, полюбите и вы меня, ну хоть немножко!
И взмахи рук на закате. « Лети, Жанна, лети…» ( А может  быть, я из племени птиц?)
Это было сродни: смутная мгла за окном, дождь, звучание дождя, задевая ветви деревьев- мучительно изломчивых яблонь, ясных в своем стремлении ввысь тополей,- он с размаху падал в цветы, траву, ветер зашвыривал его в стекла окон. Все шумело, грохотало, с воплем  вырывалось из водосточных труб, потом утишаясь до шепота, тонкого треньканья мелких тонких капель и свободного выдоха ветра. Она стояла у окна и слушала дождь, одна, в темном классе. Она не пошла вместе со всеми на праздник. ( С первого этажа доносилась танцевальная музыка, громкий говор, смех). Потому что как никогда она почувствовала себя лишней, ненужной. Какие-то гигантские качели балансировали над разноцветной тщетой и надеждой, жесткой правдой и эфемерной мечтой о невозможном. Правда била наотмашь, от нее хотелось скрыться и скулить. Путь растекался, рассыпался тысячами граней смуты, обмана, самообмана, тщеты, маленьких взлетов и долгих падений, звонкой выдержки под черным крылом бессилия, попытки понять себя и мир, услышать и воплотить. Хрупкость и сталь. « Видно, не та фея меня поцеловала». Белый лист в темноте.
Камин расписан сказочной причудой,
Еще хранит недавнее тепло.
Спит девочка. Ей снится сон о чуде,
О вечной доброте, что побеждает зло.
О беззаветной нежности и рыцарской отваге,
О той любви, которой нет конца.
О чести, защищенной взмахом шпаги,
Не открывая таинства лица.
Вихрь праздника. В огнях дворец сусальный.
Блестящий зал. И  поздняя звезда.
И одинокий башмачок хрустальный
На лестнице, ведущей в никуда.
6.
Я накручиваю дни на барабан вечности. Гулко стучит моя судьба или мое сердце, или моя жизнь. Соприкасаясь, отторгая, любя, сопереживая. Множество тонких нитей касаются меня. Я живу среди них, стараясь не рвать, порой слушая, порой уклоняясь…
Осень разбрызгивала свои краски на холст лета. Зелень линяла, меняла тона, полутона. Незаметно, вполголоса, чуть- чуть. Легкий напев резным листом кружил в сини смутным предчувствием, звучанием незнаемого, какой- то дали, которой пока нет, росчерка,цвета- еще нет, и они уже есть, незримо и зримо проявляясь легчайшим прикосновением, штрихом, полутоном, полузвуком. Скоро,скоро все хлынет, зазвучит, закружится, закружит яростной яркостью, а пока- только силуэт таинства превращения, прозрачный взмах грядущих перемен.
Белый лист бумаги, мучительный белый лист.
Моя сиреневая боль
И мутная вода печали.
Чужой эскиз, чужая роль.
И тихий ангел за плечами.
Порой впопад и невпопад,
Сжигая все мосты и грани,
Всей сутью сквозь разор, разлад,
Сквозь всех, кто так жестоко ранит.
Рвалась и падала, навзрыд
Слова глотая вне сюжета.
И сердце жег бессильный стыд
В безжалостных софитах света.
Все было зря. Не то, не так.
Бессмысленно и бесталанно.
И страшен круг, и горек шлак.
И нет родства- все чужестранно.
И душу расплескав до дна-
Услышать хрупкий звук над бездной.
Во тьме смертельной и кромешной-
Сорвется вздохом в жизнь струна.
- Бабушка, привет, давай поиграем.
-Здравствуй, детка.- Она с удивленной улыбкой повернулась к малышке лет пяти, взгромоздившейся на скамейку рядом с ней. Старый сквер был прелестен, кроны деревьев почти переплетались, так что и неба   не видно, и на всем печать покоя. Она любила сюда вырываться, как ни трудно это давалось.
- Поиграть, ну что ж… А почему ты одна? Где твои родители?
- Я с няней. Вон она, болтает по телефону. Как за дверь- так и начинается, сплошные разговоры с подругами. А мне скучай.
-как зовут тебя, малышка?
-Я не малышка, я Даша.
-Ну что ж Дашенька, давай поиграем. Только у меня немного ноги болят, так что бегать я не смогу.
- А мы в прятки, тихонько, видите, сколько здесь кустов? Ну, считайте до десяти.
Они стали встречаться часто, как только могли и очень привязались к друг другу.
- Мамочка, помнишь, ты разрешила мне взять котика с улицы? Разреши мне взять бабушку, у нее нет дома, только кровать где-то, в каком- доме для старых и бедных. Мамочка, ну пожалуйста, она такая хорошая, я с ней дружу.
-Ладно, Дашенька, иди к себе, мы разберемся.
Больше они не виделись. Зачастили дожди. Закружились  разноцветные листья, осыпая ее любимую скамейку. Она смотрела в лицо осени и улыбалась. Прозрачное крыло грусти мелькало то тут, то там.
- Не трогай, Жозефина, пусть уходит, ничего не изменить, всему свой срок. Ей уже легко. Отмучилась, отмаялась
Она шла по аллее, распрямив плечи, улыбаясь молодой улыбкой тихой незатейливой  мелодии отпускающей ее жизни. Ладони  ловили последние лучи. Простота стирала ложный пафос, замысловатые переплетения линий, отчаянные боли, тупиковые пути, скольжение в никуда, милостыни любви, грошовые подаяния, стальные  двери, чужие пороги, выросшие дети и мужество, мужество жить до конца, или не мужество, а растерянность, потерянность… Как знать, как есть, не переписать. Последние лучи солнца в молодые глаза, восторг синевы, и улыбка, как когда-то- робкая, застенчивая, открытая всему и всем:
- я люблю вас, я так вас любила. Не получилось.- Стираются линии, гаснут лучи.
-Простите и прощайте. Меня уже нет, но я есть, есть! В моей  нескончаемой любви, в сини неба, в осени, в реке, полете- всегда, навсегда…
7.
Жизнь уходила в холод  черной воды, в отчаянную ярость выбраться, найти выход между толщей льда над головой. Бешеная вера, бешеная надежда. Слабеющие руки, ледяная вода. Нет больше сил, жизнь уходит, ушла… Не-ет!
Тепло руки перетекало в руку. Звенела боль, кружило отчаяние, смахивая слезы с ресниц. Замкнутое пространство комнаты сжималось так, что уже нечем было дышать. И в этой стянутости тщеты пульсировала, сжимаемая горечью, мольба:-« прости, прости, прости меня, сынок.» и обжигал всплеск горячей безутешной любви. Ярость и боль поднимались и опускались по лестнице тьмы. Из какофонии  вырывалось три звука мелодии невозврата, потерянности  и ли потери.
Он открыл глаза и увидел во тьме глаза отца, тревожные, любящие и скорбящие. Его руку в своей руке.
- Так это был сон?
- Опять, сынок… Ну прости меня, старого пьяницу, дурака, прости, если сможешь.
- Я уже давно простил, папа.
- Но я не могу, не могу с этим жить. Я погубил тебя, мое самое лучшее, кем я так гордился…Как мне жить дальше? Я просто хотел еще раз просмотреть твои картины, принес все до одной. Пил от счастья и гордости и… заснул, дурак старый, а свеча, видно, стояла очень близко, упала…
- Папа, ты остался жив, все, слава Богу, остались живы. Даже дом не пострадал, вовремя потушили. Не переживай. А работы… я думаю, они ничего не стоили, поэтому  так и произошло. Как есть- так есть, папа.
- Нет, нет, Ванечка, ты еще напишешь самое лучшее, верь мне, сынок, как я в тебя верю.
Отец умер вскоре от алкогольного отравления. Сын порвал с прежним укладом жизни, оставил семью, вернулся в родительский дом к матери и больше не брал кисть в руки, Религия помогала ему убивать в себе все живое.
-Путь к себе или от себя. Кто может сказать, где истина? Только ты сам. Остановись на бездорожье, останови время, подними руки и послушай, как медленно стекает тьма в ладони и где-то звенит  тонкий колокольчик надежды и упирается в небытие память. Где-то на другом конце земли, встав на цыпочки, приникнув к тишине, тебя слушает, слышит чья-то родная душа. И в этой  узнанности- печаль и покой. Вибрирует жизнь и отзывается где-то в ком-то…
- Он тебя слышит, Душечка?
- Ты художник. Пишешь или уже не пишешь. Ты родился художником и выбрал этот путь. Я знаю, ты говоришь себе: « Я не Леонардо» и чернишь себя. У всех свой путь и своя мера, своя ноша. Кому-то хватает сил на первый шаг, на треть пути, кому-то- на всю жизнь. У всех по- разному. Милый, надо жить пока не вышел срок, надо трудиться, надо идти. Вот мое плечо, обопрись на меня.
- Жанна, это ты?
- Да, милый.
- Но ты же далеко?
- Я далеко и всегда рядом.
- Я боюсь упасть…
- Ты выстоишь, ты обязательно выстоишь. Помнишь: осень, вечер, два велосипеда у дороги и мы летим?
-  Никогда, ни на мгновенье я не забывал.
8.
С  утра зарядил дождь и не было покоя. Душа смывалась до слепоты. Дрожало провидение, стекала морока и оставалась одна жесткая горемычная струна боли. Ее вибрация была глуха и невыносима с каждой минутой. Нельзя было остановить, утишить. Она была беспросветно, беспристрастно переверченной данностью, бессмысленной, безгранной, бесцветной. Это был конец  без начала, без будущности, мольба запредельного унижения, беззвучие бездны, разбитая вдребезги тишина: ни вздохнуть, ни взяться за сердце- скупая боль, стирающая оттиск звезды. И некуда деться, и нет сил выстоять.
- Подставь мне свое плечо, друг, я падаю.
Ты зритель. Я твоя актриса.
Театр для одного актера.
Холодно приторным нарциссом-
От твоего как омут взора.
Но я забыла. Глаз скрещенность
Меня пугает не пугая.
Во мне- моя лишь вдохновленность,
Миров цветенье не вмещая.
Во мне- невысказанность тайны.
Взмах крыл- и всмерть о твердь разбитость.
Слова стихийны и случайны,
И настежь вечная открытость.
- Душечка, стихи так себе, но с большим чувством. Но это старо, как древняя притча, как лепестки цветов- любит, не любит…
- Милая, здесь жизнь на краю, нужны рука, плечо, крыло.
Толчок- и полет над бездной. В ушах пустота, глухота, ее невозможно преодолеть, она затягивает как воронка смерти- пустота, глухота, слабый толчок угасающего пульса.
- Над бездной не летают. В нее бросаются в последнем отчаянии, падают, закрыв глаза, соскальзывают, потеряв опору, скатываются ,срываются, низвергаются. Не летают- летят с бешеной скоростью. Закрываются  глаза жизни, открываются глаза смерти. Жанна, Жанна, Жанна!  Остановись!
Время сжигало само себя, что-то разлеталось в пыль и цена этому и была ценой пыли.
- Жанна, никогда не проси милостыню, а в любви- это самое последнее дело.
Время сжигало само себя. Она мчалась, лавируя между прохожими, порой задевая. Да они и сами сторонились, кричали вслед ругательства, вертели пальцем у виска- сумасшедшая. Но она слышала только, как мало ей отпущено. Она все боялась не успеть. Ей все казалось, что она в силах все изменить, исправить, если только успеет. Вокзал. Перрон. Поезд. Он уезжает, уезжает навсегда. Навсегда! Нет! Это не возможно. А как же она? Что делать с собой, с той любовью и болью? Как жить без него, навсегда?
- Ну нет, только без сцен. Да пойми, наконец, все кончено между нами. Прощай, пиши свои стихи и оставь меня в покое. Все! Меня нет для тебя.
Бездна манила тишиной и покоем, запахом влажных трав, черными цветами, немыми и обманчиво нежными, отзывающимися в сердце неумирающей надеждой, холодной сталью очевидности.
- Ты капризничаешь, Жанна. Что ты знаешь о жизни и смерти? Ты слишком легковесно их оцениваешь. Терпение, милая, терпение, самая великая доблесть.
- Я так хотела семью, детей…
- Все будет, Жанна, все будет, но и плата нешуточная…
Разбиваются сосуды судьбы, меркнут дали, осыпается пыль дорог. Теплые руки касаются теплых рук. Несмотря ни на что- мы живы, мы все еще живы.
9.
Точка отсчета, точка отсчета, точка отсчета. Едва начав пульсировать- вдруг  смазана, почти стерта резким жестом, жестоким равнодушным жестом. Стерта как пылинка, как ничто, без будущего, без слышанья, звучания, прозревания себя в мире, в жизни, маленького журчащего ручейка, журчащего голоса, первых слов, всматривания, всматривания, и нежности, потоков нежности, как воздуха, без нее не дышать с первых мгновений. Так  все жестоко просто, реально- нереально: выключенное из жизни тело пьяного отца, любопытство- а что там, дальше, еще дальше, открытая дверь на балкон, шаг, еще шаг, как близко небо, как близко земля, ах, что со мной? Чьи-то руки, чья-то нежность, как близко небо и далека земля. Бессильный крик женщины, ее тело, распластанное без сознания.
- Все хорошо, мама. Я еще не умею говорить, но умею любить. Я люблю тебя, мама. Все хорошо.
Бездонная лестница материнской любви и печали, вечный страх потери.
-Жанна, все хорошо, тебе грезятся катастрофы. Иди домой.
- Да, Душечка, ты говорила: за все надо платить, и цена непомерна…
- Учись жить, милая, учись терпению.
- Душечка, мы не спасем все души и всех детей на этой земле.
- Жозефина, всех не сможем, я знаю.
10.
Простота раскрывалась тысячами граней, в ней пели печаль, безжизненные сполохи боли и неистощимые силы радоваться красоте, приглушающие одиночество на ползвука.
- Жанна, мой друг в больнице, а мне необходимо срочно уехать. Я даже не прошу, я требую его навещать.
Они  узнали друг друга с полуслова.
Из каких основ, переплетений, отражения отражений граней, запаха каких трав, нежности каких ветров , звучания какой звезды- узнавание, прозревание родства, так смутно и бережно? И страх исчезновения, и робкое смущение:
- здравствуй, это я.
- А это я.
На цыпочках, в изумлении, над былым и грядущим… Где- то оседала пыль далеких дорог, пронзительная тишина приоткрывала полог сущности, и угловатый жест обнажал сокровенность. Неловкие руки, которые некуда девать, неловкие слова, летящие, как лепестки отцветающих яблонь- легко и радостно, без тяжести осмысления, без тяжести грядущих снов, слов. Жизнь была здесь и сейчас.
Кому открывалось- тот слышал, как звучат дали за горизонтом. Васильковая синь осеннего неба падала в темь озер, не размывая тонкого обриса деревьев, на прохладную, с прядями желтизны, траву, усталую землю. Последние лучи из-за холма в низину, тихая флейта прощания, приглушая звонкость осенней фантазии. Звучание вечера благодатью ложилось на плечи.  Два велосипеда у дороги, два сердца, два крыла на двоих. С высоты холма. Даль не бесконечна, высота не беспредельна. Васильковая синь в ладони и души.
-  Летите, милые, летите, пусть звучание синевы останется с вами навсегда. Есть только этот миг. А завтра будет разлука длиною в жизнь. Но сейчас- летите, летите…
Тишина неспешно накрывала ветви, пламень приглушенно вспыхивал под скольжением последних лучей и затихал. Опускался покой, голубой, синий, потом смутным серым тоном, затемняя  яркие цвета, резкие очертания. По одиноким  дорогам уходили за горизонт тревоги. Покой, не слушающий грядущего.
11.
Они сидели на радуге, два смутных облачка, и смотрели на землю.
- Мне грустно, Жозефина, но пора улетать.
- Пора, Душечка. Что ты можешь изменить на этой земле? А она прекрасна, особенно сверху! Как люди мало ценят красоту. Жаль. Посмотри.
Маленький мальчик карабкался по извилистой тропинке на высокий, как гора для него, берег реки, цепляясь руками за траву, чтобы не скатиться вниз, и поправляя очки. Наконец-то он наверху. Оглядевшись, он поднял две ветки, очистил их от лишних сучков, одну пристроил к плечу, другую взял в руку, как смычок.
- Душечка, да он играет на скрипке. Давай бросим ему розы, дождь из роз.
- Не надо его тревожить. Пусть играет. Жизнь продолжается. У летаем, Жозефина, улетаем.
Два закатных луча исчезли в бездонной дали неба. А прекрасное звучание скрипки кружило над рекой, над городом, над жизнью…