Об Эвенкии, Ванаваре и их обитателях

    На бескрайных просторах Красноярского края есть обширный район суровой северной тайги между Подкаменной и Нижней Тунгусками, названный в советское время Эвенкийским автономным округом. Здесь испокон веков жили в своих чумах эвенки, которых русские называли раньше тунгусами. В немногочисленных сёлах и посёлках округа давно живут и работают русские люди, освоившие эту суровую тайгу.  Это в первую очередь ангарцы. Так называют там русских людей из числа поселенцев на Ангаре, подавшихся в своё время с этой реки дальше на север в поисках лучшей доли. Шли они на Подкаменную Тунгуску и далее по разным причинам: кто-то просто от неудач прежней жизни, кто-то с мечтой разбогатеть, скупая у тунгусов (эвенков) меха подешёвке, а кто-то, чтобы получить ответ на вечно интересующий их вопрос: а что там за поворотом? Ангарцы хорошо приспособились к этим суровым местам, чему способствовало обилие рыбных рек, таёжных животных, в том числе весьма ценных видов пушных. Ангарцы, а затем и другие поселенцы Эвенкии заводили даже домашний скот и выращивали картошку и некоторые другие овощи. Правда, то и другое совсем в небольших количествах, так как отвоёвывать у тайги места для огородов и сенокосов, а тем более для пастбищ было очень непростым делом.
 
   Наряду с ангарцами позже и вместе с ними регион заселяли и другие: русские и нерусские из всех уголков нашей необъятной страны. Особенно этот процесс пошёл бурными темпами в советские годы. Для организации сносной, по возможности более цивилизованной  жизни, требовались учителя, строители, охотоведы и другие специалисты. С началом геологических исследований появились геологи, геофизики и другие сопутствующие им специалисты. Вместе с ними больше появилось и рабочего люда. Учитывая современные методы ведения геологических работ, многие из них имели хорошие рабочие специальности буровиков, взрывников, механиков, бульдозеристов или шоферов, капитально обустраивались со своими семьями, если даже ранее приехали в эти места за длинным рублём.

     Но была большая часть рабочих, приехавших сюда в результате каких-либо семейных неурядиц или других жизненных коллизий, не имеющих жизненного стержня и, как правило, живущих сегодняшним днём. Жили они чаще всего одинокими в общежитиях, которых сами называли в шутку бичарнями. Некоторые из них давно не были на родине, так как, оформив отпуск и даже купив билет, по русской традиции отмечали это событие с друзьями. После этого мероприятия хотелось похмелиться. Опохмелка превращалась в пьянку, требующую новой опохмелки. Бедолага вспоминал о том, что ему нужно ехать в отпуск только в конце отпуска, когда для этого не оставалось уже ни времени, ни денег. Правда, при всём этом, практически не было криминальных случаев, жертвами которых было бы местное население. Вот разборки между собой бывали частенько.

   Об одной смешной, но нагловатой шутке, автором которой был один из этих разгульных, но никогда не унывающих людей, рассказывали на просторах всей Эвенкии.

   Дело было в посёлке Тура, административном центре Эвенкии. В Туре, конечно, жил и работал начальник всего Округа – первый секретарь окружкома. Как водится, человек из местной национальности. Будучи первым секретарём, он написал и издал книгу о том, как плохо и бедно приходилось жить эвенкам до революции и как они расцвели в советское время. Секретарь всегда совершал вечерний моцион, гуляя по улицам Туры. Однажды, гуляя таким манером по улице Туры, он встретил одного весёлого парня,  который приветливо поздоровавшись, спросил его:

   -  Извините, Вы написали книгу о жизни эвенков?

   -  Я, а Вы читали её?

   -  Читал.

   -  И что? Вам понравилось?

   -  Вот падлой буду, никогда раньше такой срани не читал, – изрёк шутник и скрылся в ближайшем переулке.

     На правом берегу Подкаменной Тунгуски, этой Угрюм-реки из одноимённого романа Вячислава Шишкова, поселилась в далёкие времена русская пара, Ваня и Варя. Постепенно к ним селились другие русские люди. Это поселение в трансформации с эвенкийского языка и получило название Ванавара, в которой около шести лет я имел удовольствие жить и работать.
     Ванавара известна ещё тем, что это ближайший населённый пункт, где более ста лет назад произошло событие, которое условно названо падением Тунгусского метеорита, и тайна которого не разгадана до сих пор.

     Нужно ещё отметить, что не все исследователи творчества Шишкова склоняются к тому, что под Угрюм-рекой он имел в виду Подкаменную Тунгуску, а не якутский Витим. Само собой разумеется, что ванаварцам импонирует первая версия.

     Мне, как человеку, для которого одними из любимых книг были произведения Шишкова, Федосеева и Арсеньева и, уже знавшему тайгу из своих походов по сибирским горным рекам, жизнь в этом посёлке казалась удобной и интересной. Уже покинув Ванавару, я с восторгом рассказывал о ней своим старым и новым знакомым. Рассказывал так убеждённо и вдохновенно, что моя супруга, однажды не выдержав, сказала мне: «Послушай, ты о  Ванаваре рассказываешь ну как про Париж».
 
   Я рассказывал, как наша знакомая, приехавшая в октябре из Алма-Аты навестить своих родственников, поведала нам  сильно удививший её эпизод. Проходя по  улице Ванавары, страдая и ёжась от холода, обратила внимание на женщину, спокойно прогуливающуюся с ребёнком.
 
   -  Что же Вы в такой мороз с ребёнком гуляете? – не выдержав, обратилась она к ней.

   -  Да какой же мороз. Тридцать семь всего, - удивлённо ответила та.
Минус тридцать семь действительно морозом у нас не считался. А настоящие морозы, конечно, были и всегда радовали ребятишек. Ведь при температуре ниже сорока восьми можно было детям не ходить в школу, и они с удовольствием катались тогда на санках и лыжах и играли в свои другие детские игры. Этому способствовали, конечно, не только психологический настрой и привычка, но и сухой воздух. Конечно, при  -64 градуса, которые были зарегистрированы в 1980 году, вряд ли ребятишки тоже радовались.

   Я рассказывал о том, как шестилетний мальчик, привезённый родителями к родственникам в Москву, на вопрос «Где тебе, Илюша, больше понравилось: в Москве или в Ванаваре?» убеждённо ответил:

   - Конечно в Ванаваре.

   - Почему?

   - Там К-700 ездят и грязи много.

   Грязи, действительно, было много. Улетая, например, в командировку весной или осенью, добраться до вертолёта, стоящего в аэропорту на своей площадке, можно было только в резиновых сапогах. Поэтому, добирались до него с кем-нибудь вдвоём, что позволяло переобуться и отправить сапоги домой. Летом спасал легендарный Ан-2, а зимой – ЯК-40 и даже грузовые самолёты, которые садились и взлетали с нашей грунтовой полосы. Вскоре дождались мы и длинной бетонной взлётно-посадочной полосы, способной принимать даже тяжёлые ИЛ-76. Но основной объём приходящих в Ванавару грузов приходил, конечно, не авиацией. Приходил он раз в году целым караваном преимущественно  самоходных барж. Не простая это была операция. Караван приходил  весенним паводком из Красноярска по Енисею, а затем вверх по Подкаменной Тунгуски. Но Тунгуска часто не хотела его пропускать из-за малой воды, и баржи разгружались там, где могли – по  весьма редким сёлам, оставляя грузы до зимних месяцев, когда их можно было вывезти. Да и дошедшие до Ванавары баржи разгружались, конечно, аврально, чтобы дать возможность добраться им до Красноярска.

   Так любимой Илюшей грязи вскоре не стало, так как года два забивали её  на главных улицах посёлка вулканическим туфом, которого было много в этом крае и который хоть и крошился под тяжестью автомашин, но, в конце концов, обеспечил комфортные условия для проезда.

   А вот водители К-700 попрежнему катали Илюшу и других пацанов на своих больших тракторах к обоюдному удовольствию. Ребятишкам было интересно, а водителям веселее. Пацаны постарше катались уже на вертолётах. Вертолёты почти ежедневно прилетали из Красноярского авиаотряда, чтобы обеспечивать жителей и производство необходимыми продуктами и материалами, а также доставлять людей, технику и материалы  разбросанным по тайге буровым и базам полевых партий всех трёх ванаварских  экспедиций. Ребятишки в благодарность за это собирали лётчикам грибы и ягоды, так как это не представляло для них никакого труда, так как всё это росло в большом изобилии. Бруснику, например, собирали скребками – специальными, закрытыми с трёх сторон совками с удобной ручкой и гребёнкой из стальной проволоки.

   Мой восьмилетний сынишка тоже попросил у меня разрешения покататься на вертолёте и получил его. Уже через несколько дней он с восторгом рассказывал мне о том, как на вертолёте, где он находился, была сброшена подвеска, так как она имела несчастье раскачаться, и была отцеплена согласно инструкции. Я был ошеломлен этим рассказом, так как на борт вертолёта с грузом на подвеске  брать каких-либо людей кроме экипажа, было строжайше запрещено. Но это была тайга, и лётчики в отсутствии начальства и каких-либо контролёров считали возможным пренебрегать инструкциями, считая их не существенными. Летать сыну на вертолётах пришлось запретить. Но однажды я рассказал всё это одному, посетившему меня на квартире знакомому.
 
   - Да ты что, Дима, не делай это больше никогда. Это же опасно, - обратился знакомый к сынишке. – Прилетал вчера к нам в партию вертолёт и чуть-чуть не грохнулся, зацепившись немного за дерево при посадке.

   - Да я знаю, дядя Серёжа, я как раз сам был на этом вертолёте, - забыв про меня, проговорился Димка.

   Пришлось применять более радикальные запретительные меры.
Северная Эвенкийская тайга, конечно, не так красива, как  тайга в горах, где приходилось мне бывать. Она была угрюма и болотиста. Болота представляли собой либо кочкарники с водой, либо ровную мшистую поверхность, под которой почти всегда при ходьбе хлюпала вода. Ходить по тайге можно было только в резиновых сапогах, и лучше в болотных. Но болота эти не были топкими и опасными, как, например, в Белоруссии и других подобных местах. За всё время утонул в них только один, нет, не человек, а бульдозер, которого перевозили вертолётом на подвеске. Но подвеска раскачалась, и он был отцеплен согласно инструкции и утонул. Утонул так, что ни у кого даже не возникла мысль его вытащить.

   Местами всё-таки  болота перемежались не очень высокими и  сухими возвышенностями, обросшими вперемешку лиственницами, соснами и даже лиственными лесами.  Именно эти места осенью создавали сказочную красоту этой суровой тайге. Тайга в это время представляла собой целую палитру разнообразных красок, перемешанных между собой так, как будто какой-то волшебный художник специально нарисовал эту картину так, чтобы удивлять и радовать населяющих тайгу людей. Яркие зелёные пятна сосен перемежались с жёлтыми уже опадающими листьями берёзок и лиственниц.  Но ещё ярче выделялись на всём этом фоне красные ягоды и листья рябинок.

   «Места у нас здесь блудливые» не раз слышал я от местных жителей. Действительно, топография местности была такой, что глазу не было за что зацепиться. Ходил я  по тайге прямыми путями, имея способность удерживать в памяти направления, независимо от того, как и где крутился до этого. Дорог в тайге не было и не могло быть, а редкими тропами по её сухим местам я просто пренебрегал  кроме одной, которую, пользуясь служебными возможностями, обнаружил в очень подробной, уже секретной карте местности. По всем приметам это была древняя эвенкийская тропа, которая вела куда-то далеко, во всяком случае, она выходила за рамки имеющейся в моём распоряжении карты. Я ходил по ней на полюбившуюся мне совсем маленькую речку Коничи, где в изобилии водился крупный хариус, хотя рыбачить можно было совсем близко от дома, например в Тунгуске или Ванаварке. Полусгнившие останки эвенкийских чумов, которые можно было встретить на этой тропе,  вызывали какие-то фантазии на темы практически неизвестной жизни людей, веками населяющих эту суровую тайгу.

   Ещё больший интерес вызвала у меня могилка, которую я нашёл в тайге. Стояла она на красивом солнечном пригорке без креста, но со столбиком, на котором топором была вытесана площадка с какой-то надписью. Первая строка надписи была вначале хорошо очерчена, наверное, кончиком острого ножа, а затем закрашена химическим карандашом. Поэтому чётко можно было разобрать: «Тунгус Иван». А вот вторая строка надписи представляла собой только следы химического карандаша, так как была написана непосредственно по дереву и не сохранилась в читаемом виде. Очевидно, это была дата захоронения или смерти. Мне кажется, что захоронение сделано русскими, а этот неизвестный Иван (а может быть и не Иван) был у них либо проводником, либо они просто нашли его в тайге уже больным или усопшим.   Нашёл я могилку буквально километров в десяти от посёлка, что по таёжным меркам было совсем рядом. Но никто из местных жителей ничего не знал и не мог рассказать мне какую-нибудь связанную с ней историю. Сколько ещё тайн, думалось мне, хранит эта угрюмая и суровая тайга, в которой веками жили, страдали или радовались жизни люди.

   А ещё я рассказывал про то, как у нас в Ванаваре снимали документальный фильм, как тогда говорили, для центрального телевидения. Фильм назывался «Поиск идёт на север», и, по замыслу авторов, должен был рассказать про то, как в условиях северной тайги мужественные люди осуществляют поиск для страны нефтегазовых месторождений. Но, как мы все убедились, телезрители, посмотрев этот фильм, вряд ли узнали толково и цельно как это делается.

   Тридцатиминутный фильм начинался с показа какой-то карты Советского Союза усеянной какими-то огоньками, символизирующими то ли нефтегазовые месторождения, то ли точки, где ещё производится их поиск.  Далее шёл бестолково и бессистемно отснятый видеоряд, сопровождаемый практически не связанным с ним закадровым текстом о том, как героически трудятся  в суровых северных условиях геологи в поисках нефти и газа на благо Родины.

   Узнав о том, что в этом глухом посёлке имеется современный вычислительный центр, съёмочная группа не упустила возможности показать и его. Так, работая тогда начальником этого центра, а по штатному расписанию начальником партии обработки в своей геофизической экспедиции, я вынужден был тоже изображать что-то для съёмки фильма.

   Чтобы было более понятно, как это происходило, нужно хоть немного рассказать о том, что представляла собой вычислительная техника тех времён. Это не были привычные сейчас всем нам компьютеры, с которыми мы имеем дело или хотя бы видим ежедневно. Это  были комплексы больших и тяжёлых, соединённых кабелями устройств, и назывались они ЭВМ – электронно-вычислительными машинами, а иногда для краткости в среде специалистов – просто машинами. ЭВМ требовали для своей установки больших площадей с фальшполами или закрытыми канавами для прокладки кабелей. В большом машинном зале нашего центра были установлены два таких комплекса, работающих круглосуточно для обработки поступающих с полевых партий сейсморазведочных данных.  Вот в этом зале и происходила эта смешная съёмка.

   Мы с Савельичем, знающим таёжником, опытным охотником и начальником экспедиции в белых халатах ходили между устройствами, изображая какую-то деловую беседу. «Эт чё?» - спрашивал меня Савельич, подходя к какому-нибудь очередному устройству. И я на самом деле рассказывал ему об этом устройстве, так как не делать этого, а просто изображать разговор было ещё труднее. Правда, выглядело это потом на экране вполне похожем на двух людей, решающих какие-то производственные вопросы.

   Я не мог не рассказывать ещё об одних обитателях Эвенкии и Ванавары. Это - собачки лайки. Их, пожалуй, было, больше, чем населяющих Эвенкию людей. Во дворах штатных профессиональных охотников на пушных зверьков обычно содержались целые своры этих прекрасных собачек. Держали их почти во всех дворах, хотя они совсем не годились в качестве сторожевых псов, но были интересны, красивы и очень ласковы с людьми. Весной, когда улицы были грязными и сырыми, а предназначенные для людей деревянные тротуары – сухими  и тёплыми, лайки в большом количестве дремали  на них и не обращали никакого внимания на перешагивающих их людей.

   У меня тоже жили две лайки: пёс Аян и сучка Чамба. Имя они получили от названия речек, которых было очень много в бассейне Подкаменной Тунгуски. Слово «аян» в эвенкийском языке обозначало «быстрый, резвый». Речка Аян соответствовала значению этого слова. Тем же словом называли эвенки и молодых оленят. Значения слова «чамба» я не знаю, но оно как-то хорошо подходило к характеру моей Чамбы. А характер у каждой лайки был свой, особенный. У каждой из них был свой собачий круг друзей, с которыми они играли вместе и враждовали с другими собаками не из их круга. Мои лайки, хотя жили и бегали вместе со мной в тайгу, не проявляли друг к другу дружеских чувств, но и не дрались.

   Интересно было наблюдать, как по-разному встречаются лайки друг с другом. Иногда, ещё издалека, увидев другую лайку, собачка приветливо начинает помахивать своим закрученным вверх хвостиком. Подбежав друг к другу, они обнюхиваются и мирно расходятся. Иногда, в таких же обстоятельствах, она начинает рычать и скалиться, а подбежав, драться. Я так и не смог понять, от чего зависят эти симпатии или антипатии.

   По правде говоря, чистокровных восточносибирских лаек осталось не так уж много. К сожалению, постоянные разговоры о создании питомника для поддержки их породы, во всяком случае, во время моего пребывания там, оставались не реализованными. В результате бывали смешения с другими породами собак, привозимых с собой вновь приезжими жителями. И даже ещё с волками. А потому среди лаек  появились уже несколько линий, заметно отличающихся друг от друга. Но все они, особенно те, которые находились у профессиональных охотников, обладали необходимыми для охоты свойствами. Именно эти свойства поддерживаются в лайках охотниками. И поддерживаются самым варварским образом. С началом  зимы, то есть с началом охотничьего сезона, они вывозят в тайгу весь молодняк, сохранившийся после бушевавшей весной чумки. Не проявивших охотничьих способностей животных безжалостно отстреливают.
 
   Но самое поразительное свойство лаек – это  их морозостойкость. Охотники, обычно, не сооружают лайкам какие-нибудь будки и не  запускают также на ночь в свои охотничьи домики. Говорят, что после тепла, выйдя на мороз, они могут заболеть и сорвать охотничий сезон. Только когда лайки щенятся, а происходит это всегда зимой или ранней весной, хозяева сооружают им что-то, похожее на будку. Спят лайки обычно на снегу, свернувшись калачиком. При морозе ниже 50 градусов такая картинка не вызывает умиления. Смотреть на это как-то даже страшновато.

   Я, конечно, первым же летом сделал своим собачкам двухквартирный домик, держа на уме то, что Чамбе придётся когда-нибудь щениться, и Аян вряд ли будет уместен вместе с ней в это время. И когда это случилось, ему, находящемуся за перегородкой, это сильно не понравилось. Больше он никогда и не при каких обстоятельствах в свою часть будки не заходил. Спал он в любой мороз только на  снегу, покрытый инеем от своего испарения и дыхания, оставляя утром пятно от подтаявшего под ним снега.

   Ещё одно удивительное свойство лаек, о котором я уже рассказывал, это их неудержимая тяга к лесу, заставляющая их даже убегать от хозяина за любым, идущем в лес человеком, особенно если он с ружьём. Однажды, находясь с ними в тайге, я встретил мужчину с женщиной, которые, по всем признакам, вышли просто прогуляться, отметить какие-нибудь грибные или ягодные места. Но у мужчины было с собой ружьё, и мои собачки побежали за ним, несмотря на все мои отчаянные призывы вернуться. Лайки прибежали домой только к вечеру. Были они как-то по-собачьи смущены. Особенно рьяно прыгали они возле меня, стараясь непременно лизнуть в лицо,  выказывая свою любовь и  верность. Ну что же, они любили меня, я любил их и, конечно, простил им их «измену».