Истоки жизни

Михаил  Петров


ИСТОКИ   ЖИЗНИ


Документальная  повесть


Часть  первая

ВСТУПЛЕНИЕ

     Повесть   «Истоки  жизни»  я  писал,  можно  сказать,  всю  жизнь. Желание  написать  ее  у  меня  появилось  еще  в  раннем  детстве.  От  взрослых  я  постепенно  узнавал   из  рассказов  о  их  непростой   и  вместе  с  тем  интересной  жизни.  Думалось:  вырасту  большой  и  напишу  о  своих  прародителях  повесть.
     Но  одно  дело  желать,  другое  дело  выполнить   задуманное.  Для  этого  надо  было  учиться  овладевать  писательским  мастерством.  И  я  для  начала  записался  в  литературный  кружок   Уралмаша.  Там  такие  же  товарищи,  как  и  я,  пытались  овладеть  художественным  словом.
     Днем  я  работал  на  заводе,  а  вечера  отдавал  чтению  и  писанию.
     Вначале  публиковал  свои  первые  заметки  о  текущих  событиях  в  многотиражке  «За  тяжелое  машиностроение».  Потом  у  меня  стали  появляться  более  серьезные  статьи  и  зарисовки  о  знатных  людях,  которые  печатали  большие  газеты  и  журналы.  И,  наконец,  я  сумел  выпустить  три  книжки  воспоминаний  о  друзьях.  Только  после  этого  приступил  к  своему  главному  труду.
     В   Свердловском  областном  архиве   после  долгих  поисков  нашел  одну  из  ветвей  своей  родословной.  Вторую  ветвь  мне  подсказал  родственник   Александр  Николаевич  Захаров.  Он  говорил  мне:  «У  моей  мамы  была  тетрадь.  В  ней  она  писала  фамилии  и  имена  родственников,  дату  рождения,  день  именин,  день  смерти  и  молилась  богу  за  них…»
     Эта  тетрадь  с  последующими   добавлениями  передавалась  от  поколения  к  поколению.  Так  и  дошла  до  наших  дней  с  очень  ценными биографическими   данными  для  нас,  потомков,  для  меня.
Автор.


НАШИ  ПРЕДКИ

     По  женской  линии  род  наш  известен  с   18  века,  а  именно,  с  Захарова  Егора  Михайловича  (1780 – 1875).   Приехал  он  в  Михайловск  из  Верхнего  Уфалея  на  строительство  завода  в  1806  году.  Приехал  вместе  с  родителями.
     Сын  плотника,  плотницкий  крестьянин.  Работал  почтовым  ямщиком  на  маршруте   Нижние  Серги – Михайловск – Арти -  Шемаха.  Образование  имел  2  класса  церковно – приходской  школы.  Жена  его   Наталья  Ивановна (1786-1870)  полуграмотная  крестьянка,  была  домохозяйкой,  занималась  скотиной,  огородом,  рукоделием,  воспитала  пятерых  детей.
     Из  этих  детей  нам  интересен  старший   Ананий   Егорович (1810 – 1905).
     Он  окончил  шесть  классов  прогимназии.  Работал  лесничим  и  председателем  волостного  правления.  Пчеловод,  охотник. Авторитетный  гражданин  Михайловского  завода.
     Жена  его   Клавдия  Михайловна (1815 -!908)  была  грамотной  крестьянкой.  Имела  4  класса  образования.  Была  домохозяйкой.  Содержала  кабак.  Вырастила  шестерых  детей.
     Ананий  Егорович  был  довольно  состоятельным  крестьянином.  Имел  дом  деревянный,  комнат  2,  печей  пекарных  2,  во  дворе  скотная  с  печью,  в  огороде  баня  с  каменкою,  дров  употреблял  10  сажен.  Дом  построен  самим  на  отведенном  конторою  месте.  Лошадей  9,  коров  7,  овец  4.     Два  покоса.  Один  у  Светлой  Елани,  второй  по  речке  Урмикеевке.
     Сын  их   Михаил  Ананьевич  (1837 -1916) --это  мой  прадедушка.  Был  богатым  крестьянином.  Имел  по  улице  Еланной  два  дома  рядом.  Один  двухэтажный,  в  нижнем   этаже – лавка  для  торговли.  На  берегу  реки  Шарамы,  это  верст  пять-шесть  от  заводского  поселка,  был  построен  дом  на  пять  окон.  Там  была  мельница,  пасека  и  поле,  засеянное  пшеницей.     Держали  лошадей  и  коров.
     Имя  жены   Михаила  Ананьевича  неизвестно,  сохранилось  предание,  что  она  прожила  102  года.  До  конца  жизни  пряла  шерсть,  без  работы  не  могла  жить.  «Даром  хлеб  есть – грех», -  говорила  она.  Умерла  от  того,  что  упала  с  печи.
     Вырастили  они  троих  детей:  Татьяну, Матрену  и  Петра.   Татьяна  Михайловна (1872 – 1919)  моя  бабушка,  умерла  за  восемь  лет  до  моего  рождения.
     Проследим  жизнь  другого  колена  - Климовых.  Эта  ветвь  известна  с  19  века.  Яков  Дмитриевич  Климов  родился  в  1801  году.  Жила  семья  в  деревянном  доме  из  двух  комнат.  Печей  пекарных  было  две,  в  огороде  баня  с  каменкою.  Дом  выстроен  самим  на  купленном  месте.
     Держали  коров.  Покос  по  речке  Серге  повыше  деревни   Аракаево.  Имели  двоих   детей:  Афанасия  и  Ивана.  Афанасий  Яковлевич  Климов (1841 – 1923)  мой  прадедушка.  Имя  и  годы  жизни  его  жены  неизвестны.  Был  он,  рассказывают,  крепким  мужиком,  трехметровое  бревно  разрубал  вдоль  четырьмя  ударами  топора.  Отлично  плел  кузовки,  лапти.  Работал  в  заводе  конновозчиком.  Умер  от  желтухи.

ПЕРВЫЙ  УСПЕХ

     Мой  дедушка  Иван  Афанасьевич  Климов  родился  в  Михайловском  заводе  в  январе  1867  года.  В  семье,  кроме  него,  было  еще  четверо  детей:  Федор,  Степан,  Владимир  и  Елизавета.  Несмотря  на  большое  хозяйство – лошадь,  коровы,  куры,  гуси  -  семья  считалась  бедной.
     Однажды  Ваня,  возвращаясь  с  рыбалки,  на  горе  недалеко  от  дома,  увидал  компанию  господ.  На  белоснежной  скатерти,  постеленной  прямо  на  траве,  были  разложены  всевозможные  закуски:  зернистая  икра  в  маленьких  баночках,  фаршированная  рыба,  жареные  поросята,  сдобные  булки.  И  вино  в  разнообразных  пузатых  и  продолговатых  бутылках.  Здесь  же  сидели  дамы  под  шелковыми  зонтиками  от  солнца.
     В  том,  что  вот  так,  на  виду  у  всех,  без  стеснения  люди   пили  и  ели,  было  какое-то  превосходство  над  ним,  над  его  родителями,  над  всем  сословием  крестьян.  И  Ване  тоже  захотелось  такой  жизни,  чтоб  также  независимо  он  мог  на  виду  у  всех  сидеть  среди  красивых  женщин  и  есть  заморские  кушанья,  запивая  дорогими  винами.
     С  этого  времени,  что  бы  ни  делал  Ваня,  чем  бы  ни  занимался,  виденное  пиршество  не  выходило  у  него  из  головы.  Он  знал,  что  господа  были  грамотными,  а  он  даже  читать  не  умел.
     -  Тятя, - однажды  сказал  он  отцу, - хочу  учиться.  Это  понравилось  Афанасию  Яковлевичу,  но  он  предостерег:
     -  Учиться-то  нелегко, ох, нелегко.  Ну  да  ладно…Учеба,  как  и  предостерегал  отец,  давалась  Ване  с  трудом.  Советоваться  было  не  с  кем – семья  безграмотная.  Только  своей  настойчивостью  сумел  он  одолеть  науку.
     Через  четыре  года  учебы  Ваня  получил  документ  с  гербовой  печатью  об  окончании  Михайловского  двухклассного  училища.  Кроме  всего  прочего  указывалось,  что  он  имеет  льготы – освобождение  от  воинской  повинности.
     -  Теперь,  Ванюша,  ты  грамотный! – сказал  отец, - Надо  определять  тебя  на  работу.
     И  отдал  сына  учеником  к  сапожнику.  Сапожник  на  первых  порах  заставлял  натирать  смолой  дратву.  Удручал  монотонный  и  неинтересный  труд.  Больше  влекло  Ваню  туда,  где  работали  по  металлу.  Часто  с  мальчишками  бегал  он  к  кузнице,  стоявшей  на  краю  улицы.  Сложенная  из  бутовых,  грубо  обтесанных  глыб,  с  широко  распахнутыми  дверями,  она  притягивала  каждого  прохожего  своей  огненной  сущностью.
     Интересно  было  наблюдать,  как  кузнец  из  бесформенного  куска  металла  выковывал  топор  или  ухват,  а  то  почти  ювелирно  выработанную  подкову.  И  все  это  только  молотком!
     Ваня  не  выдержал  у  сапожника.  Сбежал  через  месяц.
     -  Хочу  работать  там,  где  винтики  и  шестеренки! – заявил  он  решительно  отцу.
     Афанасий   Яковлевич  и  тут  не  стал  перечить  сыну.  Он  замечал  в  мальчике  отличительную  черту:  врожденную  пытливость,  трудолюбие,  сообразительность.
     Он  купил  три  фунта  сахару,  достал  из  погреба  кусок  сала,  отсчитал  несколько  червонцев  из  денежных  сбережений.  И  пошел  на  поклон  к  управляющему  Михайловским  заводом.  Взятка  помогла,  мальчика  приняли  на  завод  учеником  слесаря.
     Михайловский  завод,  построенный  в  1808  году  Михаилом  Губиным,  катал  железо  из  заготовок (сутунок),  привозимых  на  лошадях  из  Нижних  Серег.  Завод  работал  на  воде,  поступавшей  из  большого  пруда  и  через  «ларь»  падавшей  на  лопатки  турбины.
     Пруд  был  образован  из  двух  речек:  Серги  и  Кубы.  Нагревательные  печи  работали  на  дровах,  сложенных  за  оградой  предприятия  для  просушки  в  большие  поленницы,  именуемые  почему-то  «кружками».
     В  заводе  было  семь  цехов:  два  прокатных,  отражательный,  где  плавили  чугун  для  изготовления  прокатных  валков  на  замену  изношенных.  Механический  цех,  столярный,  цех  ширпотреба  и  кузница.
     Ваню  определили  учеником  слесаря  в  цех  ширпотреба.  Обрядили   в  фартук  и  приставили  к  одному  из  рабочих.  Стал  он  присматриваться  к  тому,  что  мастерил  учитель.  Здесь  делали  резцы  для  токарных  станков,  висячие  замки  для  амбаров,  косы  и  другие  железные  вещи,  необходимые  в  хозяйстве.
     В  гулевые  дни,  когда  учитель  отдыхал,  Ваня  все  равно  приходил  в  завод,  не  отказываясь  ни  от  какой  работы.  Как-то  он  заметил,  что  знакомый  парнишка  помогал  электрикам  проводить  в  конторе  телефон.  Видя,  что  Ваня  бродит  без  дела,  тот  попросил  помочь  ему  перетаскивать  тяжелую  связку  проводов.  Рабочие,  заметив  расторопного  паренька,  показали,  как  из  путаницы  проводов  выбирать  нужные  и  протягивать  их  из  комнаты  в  комнату.
     К  концу  смены  он  уже  хорошо  знал,  как  прокладывать  провода,  подключать  их  к  телефонному  аппарату.  Через  три  дня  все  было  закончено,  и  Ваня  решил  позвонить  сам.  Он  видел,  как  это  делал  электрик.  Покрутив  ручку  магнето  для  подачи  сигнала,  он  снял  трубку  с  аппарата  и  приложил  к  уху.
     -  Чаво? – услышал  голос  парнишки,  которому  помогал  в  работе.
     -  Митька,  ты  где? – спросил  Ваня.
     -  У  счетовода.
     -  Не  бреши!  Как  это  у  счетовода,  ежели  я  тебя  тут  слышу?
     -  Так  телефон  же,  знамо,  по  проволоке  и  слышишь…
     Настолько  это  было  ново,  что  не  только  пацаны,  но  и  сами  электрики  не  могли  поверить,  что  телефон  не  жульничество,  а  реальность!..
     Шли  годы,  подрастал  Ваня,  росло  его  мастерство.  Он  уже  умел  работать  на  некоторых  станках,  участвовал  в  их  ремонте.  Неплохо  разбирался  в  электричестве.
     А  отец,  Афанасий  Яковлевич,  все  чаще  и  настойчивей  напоминал  сыну,  что  пора  жениться.  Ивану,  напротив,  казалось  еще  рано  связывать  себя  семьей.  Надо  овладеть  заводской  работой,  чтоб  жить  безбедно.  Он  ведь  помнил  наказ,  который  дал  себе  еще  мальчишкой:  «Стать  богатым».  Но  время  шло,  а  богатство  не  приходило.
     В  один  из  дней,  когда  отец  особенно  настойчиво  напомнил  сыну  о  женитьбе.  Иван  обронил:
     -  Ладно,  засылай  сватов.
     Отец,  лежавший  в  это  время  на  печи,  от  радости  скатился  на  пол,  как  молодой:  «Не  ослышался  ли?!».
     -  К  кому  же  засылать?  К  Марфутке?
     -  К  Тане  Захаровой.
     -  Господь  с  тобой! -  отмахнулся  отец, - разве  мы  пара  им?  У  них,  вон,  лавка,  своя  мельница  на  Шараме…
     -  Тогда  совсем  не  стану  жениться!
     Закручинился   Афанасий  Яковлевич.  Ивану   уже  перевалило  за  двадцать.  Как  жених,  он  был  переросток.  Отец  беспокоился,  чтоб  сын  не  истрепался  и  не  остался  бобылем.  Хотелось,  чтоб  все  было,  как  у  людей.  Покряхтел,  поразмышлял  над  блаженной  просьбой  сына:  «Ладно,  зашлю  сватов,  а  там – что  будет».
     К  удивлению  Афанасия  Яковлевича  и  всей  улицы  родители  красавицы  Тани  Захаровой  отдали  богатую  дочь  за  бедного  крестьянского  сына.  Отец  невесты  Михаил  Ананьевич  рассудил  разумно:
     -  За  работящего  и  делового  парня  отдаю  свою  дочь.
     Вторым  удивлением  поселка  был  отказ  Ивана  Климова  от  приданого.
     -  Сам  наживу!  -  ответил  он  на  удивленные  вопросы.
     Теперь  на  Иване   лежала  забота  о  жене,  надо  подыскивать  хорошую  и  надежную  работу.  В  те  годы  горнопромышленность  потряс  очередной  экономический  кризис.  Уральское  железо  упало  в  цене,  наступила  невостребованность  рабочих  рук,  значительно  упал  и  заработок.
     На  Михайловском  заводе  вследствие  избытка  рабочей  силы,  трудились  по  очереди.  Одни  работали,  другие  гуляли.  Были,  так  называемые,  «гулевые  дни»,  иногда  до  двадцати  дней  в  месяц.  Хорошей  иллюстрацией  создавшегося  положения  была  статья  в  «Екатеринбургской  неделе»  №23  за  1892  год.
     «Михайловский  завод. (Переселенческое  движение).  Наконец-то,  после  многих  лет  непосильной  борьбы  с  безработицей,  мастеровые  наши  вынуждены  были  навсегда  бросить  и  забыть  свой  исконный  горнозаводской  труд,  покинуть  свои  дедовские  насиженные  гнезда  и  добровольно   переселиться  в  далекую  Сибирь,  на  свободные  там  земли,  чтоб  заняться  новым  для  них  земледельческим  трудом.
     Благодаря  всеобщему  упадку  благосостояния  в  здешнем  заводе  они  продали  за  бесценок  дом  и  хозяйство,  стоившее  по  меньшей  мере  300-500  руб.  они  отдали  за  100  руб…»
     Ивана,  поставившего  себе  цель  самостоятельно  выйти  в  люди,  такой  порядок  на  заводе  не  устраивал.  Спустя  месяц  после  свадьбы,  перекинув  через  плечо  сапоги (подарок  тестя),  простившись  с  молодой  женой,  босым,  берег  обувь,  отправился  пешком  в  Нижние   Серги  за  тридцать  верст.
     Протопал  по  толстым  доскам  плотины,  еще  покрытых  утренней  росой,  миновал  первые  дома   Воронинской  слободы  и  по  крутому  подъему,  уходящей  вверх  проезжей  дороги,  медленно  вскарабкался  на  Сабарский  Увал.  Здесь  остановился   передохнуть  и  последний  раз  глянуть  на  родной  поселок.
     Глазам  открылась  красивая  панорама.  Слева  только  что  очистившийся  от  тумана  и,  точно  умытый,  поблескивал  под  первыми  лучами  солнца  большой  Михайловский  пруд,  с  одинокими  лодками  рыбаков.  Прямо  перед  собой,  внизу  он  видел  плотину  с  огромными  запорными  колесами,  выстроившимися   в  ряд.  Справа  от  плотины  по  деревянным  скатам  сбегала  вода  и  бурунчиками  падала  в  продолжение  Серги,  убегавшей  туда,  за  Власкину  гору.  За  плотиной  дымил  черными  железными  трубами  завод.  Хорошо  была  видна  белая  стена  кузницы,  а  рядом  с  ней – слесарка,  где  еще  неделю  назад  работал  он.
     Далее  за  заводом  начиналась  Большая  улица.  По  левую  сторону  от  нее  стоял  дом  управляющего,  утопающий  в  зелени  тополей.  Дальше  краснела  кирпичная  кладка  недостроенного  ремесленного  училища.  А  там,  чуть  наискосок,  на  другой  стороне  улицы  возводился  корпус  новой  каменной  церкви.
     Иван  мельком  окинул  весь  поселок,  расположенный  в  большой  овальной  чаше,  в  низине,  и  по  склонам  гор,  и  задержал  взгляд  на  противоположном  островке  леса,  где  было  кладбище.  Там  в  деревянной  часовенке  совсем  недавно  он  обвенчался  с  Таней  Захаровой.
     Он  улыбнулся  каким-то  своим  мыслям,  поправил  на  плече  сапоги  и  зашагал  дальше.  Не  мог  он  подумать,  что  через  какие-то  пять-шесть  лет,  в  каждый  его  приезд  в  Михайловск  на  этом  самом  месте  именитые  граждане  поселка  будут  встречать  его  хлебом- солью,  как  дорогого  и  уважаемого  гостя.

ПОПЫТКА  КРЕПКО  ВСТАТЬ  НА  НОГИ

     Нижними  Сергами,  как  и  Михайловским  заводом,  в  те  годы  владели  частные  арендаторы,  объединившиеся  в   «Товарищество   Сергинско-Уфалейских  горных  заводов».  Нижне – Сергинский     завод    имел  две  мартеновские  печи,  прокатный  цех.  Он  выпускал  листовое  железо,  кровельный  и  котельный  лист.  Поселок  по  площади  был  немного  больше  Михайловска,  но  по  населению  превосходил  почти  в  два  раза.
     Где  остановился  Иван,  мой  дед,  и  как  устраивался  на  работу,  неизвестно.  Знаю  только,  что  он  принимал  участие  в  прокладке  телефонной  линии  от  Нижних  Серег  к  Михайловску.
     В  бригаде,  где  работал  Иван,  руководил  подвеской  проводов  бригадир,  не  очень  разбиравшийся  в  технике,  но  исполнительный.  От  подчиненных  он  требовал   неукоснительно  выполнять  инструкцию.
     -  Проволоку   натягивайте  не  шибко,  чтоб  был  провис, - требовал  он.
     -  Зачем? -  допытывался  дотошный  и  любознательный  Климов.
     -  Этак  надобно,  начальство  сказывало.
     В  работе  был  Иван  аккуратен,  любил,  чтоб  результат  его  труда  радовал  людей.  Поэтому  натягивал  проволоку,  как  струна,  «Чтоб  баще  было».  И  то  ли  бригадир  с  земли  не  очень  различал,  как  натянут  провод,  то  ли  попустился  спорить  с  настырным  рабочим,  только  некоторые  участки  между  столбами  были  выполнены  с  нарушением  инструкций.
     Целое  лето  проработал  Климов  на  прокладке  телефонной  линии.  Платили  хорошо,  и  всегда  была  работа.  Жил  безбедно,  но  не  богато.
     В  конце  августа  в  Нижне-Сергинском  поселке  появился  мужичок,  разъезжавший  по  улицам  на  тройке  с  бубенцами  и  угощающий  всех  в  трактире  водкой.   Говорили,  что  он  вернулся  с  золотых  приисков,  там  ему  крупно  повезло.
     «Вот  где  богатство, - думал  Иван,  - мне  бы  этакие  деньги,  я  бы  не  так  ими  распорядился.  Часть  оставил  бы  на  хозяйство,  часть  откладывал  в  банк».
     Он  никому  не  говорил  о  своей  мечте.  Внимательно  прислушивался  к  разговорам,  где  часто  звучали  незнакомые  слова:  прииск,  россыпи,  промывка.  Назывались  места:  Березовск,  Сысерть,  Пышма,  но  чаще  упоминалось  село  Аятское.  Там,  сказывали,  золото  прямо  по  улицам  рассыпано.  Не  ленись,  подбирай!
     Проводку  телефонного  провода  закончили  в  конце  осени.  Иван  взял  расчет  и  уехал  в  Михайловск.  Дома  молодой  жене  объявил:  «Едем  на  золотые  прииски».
     Двинулись  в  путь  зимой.  Почему  зимой,  остается  загадкой.  Может,  решили,  что  санный  путь  лучше. Или  Иван  загадал  с  Нового  года  начать  новую  жизнь.  Так  или  иначе,  но  проездной  билет  он  получил  в  конце  декабря.
     Этот  билет  сохранился  у  меня  в  архиве,  там  записано:  «Предъявитель  сего  Пермской  губернии  Красноуфимского  уезда  Михайловской  волости,  крестьянин  Иван  Афанасьевич  Климов  отпущен  от  Михайловского  волостного  правления  для  жительства  в  разных  губерниях…»
     Здесь  же,  в  билете,  указывалось:  23  года,  рост  2  аршина  9  вершков (1  метр,  82  см),  волосы,  брови – русые,  глаза – серые,  нос,  рот – обыкновенные,  подбородок,  лицо -   чистые,  особых  примет  не  имеет.  При  нем  следует  жена  Татьяна  Михайловна,  17  лет.
     В  санной  кошёвке,  укрытые  пологом  по  уши,  супруги  катили  по  накатанной  дороге  среди  пихтового  леса,  запорошенного  белым,  искрящимся  снегом.   Накануне  отъезда  старший  заводской  телефонист  попросил  Ивана  узнать  в  Нижних  Сергах,  почему  прервалась  телефонная  связь.  Климов  заверил,  что  поручение  выполнит.
     И  сейчас,  двигаясь  вдоль  столбов,  на  которые  еще  недавно  поднимался  с  помощью  ножных  когтей,  к  своему  удивлению  заметил,  что  почти  все,  провислые   летом  провода,  сейчас  натянулись.
     На  спуске  с  горы  в  лог  вдруг  крикнул  возчику:  «Стой!»  Кучер  натянул  вожжи.  Иван  откинул  полог  и  выбрался  из  саней  на  дорогу.  Шагнув  в  сторону  столбов,  провалился  в  снег  по  пояс.
     Между  двух  столбов  проволока  оборвалась.  Концы  ее  зарылись  в  сугроб.  Это  были  последние  столбы,  перед  завершением  работ,  между  которых  натягивал  провод  Иван.
     «Придется  слать  депешу  в  Михайловск  со  встречным  путником»,  -  подумал  Иван,  забираясь  обратно  в  кошёвку.  Отъехав  от  злополучного  места  с  полверсты,  снова  обнаружил  порыв.  И  опять  на  столбах,  где  трудился  он!   Отвернулся  Иван.  Стал  смотреть  в  другую  сторону,  чтоб  не  видеть  следующих  обрывов,  в  чем  он  был  вполне  уверен.  Это  было  наказание  за  его  строптивость.  Первый  горький  опыт,  который  он  запомнил  на  всю  жизнь.  Позднее  узнал  у  практиков,  что  металл  при  холоде  сжимается.
     По  приезде  в  Нижние  Серги,  пока  на  постоялом  дворе  меняли  лошадей,  Иван  сходил  в  контору  и  сообщил  начальнику  телефонной  станции  о  порывах  проводов  и,  подумав,  добавил:
     -  Расходы  за  восстановление  линии  запишите  на  мой  счет.
     -  Что  вы,  Иван  Афанасьевич!  У  нас  есть  средства  на  ремонт.
     -  Я  виновник,  я  и  ответчик.
     Начальник  пожал  плечами:
     -  Как  вам  будет  угодно.
     -  Не  мне,  а  моей  совести  так  угодно!

НА  НОВОМ  МЕСТЕ

     Аятское  село  поразило  Ивана  своей  убогостью.  Наслушавшись  рассказов  об  удачах  на  золотых  приисках,  он  ожидал  увидеть  богатое  поселение  с  зажиточным  народом.  Оказалась – почти  нищета.  Почва  каменистая,  урожаи  хлеба  незавидные  и,  чтоб  не  помереть  с  голоду,  крестьяне  трудились  на  казенных  золотых  промыслах.
     Впору  бежать  от  этой  убогости  прочь.  Но  жена  на  сносях,  пришлось  временно  осесть  и  зарабатывать  на  кусок  хлеба.
     За  год  жизни  в  селе   Иван  перепробовал  многие  работы.  От  природы  сильный  и  выносливый,  он  вынимал  с  помощью  ворота   золотоносный  песок  из  дудки  и  подвозил  его  на  тачке  к  промывке.  Качал  воду  ручным  насосом,  работал  на  промывке  у  вашгерда.
     В  праздничные  дни,  особенно  на  десятую  пятницу  по  Пасхе,  они  с  женой  ездили   в  соседнее   Коневское  село  на  ярмарку.   «Вот  это  жизнь!» - думал  Иван,  осматривая  окрестности  села.  По  площади  не  более  Аятского  и,  вроде  бы,  домов  не  больше,  но  каких!  Все  под  железными  крышами,  опалубленные,  с  новыми  тесовыми  воротами.  И  народ  все  крепыши,  хорошо  одетые.  Да  и  как  им  не  быть  зажиточными – по  золоту  ходят.  Разработка  золотых  жил  производилась  прямо  на  улицах,  у  иных  даже  во  дворах -  бери,  не  хочу.
     И  стал  Иван  подумывать  о  переезде  в  Конево.   К  этому  еще  подталкивало  здоровье  первенца – сына,  подхватившего  оспу.  Думалось,  что  в  богатом  селе  можно  хорошего  доктора  нанять.
     Летом  1892  года  переезд  состоялся.  В  Конево,  кроме  рассыпного  золота,   имелось  самородное,  вкрапленное  в  кварц.  Для  размельчения   кварца  применяли  паровые  бегуны.   На  обслуживание  их  и  нанялся  мой  будущий  дед  Иван .
     Здесь  ему  несказанно  повезло.  На  прииск  поступили  новые  зарубежные  донки (насосы  для  откачивания  воды ).  До  сих  пор  из  золотоносных  колодцев  воду  откачивали  вручную,  а  новые  донки  работали  от  электричества.
     В  течение  нескольких  дней  бились  инженеры   над  заморскими  механизмами,  но  пустить  их  так  и  не  смогли.   Иван  Климов,  имевший  уже  некоторое  представление  о  работе  с  электричеством,  молча  наблюдал  за  бесплодными  стараниями   дипломированных  специалистов  и  что-то  смекнул.  Пришел  к  управляющему  приисками,  предложил  свои  услуги.
     -  Что  ты,  Климов?  -  удивился   управляющий,  инженеры  не  могут  ничего  сделать,  где  тебе?
     -  А  я  пущу  донки!
     Управляющий  усмехнулся,  но  разрешил  рядовому  слесарю  попробовать  приложить  свое  умение.  Вскоре  донки  заработали!  (Всего-навсего  Иван  изменил  полюсность  контактов).
     -  Ну,  Климов,  благодарю  тебя.  Дам  указание  выдать  тебе   месячный  оклад.
     -  Ваше  превосходительство,  у  вас  целый  месяц  работали  три  инженера  и  ничего  не  смогли  сделать.  Я  один  наладил  насосы.   Так  что  мне  положено  три  оклада.
     -  Однако,  Климов,  ты  далеко  пойдешь!  -  расхохотался  управляющий  и  велел  выплатить  тройную  сумму.
     Такие  насосы  появились  и  на  соседних  приисках,  и  там  с  ними  была  заминка.  Прослышав,  что  в  Конево  объявился  мастер  по  насосам,  поехали  к  нему  за  советом.  Но  Иван  Афанасьевич  поставил  условие:
     -  Присылайте  за  мной  тройку  лошадей,  а  за  наладку  плата  200  рублей  серебром.
     Многих  это  шокировало,  не  все  соглашались  на  грабительские  условия  молодого  рабочего.   Но  некоторые   выполняли  причуды  Ивана,  и  в  короткий  срок  он  из  прилично  зарабатывающего  слесаря  превратился  в  состоятельного,  всеми  уважаемого  человека.
     Далее  судьба  забросила  Ивана  Афанасьевича  с  супругой  в  Невьянск,  где  он  устроился  работать  не  слесарем,  а  сотрудником  заводоуправления.   Безбедная  жизнь  налаживалась,  а  вот  рождавшиеся  дети  долго  не  задерживались  на  белом  свете.
     Сын – первенец,  родившийся  еще  в  Аяти,  и  нареченный  Василием,  прожил  немногим  более  года  и  скончался  от  оспы.  Две  девочки –погодки  Шурочка  и  Манечка  умерли  от  скарлатины.  Наконец,  бог  смилостивился  и  подарил  супругам  в  1894  году  сына,  которого  назвали  Анатолием.  Через   два  года  родилась  дочь  Клавдия.
     В  Невьянске  Иван  Афанасьевич  сошелся  со  многими  видными  людьми  города.  Одним  из  них  был  инженер   Александр  Степанович   Левитский,  управляющим  заводом.  В  скором  времени  его  назначили  горным  начальником   Гороблагодатского  округа.  Он  пригласил  Ивана  Климова  в  качестве  мастера  механических   мастерских  на   гору  Благодать.

ВЕРШИНА  БЛАГОПОЛУЧИЯ

     В  начале   20  века  семья  Климовых  переехала  на  новое  место  жительства.  К  описываемому  времени  горы    Благодати,  как  таковой,  уже  не  было,  осталось  только  название.  За  время  эксплуатации  гору  давным-давно  срыли  и  углубились   в  землю,  образовав,  так  называемые,  выработки,  которые  обозначались  номерами.  Возле  выработки  №9  стоял  большой  одноэтажный  деревянный  дом.  Дом  был  казенный  и  рассчитан  на  две  семьи,  с  отдельными  парадными  входами.  В  нем  и  поселились  Климовы.   Вторую  половину  дома  занимала  семья  из  восьми  человек  штейгера  Ивана   Семеновича   Хмельного.
     Каждая  половина  дома  состояла  из  пяти  комнат:  прихожая,  кухня,  маленькая  комната,  столовая,  гостиная,  спальня.  При  доме  была  большая  усадьба – огород,  конюшня,  баня.  В  огороде  сажали  картошку,  огурцы,  морковь,  свеклу,  брюкву.
     Работы  у  Ивана  Афанасьевича  было  много.  Вставал  он  рано,  с  рассветом  и  шел  в  ту  выработку,  где  накануне  починяли   какой-нибудь   механизм.  Тщательно  проверял,  проделанную  работу,  определял,  что  еще  требуется  сделать.   Возвращался  домой  пить  кофе.  Затем,  уходил  на  работу,  где  часто  задерживался  до  позднего  вечера,  но  на  обед  в  двенадцать  часов  приходил   аккуратно.  Всегда  соблюдал  режим  дня.
     Татьяна  Михайловна  вела  все  хозяйство:  ухаживала  за  скотиной,  работала  в  огороде,  растила  детей.  В  декабре 1902  года   родилась  еще  одна  дочь  Анна,  которую  в  семье  стали  любовно  называть  Нюцей,  она  была  очень  прехорошенькая.
     На  следующий  год  в  августе  1903  года  родилась  дочь  Соня.  Но  время  рождения  третьей  дочери  омрачилось   последними  днями  жизни  сына.  Толя  уже  учился  в  школе,  когда  у  него  развился  костный  туберкулез.  Чтоб  спасти  мальчика,  врачи  советовали  отнять  ногу.  Толя  сказал  отцу:  «Я  не  хочу  жить  калекой».   Иван  Афанасьевич  хоть  страдал  безмерно,  видя  гибель  любимого  сына,  перечить  ему  не  стал.  Умер  Толя  в  возрасте  11  лет.   Семья  тяжело  переживала  смерть  сына,  и  только  время  постепенно  залечило  душевные  раны.
     Жизнь  продолжалась.  Подросли  дочери  и  одна  за  другой  начали  учиться  в  гимназии.  Иван  Афанасьевич  всегда  состоял  в  родительском  комитете.  Однажды  он  спросил  у  начальницы:
    - Которая  из  моих  дочерей  лучше  учится?
     -  Сусанна.
     -  Да  ведь  у  Клавдии  лучше  отметки.
     -  Сусанна  работает,  учит  уроки,  а  Клавдия  этого  не  делает – просто  у  нее  прекрасная  память.
     В  семье  Клавдия  пользовалась  особой  привилегией .  Родители  не  заставляли  ее  ничего  делать,  во  всем  потакали  ей.  А  Соня  и  Аня  помогали  по  хозяйству,  хотя  в  доме  была  работница.  Еще  был  конюх,  он  же  дворник  и  истопник.  Перед  праздниками,  когда  проводилась  большая  уборка   и  стирка,  приходила  из  поселка  помогать  крестьянка  Григорьевна.  В  такие  дни  Клавдия  работала  вместе  со  всеми,  но  только  протиркой  абажуров.
     Часто  вечерами  собиралась  вся  семья,  приходила  и  домработница.  Глава  семьи  читал  вслух  газеты,  остальные  слушали  и  занимались  рукоделием.  Иногда  пели  хором  или  слушали  граммофон.  Посещали  всей  семьей  клубный  театр  в  Кушве.  Театр  возглавлял  опальный  граф  Александр  Николаевич  Толстой.  Ставили  «Власть  тьмы»,  «Грозу»,  «Бедность  не  порок»,  «На  дне».
     В  Рождество  и  на  Пасху   Хмельнов  привозил  в  дом священника  для  проведения  службы.   Татьяна  Михайловна  была  очень  набожна  и  принимала  участие  в  богослужении.   А  Иван  Афанасьевич  в  это  время  сидел  в  столовой  возле  накрытого  стола.   Когда  служба  заканчивалась,  он  приглашал  священника  за  стол.
     -  Монасие  сие  приемлют, - говорил  священник,  перекрещивая  лоб  и   усаживаясь  за  трапезу.  Поздно  ночью  пьяного  батюшку  увозили  на  лошади  домой.
     Иван  Афанасьевич  не  признавал  церкви  и  попов.  Их  он  называл  длинногривыми,  любил  с  ними  спорить.  Говорил  им,  что  они  продажные.
     -  Богач-торгаш  поставит  свечу  за  рубль,  вы  молитесь  за  него,  а  вон  далеко  в  углу  стоит  нищий,  у  него  нет  денег  и  на  копеечную  свечу,  но  он  честный  человек,  так  его  в  ад,  а  за  рублевую  свечу – в  рай.
     Креста  он  не  носил,  но  бога  признавал,  как  неразгаданную  силу  природы.
     На  Благодати,  кроме  магнитного  железняка,  были  еще  валунчатые  руды,  они  требовали  особой  обработки – промывки.  На  руднике  существовала   рудопромывальная   фабрика,  но  старая,  разрушающаяся.  В  1912  году  была  построена  новая.   Иван  Афанасьевич  принимал  самое  деятельное  участие  в  монтаже  оборудования,  много  вносил  новшеств.  Когда  работа  была  закончена  и  фабрику  пустили  в  действие,  Ивану  Афанасьевичу  дали  премию  в  размере  500  рублей.  Однако  в  тот  торжественный  день  он  домой  пришел  расстроенный  и  пожаловался  жене:
     -  Инженерам  почести,  а  мне  вот  только  деньги.
     Позднее,  когда   к  ним   привезли  экскаваторы   «Марион»  в  разобранном  виде,  рабочие  собирали  его  под  руководством  горных  инженеров  при  непременном  участии  Климова.
     Иван  Афанасьевич  богатства  добился,  но  это  богатство  для  него  обернулось  и  худой  стороной – выпивкой.   Раза  два  в  году  у  него  случались  запои,  длившиеся  две-три  недели.  Это  мешало  ему  в  продвижении  по  службе.
     При  своей  энергии,  трудолюбии  и  сообразительности  он  мог  бы  подняться  выше.   Но  и  в  этой  должности,  какую  занимал,  пользовался  почетом  и  уважением.  Избирался  на  несколько  сроков  присяжным  заседателем  в  Верхотурский  суд.   Дружил  со  многими  известными   деятелями.  Так  он  был  в  приятельских  отношениях  с  управляющим  Златоустовского  завода   В.Ф.  Фидлером,  впоследствии  первым  главным  инженером   Уралмашиностроя.
     Пора  жизни  на  Благодати  была  самой  деятельной  и  денежной.  В  полном  смысле  «Благодатной».  Но  в  начале   1917  года   Иван  Афанасьевич  рассорился  с  новым  начальством,  уволился  и  уехал  в  Михайловск.
     Вместо  него  механиком  мастерских  остался  его  брат  Владимир   Афанасьевич,  большевик.  С  ним  пока  остались  дочери   Ивана  Афанасьевича.   Сусанна  заканчивала  пятый  класс  гимназии,  а  Клавдия  и  Анна   работали  в  бухгалтерии  рудника.
     Владимир  Афанасьевич  Климов (1882 – 1919 )  в  1910  году  в  Самаре  за  революционную   деятельность  был  арестован.   Ему  грозила  каторга,  но  Иван  Афанасьевич  сумел  его  спасти.   Он  доказал  суду,  что  брат  будто  бы  психически  нездоровый,  так  как  мать  родила  его,  когда  ей  было   40  лет,  в  то  время  это  считалось   ненормальным.   В  1913  году  Владимир  ушел  а  армию  и  вернулся  в  1916  году  Георгиевским  кавалером.
     На  Благодати  Владимир   Афанасьевич  выступал  на  всех  митингах.
     -  Большевик – это  человек,  который   живет  не  для  себя,  а  для  других, -  говорил  он  своей  племяннице  Сусанне.
     В  эти  годы  Владимир  был  уже  женат  на  Сухоруковой  Зое   Андреевне,  у  них  было  две  дочери  Вера  и  Фаина.
     Зоя   ругала  мужа:
     -  Вот  рабочим  всем  ты  делаешь  хорошо,  а  нам?
     -  Зоинька,  наша  очередь  последняя.
     Днем  Владимир  работал,  а  ночами  сидел,  писал,  занимался   самообразованием.  Когда  пришел  Колчак,  он  с  семьей  эвакуировался  в  Сибирь  и  там   в  1919  году  умер  от  сыпного  тифа  в  возрасте  37  лет.

КРАХ

     Ивану  Афанасьевичу,  вернувшемуся  в  Михайловский  завод  под  родительский  кров,  надо  было  начинать  новую  жизнь.  К  этому  времени  он  накопил  тридцать  семь  тысяч  рублей.  Сумма  по  тем  временам  немалая!   Первым  делом  мечтал  он  купить  в  поселке  хороший  дом,  а  на  пруду,  возле  деревни  Аракаево   построить  дачу  и  обзавестись  моторкой.  Потом  всей  семьей  отправиться  в  длительное  путешествие  по  Каме,  побывать  в  Москве  и  Петрограде.
     Он  ходил  по  поселку,  присматривался  и  приценивался  к  хорошим  домам.  Хотел  купить  каменный  дом   купца  Судакова   на  Большой  улице.  Но  не  купил,  что-то  его  остановило. ( Хорошо  сделал,  что  не  купил. Этот  дом  вскоре  у  хозяина  отобрала  новая  власть ).
     Купил  двухэтажный  деревянный,  рубленый  дом  по  улице  Банной  (ныне  улица  Рабочая )  за  три  тысячи  рублей.. Примечательно,  что   купчая  на  приобретение  дома  была  составлена  20  октября  1917  года,  то  есть  за  пять  дней  до  Октябрьского  переворота .
     В  Михайловск,  во  вновь  приобретенный  дом  с  горы  Благодати,  в  отдельном  железнодорожном  вагоне   была  перевезена  вся  мебель,  продукты,  даже  корова.  Иван  Афанасьевич  с  Татьяной  Михайловной  начали  настраивать  жизнь  на  новом  месте.  Казалось,  что  ничего  не  должно  помешать:  в  банке  лежали  привычные  сбережения,  были  продукты,  кой-какая  скотина,  но…
     Иван  Афанасьевич  не  раз  битый  жизнью,  был  осторожен  и  поэтому,  переведя  деньги  в  Михайловский  банк,  спрашивал  председателя  банка:
     -  Не  перевести  ли  деньги  в  недвижимость,  время  больно  неспокойное?
     -  Что  вы,  Иван  Афанасьевич,!  Мои  сбережения  тоже  положены  в  банк,  и  я  не  беспокоюсь.
     27  декабря   1917  года   ВЦИК  принял  декрет  о  национализации  банков.   Тридцать  семь  тысяч  рублей,  накопленных  Климовым  за  годы  работы,  исчезли.  В  один  момент  семья  из  состоятельных  людей  превратилась  в  нищих .
     Летом  1918  года  началась  гражданская  война,  страдания  принял  уже  весь  народ.   Деньги  обесценились,  и  основной  твердой  валютой  стал  товар.  В  обмен  на  продукты  пошли  вещи,  предметы  обихода.   Иван  Афанасьевич,  вспомнив   былое  ремесло,  стал  слесарить.  А  слесарь  он  был  отменный!   Делал  сверла,  винторезные  доски,  замки,  ведра,  напильники,  даже  пистолеты,  все  обменивал  на  продукты.  Вернулись  с  Благодати   дочери,  стали  помогать  матери  по  хозяйству.
     Татьяна  Михайловна  была  среднего  роста,  стройная,  лицо  овальное,  лоб  высокий,  нос  прямой,  волосы  черные,  густые.  По  характеру   добрая,  однако,  бывала  злая,  вспыльчивая.  Некоторые  черты  характера   унаследовала  старшая  дочь – Клавдия,  она  отличалась   необузданной   капризностью.
     Хорошим  подспорьем  в  питании  была  рыбалка.   Иван  Афанасьевич,  умевший  с  детства  плести  сети,  из  прочных  ниток  сделал  три  десятка  морд  и  по  весне  устанавливал  их  на  пруду,  во  время  нереста  рыбы.   Улов  был  таков,  что  рыбой  он  заполнял  лодку  до  краев.   Зимой  сушеная  рыба  была  хорошим  кормом  для  кур.
     Мука,  запасенная  еще  в  дореволюционные  годы,  пока  была.  Она  хранилась  в  сенях   первого  этажа,  в  большом  деревянном  ларе.   Муку  расходовали  бережно,  чтоб  растянуть  надолго.   Однажды  хозяйка  дома  открыла  ларь,  и  на  нее  пахнуло   прогорклостью -  мука  испортилась!  Это  был  удар,  у  Татьяны  Михайловны  случился  инсульт.   Через  несколько  дней  25  июля   1919  года  она  скончалась.  Семья  осиротела.
     Как  Иван  Афанасьевич  ни  любил  свою  жену,  как  ни  горевал,  надо  было  вводить  в  дом  женщину,  чтоб  воспитать,  как  положено,  троих  дочерей.   Его  сестра  Елизавета  сосватала  невесту  и  через  сорок  дней   после  смерти  Татьяны  Михайловны   Иван  Афанасьевич  посватался  к  вдове   Петровой  Марии  Михайловне  (1891 - 1968 ).
     Мария  Михайловна  знала,  что  Климов  выпивает,  а  она  по  этой  причине  намучилась  с  первым  мужем,  поэтому  новому  жениху  отказала.
Но  Климов  был  человеком  настойчивым.  Он  не  отступил  от  своего  намерения.  Главным  козырем,  который  сломил  неуступчивость  молодой  вдовушки,  были  обещания  жениха:
     -  Я  поставлю  на  ноги  вашего  сына,  выучу  и  выведу  в  люди.
     Каждая  мать  желает  своему  ребенку  счастья.   А  Мария  Михайловна,  бедная  швея,  конечно  же  с  благодарностью  ухватилась  за  руку  помощи,  которую  ей  протягивал  состоятельный  покровитель.  Ради  сына  она  согласилась  выйти  за  пьющего  человека  и  войти  в  большую   незнакомую  семью.  ( Климов  сдержал  свое  слово.  Сын  моей  бабушки,  а  мой  отец   Михаил  Гаврилович  Петров  уходил  на  пенсию  в  1968  году  с  должности  инженера-конструктора  первой  категории   Уралмашзавода ).

НОВЫЕ  ЛИЦА

     Мария  Михайловна  Петрова,  в  девичестве   Коровина,  была  дочерью  Михаила  Васильевича  Коровина ( 1849 – 1902 )  и  Анны  Ивановны  Коровиной,  в  девичестве  Пименовой  ( 1859 – 1945 ).
     Отец,  Михаил  Васильевич,  сначала  был  купцом,  потом  занялся  починкой  гармоний.  Умер  он  от туберкулеза,  пьяный  уснул  в  снегу  и  застудил  легкие.  Человек  был  добрый.  А  жена,  Анна  Ивановна,  напротив,  была  жестока.
     Мария  Михайловна,  моя  бабушка,  за  два  месяца  до своей  кончины   поведала  историю  своей  жизни,  я  привожу  ее  здесь  с  некоторыми  сокращениями:
     -  У  нас  папа  пил,  бросал  семью,  уезжал,  возвращался.  Нас,  детей,  было  четверо: Я,  Глаша,  Федор,  Георгий.  Мама  занималась  шитьем.  Сыновья  пошли  учиться.  Мне  исполнилось  шесть  лет.   Маме  было  трудно.  Я  стала  заготавливать  дрова.  У  нас  строили  барки,  много  было  всякого  отброса (щепы),  я  собирала  ее.   Так  продолжалось  полтора  года.  А  тут  поспевали  в  лесу  ягоды.  Мама  со  знакомыми  отправляла  меня  в  лес.  И  по  черемуху,  и  по  малину,  и  по  смородину.  Опять  заработок.
     -  Нечего  даром  хлеб  есть, - говорила  мама, - надо  зарабатывать  его.
     Вот  я  и  зарабатывала.  Когда  подросла,  отдали  меня  в  семью  судебного  следователя  горничной.  Жила  я  с  прислугой . Мне  надо  было  прибирать  в  комнатах.  Прожила  там  месяца  два  или  три.  Получила  за  это  деньгами  и  отрез  материи  на  платье.  Потом  отправили  меня  учиться.  Было  мне  трудно,  потому  что  у  нас  имелось  много  мелкой   скотины.  Все  это  было  мне  нагрузкой.   Я  закончила  три  класса,  дальше  мне  мама  не  дала  учиться.  Послала  снова  в  богатый  дом  прислугой.
     Мы  жили  в  Михайловском  заводе  на  Большой  улице  рядом  с  домом  Тепикина.  Жили  на  квартире (снимали  четыре  комнаты ).  Напротив,  через   улицу,  была  почта.  Из  ее  окон  хорошо  было  видно,  что  делалось  у  нас  в  доме.  Петров  всегда  поглядывал,  как  я  накрывала  на  стол,  как  убирала  посуду.
     Как-то  пришла  я  на  почту,  он  мне  улыбнулся  и  говорит:
     -  Какая  кудряшка.
     Я  приняла  это  за  насмешку.  Одевалась  я  тогда  хорошо.   Модные  платья,  стянутые  в  талии  поясом,  на  голове  шляпа  с  пером,  в  руках  зонтик  от  солнца.
     Однажды  мы  с  мамой  шли  по  улице  и  увидали,  что   в  здание  почты  вошли  китайцы  с  товаром.  Мы – за  ними.. И  тотчас  вошел  Гаврил  Дмитриевич,  чтоб  поглядеть  на  меня.   Мама  выбрала  голубое  покрывало,  но,  порывшись  в  кошельке,  не  смогла   набрать  нужную  сумму.  Петров  тотчас  предложил  деньги.
     На  другой  день  мама  стала  посылать  меня  отнести  деньги  Петрову.  Я  упиралась,  ссылаясь  на  его  приставания.  Но  мама  стояла  на  своем.  Пришлось  подчиниться.
     В  доме  моей  подруги   Гаврил  Петров   организовал  вечеринку  и  пригласил  моего  брата   Георгия,  который  играл  на  гармошке.  И  просил,  чтоб  он  пришел  с  сестрой.  Мама  меня  не  отпускала:
     -  Какая  тебе  вечеринка!
     Но  Георгий  уговорил  маму,  сказав,  что  сестра  будет  под  его  присмотром.
     Я  умела  танцевать  всё:  вальс,  польку,  венгерку.  И  много  танцевала.  А  Петров  совсем  не  умел.   Потом  он  преподнес  мне  коробку  шоколадных  конфет.   Я  отказалась, но  Георгий  положил  коробку  себе  в  карман.
   Поздно  ночью   Петров  пошел  нас  провожать,  и  взял  меня  под  руку.  Он  высокий,  я  маленькая.  Идти  с  ним  неудобно,  но  и  отказаться  нехорошо.  Голос  у  него  был  женский,  от  этого  он  был  мне  еще  больше  неприятен.
     Петров  сделал  мне  предложение,  и  Георгий  просил   меня  сказать:  «Да».  Я  и  сказала,  не  ожидая,  что  речь  идет  о  замужестве.  На  другой  день  мама  говорит:
     -  Надо  делать  приданое.
     Я  в  слезы.  На  что  мать  ответила:
     -  Я  тебя  не  за  лапотника   отдаю,  а  за  почтового   начальника.
     (  Гаврил  Дмитриевич  Петров  был  коллежским  регистратором)).
     На  следующий  день  приехали  сватать:  Петров  и  его  начальник  с  женой.   Зажгли  лампаду  и  молились  с  Петровым.   Я  держала  тарелку  с  платком – подарок  жениху.   Он  взял  платок,  положил  деньги.
     Я  стала  плакать,  что  выходить  за  него  не  хочу,  он  мне  не  нравится.  Жена  начальника  говорила,  что  он  хороший  человек,  вы  привыкните  и  будете  хорошо  жить. Соседи  подбрасывали  мне  записки  о  том,  что  Петров  гуляет  с  другой  женщиной,  пьет.   Мама  рвала  записки.  Я  от  жениха  пряталась  под  кровать.  Он  приходил,  спрашивал:
     -  Где  Маня?
     Меня  искали,  находили.  Мама  шлепала  меня  и  садила  рядом  с  женихом.   Я  ему  тихонько  говорила:
     -  Ты  не  ходи  ко  мне,  ты  мне  не  нравишься.
     А  он  отвечал:
     -  Буду  ходить,  я  тебя  люблю.
     На  другой  день  он  пришел,  а  я  забралась  на  печь,  зарылась  в  шубы  и  молчу.   Снова  поиски.   Мама  взяла  ухват  и  давай  на  печи  шабарить.  Вытащила  меня,  надрала.  Я  в  слезы.  Стала  упрашивать  маму,  чтоб  она  не  отдавала  меня.  Та  в  ответ:
     -  Что  я  всю  жизнь  кормить  тебя  буду?
     Жених  выжидал  два  месяца,  когда  придет  бумага  из  епархии  на  разрешение  венчания.  По  закону  венчали  с  17  лет,  а  мне  было  15  лет  с  половиной.
     А  любил  меня  другой  человек.   Работал  он  самоварником.  Он  ждал,  когда  у  меня  подойдут  года,  чтоб  сделать  предложение.  Узнав,  что  меня  сватает  Петров,  заволновался.  Послал  свою  мать.  Та  стала  уговаривать  мою  маму  не  выдавать  меня  за  Петрова,  её  сын  Николай  давно  любит  Маню.
     -  Да  как,  же,  матушка,  мы  весь  материал  порезали  на  венчальную  одежду  жениху.
     -  Мы  за  все  заплатим,  - отвечала  мать  Николая.
     -  Нет  и  нет!  -  отвечала  моя  мама.
     Потом  сам  Николай  приходил,  умолял,  предлагал  деньги,  но  получил  отказ.  Тогда  Николай  решил  убить  Петрова!  Однажды,  когда  тот  шел  ко  мне,  Николай  выстрелил  в  него,  но  не  попал.  Петров  прибежал  бледный,  как  полотно.  Был  у  него  такой  вид,  что  стал  мне  еще  противней,  и  я  подумала:  «Почему  тебя  не  убили?».
     Потом,  когда  мы  с  Петровым  сидели  у  окна,  Николай  запустил  камень,  намереваясь  попасть  в  голову  моему  жениху.  Окно  разбил,  но  Петрову  вреда  не  причинил.  Георгий  догадался  чьих  рук  дело,  и  к  вечеру  Николай  поставил  новую  раму.
     Перед  самым  венчанием  любовница,  брошенная  Петровым,  подкупила  какую-то  женщину.  Подойдя  с  бутылкой  кислоты,  та  хотела  плеснуть  мне  в  глаза,  да  запнулась  и  упала.  Ее  схватили.
     После  венчания  прямо  из  церкви  мы  уехали  на  квартиру.  Две  комнаты  и  кухня.
     Вначале  жили  неплохо.  Потом  муж  стал  ходить  к  своей  любовнице.  Муж  у  нее  глухонемой.   Сама  она  страшная:  черная,  рябая.  Гаврил  раньше  жил  у  них  на  квартире.   Вскоре  мой  муж  уехал  в  командировку.   Когда  вернулся,  я  его  спросила:
     -  Как  съездил?
     -  Хорошо.  Порушка  со  мной  ездила.
     -  Зачем  ты  взял  ее?
     -  Сама  поехала.  Жил  с  ней  в  гостинице.
     -  Зачем  говоришь  мне  об  этом?
     -  Я  тебя  люблю  и  ее  люблю.
     Потом  любовница  решила  моего  мужа  куда-то  увезти.   Я  узнала  об  этом  и  сказала:
     -  Если  хочешь,  поезжай.
     Но  в  это  время  заболела  его  мать,  и  мы  уехали  в  Кунгур  на  его  родину.   Там  я  ухаживала  за  его  матерью,  умиравшей  от  водянки.   Ходила  за  скотиной.   Когда  мать  умерла,  муж  был  в  командировке.  Я  закрыла  квартиру  и  в  12  часов  ночи  побежала  искать  кого-нибудь.  Нашла  женщину,  привела  домой,  и  та  помогла  мне.   Нашли  катафалк,  мужиков  копать  могилу.   Когда  похоронили,  приехал  Гаврил,  пьяный.
     Муж  не  захотел  работать  в  городе  и  перевелся  на  станцию   железнодорожным  чиновником.   Нам  сразу  дали  квартиру.  Пить  он  не  прекращал.  Получит  получку  и  пропьет.   Узнал  начальник.  Когда  получка,  он  вызвал  меня  в  контору.  Я  получила  деньги,  а  Гаврил расписался  и  пошел  за  мной  следом.  Не  успели  войти  в  квартиру – там  толпа  кредиторов.   Потребовали  расчет  за  пиво,  за  водку,  за  извозчика,  за  селедку.  Все  раздала.  Остались  гроши.
     Я  стала  в  ванной  купать  ребенка.  Он  подошел,  ударил  меня  по  лицу,  кровь  побежала  в  ванну.   Отыскал  деньги  и  ушел.  Как  жить  дальше?  Соседка  собралась  уезжать.  У  нее  обедали  два  нахлебника – парни.  Она  посоветовала  взять  их  к  себе.  Я  с  ними  договорилась,  чтоб  они  на  продукты  выдали   мне  деньги.  Они  согласились.  Подсчитали  и  выдали.  Я  собралась  идти  за  продуктами  на  базар,  а  сына  оставить  не  с  кем.  Тогда  я  его  привязала  к  груди,  в  руки  взяла  корзину  и  за  три  версты  ушла  на  рынок.
     Готовила  обед  три  раза  в  день.  И  у  нас  стало  хватать  денег  на  всех,  даже  Гавриле  на  водку.   Жизнь  вроде  начала  налаживаться,  но  муж  однажды  заявил:
     -  Не  хочу  здесь  работать.  Перевожусь  в  Кыштым.
     Приехали  в  Кыштым.  Квартиры  нет.   Остановились  у  старушки.   Потом  нашли  квартиру,  где  через  дом  от  нас  повесилась  женщина.   Переехали.   Когда  муж  уходил  на  работу  в  ночь,  я  оставалась  одна.  В  полночь  на  чердаке   начиналась  пляска,  свист,  что-то  кидают  в  сени.  Я  закроюсь  с  головой  одеялом  и  не  могу  уснуть.  А,  когда  муж  дома,  то  он  ничего  не  слышит.
     Снова  пришлось  ночевать  одной.  Стало  страшно,  когда  на  чердаке  поднялся  шум.  Вдруг  комнатная  дверь  открылась  в  сени.  Подуло.  Я  испугалась  и  бросилась  к  окошку.  Слышу:  сторож  стучит  колотушкой.  Я  ударила  по  стеклу,  разбила  его  и  закричала:
     -  Зайдите,  пожалуйста,  зайдите!
     -  Сейчас,  матушка,  сейчас!
     Он  зашел.
     -   Матушка,  да  отчего  у  тебя  ворота  настежь,  сени  настежь.  Кто  у  тебя  был?
     Я  попросила  его  посидеть  до  рассвета.  Сидел,  выпивал.
     -  Зачем  эту  квартиру  сняли?
     -  Разве  плохо?
     -  Конечно,  плохо.   Сам  хозяин  бросил  дом.  В  нем  все  время  блазнит.  Я  стала  просить  мужа,  чтоб  сменить  квартиру,  так  как  ночью  боюсь  быть  одна.
     -  Завтра  дам  в  Михайловск  телеграмму,  чтоб  приехала  твоя  сестра.
     Глаша  приехала  быстро.   После  ее  приезда  Гаврил  недолго  жил.
     Было  воскресенье.   Ему  понадобилось  пойти  на  станцию.   Мы  позавтракали,  и  он  побежал.   Бежит  и  оглядывается.   Потом  Глаша  решила  пойти  посмотреть  город.  В  центре  она  увидела,  что  сослуживец  Гаврилы,  ведет  его  пьяным.  Увидев  Глашу,  Гаврил  крикнул:
     -  Гланя,  пойдем  домой.  Меня  проводишь!
     Прошли  половину  пути.  У  него  почернели  косицы (виски)  и  он  упал.  Пришел  попутчик  и  сказал  об  этом.
     -  Возьмите  извозчика,  и  привезите,  а  то  мне  сына  не  с  кем  оставить.
     Он  привез  мужа,  в  сенях  положил  прямо  в  тулупе  и  ушел.  И  вот  на  меня  нашла  тоска.  Я  взяла  детскую  гармошку  и  стала  играть,  а  она  песни  петь.   Потом  ужин  приготовила,  завернула,  чтоб  не  остыло,  и  послала  сына  будить  отца.
     -  Мама,  папа  уснул.  Он  не  проснется.
     -  Ну,  что  ты  говоришь?
     Послала  сестру.  Вернулась  и  сказала:
     -  Он  спит.  Не  могу  разбудить.
     Я  взяла  свечку  и  пошла  сама.  Открыла  ему  глаза,  а  он  мертвый!..
     Утром  пошла  на  станцию,   дала  телеграмму  матери  и  сказала  начальнику  о  случившемся. Начальник  обещал  сделать  сбор.
     Денег  собрали   много.  Похоронили,  и  еще  я  привезла  денег  домой.  Мне  тогда  было  19  лет.
   (  Гаврил  Дмитриевич  Петров ( 1882 –  1910 ).  Судя  по  фотокарточке,  был  высокого  роста,  узкоплечий  и  широкобедрый,  начинающий  чуть-чуть  полнеть.  Лицо  продолговатое.  Сын  Дмитрия  Петровича  Петрова,  адвоката  Кунгурского   сиротского  суда.).
     Через  сорок  дней  мы  уехали  в  Михайловск.  Ехали  от  железной  дороги  до  Михайловска   70  верст  на  лошадях.  В  дороге  я  простыла  и  заболела.   Меня  положили  в  больницу,  проболела  два  месяца.

ВДОВА

     -  После   болезни,  -  продолжала  рассказ  о  себе  моя  бабушка  Мария  Михайловна,  -  стала  вязать.  Этого  заработка  не  хватало.   Жили  на  квартире.  Начала  учиться  шить.   Я  выписывала  журналы,  по  выкройкам  шила  простенькие  платьица  и  продавала  девушкам.   Хотелось  научиться  шить  по-настоящему.   Пришла  ко  мне  портниха  и  предложила,  чтоб  я  пошла  к  ней  помогать.  Я  согласилась.
     Утром  Мишуньку  накормлю,  закрою.  Днем  еще  прибегу.   Портниха  видит,  что  я  хорошо  все  делаю,  стала  доверять  мне  работу.  Оставляла  меня  вечеровать.  Я  часов  до  12  там  сижу.  Раза  три  сбегаю  проведать  ребенка.  Потом  я  стала  отказываться,  так  как  ребенок  целые   вечера  один.  Она  мне  говорит:
     -  Забирай  ребенка.  У  меня  девочка,  они  и  будут  вместе.
     Утром  мы  завтракали  дома,  а  в  обед  она  нас  кормила.  Я  хитрая  была,  курительную  бумагу  засовывала  под  платье.   Когда  хозяйка  отлучалась,  я  доставала  бумагу,  снимала  выкройки  и  вновь  прятала.  Дома  мечу  по  бумаге.  Потом  сказала:
     -  Мне  тяжело  работать.  Днем – дома,  ночью – у  вас.
     Я  ушла  и  стала  работать  дома.   Заболела  рука:  ручная  машина  очень  тяжелая.  Однажды  к  моему  окошку  подошел  следователь  с  мальчиком,  услышав,  как  сильно  стучит  машина.  Он  поинтересовался.  Я  сказала,  что  этой  машиной  руку  надсадила.
     Они  попросили  их  обшить  у  них,  на  их  машине.   Я  отказывалась,  ссылаясь  на  сына.  Они  сказали,  что  возьмут  нас  к  себе.  Прожили  мы  у  них  два  месяца.  Там  и  обедали,  сын  поправился.
     -  Сколько  за  труды?  -  спросили,  когда  я  все  закончила.
     -  Сколько  дадите,  мы  ведь  у  вас  столовались.
     -  Ну,  что  вы.  Что  о  столе-то  говорить.
     Дали  мне  15  рублей  да  полную  решетку  посуды.
     Теперь   я  уже  стала  шить,  как  следует.  Несли  мне  шить  шерстяные  платья.  Денег  я  подкапливала,  чтоб  купить  ножную  машину.  Шила  я  дешево.   Заходит  нарядная  женщина,  портниха.  Разговорились.  На  стене  навешано  шитье.   Она  спрашивает:
     -  Сколько  это  платье  стоит?
     -  Два  рубля.
     -  Два  рубля?!
     Вот,  думаю,  какая  заказчица,  еще  дешевле  ей  надо.  А  она  говорит:
     -  Такая  блузка  стоит  3  рубля.
     -  Ну,  разве  у  нас  можно  столько  взять?
     Она  говорит,  что  сама  портниха,  хочет  меня  пригласить.  Я  отказывалась,  ссылаясь  на  сына.
     -  Я  вам  положу  плату  1,5  рубля  в  день  с  обедом. ( Мужики  тогда  50  копеек  зарабатывали ).
     Я  два  месяца  проработала.  Потом  я  приобрела  ножную  машину  и  никуда  больше  не  ходила.

ДЕТСКИЕ  ГОДЫ  СЫНА  ВДОВЫ

     Самые  первые  детские  воспоминания:  он,  Миша,  сидит  на  столе,  и  отец  долбит  ему  грецкие  орехи…
     После  приезда  из  Кыштыма  жили  с  матерью  в  маленьком  3-х  оконном   домике.   Дом  был  поделен  пополам.  Кухня  и  горница.   Жильцов  7  человек.   Миша  с  мамой,  бабушка  Анна  Ивановна,  Георгий  с  женой  Лизой  и  двумя  детьми.
     Георгий  Михайлович  Коровин (1889 – 1919 )  работал  на  дому.  Делал  гармошки-трехрядки,  чинил  граммофоны,  часы.  В  Поташке  заработал  несколько  возов  сена  за  то,  что  сделал   физгармонь.   Пел  в  церкви,  тембр  голоса – бас.   Умер  в  армии  при  операции  геморроя.
     Миша (маленьким  его  называли  Минькой)  спал  на  печи.   Там  однажды  опрокинул  на  себя  квашонку.   Другой  раз  нашел  баночку  из-под  ваксы.  Ваксу  вымазал  занавеской  с  окна.  За  это  нещадно  отлупили.  В  доме  были  вечные  ссоры.  Есть  было  нечего.   Мать  варила  гречневую  кашу – вот  и  вся  еда.
     Потом  они  вдвоем  ушли  жить  на  квартиру в  каменный  дом  на  одно  окошко  на  Большой  улице.  Холодно.  Дрова  сырые,  не  горели.  Мать  покупала  ячмень,  поджаривала.  Пили  с  молоком,  как  кофе.   Покупала  снятое  молоко.  Минька  так  ослабел  от  голода,  что  соседи  говорили:
     -  Не  жилец  на  этом  свете.
     Однажды  ночью  Минька  вдруг  весь  оцепенел.  «Умираю  -  понял  он, - надо  сказать  матери,  что  умираю.  А  как  сказать?»  Он  уже  не  может  открыть  рта,  не  может  двинуть  тело.
     Спал  он  рядом  с  матерью.  Собрав  всю  волю  7-летнего  мальчика,  он  с  неимоверным  усилием  заставил  двинуться  палец  руки,  чтоб  этим  пальцем  коснуться  матери  и  разбудить  ее.  Это  мизерное  движение  дало  жизнь  всему  телу.  Он  ожил.
     Утром  рассказал  матери,  что  с  ним  было.   Мать  передала  этот  разговор  фельдшеру,  и  тот  ответил:
     -  Да,  если  б  не  шевельнул  пальцем,  то  умер  бы.
     Мать  взяла  6  рублей,  отложенных  для  покупки  дома  в  Кунгуре,  и  купила  мяса.  Благодаря  этому  Минька  начал  быстро  поправляться  и  встал  на  ноги.   До  этого  на  улице  мальчишки  избивали  его,  слабенького,   теперь  он  стал  давать  сдачи.

     Началась  Первая  мировая  война.  Как-то  мать  Елены  Карповой   Арефьевна  шла  по  улице  с  сыном.   Сын  увидал  мать  Миньки  Марию  Михайловну  и  сказал,  что  когда  вернется  с  войны,  то  женится  на  ней.  И  попросил  свою  мать,  чтоб  она  отдала  Марии  Михайловне  их  пустующий  дом  в  Мастеровой  улице.
     Арефьевна  предложила  этот  домик  на  три  окошка  бесплатно.   Мария  Михайловна  сказала,  что  бесплатно  в  доме  жить  не  будет.
     Договорились,  что  Арефьевна  за  дом  будет  брать  полтинник.   И  Минька  ежемесячно  носил  эти  полтинники  Арефьевне,  а  та  складывала  их  в  стопку.
     -  Когда  сын  вернется,  -  говорила  она,  - отдам  ему.
     Но  тут  пришло  известие,  что  сын  задохнулся  газами  на  фронте.  После  этого  Арефьевна  привязалась  к  Марии  Михайловне,  как  к  родной.  То  молочка  принесет,  то  шанежку.
     Один  раз  пришла  Арефьевна,  а  Мария  приготовилась  Миньку  бить  за  какую-то  провинность.   Сложила  полотенце  в  два  раза.  А  сын,  замухрышка,  согнулся,  ждет,  затаился.  Арефьевна  говорит:
     -  Щё  согнулся?  Беги!
     Он  и  убежал.  Потом  опять  стал  убегать.  А  провинности   были   часто  детские.  Например,  мать  послала  его  за  керосином  для  лампы.  Дала  бутылку  и  5  копеек.  Купив  керосину  и,  перебегая  дорогу,  запнулся,  упал,  разбил  бутылку.   Испугавшись,  что  ему  достанется,  налил  в  керосиновую  лампу  воды.  Когда  мать  села  шить  и  зажгла  лампу,  пламя  заколыхалось,  и  тесьма  затрещала.
     -  Всюду  жулье,  -  сказала  она, - керосин  продают  дрянной..
     Минька  с  раннего  детства  любил  что-нибудь  мастерить,  видимо,  по  примеру  дяди  Георгия.  Поделки  у  Миньки  на  первых  порах  были  незамысловатые.  Для  матери  к  ее  шитью  он  выпиливал  из  ракушек  пуговицы,  для  рыбалки  из  проволоки  загибал  крючки.
     Однажды  к  матери  пришла  соседка   и  возвратила  вязальный  крючок,  который  брала  на  время,  так  как  свой  сломался,  и  посетовала,  что  не  знает,  как  ей  теперь  быть.  Минька,  подслушав  их  разговор,  сходил  в  огород,  нашел  кость,  выпилил  из  нее  крючок,  подарил  соседке.
     В  восемь  лет   Минька  пошел  учиться.  Пришел  в  школу,  там  ребята,  подготовленные  отцами  или  братьями,  умеют  писать  и  читать.  А  Минька  не  знал  ничего.  Учиться  ему  было  трудно,  над  книжками  ревел.
     Перед  революцией   Мария  Михайловна  однажды  шила  в  семье  управляющего  заводом  и  спросила,  нельзя  ли  на  летние  каникулы  куда-нибудь  пристроить  сына.
     -  Жалко  мне  мальчишку, - ответил  управляющий,  -  пусть  он  у  меня  будет  личным  рассыльным.
     Он  привел  Мишу  в  контору  и  указал  ему  на  кресло:
     -  Вот  твое  место.
     Первым  заданьем  было  сбегать  на  базар,  купить  огурцов  и  отнести  жене  управляющего.  Когда  Миша  домой  принес  первую  получку,  мать  заплакала.  Потом  муки  дали.
     В  революцию  управляющего  сняли  и  поставили  руководить  заводом  двух  пастухов.  Один – конский,  другой – коровий.
     -  Рассылка!  -  крикнул  конский  пастух,  -  сходи  в  комитет  к  Дуне   Софроновой.  Она  даст  тебе  деньги  и  ты  принесешь  их  сюда.
     Миша  пришел  в  указанный  дом.   Дуня  открыла  фанерный  шкаф,  достала   свернутые  в  трубку  «Керенки»  и  дала  Мише  безо  всякой  расписки.
     Миша  вернулся  в  контору  и  отдал  деньги  новому  управляющему.
     -  Позови  костира!  - приказал  пастух.
     Пришел  кассир.
     -  Вот  тебе  деньги,  рассчитывай  рабочих!
     -  Позвольте,  -  возразил  кассир,  -  надо  как-то  это  оформить.
     -  Ты  что,  сволочь,  из  белых?!   Ныне  тебе  не  царский  режим.  Сейчас  коммунизм  строим.  Бери  и  рассчитывай.  Рабочие  без  денег  сидят.
     Кассир  пожал  плечами  и  пошел  выполнять  приказание.
     Когда  началась  гражданская  война,  в  начале  1919  года  в  Михайловск  вошли  белочехи.  Было  введено  дежурство  населения.  Однажды  ходили  с  товарищем.  Замерзли.  Присели  на  скамейку  у  бани  и  стали  сказки  рассказывать.  Вдруг  появился  белый  патруль.  Товарищи,  чтобы  показать,  что  дежурные  на  месте,  выскочили  из  укрытия  и  разом  ударили  в  свои  деревянные  инструменты.  Лошади  патруля – на  дыбы!
     -  Эй,  вы,  канальи! – выругался  белогвардеец  и  огрел  Мишу  плеткой.  Мальчик  заплакал  и  бросил  колотушку.
     Летом  началось   отступление  белых.  Утром  Миша  пил  чай,  в  руке  держал  блюдце.  Вдруг  над  Михайловском  ударила  пушка.  Миша  вздрогнул  и  выронил  блюдце.   Мать  побледнела.
     Миша  выскочил  на  улицу  и  первым,  кого  он  увидел,  был  отряд  белых,  идущих  по  дороге  в  сторону  Нижних  Серег.  Они  шли  и  пели  песню:
 Вы  не вейтесь,  черные  кудри
Над  моею  больной  головой…

     Вдоль  большой  улицы   целый  день  двигался  обоз  белых.   Лошади  шли   друг  за  другом,  привязанные  к  телегам.  Чтоб  попасть  на  другую  сторону  улицы,  жители  перелазили  через  движущиеся  телеги.
     На  другой  день,  когда  Миша  пришел  с  работы  домой,  мать  сказала:
     -  Был  староста  и  объявил,  что  надо  собирать  нужные  вещи  и  ждать  набат.   Белые  будут  взрывать  плотину.
     Мать  привязала  сыну  на  спину  мешок,  а  себе  приготовила  большой  узел.  Всю  ночь  сидели  на  узлах  и  ждали  набат.  К  утру  уснули.  Проснувшись,  Миша  был  удивлен  совсем  незнакомой  обстановкой.  По  улицам  ходили  люди  в  шлемах  с  красными  звездами.   Одеты  они  были  по-разному:  кто  в  лаптях  с  обмотками,  кто  в  сапогах.   Заходили  к  ним  несколько  человек  и  просились  на  квартиру.  Просились  вежливо,  в  отличие  от  белогвардейцев.
 
В  БОЛЬШОЙ  СЕМЬЕ

     Однажды  Миша  вернулся  с  работы  и  увидел  в  избе  незнакомого  важного  господина  с  бородкой.  В  руке  он  держал  железную  трость  с  ручкой,  похожей  на  молоточек.   Бабушка  Анна  Ивановна  сказала  Мише:
     -  Это  твой  отец,  поцелуй  ему  руку.
     -  Что  за  глупости, -  произнес   господин, - если  хочет,  пусть  поцелует  в  лицо.
     Миша  сунулся  в  бороду.   На  другой  день  для  знакомства  жених  повел  их  в  свой  дом.
     -  Смотрите,  как  девки  все  начистили, - заметила  бабушка.
     Посуда  была  медная,  начищенная  до  блеска.  Дом  большой,  двухэтажный  и  имел  два  входа.  Обычный  вход  находился  с  тыловой  стороны  дома  и  приводил  в  нижний  этаж,  в  кухню.  Из  кухни  был  крытый  вход-лестница  в  верхний  этаж.  Пройдя  мимо  кухни,  попадали  в  большую  комнату  с  низким  потолком  и  длинной  деревянной  скамьей  вдоль  стены.  Из  этой  комнаты  переход  в  меньшую  и,  наконец,  во  вторую  кухню,  имевшей  отдельный  выход  в  сени.
     С  парадного  входа  шла  широкая  лестница  на  второй  этаж,  где  находились  четыре  комнаты,  но  с  высокими  потолками.  Первая  от  входа - столовая,  потом  гостиная,  далее  спальня  и,  наконец,  кабинет  хозяина  дома.  В  верхних  комнатах  хорошая  обстановка:  диваны,  венские  кресла  и  стулья,  картины,  цветы,  граммофон.  Под  потолками  большие  висячие  керосиновые  лампы.
     У  Ивана  Афанасьевича  было  три  дочери.  Осенью   1919  года,  когда  Миша  пришел  в  их  семью,  старшей  дочери  Клавдии  было   23  года,  средней  Анне  17  лет,  и  младшей  Сусанне  16  лет.
     Мише  было  11  лет,  он  еще  учился  в  начальной  школе.  Когда  в  первый  раз  в  новом  доме  собрался  в  школу, не  обнаружил  в  ручке  пера.
     -  Пойди  к  отцу  и  попроси  у  него, - сказала  мать.  -  Когда  войдешь,  назови  папой.
     Миша  открыл  дверь  кабинета.   Иван  Афанасьевич,  услышав,  что  кто-то  вошел,  полуобернулся.   Миша,  как  ему  наказывала   мать,  скороговоркой  произнес:
     -  Пап,  дай  мне  перо.
     Отец  улыбнулся,  взял  со  стола  коробочку,  открыл  ее:
     -  Выбирай!
     Миша  взял  несколько  перышек  и  убежал.
     В  школе  преподавала  его  сводная  сестра  Клавдия.  Она  помогала  уяснять  задания  своему  младшему  брату.
     Весной   отец  послал  Мишу  на  крышу  дома  сбрасывать  снег.  Миша  надел  сапоги,  залез  на  крышу  и  пробрался  к  трубе.   Там  лежал  большой  ком  снега.  Встав  на  него,  Миша  начал  лопатой  отбивать  лед.  Ком  вместе  с  Мишей  быстро  пополз  вниз  и  обрушился  на  деревянные  мостки,  покрытые  ледяной  коркой.
     Дома  была  одна  Соня,  она  в  стайке  давала  корове  сено.   Услышав  паденье  и  увидев,  что  случилось,  она  стремглав  сбегала  к  Бараковским  и  привела  хозяйку.  Та  подошла  к  лежавшему  Мише  и  сказала:
     -  Давай  руку.
     Потянула  за  нее  и  Миша  от  боли  потерял  сознание.  Очнулся  в  кухне,  на  полу.  Отец  послал  Соню  за  своим  другом.  Друг  пришел  и  сказал:
     -  Надо  хмелю  и  отрубей  распарить  и  в  эту  массу  его  завернуть.   Так  и  сделали.   Дня  через  три  Миша  поднялся  и  с  тросточкой  немного  прошелся  по  комнате.
     Осенью  Миша  поступил  учиться  в  ремесленное  училище,  где  заведующим  был  Иван  Афанасьевич,  а  техническим  секретарем  его  дочь  Анна.  В  училище  преподавали  16  предметов,  среди  них  такие,  как  минералогия,  экономика,  тригонометрия  и  т.д.,  которые  для  Миши  были  темным  лесом.   Учили  токарно-слесарному  и  столярному  делу.   Здесь  он  научился  слесарить.
     Дело  с  ученьем  шло  туго и,  проучившись   в  ремесленном  три  года,  он  оставил  учебу  и  начал  зарабатывать  клепкой  ведер,  тазов,  бадей.  Этому  искусству  его  научил  Иван  Афанасьевич,  в  прошлом  хороший  слесарь.   За  изготовление  ведра – ведро  картошки.  В  те  годы  в  стране  была  разруха,  голод.
     Отец  послал  Мишу  к  знакомому  мастеру-умельцу  плести  корзины  и  наказал  перенять  у  него  мастерство.   Миша  научился  плести  корзины.  Он  плел  и  домочадцам  и  на  продажу.
     Жил  Миша  внизу  во  второй  кухне,  там  и  спал.   Там  у  него  хранился  и  весь  инструмент,  стоял  верстак,  тисы.  Была  наковальня.  В  печи  устроил  горн  с  воздуходувкой.   Одному  заказчику  сделал   гладкоствольный  револьвер.  За  работу  заказчик  сшил  ему  штаны.
     После  революции  почти  все  Михайловские  купцы  уехали  за  границу,  а  купец   Варенцев  остался,  и  работал  у  новых  властей.  По  разнарядке  он  отпускал  на  талоны  муку  и  другие  товары.  Миша,  посылаемый  отцом  за  продуктами  к  Варенцову,  часто  любовался  картинами,  написанными  маслом,  и  развешенными  по  стенам  его  комнат.  По  словам   Варенцова – это  ему  дарили  свои  творения  художники.  Позднее   Варенцов  рассказал  Мише,  что  в  Москве  есть  Третьяковская  галерея,  где  собрана  масса   прекрасных  картин.
     После  этих  рассказов   у  Миши  появилось  страстное  желание  стать  художником.   Вначале  он  копировал  картины   с  репродукций  журнала  «Родина».  Репродукции  были  черно-белые,  Миша  свои  копии  раскрашивал.   Краски  изготовлял  сам,   перегревая  расплав  различных  металлов.  Несколько  этюдов  он  сделал  с  натуры,  нарисовав  Михайловский  пруд  с  плотиной,  и  пейзаж  «В  лесу».
     В  эти  годы  Сусанна  поехала  учиться  в  Екатеринбург,  в  Михайловске  была  только  начальная  школа.  Устраивал  ее  там  с  жильем  отец.
     Пожили  они  немного  у  родственников  Карповых  на  ВИЗе.  Потом  Иван  Афанасьевич  нашел  постоянное  место  для  своей  младшей  дочери  в  семье  Александровой   Татьяны  Ивановны.  Дом  был  по  улице  Верх-Вознесенской  (ныне  ул. Тургенева)  по  нечетной  стороне  на  том  месте,  где  была  типография  газеты  «Уральский  рабочий».  Двухэтажный  деревянный  дом  находился  во  дворе.  А  в  доме  перед  ними,  по  улице  жил  врач  Жаков.  С  его  сыном  Олегом  Сусанна  лазили  в  соседний  сад  за  сиренью.  Впоследствии  Олег  Жаков  стал  популярным  актером,  снимался  в  фильмах  «Семеро  смелых»,  «Мужество»  и  других.
     Семья  Александровых  состояла  из  трех  человек.   Хозяйка  и  двое  детей:  Валентина,  ровесница  Сусанне  и  мальчик  Анатолий.   Жили  в  4-х  комнатах  на  втором  этаже.  В  этой  семье   Сусанна  прожила  два  года.   Учиться  она  поступила  в  престижную  школу  взрослых   повышенного  типа  имени  Герцена.   Школа  находилась  на  улице  Успенской (ныне  ул.  Вайнера).
     Средства  к  существованию  ей  посылал  отец,  а  так  как  в  ремесленном  училище  заработок  был  невелик,  то  он  решил  искать  более  оплачиваемую  работу.   В  эти  годы   его  брат  Степан   Афанасьевич  был  парторгом  на  Исовских  платиновых  приисках,  бывших  наследников  графа  Шувалова.  Слышал  он,  что  несмотря  на  общую  разруху  в  стране,  прииски  успешно  работали,  и  народ  жил  хорошо.
     Брату  Степану   Иван  Афанасьевич  в  свое  время  помог  устроиться  на  работу.  И  ныне,  послав  письмо,  напомнил  об  этом,  попросил  помощи  для  себя.   Степан  Афанасьевич  быстро  откликнулся  и  пригласил  брата  в  поселок  Косья  на  должность   начальника  дистанции  платиновых  приисков.

ВРЕМЕННОЕ  БЛАГОПОЛУЧИЕ

     Собираясь  на  прииски,  Иван  Афанасьевич  сказал  своей  молодой  жене:
     -  Ты  «Шарики»,  впроголодь  жила.  Хочу,  чтоб  ты  почувствовала  жизнь,  как  я  когда-то  жил.
     Жену  свою  он  называл   «Шарики».   Мария  Михайловна  была  очень  красивой  женщиной.  Среднего  роста,  фигура  рельефная.  Держалась  прямо.  Уши  скрыты  черными  кудрями,  из-под  которых  поблескивали  золотые  серьги.  Небольшой  подбородок  и  лоб  на  одной  линии.   Маленькие  губы.   Большие  карие  глаза  в  глубоких  впадинах,  казались  особенно  большими.   Потому-то,  видать,  Иван  Афанасьевич  и  прозвал  ее  «Шарики».
     Итак,  в  начале  1922  года  они  вдвоем  уехали  в  поселок  Косью  Нижне-Туринского  района.   До  станции   Теплая  Гора   ехали  на  поезде.  Оттуда  в  маленьких  санках,  запряженных  парой  лошадей,  за  два  часа  домчали  до  цели.
     Косья  в  то  время  был  довольно  большой  поселок,  приютившийся   у  подножья  горы   Качканар.  В  нем  имелось  хорошее  здание  клуба  с  большим  залом  и  сценой,  библиотека.   Двухэтажная  начальная  школа,  деревянная  церковь,  больница,   электрическое  освещение.
     Сначала  остановились  у  брата,  а  на  следующий  день  перебрались  в  свое  жилье – бывший  дом  управляющего.   Это  одноэтажный  деревянный  дом  с  огромными  окнами  и  множества  комнат:  кухня,  ванная,  кладовая,  столовая, гостиная,  кабинет,  спальня.
     Дистанция,  которой  предстояло  руководить   Ивану  Афанасьевичу,  объединяла  несколько  приисков:  Екатеринбургский,   Косья,  Валериановский,   Исовский,  Покап,  Кучум.  По  реке  Ис  двигались  паровые  драги ( впоследствии  электрические),  добывающие  платину.   Массив,  куда  не  могли  подойти  драги,  застолбливался  и  нанимались  рабочие-старатели.
     Основательно   обосновавшись,  Иван  Афанасьевич  вызвал  из  Михайловска  Анну.  А  летом  пригласил  Мишу  и  устроил  его  в  конторе  чертежником.   Первой  работой   Миши – был  эскиз  сломанной  шестеренки  от  драги.  Любивший  все  делать  добросовестно,  он  сделал  хороший  чертеж,  который  отослали  в  Екатеринбург.  Через  неделю,  сделанную  по  чертежу  и  присланную  на  Косью  шестеренку,  установили  в  драге  вместо  сломанной,  и  та  стала  благополучно  нести  свою  службу.
     Исовские  прииски  в  те  годы  были  весьма  оживленными.   Много  молодежи,  по  вечерам  собирались  в  клубе  поиграть  в  шахматы  или  на  спектакль.   Приезжало  много  гастролеров  из  Москвы,  из  Петрограда.
     Однажды  Михаил  попробовал  сыграть  в  спектакле.  Получилось!  Дирекция  клуба  приобрела  инструменты  для  духового  оркестра  и  обратилась  к  жителям  с  предложением  учиться  играть.  Михаил  выразил  желание.   Ему  вручили  самую  большую  трубу – бас  и  научили  дуть.
     Заведующий  клубом   Николаенко  был  человек  разносторонних  знаний  и  умений.  Узнав,  что  Михаил  еще  и  рисует,  показал  ему  способ,  как  рисовать    «по  клеткам»  и  попросил  расписать   к  празднику  одну  из  стен  клуба – от  пола  до  потолка.   Михаил  выполнил  работу.   Роспись  изображала   кузнечный  пресс,  который  давит  на  чернокожих,  а  из  них  сыплются  деньги.   Это  была  политическая  сатира.  На  деньги,  заработанные  Михаилом  по  росписи  клуба,  устроили  пикник.
     На  летние  каникулы  в  Косью  приехала  Сусанна.  В  это  время  на  прииски   привезли  четыре  экскаватора.  Для  их  сборки  из  Петрограда  направили  рабочих  и  инженеров.  Однажды,  приехавшие  инженеры  пришли  в  дом  к  Ивану  Афанасьевичу.  Прием  был  неофициальный,  все  просто  сидели  за  обеденным  столом.
     Сусанна  знала,  что  у  отца  гости,  но  они  ее  мало  интересовали,  она  принимала  ванну.   Когда  вышла  в  халате,  с  распущенными  волосами,  столкнулась  с  высоким  мужчиной  в  белом  кителе,  выходившим  из  комнаты  в  коридор.
     -  О,  деточка,  кто  вы? – спросил  он  удивленно.
     -  Я?..  Ведьма,  - неожиданно  дерзко  ответила  Сусанна.
     Мужчина  не  обиделся  и  в  свою  очередь  ответил  тоже  шуткой:
     -  А   я  в  таком  случае – леший.
     И  оба  расхохотались.
     -  А  где  у  вас,  деточка,  хранится  пиво?  Меня,  видите  ли,  послали  за  пивом.
     -  Идемте.
     Сусанна  провела  его  в  другую  дверь.   Спустились  в  погреб.   Она  думала,  что  пиво  в  ледяной  яме  и  указала  спутнику  направление.   Тот  спустился  в  ледник,  но  ничего  не  обнаружил,  только  запачкал  лицо  и  китель.
     -  Что  вы  там  ищете?  - услышали  голос  Марии  Михайловны,  которая  во  дворе  доила  корову  и,  заслышав  разговор,  заглянула  с  улицы  в  погреб.
     -  Пиво  ищем.
     -  Вон  оно  стоит  в  корзине.
     -  Ну,  деточка,  такая  маленькая,  а  такого  большого  дядю  загнала  в  яму.
     Когда  мужчина  с  корзиной  пива  вернулся  на  веранду,  вся  компания,  увидя  его  перемазанным,  подняла  на  смех.
     -  Это  меня  так  разделала  ведьма,  попавшаяся  в  коридоре.
     -  Какая  ведьма?  Откуда?
     -  Так  она  мне  представилась,  когда  вышла  из  ванной.
     -  А,  да  это  моя  младшая  дочь, - догадался  Климов.
     -  Сейчас  мы  заставим  ее  за  это  рассчитаться, - сказала  Прасковья   Иосифовна,  дама,  сидевшая  за  столом.
     Она  пошла  за  проказницей   и  привела  девушку  к  гостям.
     -  Ну,  Сонечка,  давай  искупай  свою  вину.
     -  Чем?
     -  Пеньем.
     -  Ой,  что  вы,  тетя.(Сусанна  училась  у  Прасковьи  Иосифовны  пенью).
     -  Я  же  не  смогу,  да  и  пианино  нет.
     -  О,  это  легко  исправить,  -  сказал  черный  дядя,  сидевший  за  столом.
     Он  поднял  гитару,  взял  аккорд  и  приготовился  к  игре.
     -  Вы  же  не  знаете  мелодию.
     -  Ничего,  я  подыграю.
     Сусанна  запела.  Голосок  у  нее  был  слабенький,  не  сильный,   она  старалась  петь  правильно,  с  душой.   Пела,  появившийся  тогда  впервые  романс:  «Дитя,  не  тянися  весною  за  розой».
     Когда  кончила,  стали  просить  мужчину  в  белом  кителе:
     -  Виктор  Николаевич,  спойте,  голубчик.  Очень  просим  вас.
     Под  аккомпанемент  гитариста   Виктор  Николаевич  запел  романс:  «Ночи  безумные,  ночи  бессонные».  Сусанна  была  потрясена!   Баритон  сильный  и  мягкий  звучал   под  мерцание  далеких  звезд.
     Потом  они  сидели  рядом,  и  Виктор  Николаевич  спрашивал  мнение  Сусанны  о  людях,  сидящих  за  столом.
     -  Кто  по  вашему,  вот  этот  мужчина  с  краю.
     -  Сухарь.
     -  Правильно.  А  тот,  что  рядом  с  ним,  черный.
     -  Ворон.
     -  Что  ж,  похож.  Это  мой  брат.
     Иван  Афанасьевич,  наблюдая  за  дочерью  и  за  гостем,  предупредил:
     -  Ты  не  вскружи  голову  девчонке.
     На  это  девчонка  ответила:
     -  Уже.
     Они  подружились   Поселок  маленький.  Основное  направление  прогулок – по  тракту  к  верстовому  столбу.   У  Сусанны  в  лесу  был  пятачок:  лужайка  с  ключиком,  огороженный  с  одной  стороны  березами,  с  другой – соснами.  Они  часто  бывали  на  этой  лужайке.
     И  вдруг  пришла  весть:
     -  К  инженерам  едут  жены!
     Ехала  и  жена  Виктора  Николаевича.   Сусанне  стало  плохо.   Пригласили  фельдшера.   Тот  посоветовал  сменить  обстановку,  развеяться.
     В  семье  решили  отослать  в  Михайловск  к  бабушке,  ходить  за  коровами.   К  тому  же  подходило  время  страды,  и  Сусанна  должна  была  помочь  бабушке.   Клавдия,  жившая  еще  там,  хозяйством  не  занималась,  чуралась  грязной  работы.
     Когда  Сусанна  села  в  коляску,  чтоб  ехать  на  станцию,  подошел  Виктор  Николаевич  и  спросил:
     -  Вы  простите  меня?
     -  Никогда! – сказала  Сусанна  и  отвернулась.

     Как  я  писал  выше,  на  приисках  жила  средняя  дочь  Ивана  Афанасьевича   Анна.   Работала  она  библиотекарем.   Библиотека  находилась  в  клубе,  где  собиралась  по  вечерам  молодежь.  Красивая  Анна  пользовалась   успехом,  поклонников  было  много.
     Работал  на  приисках  экономистом  Николай  Коровин,  сын  священника.
     Он  стал  ухаживать  за  Анной  и  вскоре  они  поженились.   Венчались  в  церкви,  в  Михайловском  заводе.  Жить  стали  на  прииске   Екатеринбургский.  У  них  родилась  дочь  Маргарита,  но  жила  недолго,  четыре  месяца.
     Жизнь  у  Анны  с  мужем  с  самого  начала  незаладилась.  Коровин  оказался  корыстным.  Думал,  что,  если  дочь  начальника,  то  будет  богатое  приданое,  а  оказалось:  у  самих-то  родителей  ничего  нет.   Муж  стал  упрекать  ее.  Анна  была  безответной,  это  сказалось  на  ее  здоровье.  У  нее  развился  туберкулез.  Вскоре  они  расстались.
     После  отъезда  Сусанны  в  Михайловск,  на  прииски   приехала  Клавдия  и  поступила  работать  в  школу  учителем  русского  языка.   Там  преподавал  математику  Владимиров,  с  ним  они  вскоре  поженились.   Владимиров  был  очень  хороший  человек:   добрый,  отзывчивый.   Но  жизнь  у  них  также  не  пошла.  Но  в  этом  случае  из-за  придирок  Клавдии.  Она  попрекала  мужа:  почему  он  не  инженер,  а  простой  учитель.   Они  разошлись.
     Вскоре  Клавдия  вышла  замуж  вторично – за  Павла  Алексеевича  Ногина,  тоже  преподавателя  математики.   Они  уехали  в  Москву,  Ногин  мечтал  поступить  в  институт  кинематографии.
     К  этому  времени  двухгодичный  контракт  на  приисках  в  Косье  у  Ивана  Афанасьевича  закончился,  и  они  с  женой  уехали  в  Михайловск.  Это  было  в  1924  году.  В  Косье  остался  жить  один  Михаил.   Жил  он  в  маленькой  комнатке.  Писал  плакаты,  платили  5  рублей  за  плакат.   Послал  в  Михайловск  отцу  10  рублей,  тот  получил  деньги  и  заплакал.  На  плакатах  Михаил  заработал  60  рублей,  а  как  чертежник,  получал  18  рублей   в  месяц.
     На  большом  холсте  масляными  красками  нарисовал  русалку  и  повесил  на  стене  у  себя  в  комнате.   Люди  увидели,  стали  делать  заказы.
     Михаил  знал  по  рассказам  Варенцова,  что  художники  получают  большие  деньги  за  картины,  и  стал  брать  с  заказчиков  за  репродукции   «Русалка»  или  «Лебеди»  по  25  рублей.   Народ  на  приисках  был  богатый,  картины  покупались  охотно.  И  Михаил  жил  безбедно.

НОВЫЙ  ПОВОРОТ

     Видя,  что  в  Михайловске  своим  хозяйством  не  прожить,  Иван  Афанасьевич  списался  со  своим  старым  другом   Владимиром   Федоровичем  Фидлером,  бывшим  в  те  годы  управляющим   Златоустовского  завода.  И  получил  место   в  строительном  управлении.  В  1926  году  выехали  туда  с  женой  и  младшей  дочерью.   Иван  Афанасьевич  вызвал  в  Златоуст  и  сына.
     Михаил  сидел  в  кабинете  у  Фидлера,  выполнял  работу  чертежника.
     Проработал  там  два  месяца.  В  это  время  на  соседний  Кусинский  завод  поступили  в  доменный  цех  новые  воздушные  насосы.   Местные  техники  не  могли  их  запустить  в  работу.
     -  Иван  Афанасьевич, - попросил  Фидлер, - съезди  в  Кусу,  разберись,  в  чем  там  дело.
     Иван  Афанасьевич  съездил  в  Кусу,  разобрался  и  помог  здешним  мастерам  пустить  насосы.   Вот  как  об  этом  случае  рассказывал  он  сам:
     -  Пришел  я  в  доменный  цех,  где  стояли  злополучные  агрегаты,  и  первым  делом  обратил  внимание  на  черный  порошок,  рассыпанный  на  месте  сборки  насосов.  Спрашиваю  у  рабочих,  что  за  песок.  Они  отвечают,  что  это  густая  смазка,  какой  были  обмазаны  части  насоса,  еле-еле  отбили  ее,  так  она  затвердела.  Ага,  подумал   я,  вместе  с  тавотом,  видать,  сбили  рабочую  часть  механизма.   Я  приказал  рабочим  собрать  этот  черный  порошок,  и  наплавить  на  подвижные  части  механизма.  Вот  и  всё!   Насосы  заработали!
     Видя  такое  дело,  Фидлер  назначил  Ивана  Афанасьевича  механиком  на  Кусинский  завод.  Вся  семья  опять  переехала  на  новое  местожительство.
     Кусинский  поселок  был  похож  на  многие  металлургические  заводы,  зависимые  в  прошлом  от  воды,  чтоб  приводить  в  действие  машины  и  воздуходувные   агрегаты.  Расположен  он,  как  бы  в  небольшой  чаше,  среди  гор.  Дома  разбросаны  вокруг  большого  пруда,  в  который  вливались  речки  Ай  и  Куса.
     Чугуноплавильный  завод,  входивший  в  Златоустовский  округ,  производил  литье  и  снаряды.  Делали  и  художественное  литье.   Изделия  Кусинского  завода  успешно  конкурировали  с  Каслинским.
     Сусанна  стала  работать  в  бухгалтерии,  а  Михаил  устроился  чертежником.  Вычерчивал  детали  для  строившейся  домны,  сконструировал  станок  для  крошения  стружки.   После  работы  все  свободные  вечера  проводил  в  клубе,  под  руководством  талантливого  режиссера  Юрьева  занимался  в  драмколлективе,  играл  в  пьесах.
     Счетовод   Егор  Иванович  организовал  оркестр  из  семи  человек.   Научил  Михаила  играть  на  скрипке.  В  кинотеатре  и  на  выборах  Михаил  вел  первую  скрипку  и  даже  солировал!
     Вскоре  у  Ивана  Афанасьевича  закончился  срок  контракта,   заключенного  с  заводом.  Он  с  женой  уехал  в  Михайловск,  оставив  сводных  брата  и  сестру  жить  в  одной  комнате.   Результатом  такого  проживания   родился  я.   Мое  появление  на  свет  для  обоих  было  неожиданным  и  нежелательным.   Но  что  случилось,  то  случилось.  Когда  меня  крестили,   священник  спросил:
     -  Наречем  младенца  Петром?  ( 12  июля  Петров  день).
     -  Нет,  -  ответила  Сусанна,  -  он  похож  на  медвежонка,  будет  Миша.
     Теперь  в  своей  повести  я  стану  называть  Сусанну  мамой,  а  Михаила – отцом.
     Итак,  родился  я,  отец,  вспоминая  то  время,  рассказывал:
     -  Пришел  я  в  аптеку  за  соской,  а  продавщицы  все  знакомые,  вогнали  меня  в  краску,  допытываясь,  для  кого  соска?
     Отцу  в  этот  год  исполнилось  19  лет.
     В  этом  же  1927  году  по  совету  мамы  отец  поехал  в  Свердловск  поступать  в  музыкальный  техникум.  Это  напротив  Харитоновского  дома.  Не  приняли,  так  как,  во-первых,  принимали  тех,  кто  приезжал  с  командировкой,  во-вторых,  на  место  было  четыре  человека.
     Но  всех  поразила  отличная  игра  отца  при  неправильной  постановке  правой  руки.   Преподаватель  техникума  А.Я.Тальновский,  чтоб  досадить  Лидскому,  согласился  взять  отца  к  себе  учеником  на  дому  за  умеренную  плату.   Он  надеялся  из  отца  сделать  крупного  музыканта.
     Мама  очень  хотела,  чтоб  отец  стал  музыкантом.   Поэтому  встал  вопрос  о  переезде  в  Свердловск,  к  тому  же  интересной  работы  для  мамы  в  Кусе  не  было.   После  бухгалтерии  она  работала  табельщицей  в  механическом  цехе,  потом  учетчицей  литья  в  чугунно-литейном  цехе.   Написал  отцу  о  своем  желании  уехать  из  Кусы.
     Иван  Афанасьевич  вновь  связался  с  Фидлером,  работавшим  в  то  время  главным  инженером  проекта  Уралмашстроя.   Владимир  Федорович  ответил,  чтоб  дети  Ивана  Афанасьевича  приезжали  в   Свердловск,  а  он  на  биржу  труда  даст  на  них  заявку.
     Из  Кусы  выехали  летом  1928  года.   Путь  пролегал  мимо  Михайловска,  где  мы  с  мамой  сошли  с  поезда,  а  отец.  не  выходя  из  вагона,  поехал  дальше,  в  Свердловск.   Я  хоть  был  мал,  но  кое-что  запомнил  из  того  первого  приезда  в  Михайловск.   Например,  когда  в  ранних  сумерках  мы  ехали  со  станции  на  лошади,  я,  лежа  на  ворохе  соломы,  видел  над  собой  мохнатые  лапы  сосенок,  росших  по  обе  стороны  дороги.
     Второй  сюжет  этого  же  пути  мне  запомнился  уже  в  Михайловске.   Мы  долго  ехали   вдоль  высокого  забора  и  я  был  захвачен   мелодичной  музыкой,  долетавшей  неизвестно  откуда.  Мне  думалось,  что  эти  красивые  звуки   лились  из  голубого   утреннего  неба.
     Через  некоторое  время  уже  у  бабушки,  обнаружив, что  мама  ушла,  я  заплакал.  Чтобы  успокоить  меня,  бабушка  поднесла  к  окошку  и  указала  куда-то  вдаль,  откуда  плыла  та  же  завораживающая  мелодия.  Так  я  впервые,  еще  не  увидев,  услышал  перезвон  колоколов  Михайловской  церкви.
     Это  мое     восприятие   перезвона  колоколов  уже  у  бабушки  было  чуть  позднее,  а,  когда  мы  только  что  вошли  в  дом,  не  с  парадного   крыльца,  а  через  сени  в  кухню,  я  увидал  множество  лиц,  восторженно  встретивших  наше  появление.  И   только,  по  словам  мамы,  ее  папа  сердито   произнес:
     -  Проклинаю,  проклинаю!  Кровосмешение!
     -  Какое  же  кровосмешение? - возразила  мама, - Михаила  мы  все  узнали  в  1919  году,  когда  он  со  своей  матерью  пришел  к  нам.   Ему  тогда  уже  было  11  лет.  А  то,  что  получилось  неудобно  с  рождением  ребенка… то  это  верно. 
     Но  отец  мамы   ушел  наверх  по  внутренней  лестнице,  и  долго  не  спускался.  Сердился
     На  другой  день  мама  уехала  в  Свердловск,  оставив  на  время  меня  у  бабушки  с  дедушкой.  А  так  как  бабушке  в  тот  год  было  всего  37  лет  и  к  определению  «бабушка»  она  мало  подходила,  мне  подсказали  называть  ее  «бабочкой»,  но  у  меня  трансформировалось  это  слово  в  «бабичку».  Так  я  ее  называл  всю  жизнь  до  её  смерти  в  1968  году.  И  дедушку  я  стал  называть  просто  дед.
     У  деда,  в  то  время  работавшего  в  Невьянске,  был  отпуск.  Вскоре  он  закончился,  и  мы  уехали  в  Свердловск.   Остановились  у  Федора  Ивановича  Черноголова,  знакомого  деда,  по  улице  Клары  Цеткин  в  частном  доме  недалеко  от  дома  инженера  Ипатьева.   Но  жили  там  недолго,  пока  семья  хозяина  была  в  отъезде.
     Мама  долго  ходила  по  городу  в  поисках  жилья.   Наконец,  нашла  на  ВИЗе  по  ул.Токарей,  на  горке,  возле  церкви  «Всесвятской»,  в  маленьком  домике  на  три  окошка.   Перебрались  в  этот  дом.  Жили  в  углу  за  шкафами,  с  одним  окошком  на  улицу.
     Отец  в  это  время  уже  работал  на  Уралмашстрое.  Оформили  его  в  конструкторский  отдел   17  июля  1928  года   чертежником.  Место  работы  было  в  здании  бывшего  магазина  «Пассаж»  по  улице  Вайнера.  Он  вспоминал:
     -  От  места  работы  до  дому  три  остановки  автобусом,  проезд  одной  остановки  стоил  10 коп.  За  три  остановки - 30  коп.
     На  торговой  площади,  где  сейчас  «Театр  эстрады»,  китайцы  продавали  арбузы.   Большой   хороший  арбуз  стоил  30  копеек.  Я  покупал  арбуз  и  пешком  шел  домой.  Приходил  и  пускал  катиться  его  по  полу  к  тебе – ты  навстречу  и  кубарем  через  него.  Но  не  плакал,  был  большим  любителем  арбузов.
     Отец  получал  40  рублей,  половина  денег  уходила  на  оплату  жилья.  Через  год  отцу  предложили  оклад  80  рублей,  но  с  условием  проживания  на  территории  строившегося  завода,  в  лесу.  Отец  согласился.

ПОСЛЕДНИЙ   ПЕРЕЕЗД

     Вот  как  рассказывала  мама  о  первых  месяцах  жизни  на  новом  месте:
     -  С  ВИЗа  на  Уралмашинострой  мы  переехали  в  конце  марта  1929  года.   Ехали  на  лошади,  запряженной  в  сани.  Шоссе  еще  не  было.  Ехали  в  лесу  по  проселочной  дороге.  Лес  доходил  дл  нашего  квартала,  который  строился  первым.  Был  еще  рабочий  поселок,  его  называли  «бараки».   Он  был  возле  будущего  завода.  В  нашем  квартиле  было  три  дома   и  магазин  продуктовый.   Мы  поселились  в  гостинице,  в  двухэтажном  деревянном  доме,  угловом.   Дали  нам  комнату  14  квадратных  метров  на  первом  этаже.   Отопление  печное,  дверцы  выходили  в  общий  коридор.  Топил  печи  истопник,  дрова  были  готовые,  освещение  электрическое.
     Я  тогда  еще  не  работала,  обеды  готовила  дома,  кухня  была  общая  с  «немецкой  столовой» (на  заводе  по  контракту  работала  группа  немецких  специалистов).  Здесь  же,  в  гостинице,  была  столовая  для  сотрудников  технического  и  конструкторского  отделов,  которые  размещались  в  бревенчатом  бараке  против  гостиницы.  На  кухне  работал  повар,  хороший  парень.  Он  учил  нас,  молодых  хозяек,  готовить  обеды.   Одна  молодая  официантка  любила  тебя  очень  и  называла  «помочи  несчастные» - это,  по  ее  мнению,  означало:  мамин  помощник.
     Я  почему-либо  не  успею  тебя  до  перерыва   унести  из  коридора,  официантка  хватала  тебя   и  тащила  в  столовую,  там  был  буфет.   Сотрудники  набивали  тебе  в  подол  рубашки  конфеты,  апельсины,  яблоки,  и  ты  торжественно   стучал  в  нашу  дверь  с  полным  подолом  всякой   всячины.   Был  ты  хорошенький  ребенок,  ласковый,  дружелюбный,  вот  и  любили  тебя.
     В  гостинице  мы  жили  не  долго.  В  мае  переехали  в  другой  угловой  дом,  в  комнату  30  квадратных  метров.  Отопление  печное,  не  штукатурена,  полы  не  крашены.   Мыть  их  было  трудно.   Обстановка  скудная:  два  стола,  да  четыре  табуретки.  Была  своя  железная  кровать  и  два  сундука  вместо  диванов.  Взамен  буфета  к  стене  был  приколочен  фанерный  ящик.
     Сюда,  в  конце  мая  к  нам  приехала  мая  средняя  сестра   Анна,  больная  туберкулезом.   Прожила  месяц  и  умерла.   Похоронили  на  Михайловском  кладбище,  на  окраине  Свердловска.

     Здесь,  в  этом  угловом  доме с  коридорной  системой,  я  часто  бегал  по  всему  пространству.  Однажды  повстречал  мальчика  моих  лет,  и  с  того  дня  стали  бегать  по  коридору  вместе  с  ним.   Мальчика  звали  Ваня,  он  на  многие  годы  стал  моим  другом.  В  сентябре  1929  года  мама  поступила  работать  на  Уралмашинострой  копировщицей  в  тот  же  отдел,  где  работал  отец.
     Когда  закончилась  постройка  среднего  дома,  между  двух  угловых,  в  которых  мы  недолго  жили,  мы  переехали  в  этот  дом  на  второй  этаж  в  квартиру  на  две  семьи.  Здесь  были  изолированные  две  комнаты  и  общая  большая  кухня  с  плитой,  с  водопроводным  краном,  хотя  воды  в  нем  долгое  время  не  было (Воду  брали  в  пожарке).  Во  второй  комнате  жила  семья  Щелкуновых.
     Наши  дома  стояли  в  сосновом  лесу  и,  выходя  из  подъезда,  мы  тут  же  собирали  землянику.  Иногда  между  сосен  мама  натягивала  гамак  и  качала  меня  в  нем.
     В  трехлетнем  возрасте  я  заболел  скарлатиной.  Помню,  когда  меня  везли  в  больницу  на  лошади,  то  дребезжание  телеги  в  воспаленном  мозгу  рисовалось,  будто  мы  трясемся  по  бесконечной  деревянной  решетки,  в  ячейках  которой  лежат  пустые  бутылки.   Болезнь  не  прошла  бесследно,  она  дала  осложнение – хорею,  от  которой  у  меня  долгое  время  происходили  лицевые  гримасы,  непроизвольное  шевеление  пальцев  рук,  дерганье  шеей.  Со  временем  это  прошло,  сохранилось  только  частое  морганье  глаз.
     Для  излечения  недуга  врачи  советовали  маме  не  заставлять  меня  бегать,  прыгать,  то  есть  соблюдать  спокойствие.   Это  привело  к  тому,  что  позднее  в  школе  я  страдал  от  насмешек  ребят  на  уроках  физкультуры.
     Когда  меня  после  болезни  привезли  домой,  заразился  и   отец.  Помню,  как  мы  с  бабичкой  ездили  в  больницу  навещать  отца.  К  счастью,  у  него  после  болезни  никаких  осложнений  не  было  и  в  1932  году   его  взяли  в  армию  и  отправили  на  Дальний   Восток.  Он  оттуда  посылал  письма.  Маму  в  письмах  называл  Сошкой  и  писал  о  своих  делах,  для  меня  писал  шутливые  письма  с  рисунками.  Прослужил  он  два  года   и  был  демобилизован,  как  призванный  в  армию  ошибочно.
     Потом  я  жил  в  Михайловске.  Там  у  меня  был  товарищ  Коля  Щипанов,  с  ним  мы  целые  дни  бегали  по  улице  или  играли  щепочками,  изображавшими  конные  повозки.  Но  самыми,  пожалуй,  увлекательными  были  поездки  с  дедом  и  с  бабичкой  за  пруд  с  ночевкой.  У  деда  была  маленькая  красная  лодка,  на  которой  мы  приплывали  в  Осинник.
     Там,  в  шалаше,  бабичка  стряпала  пельмени,  а  дед  на  пруду  ставил  жерлицы.  Я  же,  предоставленный  самому  себе,  бегал  по  лужайке, заросшей  разноцветными  цветами  с  порхающими  по  ним  бабочками.
     Я  бесконечно  благодарен  бабичке  за  то,  что  она  меня  приучила  к  труду  с  малых  лет,  например  в  лесу  собирать  землянику.   Давала  мне  железную  кружку  и  говорила,  чтоб  я  набирал  ее  полную.  Только  после  этого  мы  выйдем  из  леса.   Я  старался  и  набирал  полную  кружку  ягод.
     Осенью  1935  года  у  нас  с  мамой  в  жизни  произошло  два  важных  события.  Первое – от  нас  ушел  отец  к  другой  женщине,  второе  -  я  пошел  в  школу  в  первый  класс.
     Когда  в  августе  дед  привез  меня  из  Михайловска  на  Уралмаш  и  я,  выйдя  из  трамвая  на  остановке  «Центральный  поселок»  (сейчас  эта  остановка  называется   « имени  Николая  Кузнецова «)  первое,  что  я  увидел – новую  четырехэтажную  школу,  построенную  за  время  моего  отсутствия.  В  этой  школе  мне  предстояло  учиться.
     Придя  домой,  я  не  удивился,  что  отца  нет,  и  совсем  не  расстроился,  когда  мама  пожаловалась  деду,  что  отец  от  нас  ушел  совсем.   Все  мое  внимание  было  обращено  на  игрушечный  подъемный  кран,  искусно  собранный  из  деревянных  реек.
     -  Это  тебе  сделал  папа,  -  сказала  мама.
     Кран  поглотил  все  мое  внимание.   Он  был  действующий.  Если  вращать  ручку  в  корпусе  машины,  то  с  помощью  шнурка,  переброшенного  через  колесико  на  конце  стрелы,  поднимался  и   опускался  крюк.
     Первого  сентября  в  школу  мы  пошли  с  моим  другом  Ваней.  Вначале  нас  построили  парами   против  старой  одноэтажной  школы,  что  возле  нашего  дома.  И  потом,  распределив  по  тридцать  человек,  также  парами  повели  в  сопровождении  учителей  в  новую  школу.  Наш  класс  1 «Б»  оказался  в  правом  крыле  школы,  на  первом  этаже.
     Мы  вошли  в  комнату,  и  расселись  по  местам.  Ваня  увлек  меня  на  самую  последнюю  парту  у  окна. И,  едва  наша  учительница  назвала  себя:  Евдокия  Васильевна,  как  открылась  дверь,  и  вошел  мой  дед.  Он  указал  учительнице  на  меня  и  что-то  сказал.  Все  сидящие  за  партами,  посмотрели  в  мою  сторону.
     Что  сказал  дед,  я  не  понял  и  только  потом  узнал  у  мамы.  Вот  его  слова  учительнице:
     -  Посмотрите  на  моего  внука  Мишу – это  гениальный  ребенок!
     Почему  он  так  сказал,  не  понимаю  до  сих  пор.  Может  потому,  что  с  малых  лет  расспрашивал  взрослых  о  звездах,  а  узнав,  что  там  тоже  живут  люди,  часами  не  мог  оторваться  от  созерцания   далеких  миров.  Или  потому,  что  сорвав  цветок,  внимательно  рассматривал  его,  поворачивая  так  и  этак,  удивляясь  строгим  формам.  Еще – приставал  с  вопросами,  почему  едет  паровоз  или  автомобиль.  Может  быть,  это  поражало  деда.  Может  быть.

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

ШКОЛА

     10  августа   1933  года  из  Мурманска  вышел  в  исторический  рейс   ледокольный  пароход  «Челюскин».  На  его  борту  находилась   научная  экспедиция,   перед  которой  стояла  задача   небывалой  трудности – обогнуть  весь  материк,  пройдя  моря  Арктики  за  одну  навигацию,  без  зимовки.  Этим  хотели  доказать,  что  караваны  современных  судов  смогут  проходить  по  Северному  морскому  пути  на  всем  его  протяжении  с  запада  на  восток  и  обратно.  13  февраля   1934  года  «Челюскин»  был  раздавлен  льдами  и  затонул.
     Об  этом  нам,  первоклашкам,  рассказала  первая  учительница  Евдокия  Васильевна  Чернавская,  невысокая,  кудрявая  женщина.   Хотя  знаменательное  событие  произошло  в  прошлом  году,  всюду  о  нем  продолжали  писать  и  говорить.
     -  Когда  пароход  плыл  по  морю,  у  одной  тети  родилась  девочка, - продолжала  рассказывать  учительница, -   ее  назвали  Кариной  по  имени  Карского  моря,  где  в  это  время  проходил  пароход.
     Мы  слушали  учительницу,  затаив  дыхание.
     -  Пассажиры  высадились  на  лед  и  два  месяца  жили  в  палатках.   Потом  их  всех  спасли  наши  летчики.
     -  Я  знаю,  -  крикнула  Оля  Медведева,  -  это  герои  Советского  Союза!
     -  Правильно, Оля.  Всем  семи  отважным  летчикам-спасателям   челюскинцев  было  впервые  присвоено  звание   Героев  Советского  Союза.
     Спокойным,  мягким  голосом   Евдокия  Васильевна  очень  подробно  обобщила   челюскинскую  эпопею,  и  я  впервые  «увидел»  всю  эту  картину,  как  наяву.   До  сих  пор  помню  тот  рассказ  и  насыщенную  атмосферу  героизма  вокруг  романтического  события.
     Забегая  вперед,  скажу,  что  в  1989  году  я  познакомился  и  подружился   с  одним  из  челюскинцев   Ибрагимом  Гафуровичем  Факидовым.  Он  мне  говорил,  что  это  он  подсказал  руководителю  экспедиции  Отто  Юльевичу  Шмидту:  надо  покинуть  пароход,  так  как  тот  вскоре  затонет.  Об  этом  ему  сказали  приборы,  с  которыми  работал  Факидов  как  ученый-магнитолог.
     После  летних  каникул  1937  года  на  первом  уроке  Евдокия  Васильевна  спросила:
     -  Какое  нынче   летом  было  великое  событие  в  нашей  стране?
     Руку  поднял  Борис  Багин
     -  Расскажи,  Боря.
     -  Перелет  через  Северный  полюс  в  Америку.
     -  Правильно!  Валерий  Чкалов  и  его  товарищи  Байдуков  и  Беляков  на  самолете   АНТ-25  совершили  этот  великий  подвиг.
     Далее  Евдокия  Васильевна  добавила:
     -  А  в  прошлом  году  этот  же  экипаж  пролетел  без  посадки  от  Москвы  до  Дальнего  Востока.
     Учительница  остановилась  и  посмотрела  на  притихший  класс,  на  учеников,  слушавших  ее  всегда  с  интересом.
     -  Когда  самолет  Чкалова  пролетал  над  Свердловском,  -  продолжала  учительница, -  он  опустился  очень  низко  и  в  знак  приветствия  покачал  нам  крыльями.
     -  Мой  папа  тоже  видел,  -  вставила  Ира  Рябова, -  он  говорил,  что  у  самолета  были  красные  крылья.
     -  Верно,  Ира.  Только  когда  хочешь  что-то  сказать,  спроси  разрешения.
     В  те  годы  в  нашей  стране  шло  завоевание  неба.  Строили  самолеты,  стратостаты,  дирижабли.  Каждый  год  18  августа  отмечался  «День  воздушного  флота».  Эта  дата  всегда  приходилась  на  выходной  день,  так  как  месяц  разбивался  не  на  недели,  как   теперь,  а  на  шестидневки,  в  каждой  пять  рабочих  дней  с  выходным.
     Мы  с  мамой  ездили  на  лётное  поле  аэропорта  Уктус.   Ехать  было  далеко.  С  Уралмаша  на  трамвае  пятого  маршрута  долго  добирались  до  Четвертой  загородной ( ныне  Автовокзал.).  Там  было  трамвайное  кольцо,  конец  пути.  Далее  через  большой  пустырь  вместе  с  народом  шли  до  лётного  поля (ныне  микрорайон  Ботанический ).
     Хорошо  помню,  дни  стояли  жаркие,  душные.  Идти  было  тяжело,  и  все  же  мы  преодолевали  это  пространство,  чтоб,  наконец,  увидеть  воздушный  парад,  прыжки  парашютистов.  Меня  в  те  годы  всегда  волновал  звук  авиамотора.  Самолеты  над  Уралмашевским  поселком  летали  редко  и  поэтому  на  лётном  поле   увидеть  сразу  несколько  звеньев  «Кукурузников»  было  счастьем!
     У  нас  в  доме  часто  велись  разговоры  о  дирижаблях,  этих  воздушных  гигантах.   Мои  родители,  конструкторы  Уралмашзавода,  принимали  участие  в  проектировании  приемной  мачты  для  дирижаблей.   Прилет  одного  из  них  планировался  на  1937  год.
     Время  прибытия  дирижабля  взрослые,  видимо,  знали.   Мы  же,  пацаны,  об  этом  не  ведали.  Какой  обуял  меня  восторг,  когда,  сидя  на  уроке,  я  через  широкое  окно  увидал  плывущую  над  заводскими  трубами  сигару!
     Вскочив  с  места,  я  радостно  вскрикнул,  сразу  догадавшись,  что  это  за  сигара.  В  конце  школьной  смены  пронеслась  весть:  «Дирижабль  над  Уралмашем!».
     Мы  высыпали  на  улицу,  наполненную  непонятным  шумом,  неясно  откуда  идущим.   Вертели  головами,  но  ничего  не  видели.  И  вдруг  из-за  крыши  школы  медленно  выплыл  огромный  серебристый,  похожий  на  кита,  корабль.   Утробно  гудя,  он   величественно  плыл  по  небу.
     Прибежав  домой,  я  еще  раз  увидел  это  удивительное  зрелище.  Воздушный  корабль  с  огромными  буквами  «СССР»  на  покатом  боку  проплыл  над  нашим  домом.   Хорошо  была  видна  гондола  с  круглыми  окнами,  гудящие  моторы  и  на  хвосте – пересекающиеся  под  прямым  углом  рули  управления.
     Через  полгода  учительница  Евдокия  Васильевна  с  дрожью  в  голосе  поведала  нам  о  трагической  гибели   дирижабля,  летевшего  на  выручку  папанинцам.   Совсем  недавно  этот  дирижабль  кружил  над  нашим  городом  со  всей  командой,  живой  и  невредимой,  полной  радужных  надежд  на  новые  свершения.
     Несмотря  на  такие  героические  и  трагические  познания,  в  школу  я  ходил  неохотно,  мне  трудно  давалась  учеба.   Мешала  болезненная  застенчивость.   Не  поняв  урок,  я  никогда  не  переспрашивал  учительницу,  стеснялся.  К  тому  же  не  отличался  хорошей  памятью.   Никогда  на  уроке  не  шумел,  не  вскакивал  без  разрешения  и,  если  у  меня  появлялась  надобность  встать,  поднимал  руку.
     Был  случай.  Как  самого  дисциплинированного,  меня  посадили  с  вертлявой  девочкой   Зоей,  надеясь,  что  она  станет  спокойнее,  сидя  со  мной  за  одной  партой.   Но  в  первый  же  урок  она  ненароком  опрокинула   чернильницу,  и  фиолетовые  струи  потекли  по  наклонной  плоскости  парты.
     -  Миша!  -  резко  крикнула  она,  пытаясь  ладошкой  удержать  бегущую  лужицу,  -  тащи  от  доски  тряпку!
     Я  вздрогнул,  намереваясь  последовать  ее  совету,  но  вспомнив  школьные  правила,  поднял  руку,  прося  разрешения  встать.   Учительница  в  это  время  не  смотрела  в  мою  сторону.  Зоя  зыркнула:
     -  Недотепа!
     Сама  сбегала  за  тряпкой  и  вытерла  чернила,  не  успевшие  скатиться  на  скамью.  И  тут  учительница  обратила  на  меня  внимание:
     -  Что  тебе,  Миша?
     -  Евдокия  Васильевна,  разрешите  взять  тряпку.
     -  Возьми.  А  что  случилось?
     Но  все  уже  было  кончено,  а  я,  залился  краской  стыда.
     Во  второй  половине  года   в  моем  дневнике  появилась   еще  одна  отметка:  «Отлично»  по  пению.  Первая  отметка  «Отлично» - была  у  меня  по  поведению.  Хотя   музыкальный  слух  у  меня  был  неважным,    знакомые  песни  я  исполнял  верно, пел  с  охотой.  По  остальным  предметам  я  хромал  на  обе  ноги.
     Несмотря  на  мою  непонятливость,  таблицу  умножения  я  выучил  хорошо.   У  нас  в  квартире  была  голландская  печь,  но  не  круглая,  как  обычно,  а  квадратная,  обшитая  листовым  железом  и  покрашенная  в  черный  цвет.
     На  этой  импровизированной  классной  доске  мама  заставила  меня  написать   мелом  первые  три  колонки  таблицы  умножения,  что  я  выполнил  с  удовольствием,  как  игру.  Кровать,  на  которой  я  спал,  была  как  раз  против  печки.
     Утром,  едва  открыв  глаза,  я  видел  таблицу  и  прочитывал  ее  всю,  стараясь  запомнить.   Поверил  маме,  которая  сказала,  что  в  жизни  можно  не  знать  многого,  но  таблицу  умножения  надо  обязательно  выучить.   И  я  выучил.  Спасибо  маме!
     Зато  после  школы  увлечений  у  меня  была  масса.  Одной  из  них  был  приближающийся  Новый  Год  с  каникулами  и  елкой.

ЁЛКА – СОСЕНКА

     В  Михайловске,  в  нашем  доме  было  много  открыток,  на  которых  изображались  красивые  молодые  люди  у  ёлок  со  свечками.  На  мой  вопрос  об  этих  открытках  бабичка  отвечала:
     -  Раньше,  при  царе,  в  рождественские  праздники  все  веселились  вокруг  разукрашенных  елок  с  горящими  на  них  свечами.
     Рассматривая  открытки,  я  откровенно  завидовал  тем  людям.  В  моем  детстве  таких  праздников  не  было. Советское  правительство  запрещало  ставить  елки,  как  буржуазное  развлечение,  приуроченное  к  рождественским    праздникам -  «Рождеству  Христа».
     Однако  в  высоких  инстанциях  находились   благоразумные  люди,  одним  из  них  был   Павел  Петрович   Постышев,  секретарь  центрального   комитета  партии.   Он  предложил  компромисс:  считать  елки  не  рождественскими,  а  новогодними.   Предложение  Постышева  всех  удовлетворило,  и  новый  1936  год,  впервые  при  Советской  власти  отмечали  с  Ёлками.
     Мы  с  дедом  были  на  этой  первой  разрешенной  елке  в  уралмашевском  клубе  имени  Сталина,  расположенном  в  длинном  зеленом  бараке,  выходящим  торцом  на  ул.  Ворошилова  (ныне  ул.  им.  Двадцать  второго  съезда  партии).  Зал  был  хоть   большой,  но  не высокий.  Елка  стояла  пышная,  однако,  без  вершины,  срезанная  почти  наполовину.
     И  вот  эти-то  приближающиеся  праздники  я,  школьник,  ждал  с  нетерпением.   Привлекали  меня  не  сами  праздники,  с  их  бездельем,  сколько  подготовка  к  ним.  Обычно  готовиться  я  начинал  за  месяц.  Школьные  задания  в  такие  дни  выполнял  наспех  и  скорее  садился  мастерить   елочные  украшения:  гирлянды  из  разноцветных  бумажных  колец,  звездочки,  вырезанные  из  картона  и  посыпанные  серебряной  пудрой,  шарики – грецкие  орехи,  обернутые  алюминиевой  фольгой.
     Много   помогал  мне  в  изготовлении  игрушек  отец.  Уйдя  от  нас  к  другой  женщине,  он  не  порвал  связи  с  нами.  Я  благодарен  за  это  своим  родителям!  Мама  позволяла  отцу  приходить  ко  мне,  а  тетя  Надя  (его  новая  жена),  не  противилась  посещениям  и  даже,  когда  я  приходил  к  ним,  встречала  меня  приветливо.
     Отец  делал  игрушки  не  плоскими,  как  я,  а  объемными.   Он  был  мастер  на  все  руки.   Елку  мама  покупала  на  базаре,  стоила  она  тогда  17  рублей ( не  дешево.  У  мамы  в  то  время,  в  конструкторском  отделе,  оклад  был  275  рублей).   А  у  моего  друга  Вани  Козлова  таких  средств  не  было.   Его  мама,  тетя  Маша,  работала  в  общежитии  уборщицей,  денег  хватало  только  на  еду,  у  них  росла  еще  дочь  Маня.  Но  не  доставить  радости  своему  сыну   тетя  Маша  не   могла.  И  однажды  в  ясный  морозный  день  мы  втроем  отправились  в  лес.
     Ваня  тащил  за  веревку  широкие  деревянные  сани,  тетя  Маша  несла  топор,  я  шел  просто  так  «за  компанию».   Миновали  дома  Эльмаша  и  вошли  в  густой  лес.   Долго  брели  по  глубокому  снегу,  пытаясь  найти  какую-нибудь  елку.   Но  лес  был  сосновый  и  сколько  не  бродили  по  колено  в  снегу,  не  могли  отыскать  елочки.   Тетя  Маша,  провалившись  в  сугроб  выше  колен,  сказала:
     -  Ладно,  давай  срубим  вот  эту  сосенку.  Смотри:  какая  она  пушистая  и  ладная.
     Ваня  надул  губы.
     -  Ну,  где  я  возьму  тебе  ёлку?  -  ответила  мать. – Сам  видишь,  сколько  искали.
     Ваня  сдался.  Он  был  рад  и  такому  зеленому  другу.   Тетя  Маша  отоптала  снег  вокруг   дерева  и  несколькими  ударами  топора  срубила  его.  Обратно  через  весь  поселок  мы  с  Ваней  вдвоем  тащили  сани  с  сосенкой  к  ним  домой.
     Игрушки  к  Ваниной  сосенке  мы  мастерили  сами.  Однажды  он  спросил  меня:
     -  Акварельные  краски  есть?
     -  Есть
     -  Принеси,  свечи  будем  делать.
     -  Как  это?
     -  Принеси,  тогда  увидишь.
     Я  сбегал  за  красками.   Это  были  самые  доступные  и  дешевые  краски.   Круглые  разноцветные  лепешечки   наклеены  на  картонку  и  от  частого  употребления  некоторые  истерлись  до  основания.  На  картонке  оставались  не  лепешки,  а  разноцветные  колечки.
     -  Не  жалко,  если  оторву? -  спросил  он.
     Мне  всегда  было  жалко,  когда  что-нибудь  портили,  ломали.  Сам  я  не  сломал  ни  одной   игрушки,  купленной  или  подаренной.   Но  тут  порча  была  не  просто  так,  чтоб  сломать,  а  для  использования  в  другом  качестве  и  я  сказал:
     -  Отрывай!
     Ваня  растолок  молотком  оторванную  зеленую  краску  в  порошок.
     -  Учись,  пока  жив,  -  назидательно  сказал  он,  слышанную  у  взрослых  фразу.
     Учиться  было  чему.   Ваня  зажег  стеариновую  свечу  и  в  консервной  банке  расплавил  парафин.   Высыпал  размолотую  краску  и  палочкой  размешал  состав.
     Потом  взял  стеклянную  трубочку,  пропустил  через  нее  суровую  нитку  и  перпендикулярно  поставил  на  стол.
     -  Лей!
     Тонкой  струйкой  я  слил  парафин  в  трубку  до  верхнего  ее  среза.
     -  Хорошо.  Банку  подогрей  еще.
     Он  взял  другую  трубку,  и  мы  повторили  процедуру.  Третья  трубка  треснула,  но  не  рассыпалась
     -  Эх, ма!  -  потужил  Ваня,  -  хряснула  таки.
     -  Все  равно  ломать,  -  успокоил   его  я.
     -  Так  все  переломаешь.
     Он  взял  со  стола  карандаш  и  тыльной  стороной  выдавил  все  свечи  из  трубок.
     -  Так  просто?  -  подивился  я,  - и  ломать  не  надо.
     Взяв  в  руки  еще  теплые  свечки,  я  позавидовал  умению  друга  делать  такие  красивые  штуки.   Свечки  были  гладкие,  будто  отполированные,  а  когда  Ваня  обрезал  с  обеих  сторон  нитки,  стали  как  настоящие.
     Поделки  всегда  хотелось  испробовать  тот  час  же.  Не  хватало  терпения  ждать  вечернего  торжества.  Свечи  мы  укрепили  на  лапах  сосенки  и  зажгли  их.   Отошли  в  сторону  и  залюбовались,  свечи  горели,  как  покупные,  слегка  потрескивая.
     -  В  лесу  родилась  елочка…,-  запел  Ваня  и  широким  шагом  пошел  вокруг  деревца.
     Я  ринулся  за  ним,  и  мы  с  восторгом  запрыгали  так  бурно,  что  сосенка  закачалась.  Вдруг  вата  на  ней  вспыхнула,  вмиг  превратив  все  ветки  в  огненный  столб.  Я  в  страхе  кинулся  из  комнаты.
     Куда  побежал,  сам  не  знаю,  то  ли  на  помощь  звать  людей,  то  ли  в  пожарную  часть.  Дверь  оказалась  запертой  изнутри  на  ключ.  Я  повернулся,  чтоб  крикнуть  другу,  открыть  дверь  и…замер.  Огня  не  было  и  только   чадящий  дым  выскальзывал  из  под  одеяла,  которое  Ваня  накинул  на  нашу  красавицу.
     -  Сдрейфил?! – укоризненно  сказал  Ваня,  снимая  одеяло.
     Я  молчал.  Позор  мой  был  налицо,  никакие  оправдания  тут  не  помогли  бы.
     -  Ладно,  - примирительно  сказал  Ваня,  -  давай  снимем  горелую  вату.
     И  я  стал  помогать  ему  приводить  деревце  в  порядок.

КУКОЛЬНЫЙ   ТЕАТР

     В  детстве  мы  склонны  к  подражанию.   Да  и  вся  наша  жизнь – подражание  успешным  людям.  Все  выдающееся, что  происходило  в  городе  или  в  стране,  нас  волновало.  Мы,  мальчишки,  хотели  быть  похожими  на  героев.  Конечно,  покорение  Арктики  было  не  по  плечу,  но  доступные  интересы   мы  старались  превратить  в  жизнь.
     В  ноябрьские  праздники  мы  с  Ваней  посмотрели  в  клубе  кукольный  спектакль   по  сказу  Бажова  «Малахитовая  шкатулка».   Спектакль  заворожил  красочными  костюмами,   красивыми  декорациями.   Мы  бредили  спектаклем  несколько  дней,  пересказывая  его  друг  другу.
     Захотелось  самим  поставить  такую  же  пьесу.   Но  где  взять  кукол?   Если  сделать  самим,  то  как?   Решили,  что  каждый  изготовит  самостоятельно.  Я  более  точный  к  подражанию  долго  не  мог  начать,  не  знал,  как  подступиться.   Зато  шкатулку,  посыпанную  битым  стеклом,  сделал  быстро.   Даже  при  небольшом  освещении  стекляшки  искрились,  как  хрустальные.
     Однажды  на  уроке  Ваня  шепнул:
     -  А  у  меня  кукла  есть!
     -  Ну  да?  -  не  поверил  я.
    -  Смотри, - указал  он  взглядом  на  срез  парты.
     Я  посмотрел  туда.  Ваня  что-то  вынул  из  сумки  и  вдруг  перед  партой  крутанулся  человечек  в  остроконечном  клоунском  колпаке.  Он  прыгал,  крутился,  взвизгивал  голосом  Вани.   Несколько  раз  в  нашу  сторону  строго  посмотрела  учительница.
     Несмотря  на  то,  что  человечек  был  плоский,  вырезанный  из  куска  картона  и  насаженный  в  расщеп  длинной  палочки,  сходство  с  настоящей  куклой   казалось  необыкновенным.   Я  был  покорен!
     По  дороге  домой  мы  с  Ваней  уже  строили  планы  создания  кукольного  театра.   Какую  ставить  пьесу,  долго  не  раздумывали.  В  кино  недавно  прошел  мультипликационный  фильм   «Три  поросенка».   На  улицах  все  распевали  веселую  песенку:  «Нам  не  страшен  серый  волк,  серый  волк,  серый  волк!».  Решили – будет  пьеса  «Три  поросенка».
     С  увлечением  занялись  новой  игрой.   Целыми  днями  после  уроков  трудились  над  будущим  спектаклем.  Надо  было  изготовить  декорацию:  густой  лес  и  домики  поросят,  так,  чтоб  волк,  набрав  полный  рот  воздуха,  дунет  на  них,  они  бы  рассыпались.   Кроме  одного – каменного  дома поросенка  Наф-Нафа.  Лес  я  нарисовал  на  бумаге  такой  же,  какой  видел  в  настоящем  кукольном  театре,  а  домики  сложили  из  отдельных  секций.
     Потом  занялись  куклами.   Нарисовали  пузатых  поросят  и  клыкастого  волка,  вырезали  их  и  занялись  раскрашиванием.   Волк  без  споров  был  покрашен  с  обеих  сторон  в  темно - коричневый  цвет,  а  с  поросятами  возникла  заминка.   Ваня  хотел  Наф-Нафа  покрасить  красной  краской.
     -  Где  ты  видел  красного  поросенка!  -  возмущался  я, - все  свиньи  белые.
     -  Ну  и  пусть  белые,  а  у  нас  будет  красный.
     -  Ну  и  крась.  Я  тогда  с  тобой  играть  не  буду, - сердился  я.
     -  Ладно.  Пускай  будет  белый,  покрашенный  зубным  порошком, - сдался  Ваня, - другой  красный,  а  третий  желтый.
     -  Как  желтый?! – ужаснулся  я, - ты  никогда  не  видел  поросят,  и  не  выдумывай!
     Но  тут  Ваня  нашел  хорошее  объяснение  своей  фантазии:
     -  Как  мы   станем  различать  поросят,  если  они  будут  одного  цвета?
     Довод  был  веский,  но  я  все  равно  дулся   до  конца  дня.   И  только  на  следующий  день  стал  помогать  Ване  красить  поросят  в  разные  цвета.
     Спектакль,   конечно  же,  должен  был  состояться  в  комнате  Вани.  Все  шумные  затеи  мы  проводили  у  него.  Его  мама -  тетя  Маша,  простая  женщина,  работавшая  уборщицей,  никогда  не  отказывала  нам  в  проведении  интересных  игр.  Да  и  зрители  были  всегда  под  рукой,  в  их  доме  с  коридорной  системой   жило  много  малышей.
     В  день  спектакля  мы  перевернули   обеденный  стол  на  бок.  Столешня  стала  передним  барьером  сцены – закрытое  место  для  кукловодов.  В  противоположные  стены  вбили  по  гвоздю,  натянули  веревку,  через  нее  перекинули  тонкое  одеяло – занавес.
     Зрителей  мальчишек  и  девчонок  набежало  так  много  в  небольшую  продолговатую  комнату,  что  не  хватило  сидений,  и  некоторые  уселись  на  полу.  Началось  представление.   Мы,  сидя  за  столешней,  и  держа  над  головами  за  палочки  кукол,  согласно  виденной  нами  сцены  в  кино,  попеременно  двигали  их  по  сцене  и  на  разные  голоса  пищали  поросятами.
     Песенку  «Нам  не  страшен  серый  волк»  пели  вместе.   При  этом  Ваня,  сидя  на  полу,  ритмично  стучал  голой  пяткой  о  пол,  изображая  барабан.
     Зрители  вскрикивали,  когда  падал  домик  одного  из  поросят,  кричали  на  страшного  волка  и  радостно  хлопали  в  ладоши,  когда  поросенок  спасался  от  клыков  разбойника.   Тетя  Маша,  как  почетный  зритель,  сидела  на  табуретке   и  кажется,  не  меньше  ребятишек  переживала  за  ходом  действия.
     Когда  спектакль  закончился  и  волк  посрамленный  убежал  в  лес,  зрители  потребовали  повторения  и  долго  не  уходили  из  комнаты,  дожидаясь,  когда  мы  покажем  пьесу  вновь.  Восстановить  спектакль  было  трудно:  домики  были  помяты,  бумага  с  нарисованным  лесом,  порвалась  и  мы,  чтобы  успокоить  наших  благодарных  зрителей,  показали  наскоро  сочиненную  погоню  за  поросятами – с  криком,  визгом,  топаньем  в  пол,  пока  окончательно  не  развалилась  сцена.

НА   КАНИКУЛЫ!

     Учебу  в   последней   четверти   перед  летними  каникулами   я  завершил  в  предвкушении  поездки  в  Михайловский  завод  Свердловской  области.  Там  на  приволье  меня  ждала  увлекательная  жизнь:  купание  в  пруду,   хождение  в  лес  по  ягоды  и  грибы,  поездка  с  ночевкой  за  пруд,  рыбалка.
     Обычно  в  конце  мая  приезжал  дед  и,  дождавшись,  когда  я  закончу  учебу,  увозил  меня  в  Михайловск  на  все  лето.  С  Уралмаша  выезжали  в  конце  дня,  когда  мама  была  еще  на  работе,  поэтому  прощаясь  с  ней  утром,  я  выслушивал  от  нее  массу  наставлений,  как  себя  вести  у  бабушки  и  у   деда,  и  конечно  же   все  эти  наставления   пропускал  мимо  ушей.
     На  трамвае  5-го  маршрута  мы  подъезжали  почти  к  подъезду  железнодорожного  вокзала.  В  то  время  на  привокзальной  площади  был  трамвайный  полукруг,  опоясывающий  зеленый  сквер.  Вход  на  перрон  был  строго  по  билетам,  а  провожающие  покупали   «перронные  билеты»,  стоившие  немалые  деньги.
     И  вот  мы  едем  в  дачном  поезде.  Я  сижу  у  окошка  и  внимательно  слежу  за  проплывающими  мимо  постройками,  ожидая,  когда  между  ними,  среди  заводских  труб  покажется   серое  здание  заводоуправления.   Там  у  огромного  окна  стоит  мама   и  смотрит  на  наш  поезд.  Мы  мысленно  говорим  с  ней  друг  другу:  «До  свидания».
     Поездка  в  Михайловск  сопровождалась   некоторыми  трудностями.   Дачный  поезд  в  семь  часов  вечера  привозил  нас  на  узловую  станцию  Кузино.  Мы  выходили  из  вагона  и  сидели  в  помещении  вокзала  до  утра,  до  того  срока,  когда  проходящий  поезд  «Чусовая – Бокал»  забирал  нас.
     Условий  на  вокзале  не  было  никаких.   Деревянные  диваны  и  работающий  всю  ночь  буфет,  в  котором  продавали  горячий  чай  без  сахара.   Хорошо  помню  эти  обжигающие  руки  стаканы  из  тонкого  стекла.
     Вот  мы  едем.  Минуем  Атиг,  Нижние  Серги,  перегон  Бажуково,  проезжаем  по  грохочущему  железному  мосту  через  реку  Сергу,  возле  татарской  деревни  Аракаево.  Это  уж,  считай,  дома.   Еще  несколько  минут  езды   и  выходим  из  вагона  на  станции  «Михайловский  завод».
     Поезд  уходит  дальше,  а  дед,  сторговавшись  с  кучером,  укладывает  на  задник  коляски    чемоданы,  и  мы  едем  в  поселок  за  восемь  километров.  Можно  бы  немножко  поспать.  Но  не  спится,  хочется  поскорее  увидеть  полюбившиеся  с  детства  места.
     Дорога  холмистая:  то  поднимается  вверх,  то  скатывается  вниз,  и  так  весь  путь.   Наконец  за  поворотом  горы  открывается  вид  на  бревенчатое  строение  кубинской  мельницы  с  двумя  запорными  колесами.   Проехав  еще  немного,  мы  видим  начало  огромного  пруда.
     Выезжаем  на  тракт  Еланной  улицы,  самой  длинной  в  поселке.   Из  открытых  окон  изб,  тянущихся  по  обеим  сторонам  дороги,  провожают  нас  заинтересованным  взглядом  хозяйки – тут  так  принято:  всех  осмотреть  и  посудачить  на  их  счет.
     Сворачиваем  на   нашу  улицу.  Вдали,  на  пригорке  у  ворот   двухэтажного  дома  стоит  бабичка,  ждет  дорогого  гостя – своего  внука.  Вот  мы  и  дома!  Входим  во  двор.  От  ворот  тянется  тротуар,  выложенный  из  больших  гранитных  плах.   Такие  же  плахи  тянутся  от  парадного  к  амбару.
     Возле  входа  из  нижних  комнат,  глубоко  в  землю  вросли,  изъеденные  в  причудливых  рельефах  от  дождей  и  талой  воды  толстые  широкие  доски.   Остальная  часть  двора  покрыта  мелкой  кудрявой  травкой.
     После  утомительной  дороги  дед  ложился  отдыхать.
     -  Прилег  бы  и  ты,  Миничка,  -  ласково  говорила  бабичка.
     -  Побегу  на  улицу.
     Я  выскакиваю  за  ворота  и  по  тропинке,  пробитой  в  зеленом  ковре  травы,  бегу  к  дому  своего  друга  Коли.  Дом  их  по  счету  от  нашего  пятый,  на  три  окошка.  Захожу  во  двор,  где  его  отец  дядя  Паша  запрягает  свою  сивую  кобылу.
     -  Здравствуйте.
     -  О,  кто  к  нам  пожаловал.  Ну,  заходи,  заходи.
     Из  избы  навстречу  мне  выбегает  Коля.   Это  невысокий  крепыш,  белоголовый,  ясноглазый.  Как  и  я  босой,  но  в  отличие  от  меня,  бегавшего  в  одних  трусах,  на  нем  распущенная  серая  рубаха  и  длинные  штаны.
     -  Давно  приехал?
     -  Сейчас.
     -  Идем  в  старую  избу.
     Пробегаем  между   рядов  пахучей  ботвы  картофеля  к  покосившемуся  двухоконному  дому  без  рам,  с  обвалившейся  печью.  Пахнет  сухой  глиной  и  прелым  деревом.   Дом  этот  хозяева  давно  покинули,  и  ребятня  захватила  его  в  свою  собственность.
     Влезаем  с  Колей  в  избу  через  пустые  окна   и  усаживаемся  на  гладкий  подоконник.   Столько  прелестей  открывается  в  мрачных  углах  покинутого  дома!   Приклеившись  живым  брюшком  к  почерневшим  бревнам,  поблескивает  позолотой  куколка  бабочки,  похожая  на  засохший  березовый  листок.  Тут  же  висит  на  длинной  нитке  маленький  паучок,  устроив  свой  дом-паутину  для  ловли  мух  и   мошек.
     Мы  отнимаем  куколку  от  стены  и  долго  рассматриваем  со  всех  сторон,  перекатывая  на  ладони  удивительное   создание  природы.  Не  меньше  тайн  в  симметричной  вязке  паука,  который  вытягивает  из  своего  туловища  тонкую  нить  и  приклеивает  ее  в  нужном  месте  так,  что  получается  стройная  и  красивая  сеть.
     С  улицы  доносится  громыхание  телеги.  Мы  выглядываем  в  окно.  Мимо  проезжает  телега,  запряженная  белой  лошадью.
     -  Вот  это  хвост!  -  восторженно   произносит  Коля. – Айда  за  ним!
     Мы  спрыгиваем  с  подоконника  и  не  спеша  идем  следом.   Повозка  сворачивает  в  проулок  между  заборов  двух  огородов  и  останавливается  возле  входа  в  сельпо.   Возница  входит  в  здание  магазина.
     -  Ну,  Миша,  сейчас  мы  с  тобой  обогатимся.
     Он  подходит  к  телеге  и  ловко  запрыгивает  на  нее.  Я  остаюсь  на  дороге,  как  говорят,  на  шухере.   Но  вместо  того,  чтоб  смотреть  на  дверь  магазина,  я  с  интересом  наблюдаю  за  товарищем.  Вот  Коля  выбирает  небольшую  прядь  волос  в  хвосте  лошади  и  дергает.  Лошадь  вздрагивает  и  невольно  косит  глазом.  Но  почему-то  не  кажется,  что  ей  больно.  Подумаешь,  выдернули  немного  волос!  Коля  подает  мне  это  сокровище.  И  только  я  протягиваю  руки,  чтоб  принять  силки,  как  слышу  громкий  окрик:
     -  Эй,  каналья!   А  ну,  марш  с  телеги!
     Коля  спрыгивает  и  мы,  погоняемые  матом  возницы,  мчимся  вдоль  улицы  во  всю  прыть.
     -  Эх, ма,  -  сокрушается  Коля,  когда  мы  останавливаемся,  чтоб  отдышаться, - такие  бы  получились  хорошие  лески!
     Удрученные  неудачей,  мы  бредем  к  старой  избе,  чтобы  оттуда  начать  снова  какое-нибудь  интересное  дело.
     В  проеме  окна  видно,  как  мимо  избы  по  дороге  идет  Митя  Воробьев.  Он  весь,  как  будто  устремлен  вперед  так,  что  голова,  плечи,  руки  опережают   босые  ноги.
     - Ты  куда,  Митя?!  -  спрашивает  Коля,  высунувшись  из  окна.
     Митя  затормаживает  ход,  зрачки  его  черных  глаз  чуть  сдвинуты  к  переносице,  за  что  он  получил  прозвище:   «Митя,  косой».
     -  А, никуда, - отвечает  он,  довольный,  что  увидал,  наконец,  в  пустынной  улице  знакомых  ребят,  -  пошел  грачиные  гнезда  зарить.
     -  Возьми  нас!
     -  Айда!
     Мы  выбираемся   из  дома  через  окно  и  спрыгиваем  на  землю.
     Дорога  ведет  мимо  нашего  дома,  стоящего  на  горке,  еще  выше – мимо  старой  высокой  березы  с  растрескавшейся  корой.   Мелкие  листочки  на  ней  всегда  шумят  от  неощутимого  ветра,  взблескивая  на  солнце,  как  камешки  в  быстром  роднике.   Только  ночью  она  иногда  затихает,  опустив  с  усталостью  старые  ветви.
     Вот  и  грачиное  царство.  На  скосе  горы  огорожен  высоким   дощатым  забором  большой  кусок  соснового  леса.   Это  сад  бывшего  управляющего  заводом.  Забор  так  высок,  что  став  на  плечи  товарищу,  мы  не  в  силах  дотянуться  до  верха.
     Все  верхушки  сосен  в  саду  темнеют  грубо  сложенными  из  веток,  гнездами  грачей.  На  каждом  дереве   до  пяти-шести  жилищ  черных  галдящих  птиц.  Сад  наполнен  криком  грачей  так,  что  приходится  повышать  голос,  чтоб  тебя  услышали.
     Наличие  множества  гнезд  всякий  раз  заставляет  нас  мечтательно  рассматривать   недосягаемые  вершины.   В  каждом  мальчишке  живет  непонятная  тяга  к   разорению   гнезд.
     -  Гнезда  зорить  нельзя,  -  часто  воспитывала  меня  бабичка,  это  все  равно,  что  тебя  у  мамы  украдут.   Так  и  птички  будут  плакать  по  своим  погибшим  деткам.
     Почему-то  слова  бабички  убеждали  на  половину,  я  стыдился  разорять  гнезда.  Но  тяга  к  этому  занятию  никогда  не  проходила.  В  зорении  гнезд   присутствовала  потребность  не  хулиганства,  а  напротив  какой-то  нежности  к  беспомощным  птенцам.
     Казалось,  что  птицы-родители,  опасливо  крутя  маленькими  головками,  живут  в  вечном  страхе  за  своих  младенцев.   Они  боятся  оставить  их  хоть  на  минуту  и,  притаскивая  корм,  никак  не  насытят  пискунов.
     И  нам  думалось,  что  вот  у  нас  птенчикам  станет  намного  лучше:  безопасней  и  сытней.  И  еще  примешивалось  большое  чувство  трогательной  любви  к  пушистому  комочку.
     Однажды  мы  с  Колей  решили  заиметь  цыпленка.  Похитить  малыша  у  курицы  на  своей  улице  мы  не  рискнули  из  боязни  шума,  который  могли  поднять  хозяйки.   Пошли  искать  выводки  в  других  местах.
     -  Сделаем  цыпленку  домик,  -  мечтал  Коля.
     -  Конечно, - подхватывал  я,  -  и  мягкую  постель  там   устроим.
     -  Из  пуха.  У  нас  на  чердаке  много  его,  мама  для  подушек  насобирала.
     -  Ну, да.  А  то  у  курицы  они  спят  на  земле.  Им  холодно,  наверно.
     -  Смотри,  вон  цыплята!
     В  небольшом  переулке  возле  дощатой  изгороди,  вдали  от  изб  купались  в  пыли  птенцы.  Тут  же  прогуливалась  рябая   наседка,  что-то  рассказывая  им  на  своем  языке.
     Переулок  был  пуст.  Можно  начинать  спасение  малыша  от  скотской  жизни.   Коля,  человек  отчаянный,  обычно  первым  начинал  все  предприятия,  но  тут  почему-то  отступил.
     -  Ну,  давай  бери  вон  того,  -  приказал  он.
     -  Почему  я?
     -  Ну,  тебя  они  не  испугаются,  -  выдумал  он  причину.
     Курица,  заметив  нас,  насторожилась  и  затараторила  громче,  и  чаще.  Цыплята  кинулись  к  матери  и  собрались  у  ее  ног.
     -  Ну,  вот,  прособирались!  -  посетовал  на  меня  Коля, - теперь  уж  не  возьмешь,  курица  живо  глаза  выклюет.
     Мы  отступили.  Главной  причиной  нерешительности  была  честность.  Мы  оба  были  воспитаны  так,  что  воровать  нехорошо.
     -  А  давай  выпарим   птенчика  сами, -  предложил  я  Коле,  вспомнив  рассказ  соседки.  Она  говорила,  что  какая-то  старушка  намотала  шерстяные  нитки  на  свежее  яичко,  а  клубок  положила  на  печь.  Через  месяц  на  печи  запищал  цыпленок.
     -  Как  это? – удивился  мой  друг.
     И  я  рассказал  ему  о  клубке  с  нитками.
     -  Шибко  долго,  -  без  восторга  ответил  Коля,  -  он  вылупится  ночью,  мы  не  успеем,  и  цыпленок  задохнется.
     -  Тогда  давай  яичко  греть  по  очереди.  Сначала  ты  погреешь,  потом  я,  потом  опять  ты.
     -  Давай,  а  где  яичко  возьмем?
     -  Пошли,  я  попрошу  у  бабички.
     Дома  я  рассказал,  для  чего  мне  надо  яйцо.
     -  Ничего  у  вас  из  этой  затеи  не  выйдет, - ответила  бабичка.
     -  Выйдет!  -  заупрямился  я.
     Бабичка  знала,  что  словами  не  убедишь,  нужны  жизненные  примеры  и  поэтому  сказала:
     -  Иди  во  двор.  Как  услышишь,  что  снеслась  курица,  возьми  яйцо  и  выпаривай  на  здоровье.
     Я  знал  все  места  несушек,  и  мы  с  товарищем  начали  исследовать  их  по  порядку.  В  темном  закутке,  где  ночевали  куры,  было   пусто.  По  лестнице  мы  залезли  на  пыльный  сеновал.  Сквозь  щели  крыши  пробивались  дрожащие  от  поднятой  пыли  лучи  солнца,  освещая  укромные  уголки.  В  одном  из  углов  сидела  черная  курица.
     Эта  наседка  отличалась  странностью – любила  нестись  без  подстилки.  Вначале  думали,  что  она  просто  не  находила  мягкого  места,  и  бабичка  подкладывала  под  нее  солому.   Курица  разбрасывала  сухие  стебли  и  упрямо  клала  яйца  на  доски.
     -  Сидит.  Пошли  пока.  Не  будем  ее  пугать.
     Пока  курица  молчала,  занятая  своим  делом,  мы  спустились  во  двор  и  взобравшись  на  завалинку  дома,  размечтались:
     -  Крышу  у  домика, - говорил  Коля, - чтоб  не  протекала,  покроем  железом.  Попросим  у  Мишеньки.
     -  Червяков  ему  будем  выкапывать  маленьких,  маленьких…
     -  Ага,  -  соглашался  Коля  и  добавлял – натрясем  семян  конопли,  у  вас  в  огороде  вон  сколько  ее  растет.
     Наконец  с  сарая  донеслось  несколько  отрывистых  клохтаний.  Потом  курица  зачастила   и  разнесла  весть  по  всему  двору  о  своем  будущем  птенце,  законопаченном  пока  в  белую  скорлупу.  Подруги  ее,  до  этой  минуты  спокойно  поклевывая  в  траве  мелких  букашек,  откликнулись  ей  и  также  подняли  громкий  клёкот,  приветствуя  героиню.
     Несушка  вышагала  из  темноты  сарая,  и  прокричав   еще  о  своем  успехе,  шумно  слетела  вниз.
     …Яичко  было  теплое  и  я,  взяв  его  в  руку,  засунул  себе  под  мышку  и  стал  греть.   Коля  на  коленях  стоял  возле  меня  и  неотрывно  смотрел  мне  под  руку,  словно   надеясь,  что  сейчас  вылетит  цыпленок.
     -  Ну,  как?  -  спросил  он,  томимый  ожиданием.
     -  Тепленький,  -  ответил  я.
     -  Дай  мне  подержать.
     -  Подожди.
     Я  еще  не  утолил  своей  жажды  в  новой  игре  и, казалось,  что  могу  так  сидеть  бесконечно.   Коля  утомился  в  бездействии.  Он  вскочил  на  ноги,  походил  по  сараю  и,  вновь  вернувшись  ко  мне,  заканючил:
     -  Ну,  дай  подержать!
     Мне  уже  надоела  игра,  и  я  с  радостью  протянул  ему  яйцо.  Коля  довольный  также  засунул  его  под  мышку  и  притих,  кося  глазом  на  белую  скорлупу.
     По  крыше  сарая  стучали  своими  лапками  воробьи,  перебегая  по  коньку  с  одного  конца  к  другому.  От  завода  долетел  басовитый  гудок,  что  подходит  конец   рабочей  смены.   Мимо  ворот  прошли  рыбаки,  громко  обсуждая  свои  рыбацкие  интересы.
     -  Пойдем  на  пруд  за  раками,  -  предложил  я,  уже  не  чувствуя    никакой  ответственности  за  выпаривание.
     -  А,  как  с  яйцом?  Может  подложить  его  вашему  коту,  вон  он   какой  пушистый.
     -  Давай!  -  обрадовался  я,  чтоб  как-то  избавиться  от  теперь  уже  неинтересной  игры.
     На  чистых  досках  парадного  крыльца,  пригревшись  на  солнце,  дремал  наш  пушистый  кот.  Мы  с  Колей  быстренько  спустились  с  сарая,  и  я  приложил  коту  к  брюху  яйцо.   Кот  тряхнул  головой,  приоткрыл  один  глаз,  потом  вновь  опустил  голову,  и  еще  глубже  зарывшись  в  теплоту  меха,  притих.
     Мы,  освобожденные  от  забот,  помчались  на  улицу.

СНОС  КОЛОКОЛЬНИ

     Разговоры  о  сносе  церкви   в  Михайловском  начались  еще  в  прошлом  году.
     -  Товарищи  не  ведают,  что  творят,  -  сказал  укоризненно  мой  дед, -  Церковь  не  только  памятник  архитектуры,  она  достояние  народа.
     «Товарищи» -  это  председатель  сельсовета,  убежденный  поборник    ломки  всего  старого,  царского  и  его  сторонников.
     Несмотря  на  авторитет  председателя  в  сельсовете  нашлись  трезвые  головы.   Здание  церкви  постановили  не  разрушать,  и  разместить  там  клуб.   Решено  было  только  разобрать  колокольню,  дабы  использовать  кирпич  для  стен  будущего  клуба.
     Для  нас,  мальчишек,  снос  колокольни  стал  «мировым  событием».  Мы  по  нескольку  раз  в  день  прибегали  смотреть  на  подготовительные  работы,  которые  велись  возле  колокольни.
     Рабочие  разбирали  кладку.  Вначале  с  одной  стороны  долго  долбили  кирпичи,  прочно  связанные  друг  с  другом.   Когда  получилась  вместительная  ниша,  установили  в  нее  толстые  бревенчатые  опоры.   Потом  с  другой  стороны  разбирали  кладку.   Колокольня  оказалась  стоящей  на  столбах.
     Наступил  день  сноса.  С  утра  к  церкви  начал  стекаться  народ.  Пришли  старухи  с  иконами  и  поставили  их  на  землю  ликами  к  церкви.
     -  Свершится  возмездие.  Бог  не  допустит  надругательства,  -  уверяли  они.
     Среди  толпы  ходил  поп  с  серебряным  крестом.
     -  Православные,  не  позволим  осквернение  церкви.   Не  допустим  святотатства!  -  взывал  он  к  верующим.
     Мужики  молчали,  некоторые  смущенно  чесали  затылки,  Женщины  крестились,  но  никто  не  двигался  с  места.   Я  несколько  раз  посмотрел  на  небо,  силясь  разглядеть  там  разгневанного  бога,  но  сколько  не  напрягал  зрения,  ничего  не  увидел  в  небесной  синеве.
     Рабочие  разложили  большой  костер  под  основанием  колокольни,  когда  начали  гореть  все  опорные  столбы,  спустились  с  крыши  вниз  и  отошли  подальше.   Народ  тоже  подался  назад.
     Среди  мальчишек  я  тщетно  высматривал  взлохмаченную  белую  голову  Коли   Щипанова.  Без  него  любое  интересное  дело  теряло  половину  значимости.  Но  Коли  не  было.  Я  побежал  по  Большой  улице.  Миновал  сельмаг,  свернул  в  переулок,  пробежал   мимо  длинного,  глухого  забора,  возле  нашего  дома   и,  наконец,   влетел   в  ворота  избы  своего  друга.  Коля  был  во  дворе.
     -  Ну,  ты  что?!  -  заорал  я,  -  там  уже  столбы  подожгли!
     -  Ой,  ты!  Решились  поганцы!  -  произнесла  в  сердцах  тетя  Надя. - Коле  нечего  там  делать.  Нехристи  надругиваются  над  богом,  а  вы…Вот  погодите,  ужо  бог  покарает  вас.
     Я  вновь  опасливо  глянул  вверх,  но  ничего  не  увидел.  Только  там,  раскинув  огромные  крылья,  кружил  коршун,  высматривая  добычу.   Я  проследил  за  полетом  хищника,  поглядел  на  пихтовый  лес,  издали  кажущийся   синеватым,  на  железные  крыши  поселка  и…замер.  Что-то  в  картине,  виденной   мною  много  раз,  изменилось.  Но  что?
     -  Коля!  -  закричал  я  во  все  горло.  -  Колокольню  снесли!
     Тут  уж  Коля,  не  слушая  матери,  выскочил  за  ворота.  Во  всю  прыть  мы  помчались  к  базарной  площади.
     На  месте  колокольни  лежала  груда  кирпича,  погнутая  кровля  из  оцинкованного  железа,  деревянные  почерневшие  балки (колокола  были  сняты  ранее).
     По  обломкам  лазали  пацаны.  Через  провал  в  крыше  не  трудно  было  проникнуть  вниз.  В  подвале  церкви  обнаружилось  много  иконных  рам.  В  первый  момент,  когда  мы  с  Колей  очутились  в  полумраке  подвала,  ярко  блеснула  рама  под  лучами  солнца,  пробившегося  сквозь  половицу,  показалась  нам  отлитой  из  чистого  золота.
     Кинулись  мы  к  ней.  Ухватив  вдвоем  раму,  с  силой  дернули  ее  к  себе,  ожидая,  что  она  необыкновенно  тяжела,  но  оказалась  легкой,  резко  поддалась  к  нам,  и  мы  чуть  не  стукнулись  об  нее  лбами.  Рама  была  деревянной,  хорошо  позолоченной.
     Проплутав  в  пыльном  подвале  с  полчаса  и  ничего  интересного  не  отыскав,  мы  выбрались  наверх  по  узкой  каменной  лестнице.
     У  одной  из  стен  церкви  стояла  кучка  ребят  и  что-то  обсуждала.  Мы  подошли  к  ним.
     -  Слышите  звук?  -  говорил  кареглазый  паренек  в  суконном  костюме  и  черной  форменной  фуражке,  постукивая  по  стене  бронзовым  подсвечником.
     Это  был  Коля  Пименов,  любознательный  и  пытливый  парнишка  моих  лет (дальний  мой  родственник  по  линии  бабушки  Анны  Ивановны  Коровиной,  в  девичестве  Пименовой).
     -  Какой  такой  звук?  -  спрашивал  белокурый  Аркадий  Бараковских.
     -  Гулкий!  А  это  значит,  что  в  стене  пустота.
     -  Знамо,  пустота,  -  подтвердил  Аркадий,  -  коли  там  комната  церковного  сторожа.
     Он  отошел  в  сторону  и  толкнул  едва  приметную  в  стене  дверь.  Мы  протиснулись  в  маленькую  каморку  с  единственным  зарешеченным  окном.  В  стене,  по  которой  стучал  Коля,  была  ниша.   Она  служила  буфетом,  где  стоял  запыленный  чайник  и  железная  кружка.
     -  Ты  прав,  -  сказал  Коля,  - это  не  тайник.
     Оказалось,  что  кто-то  пустил  слух,  что  в  стене  церкви  замурован  сундук  с  драгоценностями.  И  Коля  обследовал  все  стены,  простукивая  их  взятым  с  жертвенника  подсвечником.  До  этой  минуты  стены  нам  казались  самыми  обычными,  окрашенными   зеленой  масляной  краской.  Но  с  известием  о  кладе,  скрываемом  в  их  толщине,  стали  для  нас  сразу  таинственными  и  загадочными.
     Мы  еще  долго  сопровождали  Пименова,  ожидая,  что  вот-вот  обнаружится  клад,  но  так  ничего  и  не  нашли.
     Использовать  кирпич,  как  хотели  организаторы  сноса  колокольни,  не  удалось.   Колокольня,  как  и  вся  церковь  были   построены  на  хорошем  известковом  растворе  и  отделить  кирпич  от  кирпича  не  смогли.   Так  и  увезли  на  свалку   бесформенные  глыбы.
     Отверстие  в  крыше  заделали.  В  бывшей  молельне  поставили  деревянную  стенку,  поделив  комнату  на  две  части.  Одна  часть  стала  кинозалом,  другую  отвели  под   игры  и  танцы.  Там,  где  была  комната  с  купелью,  решили  продавать  билеты.  А  где  находились  царские  врата,  повесили  киноэкран  и  стали  крутить  первые  ленты  звукового  кино.   Я  часто  звал  с  собою  в  кино  бабичку,  но  она  отвечала:
       - Раньше  я  ходила  в  церковь  молиться,  а  теперь  пойду  веселиться?  Грех  это.
     Мне  ее  слова  были  непонятны.   Посещение  церкви  с  бабичкой  еще  в  раннем  детстве  казалось  праздником.   Меня  всегда  восхищала  торжественность  обрядов,  стройность  пения  и  особенно  причастие.
     Причастием  обычно  заканчивалась  служба.  Бабичка  брала  меня  на  руки,  подносила  к  священнику.  А  он,  зачерпывая  в  большой  чаше  вино  с  накрошенным  хлебом,  приближал  ложку  к  моим  губам  и  пел  густым  голосом:
     -  Причащается  раб  божий  Михаи…и..и… ил.
     Я  проглатывал  сладкое  лакомство  и  вновь  разевал  рот,  чтоб  еще  получить  порцию.   Но  бабичка  ставила  меня  на  пол  возле  гладко  причесанного  мальчика  в  белой,  длинной  рубашке  с  пояском.  Мальчик  наливал  из  чайника  в  железную  кружку  воду  и  протягивал  мне.
     -  Пей,  -  говорила  бабичка.  Пей  больше,  это  святая  вода.
     Я  был  послушным  ребенком,  выпивал  две  кружки,  хотя  мне  не  хотелось  расстаться  с  ощущением  сладости  во  рту  после  причастия.
     Когда  немного  подрос,  стал  крестным  отцом  младенцу  квартирантов,  живших   в  нижнем  этаже  нашего  дома.
    Долго  в   здании  со  сводчатым  потолком  удерживался  стойкий  запах  ладана.  С  высоких  стен  глядели  лики  святых.  Со  временем  краска  облупилась  и  пришлось  все  забелить  известкой.  Теперь  о  древности  и  о  прежнем  назначении  строения  говорили  только  высокие  потолки  да  узкая  винтовая  лестница  в  круглую  башенку  со  стрельчатыми  окнами.  Там  разместилась  библиотека.  В  восточной  части,  где  был  алтарь,  устроили  краеведческий  музей.
     Теперь,  по  прошествии  многих  десятков  лет,  обезглавленный  храм  вызывает  у  меня  чувство  щемящей  боли  по  нарушенной  красоте,  по  надругательству  над  чувствами  верующих.

РЫБАЛКА

     К  рыбалке  дед  начинал  готовиться  накануне,  под  вечер.   Он  доставал  из-под  навеса  связку  удилищ,  лежавших  обычно  на  амбарных  гвоздях,  вбитых  в  бревна.   Просматривал  каждое  в  отдельности,  проверяя  надежность  лесок  и  крючков.  Все  удилища  у  него  были  длинные,  выструганные  из  тонких  стволов  лесин  и  такие  тяжелые,  что  я  едва  поднимал  их  обеими  руками,  хотя  дед  легко  удерживал  их  за  концы  одной  рукой.
     Потом  он  тщательно  просматривал  подсачек:  нет  ли  на  нем  обрыва  нитей.   Убедившись,  что  все  в  порядке,  укладывал  его  вместе  с  удочками  и  связывал.
     На  рыбалку  выходил  рано  утром,  до  восхода  солнца.   Чтоб  попасть  на  берег  пруда,  к  лодке,  надо  было  перевалить  через  довольно  высокую  и  крутую  гору,  которая  поднималась  сразу  за  углом   нашего  дома.   Гора  была  во  многих  местах  изрыта  заготовщиками  глины,  которую  брали  для  замазки  печей.
     Дойдя  до  половины  горы,  дед  обычно  останавливался  и,  опершись  на  весло,  подолгу  смотрел  вниз,  на  поселок,  еще  укутанный  туманом.  До  слуха  долетали  частые  позвякивания  щеколд   ворот,  мычание  коров  и  бряканье  ботол,  подвешенных  у  них  на  шеях,  хлопки  пастушьего  хлыста  и  его  рожек,  созывающий   животных  в  стадо.
     Мне  такие  остановки  были  непонятны  и,  пока  дед  стоял,  я  несколько  раз  бегал  на  вершину  горы  и  спускался  вниз,  не  чувствуя  усталости.  Слева  застыл   островок  сосняка,  а  впереди  тянется  однорядная  улица  домиков.  За  ними  виден  пруд,  вернее,  сплошной  туман  над  водой,  и  чуть   темнеющие  берега.  Спуск  к  пруду  здесь  пологий,  и  вскоре  мы  у  цели.
     Маленькая  красная  лодка  деда  прислонена  одним  боком  к  завалинке  дома  Еловских.  С  помощью  цепи  и  замка  она  прихвачена  к  скобе,  вбитой  в  стену.   Еловских  хотя  человек  еще  не  старый,  но  уже  пожизненный  инвалид – в  заводе  ему  упавшей  стопкой  железа   раздавило  обе  ноги.  Он  целые  дни  сидит  у  окна,  и  дед  спокоен  за  свое  суденышко.
     Ухватив  лодку  за  корму,  дед  приподнимает  ее  и,  толкая  вперед  себя,  двигает  по  сырому  песку  к  воде.  Наша  лодка  не  плоскодонная,  а  со  скругленным  дном – «душегубка»,  выдолбленная  из  целого  ствола  дерева  и  нашитая  бортами  из  теса.  Поэтому,  коснувшись  воды,  закачалась,  хотя  и  не  было  волны.
     В  носовую  часть  сажусь  я.  Дед  на  корме  укладывает  удочки,  корзину  для  рыбы  и  деревянную  коробочку,  в  виде  пенала,  с  червями,  садится  на  скамейку,  опускает  весло  в  воду,  и  мы  плывем  в  молоко  тумана.  Сразу  становится  холодно  и  сыро,  ничего  не  видно.   Ориентиром  служит  шум  завода,  расположенного  чуть  впереди  и  слева.
     Медленно  плывем  дальше.  Начинают  попадать  одинокие  рыбаки,  сидящие  у  колышек.  А  вот  и  наши  колышки,  приметные  своей  свежей  корой.  Я  присутствовал  при  их  установке.
     Дней  десять  тому  назад  дед  спросил   меня:
     -  Ёршик,  хочешь  поехать  со  мной  колышки  ставить?  ( Ёршик – это  было  ласковое  обращение  ко  мне).
     -  Хочу!  -  сразу  же  радостно  согласился  я,  наслушавшись  рассказов  товарищей  об  этом  деле,  но  ни  разу  не  видевшем  процесса  забивания  колышек
     -  Зачем  Миничку  берешь? – испугалась  бабичка, - еще  утонет.
     -  Нет,  не  утонем!  -  поспешно  отпарировал  я,  боясь,  что  дед  раздумает  брать  меня.
     ….На  лодке  мы  приплыли  к  Воронинской  горе  в  том  месте,  где  рос  пихтарник.  Высадились.  Дед  взял  топор  и  мы  полезли  в  гору,  в  чащу  леса.   Долго  ходили  между  деревьев.  Наконец,  дед  нашел  подходящие  по  высоте  и  по  толщине  два  деревца  в  четыре  моих  ростов.  Срубил  их,  обрубил  сучки,  заострил  с  одного  конца  и  спустил  вниз,  к  лодке.
     Потом  на  воде,  выбрав  место,  дед  забил  их  в  дно.  Легко  сказать:  забил.   Надо  было  видеть:  насколько  это  оказалось  не  простым  делом.  Стоя  в  лодке,  дед  опускал  лесину  в  воду,  а  она  упиралась,  всплывала.   Требовалась  большая  сила,  чтоб  не  только  удержать  ее,  но  довести  до  дна
     Справившись  с  первым  делом,  дед,  держа  лесину  вертикально  левой  рукой,  правой  подхватил  большую  колотушку (обработанное  березовое  полено),  стал  вбивать  длинный  пятиметровый  кол  в  дно  пруда.   Тогда  я  просто  с  интересом  наблюдал  за  процессом,  сейчас  же,  достигнув  возраста  деда,  восхищаюсь  им  его  силой  и  сноровкой.
     К  этим  то  колышкам  мы  подплыли  и  привязались.  Тут  уж  и  я  принимал  участие.  В  борту  лодки  с  внутренней  стороны  вбиты  две  скобочки.  Одна  возле  носа,  вторая  возле  кормы.  Один  конец  шпагата  я  привязываю  к  скобке,  второй -  к  колу.  То  же  самое  проделывает  дед  на  носу  лодки.  Лодка  закреплена.
     Дед  разбирает  снасти.  Мы  молчим.  Разговаривать  на  рыбалке  не  принято – распугаешь  рыбу.   Наконец  удочки  размотаны,  насажены  червяки,  и  приманка  с  грузилом  тонут  в  зеленоватой  воде  пруда.  Чуть  погодя  подпрыгивает  поплавок  и  надолго  замирает  на  месте.   Теперь  наступает  время  бдения – слежение  за  поплавками,  когда  они  шевельнутся.
     Я  никогда  не  отличался  усидчивостью,  и  не  было  случая,  чтоб  я  долго  сидел  с  удочкой  на  одном  месте.  С  моим  другом  Колей   Щипановым  мы  долго  не  задерживались  нигде.  Пойдем  к  берегу  реки,  или  пруда,  забросим  удочку,  постоим  минуту.  Не  клюнет,  идем  дальше.
     Поплавок  у  одной  из  удочек  деда  едва  колыхнулся,  и  вдруг  резко  пошел  вглубь,  потом  всплыл  и  лег  плашмя.   Дед  схватил  удочку,  чуть  резко  дернул  и  медленно  начал  вытягивать  снасть.  Леска  натянулась,  заходила  кругами.   Правой  рукой  дед  продолжал  поднимать  удилище,  а  левой  заводил  в  воду  подсачек.  Вдруг  вода  возле  лодки  вскипела,  полетели  брызги  и  дед  поднял  подсачек,  в  которой  прыгала  большая  рыба – лещ.
     Когда  туман  рассеялся,  открыв  взору  большую  часть  пруда  с  рыбаками  в  лодках,  на  дне  нашей  лодки  уже  лежало  полтора  десятка  рыб.

МИХАЙЛОВСКИЙ   ПРУД

     Если  посмотреть  на  Михайловский  пруд  с  птичьего   полета,  он  напоминает  своими  очертаньями  серп.   Протяженность  шесть  километров,  в  поперечнике  метров  восемьсот.  Правый  берег  гористый,  ежится  пихтарником,  левый  более  пологий,  покрыт  густым  сосняком.  Ручка  серпа –большой  залив  возле  деревни  Аракаево,  в  который  вливается  река  Серга,  собственно  и  создавшая  пруд.
     Кончик  острия  серпа  упирается  в  запруду  речки  Кубы.  С  тыльной  стороны  серпа  в  пруд  вливает  свои  воды  река  Демид  и  два  ключика.
     Созданию  этого  замечательного  водохранилища  мы  обязаны   Михаилу  Губину,  владельцу  Нижнесергинского  завода.   Он  задумал  построить  листопрокатный  завод,  как  придаток  к  Сергинскому.  Закладка  плотины  состоялась  в  1805  году.
     Вот  как  об  этом  вспоминал  старый  рабочий:
     -  Род  наш,  Дементьевых,  с  самого  основания  завода  известен.   Деда  из  Нижних  Серег   на  строительство  плотины  прислали.   Она  сперва  на  другом  месте  была,  не  там,  где  нынче.  Ее  выше  по  реке  Серге  строить  начали,  у  Дыроватого  камня.  Много  труда  положили,  но  приехал  плотинный   мастер,  да  и  покачал  головой:
     -  Не  годится,  уйдет  вода
     И  вправду  вода  ушла  под  скалу,  в  землю.   Решили  тогда  плотину  перенести  в  другое  место,  между  Еланной  и  Воронинской  горами,  где  она  стало  быть  и  сейчас  стоит.  Серга  быстрая  была,  чтоб  остановить  ее,  много  возили  глины,  камня.  Плотинный  грязь  на  язык  брал,  вязкость  пробовал.  Сваливали  глину  и  камень  в  воду,  но  на  другой  же  день  все  размывала  непокорная  Серга.
     Однажды  плотинный  поднялся  на  Воронинскую  гору  и  подозвал  рабочих.
     -  Ничего, - говорит,  -  ребята,  не  получится.  Не  остановить  нам  реку.
     Потом  помолчал  и  вдруг  спрашивает:
     -  Почем  здесь  ржаная  мука  и  холст.
     -  К  чему  бы  это? – удивились  рабочие.
     Несколько  дней  шили  холщовые  мешки,  затем  набивали  их  мукой.  Сбрасывали  кули  в  воду.  И  остановили  реку.  Так  вот  и  заложили  плотину.
     Строительство  плотины  было  закончено  в  1806  году.   Для  сброса  вешней  воды  надо  было  открыть  деревянные  запоры,  которые  вручную  невозможно  было  сдвинуть  с  места.  Для  этой  цели  служили  вешняки,  представлявшие  собой   два  пятиметровых  колеса,  насаженных  на  длинный  деревянный  вал.  Открывали  запоры  с  помощью  конной  тяги:  один  конец  прочного  каната  привязывали  к  спице  колеса  вешняка,  другой  крепился  к  передку  крестьянской  телеги.  В  передки  впрягали  тройку  лошадей,  возчик  ударял  кнутом  сразу  всех  трех,  и  они,  рывком. поворачивая  колеса,  срывали  щит  с  места,  открывая  большое  поступление  воды  в  реку.
     Я  помню  те  огромные  деревянные  колеса.  Убрали  их   в  шестидесятых  годах  и  сделали  бетонный  водослив.
     Как  известно,  в  старое  время  вода  служила  действию  всех  заводских  механизмов.  Кроме  вращения  водяных  колес,  а  позднее – турбин,  пруд  нес  еще  одну  нагрузку,  а  именно – наполнял  водою  гавань  для  сплава  барок.
     Мой  отец  захватил  то  время,  когда  железо   сплавляли  по  рекам  на  барках.  Он  рассказывал:
     -  Барки  строили  так:  выбирали  в  лесу  высокую  сосну  и  сваливали  ее  вместе  с  корнем.  Отрубали  малые  корни,  оставляя  средний,  длинный.  Ствол  лесины  становился  килем  будущего  судна,  а  корень,  стоявший  к  стволу  под  прямым  углом – кормой,  которая  обшивалась  досками.  Барку  строили  на  подставках  из  толстых  чурбаков.
     Весной  в  готовые  барки  грузили   железо  и  назначали  день  отправки  каравана  в  путь.  В  такие  дни  в  гавань  собиралось  почти  все  взрослое  население  поселка.  За  сталкивания  барок  платили  50  копеек (4о  копеек  стоила  бутылка  водки.  10  копеек  булочка  на  закуску).
     Закрывали  шлюз  на  Сергее  у  Власкиной  горы  и  открывали  запоры  плотины  пруда.  Вода  из  пруда  устремлялась  в  гавань,  где  заполняя  все  окрест,  медленно  накапливалась  до  тех  пор,  пока  не  начинала  подпирать  днища  барок.  А  так  как  барки  стояли  на  чурбаках,  требовалось  некоторое  усилие  пришедших  людей,  чтоб  столкнуть  их  в  воду.
     И  весь  караван,  а  состоял  он  из  двадцати  барок,  отходил  от  завода  в  реку  Сергу,  затем  в  Уфу  и  далее  до  самого  Нижнего  Новгорода.
    - А  так  как  вода,  заливая  гавань,  заполняла  на  время  всю  нашу  улицу, - вспоминал  далее  отец,  -  мы  с  дядей  Георгием  при  закате  солнца  плавали  на  лодке  между  домов  и  зарослей  ольховника.  Я  греб,  а  Георгий  играл  на  гармошке  вальс  «Над  волнами».  До  сих  пор  я  вижу  эту  чудную  картину.
     В  моем  детстве  барок  уже  не  было,  строили  полубарки  и  несли  они  свою  службу  на  Михайловском  пруду.  Сутунку (заготовку  для  проката)  из  Нижних  Серег   подвозили  по  железной  дороге  и  сгружали  возле  деревни  Аракаево.  Вот  оттуда  и  доставлялись  они  к  заводу  на  полубарках,  которые  тянул  за  длинный  трос  маленький  катер.
     Сохранился  в  памяти  сухой  док  для  ремонта  полубарок.  У  подножья  горы  из  больших  котлов  со  смолой  вечно  поднимался  удушливый  черный  дым.  Тут  же  лежали  большие  деревянные  катушки,  на  которые  была  намотана  свитая  в  жгуты  пакля.   Этими  жгутами  конопатили  щели  в  полубарках,  а  потом  смолили  их.  Закатывали  на  берег,  а  потом  скатывали  в  воду  по  деревянным  каткам  с  помощью  лебедки  и  конной  тяги.
     Однажды  летом  в  выходной  день  я  оказался  на  плотине.  Возле  нее  стояла  полубарка,  заполняемая  нарядной  публикой.  За  прудом,  на  большой  лужайке  намечалась  массовка   и  люди  по  широкому  трапу  проходили  на  судно.  И  меня  бес  попутал  вместе  с  людьми  пойти  туда же.
     Поплыли.  На  полубарке  палубы  не  было   и  все  стояли  на  днище.  И, если   взрослым  срез  борта  дощатого  судна  доходил  до  плеч,  то  мне,  чтоб  взглянуть  за  борт,  приходилось  подтягиваться  на  руках.
     На  место  приплыли  через  час.  Молодежь  приехала  с  компаниями,  с  деньгами,  чтобы  на  лотках  купить  съестное.  Я  же  оказался  совершенно  один,  ни  одного  знакомого  лица,  да  в  придачу  ко  всему  совершенно  без  денег.  Был  полдень,  а  отплытие  судна  намечалось  вечером  и  я,  сокрушаясь  на  свою  необдуманность,  поплелся  вдоль  берега  вокруг  пруда  домой.  Шел  больше  часа.  До  дома  добрался  усталым  и  голодным.
     Кроме  барок,  по  пруду  сплавляли  лес  для  заводских  нужд.  Возле  Аракаево  выбирали  поленья (шеститки),  нарубленные  дровосеками  в  верховьях  Серги.  Собирали  их  в  большие  плоты (кули)  и  моторкой  сплавляли  к  плотине,  там  по  элеватору  перегружали  на  заводскую  территорию.
     И  конечно  же  пруд  -  кладовая  всевозможной  рыбы.  Мой  дед  однажды  поймал  на  удочку  белорыбицу.   Все  рыбаки  Михайловска  приходили  посмотреть  на  эту  жительницу  Каспия.  Видимо,  во  время  нереста  она  заплыла  в  наши  края.
     До  Великой  Отечественной  войны  частный  промысел  на  пруду  не  был  запрещен.  И  я  помню  вдоль  берега,  развешенные  для  просушки  длинные  полотна  неводов.  Во  время  войны  с  Нижнесергинского  завода  была  спущена  в  реку  какая-то  кислота:  рыб  в  Серге  и  в  пруду  загубили.  Говорят,  кверху  брюхом  плавала  уйма  умирающей  рыбы.  И  очень  долго  Михайловский  пруд  был  большим  водоемом  без  живности.
     Сейчас  рыба  есть,  но  не  в  таком  баснословном  количестве,  как  раньше.  А  вот  раков  нет – они  любят  чистую  воду.

ПРИЕЗД  ОТЦА

     Самыми  увлекательными  были  дни,  когда  в  Михайловск  приезжал  отец.  Почти  без  отдыха  крутил  педали  велосипеда  все  сто  пятьдесят  километров  пути!   Приехав,  целый  день  отсыпался.
     Рассказывал  потом,  что  в  каком-то  дремучем  лесу  его  нагнал  мужик  на  телеге  и,  подняв   плеть,  крикнул: 
     -  Давай  деньги!
     Отец  выхватил  из  кармана  самодельный  наган  и  громко  бросил  фразу:
     -  А  свинца  не  желаешь?
     Возница  в  страхе  ошпарил  лошадь  кнутом  и  умчался  прочь.
     Первые  часы  по  приезде  отец  посвящал  разговорам  с  дедом.  Беседовали  они  долго  и  увлеченно.  Все  их  разговоры  казались  мне  никчемными.  «Говорят,  говорят»,  -  тоскливо  думал  я, слоняясь  возле  них  без  дела,  ожидая,  когда  отец  обратит  на  меня  внимание.
     Взрослые  жили  своими  интересами,  на  мой  взгляд,  скучными,  хотя,  видимо,  для  них  значительными.  И  я,  приученный  бабичкой,  никогда  не  мешал  говорившим  людям  и  не  встревал  в  беседу  взрослых.
     С  приездом  отца  начиналась  своя,  ни  с  чем  несравнимая  жизнь,  полная  длительных  поездок  и  походов  на  рыбалку,  различных  игр  и  хитроумных  поделок.  Срезав  пустотелую  дудку  пикана  и,  вогнав  с  открытого  конца  палку  с  пробкой,  отец  сделал  замечательный  насос,  которым  я  разбрызгивал  воду.
     А  то  переговаривались  по  самодельному  телефону,  сделанному  из  двух  спичечных  коробков  и  длинной,  туго  натянутой  нитки.
     В  тот  раз,  когда  отец  приехал  на  велосипеде,  на  другой  день  вечером,  перед  заходом  солнца,  они  с  дедом  с  лодки  ловили  ершей.  А  на  следующий  день  мы  пошли  с  ним  рыбачить  на  Уфу.
     Вышли  рано,  едва  пропели  первые  петухи.  Избы  маячили  призрачными  пятнами  сквозь  густой  молочный  туман.  Когда  прошли  поселок  и  подходили  к  подножию  Еланской  горы,  туман  поднялся  вверх,  открыв  над  темной  полоской  леса  красный  зловещий    полумесяц,  похожий  на  кривую  турецкую  саблю.
     Выбегавших  из  леса  торных  дорог  было  множество,  выбрать  нужную  не  всегда  удавалось.  Если  взять  вправо,  можно  выйти  на  писчебумажную  фабрику,  пойти  по  левой – попадешь  на  тракт,  идущий  на  железнодорожную  станцию.  Пошли  по  средней  и  оказались  правы.  Через  сорок  минут  среди  деревьев  блеснуло  извилистое  русло  Уфы.
     Чтоб  добраться  до  реки,  требовалось  преодолеть  болотистый  участок  пути  с  многочисленными  старицами.
     -  Папа,  давай  порыбачим  на  старицах, - предложил  я,  давно  мечтавший  об  этом.
     -  Только  потеряем  дорогое   утреннее  время,  -  ответил  отец,  но  заметив  мое  помрачневшее  лицо,  добавил,  -  если  уж  тебе  так  хочется,  оставайся,  меня  найдешь  на  старом  месте.
    Старицы  с  темной  спокойной  водой,  в  берегах  заросших  камышом,  лопухами  и  водорослями  стояли  почти  под  самым  обрывом.  Надо  было  только  спуститься  по  крутому  склону,  пройти  сквозь  чащу  кустов  смородины,  черемухи  и  ольхи,  не  ужалиться  о  высокую  крапиву  и  главное  не  встать  на  змею,  их  там  было  много.
     Я  положил  удочку  на  плечо  тупым  концом  вперед,  присел  и  осторожно  сполз  по  траве  вниз,  придерживаясь  за  свисающие  корни  сосны,  добрался  до  первых  зарослей  ольхи.  Пробираться  стало  трудней.  Мешала  удочка.  Леска  то  и  дело  цеплялась,  то  за  ветки  деревьев,  то  за  длинные  стебли  хмеля.  Под  ногами  хрустели  опавшие  сучки,  создав  целые  непроходимые  завалы.  Крапива  была  так  высока,  что  доходила  до  плеч.
     В  одном  месте  я  запнулся  и,  чтоб  не  упасть,  невольно  сделал  несколько  резких  шагов.  Крючок  зацепился  за  что-то  и  оборвался.  С  потерей  крючка  настроение  ухудшилось.  Но  не  возвращаться  же  с  полпути.  Наконец,  впереди  блеснула  полоска  воды,  и  еще  раза  два  запнувшись,  я  подошел  к  старице.
     Я  распутал  удочку,  привязал  новый  крючок  и  насадив  червя,  стал  приспосабливаться,  как  бы  забросить  леску  не  зацепившись  за  деревья.  Ветки  черемух  так  обильно  склонялись  над  водой,  что  размахнуться  не  было  никакой  возможности.   Наконец,  выставив  удилище  вперед,  я  с  силой  швырнул  леску  с  крючком  и  грузилом   подальше  от  берега.  Снасть  булькнула  совсем  не  там,  где  хотелось,  но  перекидывать  не  решился.   Поплавок  покачался  и  встал  торчком.  Круги  по  воде  от  падения  грузила  разбежались  и  запутались  в  камышах.  Вновь  наступила  гладь  и  покой.
     Вдруг  в  воде  у  камней  что-то  скользнуло  и  застыло  невдалеке,  будто  палка.   Я  присмотрелся,  и  сердце  замерло:  «Щуренок!»  Рука  дрогнула  и  повела  удилище  вверх.
     -  Надо  только  не  шуметь,  -  подумал  я, - вытащу  крючок  с  червяком  и  опущу  под  самую  морду  рыбы.  Пусть  попробует  устоять  против  лакомой  приманки.
     В  азарте  я  совсем  забыл  об  окружающих  меня  деревьях.  И.  едва  двинул  удилище  вверх,  как  леска  захлестнула  за  верхние  ветки  и  несколько  раз  опутала  их.  Я  чуть  не  взвыл  от  досады.
     Я  с  тоской  посмотрел  на  болтающийся  конец  лески,  потом  на  щуренка,  все  так  же  торчащим  на  одном  месте  и  достал  последний  крючок  с  поводком  и  грузилом.  Если  бы  не  было  щуренка,  я  все  бы  бросил.  Но  наличие  рыбы  удерживало.
     Вновь  наладил  оснастку.  Началось  самое  трудное:  подвести  червя  под  самый  нос  щуки.  Если  в  первый  раз  я  забрасывал  удочку  вперед,  то  сейчас  надо  было  ее  направить  ее  вправо  к  камышам.  Требовалось  сменить  позицию.
     Низко  пригибаясь,  я  полез  под  загнувшуюся  в  дугу  тонкую  березку  и  неожиданно  всем  лицом   мазанул  по  широким  листьям  крапивы.   Тотчас  лицо  охватило,  как  кипятком.  Я  даже  застонал.
     Перетерпев  первую  боль,  притоптал  ногами  следующие  заросли  крапивы,  пробрался  к  черемухе.   И  тут  оказалась  целая  просека  шириной  в  полшага,  в  которую  я  без  помех  просунул  удилище  и  подошел  к  воде.
     Я  опустил  снасть  в  воду  и  подумал  радостно:  «Ну,  теперь  ты  будешь  моей!»   Червяк  извивался  перед  самой  мордой  рыбы.  Но  щуренок  стоял,  как  завороженный.  «Погоди  же»,  -  подумал  я  и,  приподнял  удочку  так,  что  червяк  коснулся  носа  рыбы.  Щуренок  резко  отскочил  в  сторону  и  опять  замер.   Я  снова  приподнял  снасть  и  снова  подвел  червя  к  самому  носу  щуренка.  Повторилось  то  же  самое.   Такая  подлость  рыбы  вывела  меня  из  себя.  Я  схватил  почерневшую  от  воды  корягу  и  запустил  в  глупую  рыбу.
     Утомленный  и  расстроенный  я  смотал  удочку  и  пошел  из  чащи.  Когда  я  подошел  к  отцу,  у  него  в  котелке  плескалось  десятка  два  хороших  рыбин.
     -  Не  повезло? -  спросил,  улыбнувшись  отец.
     Я  только  грустно  махнул  рукой.

ПРИЕЗД   МАМЫ

     Поезд  приходил  рано.   Гостей  со  станции  ждали,  когда  солнце  едва  поднималось  из-за  горы  и  только-только  начинало  пригревать,  пронзая  редкими  стрелами  лучей  еще  прохладный  воздух.  Темные  стены  домов  с  теневой  стороны,  сыро  поблескивали  от  утренней  росы  и  казались  омытые  водой,  словно  закончившими  утренний  туалет.
     Мы  выходили  за  ворота.  Дед  садился  на  скамейку – широкую  доску,  встроенную  между  глухих  ворот,  а  я  босой,  переступал  на  холодной  тропе,  просматривая  пустую  от  людей  улицу.  Только  у  колодца  кто-то  крутил  длинную  железную  ручку,  доставая  большую  бадью  с  конусным  дном,  да  из-за  дома  Бараковских  слышался  призывный  голос  хозяйки:
     -  Цып,…цып,… .цып! -  приглашая  кур  к  кормушке  с  зерном.
     Улица  кончается  тупиком  и  упирается  в  ряд  изб,  стоящих  по  другой  стороне  проезжей  дороги  со  станции.  Широкий  пятиоконный  дом  с  раскрытыми  ставнями,  покрашенными  белой  масляной  краской,  хорошо  виден  с  горки  и  служит  фоном  всех  проезжающих  колясок,  следующих  со  станции.
     Подпрыгивая  на  тропинке,  я  поминутно  поглядывал  туда  на  белые  пятна  избы.  Вот  из-за  угла  высокого  дома,  граничащего  с  нашей  и  той  улицей,  выбегает  лошадь  с  бричкой.   Мы  с  дедом  замираем  в  ожидании,  глядя  за  продвижением  экипажа.  Вот  он  уже  против  широкого  дома.  Повернет  к  нам  или  проедет?   Бричка  склоняется  в  нашу  сторону.  Кажется  поворачивает,  радостно  думаю  я.  Но  нет.  Просто   переднее  колесо  попало  в  промоину  на  дороге.  Вот  повозка  выпрямилась  и  покатила  к  рынку  и  дальше  к  Большой  улице.
     После  этого  наша  улица  долго  пустует.  Иногда  начинает  казаться,  что  мама  сегодня  не  приедет.  Мимо  проехали  уже  шесть  экипажей,  каждый  раз  напрасно  вселявших  надежду  на  поворот  к  нам.
     Прошло  достаточно  времени,  тень  возле  трехоконного  дома  Грязновых  с  деревянной,  изрытой  дождями  крышей,  стала  короче.  Из  подворотни  вышла  хрюкающая  свинья,  еще  не  совсем  проснувшаяся  и  раздумывающая,  пойти  ли  ей  пожевать  травы  или  плюхнуться  тут  же  в  толстый  мягкий  слой   сухой  пыли,  и  досыпать.
     Чтоб  согреться,  я  топаю  по  рыжей  тропке  вдоль  дома,  заглядываю  за  угол  туда,  где  только  по  утрам  бывает  немного  светлей  сумеречным  светом.  Он  проскальзывает  одиноким   солнечным  лучом  из-за  дощатого  забора,  освещая  густую  бледнолистую  крапиву,  увитую  красными  петлями  усов.  И  когда  я  вновь  взглядываю  вдоль  улицы,  то  вижу  черный  лоб  лошади,  круглые  лоснящиеся  ее  бока  и  катящуюся  к  нам  бричку.
     Дед  уже  поднялся  и  стоит  возле  самого   спуска  с  горки,  спокойно  ожидая  дорогую  гостью.  Я  мчусь  навстречу  лошади.  Важный  бородатый  возница  даже  не  глядит  на  меня,  управляя  своим  конем  и,  прикидывая,  как  ловчее  вкатить  на  невысокий  подъем.
     Из-за  спины  кучера  появляется  родное  лицо   улыбающейся  мамы.  Она  придерживает  на  коленях  круглую  картонную  коробку  и  что-то  говорит  мне.  Но  я  не  слышу  из-за  стука  копыт  и  глухо  дребезжащих  колес  и  только  бегу  рядом,  не  отрывая  глаз  от  дорогого  лица.  У  мамы  прямой  крупный  нос,  как  у  деда,  озабоченные  серые  глаза  и  русые  завитые  волосы.

     Лошадь  подбегает  к  воротам  и  встает.   И  начинаются  вопросы   мамы,  деда,  подошедшей  бабички.  Как  доехала,  как  здоровье  и  множество  других  совсем  неинтересных   разговоров.
     Потом  все  мы  радостные  и  возбужденные  идем  в  дом  с  чистым  выскобленным  полом,  с  запахом  углей  из  самовара,  вареным  молоком  и  печеным  тестом,  разнообразных  пирогов  и  шанег,  напеченных  бабичкой.
     С  приездом  мамы  жизнь  становится  заполненной  с  утра  до  ночи  лесными  походами.   Подошла  ягодная  пора,  с  устоявшимися  теплыми  днями,  полными  звенящего  гудения  оводов,  треском  кузнечиков  и  еще  неумелым  пением  поднявшихся  на  крыло  птичьих  выводков.
     -  Хочу  в  лес,  -  заявляет  мама,  едва  отдышавшись  и  придя  в  себя  от  утомительной  дороги.
     -  Ну  что ж,  -  подхватывает  ее  слова  дед,  -  можем  сплавать  завтра  за  пруд.  Вы  ягод  пособираете,  а  я  колышки  новые  срублю,  да  забью  у  осинника.
     На  другое  утро  мы  плывем  в  лес.  Меня  с  мамой  и  бабичкой  дед  высаживает  на  песчаной  отмели   запрудного  мыса   и  мы,  оставляя  на  песке  глубокие  вмятины  ног,  тотчас  заполняемые  водой,  медленно  идем  к  заросшему  травой  лесистому  берегу.  От  него  тянет  дымным  запахом  сосняка  и  тонким  ароматом  чая  из  зарослей  цветущего  шиповника.
     Оттолкнувшись   веслом  от  сыпучего   дна,  дед  уплывает  дальше  туда,  где  на  предгорье  Сабарского  увала   остроконечными  пирамидами  зеленеет  густой  пихтарник.
     -  Как  все  же  хорошо  в  лесу,  -  говорит  мама,  войдя  в  зыбкую  тень  молодого  леса.  -  Не  один  день  там,  в  городе,  на  работе   я  думала  об  этой  встрече  с  лесом,  с  чистым  смолистым  воздухом.
     Мне  слова  мамы  кажутся  странными.   Я  тихо  нюхаю  воздух,  надеюсь  уловить  какой-то  аромат,  но  не  улавливаю  ничего.   Воздух  для  меня  ничем  особенным  не  пахнет.
     -  Первую  ягодку – в  рот! – Говорит  мама,  склонившись  к  земле,  сорвав  красную  налитую  земляничку.
     Мне  вручают  железную  эмалированную  кружку-побирушку,  я  становлюсь  полноправным  сборщиком  ягод.  К  этому,  в  общем-то  утомительному  занятию,  меня  приучила  бабичка.
     Когда  я  был  меньше,  она  давала  мне  задание  набрать  один  стакан,  а  потом  можно  бегать  по  лесу  за  разноцветными  бабочками  или,  задрав  голову,  рассматривать  в  густой  листве  берез  маленьких  лесных  певцов.
     Позднее  я  должен  был  набирать  несколько  стаканов  ягод.  Теперь  я  собирал  столько  кружек,  сколько  надо,  чтоб  заполнить  круглую  корзину  бабички  и  голубой  пузатый  кувшин  мамы.
     Когда  дно  кружки  скрывается  под  слоем  земляники,  я  подношу  ее  плотно  к  лицу  и  вдыхаю  освежающий  кисло-сладкий  аромат.
     После  полудня  мы  пьем  чай  из  большого  медного  чайника – вечного  спутника  наших  поездок  в  лес.   Дед  уже  закончил  с  забивкой  колышек  на  новом  месте  и  сидит  с  нами  под  тенью  одинокой  развесистой  сосны,  раскинувшей  свои  огромные  ветки  на  большой  зеленой  поляне.
     На  белой  скатерти,  постеленной  на  земле,  рубином  горит  горка  ягод,  привлекая  своим  видом  многочисленные  полчища  разных  мошек.  Чай,  заваренный  зверобоем,  пахнет  лесной  травой,  а  ягоды  тают  во  рту,  как  лучшие  сладости  в  мире.

СМЕРТЬ   ДЕДА

     В  августе  1939  года   я  уезжал  из  Михайловска  вместе  с  мамой.  Возле  ворот  дома  сели  на  заказанную  ранее  коляску.  Подошел  попрощаться  дед.  И,  целуя  меня,  заплакал:
     -  Прощай,  Миничка,  больше  мы  с  тобой  не  увидимся,  помру  я  скоро.
     -  Дед,  ты  еще  переживешь  нас, - произнес  я  слышанную  от  взрослых  фразу.
     В  городе  я  заболел  и  с  первого  сентября  не  смог  пойти  в  школу.  А  пятый  класс  был  особо  ответственный.  Здесь  начиналось  изучение  отдельных  дисциплин  и  по  каждой  дисциплине -  отдельный  учитель.  Я  проболел  месяц,  и  это  впоследствии  мне  дорого  стоило.
     Во  время  моей  болезни  из  Михайловска  пришла  открытка  от  деда (она  у  меня  хранится  и  сейчас).  «Михайловск,  17  августа  39 г.  Добрый  день  Соня  и  Миничка!  Шлем  вам  сердечный   привет.  Очень  жалеем,  что  Миничка  хворает,  да  и  у  меня  здоровье  плохо.   Уже  несколько  дней  чувствуется  сильная  слабость.  Дров  еще  не  купили.  Пишите  поскорей,  будем  ждать.  Ваши  Климовы».
     Эти  дрова  все  же  привезли,  но  сбросили  с  телеги  небрежно.  И  дед,  чтоб  навести  порядок  во  дворе,  начал  толстые  неподъемные  бревна  перетаскивать  к  стене  амбара.  Одно  особенно  тяжелое  бревно  поднял  и  упал,  потеряв  сознание.
     Бабичка  потом  рассказывала:
     -  Тащила  я  его  в  дом  волоком  с  трудом.  Он  большой,  тяжелый.  Сбегала  за  фельдшером   Николаем  Филипповичем   Захаровым.  Он  сделал  заключение:
     -  Кровоизлияние  в  мозг,  Иван  Афанасьевич  безнадежен.  Жить  ему  осталось  не  более  трех  дней.
     На  какое-то  время  дед  пришел  в  сознание,  но  говорить  не  мог – отказал  язык.  И  только  движение  руки  прочертил  бабичке:  «Написать».
     -  Дать  телеграмму?  - спросила  бабичка.
     Дед  утвердительно  кивнул  головой.
     Я  помню  тот  день,  когда  дома,  на  Уралмаше,  получили  ту  телеграмму.  У  нас  тогда  жила  Клавдия  Ивановна  с  дочерью  Верой.  Получив  это  известие,  мама  и  Клавдия  Ивановна  заплакали  и  начали  поспешно  собираться.  Купили  бутылку  пива,  на  большее  не   хватило  денег.   Обе  вскоре  уехали.
     20  сентября  1939  года  дед  скончался.  При  жизни  он  нередко  говорил:
     -  Умру  в  среду.
     Так  оно  и  вышло.  Хоронили   деда  в  лаптях  по  его  завещанию:
     -  Я  пришел  в  эту  жизнь  в  лаптях,  -  говорил  дед, -  и  уйду  в  лаптях.   Лапти  эти,  я  помню,   всегда  висели  в  амбаре.  Новенькие,  никогда  не  надеванные.  Их  сплел  деду  его  отец,  умерший  еще  до  моего  рождения.
     С  рабочими  на  Благодати,  рассказывают,  он  был  очень  строг,  и  когда  1917  года  уезжал,  рабочий  Жиганов  сказал:
     -  Нам,  Иван  Афанасьевич,  надоел  твой  кулак!
     А  когда  в  1938  году  мы  все  ездили  на  гору  Благодать:  дед,  мама  и  я,  тот  же  рабочий,  сокрушенно  произнес:
     -  Ах,  Иван  Афанасьевич,  как  нам  не  хватает  твоего  кулака.
     В  тот  приезд  я  еще  застал  деревянную  часовню  на  вершине  остроконечной  горы – символ  Кушвы.   Часовня  была  построена  в  память  первооткрывателя  магнитной   руды  Степана  Чумпина
     Дед  был  довольно  оригинальным  человеком.  По  воспоминаниям  моего  отца,  когда  они  с  дедом  в  начале  20-х  годов  на  станции  Кузино  ждали  проходящего  поезда,  скучающих  пассажиров  на  летучий  митинг  организовал  какой-то  политический  товарищ.  Выступали  разные  люди  и  говорили  о  разном,  однако  придерживаясь  определенных  рамок.  Захотел  выступить  дед.  Был  он  чуть-чуть  под  хмельком.  Дали  ему  место.  Дед  поднялся  на  возвышение  и  произнес:
     -  Вы  вот  ругаете  Колчака,  а  ведь  это  был  умнейший  человек  России..
     Дальше  деду  говорить  не  дали.  Все  зашумели  и  согнали  с  трибуны.
     -  А  потом,  -  рассказывал  дальше  отец,  -  когда  мы  подошли  к  станции  деда  поманил  за  собой  какой-то  военный  и  долго  выяснял,  кто  он  такой  и  куда  едет.   После  этого  в  Михайловске  дед  был    «на  крючке»  в  органах  НКВД  до  конца  жизни.
     Однажды  мы  с  дедом  и  с  бабичкой  уезжали  из  Свердловска.  На  перроне,  при  посадке  номер  нашего  вагона,  указанный  на  билете,  оказался  арестантским  и  нас,  естественно  в  него  не  пустили.  Дед  возмутился  и  пошел  жаловаться  начальнику  поезда.  Перед  ним  извинились  и  предложили  поместить  нас  в  другой  вагон.
     -  Нет! -  твердо  сказал  дед,  -  я  купил  билет  в  этот  вагон,  в  нем  и  поеду.
     И  сколько  деда  не  уговаривали,  он  стоял  на  своем.  Начальству  пришлось  уступить.   И  я  хорошо  помню,  мы  сидели  на  скамье  в  полутемном  вагоне,  а  напротив  нас  находился  арестант  и  рядом  с  ним  конвойный  с  винтовкой.
     В  другой  раз   зимой  мы  с  дедом  ехали  в  санях  со  станции  в  Михайловск.   Дом  наш  стоял  на  пригорке,  дорога  в  подъеме  так  была  раскатана,  что  походила  на  хороший  каток.   Кучер  остановил  лошадь  перед  подъемом  и  сказал  деду:
     -  Вылезайте,  тут  уж  недалече  до  ворот-то,  а  то  кабы  не  съехать  в  яму.
     И  бабичка,   ожидавшая  нас  у  дома,  поддержала  кучера.
     -  Нет,  - заупрямился  дед, - вези!
     Кучер  пожал  плечами,  но  повиновался  и  тронул  лошадь.  Едва  мы  въехали  на  середину  пригорка,  сани  скользнули  в  сторону  и   опрокинулись,  вывалив  нас  в  сугроб.
     Бабичка  испугалась,  но  увидев,  что  мы  невредимы,  рассмеялась.
     Таков  был  дед.

БЕЛОФИНСКАЯ   КАМПАНИЯ

     Проболев  почти  месяц,  я  пришел  в  школу  намного  отставшим  по  всем  предметам.  И  странное  дело,  почему-то  ни  одна  из  учительниц   не  поинтересовалась  мной,  моими  знаниями.  А  я  по  своей  проклятой  робости  сам  ничего  и  ни  у  кого  не  спрашивал
     Так  по  истории  древнего  мира  мне  совершенно  были  непонятны  даты  событий,  происходивших  в  обратном  порядке.  Счет  лет  от  Рождества  Христова – «Новая  эра»,  счет  времени  от  этого  года  назад,  в  обратном  порядке – «до новой  эры»   Учебника  у  меня  не  было,  а  учителям  было  не  до  меня.   Над  этой  несуразицей  в  датах  я  даже  втихомолку  похохатывал.
     С  детства,  наделенный  воображением,  слушал  учительницу,  рассказывающую  о  каком-нибудь  историческом  событии,  я  отключался  и  начинал  домысливать,  сочинять  разные   картины.   К  примеру:  «В  Египет  тянулись  купцы  из  разных  стран.  Благодаря  торговле  в  этом  государстве  появились  иноземные  товары:  пестрые  шерстяные  ткани,  золотая  и  серебряная  посуда,  оружие,  благовонные  масла…»
     Голос  учительницы  для  меня  затихал  и  перед  глазами  возникал  шикарный  парусный  флот,  заполнивший  всю  гавань.  Я  стою  на  палубе  шхуны  под  палящими  лучами  солнца  и  управляю  штурвалом,  направляя  судно  к  берегу.  Вокруг  меня  разноязычный  говор  купцов  и  команды…
     -  Петров! – вдруг  слышу  свою  фамилию  и  не  сразу  соображаю,  кто  из  команды  меня  спрашивает:
     -  Повтори,  о  чем  я  сейчас  рассказывала.
     С  трудом,  медленно  возвращаюсь  к  действительности.  Вижу  класс  и  ребят,  повернувшихся  в  мою  сторону.
     -  Вы  говорили, - начинаю  вспоминать  услышанное, - что  в  Египет  приезжали  с  товарами  купцы  и  привозили  оружие  и  ткани.
     -  Так,  дальше.
     Больше  я  сказать  ничего  не  мог.
     -  Садись,  Петров,  и  слушай,  что  я  рассказываю.
     Не  могу  себя  заставить  сосредоточиться  и  вновь  вижу  египетскую  гавань…
     С  математикой  дела  обстояли  не  лучше.  Было  совершенно  непонятно  почему  по  алгебре  вместо  цифр  применяли  буквы  а,  в,.  с..  У  Вани  спрашивал  Он  вроде  бы  понимал,  что  к  чему,  но  втолковать  вразумительно  не  мог.  Только  по  географии  у  меня  была  хорошая  оценка,  по  остальным  предметам  я  отвечал  на  тройку.
     Однажды  в  начале  урока  учительница  спросила,  что  мы  слышали  о  провокации  на  советско-финской  границе.  Все  тот  же  всезнающий  Борис  Багин  сказал:
     -  Вчера  двадцать  шестого  ноября  со  стороны  Финляндии  в  нашу  сторону  выстрелила  пушка…
     -  Правильно,  -  заключила  учительница  и  добавила,  -  доблестная  Красная  Армия  встала  на  защиту  родины  и  перешла  в  наступление  на  Карельском  перешейке.
     В  эти  зимние   месяцы  газеты,  радио,  кино – все  отражало  героизм  наших  бойцов,  вызывая  убежденность  в  скорой  победе.  И  победа  пришла.   15  марта  1940  года   был  заключен  мир  с  Финляндией,  которая  вернула  нам  часть  своей  территории,  раньше  входившей  в  состав  Российской  империи.
     Победа,  правда,  досталась  нам  нелегко.   Хорошо  укрепленная  линия  Маннергейма  с  надолбами  против  танков,  с  неприступными  дотами  и  дзотами,  снайперами – «кукушками»,  которые  скрывались  в  ветках    деревьев  и   жесточайшими   морозами,  все  способствовало  вражеской  стороне  наносить  нам  немалый  урон.
     Война  была  непродолжительной,  всего  четыре  месяца.  Наших  погибло  в  полтора  раза  больше,  чем  финнов.  Однако  такие  данные  стали  известны  позднее.  В  моем  же  детстве  истинное  положение  вещей  скрывалось.  Поэтому  белофинская  война  у  нашего  народа  в  памяти  сохранилась,  как  легкая.
     Под  Новый  1940  год,  когда  я  с  увлечением  мастерил  украшения  и  готовил  аттракционы,  на  кухню  вошла  красивая  брюнетка    с  мальчиком  года  на  три  младше  меня  и  представила:
     - Вот,  Миша,  знакомьтесь.  Это  тебе  новый  товарищ  Женя.
     Мы  с  мальчиком  посмотрели  друг  на  друга  и  решили  каждый  про  себя,  что  будем  жить  в  мире.  По  его  застенчивости,  с  какой  он  вошел  в  комнату,  и  спокойному  лицу  с  карими  внимательными  глазами  было  видно,  что  мальчик  не  хулиганистый,  и  дружелюбный.
     Когда  мама   мальчика  ушла  из  кухни,  я  показал  Жене  самодельную  хлопушку.  Сделал  я  ее  по  рисунку  из  детского  журнала.  Состояла  она  из  двух  пустых  спичечных  коробок,  склеенных  друг  с  другом  по  отверстиям.  Внутренние,  подвижные  коробочки,  в  которых  обычно  лежат  спички,  я  заполнил  разноцветными  кругляшками  конфетти.  Правда,  хлопушка  не  хлопала,  а  только  в  полной  тишине  разбрасывала  по  кухне,  вырезанные  с  помощью  дырокола   бумажки.
     Изготовление  хлопушки  требовало  некоторого  искусства  и  то  обстоятельство,  что  я  сумел  склеить  ее  сам,  наполняло  меня  гордостью.
     -  Вот  смотри,  -  обратился  я  к  Жене  и,  стоя  на  табурете,  дернул  за  ниточки,  прикрепленные  к  подвижным  коробкам..
     По  кухне  в  разные  стороны  сыпанул  веер  разноцветных  пятнышек.
     -  Здорово?! -  спросил  я.
     Но  Женя,  еще  не  осмелев,  стоял  прижавшись  к  печи  и  не  был восхищен  моей  конструкцией.  Обиженный  такой  оценкой,  я  слез  с  табуретки  и,  взяв  веник,  начал  сметать  в  кучу,  рассыпавшиеся  бумажки.  Разлетелись  они  всюду  и  лежали  на  подоконнике,  на  столе,  в  раковине  умывальника,  на  еще  теплой  печи.
     Женя  наконец  отошел  от  своего  места  и  молча  стал   помогать  мне  собирать  конфетти.
     Поселились  новые  жильцы  в  комнате  соседа  Суходоева.  У  нас  с  Женей  нашлось  много   интересов.  Он  так же,  как  и  я  любил  что-нибудь  помастерить.   Только  разница  была  в  том,  что  я  старался   быстрее  увидеть  плоды  своего  труда,  и  поделки  у  меня  получались  уродливыми.  Женя,  напротив,  никогда  не  спешил.  Все  он  делал  медленно,  подолгу  просиживая  у  кухонного  стола  со  стамеской  или  напильником.
     В  те  годы  у  нас,  пацанов,  было  повальное  увлечение   поджигами- наганами,  стреляющие  от  запала  спичкой.   Я  тоже  раздобыл  железную  трубку.  Один  конец  ее  расплющил,  сбоку  пропилил  напильником  узкую  щель  и  примотал  к  деревяшке,  выструганной  из  березового  сучка.  Сделал  все,  как  обычно,  на  скорую  руку.
     -  Опасно  стрелять  из  такого  поджига, - как  всегда  осторожный,  предупредил  меня  Женя.
     -  Ерунда,  -  заверил  я.
     В  ствол  я  насыпал  пороху  и  запыжил  бумагой,  плотно  утрамбовав  металлическим  стержнем.  Потом  закатил  свинцовую  пулю  и  еще  бумаги  кусочек,  чтоб  заряд  не  выпал.  Возле  щели,  я  укрепил  плотно  спичку.
     -  Вот  и  все.  Пошли  пробовать.
     Пошли  в  наш  дровяник,  стоящий  перед  домом  во  дворе.  Я  открыл  замок  и  вошел  в  помещение.  Женя  остался  на  улице.
     -  Боишься?  - усмехнулся  я.
     -  Боюсь,  - признался  Женя.
     -  Эх  ты,  трус!
     Но  на  Женю  мои  слова  не  произвели  никакого  впечатления,  он  остался  на  своем  месте.
     При  стрельбе  мы  не  преследовали  цели  попасть  в  мишень.  Нам  важен  был  треск  выстрела.
     Я  направил  свое  оружие  в  стену  из  неровно  сшитых  досок  и  чиркнул  спичечным  коробком  по  головке  спички.  Вспышка,  сильное  вздрагивание  руки  и  оглушающий  выстрел  до  боли  в  ушах,  прогремевший  вблизи,  и  клубы  дыма.
    - Ну,  как?!  -  спросил  Женя,  заглядывая  в  дровяник.
     -  Ничего  пока  не  вижу.
     -  Поджиг  не  разорвало?
    Я  поднял  руку  и  увидал,  что  ствола  на  рукоятке  не  было.
     -  Вот  это  выстрелил,  -  засмеялся  Женя.
     Мне  вдруг  стало  жарко,  я  знал  много  случаев,  когда  ствол  срывало  с  рукоятки  и  он,  как  заряд,  убивал  стрелявшего,  улетая  назад.   У  меня  тоже  сорвало,  а  куда  улетела  трубка  не  понятно.  Мы  долго  не  могли  ее  найти  и  только  летом,  когда  в  дровянике  поубавилось  дров,  обнаружили  ее  у  стены,  в  которую  я  стрелял.   Видимо,  я  не  достаточно  сплющил  один  конец  трубки  и  во  время  выстрела,  трубка  превратилась  в  пороховую  ракету  и  улетела  вперед.
     Пятый  класс  я  закончил  плохо,  и  меня  хотели  оставить  на  второй  год.  Но  мама  упросила  педсовет,  чтоб  перевели  в  шестой,  пообещав  подтянуть  сына  за  лето.
     А  мой  друг  Ваня  остался  в  пятом   на  второй  год.  Ему  было  простительно.  Он  нередко  голодал,  подчас  не  было  сносной  одежды,  чтоб  пойти  в  школу.  Помню,  к  1  мая  ему,  как  бедному  ученику,  подарили  рубашку.

ОСИРОТЕВШИЙ   ДОМ

     На  следующий  год   в  Михайловск  я  приехал  с  отцом  и  с  его  женой  тетей  Надей.  У  отца  был  месячный  отпуск  и  он  взял  меня  с  собой.  Без  деда  дом  словно  опустел,  лишился  главного  хозяина.  Последние  годы  дед  чувствовал  себя  неважно.  Он  продал  лодку,  на  рыбалку  плавать  уже  был  не  в  силах  и  все  дни  проводил  в  спальне  у  окна.
     Он  запомнился  мне  сидящим  на  черном  венском  стуле  с  высокой  скругленной  спинкой,  в  темно-серой  толстовке  без  пояса,  положив  усталые  большие,  жилистые  руки  на  колени.   Подолгу  смотрел  на  однорядную  улицу,  на  крыши  дальних  домов,  в  сторону  кладбища,  которое  четко  рисовалось  вытянутой  сосновой  рощицей  на  фоне  светлого  неба.  Что  он  видел  там?   Какие  мысли  посещали  его  голову  в  такие  минуты?   Видимо,  перебирал  в  памяти  всю  прожитую  жизнь…
     И  теперь  в  доме  многое  еще  напоминало  о  нем:  и  сложенные  под  навесом  удочки,  и  козлы,  на  которых  он  пилил  дрова.  Даже  завалинка  вокруг  дома,  покрытая  досками  и  та  напоминала  о  хозяине,  который  любил  сидеть  здесь.
     Деда  больше  не  было,  но  жизнь  продолжалась.  Запомнилась  в  тот  день  рыбалка  на  Уфе.  В  полдень,  когда  клев  рыбы   затих  и  после  небольшого  обеда  отец  прилег  отдохнуть  возле  густого  тальника,  я  вспомнил  его  детское  увлечение  и  спросил:
     -  Папа,  покажи  как  плести  корзины?
     -  Неужели  ты  умеешь  плести  их?  -  усомнилась  тетя  Надя,  как  бы  поддержав  мою  просьбу.
     -  А  что  тут  уметь,  -  ответил  отец  и,  достав  из  кармана  перочинный  нож,  направился  к  ближайшему  дереву  черемухи.
     Долго  перебирал  ветки,  срезал  несколько.  Потом,  сидя  возле  нас,  выровнял   ножом  одну  ветку  и  стал  очень  медленно  сгибать  в  обруч.  Но  она  надломилась.  Отец  отбросил  ее  в  сторону  и  то  же  самое  стал  делать  с  другой.   Эта  согнулась  без  поломок.  Концы  закрепил  бечевкой  и  приступил  к  сгибанию  второй  ветки.
     Этой  медлительности  я  уже  вынести  не  мог.  Поднялся,  размотал  удочку  и  пошел  удить  рыбу. Клёва,. конечно,  не  было.  Я  знал,  по  заверению  взрослых,  что  в  жару  рыба  не  клюет.  Однако  упорно  хотел  поймать  хоть  пескаря.  Стоял  долго,  глядя  на  поплавок,  застывший,  кажется,  намертво  на  одном  месте,  пока  не  услышал  за  спиной   восхищенный  голос  тети  Нади:
     -  Смотри-ка,  ты  и  вправду  умеешь  плести!
     Я  оглянулся.  На  спуске  к  реке  стоял  отец  и  держал  в  руке  маленькую  круглую  корзиночку.  Она  была  очень  красивая!
     -  Пап,  а  как  это?  -  восхищенно  воскликнул  я.
     -  Просил  научить,  а  сам  ушел  рыбачить.,  -  укоризненно  произнес  он.
     И  я  страшно  пожалел,  что  недосмотрел  до  конца  работы  отца.   Научился  я  у  него  этому  ремеслу  в  зрелые  годы,  но  до  такой  красоты  исполнения  не  дошел.  Видимо,  отец  в  детстве,  живя  в  одной  избе  со  своим  дядей  Георгием  Коровиным,  перенял  его  мастерство.  Гармошки,  которые  мастерил  Георгий,  шли  на  продажу  и  вид  у  них  должен  быть  достойный.
     А  в  тот  вечер,  возвращаясь  с  рыбалки,  мы  в  корзинку,  сплетенную  отцом,  насобирали  маслят  и  удивили  бабичку:  и  корзиной  и  маслятами,  так  сказать,  первым  слоем.
     В  ненастную  погоду  отец,  пристроившись  на  подоконнике,  старательно  обрабатывал  маленькой  полукруглой  стамеской  скрипичные  подбородники.  Укреплялись  они  на  верхней  деке  инструмента  и  служили  опорой  подбородку  скрипача.  В  те  годы  отец  учился  у  Тальновского  игре  на  скрипке,  а  платой  за  обучение  было  изготовление  подбородников  из  плотных  пород  дерева  с  полировкой  и  протравливанием.
     Игре  на  скрипке  учился  и  я.   Отец  сделал  мне  пюпитр  на  длинной  стойке   и  я,  положив  на  него  ноты,  пилил  гаммы.  Учился  я  неохотно.  Промучившись  одну  зиму,  забросил  скрипку  и  брал  ее  только  по  настоянию  мамы.
     Кроме  рыбалки  у  нас  было  еще  увлечение  ловли  раков  в  Демиде.  Однажды  принесли  полную  кожаную  сумку.  Поставили  ее  возле  стены  и  сели  обедать.
     -  Смотрите-ка,  -  сказала  бабичка,  указывая  на  кота, - Рыжик  что-то  вынюхивает  возле  вашей  сумки.
     Стоя  у  сумки,  в  которой  копошились  раки,  кот   прислушивался  и  принюхивался.   Потом  запустил  туда  лапу  и  тотчас  выдернул.  В  мякоть  кошачьей  лапки  вцепился  рак!   Рыжик  запрыгал  на  трех  лапах,  пытаясь  сбросить  страшное  животное.   Это  ему  удалось.  Рак  упал  на  спину,  растопырив  клешни.
     Ничего  не  подозревая,  кот  подошел  к  заманчиво  пахнувшему  раку  и  опустил  морду  к  его  брюху,  намереваясь  хорошо  подзакусить.  Вот  тут-то  пучеглазый  вцепился  коту  в  нос.
     Ах,  что  тут  началось.  Кот  взревел  благим  матом  и  помчался  по  комнате  кругами.  Вскочил  на  стул  и  повис  на  кружевной  шторе.
     -  Остановите  его!  -  застонала  бабичка, - он  порвет  штору.
     Мы  кинулись  ловить  кота.  Не  тут-то  было.  Рыжик  со  шторы  прыгнул  на  буфет,  потом  на  висячую  лампу  под  потолком.  Наконец  сорвался  на  пол,  да  так  сильно,  что  рак  отцепился  и  вновь  опрокинулся  на  спину.
     Коту  бы  учесть  свою  оплошность  и  отступиться.  Так  нет  же.  Рыжик  вытянув  морду  и  втягивая  манящий  запах,  снова  приближался  к  пучеглазому,  и  все  бы  повторилось  вновь.   Пришлось  вмешаться  и  забрать  рака.  Сумку  унесли  в  чулан,  плотно  прикрыв  дверь.
     Вскоре  у  отца  закончился  отпуск  и  мы  уехали  в  Свердловск,  а  тетя  Надя (она  была  в  положении)  осталась.   12  сентября  1940  года  у  нее  родилась  дочь,  которой  дали  имя   Вера.

НАЧАЛО   ВОЙНЫ

     Шестой  класс  я  осилить  не  смог.  Только  по  математике  за  две  последние  четверти  стоял  неуд. (  по  нынешнему  -  кол).  Причин  было  несколько,  одной  из  них – мое  нездоровье.
     Перед  новым  годом  я  пролежал  месяц  в  больнице  с  дифтерией,  а  после  Нового  Года,  катаясь  на  ногах  с  крыши  дровяника,  неудачно  упал  и  сломал  кисть  правой  руки.
     Вновь  почти  месячный  пропуск   занятий  в  школе.   Меня  оставили  в  шестом  классе  на  второй  год.  В  таком  угнетенном  состоянии  я  уехал  в  Михайловск.
     Бабичка  сдала  весь  верх  квартирантам,  а  сама  перебралась  вниз,  заняв  большую  комнату  с  низким  неровным  потолком,  много  раз  неумело  беленным.  Дом  и  двор  оставались  прежними,  но  для  меня  не  было  ощущения  свободы.   Во  всем  чувствовалось  присутствие  других  людей – со  своим  укладом  жизни,  своими  привычками.
     На  окнах  верхнего  этажа  вместо  легких  кружевных  занавесей  появились  желтые  простые   задергушки.  С  подоконников  исчезли  горшки  со  цветами,  из  комнат  долетал  громкий  говор  большой  шумной  семьи.
     Там  поселился  директор  детдома  Алимпиев  с  женой:  добродушной  круглолицей  полной  женщиной,  с  дочерью  Шурой – остроносой  подвижной  девочкой  и  сыном  Толей.  Толя  по  комплекции  походил  на  мать:  такой  же  круглощекий  и  крепкий.
     В  день  приезда,  когда  я  еще  спал  после  бессонной   дороги,  ко  мне  зашел  Толя – знакомиться.  Осторожно  поставив  стул  возле  моей  кровати,  он  сел,  ожидая  моего  пробуждения.  Время  подходило  к  обеду,  и  день  был  солнечный.  С  улицы  через  одинарные  рамы  проникал  шум  большого  поселка.  В  придачу  Толя  гипнотически  не  сводил  с  меня  глаз,  я  не  выдержал  такой  нагрузки  и  проснулся.
     -  С  добрым  утром! -  произнес  он,  поздравляя  меня  с  возвращением  из  мира  сновидений  в  реальность.
     -  Это  вы  тут  наверху  живете? – спросил  я.
     -  Да,  -  ответил  он  и  спросил,  -  чем  думаешь  заняться  в  каникулы?
     -  Рыбачить  буду,  -  ответил  я,  начитавшись  за  зиму  очерков  Цехоновича  о  рыбалке  и  готовый  хоть  сейчас  бежать  на  пруд.
     -  Значит,  вместе  ходить  будем.  Удилища  у  меня  есть,  только  крючков  маловато.
     -  Крючков  я  привез  много.
     С  Толей  подружились,  вместе  ходили  в  лес  за  ягодами  и  на  рыбалку.   Он  был  старше  меня  на  два  года,  ростом  чуть  ниже,  круглолицый,  черноволосый.   Рыбачили  мы  больше  на  пруду,  или  на  Серге  за  Власкиной  горой,  где  бойко  клевали  пескари.
     В  воскресный  день  пошли  с  ним  рыбачить  на  Уфу.  Встали   рано,  часа  в  три,  чтоб  застать  восход  солнца  на  реке.  Поселок  еще  спал  и  только  до  слуха  долетали  какие-то  стуки  по  железу.  Когда  дошли  до  дома  моего  старого  друга  Коли, обнаружили,  что  стучал  молотком  его  отец,  покрывая  крышу  избы  железом.
     -  Дядя,  Паша,  здравствуйте,  -  крикнул  я.
     -  Здравствуй,  здравствуй,  на  рыбалку  направились?
     -  Да,  хочу  бабушку  порадовать  хорошей  ухой.  А  вы,  что  так  рано  занялись  крышей?
     -  Рано,  говоришь.  Давно  собирался,  да  все  было  как-то  недосуг.  А   тут,  словно  кто  подстегнул,  и  я  занялся  этим  давно  намеченным  делом.
     (  Дядя  Паша,  словно  предчувствовал,  что  больше  ему  никогда  не  придется  не  только  покрывать  крышу  железом,  но  и  подняться  по  лестнице…)
     -  Желаю  удачи  вам,  дядя  Паша! -  крикнул  я  перекрывая  стук  молотка  по  железу.
     -  Спасибо!
     И  мы  скорым  шагом  двинулись  дальше.  День  был  ясный,  солнечный.  С  клевом  повезло,  рыбы  наловили  много.
     Возвращались  домой  на  закате.  Обычно  в  такие  вечера  поселок  встречал  нас  оживленно:  приходили  с   работы  отцы  семейств,  хозяйки,  окончив  дневную  работу,  выходили  посидеть  на  скамеечке  у  ворот.   Молодые  ребята  с  гармошкой   шагали  посреди  улицы,  а  девчата,  шедшие  за  ними,   скороговоркой  пели  частушки.   Носилась  наперегонки  босая  ребятня,  некоторые  играли  в  бабки.  Тут  же,  торопливо  переваливаясь,  проходили  гуси,  гогоча  во  все  горло.
     В  этот  вечер  все  выглядело  не  совсем  обычно.  Правда,  животные  также  невозмутимо  щипали  траву  и  пацаны  носились  по  улице,  но  бабы  и  мужики  что-то  жарко  обсуждали,  стоя  кружком.  «Пожар  что  ли  случился?»  -  подумалось  нам.
     Когда  мы  подошли  к  дому,  стало  совсем  темно.  В  окнах  зажегся  свет.  Но  поселок  шумел.   До  ушей  доносились  голоса,  хлопанье  калиток,  лай  собак,  с  площади  из  репродуктора  долетали  непонятные  обрывки  фраз.
     Все  открылось  дома.  Когда  я  уже  разулся  и  вытряхивал  из  мешочка  в  железный  таз  рыбу,  наверху  громко  заплакала  Шура.  Я  так  и  замер  с  поднятым  мешком,  потрясенный  безысходной  горечью  в  голосе  девочки.
     -  Что  случилось?
     -  Война,  -  ответила  бабичка, - отца  у  них  берут  на  войну.
     -  Как  война?  -  не  сразу  осознал  я.
     -  Немцы  на  нас  напали.
     Я  не  мог  понять  того  большого  бедствия,  какое  охватило  нашу  страну  и  по  этому  с  убеждением  сказал:
     -  Ничего.  Наши  как  дадут  им,  живо  удерут.  Вон  в  Финляндии  как  воевали.
     -  По  радио  говорили,  что  наших  больше  тысячи  убили,  а  немцев – счет  потеряли.
     Это  известие  произвело  на  меня  большое  впечатление.  За  всю  финскую  кампанию,  по  моему  мнению,  было  убито  меньше  людей,  чем  сейчас  за  один  день.
     Отца  Толи  на  войну  не  взяли,   наложили  бронь.  Через  месяц  ушел  добровольцем  Толя  и  через  полгода  был  тяжело  ранен.  Вот  как   он  об  этом  рассказывал  сам  после  войны:
     -  Вернулся  из  разведки  и,  стоя  перед  землянкой,  докладывал  командиру  о  выполнении  задания.  В  это  время  возле  нас  разорвался  снаряд.   Командира  убило  наповал,  а  меня  ранило  в  голову,  осколок  до  сих  пор  здесь.
     И  он  показал  на  лоб.
     После  этого  я  уже  никогда  не  видел  Толю   спокойным  и  улыбчивым.  Осколок  задел  мозг  и  наделил  Толю  характером  вспыльчивым  и  нервным.
     События  развертывались  быстро.   Через  несколько  дней  радио  донесло  тревожную  весть:
     -  Наши  войска  под  натиском  захватчиков  отступают.  Оставлено  много  селений  и  городов.
     Носились  слухи,  что  дороги  переполнены  беженцами  и  в  заводском  поселке,  возможно,  скоро  появятся  очевидцы  того,  что  происходит  там,  за  тысячи  километров.
     Жители  поселка  ежедневно  провожали  мобилизованных  на  фронт,  с  переливами  гармошки  и  громкими  рыданиями  родных.  Меня  смущали  их  трогательные  расставания.  Казалось,  что  человек  идет  воевать,  на  каждом  шагу  будут  приключения,  где  можно  вволю  пострелять  из  винтовки,  проявить  геройство  и  перебить  всех  врагов.
     Но  мало  кто  разделял  мое  мнение.   Даже  мой  друг  Коля  Щипанов  и  тот  ходил  последние  дни  хмурый – отца  у  него  вызвали  в  сельсовет  и  предупредили,  что  в  ближайшие  дни,  возможно,  отправят  в  Красноуфимск,  где  формировалась  воинская  часть.
     Бабичка  каждый  день  плакала,  тревожась  молчанием  сына – моего  отца.  По  мнению  бабички  он  уже  уехал  на  войну  и  не  писал  ей,  чтоб  не  расстраивать.   Вскоре  пришло  письмо,  но  не  отца,  а  от  мамы.   Она  просила  бабичку  отправить  меня  в  город,  времена  сейчас  тревожные  и  она  хотела  видеть  сына  возле  себя.
     Я  с  грустью  бродил  по  поселку,  прощаясь  со  знакомыми  местами.  Когда  снова  увижу  эти  тихие  зеленые  улицы,  большой  пруд,  окруженный  лесистыми  горами,  заводскую  плотину,  с  которой  так  удобно  рыбачить,  наш  двор  с  щербатыми  досками  настила,  из  щелей  которого  пробивалась  зеленая  травка.
     Коля  меня  не  сопровождал.  После  того,  как  его  отца  взяли  в  армию,  он  редко  показывался  на  улице,  помогая  матери  и  брату  по  хозяйству.
     Однажды  утром,  когда  я  еще  лежал  в  постели,  он  вошел  и  крикнул:
     -  Пошли  скорее  на  площадь.  Беженцев  привезли.
     -  Когда?
     -  Ночью.   Такая  их  уйма,  что  все  еще  со  станции  везут.  Все  грязные  и  оборванные,  словно  нищие.
     Я  заинтригованный,  соскочил  с  кровати  и  не  умываясь,  поспешил  за  товарищем.   Только  мы  открыли  ворота,  как  навстречу  во  двор   с  председателем  сельсовета  вошли  беженцы.  Все  действительно,  были  похожи  на  нищих.
     -  Хозяйка! – крикнул  председатель, - выйди  на  минутку.
     Из  окна  выглянула  бабичка.
     -  Что  вам  нужно?
     -  Мария  Михайловна,  к  вам  большая  просьба:  возьмите,  пожалуйста,  в  свой  дом  на  постой  людей  лишенных  крова.
     -  Куда  ж  я  их  дену?  У  меня  живут  квартиранты.
     -  Да  уж  найдите  местечко.
     Бабичка  по  своей  доброте  уступила,  и  к  нам  в  дом,  в  комнату,  где  я  спал,  поселили  семью  из  трех  человек:  мужа  с  женой  и  их  сына – моего  ровесника.   Они  были  евреями.
     В  первые  дни  я  присматривался  к  ним,  прислушивался  к  их  разговорам.   Потом  как-то  в  дворе  мы  оказались  с  мальчиком  одни  и  я  спросил  как  его  звать.
     -  Эма,  -  ответил  он  и  тут  же  поспешно  добавил,  - так  называет  меня  мама.  А  полное  мое  имя  Абрам.
     О  евреях  я  знал  только  из  книг.  Там  писали,  что  это  был  притесняемый  в  царской  России  народ.  Что  в  Советской  стране  они  обрели  счастливую  и  радостную  жизнь.
     Эту  мысль  я  восторженно  выложил  Эме.   К  моему  удивлению  он  не  подхватил  мои  слова.  Промолчал,  но  в  его  больших  карих  глазах  я  увидел  глубоко  затаенную  грусть.  Я  внутренне  содрогнулся,  хотя  ничего  не  понял.  И  лишь  впоследствии,  увидев  антисемитизм,  оценил  его  молчаливый,  мудрый  ответ.
     От  него  я  узнал,  что  там,  откуда  они  приехали,  происходят  страшные  вещи.
     -  Я  сам  видел, - говорил  Эмма,  -  как  немецкий  самолет  сбросил  бомбу  на  дом,  в  котором   находились  люди.   Я  ходил  на  развалины  и  видел  много  убитых,  с  оторванными  головами  и  руками.  Страшно.  В  городе  много  пожаров,  от  дыма  темно  даже  днем.
     После  его  слов  я  впервые  понял,  что  совершилось  что-то  совершенно  страшное  и  непоправимое.
     В  этот  год  я  уезжал  из  Михайловска  необычно.  Не  было  уже  легких  дрожек  с  важными  кучерами,  с  достоинством  рядившимися  о  цене.  Не  найти  было  и  лошадей  с  плетеными  кошевками  и  добродушными  возчиками.   Даже  простую,  дребезжащую  по  мостовой  телегу  в  эти  тревожные  месяцы  стало  достать  нелегко.
     Бабичка  уложила  мне  в  обычный  холщевый  мешок  немудреный  вещи  и  я,  закинув  его  за  спину,  отправился  на  станцию  пешим.  Выйдя  из  дому,  стали  прощаться,  я  заплакал.  Месяц  назад  бабичке  исполнилось  пятьдесят  лет,  и  мне  казалось,  что  это  крайний  рубеж  человеческой  жизни.
     -  Ну,  иди  с  богом,  -  сказала  она,  утирая  краем  серого  головного  платка,  слезы  и  крестя  меня.
     Подправив  на  спине  мешок,  я  пошел.  Удаляясь,  много  раз  оглядывался,  чтоб  надолго  запомнить  маленькую  фигурку  бабички  со  сложенными  на  груди  руками  и  неотрывно  смотревшую  мне  вслед.  Перед  поворотом  улицы  я  остановился   и  поднял  руку – она  помахала  мне.
     Долго  шел  по  поселку,  всматриваясь  в  дома,  в  людей.  Сколько  раз  я  пробегал  по   этим  улицам.  И  не  думал,  что  настанет  время,  когда  так  грустно  покину  знакомые  с  детства  места.
     Люди  шли  по  своим  делам,  не  обращая  никакого  внимания  на  меня.   Потом  я  вышел  на  берег  обмелевшего  пруда,  где  на  песчаной  отмели,  как  кости,  белели  раскрытые  створки  раковин  моллюсков.   Всюду  были  разбросаны,  пригнанные  водой,  сучки  деревьев  и  перепутанные  почерневшие  водоросли.
     Наконец  подошел  к  мельнице.  Отсюда  открывался  хороший  вид  на  Загородную  улицу  с  местами  наших  игр  у  воды,  купальных  мест,  ловли  раков  и  рыбалки.   А  из-за  горы  с  куканом  дымил  своими  длинными  железными  трубами  завод.
     Я  чувствовал,  что  на  много  лет  покидаю  родной  край.  И  старался  насмотреться  на  знакомые  места,  отпечатать  в  памяти,  как  на  фотопластинке,  все  связанное  с  детством,  с  мирными  днями  без  войн  и  забот.

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

В   ГОРОДЕ

     Город  Свердловск  резко  изменился  от  наехавших  из  района  людей,  беженцев.  Беженцев  расселили  по  квартирам.  В  нашу  четырнадцатиметровую   комнатку  никого  не  подселили,  так  как  у  нас  жила  с  1940  года  мамина   сестра  Клавдия  Ивановна (1898 – 1953)  с  дочерью  Верой  (1930 – 1986 ).
     Трамваи,  которые  перед  моим  отъездом  в  Михайловск   три  месяца  назад,  звенели  шумно  и  весело,  от  души,  сейчас  позвякивали  осторожно,  словно  стыдясь  своей  звонкости.   У  хлебных  магазинов  шевелились  длинные  серые  очереди  из  старух,  стариков  и  ребятни.   Иногда  проходили  небольшие  отряды  людей,  призванных  на  фронт.
     У  своего  дома  я  столкнулся  с  Женей,  который  согнувшись  на  левый  бок,  в  правой  руке  тащил  ведро  глины.
     -  Приехал?  -  спросил  он,  ставя  на  землю  свою  тяжелую  ношу.
     -  Как  видишь.  А  ты  куда  эту  глину  тащишь?
     -  На  чердак.  Возле  третьего  магазина  копают  бомбоубежище,  вот  мы  оттуда  и  носим.
     -  Печные  трубы  что  ли  обмазывать?
     -  Да  нет.   Все  деревянные  части:  лестницы,  балки,  стропила.  Это,  если  в  дом  попадет  зажигательная  бомба,  чтоб  не  загорело  дерево.
     -  А  разве  у  нас  тоже  бомбить  будут?
     -  Не  знаю.  В  домоуправлении  сказали,  чтоб  обмазывали,  вот  мы  и  делаем,  как  приказали.  Иди  наверх,  там  твоя  мама  даст  тебе  ведро,  пойдешь  за  водой.
     Так  прямо  с  дороги  я  включился  в  общую  заботу  по  сохранению  дома  от  пожара  в  случае  возможного  налета  вражеской  авиации.
     С  фронта  вести  шли  неутешительные.  Наши  войска  отходили  все  дальше  и  дальше   вглубь  страны.   Уже  сдали  врагу  Минск,  Гомель.  А  просвета  не  было.   Немецкие  самолеты  бомбили  наши  города,  далеко  отстоящие  от  линии  фронта.  Появились  опасения,  как  бы  такой  участи  не  подвергся  Свердловск.
     В  спешном  порядке  стали  копать  бомбоубежища.  Окна  вечерами  стали  закрывать  плотными  шторами,  ввели  ночные  дежурства  возле  каждого  дома.    Целью  дежурств  была  не  только   охрана  домов  на  случай  воздушных  налетов,  но  в  большей  мере  проверка  документов   подозрительных  людей,  появлявшихся  на  улицах  ночью,  без  какой-либо  цели.
     Дошла  очередь  и  до  нашей  квартиры.  С  вечера  Женя  зарядил  свой  поджиг,  а  я  отыскал  хорошую  березовую  палку  для  самообороны.
     Ночь  выдалась  теплая,  без  луны,  с  темным  небом,  покрытым  множеством  звезд.
     -  А  вас  кто  просил? – встретила  нас  на  улице  мама.
     Но  мы  только  улыбнулись  в  ответ  и  не  спеша  отправились  в  обход  дома.   Жена  при  этом  предупредительно  выставил  руку  с  поджигом,  готовый  в  любую  минуту  выстрелить,  если  кто  посмеет  выскочить  из-за  угла.  Но  на  улице  никого  не  было,  и  только  возле  соседних  домов  слышались  голоса  других  дежурных.  Шума  моторов  вражеских  бомбардировщиков  тоже  не  было  слышно.  Вскоре  охрана  дома  показалась   неинтересной  и  скучной.
     Тогда  мы  растянулись  в  газоне  на  траве  и  предались  мечтам.   Женя  стал  развивать  мысль:
     -  Вот,  если  бы  немцы  пришли  сюда!  Мы  бы  сделали  себе  по  поджигу  и  стали   истреблять  фашистов.   Подкрадемся  сзади,  выстрелим  и  бежать  домой -  пойди  поищи  нас.  А  немцы  с  ног  собьются,  отыскивая  смелых  партизан.  Вот  было  бы  здорово!
     -  А  там  кто-нибудь  живет?  - прервал  я  мечты  товарища.
     -  Где? -  переспросил  Женя,  находясь  еще  под  впечатлением  своей  несбыточной  мечты.
     -  На  звездах.   Как  ты  думаешь?
     Женя  лег  на  спину,  посмотрел  на  мерцающие  далекие  миры  и  нерешительно  произнес:
     -  Может  быть,  и  живут.  Смотри,  звезда  упала!
     -  Это  не  звезда,  а  метеор.  Большие  камни  падают  из  безвоздушного  пространства  и,  попадая  в  воздух  земли,  сгорают.  А  бывает  и  побольше  размером,  так  те  падают  на  землю.
     -  Выдумывай!
     -  Что,  я  не  знаю?!   Папа  вчера  рассказывал,  когда  мы  с  ним  шли  в  баню.   Еще  он  говорил  о  Марсе.  Видел  Марс?
     -  Нет.  А  что  это  такое?
     -  Это  планета  такая.   Сейчас  я  тебе  ее  покажу.   Вон  смотри  туда,  чуть  выше  горизонта.  Видишь  большую  красную  звезду?
     -  Ага.  Как  лампа  на  столбе.
     -  Это  Марс.  Он  такой  же,  как  Земля,  только  поменьше.   И  там  живут  люди.
     -  Рассказывай.  Кто  этих  людей  видел?
     -  Ученые  видели.  У  них  есть  такие  трубы – телескопы  называются.  Папа  в  книжке  читал,  как  эти  телескопы  делать.  Он  бы  сделал,  да  стекол  увеличительных  нет.
     -  Слушай,  а  у  меня  есть.  Знаешь  то,  через  которое  я  выжигал  узоры  на  ручке  поджига.  И  еще  могу  достать.
     Женя  не  докончил  фразу,  привлеченный  громкими  голосами,  долетавшими  от  угла  соседнего  дома.  Кого-то,  наверное,  поймали.
     Мы  устремились  к  месту  происшествия.  Тревога  оказалась  ложной.  Это  всего-навсего   пересменка  дежурных.  Мама  позвала  нас  спать  и  ушла  домой.
     -  Только  зря  заряжали  поджиг.  Пальнуть  что  ли?  -  спросил  Женя
     -  Конечно,  разряди,  а  то  еще  дома  выстрелит  от  чего-нибудь.  Женя  отошел  в  сторону,  поднял  руку  с  самодельным  пистолетом,  закрыл  глаза  и  чиркнул  спичечным  коробком  по  головке  спички.   Блеснуло  пламя,  грянул  выстрел.   Звук  получился  сильный.  Видать,  было  хорошо  запыжено.
     -  Здорово  пальнуло! – самодовольно  заключил  Женя  и  вдруг  насторожился.
     В  нашу  сторону  бежали  дежурные,  встревоженные  выстрелом.  А  вдали  уже  заливались  милицейские  свистки.   Надо  было  уносить  ноги.  И  мы  укрылись  в  подъезде  нашего  дома.

НОВЫЙ   КЛАСС

     В  начале  сентября  я  пришел  в  свою  старую  школу  №147 (ныне  школа №77 ),  но,  к  сожалению,  не  в  свой  старый  класс.  В  учительской  спросил,  где  мне  второгоднику,  теперь  учиться.  Ответили:
     -  В  шестом  «В».
     В  новом  для  меня  классе  оказались  некоторые,  также  пришедшие  впервые.  Это  эвакуированные,  из  мест  занятых  немцами.  Таких  было  трое:  Ильтезар  Абрамович,  Юра  Кобылковский  и  Витя  Гергель.
     Знаниями  я  и  в  этом  классе  не  блистал.  Все,  о  чем  на  уроках  рассказывали  учителя,  для  меня  было  новым,  как  будто  программу  я  в  прошлом  году  не  проходил.  Возможно,  секрет  был  прост,  а  именно:  другие  учителя  и  метод  их  преподавания  был  иной.
     Где-то  в  середине  зимы  классный  руководитель  предложила  нам  выпускать  стенгазету  и  обратилась  ко  всему  классу,   чтобы  назвали  кандидатуру   главного  редактора.   Я  тогда  уже  немного  сочинявший,  страшно  захотел  быть  редактором.  Но  предложить  себя,  конечно,   не  мог   и  только  без   толку  вытягивал  тощую  шею,  надеясь,  что  меня  заметят.  Выбрали  отличника  Абрамовича.  Ах,  как  я  ему  завидовал!
     После  уроков  я  подошел  к  Ильтезару  и  сказал,  что  хочу  помогать  ему  выпускать  газету.
     -  Давай!  -  как-то  даже  радостно  произнес  Ильтезар.  Договорились,  как  только  сделаю  домашнее  задание,  приду  к  нему  домой,  и  мы  начнем  делать  газету.  Через  час  я  был  у  него.
     -  Ты  что  уже  все  уроки  выполнил?  - удивился  он.
     -  Нет.  Только  решил  задачку  по  геометрии,  а  другие  сделаю  вечером.
     Он  поинтересовался,  как  я  решил  задачу.
     -  Очень  просто,  -  ответил  я, -  Взял  циркуль,  провел  окружность,  а  потом  масштабной  линейкой  смерил  радиус.  И  сошлось  с  ответом.
     -  Да  разве  так  решают  задачи?  -  еще  больше  удивился  он.
     Что  мне  понравилось  в  его  удивленном  возгласе  - это  то,  что  в  нем  не  было  ни  издевательства  над  моим  неумение,  ни  пренебрежения  мною,  какое  я  всегда  испытывал  от  других  ребят  и  даже  от  учителей.
     -  Зачем  же  мы  учим  теоремы?  -  продолжал  спрашивать  он.
     -  Не  знаю.  Наверное,  так  надо.
     Я,  часто  болевший,  и  по  этой  причине  пропускавший  уроки,  многого  не  знал.   Спрашивать  учительницу  стеснялся,  а  товарищи,  окружавшие  меня,  были  мне  под  стать.
     И  вот  впервые  мой  одноклассник  с  большой  охотой  и  терпением  стал  объяснять  мне,  как  правильно  решать  задачу,  как  применять  теорему,  которую  мы  разбирали  на  прошлом  уроке.  Всё  оказалось  так  интересно!
     С  этого  дня,  прежде  чем  начать  рисовать  газету  или  заняться  каким-нибудь   другим  увлекательным  делом,  мы  с  Ильтезаром  выполняли  домашнее  задание.   Теперь  и  оценки  в  дневнике  у  меня  стали  немного  выше.
     Однажды  мы  занимались  по  географии.  Целый  час  я  пытался  запомнить  имя  португальского   мореплавателя  Васко – да – Гама.  Очень  трудное  имя,  так  и  не  запомнилось.  Когда  я  пошел  домой,  и  мы  прощались,  стоя  в  коридоре,  где  на  плетеной  коробке  сладко  спал  маленький  котенок.   Ильтезар,  взяв  в  руку   этого  котенка  и,  как  бы  взвесив,  сказал:
     -  Васька  в  два  грамма  и  Васко-да-Гама.
     Я  не  понял,  к  чему  это  он.  Ильтезар  пояснил:
     -  Васька  в  два  грамма  и  Васко-да-Гама.  Похоже?  Так  и  запомни.  Спросят,  кто  открыл  морской  путь  в  Индию,  ты  вспомни  котенка  Ваську  в  два  грамма,  а  через  него  и  путешественника.
     Я  не  поверил.  И  ошибся:  имя  это  помню  по  сей  день,  более   полвека  спустя.  И  сейчас  пользуюсь  этим  простым  способом  запоминания.
     Закончить   учебный  год  в  старой  школе  не  дали.   Там  организовали  госпиталь,  а  нас,  школьников,  перевели  в  школу  №68,  в  одном  здании  со  школой  №22  по  улице  Красных   Партизан.

МЕЧТА  УВИДЕТЬ  НА  МАРСЕ  ЛЮДЕЙ

     Страсть  увидеть  на  Марсе  людей  у  нас  с  Женей  не  утихала.  Все  дело  в  увеличительных  стеклах:
     -  Где  их  достать?
     Однажды  Женя  прибежал  из  школы  возбужденный  и  показал  мне  увеличительное  стекло,  размером  с  чайное  блюдце.
     -  Выменял  на  три  венских,  -  похвастался  он  мне.
     -  Здорово!  -  отметил  я,  -  пошли  вечером  к  моему  папе.  Покажем  ему.
     -  Иди  один.   У  нас  субботник – уголь  будем  возить,  а  то  нечем  школу  топить.
     Мы  вышли  на  улицу  и  встретили  Спартака  в  засаленной  куртке  с  чумазым  от  масла  лицом.
     -  Ты  откуда  такой  грязный?  -  спросил  Женя.
     -  С  завода,  -  небрежно  произнес  Спартак,  хотя  по  глазам  было  видно,  что  он  ликовал,  видя  нашу  растерянность.
     -  Ты  ведь  в  ремесленном  учился.
     -  Ну, да,  а  сейчас  у  нас  практика.
     -  И  ты  видел,  как  танки  делают?
     -  Да  я  сам  части  для  них  вытачиваю.
     После  этих  слов  мы  с  Женей  почувствовали  себя  против  Спартака  совсем  малышами.  Хотя  он  старше  меня  всего  на  год.
     -  Видел,  как  прицелы  к  пушкам  ставят.  Это  такие  трубки  со  стеклами.
    -   С  увеличительными?
    -   Конечно.
     -  Вот  бы  нам  такие   стекла.
     -  Зачем?
     -  Хотим  телескоп  сделать.
     -  Чтоб  на  Луну  смотреть?
     -  Можно  и  на  Луну.
     -  Смешно.  Тут  война  идет,  а  они  на  Луну  хотят  смотреть.  Вот  на  фронт  бы  убежать!
    -  А  как  же  школа?
    - Что  школа!  Всех  фашистов  перебьем,  тогда  и  доучимся.
     Я  любил  бывать  у  отца.   У  него  все  интересно.  Он  никогда  не  сидит  без  дела.  То  рисует  картину  масляными  красками,  то  ищет  секрет  изготовления  скрипок,  не  уступающие  знаменитым  итальянским  мастерам   Гварнери  или  Амати.   Комната  у  него  превращается   в  мастерскую  музыкальных  инструментов.  Там  сушатся  еловые  доски  для  дек.  Он  выстругивает  их  до  нужной  толщины  и  кладет  под  специальный  пресс   для  придания  необходимой  формы.  Вот  уже  готовая  скрипка  ждет   исполнителя.   Все  он  делает  не  спеша,  тщательно  и  красиво.
     Мне  казалось,  что  отец  самый  умный,  знающий  всё  на  свете.   Ведь  он  отвечал  на  все  мои  вопросы,  как  бы  трудны  они  не  были.   Вот  и  сейчас  я  пришел  с  предложением  делать  телескоп  и  показал  свое  сокровище  - стекло  с  чайное  блюдце.
     -  Нет,  это  не  то,  - рассмеялся  отец,  -  для  телескопа  нужны  очковые  стекла   с  большим  фокусным  расстоянием.
     -  Так  ведь  это  стекло  большое,  -  возразил  я.
     -  Ты  просто  не  знаешь,  что  такое  фокусное  расстояние.  Вот  смотри.  Отец  поставил  стекло  против   электрической  лампочки  и  стал  его  двигать  к  стене  до  тех  пор,  пока  на  ней  не  появилось  перевернутое  изображение  волоска  горящей  лампочки.
     -  Вот  этот  размер  между  стеной  и  объективом  и  есть  фокусное  расстояние.   Должно  оно  быть  около  двух  метров.
     -  А  где  такое  достать?
     -  Сейчас  нигде  не  купишь,  разве  на  базаре.
     -  А  в  настоящие  телескопы  хорошо  видно  людей?
     -  Да  кто  же  тебе  сказал,  что  людей  видно.  Вот  чудак.   Это  только  ученые  предполагают,  что  там  есть  жизнь.   Они  видели  в  телескопы,  что  на  марсианских  полюсах  виден  снег,  а  на  экваторе – зелень.  И,  если  есть  растительность,  то  возможно,  есть  жизнь.
     Я  был  уничтожен.  Наобещал  Жене,  что  людей  смотреть  будем,  а  оказалось,  что  там  только  снег  видно.
     После  разговора  с  отцом  желание  построить  телескоп  немного  увяло,  зато  всплыло  новое  увлечение:  побег  на  фронт!
     Мы  начали  усиленно  готовиться  к  побегу.  Первым  делом  сушить  сухари.   Хлеб  выдавали  по  карточкам,  на  день  четыреста  граммов.  Из  этого  скудного  пайка  ничего  не  возьмешь.   Поэтому  мы  стали  с  Женей  приносить  из  школы  булочки,  которые  ежедневно  нам  там  выдавали.  Эти  булочки  мы  клали  в  мешок,  который  висел  у  нас  над  печкой.
     Моя  мама  однажды  даже  спросила,  глядя  на  наши   припасы:
     -  Не  бежать  ли  вы  собрались?
     Я  на  миг  обомлел,  но,  совладав  с  собой,  с  дрожью  в  голосе,  отверг  ее  предположение.
Побег  на   фронт

     Бежать  на  фронт  мы  хотели  еще  в  1942  году,  но  что-то  у  нас  не  получилось.  Видимо,  не  было  достаточной  подготовки,  да  и  решительности.   Не  так  просто – взять  и  уйти  из  дому.
     Летом   я  уехал  в  Михайловск.  Однако  той  беззаботной  жизни,  какая  у  меня  была  до  войны,  не   стало.   Бабичка  получала  паек  триста  граммов  хлеба  в  день,  а  я  приехал  к  ней  без  своей   продуктовой  карточки.   Она  посоветовала  хлеб  зарабатывать  самому.  И  я  начал  трудиться  в  совхозе  «Пламя».  Здесь   ежедневно  выдавали  полбулки  черного  хлеба.
     Работа  была  не  сложная -  дергали  созревшие  посевы  гороха.  Позднее,  когда  жители  Михайловского  поселка  выкопали  картошку,  мы   с  сыном
 квартирантов  Абрамом,  ходили  по  огородам,   перекапывали  землю  и  ежедневно  приносили  домой  по  два-три  ведра  картошки.
     Побежали  с  товарищами  на  фронт  летом  будущего  года.  Всю  зиму  разрабатывали  план.  Спартак,  наш  предводитель,   предлагал  поехать  на  поезде:
     -  Залезем  под  лавку  и  быстренько  домчимся  до  места.
     Его  поддерживал  Женя.  Но  я  не  соглашался.
     Для  меня  это  был  не  просто  побег,  а  романтическое  путешествие.   Начитавшись  Марка  Твена,  я  предлагал  до  Михайловска  дойти  пешком,  там  на  берегу   Уфы  построить  плот  и  плыть  по  реке.  Питаться  рыбой,  которую  будем  ловить,  а  пополнять  запасы  хлеба,  подрабатывая  в  колхозах,  мимо  которых  будем  проплывать.
     Вначале  поплывем  по  Уфе,  потом  по  Белой,  далее  по  Каме  и  закончим  путь  на  Волге.   А  там  до  фронта  уже  совсем  недалеко.   После  долгих  споров,  зная  мое  безрассудное  упрямство,  Спартак  с  Женей  пошли  на  уступки  и  приняли  мой  план.
     Не  стану  описывать  как  мы  тайком  пробирались  по  городу  на  окраину.   И  только  миновав  заставу   на  Московском  тракте,  распрямились  и  бодро  зашагали  навстречу  приключениям.
    В  полдень  съели  все  припасы  и  тут  только  задумались:  что  делать  дальше?   Хотели  тут  же  возле  костра  заночевать,  но  невыносимо   кусали  комары.   Оставаться  в  лесу  было  невозможно.   Решили  продолжать  путь.  И  мы  двинулись  вперед,  в  сгущавшийся  туман.
     -   Знаете  что,  -  произнес  Спартак,  -  если  там  попадется  поезд,  сможем  съездить  домой.
     -  Зачем  нам  ездить  домой?-  спросил  я.
     -  У  меня  остались  талоны  на  восемьсот  граммов  хлеба.  Надо  его  выкупить,  а  то  нам   уже  нечего  есть.  И  потом,  по-моему,   лучше  ехать  на  поезде.
     -  Ну,  нет,  -  запротестовал  я,  -  на  поезде  не  поеду.   Как  хотите,  а  я  пойду  пешком  и  домой  тоже  не  поеду.   Если  уж  пошли,  то  нечего  ворочаться.
     Так  мы  шли  и  спорили.  Дорога  перерезала  топкое  болото.  Она  состояла  из  круглых  скрепленных  друг  с  другом  тонких  бревен.  По  бокам  дороги   в  ту  и  другую  сторону  простиралось  огромное  болото,  заросшее  густым  камышом.   Небо  прояснилось,  показались  звезды.  Где-то  квакали  лягушки,  и  их  скрипящий  голос   разносился  по  округе.
     Вдруг  лес  раздвинулся  и  перед  нами  открылся  большой  поселок.  Он  состоял  из  длинных  новых  бараков.   Кругом  горели  электрические  лампы,  и  было  достаточно  светло,  чтоб  разглядеть  полотно   железной дороги.
     -  Вот  видишь,  железная  дорога!  - сказал  радостно  Спартак, - только  надо  узнать,  когда  ходит  поезд.
     -  Вон  у  той  тетеньки  спроси,  -  предложил  Женя.
     Спартак  узнал  у  женщины,  что  поезд  пойдет  утром,  и   поэтому  он  предложил  расположиться  где-нибудь  в  лесу  и  выспаться.  Но  в  лес  идти  не  решились  из-за  комаров,  а  прилегли  на  пригорок  возле  железной  дороги.
     Сняв  сумки,  положили  их  под  головы,  прижались  поплотней  друг  к  другу  и…никак  не  могли  уснуть.  Было  довольно  прохладно,  холодный  воздух  проникал  под  короткое  пальто,  в  рукава,  за  ворот.  В  придачу  к  этому  появились  еще  комары.
     -  Здесь  не  уснуть,  -  заметил  Спартак, - идемте  в  какой-нибудь  барак.
     -  В  барак  идти  не  надо, - произнес  осторожный  Женя, - подумают  еще,  что  воры  забрались.
     -  Волков  бояться – в  лес  не  ходить!
     -  Правильно, -  поддержал  я  Спартака.
     Мы  направились  к  поселку.  Подошли  к  первому  бараку  и  хотели  расположиться  на  крыльце,  но  передумали  и  легли   в  темноте  где-то  в  углу.   Женя  остался  на  улице,  заявив:
     -  Лучше  всю  ночь  проходить  на  улице,  чем  попадаться  на  глаза  людям  в  бараке.
    Мы  со  Спартаком  с  удовольствием  разлеглись  на  полу.  Вдруг  рядом  открылась  дверь  и  прижала  нас  к  стене.
     -  Эй,  кто  там?  -  донесся  мужской  голос.
     Мы  затаились.
     - Ну-ка,  вставайте!
     Мы  медленно  и  нехотя  поднялись.
     -  Заходите  в  комнату.
     Мы  перешагнули  порог  и  очутились  в  уютной  светлой  комнате.  «Вот  бы  где  поспать –то» -  подумалось  мне.
     -  Документы  есть? – спросил  мужчина,  оказавшийся  милиционером.
     -  Нет.
     -  Зачем  были  в  коридоре?
     -  Спали.
     -  Нашли  где  спать.  Ладно,  пошли  со  мной,  там  разберемся.
     Когда  вышли  на  улицу,  встретили  Женю.
     -  Этот  тоже  ваш?
     -  Наш.
     -  Пошли  вместе,  веселей  будет,  -  сказал  милиционер,  обращаясь  к  Жене.
     И  он  повел  нас  вглубь  поселка.

КАРЦЕР
     Шли  очень  неровно.  Спартак  все  время  забегал  вперед,  а  Женя  старался  отстать,  потом  запнулся  и  упал,  больше  не  отставал. (Впоследствии  выяснилось – Спартак  забегал  вперед,  чтоб  как-то  избавиться  от  штыка,  спрятанного  у  него  под  пальто,  а  Женя  отставал,  чтоб  выбросить  кинжал.  Когда  упал,  самодельный  кинжал   сам  выпал  у  него  из-за  ремня).
     Вскоре  оказались  у  высокого  забора  с  большими  воротами  и  маленькой  сторожкой.
     -  А  ну,  заходи! -  приказал  милиционер,  открывая  дверь  проходной   и  пропуская  нас  вперед.
За  деревянным  барьером  стоял  высокий   военный  с  крупным  рябым  лицом  и  русыми,  подстриженными  под  бобрик  волосами.
     -  Вот,  Егоров,  жуликов  привел.
     -  Мы  не  жулики! - громко  сказал  я.
     -  Что  ж  вы  тогда  ночью  делали  в  бараке?   Молчите?
     Милиционер  обратился  к  рябому:
     -  Я  схожу  за  Максимовым.
     -  Сходи,  будь  другом.
     Мы  остались  наедине  с  военным.  Он  молчал  некоторое  время,  потом  остановил  свой  взгляд  на  противогазных  сумках,  висевших  у  каждого  на  боку.
     -  А  ну,  посмотрим,  что  у  вас  за  поклажа:
     -  Ого!  -  приняв  мою  сумку,   удивился  Егоров,  -  никак  слиток  золота!
     Он  расстегнул  пуговицу  клапана   и  перевернул  сумку.  На  стол  высыпались  большие  амбарные  гвозди,  две  катушки  жерлиц,  кусок  дегтярного  мыла   и  длинная  лента  свинца   для  грузил,  свернутая  рулончиком.
     -  Куда  столько  гвоздей?
     Я  молчал,  гвозди  мы  несли  для  постройки  плота.  Распахнулась  дверь,  и  в  проходную  вошел  человек  в  черном  кожаном  пальто,  в  форменной  фуражке  с  усталыми  добрыми  глазами  на  скуластом  лице.  Егоров  быстро  встал:
     -  Товарищ  комендант…
     -  Не  надо,  я  все  знаю,  -  и,  повернувшись  к  нам,  спросил, - далеко  направлялись?
     Мы  промолчали.
     -  Мылом  запаслись,  Николай  Игнатьевич,  видать  далеко  путь  держали.
     -  Ну,  а  что  в  других  сумках?
     -  Сейчас  проверим.
     На  стол  посыпались  пустые  ружейные  гильзы,   моток   медной  проволоки,  трехгранный  напильник  и  узкая  картонная  коробка  с  дымным  порохом.
     -  Гильзы?  -  произнес  с  удивление  Максимов  и  теплый  до  этого  взгляд  его  карих  глаз  стал  жестким  и  холодным,  -  значит,  есть  ружье?
     -  Ружья  не  было!  -  твердо  сказал  Спартак.
     -  Откуда  же  столько  гильз?
     Говорить  было  нечего,  гильзы  мы  взяли  просто  так,  на  всякий  случай.
     -  Будете  молчать?  Тогда  пеняйте  на  себя.  Егоров,  отведи  их  в  карцер.
     Карцер  оказался  в  дощатом  строении  без  окон,  с  одной  входной  дверью.  Находился  он  на  территории  зоны  за  высоким  забором  с  колючей  проволокой.  Мы  нащупали  в  темноте  нары  и  растянулись  на  них.
     -  Хорошо  хоть,  что  здесь  комары  не  кусают,  -  горестно  пошутил  Спартак.
     Как  не  были  мы  расстроены  случившимся  и  не  ведали  предстоящей  над  нами  расправой,  вскоре  уснули.
     Проснулись  утром  от  голода  и  стали  стучать  в  дверь,  требуя,  чтобы  нам  отдали  наши  сухари.  Но  все  было  тщетно,  никто  не  откликнулся.  И  только  через  час  пришел  Максимов  и,  помахивая  штыком  в  ножнах,  спросил:
     -  Вот  возле  частокола  нашли  штык.  Ваш?
     -  Наш,  -  признался  Спартак.
     -  Где  ж  вы  его  раздобыли?
     Спартак  рассказал  о  своей  сестре,  которой  штык  подарили  бойцы  на  фронте,  когда  она  ездила  к  ним  передавать  танк,  собранный  на  средства  рабочих  завода.
     -  Как  же  так?  Сестре  вручили  подарок,  а  вы  его  стащили  и  пошли   бродяжить.
     -  Мы  не  бродяги!  -  не  стерпел  я.
     -  Кто  же?  У  вас  нашли  штык,  гильзы,  порох.  Где-то  ружье  спрятано!
     -  Нет  никакого  ружья!
     -  Допустим.  Кому  тогда  предназначались  ваши  огневые  припасы?
     -  Фашистам!  -  сказал  я.
     -  Вот  оно  что!  Значит,  вы  шли  на  фронт?
     -  Да.
     -  Теперь  все  ясно.  Егоров!  -  приоткрыв  дверь,  крикнул  Максимов,  -  пошли  сюда  дежурного  по  кухне!
     -  А  что  вы  теперь  с  нами  сделаете?
     -  Отправим  домой.
     -  Ну…, - облегченно  протянули  мы,  еще  не  веря  в  освобождение.
     -  Война  -  не  игрушка.  Вам  учиться  надо. Да,что  толковать.  Вы  все  равно  мои  слова  мимо  ушей  пропустите,  -  Максимов  махнул  рукой  и  вышел  из  карцера.

ТРУДОВЫЕ   БУДНИ

     После  неудачного  побега  на  фронт  меня  послали  от  школы  на  торфоразработки.   Располагались  они  в  те  военные  годы  на  окраине  Уралмаша,  за  лесом,  возле  Верхней  Пышмы.
     Недавно  я  побывал  на  том  месте  и  не  узнал  его.  Никаких  признаков  торфяника  не  осталось:  ровная,  поросшая  мелкой  травой,  местность.  Сейчас  здесь  проходит  железная  дорога   в  поселок  Красный.  А  в  моем  детстве  там  было  довольно  большое  пространство,  занятое  разрезами  с  коричневой  стоячей  водой,  трапециобразными  штабелями  торфа,  готового  к  отправке  на  Уралмашзавод  для  теплоцентрали.
     Мы  занимались  сушкой  сырых  торфяных  кирпичей.  Кирпичи  до  сушки  были  тяжелые,  липкие,  с  иных  даже  капала  вода.  Мы  складывали  их  в  виде  маленьких  башенок  так,  чтобы   между  кирпичами  циркулировал  воздух.  Башенки  в  высоту  были  до  полуметра.
     Я  был  звеньевым,  под  моим  началом  трудились  пять  женщин.   На  следующий  день  эти  башенки  разбирали,  кирпичи  переворачивали  и  вновь  собирали.  В  последующие  дни,  если  погода  была  пасмурная,  кирпичи  ставили  на  ребро,  на  другой  день  переворачивали.  Через  неделю  кирпичи  высыхали,  и  мы  сдавали  их  бригадиру.
     Жили  в  дощатом  бараке,  спали  на  деревянных  нарах  без  матрасов,   подложив  под  себя  пальто.   Иногда,  в  выходные  дни,  отпускали  домой.  И  я,  шлепая  по  торной  лесной  дороге  в  деревянных  башмаках,  часа  через  два  добирался  до  порога  своего  дома.
     Башмаки  на  самом  деле  были  деревянные.  Две  дощечки:  одна  для  передней  части  ступни,  другая  для  пятки   и  соединенных  друг  с  другом   матерчатой  перемычкой.   А  чтоб  башмаки  не  сваливались  с  ног,  их  держали  дугообразные  ремешки.
     Через  месяц  меня  отозвали  с  торфяника  и  направили  в  колхоз  на  станцию  «Ощепково» - это  за  Камышловым.  Там,  в  колхозе  имени  Буденного  я  проработал  три  месяца  вплоть  до  октября,  до  снега.  Не  очень  развитому  физически,  мне  было  особенно  тяжело.
     (  Всю  эту  трудовую  жизнь  в  колхозе  я  описал  в   повести  «В  начале  пути»,  вышедшую  в  свет   в  2004  году).

ПОСТУПЛЕНИЕ   В   ТЕХНИКУМ

     Из  колхоза  домой,  на  Уралмаш,  я  приехал  в  середине  октября.  Здесь  оказались  большие  перемены.   Общеобразовательные  школы  перешли  на  раздельное  обучение.   Образовались  женские  школы  и  мужские  школы.
     В  нашем  восьмом  классе  «В»  появилось  много  незнакомых  ребят:  шумливых  и  хулиганистых.   Это  мне  очень  не  понравилось.  Единственно,  что  утешало,   Ильтезар  Абрамович  продолжал  учиться  в  нашем  классе.  С  ним  мне  всегда  было  хорошо.
     Спустя  месяц  после  моего  возвращения  из  колхоза  мама  как-то  сказала:
     -  Я  слышала,  что  в  машиностроительном  техникуме  объявлен  дополнительный  набор.  Может,   пойдешь  туда.   Экзамены  сдавать  не  надо.
     Я  не  собирался  уходить  из  школы.  Учась,  не  думал,  что  когда-нибудь  придется  пойти   работать.  Это  время   казалось  таким  далеким  и  призрачным,  даже  не  верилось,  что  оно  когда-нибудь  настанет.  А  переход  на  учебу  в  техникум   сразу  определял  мою  будущую  жизнь.  Да  и  отрываться  от  уже  установившегося   образа  жизни  было   страшновато.    И  я  отказался.
     Но  мама  на  этом  не  остановилась.  У  нее  на  этот  счет  были  свои  мотивы.   Одним  из  главных  то,  что  в  техникуме  была  бронь,  и  оттуда  не  брали  на  фронт.   Неизвестно,  сколько  лет  еще  протянется  война.  Пройдет  время,  сын  подрастет,   и  его  отправят,  как  и  многих,  в  это  страшное  пекло.,
     Через  несколько  дней  мама  возобновила  разговор,  пойдя  на  хитрость
     -  Тяжело  мне.  В  техникуме  будешь  получать  рабочую  карточку  и  стипендию.
     Мне  это  понравилось  и  не  потому,  что  я  очень  уж  нуждался  в  хлебе  и  деньгах – это  как-то  не  чувствовалось.  Мама  мне  ни  в  чем  не  отказывала,  выкручиваясь  с  трудностями  всеми  способами.  Нравилось,  что  я  сам  буду  зарабатывать.
     В  школе  я  сказал  своему  соседу  по  парте  Ивану  Фетисову:
     -  Пошли  учиться  в  машиностроительный  техникум.  Карточку  рабочую  выдадут  и  стипендию  будем  получать..
     -  Пойдем,  как-то  сразу  согласился  Иван.
     Фетисова  я  пригласил  для  храбрости -  страшно  было  идти  одному  в  незнакомое  заведение.   Но  в  следующие  дни  Иван  куда-то  исчез.  В  то  время  ученики  нередко  пропускали  уроки.  Причин  было  много:  не  в  чем  выйти,  болезнь,  поездки  в  район  для  обмена  вещей  на  продукты.
     Мама  каждый  день  напоминала.  И  я  решился.  Рано  утром  (в  школе  учились  во  вторую  смену)  я  пошел  в  техникум  поинтересоваться  условиями  приема.  Техникум  располагался  в  конце  улицы  Стахановской.  Я  остановился  на  противоположной  стороне  улицы  и  начал  его  рассматривать.
     Это  было  двухэтажное  вытянутое  здание   с  большими  окнами.   Дом  имел  два  крыла.  Левое  крыло  от  входа  намного  длиннее  правого.   Обойдя  здание,  я  увидел  еще  одно  перпендикулярное  крыло  к  фасаду.  Сверху  техникум,  наверно,  похож  на  букву  «Т»  неправильной  формы.
     Я  медлил,  боялся  встречи  с  незнакомыми  людьми,  боялся  своей  косноязычности.   Ходил  возле  техникума  долго.   Но  надо  было  что-то  делать.  На  двери  у  входа  белела  приколотая  бумажка  о  дополнительном  приеме.  Это  сообщение  придало  силы,  я  вошел  в  помещение.
     В  техникуме  тихо.  Идут  занятия.   Постоял  посреди  коридора.   Никого  нет.  Прошел  вперед  и  на  счастье  на  одной  из  дверей  увидел  табличку:  «Секретарь».  Открыл  дверь:
     -  Можно?
     -  Да,  пожалуйста.
     -  Здравствуйте.
     -  Здравствуйте,  -  ответила  немолодая  женщина,  склонив  в  голову  и  вглядываясь  в  меня  поверх  очков.  -  Вам  кого?
     -  Говорят,  в  техникуме   производится  дополнительный  прием.
     -  Да.  У  вас  есть  заявление?
     -  Нет.
     -  Напишите  заявление  по  этой  форме, -  женщина  подала  мне  бланк,  -  принесите  свидетельство  за  семь  классов,  если  есть  паспорт  и  две  фотокарточки.
     Я  все   понял  и  заполнил.  Вышел  необыкновенно  гордый  собой.  Главное  было  переступить  этот  трудный  рубеж  встречи  с  новой  жизнью.  Когда  все,  что  нужно  было  принесено,  написано  и  оформлено,  меня  приняли  в  число  учащихся   Свердловского  машиностроительного  техникума.
     Первым,  кого  я  увидел,  когда   вошел  утром  в  аудиторию,  был  Иван  Фетисов.
     -  Ты  уже  здесь?!
     -  Ну  да.  Я  сразу  же  на  другой  день  оформился.
     Учеба  началась  не  столько  прослушиванием  лекций,  сколько  оборудованием  аудитории.  Персонал  и  учащиеся  в  это  здание  переехали  нынче,  комнаты  были  полупустынны,  требовалось  их  заполнить  мебелью.
     В  распоряжении  техникума  имелась  грузовая  полуторка.  Шофера  не  было,  управлял  ею  завхоз.   Мебель  возили  из  клуба  (ныне  дом  культуры  школьников).  Грузили  на  машину  классные  доски,  столы,  стулья  и  отправлялись  в  путь.
     Где-то  в  середине  дороги  машина  глохла.   Водитель  в  моторе  ничего  не  понимал.   Не  знали  работы  двигателя  и  мы.  Тогда  завхоз  поднимал  капот,  мы  все  по  очереди  дергали  за  разные  рычажки.  Конечно,  это  беде  не  помогало.   Тогда  мы  окружали  машину  и,  навалившись  на  борта,  катили  ее  до  тех  пор,  пока  она  не  заводилась  и  с  чиханием  начинала  тащить  нашу  поклажу  до  следующей  остановки.  И  вся  процедура  повторялась  вновь.
     С  наступлением  холодов  мы  ездили  разгружать  вагоны  с  углем,  потом  доставляли  его  в  техникум  на  лошади.   Угля  было  мало,  в  аудиториях  сидели  в  пальто,  грея  в  руках  чернильницы,  чтоб  не  замерзли  чернила.   Писали  в  самодельных  тетрадках,  сшитых  нитками  из  оберточной  бумаги  или  из  газет,  писали  между  печатных  строк.

ВИТЬКА

     Тяжелое  военное  время.  Голод.  Плохая  одежда.  Все  способствовало  тому,  что  ряды  учащихся  таяли.   В  нашей  группе  осталось  двенадцать  человек.  По  решению  педсовета  техникума  была  расформирована   группа  сборщиков,  и  часть  учащихся  перешла  к  нам  в  группу.
     Дня  через  два,  идя  домой,  я  догнал  новенького,  идущего  впереди.   Новенький  был  большеголовым,  белобрысым  и  голубоглазым.   На  голове  зеленая  кепка,  серый  старенький  плащ,  на  ногах  кирзовые  сапоги.  Пошли  рядом.  Начал  накрапывать   дождь.
     -  Я  все  думаю:  почему  капли  дождя  имеют  форму  груши? – спросил  новенький.
     Я  об  этом  никогда  не  думал,  вопрос  застал  меня  врасплох.
     -  Не  знаю.
     -  Все  в  мире  стремится  к  совершенству,  к  форме  шара,  -  начал  развивать  свою  теорию  новый  знакомый, -  а  если  так,  то  и  капли  там,  наверху,  в  облаках  собраны  в  виде  шариков.  Когда  их  накопится  много,  сцепление  между  ними  нарушается,  и  они  падают.
     -  Падают,  сдавливаются  воздухом  и  принимают  новую  форму,  -  подсказал  я.
     -  Возможно,  но  почему  в  виде  груши?
     -  Наверно,  потому,  что  их  тянет  земное  притяжение.
     -  Причем  тут  притяжение?  Нет,   здесь  что-то  другое.
     Дошли   до  перекрестка.  Мне  надо  было  направо.
     -  Идем  к  нам, -  вдруг  предложил  я,  -  дома  собираю  детекторный  приемник.
     -  Ну?  Это  интересно.  Тогда  пойдем.
     Мы  свернули  в  нашу  сторону.
     -  А  тебя  как  звать?
     -  Витька.
     -  Почему:  Витька?   Наверно,  Витя.
     -  Нет,  Витька!  -  твердо  произнес  новый  знакомый.
     Дома  я  вынул  из  ящика  радиочасти:  проволоку,  катушки,  корпус  детектора  и  лист  фанеры  для  шасси.   Достал  из  кладовки  ножовку  и  начал  из  фанеры  выпиливать  основание  приемника.
     -  Ну-ка,  дай  сюда!
     Витька  отобрал  у  меня  инструмент   и  стал  пилить  сам.   Оставшись  без  работы,  я  начал  готовить  детекторный  камень.  Отмерил  часть  горючей  серы  и  железных  опилок.   Смешал  все  и  всыпал  в  пробирку.  Потом  зажег  керосинку  и  хотел  уже  приступить  к  нагреву,  как  тут  подоспел  Витька.
     -  Давай  я  помогу.
     -  Это  я  сделаю  сам.
     Но  Витька  буквально  вырвал  у  меня  из  рук  пробирку  и  поднес  к  огню.   Нагревшись,  сера  затеплилась  синим  пламенем,  потом  запузырилась  и  погасла.
     -  Готово,  -  сказал  я,  забирая  пробирку.
     Витька  отдал  ее  без  возражения.   Он  не  знал,  что   надо  делать  дальше.  Я  взял  молоток  и  пошел  на  крыльцо.  Там  на  подоконнике   ударом  молотка  разбил  стеклянную  пробирку   и  достал  спекшуюся  массу.
     -  Дай  посмотреть, - попросил  Витька.
     Я  отдал  и  потом  пожалел.  Всю  сборку  приемника  Витька    вел  один.  Едва  я  пытался  протянуть  руку,  чтоб  подкрутить  провод,  Витька  отводил  мою  руку  локтем  или  поворачивался  спиной.
     -  Не  мешай,  сам  все  сделаю, - ворчал  он.
     Через  два  часа  приемник  был  готов.   Но  он  не  работал.   В  чем  дело,  не  знал  ни  я,  ни   Витька.
     Так  я  подружился  с  Виктором  Перцовским,  ставшим  моим  другом  на  всю  жизнь,  вплоть  до  его  безвременной  кончины  в  апреле  1995  года.

РАЗ,   ДВА,   ДРУЖНО…

     Когда  мы  начали  учиться,  техникум  только   еще   оборудовался,  оборудовались  и  мастерские.   Нам  привезли  с  Уралмашзавода  списанные  станки:   токарные,  долбежные,  фрезерные.
     В  зимнюю  стужу  с  большим  трудом,  вручную  мы  эти  станки  снимали  с  грузовиков,  затем  затаскивали  в  помещение.   Для  облегчения  подкладывали    под  основания  станков   сосновые  бревешки.   Обвязав  станки  со  всех  сторон  веревками,  впрягались  в  них  и  что  есть  мочи  тянули  к  распахнутым  воротам  мастерских.   А  так  как  станки  были  тяжелые,  а  силы  у  нас  невелики,  то  для  помощи  привлекали   «Дубинушку»  собственного  сочинения:
     -  Раз,  два,  дружно – шесть  повторных  нужно!
     В  войну  мы  всегда  были  голодны.  В  столовой  кормили  не  густо.  На  первое  щи  из  крапивы,  на  второе  тушеная  капуста,  порой  деликатес  -  жареная  картошка.   Обеды  отпускали  по  талонам.   Иногда  администрация  техникума  особенно  нуждавшимся  иногородним  учащимся  выдавала  дополнительные  талоны,  как  бы  повторный  обед.   Эти  талоны  так  и  назывались:  «повторные».
     Поэтому-то  при  закатывании  в  мастерские  тяжелые  станки  мы  пели  дубинушку,  несущую  двойную  нагрузку.  Первое  -  помогающую   нам  создать  общий  ритм  работы,  вторую – намекнуть  начальству,  что  за  такой  труд  не  мешало  бы   дать  нам  несколько  талонов.  Мастер,  обычно  слыша  нашу  песню,  чесал  затылок  и  произносил:
     -   Шесть  не  получится,  а  вот  по  три  повторных  на  брата  попробую  выбить.
     И  мы  тотчас  переименовывали  нашу  «Дубинушку»
     -  Раз,  два,  взяли -  три  повторных  дали!
     Так   постепенно  с  песнями  и  прибаутками  закатили  все  станки  и  установили  на  предназначенные  места.   Потом  в  течение  месяца  бетонировали  вокруг  них  пол  и  все  это  вечерами  после  занятий.
     Наконец  и  эту  работу  закончили.  Подвели  электропитание,  но  станки  работать  отказались.   Техника  была  списана  и  к  работе  почти  не  годная.  Некоторые  учащиеся  занялись  наладкой  этого  оборудования.  Среди  них  Витька.  Он  всё  свободное  время  отдавал  мастерским.   Руки  у  него  были  в  рубцах  и  черные  от  несмываемой  машинной  пыли  и  масла.   Из  хлама  собирал  шестеренчатые   насосы    для  подачи  эмульсии  к  резцам.
      Когда,  наконец,  усилиями  наших  ребят  станки  начали  работать,  была  уже  весна.  Подошла  производственная  практика,  и  мы   стали  овладевать  токарным  делом.
     Мастерские  помещались  в  длинном  одноэтажном  здании,  примыкавшем  к  учебному с  северной  стороны.  Кроме  больших  въездных  ворот,  выходящих  прямо  на  улицу,  имели  еще  внутреннюю  дверь,  ведущую  непосредственно  в  нижний  этаж  техникума.
     Мы  собрались  у  большого  токарно-револьверного  станка,  и  Игорь  Терентьевич  Колупаев,  худой,  с  коричневыми  впалыми  щеками   провел  краткую  беседу.
     -  Работать  вы  будете   на  токарных  станках  в  две  смены.  Станете  обрабатывать  не  сложные  детали  для  нужд  завода.
     Последние  слова  преподавателя  мы  встретили  восторженным  гулом.  Помогать  заводу,  а  не  просто   крутить  без  пользы  станки – Это  что-нибудь  да  значило!
     -  Устройство  станков  вы  знаете,  а  как  работать  на  них  вам  покажет  Андрей  Иванович.   Так  что  завтра  начнете  работать.
     Мы  долго  толкались  в  мастерских,  обходя  все  станки,  вращая  ручки  суппортов,  не  решаясь  пока  пускать  двигатели.   Из  мастерских  я  вышел  каким-то  обновленным.  Всё  во  мне  ликовало  и  от  новизны  положения:  от  того,  что  скоро  буду  работать,  и  от  маленького  цеха  с  гудящими,  как  пчелиный  улей  станками  и  яркого  солнечного  дня.
     При  выходе  из  техникума  я  обратил  внимание  на  группу  девчат,  сидевших  на  широком  подоконнике  и  весело  смеющихся  над  чем-то.   Равнодушно  скользнув  взглядом  по  их  лицам,   я  непроизвольно  выделил  одну – маленький  рот,  выгнутые  полумесяцем  губы  и  веселый  блеск  светлых  глаз.
     Вздрогнув   и,  механически  передвигая  ноги,  я  вышел  за  дверь.  Сбежал  по  трем  ступеням  на  асфальт  и…замер.   Меня  охватил  озноб,  как  при  гриппе,  и  жар.   Что  со  мной  произошло,  я  в  первый  момент  не  понял.   И  только,  придя  домой,  уяснил,  что  я  надолго  потерял  свой  покой.
     И  теперь,  проходя  через  слесарный  цех,  примыкающий  к  нашему – токарному,  я  всегда  ощущал  такое  сильное  сердцебиение,  что  казалось  стук  его  заглушал  звон  металла,  работающих  за  верстаками    учащихся-девчат.  Пробегал  мимо  них  я  почти  бегом,  не  поднимая  головы,  боясь  встретиться  взглядом  с  той  ясноглазой,  которая  трудилась  тут  же   у  больших  слесарных  тисков.

МОЯ   ВЕСЕННЯЯ   ПОРА

     Наступил  июнь  с  пыльными  длинными  вечерами,  легким,  дурманящим  цветущей  липы  и  грустными  звуками   танцевальной  музыки.   Грустью  эта  музыка  отдавалась  только  во  мне,  одиноко  сидящему  у  раскрытого  окна   и  мечтающего  самому  повальсировать  там,  в  парке,   на  танцевальной  площадке  среди  веселой  толпы  знакомых  и  незнакомых.
     Иногда,  кажется,  я  решался.   Наутюживал  шевиотовые  темно-синие  брюки,  старательно  выглаживал  белую  ситцевую  рубашку,  чтоб  ни  одной  складочки   или  морщинки  не  осталось.   И,  вырядившись,  шел,  будто  на  свидание,  к  парку,   манящему  огнями  и  ритмом  завораживающего  танго:  «Вдыхая  розы  аромат,  тенистый  вспоминаю  сад…»
     Увидев   идущую  навстречу  девушку,  я  вытягивался,  каменел   и…с  равнодушно-безразличным  видом  проходил  мимо.  Как  я  всех  их  любил  в  такие  вечера!   Как  хотел  их  внимания!    Но  великая  робость  сидела  во  мне  крепко  и  не  позволяла  даже  взглянуть  им  пристально  в  лицо,  а  уж  подмигнуть  или  как-то   заинтересовать  своей  особой  и  подавно.
     Порой  я  даже  не  успевал  рассмотреть:  белокурая  она  или  брюнетка,  серые  у  нее  глаза  или  темные.   Запах  юного  тела,  сильно  волнующего  речной  свежестью,  надолго  запоминался,     заставляя  сильно   колотиться  сердце.
     Заводской  парк – это  огороженный  сосновый  бор  с  молодыми  посадками  тополя,  липы,  желтой  акации,  сирени.  По  нему  во  всех  направлениях  белеют  дорожки,  посыпанные   речным  песком.  В  центре  парка  круглая  танцевальная  площадка,  обнесенная  частоколом  длинных  зеленых  реек.   На  площадку  вход  платный,  но  есть  и  потайной,  каким  пользовались  мои  однокурсники.   Танцевать  я  не  умел,  а  на  приглашение  ребят   пойти  на  танцплощадку,  холодно  отвечал:
     -  Не  хочется.
     А  сам   хотел,  мечтал,  жаждал!   В  решительные  вечера  я  проникал   через  тайный  ход,  за  реечную  ограду  и,  спрятавшись  в  кустах  жимолости,  обсыпанной,  как  снегом,  белыми  цветами,  молча  наблюдал  я  за  ногами  танцующих,  силясь  понять  тайну  их  движения,  высматривал  милые  девичьи  личики.   Так  и  не  решался  на  крайний  шаг – самому  войти  в  круг  танцующих,   и  пригласить  какую-нибудь  девушку.
     Меня  волновал  не  сам  факт  танца,  а  те  возможности,  которые  они  сулили.  Я  не  знакомился  с  девушками,  не  зная  как  вести   себя   с  ними,  что  говорить.  В  танце  можно  было  молчать  и  быть  вместе,  хотя  бы  короткие  минуты    музыкального  периода.   И  еще,  что  меня  сдерживало – моя  непривлекательная  внешность:  маленькие  руки,  очень  тонкие  в   запястье.   Дряблые  мышцы,  овальное  лицо  и  глубокие  глазные  впадины  под  узким  лбом.  Прямой  острый  нос   и  безвольный  подбородок.  Где  уж  с   таким  лицом  решаться  на  знакомство  с  прекрасным  полом!  И  вдруг  свершилось  то,  от  чего  не  было  силы  скрыться.
     Дня  через  три  после  того  памятного   момента,  когда  меня  охватил  озноб,  подходя  к  ступеням,  ведущим  на  второй  этаж  техникума,  я  столкнулся  с  ней.   Спускаясь,  она  вскинула  пушистые  ресницы,  глянув  вперед,  совсем  и  не  на  меня,  я  почувствовал  замешательство,  и  вместо  того,  чтоб  пойти  наверх,  сбежал  назад,  свернул  налево  и   чуть  не  бегом  кинулся  в  мастерские.  Опять  не  разглядел  её,  заметив  только,  что  она  плотная,  невысокая,  русые  волосы  уложены  на  затылке  узлом.
     Как  избавиться  от  моего  наваждения,  я  не  решался  поведать  даже  Виктору  или  Ивану  Фетисову,  нашему  сердцееду.   Решил  расхлебывать  заваруху  сам.  Мне  казалось,  что  раньше  я  ее  никогда  не  встречал.   Такого  не  могло  быть.
     В  техникуме  училось  270  человек,  и  за  два  прошедших  года,  конечно  же,  она  мне  попадалась   на  глаза   не  один  раз.   Нужно  было  какое-то  стечение    самых  различных  обстоятельств,  чтоб  облик  девушки  мог  поразить  так  сильно,  что   надолго  выбил  меня  из  колеи.
     Но  как  подойти  к  ней,  со  страхом  думал  я, - как  заговорить?  И  надумал.   Написал  ей  письмо,  где  признался  в  своем  желании   познакомиться,  но  из-за  своей  робости  не  смею  подойти  первым,  пускай  она  сама  подойдет  ко  мне.
     Надо  же  было  сморозить  такую  дерзость.   Но  я  сморозил,  так  как  в  те  дни  ходил  как  одурелый.   Это  сейчас  я  сознаю,  что  письмо  мое  было   безрассудным,  но  тогда…
     И  она  ответила,  что  согласна  встретиться   и,  чтоб  я  назначил  место  свидания.  Я  назначил,  она  пришла,  а  я,  завидев  ее   из  своего  укрытия  опять  постыдно  сбежал.
     Все  же  в  этот  вечер  знакомство  состоялось.  Было  открытие  парка,  играла  музыка,  гуляла   молодежь,  и  я,  крадучись,  тенью  скользил  мимо  многочисленных  влюбленных  пар,  надеясь  и  вместе  с  тем  боясь  встречи  с  ней.  Неожиданно  наткнулся  на  группу  девушек,  шедших  по  аллее,  среди  них  была  она!   Подружки,  видимо,  уже  посвященные  ею  о  предстоящем  знакомстве,  в  мгновенье  исчезли,  мы  остались  одни.   Время  было  позднее,  и  я  пошел  ее  провожать.
     Всю  дорогу,  а  это  длилось  минут  двадцать,  я  молчал,   совершенно  не  представляя,   о  чем  говорить.  И  только  возле  ее  дома  мы  обменялись  своими  именами.  Я  назвал  себя,  а  она  произнесла  свое:  «Рида».
     В  последующие  дни  я  с  ней  раскланивался  при  встрече,  но  предложить  продолжить  знакомство  не  решался.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ   АРТИСТ

     Виктор  стал  вечера  проводить  в  клубе.   Несколько  дней  нам   как-то  не  удавалось  поговорить.   Однажды  в  выходной  день  он  зашел  за  мной,  чтобы  идти  в  кино.  По  дороге  поведал  о  своем  увлечение.
     -  Ты,  знаешь,  Михайло,  я  записался    в  драматический  кружок   детского  сектора.   Понравился  мне  там  руководитель   Иван   Дмитриевич   Вахонин.  Вот  это  настоящий  режиссер!
     -  В  какой  пьесе  ты  будешь  играть?  -  заинтересованный,  спросил  я.
     -  Буду  читать  со  сцены   отрывок  из  Гоголя  «Мертвые  души»  -  со  слов:   «И  какой  русский  не  любит  быстрой  езды!»   Иван  Дмитриевич  подробно    вместе  со  мной  разобрал  каждое  слово   этого   отрывка.   Указал,  где  ударение  сделать,  где  читать  медленно,  где  быстро.
     О  театре  я  мечтал  давно,  наверно,  с  того  дня,  когда  мама  впервые  привела  меня  в  клуб  «Профинтерна»   (Позднее  ДК  им.  Свердлова),  где  я  увидел  спектакль   «Веселый  портняжка»  по  мотивам  сказок  братьев  Гримм.  Потом  с  мамой  посмотрели  в  театре  оперы  и  балета  имени  Луначарского    оперу  «Русалка»,  балет  «Бахчисарайский  фонтан»,  в  театре  музкомедии  оперетту  «Свадьба  в  Малиновке».  С  тех  пор  я  заболел  театром.
     Иногда  в  школе  ребята  старших  классов   ставили  пьесы,  а  я,  глядя  на  их  представление,  волновался  часто  не  от  того,  что  происходило  на  сцене,  а  тем,  что  самому  страстно  хотелось   быть  на  их  месте.
     Но,  волнуясь,  я  никогда  не  задумывался,  чтоб  пойти  куда-то  записаться  в  артисты.   А  вот  мой   друг,  который  никогда  не  помышлял  об  этом,  артист.
     -  А  мне  можно  записаться  в  кружок?
     -  Конечно! – обрадовался  Виктор, - послезавтра   очередное  занятие  в  клубе.   Приходи.   Только  я  не  буду  в  этот  раз.   Можешь  пойти  с  Иваном  Фетисовым  или   с  Борисом  Улыбиным.
     На  другой  день  во  время  перемены  я  долго  расспрашивал  Ивана  о  кружке:  как  там  принимают,  что  надо  делать,   чтоб  меня  приняли.
     Иван  с  интересом  воспринял  мое  желание:
     -  Приходи,  Иван  Дмитриевич  будет  доволен.  А  экзамены  нетрудные.  Вон  спроси  у  Кузьмы,  как  его  проверял  Вахонин.
     -  Что,  и  Кузьма  ходит?
     -  В  чем  дело?  -  услышав  свое  имя,  спросил  Кузьма  Семенов,  неторопливо  и  степенно  подходя  к  нам.
     -  Кузьма,  покажи  Мише,  как  ты  демонстрировал  Ивану  Дмитриевичу   держание  стакана.
     -  Ах,  вот  что?  -  засмеялся  смущенно   Кузьма. – Был  такой  промах,  признаюсь.
     -  Знаешь,  -  повернулся  Фетисов  ко  мне,  -  руководитель  кружка  попросил  Кузьму  представить,  что  он  взял  в  руку  стакан   с  водой.   Как  бы  ты  к,  примеру,   сделал?
     -  Вот  так,  -  показал  я,  сжав   в  кулак  руку.
     -  Вот,  вот,  -  Кузьма  точно  так  же  сделал.  А  Иван  Дмитриевич  спросил:
     -  Где  же  у  вас  поместится  стакан?
     -  А  как  надо?
     -  Вот  как  надо,  -  сказал  Кузьма  и  согнул  руку  скобкой,  -  вот  тут  между  пальцами  и  удержится  стакан.
      Я  плохо  спал  ночь  перед  тем  днем,  когда  надо  было  пойти  в  детский  сектор  клуба   имени  Сталина.   Я  уже  знал  как  правильно  держать   воображаемый  стакан,  но  могли  задать  вопрос  совсем  незнакомый.  Я  уже  подумывал  отказаться  от  затеи.
     Вечером  за  мной  зашел  Иван.  Увидев  его  всегда  спокойное  красивое  лицо,  стройную  худощавую  фигуру   с  чуть  расслабленными  свободными  движениями,  я  успокоился  и   не  с  таким  страхом  пошел  в  клуб.
     Оказалось  всё   гораздо  проще.   Мы  поднялись  на  второй  этаж  и  вошли  в  большую  полутемную  комнату.   Почему-то  горела  только  одна  лампочка   под  высоким  потолком,  углы  комнаты   тонули  в  полумраке.  Разделись  мы  тут  же,  сложив  пальто  на  стулья.
     Здесь  уже  был    Кузьма,  Саша  Волков,  Борис  Улыбин  и  еще  двое  незнакомых    парней.   Записи,  как  таковой,  с  листом  бумаги  и  другими  принадлежностями,  не  было.   Просто  от  стены  отделилась  фигура  невысокого  человека,  с  большими,  чуть  навыкате,  глазами,  острым  носом    и  резко  очерченным  подбородком.   Он  подошел  ко  мне  и  спросил:
     -  Вы  тоже  в  кружок?
     -  Да,  да,   Иван  Дмитриевич,  -  ответил  за  меня  подошедший  Фетисов,  -  это  Миша  Петров.  Он  с  нами  вместе  учится.
     -  Вот  и  отлично,   Миша  Петров  у  нас  будет   заслуженным  артистом.
     Я  ушам  своим  не  поверил.   Руководитель  еще  не  услышал  от  меня  ни  слова,  как  сразу   лестно  отозвался   о  моих  способностях.   Ребята  также  перестали  разговаривать,  с  удивлением  глядя  на  Вахонина.
     -  Да,  да,  - повторил  Иван  Дмитриевич,  -  я  думаю  он  справится  с  ролью  заслуженного  артиста    Смельцова.
     Все  засмеялись,  и  я  понял,  что  речь  идет  о  роли  в  пьесе,  которую,  видимо,    готовили  кружковцы.
     Пьеса  называлась   «Опасное  знакомство»,  автор  Рина  Зеленая.   Тут  же  Иван  Дмитриевич  вручил  мне  книжку  с  текстом  пьесы,  объяснив,  что  я  должен  изобразить  солидного  человека,  артиста  оперы,  попросил  прочитать   указанные  им  слова.
     У  меня  вдруг  исчезла  вся  робость.   И  расставив  чуть-чуть  ноги,  вскинул  голову,   как  перед  большой  аудиторией,  и  громко  на  всю  комнату  произнес:
     -  Вава,  что  ты  там  делаешь?!
     -  Стоп,  стоп,   стоп,  -   остановил  меня  Иван  Дмитриевич   и,  склонив  голову,  будто  к  чему-то  прислушиваясь,  проговорил:  -  Вы,  Миша,  в  этой  сцене   предстаете  дома,  в  пижаме,   заняты  работой    А  в  соседней  комнате  дочь  хозяйки    Валя,  уменьшительно,  Вава,   уронила  на  пол  лампу.   Естественно,  вы  спрашиваете  ее,  что  случилось?    Давайте  повторите.
     Я  занял  другую  позу,  не  такую  величественную  и  негромко,  но  с  удивлением  спросил:
     -  Вава,  что  ты  там  делаешь?
     -  Только,  дорогой  Миша,  -  вновь  вмешался   Иван  Дмитриевич,  -  говорить  надо  чуть  громче.  Ведь  Вава  находится  в  другой  комнате,  и  не  столько  спрашивать,  что  она  там   делает,  а  как  бы  приструнить   её.  Ну, давайте  еще  попробуем.
     И  я  стал  менять  позу,  интонации,  произносить   одну  фразу  по  многу  раз,  отрабатывая  и  оттачивая,  казалось  бы  незначительную  реплику.
      С  этого    вечера  началась  увлекательнейшая   работа  в  драмкружке   детского  сектора   заводского  клуба.

ПЕРВОЕ   ВЫСТУПЛЕНИЕ

     Начав  посещать  драмкружок,   я  знал,  что,    в  конце  концов   должен  буду  выступить   на  сцене  перед  публикой.    С  замиранием  сердца    и  с тошнотворной  дрожью   я  заранее  переживал  то  мгновение,  когда  понадобится  выйти   на  ярко  освещенную  сцену   и  говорить  слова  своей  роли   вслух,   громко  перед  массой  зрителей.
     Старался  об  этом  не  думать.   Было  хорошо  приходить  на  занятия  в  маленькую   комнатку  драмкружка.   Здесь  тесновато.   В  углу  на  тумбочке  сложена  одежда,  три  шкафа  вдоль  стены,  стол  у  окна,  кресло  и  несколько  стульев.  Вот  и  вся  обстановка.   Тут  читались  пьесы,  делались  разводки    и  шли  репетиции.
     На  занятиях  было  всегда  шумно.   Как   Иван  Дмитриевич  ни  упрашивал  ребят  не  шуметь,  ничего  не  помогало.   Если  говорили  вполголоса,  то  хохотали  в  полную  силу.   А  так  как  было  весело,  то  смеялись  чаще,  чем  говорили.
     Я  уже  неплохо  овладел  ролью   Смельцова  из  пьесы  «Опасное  знакомство».  Учил  роль  Гараева    из  «Тимура  и  его  команды»   и  все  время  надеялся:   «Может,  совсем  не  станем  играть  на  сцене?»
     И  тут  Иван  Дмитриевич  предложил:
     -  Вы,  Миша,  уже  достаточно  хорошо  знаете  роль  Смельцова.  Не  выступить  ли  нам  на  концерте  с  одной   из  сцен?
     Я  похолодел.
     -  Нет,  нет,  Иван  Дмитриевич,  -  поспешно  начал  отговариваться,  -  я  еще  совсем  плохо  знаю  слова.
     Вахонин,  видимо,  понял  мой  испуг.  Со  многими  ему  пришлось  работать,  многих  он  готовил  к  первому  выступлению,  помогал  побороть  робость  и  страх  перед  первым  выступлением.
     -  Ну,  тогда  выучите  стихотворение   Твардовского    «Родная  сторонка».
     -  Давайте! -  обрадовался  я  новой   отсрочке.
     Но  и  это  время  прошло,  и  через  месяц  я  свободно  читал    стихотворение    Твардовского    под  аккомпанемент    баяна.
     -  В  субботу  будем  выступать  в  школе  перед  избирателями,  -  в  одну  из  сред  сообщил    Вахонин,  -  будем  ставить  скетч   «Племянник»,  с  чтением  стихов  выступят   Ира  Брагина   и  Миша  Петров.
     -  В  другой  раз  выступлю,  -  жалобно  попросил  я.
     -  Ничего,  не  волнуйтесь.  Вам  будет  аккомпанировать  Николай  Ленский,  не  спеша  расскажете.
     -  Мы  с  тобой,  Миша,  рядом  будем,  -  подбодрила  Ира.
     В  субботу  вечером,  занятые  в  выступлении  кружковцы,  пришли  в  школу,  что  возле  кинотеатра  «Темп».   Собрались  в  маленькой  темной  комнате.   Почему-то  единственная  лампочка   не  горела   и  приходилась  держать  дверь  открытой,  чтоб  могли  одеться  артисты.
     Я  не  мог  сидеть  на  месте  и  все  ходил  по  комнате,  смотрел    как  одеваются  товарищи,  несколько  раз  выглядывал  за  дверь  в  зал.   Вместо  зрительного  зала  был  выделен   большой  класс.   Там  на  стульях  собрались  зрители.   Было  их  человек  тридцать.   В  основном  старики  и  дети.   Сидели  в  одежде  и  терпеливо  ждали.
     -  Все  готовы?  -  спросил  Иван  Дмитриевич,  осматривая  костюмы  одевшихся   для  «Племянника»
     -  Готовы!
     -  Хорошо.  Я  пошел  объявлять.
     Иван  Дмитриевич  вышел  из  комнаты   и  до  меня  долетел  его  голос:
     -  Выступают  участники    драматического  коллектива    детского  сектора.
     Зрители  нестройно  похлопали.
     -  Твардовский,  «Родная  сторонка»,  читает  Миша  Петров,  аккомпанирует   Николай  Ленский!
     У  меня  вспотели  ладошки.  «Так  сразу» - подумалось  мне.  Я  надеялся,  что  вначале  станут  играть  «Племянника»,  мое  выступление  оттянется,  а  может  и  вовсе  не  состоится.
     -  Идемте, - тронул  меня  за  плечо  Ленский,  и  ободряюще   добавил,  -  не  волнуйтесь   и  главное,  не  спешите,  я  буду  подыгрывать  вам.
     И  я  решился.  В   какой-то  миг  отбросил  робость,  подтянулся   и  четким  шагом  вышел  на  сцену  (  хотя  сцены,  как  таковой  не  было,  а  был   общий  пол  со  зрителями ).  Ленский  вынес  себе  стул  и  сел  рядом.  Пробежав  пальцами  по  ряду  кнопок,  Ленский  провел  вступление  и…

Эх,  сторонка,  сторонка,  родная,
Ты  солдатскому  сердцу  мила.

  Чуть  с  дрожью  в  голосе   произнес  я  первые  слова   и  стал  читать  дальше  все  смелее,  смелее   и  восторженней.   Публику  не  видел,  не  смотрел  на  них,   глядел  куда-то  в  угол  поверх  голов..  И  вот  конец.  Сказал  последнее  слово.  Сразу  загремели  аплодисменты.  Я  оглянулся.  Ленский  улыбнулся  и  подсказал:
     -  Кланяйтесь,  кланяйтесь…
     Я  поклонился   и  чуть  не  бегом  в  комнату.  Тут  меня  обступили  ребята.  Хлопали  по  плечу,  жали  руки,  поздравляли.   А  Иван  Дмитриевич  уже  был  на  сцене  и  объявлял  следующий  номер.

ПРОВАЛ

     Помнится,  ставили  пьесу  Шиллера  «Вильгельм  Телль».  Я  играл  главную  роль – самого  Телля.
     Ах,   как   я  нравился  себе  в  костюме  шотландского  героя!  В  костюмерной  долго  не  отходил  от  зеркала.  На  меня  глядел  тощий,  рослый  парнишка   в  коротких  штанах  с  подвязками    и  в  серых  чулках.  Белая  рубашка  схвачена  в  талии  широким  желтым  поясом.  На  плечи  накинут  короткий  красный   плащ.  На  голове   широкополая  шляпа,  из-под  которой  свисают   на  лоб  рыжие  кудри  парика.
     На  зависть  другим,  занятым  в  спектакле,   я  был  обладателем  арбалета.   Это  сочетание  лука и  ложа  с  прикладом   и  спусковым  механизмом.   Оружие  для  мальчишки – счастье! 
     Перед  началом  я  упражнялся  в  стрельбе.  Стрелы   летели  стремительно  к  цели  и  впивались   острыми  наконечниками  в  деревянный  забор  (выступали  мы  на    закрытой  сцене  заводского  парка ).
     Начался  спектакль.  На  сцене  типичный  пейзаж  горной   Швейцарии.  Одна  на  другую  громоздятся  скалы,  плывут  облака,  задевая  вершины.
     С  утеса  второго  плана  медленно  спускаются  двое.  Вильгельм  Телль  с  сыном  Вальтером  ( сына  играла  Люся  Домашнева ).   Они  продолжают  беседу,  начатую  там,  в  горах.
     После  продолжительного  монолога  они  выходят  на  ровное  место.  Здесь  на  шесте  висит  шляпа,  поравнявшись  с  которой,  прохожий  обязан  снять  головной  убор  и  поклониться.  По  бокам  шеста  стоят  двое  стражников  с  алебардами  в  руках  и  в  медных  касках.
     Вильгельм  Телль  знает   о  приказе  наместника   короля  кланяться   шляпе  на  шесте,  но  как  свободолюбивый   охотник  игнорирует   этот  приказ.
     Вальтер:  Ах,  посмотри-ка - шляпа  на  шесте.
     Телль:  Пойдем,  пора.   Нам  до  нее  нет  дела.
     Стражник:  Во  имя  императора   извольте  остановиться,  стойте!
     Телль;   Зачем  ты  пропустить  меня  не  хочешь?
     Стражник:  Приказ  нарушили.  Ступайте  с  нами.
     ( Появляется  Геслер,  наместник  короля )
     Геслер:  Ужели   Телль,  так  мало  почитаешь  ты  императора,  да  и  меня?
     Телль:  Прости  мне,  господин   не  из  презренья,  по  невниманью  провинился  я.
     Геслер:   Я  слышал,  ты  стрелок  отличный.
     Вальтер:  Отец  мой  птиц  сбивает  на  лету.
     Геслер:   Что  это  сын  твой,  Телль?
     Телль.  Да,  господин.
     Геслер:  Их  много  у  тебя?
     Телль:   Двое.
     Геслер:   Которого  из  них  ты  больше  любишь?
     Телль:   Я,  господин,  равно  люблю  обоих.
     Геслер:   Ну,  если  птиц  сбиваешь  на  лету  ты,  покажи  свое  искусство  мне.  Возьми  свой  лук   и  яблоко  сшиби  с  сыновней  головы.
     Телль:  О,  господин,   ужасен  твой  приказ.  Позволь  мне  не  стрелять.  Вот  грудь  моя,  вели  пронзить  ее  оруженосцам.
     Геслер:  Не  смерти,  но  стрельбы  твоей  хочу  я.
     Вальтер   (из-за  кулис):   Отец,  стреляй!  Я  не  боюсь!
     Телль:  Стреляю.
     Закладываю  в   желоб  арбалета  стрелу,  натягиваю  лук,  прицеливаюсь  туда,  за  кулисы  в  свободное  пространство   и  спускаю  крючок.  Но  стрела,  к  удивлению,  пролетает  половину  пути,  потом  против  всяких  правил   взвивается  вверх,  перевертывается  и  стремительно  мчится  вниз.   Впивается  в  доски  сцены   и  раскачивается,   помахивая  роскошным  оперением.
     Зрительный  зал  ахнул!
     Вбегает  Вальтер.  В  руке  у  него  бутафорское  яблоко,  пронзенное  стрелой.   Он  поднимает  его  над  головой  и  громко  кричит  в  зал:
     -  Отец,  вот  яблоко,  пронзенное  стрелой!
     На  слова  Вальтера  зал  обрушивается  дружным  хохотом.  Смеялись  зрители  и  билетеры,  смеялся  машинист  сцены   и  пожарный.   Трясся  от  смеха  старик-сторож.   Хохотали  артисты  на  сцене.  Хохочу   я,  уткнувшись  в  грудь  Вальтера,  хотя  по  ходу  пьесы,  я  должен  рыдать.
     У  стражника,  перегнувшегося  от  хохота,  падает  с  головы  медная  каска  и  с  грохотом  катится   по  доскам  сцены.   Зал  уже  воет  от  хохота!   Теперь  спектакль  не  спасти.  Провал.  Дают  занавес.
     Упражнялся  я  в  стрельбе   перед  спектаклем  не  зря.  Проверял  качество  лука,  загнутого  мной   из  срезанного  прута  желтой  акации.  Боялся  осечки.   Осечка  настигла  меня   в  самый  ответственный  момент.

СОРВАННЫЙ   ЗАМЫСЕЛ

     Как-то  вечером  все  собрались   в  маленькой  комнатке   Ивана  Дмитриевича.   ( Комнатка  представляла  из  себя   и  библиотеку,  и  музыкальный  салон,  и  музей,  и  собрание  костюмов,  афиш,  с  прошедшими  спектаклями.   Здесь  за  длинным  столом  проводились  первые  читки.  Тут  рождались  спектакли.).
     Иван  Дмитриевич  положил  на  стол  тоненькую  книжечку  в  мягком  переплете   и  предложил:
     -  Давайте  почитаем.  Пусть  за  Раевского  читает  Миша  Петров,  за  Лермонтова – Борис  Баранов,  за  Столыпина  -  Кузьма  Семенов,  а  за  бабушку  -  Оля  Куликова.
     Пьеса  небольшая,  в  стихах,  сразу  увлекла  нас.

     …Небольшая  комната.   Замерзшее  окно.  На  стене  ковер,  с  развешенным  на  нем  оружием.   Стол  накрыт  дорогой  скатертью.  На  столе  канделябр  со  свечами,   гусиные  перья.
     Возле  окна  сидит  бабушка  Лермонтова.  Чуть  в  стороне  на  диване  Раевский  с  книгой  в  руке.   У  стола  Столыпин  раскладывает  пасьянс.  Из-за  сцены  долетают  звуки  рояля.  Звучит  менуэт  Моцарта.  Музыка  медленно  затихает.
     Бабушка:  Что  ж  ты  умолк?  Досказывай.
     Столыпин:   Постойте.  Вот  слышите…Должно  быть  он?
     Раевский. (Подбегает  к  окну,  провожает  кого-то  взглядом   и  медленно  возвращается )   Нет  это  мимо.
     Столыпин:   Мимо?  А  мне  сдалось.

     Так  начинается  драматический  этюд  в  одном  действии   из  жизни  Михаила  Лермонтова.  Собравшиеся  в  комнате  ждут  его  возвращения,  уехавшего  к  дому  умирающего  Пушкина.
     Спустя  время  Лермонтов  возвращается.   Пушкин  умер.  Лермонтов  убит  горем.   Он  страдает.  Но,  реакционно  настроенный  Столыпин,  не  разделяет  чувств  Мишеля   и,  в  состоявшейся  роковой  дуэли,  обвиняет  Пушкина.   Лермонтов  ссорится  со  Столыпиным  и  прогоняет  его.  Под  впечатлением   ссоры  он  тут  же  пишет  заключительные  строки   стихотворения   «На  смерть  поэта».
А  вы,  надменные  потомки,
Известной  подлостью
Прославленных  отцов…
Когда   Мишель  кончает  стихи  и  зачитывает  их,  Раевский  выхватывает  листок  из   его  рук  со  словами:
    - Ах,  Миша!   Дай  мне  листок,  я  буду  переписывать!   До  света,  вплоть  до  утра!   Как  можно  больше  списков  -  пятнадцать,  тридцать,  пятьдесят!  А  завтра – во  все  концы,  во  все  дома!   Дай  мне  листок.
     Раевский  уходит.  Лермонтов  в   изнеможении   опускается  на  стул.   Подходит  бабушка.  Садится  рядом   и  нравоучительно  говорит  внуку:
Смотри.  Они  тебя,
Как  Пушкина  погубят
И  про  тебя  же  скажут:  «Виноват».
Остерегись…
     Лермонтов:  Ах,  бабушка!
     Бабушка:   Что,  милый?
     Лермонтов:  Вы  так  добры (резко  встает)
Но  никакая  сила  меня
с  пути  не  воротит  назад!
     Так  заканчивается  пьеса  Якова  Апушкина  «Невольник  чести»
     Драматический  этюд  был  хорошо  отрепетирован,  и  мы  выступали  с  ним  множество  раз  на  различных  сценических  площадках.   Шла  пьеса  ровно  сорок  минут.  Некоторые  проверяли  по  ней  время.
     Я  предложил  пьесу  сыграть  в  техникуме.   Ребята  ухватились  за  идею.  Подходили  октябрьские  праздники,  и  незадолго  до  торжественного  собрания   мы  стали  готовить  сцену.   В  чертежном  кабинете  сдвинули  столы,  изобразив  подмостки.   От  стены  к  стене  протянули  шпагат  и  повесили  занавес.  Сцена  готова.
     На  время  игры  я  взял  у  Жени  Зайцева   его  знаменитый  капсюльный  пистолет   с  изогнутой  ручкой,   сделанный  им  под  старинный  образец.   Я  играл  Лермонтова  и  рассчитывал   во  время  спектакля   в  тот  момент,  когда   Мишель,  взвинченный  невозмутимыми  словами  Столыпина,  срывает  со  стены  пистолет  и  кричит:  «Чтоб  выстрелом,  на  выстрел  отвечать!» - спустить  курок  и  выстрелить.   Эффект  по  моему  мнению,  должен  был  быть  потрясающий.
     Время  выступления  настало.  Все  собрались  за  кулисы.   Из-за  занавеса  долетает  голос  ведущего  программу   Пименова,  объявляющего  исполнителей.   Наконец,  он  заканчивает  и  через  сцену  идет  за  кулисы.  «Теперь  пора,  -  решаю  я, - Больше  никто  из  посторонних   сюда  не  войдет».
     Пересекаю  сцену   и  кладу  пистолет  на   туалетный  столик (вместо  ковра  с  оружием).   Заканчиваются  минуты  перед  открытием  занавеса.  Все  еще  раз  осматривают  свои  костюмы   и  вдруг…выстрел!   Зрители  вздрагивают.  Я  вбегаю  на  сцену.  У  столика  стоит  напуганный   и  растерянный  Пименов  с  дымящимся  пистолетом.
     -  Что  ты  наделал? -  приглушенно  кричу  ему.
     Пименов  виновато   хлопает  глазами  и  молчит.
     …На  другой  день   в  кружке  я  рассказал   Ивану  Дмитриевичу  о  неудаче  с  пистолетом.
     -  Это  замечательно,  что  его  разрядил  ваш  товарищ, - вдруг  заявил  Вахонин, - ни  в  коем  случае  нельзя  было  стрелять  во  время  спектакля.  Вы  бы  всё  испортили.  В  том  то   и  весь  смысл  был  поднятого  пистолета.
     Но  я  мысленно  не  согласился  с  руководителем.  И  очень  сильно  жалел,  что  так  неудачно  получилось.

ЗАВОДСКАЯ   ПРАКТИКА

     Через  два  года  учебы   была  весенняя  практика  в  цехах   Уралмаша.   В  первый  день  на  завод  мы  шли  с  Лукиным.   Лукин,  высокий,  слегка  сутулый,   перед  поступлением  в  техникум  работал  на  маленьком  предприятии  и  был  не  новичок  на  производстве.
     Миновав  проходную,  оказались  на  просторной  площадке.   Лукин  остановился:
     -  Вот  это  да!
     Я  удивился  ему:
     -  Ты  ведь  работал  на  заводе.
     -  Какой  там  завод.  Один  цех,  и  все.  А  здесь!
     Да,  завод  был  большой.   От  самых  проходных  по  бокам  широкого  коридора   стояли  огромные  коробки  цехов.   Один  за  другим  они  тянулись  вдаль  и  кончались  там,  возле  батареи  высоких  кирпичных  труб.  Коридор  был    еще  не  мощен,  изрыт  гусеницами  танков.
     Лукин  имел  направление   в  ремонтно-механический  цех,  а  я  - в  цех  корпусных  деталей.   Мы  спросили  у  встречного,  где  найти  нужное.
     -  Топайте  дальше,  почти  в  конец, -  махнул  он  рукой.
     Поравнявшись  с  первой  коробкой,  заглянули  в  раскрытые  ворота  и  отпрянули.  В  помещении  металось  пламя,  окутанное  клубами  дыма.   Я  оглянулся,  ожидая,  что  все  сейчас  кинутся  тушить  пожар.  Но  люди  шли  спокойно,  не  обращая  никакого  внимания   на  пламя.   Их  лица  были  усталыми  и  сумрачными.   Тогда  я  немного  успокоился,  а  Лукин  спросил  чумазого   паренька,  проходившего  мимо:
     -  Что  это  за  цех?
     -  Чугунолитейный,  -  бросил  тот,  не  останавливаясь.
     (  Впоследствии  я  сорок  лет  буду  связан  с  этим  цехом).
     Пошли  дальше.  Из  ворот  другой  коробки  слышался  лязг,  и  хотя  не  было  ни  пламени,  ни  дыма,  зато  висела  такая  пелена   пыли,  что  зажженные  лампочки   с  трудом  пробивали  эту  завесу.
     Ремонтно – механический  цех  имел  самый  мирный  вид.   Был  невысок,  земля  возле  него  не  вздрагивала,  из  ворот  не  вылетало   пламя.  Лукин  пошел  первым,  я – за  ним.
     В  цехе  было  тепло  и  пахло  машинным  маслом.   Возле  разобранного  экскаватора    стояли  люди.   Лукин  направился  туда.  Один  из  рабочих,  увидав  нас,  крикнул:
     -  Берегись!
     На  нас  по  массивным  рельсам,  с  возрастающей  скоростью  летела  большая  плита.  Как  по  команде,  мы  круто  повернувшись,   кинулись  бежать.  Резвостью  ног  не  страдали   и  в  момент  были  у  ворот.   Тут  задержались  и  оглянулись.   Вроде  бы  станок  остался  на  месте.  Зато  рабочие  покатывались  с  хохоту.  Потом  помахали  нам,  чтоб  подошли.  Смущенные,  поплелись  обратно.
     -  Чего  напугались?  - все  еще  смеясь,  спросил  рабочий.  -  Я  вам  сказал,  чтоб  побереглись  детали,  которую  провозил  кран,  а  вы  от  станка  бросились  бежать.
     Только  сейчас  мы  рассмотрели,  что  на  станке  двигалась  плита.  Теперь  она  никуда  не  мчалась,  а  возвращалась  обратно.  С  детали,  установленной  на  ней,  периодически  резцом   снималась  стружка.
     -  Это  строгальный  станок, - пояснил   рабочий.  -  А  вы  устраиваетесь  на  работу?
     -  Нет,  мы  на  практику.  Я  к  вам,  а  он   в  цех  корпусных  деталей.
     -  Понятно.  Тогда  ты  иди  по  той  лестнице   в  контору,  а   твоему  товарищу  надо  перейти  на  другую  сторону   заводского  коридора.  Там  его  цех.
     Поблагодарив  рабочего,  я  пошел  к  выходу.   Цех  корпусных  деталей  состоял  из  одного  пролета.
     В  конторке  мастера  собрались  учащиеся,  направленные   сюда.   Мастер,  пожилой  усталый  человек,  неторопливо  рассказывал,  как  следует  вести  себя  в  цехе.  Потом  он  повел  всех  по  рабочим  местам.   Меня  подвел  к  токарному  станку,  на  котором  работал  худощавый    юноша.
     -  Вот,  Володя,  тебе  ученик.
     -  Ладно.
     Станок  был  длинный  и  черный.   Детали  к  нему  подвозились  краном.  Володя  обрабатывал  круглые  полые  штуковины.
     -  Для  ведущей  части  танков,  -  пояснил  он.
     Потом  объяснил   назначение  деталей  станка,  принципы  управления.   Даже  дал  покрутить  суппорт   и  сделать  проводку  резца   от  начала  до  конца.
     В  обед  рабочий  ушел  в  столовую,  а  ребята  собрались  у  моего  станка.
     -  Давай,  Миша,  посмотрим  как  работает  коробка  скоростей,  -  предложил  Борис  Улыбин   и  приподнял  тяжелую  крышку.
     -  Верно,  -  поддержал  идею  Игнатьев.
     Все  обступили  станок.  Я  помог  Борису   поднять  тяжелую  крышку  и  открыть  внутреннюю  полость  коробки  скоростей.   Мы  зачарованно  склонились   над  начинкой  коробки  передач.  Бронзовые  шестеренки  весело  поблескивали,    выступая   из  ванны  с  машинным  маслом.
     -  Вот  где  хорошо  разберем  переключение  передач,  когда  все  придет  в  движение.  Миша,  включай!
     Я  передвинул  рычаги  на  высокую  скорость,  включил   двигатель,  потом  передачу   и  в  момент  потерял  видимость:  глаза,  нос,  уши – все  обрызгало  маслом,  выплеснувшим  шестернями.  Любопытные  практиканты  неуклюже  сползали  со  станка,  размазывая  по  лицу  масло  и  грязь.
     Увидев  нас  в  таком    виде,  мастер  недовольно  пробурчал:
     -  Ветер  у  вас  в  голове,  -  и  повернулся  ко  мне.  -  Вытри  лицо  и  пойдем  со  мной.
     Подошли  к  токарному  станку,  с  закрепленной   на  нем  заготовкой.  Мастер  кивнул  на  станок:
     -  Человек  заболел,  некому  работать.  Сделаешь  один  проход  грубой  обдирки.  Вначале  хорошо  выверь  деталь,  чтоб  не  била.
     И  он  показал,  как  это  делается.  Когда  мастер  ушел,  я  несколько  минут  выверял  деталь,  орудуя  гаечным  ключом.   Выдержки  у  меня,  конечно,  не  хватило.  И.  понадеявшись  на   «авось»,  я  убрал  мерительное  приспособление,  подвел  к  детали  суппорт   с  резцом  и  включил  станок  на  малые  обороты.
     По  детали  побежала  дорожка  блестящего  металла   и  вдруг…удар!   На  резец  навалилась  большая  неровность.  Станок  заурчал,  забился,  как  в  агонии.   Я  отскочил  и  на  весь  цех  заорал:
     -  Помогите!!!
     -  Что  случилось?!  -  прокричал  Володя,  подбегая  ко  мне.
     -  Со  станком    что-то  стряслось!
     Рабочий  выключил  станок.  Потом  с  трудом  отвел  суппорт.   Дорогой  победитовый  резец  был  сломан.
     Подошел  мастер  и,  увидев  беду,  сокрушенно  покачал  головой.
     -  Бывает  и  хуже,  -  заступился  за  меня   Володя.
     На  практике   мы  пробыли  месяц.  Я  не  научился  работать  на  станке  по-настоящему,  но  начал  относиться   к  заводскому  труду   серьезнее.

ДЕНЬ   ПОБЕДЫ!

     О  полной  капитуляции    фашистской  Германии  мы  узнали  ночью.   Было  еще  темно,  когда  я  проснулся.   В  доме  слышалось  оживление.  Хлопали  двери.   С  улицы  доносились  голоса.   За  стеной  приглушенно   разговаривали.  Мама,  спавшая  на  сундуке,   полулежала,  облокотившись  рукой  о  постель.
     -  Что  там? – спросил  я.
     -  Тише…
     Я  прислушался.  В  соседней  комнате  также   притихли.   И  через  стену  из  дребезжащего  репродуктора  донесся  так  хорошо  знакомый  всем  голос   Левитана.  Первое,  что  он  говорил,  я  не  расслышал,  но  следующие  слова  вывели  меня  из  полусонного  состояния:
     -  Войска  третьего  Украинского,  Белорусского,  Ленинградского  фронтов…весь  Советский  народ  поздравляем   с  Победой!
     Эти  слова  услышали  все.  Было  четыре  часа  утра,  а  дом  был  на  ногах.   Все  куда-то  стремились,  получалось,  что  бегали   от  одного  соседа  к  другому.   Мама  включила  свет:
     -  Победа!   Ты  слышал?  Победа!
     -  Слышал.
     Вот  этот  день.   Четыре  года  его  ждали,  не  могли  представить,  как  он  будет  выглядеть.   И  он  настал.   Обыкновенный  день,  ничего  нет  в  нем  особенного.   Я  лежал,  смотрел  в  угол  комнаты,  не  чувствуя  особого  восторга.
     -  Давай  спать.  Сегодня  объявили  день  не  рабочим.,  -  сказала  мама  и  выключила  свет.
     Я  молча  согласился  с  ней  и   стал  засыпать.  Вдруг  квартира  содрогнулась   от  сильного  удара  в  дверь.
     -  Кого  это  принесло  в  такую  рань? – удивилась  мама.
     Соседи  открыли  дверь.   Послышались  восторженные  возгласы.   Потом  быстрые,  решительные  шаги  в  кухне   и,  не  дожидаясь  разрешения,  в  комнату  вошел   Виктор.   Он  в  черном  потертом  кожане,  в  сапогах.   На  голове  зеленая  кепка.
     -  Слышал?!
     -  Еще  бы!
     -  Здравствуйте,  тетя  Соня.
     -  Здравствуй,  Витя.
     -  Вставай!
     Зачем?   Сегодня  ведь  не  учимся.
     Виктор  молча  схватил  одеяло  и  стянул  с  меня.  Я  судорожно  ухватился  за  другой  конец,   пытаясь  натянуть  его  на  себя.
     -  Поднимайся!  Пойдем  в  техникум!   Как  ты  можешь  лежать  в  такой  день!
     Ничего  не  поделаешь,  от  Виктора   просто  так  не  отвяжешься.  Я  оделся,  и  через   четверть  часа  мы  шагали  по  улице.  Прохладно,  сыро.  Бархатистые  листочки  желтой  акации    вздрагивали  под  каплями  мелкого  дождика.
     Техникум  пуст.   Кроме  сторожа,  никого  нет.  Я  заразился   от  Виктора  потребностью    деятельности.   А  мой  друг  уже  вытягивает   из-за  портрета  Сталина   лист  оберточной  бумаги,  видимо,  припрятанной  им  ранее.  Он  растягивает  ее  руками,  словно  измеряя  длину  брюк.
     -  Как   думаешь,  хватит  столько  для  плаката?
     -  Хватит.   Только  где  мы  возьмем  краску?
     -  Пошли,  в  аудиториях  поищем.
     Внизу  все  двери  закрыты.   На  втором  этаже  оказалась  открытой только   комната  комсорга.   Я  обмакнул  кусочек  бумаги  в  чернильницу,  стоявшую  на  столе.
     -  Черные,  нужны  красные.
     -  Идем,   сходим  в  мастерские.
     Молчат  станки.  Не  слышно  молотков  в  слесарной.   Везде  все  прибрано,  чисто.   Виктор  нашел  банку  с  клеем,  минуту  размышлял  над  ней,   и  поставил  на  стол.   Нет  красной  краски  и  здесь.   Мы  возвратились  на  второй  этаж.   На  больших  часах  уже  половина  седьмого.
     -  Надо  успеть  написать  плакат  до  прихода  ребят,  -  сказал  Виктор.
     -  Не  черными  же  чернилами   писать  весь  плакат, - посетовал  я, -  слово  «Победа»  надо  обязательно  красным.
     Помог  сторож:
     -  И  что  вы  ищете?  Возьмите  вон  тот  плакат.  Да  вырежьте  из  него  буквы,  он  свое  отслужил!
     Плакат,  на  который  указывал  сторож,  изображал  рабочего,  обтачивающего  на  станке  снаряд.  Вверху  была  надпись  красным:  «Все  для  фронта – все  для  победы!»
     Мы  так  и  сделали.  Потом  Виктор  нашел  сломанную  рамку   от  портрета  и  выстругал   лопаточку
     -  Пиши.
     Я  разровнял  на  столе  лист  бумаги   и  обмакнул  в   чернила  лопаточку.
     -  Что  писать?
     -  Да  здравствует  Победа  над  фашистской  Германией!
     Я  мысленно  прикинул  текст  на  листе  бумаги  и  сказал:
     -  Не  войдет.
     -  Тогда  пиши:   «Победа  над  Германией!»
     Виктор  приклеил  первое  слово   «Победа»  красным,  а  остальное  я  дописал  черными  чернилами,  и  поставил  жирный  восклицательный  знак.
     Когда  мы  прибивали  лозунг  над  входом   в   техникум,  ребята  уже  подходили  поодиночке   и  группами.  Каждый  останавливался   и  улыбался  перед  первым  лозунгом  мирного  времени.

ПОСЛЕДНЯЯ,   ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ   ГЛАВА

     После  окончания  техникума    в   1947  году    почти  вся  паша  первая  литейная  группа  в  тридцать  человек    была  направлена  на  Уралмашзавод.   Часть  ребят  поставили  сменными  мастерами   в  цеха,  часть  устроилась  работать  в  различные  отделы.   Я  поступил  в  конструкторский  отдел    техником – конструктором,  Виктор  Перцовский – в  центральную   лабораторию  исследователем.
     По-разному  сложились  судьбы  моих  друзей  детства.  Иван  Козлов  (1927 – 1982 )   в  тяжелые  военные  годы  встал  к  станку – четырнадцатилетним    пареньком  он  уже  самостоятельно  работал  на  фрезерном  станке,  обрабатывая  детали  для  танков.
     Николай  Щипанов ( 1928 – 2005 )   после  гибели  на  фронте  отца  и  старшего  брата,  трудился  по  хозяйству,  помогая  матери  растить  младшего  братишку,  содержать  дом  и  скотину.   Впоследствии  он  работал  на  Михайловском  заводе   кузнецом.
     Спартак  Конев  после  нашего  неудачного  побега  на  войну,  подправил  свое  свидетельство  о  рождении,  добавив  два  года,  ушел  на  фронт  и  в  одном  из  боев  был  тяжело  ранен  разрывной  пулей  в  бедро.  Два  года  пролечился  в  госпиталях   и  вернулся  на  Уралмаш,  когда  я  уже  работал.
     Помню  его  в  бушлате,  упиравшегося  при  ходьбе  на  трость.   Потом  он  уехал  на  Украину  искать  могилу  брата  Николая   и  сгинул…
     Евгений  Зайцев   окончил  школу,  радио-техникум,  институт,  работал  на  номерном  заводе  военпредом.
     Ильтезар  Абрамович   в  1944  году  уехал  в  свой  родной   Ленинград,  закончил  высшее  образование  по  геологии    и,  пройдя  все  ступени  служебной  лестницы,  был  избран    Академиком    естественных  наук.
     Мои  друзья  по  техникуму  достигли  определенных  вершин.  Виктор  Перцовский  ( 1929 – 1995 )   в  последние  годы  руководил  на  Уралмаше   научно – исследовательским  отделом,  имел  почетные  звания  заслуженного  рационализатора  и   заслуженного  металлурга  Республики.
     Иван  Фетисов  после  работы  в  цехе   перешел  в  отдел  и  многие  годы  трудился  заместителем   главного  металлурга.  Впоследствии  уехал  в  Москву  и  до  выхода  на  пенсию    работал   заместителем    начальника  главного    производственного  управления   Минтяжмаша.
     Кузьма  Семенов (1927 – 1980)  много  лет  был  на  партийной  работе.  В  конце  жизни  стал  директором  завода  ЭМА  (электро-медицинской   аппаратуры ).
     Ушли  из  жизни  мои  родители,  отец  1  февраля   1995  года  в  возрасте  86  лет,  мама  - 15  февраля   1999  года  в  возрасте   95  лет.  Мир  их  праху.
     Автор  этих  строк,   проработав  конструктором  три  года,  перевелся  в  отдел  главного  металлурга.   Трудился  там  инженером-технологом  первой  категории   и  несколько  лет  подряд  руководил    технологической  группой.
     Женился  я  довольно  поздно,  в  двадцать  шесть  лет.  Жена  Мария  Ивановна  ( 1931- 2004 )  очень  хорошая  женщина:  умная,  добрая,  заботливая.  Считаю,  что  с  женитьбой   мне  повезло.
     Ну,  а  если  я  не  достиг   каких-то  высот   по  служебной  лестнице,  как  некоторые  мои  товарищи,  считаю  это   не  как  жизненной  неудачей,  а  своеобразием  своей  дилетантской  натуры.
     У  меня  в  жизни  было  много  увлечений.   Неплохо  рисовал,  учился  играть  на  скрипке.  Говорят,  имел  способность  актера.  Увлекался  журналистикой,  краеведением,  сочинительством,  писал   рассказы  и  повести.
     Я  ни  о  чем  не  жалею.  Чего  мне  хотелось,  я  достиг,  хотя   бы  в  малом.  Сейчас,  на  склоне  лет,  начал  писать  воспоминания.  Одно  из  воспоминаний  я  предлагаю  Вам,  моим  дорогим  читателям.
 


    


.
    .
    
Михаил  Петров


ИСТОКИ   ЖИЗНИ


Документальная  повесть


Часть  первая

ВСТУПЛЕНИЕ

     Повесть   «Истоки  жизни»  я  писал,  можно  сказать,  всю  жизнь. Желание  написать  ее  у  меня  появилось  еще  в  раннем  детстве.  От  взрослых  я  постепенно  узнавал   из  рассказов  о  их  непростой   и  вместе  с  тем  интересной  жизни.  Думалось:  вырасту  большой  и  напишу  о  своих  прародителях  повесть.
     Но  одно  дело  желать,  другое  дело  выполнить   задуманное.  Для  этого  надо  было  учиться  овладевать  писательским  мастерством.  И  я  для  начала  записался  в  литературный  кружок   Уралмаша.  Там  такие  же  товарищи,  как  и  я,  пытались  овладеть  художественным  словом.
     Днем  я  работал  на  заводе,  а  вечера  отдавал  чтению  и  писанию.
     Вначале  публиковал  свои  первые  заметки  о  текущих  событиях  в  многотиражке  «За  тяжелое  машиностроение».  Потом  у  меня  стали  появляться  более  серьезные  статьи  и  зарисовки  о  знатных  людях,  которые  печатали  большие  газеты  и  журналы.  И,  наконец,  я  сумел  выпустить  три  книжки  воспоминаний  о  друзьях.  Только  после  этого  приступил  к  своему  главному  труду.
     В   Свердловском  областном  архиве   после  долгих  поисков  нашел  одну  из  ветвей  своей  родословной.  Вторую  ветвь  мне  подсказал  родственник   Александр  Николаевич  Захаров.  Он  говорил  мне:  «У  моей  мамы  была  тетрадь.  В  ней  она  писала  фамилии  и  имена  родственников,  дату  рождения,  день  именин,  день  смерти  и  молилась  богу  за  них…»
     Эта  тетрадь  с  последующими   добавлениями  передавалась  от  поколения  к  поколению.  Так  и  дошла  до  наших  дней  с  очень  ценными биографическими   данными  для  нас,  потомков,  для  меня.
Автор.


НАШИ  ПРЕДКИ

     По  женской  линии  род  наш  известен  с   18  века,  а  именно,  с  Захарова  Егора  Михайловича  (1780 – 1875).   Приехал  он  в  Михайловск  из  Верхнего  Уфалея  на  строительство  завода  в  1806  году.  Приехал  вместе  с  родителями.
     Сын  плотника,  плотницкий  крестьянин.  Работал  почтовым  ямщиком  на  маршруте   Нижние  Серги – Михайловск – Арти -  Шемаха.  Образование  имел  2  класса  церковно – приходской  школы.  Жена  его   Наталья  Ивановна (1786-1870)  полуграмотная  крестьянка,  была  домохозяйкой,  занималась  скотиной,  огородом,  рукоделием,  воспитала  пятерых  детей.
     Из  этих  детей  нам  интересен  старший   Ананий   Егорович (1810 – 1905).
     Он  окончил  шесть  классов  прогимназии.  Работал  лесничим  и  председателем  волостного  правления.  Пчеловод,  охотник. Авторитетный  гражданин  Михайловского  завода.
     Жена  его   Клавдия  Михайловна (1815 -!908)  была  грамотной  крестьянкой.  Имела  4  класса  образования.  Была  домохозяйкой.  Содержала  кабак.  Вырастила  шестерых  детей.
     Ананий  Егорович  был  довольно  состоятельным  крестьянином.  Имел  дом  деревянный,  комнат  2,  печей  пекарных  2,  во  дворе  скотная  с  печью,  в  огороде  баня  с  каменкою,  дров  употреблял  10  сажен.  Дом  построен  самим  на  отведенном  конторою  месте.  Лошадей  9,  коров  7,  овец  4.     Два  покоса.  Один  у  Светлой  Елани,  второй  по  речке  Урмикеевке.
     Сын  их   Михаил  Ананьевич  (1837 -1916) --это  мой  прадедушка.  Был  богатым  крестьянином.  Имел  по  улице  Еланной  два  дома  рядом.  Один  двухэтажный,  в  нижнем   этаже – лавка  для  торговли.  На  берегу  реки  Шарамы,  это  верст  пять-шесть  от  заводского  поселка,  был  построен  дом  на  пять  окон.  Там  была  мельница,  пасека  и  поле,  засеянное  пшеницей.     Держали  лошадей  и  коров.
     Имя  жены   Михаила  Ананьевича  неизвестно,  сохранилось  предание,  что  она  прожила  102  года.  До  конца  жизни  пряла  шерсть,  без  работы  не  могла  жить.  «Даром  хлеб  есть – грех», -  говорила  она.  Умерла  от  того,  что  упала  с  печи.
     Вырастили  они  троих  детей:  Татьяну, Матрену  и  Петра.   Татьяна  Михайловна (1872 – 1919)  моя  бабушка,  умерла  за  восемь  лет  до  моего  рождения.
     Проследим  жизнь  другого  колена  - Климовых.  Эта  ветвь  известна  с  19  века.  Яков  Дмитриевич  Климов  родился  в  1801  году.  Жила  семья  в  деревянном  доме  из  двух  комнат.  Печей  пекарных  было  две,  в  огороде  баня  с  каменкою.  Дом  выстроен  самим  на  купленном  месте.
     Держали  коров.  Покос  по  речке  Серге  повыше  деревни   Аракаево.  Имели  двоих   детей:  Афанасия  и  Ивана.  Афанасий  Яковлевич  Климов (1841 – 1923)  мой  прадедушка.  Имя  и  годы  жизни  его  жены  неизвестны.  Был  он,  рассказывают,  крепким  мужиком,  трехметровое  бревно  разрубал  вдоль  четырьмя  ударами  топора.  Отлично  плел  кузовки,  лапти.  Работал  в  заводе  конновозчиком.  Умер  от  желтухи.

ПЕРВЫЙ  УСПЕХ

     Мой  дедушка  Иван  Афанасьевич  Климов  родился  в  Михайловском  заводе  в  январе  1867  года.  В  семье,  кроме  него,  было  еще  четверо  детей:  Федор,  Степан,  Владимир  и  Елизавета.  Несмотря  на  большое  хозяйство – лошадь,  коровы,  куры,  гуси  -  семья  считалась  бедной.
     Однажды  Ваня,  возвращаясь  с  рыбалки,  на  горе  недалеко  от  дома,  увидал  компанию  господ.  На  белоснежной  скатерти,  постеленной  прямо  на  траве,  были  разложены  всевозможные  закуски:  зернистая  икра  в  маленьких  баночках,  фаршированная  рыба,  жареные  поросята,  сдобные  булки.  И  вино  в  разнообразных  пузатых  и  продолговатых  бутылках.  Здесь  же  сидели  дамы  под  шелковыми  зонтиками  от  солнца.
     В  том,  что  вот  так,  на  виду  у  всех,  без  стеснения  люди   пили  и  ели,  было  какое-то  превосходство  над  ним,  над  его  родителями,  над  всем  сословием  крестьян.  И  Ване  тоже  захотелось  такой  жизни,  чтоб  также  независимо  он  мог  на  виду  у  всех  сидеть  среди  красивых  женщин  и  есть  заморские  кушанья,  запивая  дорогими  винами.
     С  этого  времени,  что  бы  ни  делал  Ваня,  чем  бы  ни  занимался,  виденное  пиршество  не  выходило  у  него  из  головы.  Он  знал,  что  господа  были  грамотными,  а  он  даже  читать  не  умел.
     -  Тятя, - однажды  сказал  он  отцу, - хочу  учиться.  Это  понравилось  Афанасию  Яковлевичу,  но  он  предостерег:
     -  Учиться-то  нелегко, ох, нелегко.  Ну  да  ладно…Учеба,  как  и  предостерегал  отец,  давалась  Ване  с  трудом.  Советоваться  было  не  с  кем – семья  безграмотная.  Только  своей  настойчивостью  сумел  он  одолеть  науку.
     Через  четыре  года  учебы  Ваня  получил  документ  с  гербовой  печатью  об  окончании  Михайловского  двухклассного  училища.  Кроме  всего  прочего  указывалось,  что  он  имеет  льготы – освобождение  от  воинской  повинности.
     -  Теперь,  Ванюша,  ты  грамотный! – сказал  отец, - Надо  определять  тебя  на  работу.
     И  отдал  сына  учеником  к  сапожнику.  Сапожник  на  первых  порах  заставлял  натирать  смолой  дратву.  Удручал  монотонный  и  неинтересный  труд.  Больше  влекло  Ваню  туда,  где  работали  по  металлу.  Часто  с  мальчишками  бегал  он  к  кузнице,  стоявшей  на  краю  улицы.  Сложенная  из  бутовых,  грубо  обтесанных  глыб,  с  широко  распахнутыми  дверями,  она  притягивала  каждого  прохожего  своей  огненной  сущностью.
     Интересно  было  наблюдать,  как  кузнец  из  бесформенного  куска  металла  выковывал  топор  или  ухват,  а  то  почти  ювелирно  выработанную  подкову.  И  все  это  только  молотком!
     Ваня  не  выдержал  у  сапожника.  Сбежал  через  месяц.
     -  Хочу  работать  там,  где  винтики  и  шестеренки! – заявил  он  решительно  отцу.
     Афанасий   Яковлевич  и  тут  не  стал  перечить  сыну.  Он  замечал  в  мальчике  отличительную  черту:  врожденную  пытливость,  трудолюбие,  сообразительность.
     Он  купил  три  фунта  сахару,  достал  из  погреба  кусок  сала,  отсчитал  несколько  червонцев  из  денежных  сбережений.  И  пошел  на  поклон  к  управляющему  Михайловским  заводом.  Взятка  помогла,  мальчика  приняли  на  завод  учеником  слесаря.
     Михайловский  завод,  построенный  в  1808  году  Михаилом  Губиным,  катал  железо  из  заготовок (сутунок),  привозимых  на  лошадях  из  Нижних  Серег.  Завод  работал  на  воде,  поступавшей  из  большого  пруда  и  через  «ларь»  падавшей  на  лопатки  турбины.
     Пруд  был  образован  из  двух  речек:  Серги  и  Кубы.  Нагревательные  печи  работали  на  дровах,  сложенных  за  оградой  предприятия  для  просушки  в  большие  поленницы,  именуемые  почему-то  «кружками».
     В  заводе  было  семь  цехов:  два  прокатных,  отражательный,  где  плавили  чугун  для  изготовления  прокатных  валков  на  замену  изношенных.  Механический  цех,  столярный,  цех  ширпотреба  и  кузница.
     Ваню  определили  учеником  слесаря  в  цех  ширпотреба.  Обрядили   в  фартук  и  приставили  к  одному  из  рабочих.  Стал  он  присматриваться  к  тому,  что  мастерил  учитель.  Здесь  делали  резцы  для  токарных  станков,  висячие  замки  для  амбаров,  косы  и  другие  железные  вещи,  необходимые  в  хозяйстве.
     В  гулевые  дни,  когда  учитель  отдыхал,  Ваня  все  равно  приходил  в  завод,  не  отказываясь  ни  от  какой  работы.  Как-то  он  заметил,  что  знакомый  парнишка  помогал  электрикам  проводить  в  конторе  телефон.  Видя,  что  Ваня  бродит  без  дела,  тот  попросил  помочь  ему  перетаскивать  тяжелую  связку  проводов.  Рабочие,  заметив  расторопного  паренька,  показали,  как  из  путаницы  проводов  выбирать  нужные  и  протягивать  их  из  комнаты  в  комнату.
     К  концу  смены  он  уже  хорошо  знал,  как  прокладывать  провода,  подключать  их  к  телефонному  аппарату.  Через  три  дня  все  было  закончено,  и  Ваня  решил  позвонить  сам.  Он  видел,  как  это  делал  электрик.  Покрутив  ручку  магнето  для  подачи  сигнала,  он  снял  трубку  с  аппарата  и  приложил  к  уху.
     -  Чаво? – услышал  голос  парнишки,  которому  помогал  в  работе.
     -  Митька,  ты  где? – спросил  Ваня.
     -  У  счетовода.
     -  Не  бреши!  Как  это  у  счетовода,  ежели  я  тебя  тут  слышу?
     -  Так  телефон  же,  знамо,  по  проволоке  и  слышишь…
     Настолько  это  было  ново,  что  не  только  пацаны,  но  и  сами  электрики  не  могли  поверить,  что  телефон  не  жульничество,  а  реальность!..
     Шли  годы,  подрастал  Ваня,  росло  его  мастерство.  Он  уже  умел  работать  на  некоторых  станках,  участвовал  в  их  ремонте.  Неплохо  разбирался  в  электричестве.
     А  отец,  Афанасий  Яковлевич,  все  чаще  и  настойчивей  напоминал  сыну,  что  пора  жениться.  Ивану,  напротив,  казалось  еще  рано  связывать  себя  семьей.  Надо  овладеть  заводской  работой,  чтоб  жить  безбедно.  Он  ведь  помнил  наказ,  который  дал  себе  еще  мальчишкой:  «Стать  богатым».  Но  время  шло,  а  богатство  не  приходило.
     В  один  из  дней,  когда  отец  особенно  настойчиво  напомнил  сыну  о  женитьбе.  Иван  обронил:
     -  Ладно,  засылай  сватов.
     Отец,  лежавший  в  это  время  на  печи,  от  радости  скатился  на  пол,  как  молодой:  «Не  ослышался  ли?!».
     -  К  кому  же  засылать?  К  Марфутке?
     -  К  Тане  Захаровой.
     -  Господь  с  тобой! -  отмахнулся  отец, - разве  мы  пара  им?  У  них,  вон,  лавка,  своя  мельница  на  Шараме…
     -  Тогда  совсем  не  стану  жениться!
     Закручинился   Афанасий  Яковлевич.  Ивану   уже  перевалило  за  двадцать.  Как  жених,  он  был  переросток.  Отец  беспокоился,  чтоб  сын  не  истрепался  и  не  остался  бобылем.  Хотелось,  чтоб  все  было,  как  у  людей.  Покряхтел,  поразмышлял  над  блаженной  просьбой  сына:  «Ладно,  зашлю  сватов,  а  там – что  будет».
     К  удивлению  Афанасия  Яковлевича  и  всей  улицы  родители  красавицы  Тани  Захаровой  отдали  богатую  дочь  за  бедного  крестьянского  сына.  Отец  невесты  Михаил  Ананьевич  рассудил  разумно:
     -  За  работящего  и  делового  парня  отдаю  свою  дочь.
     Вторым  удивлением  поселка  был  отказ  Ивана  Климова  от  приданого.
     -  Сам  наживу!  -  ответил  он  на  удивленные  вопросы.
     Теперь  на  Иване   лежала  забота  о  жене,  надо  подыскивать  хорошую  и  надежную  работу.  В  те  годы  горнопромышленность  потряс  очередной  экономический  кризис.  Уральское  железо  упало  в  цене,  наступила  невостребованность  рабочих  рук,  значительно  упал  и  заработок.
     На  Михайловском  заводе  вследствие  избытка  рабочей  силы,  трудились  по  очереди.  Одни  работали,  другие  гуляли.  Были,  так  называемые,  «гулевые  дни»,  иногда  до  двадцати  дней  в  месяц.  Хорошей  иллюстрацией  создавшегося  положения  была  статья  в  «Екатеринбургской  неделе»  №23  за  1892  год.
     «Михайловский  завод. (Переселенческое  движение).  Наконец-то,  после  многих  лет  непосильной  борьбы  с  безработицей,  мастеровые  наши  вынуждены  были  навсегда  бросить  и  забыть  свой  исконный  горнозаводской  труд,  покинуть  свои  дедовские  насиженные  гнезда  и  добровольно   переселиться  в  далекую  Сибирь,  на  свободные  там  земли,  чтоб  заняться  новым  для  них  земледельческим  трудом.
     Благодаря  всеобщему  упадку  благосостояния  в  здешнем  заводе  они  продали  за  бесценок  дом  и  хозяйство,  стоившее  по  меньшей  мере  300-500  руб.  они  отдали  за  100  руб…»
     Ивана,  поставившего  себе  цель  самостоятельно  выйти  в  люди,  такой  порядок  на  заводе  не  устраивал.  Спустя  месяц  после  свадьбы,  перекинув  через  плечо  сапоги (подарок  тестя),  простившись  с  молодой  женой,  босым,  берег  обувь,  отправился  пешком  в  Нижние   Серги  за  тридцать  верст.
     Протопал  по  толстым  доскам  плотины,  еще  покрытых  утренней  росой,  миновал  первые  дома   Воронинской  слободы  и  по  крутому  подъему,  уходящей  вверх  проезжей  дороги,  медленно  вскарабкался  на  Сабарский  Увал.  Здесь  остановился   передохнуть  и  последний  раз  глянуть  на  родной  поселок.
     Глазам  открылась  красивая  панорама.  Слева  только  что  очистившийся  от  тумана  и,  точно  умытый,  поблескивал  под  первыми  лучами  солнца  большой  Михайловский  пруд,  с  одинокими  лодками  рыбаков.  Прямо  перед  собой,  внизу  он  видел  плотину  с  огромными  запорными  колесами,  выстроившимися   в  ряд.  Справа  от  плотины  по  деревянным  скатам  сбегала  вода  и  бурунчиками  падала  в  продолжение  Серги,  убегавшей  туда,  за  Власкину  гору.  За  плотиной  дымил  черными  железными  трубами  завод.  Хорошо  была  видна  белая  стена  кузницы,  а  рядом  с  ней – слесарка,  где  еще  неделю  назад  работал  он.
     Далее  за  заводом  начиналась  Большая  улица.  По  левую  сторону  от  нее  стоял  дом  управляющего,  утопающий  в  зелени  тополей.  Дальше  краснела  кирпичная  кладка  недостроенного  ремесленного  училища.  А  там,  чуть  наискосок,  на  другой  стороне  улицы  возводился  корпус  новой  каменной  церкви.
     Иван  мельком  окинул  весь  поселок,  расположенный  в  большой  овальной  чаше,  в  низине,  и  по  склонам  гор,  и  задержал  взгляд  на  противоположном  островке  леса,  где  было  кладбище.  Там  в  деревянной  часовенке  совсем  недавно  он  обвенчался  с  Таней  Захаровой.
     Он  улыбнулся  каким-то  своим  мыслям,  поправил  на  плече  сапоги  и  зашагал  дальше.  Не  мог  он  подумать,  что  через  какие-то  пять-шесть  лет,  в  каждый  его  приезд  в  Михайловск  на  этом  самом  месте  именитые  граждане  поселка  будут  встречать  его  хлебом- солью,  как  дорогого  и  уважаемого  гостя.

ПОПЫТКА  КРЕПКО  ВСТАТЬ  НА  НОГИ

     Нижними  Сергами,  как  и  Михайловским  заводом,  в  те  годы  владели  частные  арендаторы,  объединившиеся  в   «Товарищество   Сергинско-Уфалейских  горных  заводов».  Нижне – Сергинский     завод    имел  две  мартеновские  печи,  прокатный  цех.  Он  выпускал  листовое  железо,  кровельный  и  котельный  лист.  Поселок  по  площади  был  немного  больше  Михайловска,  но  по  населению  превосходил  почти  в  два  раза.
     Где  остановился  Иван,  мой  дед,  и  как  устраивался  на  работу,  неизвестно.  Знаю  только,  что  он  принимал  участие  в  прокладке  телефонной  линии  от  Нижних  Серег  к  Михайловску.
     В  бригаде,  где  работал  Иван,  руководил  подвеской  проводов  бригадир,  не  очень  разбиравшийся  в  технике,  но  исполнительный.  От  подчиненных  он  требовал   неукоснительно  выполнять  инструкцию.
     -  Проволоку   натягивайте  не  шибко,  чтоб  был  провис, - требовал  он.
     -  Зачем? -  допытывался  дотошный  и  любознательный  Климов.
     -  Этак  надобно,  начальство  сказывало.
     В  работе  был  Иван  аккуратен,  любил,  чтоб  результат  его  труда  радовал  людей.  Поэтому  натягивал  проволоку,  как  струна,  «Чтоб  баще  было».  И  то  ли  бригадир  с  земли  не  очень  различал,  как  натянут  провод,  то  ли  попустился  спорить  с  настырным  рабочим,  только  некоторые  участки  между  столбами  были  выполнены  с  нарушением  инструкций.
     Целое  лето  проработал  Климов  на  прокладке  телефонной  линии.  Платили  хорошо,  и  всегда  была  работа.  Жил  безбедно,  но  не  богато.
     В  конце  августа  в  Нижне-Сергинском  поселке  появился  мужичок,  разъезжавший  по  улицам  на  тройке  с  бубенцами  и  угощающий  всех  в  трактире  водкой.   Говорили,  что  он  вернулся  с  золотых  приисков,  там  ему  крупно  повезло.
     «Вот  где  богатство, - думал  Иван,  - мне  бы  этакие  деньги,  я  бы  не  так  ими  распорядился.  Часть  оставил  бы  на  хозяйство,  часть  откладывал  в  банк».
     Он  никому  не  говорил  о  своей  мечте.  Внимательно  прислушивался  к  разговорам,  где  часто  звучали  незнакомые  слова:  прииск,  россыпи,  промывка.  Назывались  места:  Березовск,  Сысерть,  Пышма,  но  чаще  упоминалось  село  Аятское.  Там,  сказывали,  золото  прямо  по  улицам  рассыпано.  Не  ленись,  подбирай!
     Проводку  телефонного  провода  закончили  в  конце  осени.  Иван  взял  расчет  и  уехал  в  Михайловск.  Дома  молодой  жене  объявил:  «Едем  на  золотые  прииски».
     Двинулись  в  путь  зимой.  Почему  зимой,  остается  загадкой.  Может,  решили,  что  санный  путь  лучше. Или  Иван  загадал  с  Нового  года  начать  новую  жизнь.  Так  или  иначе,  но  проездной  билет  он  получил  в  конце  декабря.
     Этот  билет  сохранился  у  меня  в  архиве,  там  записано:  «Предъявитель  сего  Пермской  губернии  Красноуфимского  уезда  Михайловской  волости,  крестьянин  Иван  Афанасьевич  Климов  отпущен  от  Михайловского  волостного  правления  для  жительства  в  разных  губерниях…»
     Здесь  же,  в  билете,  указывалось:  23  года,  рост  2  аршина  9  вершков (1  метр,  82  см),  волосы,  брови – русые,  глаза – серые,  нос,  рот – обыкновенные,  подбородок,  лицо -   чистые,  особых  примет  не  имеет.  При  нем  следует  жена  Татьяна  Михайловна,  17  лет.
     В  санной  кошёвке,  укрытые  пологом  по  уши,  супруги  катили  по  накатанной  дороге  среди  пихтового  леса,  запорошенного  белым,  искрящимся  снегом.   Накануне  отъезда  старший  заводской  телефонист  попросил  Ивана  узнать  в  Нижних  Сергах,  почему  прервалась  телефонная  связь.  Климов  заверил,  что  поручение  выполнит.
     И  сейчас,  двигаясь  вдоль  столбов,  на  которые  еще  недавно  поднимался  с  помощью  ножных  когтей,  к  своему  удивлению  заметил,  что  почти  все,  провислые   летом  провода,  сейчас  натянулись.
     На  спуске  с  горы  в  лог  вдруг  крикнул  возчику:  «Стой!»  Кучер  натянул  вожжи.  Иван  откинул  полог  и  выбрался  из  саней  на  дорогу.  Шагнув  в  сторону  столбов,  провалился  в  снег  по  пояс.
     Между  двух  столбов  проволока  оборвалась.  Концы  ее  зарылись  в  сугроб.  Это  были  последние  столбы,  перед  завершением  работ,  между  которых  натягивал  провод  Иван.
     «Придется  слать  депешу  в  Михайловск  со  встречным  путником»,  -  подумал  Иван,  забираясь  обратно  в  кошёвку.  Отъехав  от  злополучного  места  с  полверсты,  снова  обнаружил  порыв.  И  опять  на  столбах,  где  трудился  он!   Отвернулся  Иван.  Стал  смотреть  в  другую  сторону,  чтоб  не  видеть  следующих  обрывов,  в  чем  он  был  вполне  уверен.  Это  было  наказание  за  его  строптивость.  Первый  горький  опыт,  который  он  запомнил  на  всю  жизнь.  Позднее  узнал  у  практиков,  что  металл  при  холоде  сжимается.
     По  приезде  в  Нижние  Серги,  пока  на  постоялом  дворе  меняли  лошадей,  Иван  сходил  в  контору  и  сообщил  начальнику  телефонной  станции  о  порывах  проводов  и,  подумав,  добавил:
     -  Расходы  за  восстановление  линии  запишите  на  мой  счет.
     -  Что  вы,  Иван  Афанасьевич!  У  нас  есть  средства  на  ремонт.
     -  Я  виновник,  я  и  ответчик.
     Начальник  пожал  плечами:
     -  Как  вам  будет  угодно.
     -  Не  мне,  а  моей  совести  так  угодно!

НА  НОВОМ  МЕСТЕ

     Аятское  село  поразило  Ивана  своей  убогостью.  Наслушавшись  рассказов  об  удачах  на  золотых  приисках,  он  ожидал  увидеть  богатое  поселение  с  зажиточным  народом.  Оказалась – почти  нищета.  Почва  каменистая,  урожаи  хлеба  незавидные  и,  чтоб  не  помереть  с  голоду,  крестьяне  трудились  на  казенных  золотых  промыслах.
     Впору  бежать  от  этой  убогости  прочь.  Но  жена  на  сносях,  пришлось  временно  осесть  и  зарабатывать  на  кусок  хлеба.
     За  год  жизни  в  селе   Иван  перепробовал  многие  работы.  От  природы  сильный  и  выносливый,  он  вынимал  с  помощью  ворота   золотоносный  песок  из  дудки  и  подвозил  его  на  тачке  к  промывке.  Качал  воду  ручным  насосом,  работал  на  промывке  у  вашгерда.
     В  праздничные  дни,  особенно  на  десятую  пятницу  по  Пасхе,  они  с  женой  ездили   в  соседнее   Коневское  село  на  ярмарку.   «Вот  это  жизнь!» - думал  Иван,  осматривая  окрестности  села.  По  площади  не  более  Аятского  и,  вроде  бы,  домов  не  больше,  но  каких!  Все  под  железными  крышами,  опалубленные,  с  новыми  тесовыми  воротами.  И  народ  все  крепыши,  хорошо  одетые.  Да  и  как  им  не  быть  зажиточными – по  золоту  ходят.  Разработка  золотых  жил  производилась  прямо  на  улицах,  у  иных  даже  во  дворах -  бери,  не  хочу.
     И  стал  Иван  подумывать  о  переезде  в  Конево.   К  этому  еще  подталкивало  здоровье  первенца – сына,  подхватившего  оспу.  Думалось,  что  в  богатом  селе  можно  хорошего  доктора  нанять.
     Летом  1892  года  переезд  состоялся.  В  Конево,  кроме  рассыпного  золота,   имелось  самородное,  вкрапленное  в  кварц.  Для  размельчения   кварца  применяли  паровые  бегуны.   На  обслуживание  их  и  нанялся  мой  будущий  дед  Иван .
     Здесь  ему  несказанно  повезло.  На  прииск  поступили  новые  зарубежные  донки (насосы  для  откачивания  воды ).  До  сих  пор  из  золотоносных  колодцев  воду  откачивали  вручную,  а  новые  донки  работали  от  электричества.
     В  течение  нескольких  дней  бились  инженеры   над  заморскими  механизмами,  но  пустить  их  так  и  не  смогли.   Иван  Климов,  имевший  уже  некоторое  представление  о  работе  с  электричеством,  молча  наблюдал  за  бесплодными  стараниями   дипломированных  специалистов  и  что-то  смекнул.  Пришел  к  управляющему  приисками,  предложил  свои  услуги.
     -  Что  ты,  Климов?  -  удивился   управляющий,  инженеры  не  могут  ничего  сделать,  где  тебе?
     -  А  я  пущу  донки!
     Управляющий  усмехнулся,  но  разрешил  рядовому  слесарю  попробовать  приложить  свое  умение.  Вскоре  донки  заработали!  (Всего-навсего  Иван  изменил  полюсность  контактов).
     -  Ну,  Климов,  благодарю  тебя.  Дам  указание  выдать  тебе   месячный  оклад.
     -  Ваше  превосходительство,  у  вас  целый  месяц  работали  три  инженера  и  ничего  не  смогли  сделать.  Я  один  наладил  насосы.   Так  что  мне  положено  три  оклада.
     -  Однако,  Климов,  ты  далеко  пойдешь!  -  расхохотался  управляющий  и  велел  выплатить  тройную  сумму.
     Такие  насосы  появились  и  на  соседних  приисках,  и  там  с  ними  была  заминка.  Прослышав,  что  в  Конево  объявился  мастер  по  насосам,  поехали  к  нему  за  советом.  Но  Иван  Афанасьевич  поставил  условие:
     -  Присылайте  за  мной  тройку  лошадей,  а  за  наладку  плата  200  рублей  серебром.
     Многих  это  шокировало,  не  все  соглашались  на  грабительские  условия  молодого  рабочего.   Но  некоторые   выполняли  причуды  Ивана,  и  в  короткий  срок  он  из  прилично  зарабатывающего  слесаря  превратился  в  состоятельного,  всеми  уважаемого  человека.
     Далее  судьба  забросила  Ивана  Афанасьевича  с  супругой  в  Невьянск,  где  он  устроился  работать  не  слесарем,  а  сотрудником  заводоуправления.   Безбедная  жизнь  налаживалась,  а  вот  рождавшиеся  дети  долго  не  задерживались  на  белом  свете.
     Сын – первенец,  родившийся  еще  в  Аяти,  и  нареченный  Василием,  прожил  немногим  более  года  и  скончался  от  оспы.  Две  девочки –погодки  Шурочка  и  Манечка  умерли  от  скарлатины.  Наконец,  бог  смилостивился  и  подарил  супругам  в  1894  году  сына,  которого  назвали  Анатолием.  Через   два  года  родилась  дочь  Клавдия.
     В  Невьянске  Иван  Афанасьевич  сошелся  со  многими  видными  людьми  города.  Одним  из  них  был  инженер   Александр  Степанович   Левитский,  управляющим  заводом.  В  скором  времени  его  назначили  горным  начальником   Гороблагодатского  округа.  Он  пригласил  Ивана  Климова  в  качестве  мастера  механических   мастерских  на   гору  Благодать.

ВЕРШИНА  БЛАГОПОЛУЧИЯ

     В  начале   20  века  семья  Климовых  переехала  на  новое  место  жительства.  К  описываемому  времени  горы    Благодати,  как  таковой,  уже  не  было,  осталось  только  название.  За  время  эксплуатации  гору  давным-давно  срыли  и  углубились   в  землю,  образовав,  так  называемые,  выработки,  которые  обозначались  номерами.  Возле  выработки  №9  стоял  большой  одноэтажный  деревянный  дом.  Дом  был  казенный  и  рассчитан  на  две  семьи,  с  отдельными  парадными  входами.  В  нем  и  поселились  Климовы.   Вторую  половину  дома  занимала  семья  из  восьми  человек  штейгера  Ивана   Семеновича   Хмельного.
     Каждая  половина  дома  состояла  из  пяти  комнат:  прихожая,  кухня,  маленькая  комната,  столовая,  гостиная,  спальня.  При  доме  была  большая  усадьба – огород,  конюшня,  баня.  В  огороде  сажали  картошку,  огурцы,  морковь,  свеклу,  брюкву.
     Работы  у  Ивана  Афанасьевича  было  много.  Вставал  он  рано,  с  рассветом  и  шел  в  ту  выработку,  где  накануне  починяли   какой-нибудь   механизм.  Тщательно  проверял,  проделанную  работу,  определял,  что  еще  требуется  сделать.   Возвращался  домой  пить  кофе.  Затем,  уходил  на  работу,  где  часто  задерживался  до  позднего  вечера,  но  на  обед  в  двенадцать  часов  приходил   аккуратно.  Всегда  соблюдал  режим  дня.
     Татьяна  Михайловна  вела  все  хозяйство:  ухаживала  за  скотиной,  работала  в  огороде,  растила  детей.  В  декабре 1902  года   родилась  еще  одна  дочь  Анна,  которую  в  семье  стали  любовно  называть  Нюцей,  она  была  очень  прехорошенькая.
     На  следующий  год  в  августе  1903  года  родилась  дочь  Соня.  Но  время  рождения  третьей  дочери  омрачилось   последними  днями  жизни  сына.  Толя  уже  учился  в  школе,  когда  у  него  развился  костный  туберкулез.  Чтоб  спасти  мальчика,  врачи  советовали  отнять  ногу.  Толя  сказал  отцу:  «Я  не  хочу  жить  калекой».   Иван  Афанасьевич  хоть  страдал  безмерно,  видя  гибель  любимого  сына,  перечить  ему  не  стал.  Умер  Толя  в  возрасте  11  лет.   Семья  тяжело  переживала  смерть  сына,  и  только  время  постепенно  залечило  душевные  раны.
     Жизнь  продолжалась.  Подросли  дочери  и  одна  за  другой  начали  учиться  в  гимназии.  Иван  Афанасьевич  всегда  состоял  в  родительском  комитете.  Однажды  он  спросил  у  начальницы:
    - Которая  из  моих  дочерей  лучше  учится?
     -  Сусанна.
     -  Да  ведь  у  Клавдии  лучше  отметки.
     -  Сусанна  работает,  учит  уроки,  а  Клавдия  этого  не  делает – просто  у  нее  прекрасная  память.
     В  семье  Клавдия  пользовалась  особой  привилегией .  Родители  не  заставляли  ее  ничего  делать,  во  всем  потакали  ей.  А  Соня  и  Аня  помогали  по  хозяйству,  хотя  в  доме  была  работница.  Еще  был  конюх,  он  же  дворник  и  истопник.  Перед  праздниками,  когда  проводилась  большая  уборка   и  стирка,  приходила  из  поселка  помогать  крестьянка  Григорьевна.  В  такие  дни  Клавдия  работала  вместе  со  всеми,  но  только  протиркой  абажуров.
     Часто  вечерами  собиралась  вся  семья,  приходила  и  домработница.  Глава  семьи  читал  вслух  газеты,  остальные  слушали  и  занимались  рукоделием.  Иногда  пели  хором  или  слушали  граммофон.  Посещали  всей  семьей  клубный  театр  в  Кушве.  Театр  возглавлял  опальный  граф  Александр  Николаевич  Толстой.  Ставили  «Власть  тьмы»,  «Грозу»,  «Бедность  не  порок»,  «На  дне».
     В  Рождество  и  на  Пасху   Хмельнов  привозил  в  дом священника  для  проведения  службы.   Татьяна  Михайловна  была  очень  набожна  и  принимала  участие  в  богослужении.   А  Иван  Афанасьевич  в  это  время  сидел  в  столовой  возле  накрытого  стола.   Когда  служба  заканчивалась,  он  приглашал  священника  за  стол.
     -  Монасие  сие  приемлют, - говорил  священник,  перекрещивая  лоб  и   усаживаясь  за  трапезу.  Поздно  ночью  пьяного  батюшку  увозили  на  лошади  домой.
     Иван  Афанасьевич  не  признавал  церкви  и  попов.  Их  он  называл  длинногривыми,  любил  с  ними  спорить.  Говорил  им,  что  они  продажные.
     -  Богач-торгаш  поставит  свечу  за  рубль,  вы  молитесь  за  него,  а  вон  далеко  в  углу  стоит  нищий,  у  него  нет  денег  и  на  копеечную  свечу,  но  он  честный  человек,  так  его  в  ад,  а  за  рублевую  свечу – в  рай.
     Креста  он  не  носил,  но  бога  признавал,  как  неразгаданную  силу  природы.
     На  Благодати,  кроме  магнитного  железняка,  были  еще  валунчатые  руды,  они  требовали  особой  обработки – промывки.  На  руднике  существовала   рудопромывальная   фабрика,  но  старая,  разрушающаяся.  В  1912  году  была  построена  новая.   Иван  Афанасьевич  принимал  самое  деятельное  участие  в  монтаже  оборудования,  много  вносил  новшеств.  Когда  работа  была  закончена  и  фабрику  пустили  в  действие,  Ивану  Афанасьевичу  дали  премию  в  размере  500  рублей.  Однако  в  тот  торжественный  день  он  домой  пришел  расстроенный  и  пожаловался  жене:
     -  Инженерам  почести,  а  мне  вот  только  деньги.
     Позднее,  когда   к  ним   привезли  экскаваторы   «Марион»  в  разобранном  виде,  рабочие  собирали  его  под  руководством  горных  инженеров  при  непременном  участии  Климова.
     Иван  Афанасьевич  богатства  добился,  но  это  богатство  для  него  обернулось  и  худой  стороной – выпивкой.   Раза  два  в  году  у  него  случались  запои,  длившиеся  две-три  недели.  Это  мешало  ему  в  продвижении  по  службе.
     При  своей  энергии,  трудолюбии  и  сообразительности  он  мог  бы  подняться  выше.   Но  и  в  этой  должности,  какую  занимал,  пользовался  почетом  и  уважением.  Избирался  на  несколько  сроков  присяжным  заседателем  в  Верхотурский  суд.   Дружил  со  многими  известными   деятелями.  Так  он  был  в  приятельских  отношениях  с  управляющим  Златоустовского  завода   В.Ф.  Фидлером,  впоследствии  первым  главным  инженером   Уралмашиностроя.
     Пора  жизни  на  Благодати  была  самой  деятельной  и  денежной.  В  полном  смысле  «Благодатной».  Но  в  начале   1917  года   Иван  Афанасьевич  рассорился  с  новым  начальством,  уволился  и  уехал  в  Михайловск.
     Вместо  него  механиком  мастерских  остался  его  брат  Владимир   Афанасьевич,  большевик.  С  ним  пока  остались  дочери   Ивана  Афанасьевича.   Сусанна  заканчивала  пятый  класс  гимназии,  а  Клавдия  и  Анна   работали  в  бухгалтерии  рудника.
     Владимир  Афанасьевич  Климов (1882 – 1919 )  в  1910  году  в  Самаре  за  революционную   деятельность  был  арестован.   Ему  грозила  каторга,  но  Иван  Афанасьевич  сумел  его  спасти.   Он  доказал  суду,  что  брат  будто  бы  психически  нездоровый,  так  как  мать  родила  его,  когда  ей  было   40  лет,  в  то  время  это  считалось   ненормальным.   В  1913  году  Владимир  ушел  а  армию  и  вернулся  в  1916  году  Георгиевским  кавалером.
     На  Благодати  Владимир   Афанасьевич  выступал  на  всех  митингах.
     -  Большевик – это  человек,  который   живет  не  для  себя,  а  для  других, -  говорил  он  своей  племяннице  Сусанне.
     В  эти  годы  Владимир  был  уже  женат  на  Сухоруковой  Зое   Андреевне,  у  них  было  две  дочери  Вера  и  Фаина.
     Зоя   ругала  мужа:
     -  Вот  рабочим  всем  ты  делаешь  хорошо,  а  нам?
     -  Зоинька,  наша  очередь  последняя.
     Днем  Владимир  работал,  а  ночами  сидел,  писал,  занимался   самообразованием.  Когда  пришел  Колчак,  он  с  семьей  эвакуировался  в  Сибирь  и  там   в  1919  году  умер  от  сыпного  тифа  в  возрасте  37  лет.

КРАХ

     Ивану  Афанасьевичу,  вернувшемуся  в  Михайловский  завод  под  родительский  кров,  надо  было  начинать  новую  жизнь.  К  этому  времени  он  накопил  тридцать  семь  тысяч  рублей.  Сумма  по  тем  временам  немалая!   Первым  делом  мечтал  он  купить  в  поселке  хороший  дом,  а  на  пруду,  возле  деревни  Аракаево   построить  дачу  и  обзавестись  моторкой.  Потом  всей  семьей  отправиться  в  длительное  путешествие  по  Каме,  побывать  в  Москве  и  Петрограде.
     Он  ходил  по  поселку,  присматривался  и  приценивался  к  хорошим  домам.  Хотел  купить  каменный  дом   купца  Судакова   на  Большой  улице.  Но  не  купил,  что-то  его  остановило. ( Хорошо  сделал,  что  не  купил. Этот  дом  вскоре  у  хозяина  отобрала  новая  власть ).
     Купил  двухэтажный  деревянный,  рубленый  дом  по  улице  Банной  (ныне  улица  Рабочая )  за  три  тысячи  рублей.. Примечательно,  что   купчая  на  приобретение  дома  была  составлена  20  октября  1917  года,  то  есть  за  пять  дней  до  Октябрьского  переворота .
     В  Михайловск,  во  вновь  приобретенный  дом  с  горы  Благодати,  в  отдельном  железнодорожном  вагоне   была  перевезена  вся  мебель,  продукты,  даже  корова.  Иван  Афанасьевич  с  Татьяной  Михайловной  начали  настраивать  жизнь  на  новом  месте.  Казалось,  что  ничего  не  должно  помешать:  в  банке  лежали  привычные  сбережения,  были  продукты,  кой-какая  скотина,  но…
     Иван  Афанасьевич  не  раз  битый  жизнью,  был  осторожен  и  поэтому,  переведя  деньги  в  Михайловский  банк,  спрашивал  председателя  банка:
     -  Не  перевести  ли  деньги  в  недвижимость,  время  больно  неспокойное?
     -  Что  вы,  Иван  Афанасьевич,!  Мои  сбережения  тоже  положены  в  банк,  и  я  не  беспокоюсь.
     27  декабря   1917  года   ВЦИК  принял  декрет  о  национализации  банков.   Тридцать  семь  тысяч  рублей,  накопленных  Климовым  за  годы  работы,  исчезли.  В  один  момент  семья  из  состоятельных  людей  превратилась  в  нищих .
     Летом  1918  года  началась  гражданская  война,  страдания  принял  уже  весь  народ.   Деньги  обесценились,  и  основной  твердой  валютой  стал  товар.  В  обмен  на  продукты  пошли  вещи,  предметы  обихода.   Иван  Афанасьевич,  вспомнив   былое  ремесло,  стал  слесарить.  А  слесарь  он  был  отменный!   Делал  сверла,  винторезные  доски,  замки,  ведра,  напильники,  даже  пистолеты,  все  обменивал  на  продукты.  Вернулись  с  Благодати   дочери,  стали  помогать  матери  по  хозяйству.
     Татьяна  Михайловна  была  среднего  роста,  стройная,  лицо  овальное,  лоб  высокий,  нос  прямой,  волосы  черные,  густые.  По  характеру   добрая,  однако,  бывала  злая,  вспыльчивая.  Некоторые  черты  характера   унаследовала  старшая  дочь – Клавдия,  она  отличалась   необузданной   капризностью.
     Хорошим  подспорьем  в  питании  была  рыбалка.   Иван  Афанасьевич,  умевший  с  детства  плести  сети,  из  прочных  ниток  сделал  три  десятка  морд  и  по  весне  устанавливал  их  на  пруду,  во  время  нереста  рыбы.   Улов  был  таков,  что  рыбой  он  заполнял  лодку  до  краев.   Зимой  сушеная  рыба  была  хорошим  кормом  для  кур.
     Мука,  запасенная  еще  в  дореволюционные  годы,  пока  была.  Она  хранилась  в  сенях   первого  этажа,  в  большом  деревянном  ларе.   Муку  расходовали  бережно,  чтоб  растянуть  надолго.   Однажды  хозяйка  дома  открыла  ларь,  и  на  нее  пахнуло   прогорклостью -  мука  испортилась!  Это  был  удар,  у  Татьяны  Михайловны  случился  инсульт.   Через  несколько  дней  25  июля   1919  года  она  скончалась.  Семья  осиротела.
     Как  Иван  Афанасьевич  ни  любил  свою  жену,  как  ни  горевал,  надо  было  вводить  в  дом  женщину,  чтоб  воспитать,  как  положено,  троих  дочерей.   Его  сестра  Елизавета  сосватала  невесту  и  через  сорок  дней   после  смерти  Татьяны  Михайловны   Иван  Афанасьевич  посватался  к  вдове   Петровой  Марии  Михайловне  (1891 - 1968 ).
     Мария  Михайловна  знала,  что  Климов  выпивает,  а  она  по  этой  причине  намучилась  с  первым  мужем,  поэтому  новому  жениху  отказала.
Но  Климов  был  человеком  настойчивым.  Он  не  отступил  от  своего  намерения.  Главным  козырем,  который  сломил  неуступчивость  молодой  вдовушки,  были  обещания  жениха:
     -  Я  поставлю  на  ноги  вашего  сына,  выучу  и  выведу  в  люди.
     Каждая  мать  желает  своему  ребенку  счастья.   А  Мария  Михайловна,  бедная  швея,  конечно  же  с  благодарностью  ухватилась  за  руку  помощи,  которую  ей  протягивал  состоятельный  покровитель.  Ради  сына  она  согласилась  выйти  за  пьющего  человека  и  войти  в  большую   незнакомую  семью.  ( Климов  сдержал  свое  слово.  Сын  моей  бабушки,  а  мой  отец   Михаил  Гаврилович  Петров  уходил  на  пенсию  в  1968  году  с  должности  инженера-конструктора  первой  категории   Уралмашзавода ).

НОВЫЕ  ЛИЦА

     Мария  Михайловна  Петрова,  в  девичестве   Коровина,  была  дочерью  Михаила  Васильевича  Коровина ( 1849 – 1902 )  и  Анны  Ивановны  Коровиной,  в  девичестве  Пименовой  ( 1859 – 1945 ).
     Отец,  Михаил  Васильевич,  сначала  был  купцом,  потом  занялся  починкой  гармоний.  Умер  он  от туберкулеза,  пьяный  уснул  в  снегу  и  застудил  легкие.  Человек  был  добрый.  А  жена,  Анна  Ивановна,  напротив,  была  жестока.
     Мария  Михайловна,  моя  бабушка,  за  два  месяца  до своей  кончины   поведала  историю  своей  жизни,  я  привожу  ее  здесь  с  некоторыми  сокращениями:
     -  У  нас  папа  пил,  бросал  семью,  уезжал,  возвращался.  Нас,  детей,  было  четверо: Я,  Глаша,  Федор,  Георгий.  Мама  занималась  шитьем.  Сыновья  пошли  учиться.  Мне  исполнилось  шесть  лет.   Маме  было  трудно.  Я  стала  заготавливать  дрова.  У  нас  строили  барки,  много  было  всякого  отброса (щепы),  я  собирала  ее.   Так  продолжалось  полтора  года.  А  тут  поспевали  в  лесу  ягоды.  Мама  со  знакомыми  отправляла  меня  в  лес.  И  по  черемуху,  и  по  малину,  и  по  смородину.  Опять  заработок.
     -  Нечего  даром  хлеб  есть, - говорила  мама, - надо  зарабатывать  его.
     Вот  я  и  зарабатывала.  Когда  подросла,  отдали  меня  в  семью  судебного  следователя  горничной.  Жила  я  с  прислугой . Мне  надо  было  прибирать  в  комнатах.  Прожила  там  месяца  два  или  три.  Получила  за  это  деньгами  и  отрез  материи  на  платье.  Потом  отправили  меня  учиться.  Было  мне  трудно,  потому  что  у  нас  имелось  много  мелкой   скотины.  Все  это  было  мне  нагрузкой.   Я  закончила  три  класса,  дальше  мне  мама  не  дала  учиться.  Послала  снова  в  богатый  дом  прислугой.
     Мы  жили  в  Михайловском  заводе  на  Большой  улице  рядом  с  домом  Тепикина.  Жили  на  квартире (снимали  четыре  комнаты ).  Напротив,  через   улицу,  была  почта.  Из  ее  окон  хорошо  было  видно,  что  делалось  у  нас  в  доме.  Петров  всегда  поглядывал,  как  я  накрывала  на  стол,  как  убирала  посуду.
     Как-то  пришла  я  на  почту,  он  мне  улыбнулся  и  говорит:
     -  Какая  кудряшка.
     Я  приняла  это  за  насмешку.  Одевалась  я  тогда  хорошо.   Модные  платья,  стянутые  в  талии  поясом,  на  голове  шляпа  с  пером,  в  руках  зонтик  от  солнца.
     Однажды  мы  с  мамой  шли  по  улице  и  увидали,  что   в  здание  почты  вошли  китайцы  с  товаром.  Мы – за  ними.. И  тотчас  вошел  Гаврил  Дмитриевич,  чтоб  поглядеть  на  меня.   Мама  выбрала  голубое  покрывало,  но,  порывшись  в  кошельке,  не  смогла   набрать  нужную  сумму.  Петров  тотчас  предложил  деньги.
     На  другой  день  мама  стала  посылать  меня  отнести  деньги  Петрову.  Я  упиралась,  ссылаясь  на  его  приставания.  Но  мама  стояла  на  своем.  Пришлось  подчиниться.
     В  доме  моей  подруги   Гаврил  Петров   организовал  вечеринку  и  пригласил  моего  брата   Георгия,  который  играл  на  гармошке.  И  просил,  чтоб  он  пришел  с  сестрой.  Мама  меня  не  отпускала:
     -  Какая  тебе  вечеринка!
     Но  Георгий  уговорил  маму,  сказав,  что  сестра  будет  под  его  присмотром.
     Я  умела  танцевать  всё:  вальс,  польку,  венгерку.  И  много  танцевала.  А  Петров  совсем  не  умел.   Потом  он  преподнес  мне  коробку  шоколадных  конфет.   Я  отказалась, но  Георгий  положил  коробку  себе  в  карман.
   Поздно  ночью   Петров  пошел  нас  провожать,  и  взял  меня  под  руку.  Он  высокий,  я  маленькая.  Идти  с  ним  неудобно,  но  и  отказаться  нехорошо.  Голос  у  него  был  женский,  от  этого  он  был  мне  еще  больше  неприятен.
     Петров  сделал  мне  предложение,  и  Георгий  просил   меня  сказать:  «Да».  Я  и  сказала,  не  ожидая,  что  речь  идет  о  замужестве.  На  другой  день  мама  говорит:
     -  Надо  делать  приданое.
     Я  в  слезы.  На  что  мать  ответила:
     -  Я  тебя  не  за  лапотника   отдаю,  а  за  почтового   начальника.
     (  Гаврил  Дмитриевич  Петров  был  коллежским  регистратором)).
     На  следующий  день  приехали  сватать:  Петров  и  его  начальник  с  женой.   Зажгли  лампаду  и  молились  с  Петровым.   Я  держала  тарелку  с  платком – подарок  жениху.   Он  взял  платок,  положил  деньги.
     Я  стала  плакать,  что  выходить  за  него  не  хочу,  он  мне  не  нравится.  Жена  начальника  говорила,  что  он  хороший  человек,  вы  привыкните  и  будете  хорошо  жить. Соседи  подбрасывали  мне  записки  о  том,  что  Петров  гуляет  с  другой  женщиной,  пьет.   Мама  рвала  записки.  Я  от  жениха  пряталась  под  кровать.  Он  приходил,  спрашивал:
     -  Где  Маня?
     Меня  искали,  находили.  Мама  шлепала  меня  и  садила  рядом  с  женихом.   Я  ему  тихонько  говорила:
     -  Ты  не  ходи  ко  мне,  ты  мне  не  нравишься.
     А  он  отвечал:
     -  Буду  ходить,  я  тебя  люблю.
     На  другой  день  он  пришел,  а  я  забралась  на  печь,  зарылась  в  шубы  и  молчу.   Снова  поиски.   Мама  взяла  ухват  и  давай  на  печи  шабарить.  Вытащила  меня,  надрала.  Я  в  слезы.  Стала  упрашивать  маму,  чтоб  она  не  отдавала  меня.  Та  в  ответ:
     -  Что  я  всю  жизнь  кормить  тебя  буду?
     Жених  выжидал  два  месяца,  когда  придет  бумага  из  епархии  на  разрешение  венчания.  По  закону  венчали  с  17  лет,  а  мне  было  15  лет  с  половиной.
     А  любил  меня  другой  человек.   Работал  он  самоварником.  Он  ждал,  когда  у  меня  подойдут  года,  чтоб  сделать  предложение.  Узнав,  что  меня  сватает  Петров,  заволновался.  Послал  свою  мать.  Та  стала  уговаривать  мою  маму  не  выдавать  меня  за  Петрова,  её  сын  Николай  давно  любит  Маню.
     -  Да  как,  же,  матушка,  мы  весь  материал  порезали  на  венчальную  одежду  жениху.
     -  Мы  за  все  заплатим,  - отвечала  мать  Николая.
     -  Нет  и  нет!  -  отвечала  моя  мама.
     Потом  сам  Николай  приходил,  умолял,  предлагал  деньги,  но  получил  отказ.  Тогда  Николай  решил  убить  Петрова!  Однажды,  когда  тот  шел  ко  мне,  Николай  выстрелил  в  него,  но  не  попал.  Петров  прибежал  бледный,  как  полотно.  Был  у  него  такой  вид,  что  стал  мне  еще  противней,  и  я  подумала:  «Почему  тебя  не  убили?».
     Потом,  когда  мы  с  Петровым  сидели  у  окна,  Николай  запустил  камень,  намереваясь  попасть  в  голову  моему  жениху.  Окно  разбил,  но  Петрову  вреда  не  причинил.  Георгий  догадался  чьих  рук  дело,  и  к  вечеру  Николай  поставил  новую  раму.
     Перед  самым  венчанием  любовница,  брошенная  Петровым,  подкупила  какую-то  женщину.  Подойдя  с  бутылкой  кислоты,  та  хотела  плеснуть  мне  в  глаза,  да  запнулась  и  упала.  Ее  схватили.
     После  венчания  прямо  из  церкви  мы  уехали  на  квартиру.  Две  комнаты  и  кухня.
     Вначале  жили  неплохо.  Потом  муж  стал  ходить  к  своей  любовнице.  Муж  у  нее  глухонемой.   Сама  она  страшная:  черная,  рябая.  Гаврил  раньше  жил  у  них  на  квартире.   Вскоре  мой  муж  уехал  в  командировку.   Когда  вернулся,  я  его  спросила:
     -  Как  съездил?
     -  Хорошо.  Порушка  со  мной  ездила.
     -  Зачем  ты  взял  ее?
     -  Сама  поехала.  Жил  с  ней  в  гостинице.
     -  Зачем  говоришь  мне  об  этом?
     -  Я  тебя  люблю  и  ее  люблю.
     Потом  любовница  решила  моего  мужа  куда-то  увезти.   Я  узнала  об  этом  и  сказала:
     -  Если  хочешь,  поезжай.
     Но  в  это  время  заболела  его  мать,  и  мы  уехали  в  Кунгур  на  его  родину.   Там  я  ухаживала  за  его  матерью,  умиравшей  от  водянки.   Ходила  за  скотиной.   Когда  мать  умерла,  муж  был  в  командировке.  Я  закрыла  квартиру  и  в  12  часов  ночи  побежала  искать  кого-нибудь.  Нашла  женщину,  привела  домой,  и  та  помогла  мне.   Нашли  катафалк,  мужиков  копать  могилу.   Когда  похоронили,  приехал  Гаврил,  пьяный.
     Муж  не  захотел  работать  в  городе  и  перевелся  на  станцию   железнодорожным  чиновником.   Нам  сразу  дали  квартиру.  Пить  он  не  прекращал.  Получит  получку  и  пропьет.   Узнал  начальник.  Когда  получка,  он  вызвал  меня  в  контору.  Я  получила  деньги,  а  Гаврил расписался  и  пошел  за  мной  следом.  Не  успели  войти  в  квартиру – там  толпа  кредиторов.   Потребовали  расчет  за  пиво,  за  водку,  за  извозчика,  за  селедку.  Все  раздала.  Остались  гроши.
     Я  стала  в  ванной  купать  ребенка.  Он  подошел,  ударил  меня  по  лицу,  кровь  побежала  в  ванну.   Отыскал  деньги  и  ушел.  Как  жить  дальше?  Соседка  собралась  уезжать.  У  нее  обедали  два  нахлебника – парни.  Она  посоветовала  взять  их  к  себе.  Я  с  ними  договорилась,  чтоб  они  на  продукты  выдали   мне  деньги.  Они  согласились.  Подсчитали  и  выдали.  Я  собралась  идти  за  продуктами  на  базар,  а  сына  оставить  не  с  кем.  Тогда  я  его  привязала  к  груди,  в  руки  взяла  корзину  и  за  три  версты  ушла  на  рынок.
     Готовила  обед  три  раза  в  день.  И  у  нас  стало  хватать  денег  на  всех,  даже  Гавриле  на  водку.   Жизнь  вроде  начала  налаживаться,  но  муж  однажды  заявил:
     -  Не  хочу  здесь  работать.  Перевожусь  в  Кыштым.
     Приехали  в  Кыштым.  Квартиры  нет.   Остановились  у  старушки.   Потом  нашли  квартиру,  где  через  дом  от  нас  повесилась  женщина.   Переехали.   Когда  муж  уходил  на  работу  в  ночь,  я  оставалась  одна.  В  полночь  на  чердаке   начиналась  пляска,  свист,  что-то  кидают  в  сени.  Я  закроюсь  с  головой  одеялом  и  не  могу  уснуть.  А,  когда  муж  дома,  то  он  ничего  не  слышит.
     Снова  пришлось  ночевать  одной.  Стало  страшно,  когда  на  чердаке  поднялся  шум.  Вдруг  комнатная  дверь  открылась  в  сени.  Подуло.  Я  испугалась  и  бросилась  к  окошку.  Слышу:  сторож  стучит  колотушкой.  Я  ударила  по  стеклу,  разбила  его  и  закричала:
     -  Зайдите,  пожалуйста,  зайдите!
     -  Сейчас,  матушка,  сейчас!
     Он  зашел.
     -   Матушка,  да  отчего  у  тебя  ворота  настежь,  сени  настежь.  Кто  у  тебя  был?
     Я  попросила  его  посидеть  до  рассвета.  Сидел,  выпивал.
     -  Зачем  эту  квартиру  сняли?
     -  Разве  плохо?
     -  Конечно,  плохо.   Сам  хозяин  бросил  дом.  В  нем  все  время  блазнит.  Я  стала  просить  мужа,  чтоб  сменить  квартиру,  так  как  ночью  боюсь  быть  одна.
     -  Завтра  дам  в  Михайловск  телеграмму,  чтоб  приехала  твоя  сестра.
     Глаша  приехала  быстро.   После  ее  приезда  Гаврил  недолго  жил.
     Было  воскресенье.   Ему  понадобилось  пойти  на  станцию.   Мы  позавтракали,  и  он  побежал.   Бежит  и  оглядывается.   Потом  Глаша  решила  пойти  посмотреть  город.  В  центре  она  увидела,  что  сослуживец  Гаврилы,  ведет  его  пьяным.  Увидев  Глашу,  Гаврил  крикнул:
     -  Гланя,  пойдем  домой.  Меня  проводишь!
     Прошли  половину  пути.  У  него  почернели  косицы (виски)  и  он  упал.  Пришел  попутчик  и  сказал  об  этом.
     -  Возьмите  извозчика,  и  привезите,  а  то  мне  сына  не  с  кем  оставить.
     Он  привез  мужа,  в  сенях  положил  прямо  в  тулупе  и  ушел.  И  вот  на  меня  нашла  тоска.  Я  взяла  детскую  гармошку  и  стала  играть,  а  она  песни  петь.   Потом  ужин  приготовила,  завернула,  чтоб  не  остыло,  и  послала  сына  будить  отца.
     -  Мама,  папа  уснул.  Он  не  проснется.
     -  Ну,  что  ты  говоришь?
     Послала  сестру.  Вернулась  и  сказала:
     -  Он  спит.  Не  могу  разбудить.
     Я  взяла  свечку  и  пошла  сама.  Открыла  ему  глаза,  а  он  мертвый!..
     Утром  пошла  на  станцию,   дала  телеграмму  матери  и  сказала  начальнику  о  случившемся. Начальник  обещал  сделать  сбор.
     Денег  собрали   много.  Похоронили,  и  еще  я  привезла  денег  домой.  Мне  тогда  было  19  лет.
   (  Гаврил  Дмитриевич  Петров ( 1882 –  1910 ).  Судя  по  фотокарточке,  был  высокого  роста,  узкоплечий  и  широкобедрый,  начинающий  чуть-чуть  полнеть.  Лицо  продолговатое.  Сын  Дмитрия  Петровича  Петрова,  адвоката  Кунгурского   сиротского  суда.).
     Через  сорок  дней  мы  уехали  в  Михайловск.  Ехали  от  железной  дороги  до  Михайловска   70  верст  на  лошадях.  В  дороге  я  простыла  и  заболела.   Меня  положили  в  больницу,  проболела  два  месяца.

ВДОВА

     -  После   болезни,  -  продолжала  рассказ  о  себе  моя  бабушка  Мария  Михайловна,  -  стала  вязать.  Этого  заработка  не  хватало.   Жили  на  квартире.  Начала  учиться  шить.   Я  выписывала  журналы,  по  выкройкам  шила  простенькие  платьица  и  продавала  девушкам.   Хотелось  научиться  шить  по-настоящему.   Пришла  ко  мне  портниха  и  предложила,  чтоб  я  пошла  к  ней  помогать.  Я  согласилась.
     Утром  Мишуньку  накормлю,  закрою.  Днем  еще  прибегу.   Портниха  видит,  что  я  хорошо  все  делаю,  стала  доверять  мне  работу.  Оставляла  меня  вечеровать.  Я  часов  до  12  там  сижу.  Раза  три  сбегаю  проведать  ребенка.  Потом  я  стала  отказываться,  так  как  ребенок  целые   вечера  один.  Она  мне  говорит:
     -  Забирай  ребенка.  У  меня  девочка,  они  и  будут  вместе.
     Утром  мы  завтракали  дома,  а  в  обед  она  нас  кормила.  Я  хитрая  была,  курительную  бумагу  засовывала  под  платье.   Когда  хозяйка  отлучалась,  я  доставала  бумагу,  снимала  выкройки  и  вновь  прятала.  Дома  мечу  по  бумаге.  Потом  сказала:
     -  Мне  тяжело  работать.  Днем – дома,  ночью – у  вас.
     Я  ушла  и  стала  работать  дома.   Заболела  рука:  ручная  машина  очень  тяжелая.  Однажды  к  моему  окошку  подошел  следователь  с  мальчиком,  услышав,  как  сильно  стучит  машина.  Он  поинтересовался.  Я  сказала,  что  этой  машиной  руку  надсадила.
     Они  попросили  их  обшить  у  них,  на  их  машине.   Я  отказывалась,  ссылаясь  на  сына.  Они  сказали,  что  возьмут  нас  к  себе.  Прожили  мы  у  них  два  месяца.  Там  и  обедали,  сын  поправился.
     -  Сколько  за  труды?  -  спросили,  когда  я  все  закончила.
     -  Сколько  дадите,  мы  ведь  у  вас  столовались.
     -  Ну,  что  вы.  Что  о  столе-то  говорить.
     Дали  мне  15  рублей  да  полную  решетку  посуды.
     Теперь   я  уже  стала  шить,  как  следует.  Несли  мне  шить  шерстяные  платья.  Денег  я  подкапливала,  чтоб  купить  ножную  машину.  Шила  я  дешево.   Заходит  нарядная  женщина,  портниха.  Разговорились.  На  стене  навешано  шитье.   Она  спрашивает:
     -  Сколько  это  платье  стоит?
     -  Два  рубля.
     -  Два  рубля?!
     Вот,  думаю,  какая  заказчица,  еще  дешевле  ей  надо.  А  она  говорит:
     -  Такая  блузка  стоит  3  рубля.
     -  Ну,  разве  у  нас  можно  столько  взять?
     Она  говорит,  что  сама  портниха,  хочет  меня  пригласить.  Я  отказывалась,  ссылаясь  на  сына.
     -  Я  вам  положу  плату  1,5  рубля  в  день  с  обедом. ( Мужики  тогда  50  копеек  зарабатывали ).
     Я  два  месяца  проработала.  Потом  я  приобрела  ножную  машину  и  никуда  больше  не  ходила.

ДЕТСКИЕ  ГОДЫ  СЫНА  ВДОВЫ

     Самые  первые  детские  воспоминания:  он,  Миша,  сидит  на  столе,  и  отец  долбит  ему  грецкие  орехи…
     После  приезда  из  Кыштыма  жили  с  матерью  в  маленьком  3-х  оконном   домике.   Дом  был  поделен  пополам.  Кухня  и  горница.   Жильцов  7  человек.   Миша  с  мамой,  бабушка  Анна  Ивановна,  Георгий  с  женой  Лизой  и  двумя  детьми.
     Георгий  Михайлович  Коровин (1889 – 1919 )  работал  на  дому.  Делал  гармошки-трехрядки,  чинил  граммофоны,  часы.  В  Поташке  заработал  несколько  возов  сена  за  то,  что  сделал   физгармонь.   Пел  в  церкви,  тембр  голоса – бас.   Умер  в  армии  при  операции  геморроя.
     Миша (маленьким  его  называли  Минькой)  спал  на  печи.   Там  однажды  опрокинул  на  себя  квашонку.   Другой  раз  нашел  баночку  из-под  ваксы.  Ваксу  вымазал  занавеской  с  окна.  За  это  нещадно  отлупили.  В  доме  были  вечные  ссоры.  Есть  было  нечего.   Мать  варила  гречневую  кашу – вот  и  вся  еда.
     Потом  они  вдвоем  ушли  жить  на  квартиру в  каменный  дом  на  одно  окошко  на  Большой  улице.  Холодно.  Дрова  сырые,  не  горели.  Мать  покупала  ячмень,  поджаривала.  Пили  с  молоком,  как  кофе.   Покупала  снятое  молоко.  Минька  так  ослабел  от  голода,  что  соседи  говорили:
     -  Не  жилец  на  этом  свете.
     Однажды  ночью  Минька  вдруг  весь  оцепенел.  «Умираю  -  понял  он, - надо  сказать  матери,  что  умираю.  А  как  сказать?»  Он  уже  не  может  открыть  рта,  не  может  двинуть  тело.
     Спал  он  рядом  с  матерью.  Собрав  всю  волю  7-летнего  мальчика,  он  с  неимоверным  усилием  заставил  двинуться  палец  руки,  чтоб  этим  пальцем  коснуться  матери  и  разбудить  ее.  Это  мизерное  движение  дало  жизнь  всему  телу.  Он  ожил.
     Утром  рассказал  матери,  что  с  ним  было.   Мать  передала  этот  разговор  фельдшеру,  и  тот  ответил:
     -  Да,  если  б  не  шевельнул  пальцем,  то  умер  бы.
     Мать  взяла  6  рублей,  отложенных  для  покупки  дома  в  Кунгуре,  и  купила  мяса.  Благодаря  этому  Минька  начал  быстро  поправляться  и  встал  на  ноги.   До  этого  на  улице  мальчишки  избивали  его,  слабенького,   теперь  он  стал  давать  сдачи.

     Началась  Первая  мировая  война.  Как-то  мать  Елены  Карповой   Арефьевна  шла  по  улице  с  сыном.   Сын  увидал  мать  Миньки  Марию  Михайловну  и  сказал,  что  когда  вернется  с  войны,  то  женится  на  ней.  И  попросил  свою  мать,  чтоб  она  отдала  Марии  Михайловне  их  пустующий  дом  в  Мастеровой  улице.
     Арефьевна  предложила  этот  домик  на  три  окошка  бесплатно.   Мария  Михайловна  сказала,  что  бесплатно  в  доме  жить  не  будет.
     Договорились,  что  Арефьевна  за  дом  будет  брать  полтинник.   И  Минька  ежемесячно  носил  эти  полтинники  Арефьевне,  а  та  складывала  их  в  стопку.
     -  Когда  сын  вернется,  -  говорила  она,  - отдам  ему.
     Но  тут  пришло  известие,  что  сын  задохнулся  газами  на  фронте.  После  этого  Арефьевна  привязалась  к  Марии  Михайловне,  как  к  родной.  То  молочка  принесет,  то  шанежку.
     Один  раз  пришла  Арефьевна,  а  Мария  приготовилась  Миньку  бить  за  какую-то  провинность.   Сложила  полотенце  в  два  раза.  А  сын,  замухрышка,  согнулся,  ждет,  затаился.  Арефьевна  говорит:
     -  Щё  согнулся?  Беги!
     Он  и  убежал.  Потом  опять  стал  убегать.  А  провинности   были   часто  детские.  Например,  мать  послала  его  за  керосином  для  лампы.  Дала  бутылку  и  5  копеек.  Купив  керосину  и,  перебегая  дорогу,  запнулся,  упал,  разбил  бутылку.   Испугавшись,  что  ему  достанется,  налил  в  керосиновую  лампу  воды.  Когда  мать  села  шить  и  зажгла  лампу,  пламя  заколыхалось,  и  тесьма  затрещала.
     -  Всюду  жулье,  -  сказала  она, - керосин  продают  дрянной..
     Минька  с  раннего  детства  любил  что-нибудь  мастерить,  видимо,  по  примеру  дяди  Георгия.  Поделки  у  Миньки  на  первых  порах  были  незамысловатые.  Для  матери  к  ее  шитью  он  выпиливал  из  ракушек  пуговицы,  для  рыбалки  из  проволоки  загибал  крючки.
     Однажды  к  матери  пришла  соседка   и  возвратила  вязальный  крючок,  который  брала  на  время,  так  как  свой  сломался,  и  посетовала,  что  не  знает,  как  ей  теперь  быть.  Минька,  подслушав  их  разговор,  сходил  в  огород,  нашел  кость,  выпилил  из  нее  крючок,  подарил  соседке.
     В  восемь  лет   Минька  пошел  учиться.  Пришел  в  школу,  там  ребята,  подготовленные  отцами  или  братьями,  умеют  писать  и  читать.  А  Минька  не  знал  ничего.  Учиться  ему  было  трудно,  над  книжками  ревел.
     Перед  революцией   Мария  Михайловна  однажды  шила  в  семье  управляющего  заводом  и  спросила,  нельзя  ли  на  летние  каникулы  куда-нибудь  пристроить  сына.
     -  Жалко  мне  мальчишку, - ответил  управляющий,  -  пусть  он  у  меня  будет  личным  рассыльным.
     Он  привел  Мишу  в  контору  и  указал  ему  на  кресло:
     -  Вот  твое  место.
     Первым  заданьем  было  сбегать  на  базар,  купить  огурцов  и  отнести  жене  управляющего.  Когда  Миша  домой  принес  первую  получку,  мать  заплакала.  Потом  муки  дали.
     В  революцию  управляющего  сняли  и  поставили  руководить  заводом  двух  пастухов.  Один – конский,  другой – коровий.
     -  Рассылка!  -  крикнул  конский  пастух,  -  сходи  в  комитет  к  Дуне   Софроновой.  Она  даст  тебе  деньги  и  ты  принесешь  их  сюда.
     Миша  пришел  в  указанный  дом.   Дуня  открыла  фанерный  шкаф,  достала   свернутые  в  трубку  «Керенки»  и  дала  Мише  безо  всякой  расписки.
     Миша  вернулся  в  контору  и  отдал  деньги  новому  управляющему.
     -  Позови  костира!  - приказал  пастух.
     Пришел  кассир.
     -  Вот  тебе  деньги,  рассчитывай  рабочих!
     -  Позвольте,  -  возразил  кассир,  -  надо  как-то  это  оформить.
     -  Ты  что,  сволочь,  из  белых?!   Ныне  тебе  не  царский  режим.  Сейчас  коммунизм  строим.  Бери  и  рассчитывай.  Рабочие  без  денег  сидят.
     Кассир  пожал  плечами  и  пошел  выполнять  приказание.
     Когда  началась  гражданская  война,  в  начале  1919  года  в  Михайловск  вошли  белочехи.  Было  введено  дежурство  населения.  Однажды  ходили  с  товарищем.  Замерзли.  Присели  на  скамейку  у  бани  и  стали  сказки  рассказывать.  Вдруг  появился  белый  патруль.  Товарищи,  чтобы  показать,  что  дежурные  на  месте,  выскочили  из  укрытия  и  разом  ударили  в  свои  деревянные  инструменты.  Лошади  патруля – на  дыбы!
     -  Эй,  вы,  канальи! – выругался  белогвардеец  и  огрел  Мишу  плеткой.  Мальчик  заплакал  и  бросил  колотушку.
     Летом  началось   отступление  белых.  Утром  Миша  пил  чай,  в  руке  держал  блюдце.  Вдруг  над  Михайловском  ударила  пушка.  Миша  вздрогнул  и  выронил  блюдце.   Мать  побледнела.
     Миша  выскочил  на  улицу  и  первым,  кого  он  увидел,  был  отряд  белых,  идущих  по  дороге  в  сторону  Нижних  Серег.  Они  шли  и  пели  песню:
 Вы  не вейтесь,  черные  кудри
Над  моею  больной  головой…

     Вдоль  большой  улицы   целый  день  двигался  обоз  белых.   Лошади  шли   друг  за  другом,  привязанные  к  телегам.  Чтоб  попасть  на  другую  сторону  улицы,  жители  перелазили  через  движущиеся  телеги.
     На  другой  день,  когда  Миша  пришел  с  работы  домой,  мать  сказала:
     -  Был  староста  и  объявил,  что  надо  собирать  нужные  вещи  и  ждать  набат.   Белые  будут  взрывать  плотину.
     Мать  привязала  сыну  на  спину  мешок,  а  себе  приготовила  большой  узел.  Всю  ночь  сидели  на  узлах  и  ждали  набат.  К  утру  уснули.  Проснувшись,  Миша  был  удивлен  совсем  незнакомой  обстановкой.  По  улицам  ходили  люди  в  шлемах  с  красными  звездами.   Одеты  они  были  по-разному:  кто  в  лаптях  с  обмотками,  кто  в  сапогах.   Заходили  к  ним  несколько  человек  и  просились  на  квартиру.  Просились  вежливо,  в  отличие  от  белогвардейцев.
 
В  БОЛЬШОЙ  СЕМЬЕ

     Однажды  Миша  вернулся  с  работы  и  увидел  в  избе  незнакомого  важного  господина  с  бородкой.  В  руке  он  держал  железную  трость  с  ручкой,  похожей  на  молоточек.   Бабушка  Анна  Ивановна  сказала  Мише:
     -  Это  твой  отец,  поцелуй  ему  руку.
     -  Что  за  глупости, -  произнес   господин, - если  хочет,  пусть  поцелует  в  лицо.
     Миша  сунулся  в  бороду.   На  другой  день  для  знакомства  жених  повел  их  в  свой  дом.
     -  Смотрите,  как  девки  все  начистили, - заметила  бабушка.
     Посуда  была  медная,  начищенная  до  блеска.  Дом  большой,  двухэтажный  и  имел  два  входа.  Обычный  вход  находился  с  тыловой  стороны  дома  и  приводил  в  нижний  этаж,  в  кухню.  Из  кухни  был  крытый  вход-лестница  в  верхний  этаж.  Пройдя  мимо  кухни,  попадали  в  большую  комнату  с  низким  потолком  и  длинной  деревянной  скамьей  вдоль  стены.  Из  этой  комнаты  переход  в  меньшую  и,  наконец,  во  вторую  кухню,  имевшей  отдельный  выход  в  сени.
     С  парадного  входа  шла  широкая  лестница  на  второй  этаж,  где  находились  четыре  комнаты,  но  с  высокими  потолками.  Первая  от  входа - столовая,  потом  гостиная,  далее  спальня  и,  наконец,  кабинет  хозяина  дома.  В  верхних  комнатах  хорошая  обстановка:  диваны,  венские  кресла  и  стулья,  картины,  цветы,  граммофон.  Под  потолками  большие  висячие  керосиновые  лампы.
     У  Ивана  Афанасьевича  было  три  дочери.  Осенью   1919  года,  когда  Миша  пришел  в  их  семью,  старшей  дочери  Клавдии  было   23  года,  средней  Анне  17  лет,  и  младшей  Сусанне  16  лет.
     Мише  было  11  лет,  он  еще  учился  в  начальной  школе.  Когда  в  первый  раз  в  новом  доме  собрался  в  школу, не  обнаружил  в  ручке  пера.
     -  Пойди  к  отцу  и  попроси  у  него, - сказала  мать.  -  Когда  войдешь,  назови  папой.
     Миша  открыл  дверь  кабинета.   Иван  Афанасьевич,  услышав,  что  кто-то  вошел,  полуобернулся.   Миша,  как  ему  наказывала   мать,  скороговоркой  произнес:
     -  Пап,  дай  мне  перо.
     Отец  улыбнулся,  взял  со  стола  коробочку,  открыл  ее:
     -  Выбирай!
     Миша  взял  несколько  перышек  и  убежал.
     В  школе  преподавала  его  сводная  сестра  Клавдия.  Она  помогала  уяснять  задания  своему  младшему  брату.
     Весной   отец  послал  Мишу  на  крышу  дома  сбрасывать  снег.  Миша  надел  сапоги,  залез  на  крышу  и  пробрался  к  трубе.   Там  лежал  большой  ком  снега.  Встав  на  него,  Миша  начал  лопатой  отбивать  лед.  Ком  вместе  с  Мишей  быстро  пополз  вниз  и  обрушился  на  деревянные  мостки,  покрытые  ледяной  коркой.
     Дома  была  одна  Соня,  она  в  стайке  давала  корове  сено.   Услышав  паденье  и  увидев,  что  случилось,  она  стремглав  сбегала  к  Бараковским  и  привела  хозяйку.  Та  подошла  к  лежавшему  Мише  и  сказала:
     -  Давай  руку.
     Потянула  за  нее  и  Миша  от  боли  потерял  сознание.  Очнулся  в  кухне,  на  полу.  Отец  послал  Соню  за  своим  другом.  Друг  пришел  и  сказал:
     -  Надо  хмелю  и  отрубей  распарить  и  в  эту  массу  его  завернуть.   Так  и  сделали.   Дня  через  три  Миша  поднялся  и  с  тросточкой  немного  прошелся  по  комнате.
     Осенью  Миша  поступил  учиться  в  ремесленное  училище,  где  заведующим  был  Иван  Афанасьевич,  а  техническим  секретарем  его  дочь  Анна.  В  училище  преподавали  16  предметов,  среди  них  такие,  как  минералогия,  экономика,  тригонометрия  и  т.д.,  которые  для  Миши  были  темным  лесом.   Учили  токарно-слесарному  и  столярному  делу.   Здесь  он  научился  слесарить.
     Дело  с  ученьем  шло  туго и,  проучившись   в  ремесленном  три  года,  он  оставил  учебу  и  начал  зарабатывать  клепкой  ведер,  тазов,  бадей.  Этому  искусству  его  научил  Иван  Афанасьевич,  в  прошлом  хороший  слесарь.   За  изготовление  ведра – ведро  картошки.  В  те  годы  в  стране  была  разруха,  голод.
     Отец  послал  Мишу  к  знакомому  мастеру-умельцу  плести  корзины  и  наказал  перенять  у  него  мастерство.   Миша  научился  плести  корзины.  Он  плел  и  домочадцам  и  на  продажу.
     Жил  Миша  внизу  во  второй  кухне,  там  и  спал.   Там  у  него  хранился  и  весь  инструмент,  стоял  верстак,  тисы.  Была  наковальня.  В  печи  устроил  горн  с  воздуходувкой.   Одному  заказчику  сделал   гладкоствольный  револьвер.  За  работу  заказчик  сшил  ему  штаны.
     После  революции  почти  все  Михайловские  купцы  уехали  за  границу,  а  купец   Варенцев  остался,  и  работал  у  новых  властей.  По  разнарядке  он  отпускал  на  талоны  муку  и  другие  товары.  Миша,  посылаемый  отцом  за  продуктами  к  Варенцову,  часто  любовался  картинами,  написанными  маслом,  и  развешенными  по  стенам  его  комнат.  По  словам   Варенцова – это  ему  дарили  свои  творения  художники.  Позднее   Варенцов  рассказал  Мише,  что  в  Москве  есть  Третьяковская  галерея,  где  собрана  масса   прекрасных  картин.
     После  этих  рассказов   у  Миши  появилось  страстное  желание  стать  художником.   Вначале  он  копировал  картины   с  репродукций  журнала  «Родина».  Репродукции  были  черно-белые,  Миша  свои  копии  раскрашивал.   Краски  изготовлял  сам,   перегревая  расплав  различных  металлов.  Несколько  этюдов  он  сделал  с  натуры,  нарисовав  Михайловский  пруд  с  плотиной,  и  пейзаж  «В  лесу».
     В  эти  годы  Сусанна  поехала  учиться  в  Екатеринбург,  в  Михайловске  была  только  начальная  школа.  Устраивал  ее  там  с  жильем  отец.
     Пожили  они  немного  у  родственников  Карповых  на  ВИЗе.  Потом  Иван  Афанасьевич  нашел  постоянное  место  для  своей  младшей  дочери  в  семье  Александровой   Татьяны  Ивановны.  Дом  был  по  улице  Верх-Вознесенской  (ныне  ул. Тургенева)  по  нечетной  стороне  на  том  месте,  где  была  типография  газеты  «Уральский  рабочий».  Двухэтажный  деревянный  дом  находился  во  дворе.  А  в  доме  перед  ними,  по  улице  жил  врач  Жаков.  С  его  сыном  Олегом  Сусанна  лазили  в  соседний  сад  за  сиренью.  Впоследствии  Олег  Жаков  стал  популярным  актером,  снимался  в  фильмах  «Семеро  смелых»,  «Мужество»  и  других.
     Семья  Александровых  состояла  из  трех  человек.   Хозяйка  и  двое  детей:  Валентина,  ровесница  Сусанне  и  мальчик  Анатолий.   Жили  в  4-х  комнатах  на  втором  этаже.  В  этой  семье   Сусанна  прожила  два  года.   Учиться  она  поступила  в  престижную  школу  взрослых   повышенного  типа  имени  Герцена.   Школа  находилась  на  улице  Успенской (ныне  ул.  Вайнера).
     Средства  к  существованию  ей  посылал  отец,  а  так  как  в  ремесленном  училище  заработок  был  невелик,  то  он  решил  искать  более  оплачиваемую  работу.   В  эти  годы   его  брат  Степан   Афанасьевич  был  парторгом  на  Исовских  платиновых  приисках,  бывших  наследников  графа  Шувалова.  Слышал  он,  что  несмотря  на  общую  разруху  в  стране,  прииски  успешно  работали,  и  народ  жил  хорошо.
     Брату  Степану   Иван  Афанасьевич  в  свое  время  помог  устроиться  на  работу.  И  ныне,  послав  письмо,  напомнил  об  этом,  попросил  помощи  для  себя.   Степан  Афанасьевич  быстро  откликнулся  и  пригласил  брата  в  поселок  Косья  на  должность   начальника  дистанции  платиновых  приисков.

ВРЕМЕННОЕ  БЛАГОПОЛУЧИЕ

     Собираясь  на  прииски,  Иван  Афанасьевич  сказал  своей  молодой  жене:
     -  Ты  «Шарики»,  впроголодь  жила.  Хочу,  чтоб  ты  почувствовала  жизнь,  как  я  когда-то  жил.
     Жену  свою  он  называл   «Шарики».   Мария  Михайловна  была  очень  красивой  женщиной.  Среднего  роста,  фигура  рельефная.  Держалась  прямо.  Уши  скрыты  черными  кудрями,  из-под  которых  поблескивали  золотые  серьги.  Небольшой  подбородок  и  лоб  на  одной  линии.   Маленькие  губы.   Большие  карие  глаза  в  глубоких  впадинах,  казались  особенно  большими.   Потому-то,  видать,  Иван  Афанасьевич  и  прозвал  ее  «Шарики».
     Итак,  в  начале  1922  года  они  вдвоем  уехали  в  поселок  Косью  Нижне-Туринского  района.   До  станции   Теплая  Гора   ехали  на  поезде.  Оттуда  в  маленьких  санках,  запряженных  парой  лошадей,  за  два  часа  домчали  до  цели.
     Косья  в  то  время  был  довольно  большой  поселок,  приютившийся   у  подножья  горы   Качканар.  В  нем  имелось  хорошее  здание  клуба  с  большим  залом  и  сценой,  библиотека.   Двухэтажная  начальная  школа,  деревянная  церковь,  больница,   электрическое  освещение.
     Сначала  остановились  у  брата,  а  на  следующий  день  перебрались  в  свое  жилье – бывший  дом  управляющего.   Это  одноэтажный  деревянный  дом  с  огромными  окнами  и  множества  комнат:  кухня,  ванная,  кладовая,  столовая, гостиная,  кабинет,  спальня.
     Дистанция,  которой  предстояло  руководить   Ивану  Афанасьевичу,  объединяла  несколько  приисков:  Екатеринбургский,   Косья,  Валериановский,   Исовский,  Покап,  Кучум.  По  реке  Ис  двигались  паровые  драги ( впоследствии  электрические),  добывающие  платину.   Массив,  куда  не  могли  подойти  драги,  застолбливался  и  нанимались  рабочие-старатели.
     Основательно   обосновавшись,  Иван  Афанасьевич  вызвал  из  Михайловска  Анну.  А  летом  пригласил  Мишу  и  устроил  его  в  конторе  чертежником.   Первой  работой   Миши – был  эскиз  сломанной  шестеренки  от  драги.  Любивший  все  делать  добросовестно,  он  сделал  хороший  чертеж,  который  отослали  в  Екатеринбург.  Через  неделю,  сделанную  по  чертежу  и  присланную  на  Косью  шестеренку,  установили  в  драге  вместо  сломанной,  и  та  стала  благополучно  нести  свою  службу.
     Исовские  прииски  в  те  годы  были  весьма  оживленными.   Много  молодежи,  по  вечерам  собирались  в  клубе  поиграть  в  шахматы  или  на  спектакль.   Приезжало  много  гастролеров  из  Москвы,  из  Петрограда.
     Однажды  Михаил  попробовал  сыграть  в  спектакле.  Получилось!  Дирекция  клуба  приобрела  инструменты  для  духового  оркестра  и  обратилась  к  жителям  с  предложением  учиться  играть.  Михаил  выразил  желание.   Ему  вручили  самую  большую  трубу – бас  и  научили  дуть.
     Заведующий  клубом   Николаенко  был  человек  разносторонних  знаний  и  умений.  Узнав,  что  Михаил  еще  и  рисует,  показал  ему  способ,  как  рисовать    «по  клеткам»  и  попросил  расписать   к  празднику  одну  из  стен  клуба – от  пола  до  потолка.   Михаил  выполнил  работу.   Роспись  изображала   кузнечный  пресс,  который  давит  на  чернокожих,  а  из  них  сыплются  деньги.   Это  была  политическая  сатира.  На  деньги,  заработанные  Михаилом  по  росписи  клуба,  устроили  пикник.
     На  летние  каникулы  в  Косью  приехала  Сусанна.  В  это  время  на  прииски   привезли  четыре  экскаватора.  Для  их  сборки  из  Петрограда  направили  рабочих  и  инженеров.  Однажды,  приехавшие  инженеры  пришли  в  дом  к  Ивану  Афанасьевичу.  Прием  был  неофициальный,  все  просто  сидели  за  обеденным  столом.
     Сусанна  знала,  что  у  отца  гости,  но  они  ее  мало  интересовали,  она  принимала  ванну.   Когда  вышла  в  халате,  с  распущенными  волосами,  столкнулась  с  высоким  мужчиной  в  белом  кителе,  выходившим  из  комнаты  в  коридор.
     -  О,  деточка,  кто  вы? – спросил  он  удивленно.
     -  Я?..  Ведьма,  - неожиданно  дерзко  ответила  Сусанна.
     Мужчина  не  обиделся  и  в  свою  очередь  ответил  тоже  шуткой:
     -  А   я  в  таком  случае – леший.
     И  оба  расхохотались.
     -  А  где  у  вас,  деточка,  хранится  пиво?  Меня,  видите  ли,  послали  за  пивом.
     -  Идемте.
     Сусанна  провела  его  в  другую  дверь.   Спустились  в  погреб.   Она  думала,  что  пиво  в  ледяной  яме  и  указала  спутнику  направление.   Тот  спустился  в  ледник,  но  ничего  не  обнаружил,  только  запачкал  лицо  и  китель.
     -  Что  вы  там  ищете?  - услышали  голос  Марии  Михайловны,  которая  во  дворе  доила  корову  и,  заслышав  разговор,  заглянула  с  улицы  в  погреб.
     -  Пиво  ищем.
     -  Вон  оно  стоит  в  корзине.
     -  Ну,  деточка,  такая  маленькая,  а  такого  большого  дядю  загнала  в  яму.
     Когда  мужчина  с  корзиной  пива  вернулся  на  веранду,  вся  компания,  увидя  его  перемазанным,  подняла  на  смех.
     -  Это  меня  так  разделала  ведьма,  попавшаяся  в  коридоре.
     -  Какая  ведьма?  Откуда?
     -  Так  она  мне  представилась,  когда  вышла  из  ванной.
     -  А,  да  это  моя  младшая  дочь, - догадался  Климов.
     -  Сейчас  мы  заставим  ее  за  это  рассчитаться, - сказала  Прасковья   Иосифовна,  дама,  сидевшая  за  столом.
     Она  пошла  за  проказницей   и  привела  девушку  к  гостям.
     -  Ну,  Сонечка,  давай  искупай  свою  вину.
     -  Чем?
     -  Пеньем.
     -  Ой,  что  вы,  тетя.(Сусанна  училась  у  Прасковьи  Иосифовны  пенью).
     -  Я  же  не  смогу,  да  и  пианино  нет.
     -  О,  это  легко  исправить,  -  сказал  черный  дядя,  сидевший  за  столом.
     Он  поднял  гитару,  взял  аккорд  и  приготовился  к  игре.
     -  Вы  же  не  знаете  мелодию.
     -  Ничего,  я  подыграю.
     Сусанна  запела.  Голосок  у  нее  был  слабенький,  не  сильный,   она  старалась  петь  правильно,  с  душой.   Пела,  появившийся  тогда  впервые  романс:  «Дитя,  не  тянися  весною  за  розой».
     Когда  кончила,  стали  просить  мужчину  в  белом  кителе:
     -  Виктор  Николаевич,  спойте,  голубчик.  Очень  просим  вас.
     Под  аккомпанемент  гитариста   Виктор  Николаевич  запел  романс:  «Ночи  безумные,  ночи  бессонные».  Сусанна  была  потрясена!   Баритон  сильный  и  мягкий  звучал   под  мерцание  далеких  звезд.
     Потом  они  сидели  рядом,  и  Виктор  Николаевич  спрашивал  мнение  Сусанны  о  людях,  сидящих  за  столом.
     -  Кто  по  вашему,  вот  этот  мужчина  с  краю.
     -  Сухарь.
     -  Правильно.  А  тот,  что  рядом  с  ним,  черный.
     -  Ворон.
     -  Что  ж,  похож.  Это  мой  брат.
     Иван  Афанасьевич,  наблюдая  за  дочерью  и  за  гостем,  предупредил:
     -  Ты  не  вскружи  голову  девчонке.
     На  это  девчонка  ответила:
     -  Уже.
     Они  подружились   Поселок  маленький.  Основное  направление  прогулок – по  тракту  к  верстовому  столбу.   У  Сусанны  в  лесу  был  пятачок:  лужайка  с  ключиком,  огороженный  с  одной  стороны  березами,  с  другой – соснами.  Они  часто  бывали  на  этой  лужайке.
     И  вдруг  пришла  весть:
     -  К  инженерам  едут  жены!
     Ехала  и  жена  Виктора  Николаевича.   Сусанне  стало  плохо.   Пригласили  фельдшера.   Тот  посоветовал  сменить  обстановку,  развеяться.
     В  семье  решили  отослать  в  Михайловск  к  бабушке,  ходить  за  коровами.   К  тому  же  подходило  время  страды,  и  Сусанна  должна  была  помочь  бабушке.   Клавдия,  жившая  еще  там,  хозяйством  не  занималась,  чуралась  грязной  работы.
     Когда  Сусанна  села  в  коляску,  чтоб  ехать  на  станцию,  подошел  Виктор  Николаевич  и  спросил:
     -  Вы  простите  меня?
     -  Никогда! – сказала  Сусанна  и  отвернулась.

     Как  я  писал  выше,  на  приисках  жила  средняя  дочь  Ивана  Афанасьевича   Анна.   Работала  она  библиотекарем.   Библиотека  находилась  в  клубе,  где  собиралась  по  вечерам  молодежь.  Красивая  Анна  пользовалась   успехом,  поклонников  было  много.
     Работал  на  приисках  экономистом  Николай  Коровин,  сын  священника.
     Он  стал  ухаживать  за  Анной  и  вскоре  они  поженились.   Венчались  в  церкви,  в  Михайловском  заводе.  Жить  стали  на  прииске   Екатеринбургский.  У  них  родилась  дочь  Маргарита,  но  жила  недолго,  четыре  месяца.
     Жизнь  у  Анны  с  мужем  с  самого  начала  незаладилась.  Коровин  оказался  корыстным.  Думал,  что,  если  дочь  начальника,  то  будет  богатое  приданое,  а  оказалось:  у  самих-то  родителей  ничего  нет.   Муж  стал  упрекать  ее.  Анна  была  безответной,  это  сказалось  на  ее  здоровье.  У  нее  развился  туберкулез.  Вскоре  они  расстались.
     После  отъезда  Сусанны  в  Михайловск,  на  прииски   приехала  Клавдия  и  поступила  работать  в  школу  учителем  русского  языка.   Там  преподавал  математику  Владимиров,  с  ним  они  вскоре  поженились.   Владимиров  был  очень  хороший  человек:   добрый,  отзывчивый.   Но  жизнь  у  них  также  не  пошла.  Но  в  этом  случае  из-за  придирок  Клавдии.  Она  попрекала  мужа:  почему  он  не  инженер,  а  простой  учитель.   Они  разошлись.
     Вскоре  Клавдия  вышла  замуж  вторично – за  Павла  Алексеевича  Ногина,  тоже  преподавателя  математики.   Они  уехали  в  Москву,  Ногин  мечтал  поступить  в  институт  кинематографии.
     К  этому  времени  двухгодичный  контракт  на  приисках  в  Косье  у  Ивана  Афанасьевича  закончился,  и  они  с  женой  уехали  в  Михайловск.  Это  было  в  1924  году.  В  Косье  остался  жить  один  Михаил.   Жил  он  в  маленькой  комнатке.  Писал  плакаты,  платили  5  рублей  за  плакат.   Послал  в  Михайловск  отцу  10  рублей,  тот  получил  деньги  и  заплакал.  На  плакатах  Михаил  заработал  60  рублей,  а  как  чертежник,  получал  18  рублей   в  месяц.
     На  большом  холсте  масляными  красками  нарисовал  русалку  и  повесил  на  стене  у  себя  в  комнате.   Люди  увидели,  стали  делать  заказы.
     Михаил  знал  по  рассказам  Варенцова,  что  художники  получают  большие  деньги  за  картины,  и  стал  брать  с  заказчиков  за  репродукции   «Русалка»  или  «Лебеди»  по  25  рублей.   Народ  на  приисках  был  богатый,  картины  покупались  охотно.  И  Михаил  жил  безбедно.

НОВЫЙ  ПОВОРОТ

     Видя,  что  в  Михайловске  своим  хозяйством  не  прожить,  Иван  Афанасьевич  списался  со  своим  старым  другом   Владимиром   Федоровичем  Фидлером,  бывшим  в  те  годы  управляющим   Златоустовского  завода.  И  получил  место   в  строительном  управлении.  В  1926  году  выехали  туда  с  женой  и  младшей  дочерью.   Иван  Афанасьевич  вызвал  в  Златоуст  и  сына.
     Михаил  сидел  в  кабинете  у  Фидлера,  выполнял  работу  чертежника.
     Проработал  там  два  месяца.  В  это  время  на  соседний  Кусинский  завод  поступили  в  доменный  цех  новые  воздушные  насосы.   Местные  техники  не  могли  их  запустить  в  работу.
     -  Иван  Афанасьевич, - попросил  Фидлер, - съезди  в  Кусу,  разберись,  в  чем  там  дело.
     Иван  Афанасьевич  съездил  в  Кусу,  разобрался  и  помог  здешним  мастерам  пустить  насосы.   Вот  как  об  этом  случае  рассказывал  он  сам:
     -  Пришел  я  в  доменный  цех,  где  стояли  злополучные  агрегаты,  и  первым  делом  обратил  внимание  на  черный  порошок,  рассыпанный  на  месте  сборки  насосов.  Спрашиваю  у  рабочих,  что  за  песок.  Они  отвечают,  что  это  густая  смазка,  какой  были  обмазаны  части  насоса,  еле-еле  отбили  ее,  так  она  затвердела.  Ага,  подумал   я,  вместе  с  тавотом,  видать,  сбили  рабочую  часть  механизма.   Я  приказал  рабочим  собрать  этот  черный  порошок,  и  наплавить  на  подвижные  части  механизма.  Вот  и  всё!   Насосы  заработали!
     Видя  такое  дело,  Фидлер  назначил  Ивана  Афанасьевича  механиком  на  Кусинский  завод.  Вся  семья  опять  переехала  на  новое  местожительство.
     Кусинский  поселок  был  похож  на  многие  металлургические  заводы,  зависимые  в  прошлом  от  воды,  чтоб  приводить  в  действие  машины  и  воздуходувные   агрегаты.  Расположен  он,  как  бы  в  небольшой  чаше,  среди  гор.  Дома  разбросаны  вокруг  большого  пруда,  в  который  вливались  речки  Ай  и  Куса.
     Чугуноплавильный  завод,  входивший  в  Златоустовский  округ,  производил  литье  и  снаряды.  Делали  и  художественное  литье.   Изделия  Кусинского  завода  успешно  конкурировали  с  Каслинским.
     Сусанна  стала  работать  в  бухгалтерии,  а  Михаил  устроился  чертежником.  Вычерчивал  детали  для  строившейся  домны,  сконструировал  станок  для  крошения  стружки.   После  работы  все  свободные  вечера  проводил  в  клубе,  под  руководством  талантливого  режиссера  Юрьева  занимался  в  драмколлективе,  играл  в  пьесах.
     Счетовод   Егор  Иванович  организовал  оркестр  из  семи  человек.   Научил  Михаила  играть  на  скрипке.  В  кинотеатре  и  на  выборах  Михаил  вел  первую  скрипку  и  даже  солировал!
     Вскоре  у  Ивана  Афанасьевича  закончился  срок  контракта,   заключенного  с  заводом.  Он  с  женой  уехал  в  Михайловск,  оставив  сводных  брата  и  сестру  жить  в  одной  комнате.   Результатом  такого  проживания   родился  я.   Мое  появление  на  свет  для  обоих  было  неожиданным  и  нежелательным.   Но  что  случилось,  то  случилось.  Когда  меня  крестили,   священник  спросил:
     -  Наречем  младенца  Петром?  ( 12  июля  Петров  день).
     -  Нет,  -  ответила  Сусанна,  -  он  похож  на  медвежонка,  будет  Миша.
     Теперь  в  своей  повести  я  стану  называть  Сусанну  мамой,  а  Михаила – отцом.
     Итак,  родился  я,  отец,  вспоминая  то  время,  рассказывал:
     -  Пришел  я  в  аптеку  за  соской,  а  продавщицы  все  знакомые,  вогнали  меня  в  краску,  допытываясь,  для  кого  соска?
     Отцу  в  этот  год  исполнилось  19  лет.
     В  этом  же  1927  году  по  совету  мамы  отец  поехал  в  Свердловск  поступать  в  музыкальный  техникум.  Это  напротив  Харитоновского  дома.  Не  приняли,  так  как,  во-первых,  принимали  тех,  кто  приезжал  с  командировкой,  во-вторых,  на  место  было  четыре  человека.
     Но  всех  поразила  отличная  игра  отца  при  неправильной  постановке  правой  руки.   Преподаватель  техникума  А.Я.Тальновский,  чтоб  досадить  Лидскому,  согласился  взять  отца  к  себе  учеником  на  дому  за  умеренную  плату.   Он  надеялся  из  отца  сделать  крупного  музыканта.
     Мама  очень  хотела,  чтоб  отец  стал  музыкантом.   Поэтому  встал  вопрос  о  переезде  в  Свердловск,  к  тому  же  интересной  работы  для  мамы  в  Кусе  не  было.   После  бухгалтерии  она  работала  табельщицей  в  механическом  цехе,  потом  учетчицей  литья  в  чугунно-литейном  цехе.   Написал  отцу  о  своем  желании  уехать  из  Кусы.
     Иван  Афанасьевич  вновь  связался  с  Фидлером,  работавшим  в  то  время  главным  инженером  проекта  Уралмашстроя.   Владимир  Федорович  ответил,  чтоб  дети  Ивана  Афанасьевича  приезжали  в   Свердловск,  а  он  на  биржу  труда  даст  на  них  заявку.
     Из  Кусы  выехали  летом  1928  года.   Путь  пролегал  мимо  Михайловска,  где  мы  с  мамой  сошли  с  поезда,  а  отец.  не  выходя  из  вагона,  поехал  дальше,  в  Свердловск.   Я  хоть  был  мал,  но  кое-что  запомнил  из  того  первого  приезда  в  Михайловск.   Например,  когда  в  ранних  сумерках  мы  ехали  со  станции  на  лошади,  я,  лежа  на  ворохе  соломы,  видел  над  собой  мохнатые  лапы  сосенок,  росших  по  обе  стороны  дороги.
     Второй  сюжет  этого  же  пути  мне  запомнился  уже  в  Михайловске.   Мы  долго  ехали   вдоль  высокого  забора  и  я  был  захвачен   мелодичной  музыкой,  долетавшей  неизвестно  откуда.  Мне  думалось,  что  эти  красивые  звуки   лились  из  голубого   утреннего  неба.
     Через  некоторое  время  уже  у  бабушки,  обнаружив, что  мама  ушла,  я  заплакал.  Чтобы  успокоить  меня,  бабушка  поднесла  к  окошку  и  указала  куда-то  вдаль,  откуда  плыла  та  же  завораживающая  мелодия.  Так  я  впервые,  еще  не  увидев,  услышал  перезвон  колоколов  Михайловской  церкви.
     Это  мое     восприятие   перезвона  колоколов  уже  у  бабушки  было  чуть  позднее,  а,  когда  мы  только  что  вошли  в  дом,  не  с  парадного   крыльца,  а  через  сени  в  кухню,  я  увидал  множество  лиц,  восторженно  встретивших  наше  появление.  И   только,  по  словам  мамы,  ее  папа  сердито   произнес:
     -  Проклинаю,  проклинаю!  Кровосмешение!
     -  Какое  же  кровосмешение? - возразила  мама, - Михаила  мы  все  узнали  в  1919  году,  когда  он  со  своей  матерью  пришел  к  нам.   Ему  тогда  уже  было  11  лет.  А  то,  что  получилось  неудобно  с  рождением  ребенка… то  это  верно. 
     Но  отец  мамы   ушел  наверх  по  внутренней  лестнице,  и  долго  не  спускался.  Сердился
     На  другой  день  мама  уехала  в  Свердловск,  оставив  на  время  меня  у  бабушки  с  дедушкой.  А  так  как  бабушке  в  тот  год  было  всего  37  лет  и  к  определению  «бабушка»  она  мало  подходила,  мне  подсказали  называть  ее  «бабочкой»,  но  у  меня  трансформировалось  это  слово  в  «бабичку».  Так  я  ее  называл  всю  жизнь  до  её  смерти  в  1968  году.  И  дедушку  я  стал  называть  просто  дед.
     У  деда,  в  то  время  работавшего  в  Невьянске,  был  отпуск.  Вскоре  он  закончился,  и  мы  уехали  в  Свердловск.   Остановились  у  Федора  Ивановича  Черноголова,  знакомого  деда,  по  улице  Клары  Цеткин  в  частном  доме  недалеко  от  дома  инженера  Ипатьева.   Но  жили  там  недолго,  пока  семья  хозяина  была  в  отъезде.
     Мама  долго  ходила  по  городу  в  поисках  жилья.   Наконец,  нашла  на  ВИЗе  по  ул.Токарей,  на  горке,  возле  церкви  «Всесвятской»,  в  маленьком  домике  на  три  окошка.   Перебрались  в  этот  дом.  Жили  в  углу  за  шкафами,  с  одним  окошком  на  улицу.
     Отец  в  это  время  уже  работал  на  Уралмашстрое.  Оформили  его  в  конструкторский  отдел   17  июля  1928  года   чертежником.  Место  работы  было  в  здании  бывшего  магазина  «Пассаж»  по  улице  Вайнера.  Он  вспоминал:
     -  От  места  работы  до  дому  три  остановки  автобусом,  проезд  одной  остановки  стоил  10 коп.  За  три  остановки - 30  коп.
     На  торговой  площади,  где  сейчас  «Театр  эстрады»,  китайцы  продавали  арбузы.   Большой   хороший  арбуз  стоил  30  копеек.  Я  покупал  арбуз  и  пешком  шел  домой.  Приходил  и  пускал  катиться  его  по  полу  к  тебе – ты  навстречу  и  кубарем  через  него.  Но  не  плакал,  был  большим  любителем  арбузов.
     Отец  получал  40  рублей,  половина  денег  уходила  на  оплату  жилья.  Через  год  отцу  предложили  оклад  80  рублей,  но  с  условием  проживания  на  территории  строившегося  завода,  в  лесу.  Отец  согласился.

ПОСЛЕДНИЙ   ПЕРЕЕЗД

     Вот  как  рассказывала  мама  о  первых  месяцах  жизни  на  новом  месте:
     -  С  ВИЗа  на  Уралмашинострой  мы  переехали  в  конце  марта  1929  года.   Ехали  на  лошади,  запряженной  в  сани.  Шоссе  еще  не  было.  Ехали  в  лесу  по  проселочной  дороге.  Лес  доходил  дл  нашего  квартала,  который  строился  первым.  Был  еще  рабочий  поселок,  его  называли  «бараки».   Он  был  возле  будущего  завода.  В  нашем  квартиле  было  три  дома   и  магазин  продуктовый.   Мы  поселились  в  гостинице,  в  двухэтажном  деревянном  доме,  угловом.   Дали  нам  комнату  14  квадратных  метров  на  первом  этаже.   Отопление  печное,  дверцы  выходили  в  общий  коридор.  Топил  печи  истопник,  дрова  были  готовые,  освещение  электрическое.
     Я  тогда  еще  не  работала,  обеды  готовила  дома,  кухня  была  общая  с  «немецкой  столовой» (на  заводе  по  контракту  работала  группа  немецких  специалистов).  Здесь  же,  в  гостинице,  была  столовая  для  сотрудников  технического  и  конструкторского  отделов,  которые  размещались  в  бревенчатом  бараке  против  гостиницы.  На  кухне  работал  повар,  хороший  парень.  Он  учил  нас,  молодых  хозяек,  готовить  обеды.   Одна  молодая  официантка  любила  тебя  очень  и  называла  «помочи  несчастные» - это,  по  ее  мнению,  означало:  мамин  помощник.
     Я  почему-либо  не  успею  тебя  до  перерыва   унести  из  коридора,  официантка  хватала  тебя   и  тащила  в  столовую,  там  был  буфет.   Сотрудники  набивали  тебе  в  подол  рубашки  конфеты,  апельсины,  яблоки,  и  ты  торжественно   стучал  в  нашу  дверь  с  полным  подолом  всякой   всячины.   Был  ты  хорошенький  ребенок,  ласковый,  дружелюбный,  вот  и  любили  тебя.
     В  гостинице  мы  жили  не  долго.  В  мае  переехали  в  другой  угловой  дом,  в  комнату  30  квадратных  метров.  Отопление  печное,  не  штукатурена,  полы  не  крашены.   Мыть  их  было  трудно.   Обстановка  скудная:  два  стола,  да  четыре  табуретки.  Была  своя  железная  кровать  и  два  сундука  вместо  диванов.  Взамен  буфета  к  стене  был  приколочен  фанерный  ящик.
     Сюда,  в  конце  мая  к  нам  приехала  мая  средняя  сестра   Анна,  больная  туберкулезом.   Прожила  месяц  и  умерла.   Похоронили  на  Михайловском  кладбище,  на  окраине  Свердловска.

     Здесь,  в  этом  угловом  доме с  коридорной  системой,  я  часто  бегал  по  всему  пространству.  Однажды  повстречал  мальчика  моих  лет,  и  с  того  дня  стали  бегать  по  коридору  вместе  с  ним.   Мальчика  звали  Ваня,  он  на  многие  годы  стал  моим  другом.  В  сентябре  1929  года  мама  поступила  работать  на  Уралмашинострой  копировщицей  в  тот  же  отдел,  где  работал  отец.
     Когда  закончилась  постройка  среднего  дома,  между  двух  угловых,  в  которых  мы  недолго  жили,  мы  переехали  в  этот  дом  на  второй  этаж  в  квартиру  на  две  семьи.  Здесь  были  изолированные  две  комнаты  и  общая  большая  кухня  с  плитой,  с  водопроводным  краном,  хотя  воды  в  нем  долгое  время  не  было (Воду  брали  в  пожарке).  Во  второй  комнате  жила  семья  Щелкуновых.
     Наши  дома  стояли  в  сосновом  лесу  и,  выходя  из  подъезда,  мы  тут  же  собирали  землянику.  Иногда  между  сосен  мама  натягивала  гамак  и  качала  меня  в  нем.
     В  трехлетнем  возрасте  я  заболел  скарлатиной.  Помню,  когда  меня  везли  в  больницу  на  лошади,  то  дребезжание  телеги  в  воспаленном  мозгу  рисовалось,  будто  мы  трясемся  по  бесконечной  деревянной  решетки,  в  ячейках  которой  лежат  пустые  бутылки.   Болезнь  не  прошла  бесследно,  она  дала  осложнение – хорею,  от  которой  у  меня  долгое  время  происходили  лицевые  гримасы,  непроизвольное  шевеление  пальцев  рук,  дерганье  шеей.  Со  временем  это  прошло,  сохранилось  только  частое  морганье  глаз.
     Для  излечения  недуга  врачи  советовали  маме  не  заставлять  меня  бегать,  прыгать,  то  есть  соблюдать  спокойствие.   Это  привело  к  тому,  что  позднее  в  школе  я  страдал  от  насмешек  ребят  на  уроках  физкультуры.
     Когда  меня  после  болезни  привезли  домой,  заразился  и   отец.  Помню,  как  мы  с  бабичкой  ездили  в  больницу  навещать  отца.  К  счастью,  у  него  после  болезни  никаких  осложнений  не  было  и  в  1932  году   его  взяли  в  армию  и  отправили  на  Дальний   Восток.  Он  оттуда  посылал  письма.  Маму  в  письмах  называл  Сошкой  и  писал  о  своих  делах,  для  меня  писал  шутливые  письма  с  рисунками.  Прослужил  он  два  года   и  был  демобилизован,  как  призванный  в  армию  ошибочно.
     Потом  я  жил  в  Михайловске.  Там  у  меня  был  товарищ  Коля  Щипанов,  с  ним  мы  целые  дни  бегали  по  улице  или  играли  щепочками,  изображавшими  конные  повозки.  Но  самыми,  пожалуй,  увлекательными  были  поездки  с  дедом  и  с  бабичкой  за  пруд  с  ночевкой.  У  деда  была  маленькая  красная  лодка,  на  которой  мы  приплывали  в  Осинник.
     Там,  в  шалаше,  бабичка  стряпала  пельмени,  а  дед  на  пруду  ставил  жерлицы.  Я  же,  предоставленный  самому  себе,  бегал  по  лужайке, заросшей  разноцветными  цветами  с  порхающими  по  ним  бабочками.
     Я  бесконечно  благодарен  бабичке  за  то,  что  она  меня  приучила  к  труду  с  малых  лет,  например  в  лесу  собирать  землянику.   Давала  мне  железную  кружку  и  говорила,  чтоб  я  набирал  ее  полную.  Только  после  этого  мы  выйдем  из  леса.   Я  старался  и  набирал  полную  кружку  ягод.
     Осенью  1935  года  у  нас  с  мамой  в  жизни  произошло  два  важных  события.  Первое – от  нас  ушел  отец  к  другой  женщине,  второе  -  я  пошел  в  школу  в  первый  класс.
     Когда  в  августе  дед  привез  меня  из  Михайловска  на  Уралмаш  и  я,  выйдя  из  трамвая  на  остановке  «Центральный  поселок»  (сейчас  эта  остановка  называется   « имени  Николая  Кузнецова «)  первое,  что  я  увидел – новую  четырехэтажную  школу,  построенную  за  время  моего  отсутствия.  В  этой  школе  мне  предстояло  учиться.
     Придя  домой,  я  не  удивился,  что  отца  нет,  и  совсем  не  расстроился,  когда  мама  пожаловалась  деду,  что  отец  от  нас  ушел  совсем.   Все  мое  внимание  было  обращено  на  игрушечный  подъемный  кран,  искусно  собранный  из  деревянных  реек.
     -  Это  тебе  сделал  папа,  -  сказала  мама.
     Кран  поглотил  все  мое  внимание.   Он  был  действующий.  Если  вращать  ручку  в  корпусе  машины,  то  с  помощью  шнурка,  переброшенного  через  колесико  на  конце  стрелы,  поднимался  и   опускался  крюк.
     Первого  сентября  в  школу  мы  пошли  с  моим  другом  Ваней.  Вначале  нас  построили  парами   против  старой  одноэтажной  школы,  что  возле  нашего  дома.  И  потом,  распределив  по  тридцать  человек,  также  парами  повели  в  сопровождении  учителей  в  новую  школу.  Наш  класс  1 «Б»  оказался  в  правом  крыле  школы,  на  первом  этаже.
     Мы  вошли  в  комнату,  и  расселись  по  местам.  Ваня  увлек  меня  на  самую  последнюю  парту  у  окна. И,  едва  наша  учительница  назвала  себя:  Евдокия  Васильевна,  как  открылась  дверь,  и  вошел  мой  дед.  Он  указал  учительнице  на  меня  и  что-то  сказал.  Все  сидящие  за  партами,  посмотрели  в  мою  сторону.
     Что  сказал  дед,  я  не  понял  и  только  потом  узнал  у  мамы.  Вот  его  слова  учительнице:
     -  Посмотрите  на  моего  внука  Мишу – это  гениальный  ребенок!
     Почему  он  так  сказал,  не  понимаю  до  сих  пор.  Может  потому,  что  с  малых  лет  расспрашивал  взрослых  о  звездах,  а  узнав,  что  там  тоже  живут  люди,  часами  не  мог  оторваться  от  созерцания   далеких  миров.  Или  потому,  что  сорвав  цветок,  внимательно  рассматривал  его,  поворачивая  так  и  этак,  удивляясь  строгим  формам.  Еще – приставал  с  вопросами,  почему  едет  паровоз  или  автомобиль.  Может  быть,  это  поражало  деда.  Может  быть.

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

ШКОЛА

     10  августа   1933  года  из  Мурманска  вышел  в  исторический  рейс   ледокольный  пароход  «Челюскин».  На  его  борту  находилась   научная  экспедиция,   перед  которой  стояла  задача   небывалой  трудности – обогнуть  весь  материк,  пройдя  моря  Арктики  за  одну  навигацию,  без  зимовки.  Этим  хотели  доказать,  что  караваны  современных  судов  смогут  проходить  по  Северному  морскому  пути  на  всем  его  протяжении  с  запада  на  восток  и  обратно.  13  февраля   1934  года  «Челюскин»  был  раздавлен  льдами  и  затонул.
     Об  этом  нам,  первоклашкам,  рассказала  первая  учительница  Евдокия  Васильевна  Чернавская,  невысокая,  кудрявая  женщина.   Хотя  знаменательное  событие  произошло  в  прошлом  году,  всюду  о  нем  продолжали  писать  и  говорить.
     -  Когда  пароход  плыл  по  морю,  у  одной  тети  родилась  девочка, - продолжала  рассказывать  учительница, -   ее  назвали  Кариной  по  имени  Карского  моря,  где  в  это  время  проходил  пароход.
     Мы  слушали  учительницу,  затаив  дыхание.
     -  Пассажиры  высадились  на  лед  и  два  месяца  жили  в  палатках.   Потом  их  всех  спасли  наши  летчики.
     -  Я  знаю,  -  крикнула  Оля  Медведева,  -  это  герои  Советского  Союза!
     -  Правильно, Оля.  Всем  семи  отважным  летчикам-спасателям   челюскинцев  было  впервые  присвоено  звание   Героев  Советского  Союза.
     Спокойным,  мягким  голосом   Евдокия  Васильевна  очень  подробно  обобщила   челюскинскую  эпопею,  и  я  впервые  «увидел»  всю  эту  картину,  как  наяву.   До  сих  пор  помню  тот  рассказ  и  насыщенную  атмосферу  героизма  вокруг  романтического  события.
     Забегая  вперед,  скажу,  что  в  1989  году  я  познакомился  и  подружился   с  одним  из  челюскинцев   Ибрагимом  Гафуровичем  Факидовым.  Он  мне  говорил,  что  это  он  подсказал  руководителю  экспедиции  Отто  Юльевичу  Шмидту:  надо  покинуть  пароход,  так  как  тот  вскоре  затонет.  Об  этом  ему  сказали  приборы,  с  которыми  работал  Факидов  как  ученый-магнитолог.
     После  летних  каникул  1937  года  на  первом  уроке  Евдокия  Васильевна  спросила:
     -  Какое  нынче   летом  было  великое  событие  в  нашей  стране?
     Руку  поднял  Борис  Багин
     -  Расскажи,  Боря.
     -  Перелет  через  Северный  полюс  в  Америку.
     -  Правильно!  Валерий  Чкалов  и  его  товарищи  Байдуков  и  Беляков  на  самолете   АНТ-25  совершили  этот  великий  подвиг.
     Далее  Евдокия  Васильевна  добавила:
     -  А  в  прошлом  году  этот  же  экипаж  пролетел  без  посадки  от  Москвы  до  Дальнего  Востока.
     Учительница  остановилась  и  посмотрела  на  притихший  класс,  на  учеников,  слушавших  ее  всегда  с  интересом.
     -  Когда  самолет  Чкалова  пролетал  над  Свердловском,  -  продолжала  учительница, -  он  опустился  очень  низко  и  в  знак  приветствия  покачал  нам  крыльями.
     -  Мой  папа  тоже  видел,  -  вставила  Ира  Рябова, -  он  говорил,  что  у  самолета  были  красные  крылья.
     -  Верно,  Ира.  Только  когда  хочешь  что-то  сказать,  спроси  разрешения.
     В  те  годы  в  нашей  стране  шло  завоевание  неба.  Строили  самолеты,  стратостаты,  дирижабли.  Каждый  год  18  августа  отмечался  «День  воздушного  флота».  Эта  дата  всегда  приходилась  на  выходной  день,  так  как  месяц  разбивался  не  на  недели,  как   теперь,  а  на  шестидневки,  в  каждой  пять  рабочих  дней  с  выходным.
     Мы  с  мамой  ездили  на  лётное  поле  аэропорта  Уктус.   Ехать  было  далеко.  С  Уралмаша  на  трамвае  пятого  маршрута  долго  добирались  до  Четвертой  загородной ( ныне  Автовокзал.).  Там  было  трамвайное  кольцо,  конец  пути.  Далее  через  большой  пустырь  вместе  с  народом  шли  до  лётного  поля (ныне  микрорайон  Ботанический ).
     Хорошо  помню,  дни  стояли  жаркие,  душные.  Идти  было  тяжело,  и  все  же  мы  преодолевали  это  пространство,  чтоб,  наконец,  увидеть  воздушный  парад,  прыжки  парашютистов.  Меня  в  те  годы  всегда  волновал  звук  авиамотора.  Самолеты  над  Уралмашевским  поселком  летали  редко  и  поэтому  на  лётном  поле   увидеть  сразу  несколько  звеньев  «Кукурузников»  было  счастьем!
     У  нас  в  доме  часто  велись  разговоры  о  дирижаблях,  этих  воздушных  гигантах.   Мои  родители,  конструкторы  Уралмашзавода,  принимали  участие  в  проектировании  приемной  мачты  для  дирижаблей.   Прилет  одного  из  них  планировался  на  1937  год.
     Время  прибытия  дирижабля  взрослые,  видимо,  знали.   Мы  же,  пацаны,  об  этом  не  ведали.  Какой  обуял  меня  восторг,  когда,  сидя  на  уроке,  я  через  широкое  окно  увидал  плывущую  над  заводскими  трубами  сигару!
     Вскочив  с  места,  я  радостно  вскрикнул,  сразу  догадавшись,  что  это  за  сигара.  В  конце  школьной  смены  пронеслась  весть:  «Дирижабль  над  Уралмашем!».
     Мы  высыпали  на  улицу,  наполненную  непонятным  шумом,  неясно  откуда  идущим.   Вертели  головами,  но  ничего  не  видели.  И  вдруг  из-за  крыши  школы  медленно  выплыл  огромный  серебристый,  похожий  на  кита,  корабль.   Утробно  гудя,  он   величественно  плыл  по  небу.
     Прибежав  домой,  я  еще  раз  увидел  это  удивительное  зрелище.  Воздушный  корабль  с  огромными  буквами  «СССР»  на  покатом  боку  проплыл  над  нашим  домом.   Хорошо  была  видна  гондола  с  круглыми  окнами,  гудящие  моторы  и  на  хвосте – пересекающиеся  под  прямым  углом  рули  управления.
     Через  полгода  учительница  Евдокия  Васильевна  с  дрожью  в  голосе  поведала  нам  о  трагической  гибели   дирижабля,  летевшего  на  выручку  папанинцам.   Совсем  недавно  этот  дирижабль  кружил  над  нашим  городом  со  всей  командой,  живой  и  невредимой,  полной  радужных  надежд  на  новые  свершения.
     Несмотря  на  такие  героические  и  трагические  познания,  в  школу  я  ходил  неохотно,  мне  трудно  давалась  учеба.   Мешала  болезненная  застенчивость.   Не  поняв  урок,  я  никогда  не  переспрашивал  учительницу,  стеснялся.  К  тому  же  не  отличался  хорошей  памятью.   Никогда  на  уроке  не  шумел,  не  вскакивал  без  разрешения  и,  если  у  меня  появлялась  надобность  встать,  поднимал  руку.
     Был  случай.  Как  самого  дисциплинированного,  меня  посадили  с  вертлявой  девочкой   Зоей,  надеясь,  что  она  станет  спокойнее,  сидя  со  мной  за  одной  партой.   Но  в  первый  же  урок  она  ненароком  опрокинула   чернильницу,  и  фиолетовые  струи  потекли  по  наклонной  плоскости  парты.
     -  Миша!  -  резко  крикнула  она,  пытаясь  ладошкой  удержать  бегущую  лужицу,  -  тащи  от  доски  тряпку!
     Я  вздрогнул,  намереваясь  последовать  ее  совету,  но  вспомнив  школьные  правила,  поднял  руку,  прося  разрешения  встать.   Учительница  в  это  время  не  смотрела  в  мою  сторону.  Зоя  зыркнула:
     -  Недотепа!
     Сама  сбегала  за  тряпкой  и  вытерла  чернила,  не  успевшие  скатиться  на  скамью.  И  тут  учительница  обратила  на  меня  внимание:
     -  Что  тебе,  Миша?
     -  Евдокия  Васильевна,  разрешите  взять  тряпку.
     -  Возьми.  А  что  случилось?
     Но  все  уже  было  кончено,  а  я,  залился  краской  стыда.
     Во  второй  половине  года   в  моем  дневнике  появилась   еще  одна  отметка:  «Отлично»  по  пению.  Первая  отметка  «Отлично» - была  у  меня  по  поведению.  Хотя   музыкальный  слух  у  меня  был  неважным,    знакомые  песни  я  исполнял  верно, пел  с  охотой.  По  остальным  предметам  я  хромал  на  обе  ноги.
     Несмотря  на  мою  непонятливость,  таблицу  умножения  я  выучил  хорошо.   У  нас  в  квартире  была  голландская  печь,  но  не  круглая,  как  обычно,  а  квадратная,  обшитая  листовым  железом  и  покрашенная  в  черный  цвет.
     На  этой  импровизированной  классной  доске  мама  заставила  меня  написать   мелом  первые  три  колонки  таблицы  умножения,  что  я  выполнил  с  удовольствием,  как  игру.  Кровать,  на  которой  я  спал,  была  как  раз  против  печки.
     Утром,  едва  открыв  глаза,  я  видел  таблицу  и  прочитывал  ее  всю,  стараясь  запомнить.   Поверил  маме,  которая  сказала,  что  в  жизни  можно  не  знать  многого,  но  таблицу  умножения  надо  обязательно  выучить.   И  я  выучил.  Спасибо  маме!
     Зато  после  школы  увлечений  у  меня  была  масса.  Одной  из  них  был  приближающийся  Новый  Год  с  каникулами  и  елкой.

ЁЛКА – СОСЕНКА

     В  Михайловске,  в  нашем  доме  было  много  открыток,  на  которых  изображались  красивые  молодые  люди  у  ёлок  со  свечками.  На  мой  вопрос  об  этих  открытках  бабичка  отвечала:
     -  Раньше,  при  царе,  в  рождественские  праздники  все  веселились  вокруг  разукрашенных  елок  с  горящими  на  них  свечами.
     Рассматривая  открытки,  я  откровенно  завидовал  тем  людям.  В  моем  детстве  таких  праздников  не  было. Советское  правительство  запрещало  ставить  елки,  как  буржуазное  развлечение,  приуроченное  к  рождественским    праздникам -  «Рождеству  Христа».
     Однако  в  высоких  инстанциях  находились   благоразумные  люди,  одним  из  них  был   Павел  Петрович   Постышев,  секретарь  центрального   комитета  партии.   Он  предложил  компромисс:  считать  елки  не  рождественскими,  а  новогодними.   Предложение  Постышева  всех  удовлетворило,  и  новый  1936  год,  впервые  при  Советской  власти  отмечали  с  Ёлками.
     Мы  с  дедом  были  на  этой  первой  разрешенной  елке  в  уралмашевском  клубе  имени  Сталина,  расположенном  в  длинном  зеленом  бараке,  выходящим  торцом  на  ул.  Ворошилова  (ныне  ул.  им.  Двадцать  второго  съезда  партии).  Зал  был  хоть   большой,  но  не высокий.  Елка  стояла  пышная,  однако,  без  вершины,  срезанная  почти  наполовину.
     И  вот  эти-то  приближающиеся  праздники  я,  школьник,  ждал  с  нетерпением.   Привлекали  меня  не  сами  праздники,  с  их  бездельем,  сколько  подготовка  к  ним.  Обычно  готовиться  я  начинал  за  месяц.  Школьные  задания  в  такие  дни  выполнял  наспех  и  скорее  садился  мастерить   елочные  украшения:  гирлянды  из  разноцветных  бумажных  колец,  звездочки,  вырезанные  из  картона  и  посыпанные  серебряной  пудрой,  шарики – грецкие  орехи,  обернутые  алюминиевой  фольгой.
     Много   помогал  мне  в  изготовлении  игрушек  отец.  Уйдя  от  нас  к  другой  женщине,  он  не  порвал  связи  с  нами.  Я  благодарен  за  это  своим  родителям!  Мама  позволяла  отцу  приходить  ко  мне,  а  тетя  Надя  (его  новая  жена),  не  противилась  посещениям  и  даже,  когда  я  приходил  к  ним,  встречала  меня  приветливо.
     Отец  делал  игрушки  не  плоскими,  как  я,  а  объемными.   Он  был  мастер  на  все  руки.   Елку  мама  покупала  на  базаре,  стоила  она  тогда  17  рублей ( не  дешево.  У  мамы  в  то  время,  в  конструкторском  отделе,  оклад  был  275  рублей).   А  у  моего  друга  Вани  Козлова  таких  средств  не  было.   Его  мама,  тетя  Маша,  работала  в  общежитии  уборщицей,  денег  хватало  только  на  еду,  у  них  росла  еще  дочь  Маня.  Но  не  доставить  радости  своему  сыну   тетя  Маша  не   могла.  И  однажды  в  ясный  морозный  день  мы  втроем  отправились  в  лес.
     Ваня  тащил  за  веревку  широкие  деревянные  сани,  тетя  Маша  несла  топор,  я  шел  просто  так  «за  компанию».   Миновали  дома  Эльмаша  и  вошли  в  густой  лес.   Долго  брели  по  глубокому  снегу,  пытаясь  найти  какую-нибудь  елку.   Но  лес  был  сосновый  и  сколько  не  бродили  по  колено  в  снегу,  не  могли  отыскать  елочки.   Тетя  Маша,  провалившись  в  сугроб  выше  колен,  сказала:
     -  Ладно,  давай  срубим  вот  эту  сосенку.  Смотри:  какая  она  пушистая  и  ладная.
     Ваня  надул  губы.
     -  Ну,  где  я  возьму  тебе  ёлку?  -  ответила  мать. – Сам  видишь,  сколько  искали.
     Ваня  сдался.  Он  был  рад  и  такому  зеленому  другу.   Тетя  Маша  отоптала  снег  вокруг   дерева  и  несколькими  ударами  топора  срубила  его.  Обратно  через  весь  поселок  мы  с  Ваней  вдвоем  тащили  сани  с  сосенкой  к  ним  домой.
     Игрушки  к  Ваниной  сосенке  мы  мастерили  сами.  Однажды  он  спросил  меня:
     -  Акварельные  краски  есть?
     -  Есть
     -  Принеси,  свечи  будем  делать.
     -  Как  это?
     -  Принеси,  тогда  увидишь.
     Я  сбегал  за  красками.   Это  были  самые  доступные  и  дешевые  краски.   Круглые  разноцветные  лепешечки   наклеены  на  картонку  и  от  частого  употребления  некоторые  истерлись  до  основания.  На  картонке  оставались  не  лепешки,  а  разноцветные  колечки.
     -  Не  жалко,  если  оторву? -  спросил  он.
     Мне  всегда  было  жалко,  когда  что-нибудь  портили,  ломали.  Сам  я  не  сломал  ни  одной   игрушки,  купленной  или  подаренной.   Но  тут  порча  была  не  просто  так,  чтоб  сломать,  а  для  использования  в  другом  качестве  и  я  сказал:
     -  Отрывай!
     Ваня  растолок  молотком  оторванную  зеленую  краску  в  порошок.
     -  Учись,  пока  жив,  -  назидательно  сказал  он,  слышанную  у  взрослых  фразу.
     Учиться  было  чему.   Ваня  зажег  стеариновую  свечу  и  в  консервной  банке  расплавил  парафин.   Высыпал  размолотую  краску  и  палочкой  размешал  состав.
     Потом  взял  стеклянную  трубочку,  пропустил  через  нее  суровую  нитку  и  перпендикулярно  поставил  на  стол.
     -  Лей!
     Тонкой  струйкой  я  слил  парафин  в  трубку  до  верхнего  ее  среза.
     -  Хорошо.  Банку  подогрей  еще.
     Он  взял  другую  трубку,  и  мы  повторили  процедуру.  Третья  трубка  треснула,  но  не  рассыпалась
     -  Эх, ма!  -  потужил  Ваня,  -  хряснула  таки.
     -  Все  равно  ломать,  -  успокоил   его  я.
     -  Так  все  переломаешь.
     Он  взял  со  стола  карандаш  и  тыльной  стороной  выдавил  все  свечи  из  трубок.
     -  Так  просто?  -  подивился  я,  - и  ломать  не  надо.
     Взяв  в  руки  еще  теплые  свечки,  я  позавидовал  умению  друга  делать  такие  красивые  штуки.   Свечки  были  гладкие,  будто  отполированные,  а  когда  Ваня  обрезал  с  обеих  сторон  нитки,  стали  как  настоящие.
     Поделки  всегда  хотелось  испробовать  тот  час  же.  Не  хватало  терпения  ждать  вечернего  торжества.  Свечи  мы  укрепили  на  лапах  сосенки  и  зажгли  их.   Отошли  в  сторону  и  залюбовались,  свечи  горели,  как  покупные,  слегка  потрескивая.
     -  В  лесу  родилась  елочка…,-  запел  Ваня  и  широким  шагом  пошел  вокруг  деревца.
     Я  ринулся  за  ним,  и  мы  с  восторгом  запрыгали  так  бурно,  что  сосенка  закачалась.  Вдруг  вата  на  ней  вспыхнула,  вмиг  превратив  все  ветки  в  огненный  столб.  Я  в  страхе  кинулся  из  комнаты.
     Куда  побежал,  сам  не  знаю,  то  ли  на  помощь  звать  людей,  то  ли  в  пожарную  часть.  Дверь  оказалась  запертой  изнутри  на  ключ.  Я  повернулся,  чтоб  крикнуть  другу,  открыть  дверь  и…замер.  Огня  не  было  и  только   чадящий  дым  выскальзывал  из  под  одеяла,  которое  Ваня  накинул  на  нашу  красавицу.
     -  Сдрейфил?! – укоризненно  сказал  Ваня,  снимая  одеяло.
     Я  молчал.  Позор  мой  был  налицо,  никакие  оправдания  тут  не  помогли  бы.
     -  Ладно,  - примирительно  сказал  Ваня,  -  давай  снимем  горелую  вату.
     И  я  стал  помогать  ему  приводить  деревце  в  порядок.

КУКОЛЬНЫЙ   ТЕАТР

     В  детстве  мы  склонны  к  подражанию.   Да  и  вся  наша  жизнь – подражание  успешным  людям.  Все  выдающееся, что  происходило  в  городе  или  в  стране,  нас  волновало.  Мы,  мальчишки,  хотели  быть  похожими  на  героев.  Конечно,  покорение  Арктики  было  не  по  плечу,  но  доступные  интересы   мы  старались  превратить  в  жизнь.
     В  ноябрьские  праздники  мы  с  Ваней  посмотрели  в  клубе  кукольный  спектакль   по  сказу  Бажова  «Малахитовая  шкатулка».   Спектакль  заворожил  красочными  костюмами,   красивыми  декорациями.   Мы  бредили  спектаклем  несколько  дней,  пересказывая  его  друг  другу.
     Захотелось  самим  поставить  такую  же  пьесу.   Но  где  взять  кукол?   Если  сделать  самим,  то  как?   Решили,  что  каждый  изготовит  самостоятельно.  Я  более  точный  к  подражанию  долго  не  мог  начать,  не  знал,  как  подступиться.   Зато  шкатулку,  посыпанную  битым  стеклом,  сделал  быстро.   Даже  при  небольшом  освещении  стекляшки  искрились,  как  хрустальные.
     Однажды  на  уроке  Ваня  шепнул:
     -  А  у  меня  кукла  есть!
     -  Ну  да?  -  не  поверил  я.
    -  Смотри, - указал  он  взглядом  на  срез  парты.
     Я  посмотрел  туда.  Ваня  что-то  вынул  из  сумки  и  вдруг  перед  партой  крутанулся  человечек  в  остроконечном  клоунском  колпаке.  Он  прыгал,  крутился,  взвизгивал  голосом  Вани.   Несколько  раз  в  нашу  сторону  строго  посмотрела  учительница.
     Несмотря  на  то,  что  человечек  был  плоский,  вырезанный  из  куска  картона  и  насаженный  в  расщеп  длинной  палочки,  сходство  с  настоящей  куклой   казалось  необыкновенным.   Я  был  покорен!
     По  дороге  домой  мы  с  Ваней  уже  строили  планы  создания  кукольного  театра.   Какую  ставить  пьесу,  долго  не  раздумывали.  В  кино  недавно  прошел  мультипликационный  фильм   «Три  поросенка».   На  улицах  все  распевали  веселую  песенку:  «Нам  не  страшен  серый  волк,  серый  волк,  серый  волк!».  Решили – будет  пьеса  «Три  поросенка».
     С  увлечением  занялись  новой  игрой.   Целыми  днями  после  уроков  трудились  над  будущим  спектаклем.  Надо  было  изготовить  декорацию:  густой  лес  и  домики  поросят,  так,  чтоб  волк,  набрав  полный  рот  воздуха,  дунет  на  них,  они  бы  рассыпались.   Кроме  одного – каменного  дома поросенка  Наф-Нафа.  Лес  я  нарисовал  на  бумаге  такой  же,  какой  видел  в  настоящем  кукольном  театре,  а  домики  сложили  из  отдельных  секций.
     Потом  занялись  куклами.   Нарисовали  пузатых  поросят  и  клыкастого  волка,  вырезали  их  и  занялись  раскрашиванием.   Волк  без  споров  был  покрашен  с  обеих  сторон  в  темно - коричневый  цвет,  а  с  поросятами  возникла  заминка.   Ваня  хотел  Наф-Нафа  покрасить  красной  краской.
     -  Где  ты  видел  красного  поросенка!  -  возмущался  я, - все  свиньи  белые.
     -  Ну  и  пусть  белые,  а  у  нас  будет  красный.
     -  Ну  и  крась.  Я  тогда  с  тобой  играть  не  буду, - сердился  я.
     -  Ладно.  Пускай  будет  белый,  покрашенный  зубным  порошком, - сдался  Ваня, - другой  красный,  а  третий  желтый.
     -  Как  желтый?! – ужаснулся  я, - ты  никогда  не  видел  поросят,  и  не  выдумывай!
     Но  тут  Ваня  нашел  хорошее  объяснение  своей  фантазии:
     -  Как  мы   станем  различать  поросят,  если  они  будут  одного  цвета?
     Довод  был  веский,  но  я  все  равно  дулся   до  конца  дня.   И  только  на  следующий  день  стал  помогать  Ване  красить  поросят  в  разные  цвета.
     Спектакль,   конечно  же,  должен  был  состояться  в  комнате  Вани.  Все  шумные  затеи  мы  проводили  у  него.  Его  мама -  тетя  Маша,  простая  женщина,  работавшая  уборщицей,  никогда  не  отказывала  нам  в  проведении  интересных  игр.  Да  и  зрители  были  всегда  под  рукой,  в  их  доме  с  коридорной  системой   жило  много  малышей.
     В  день  спектакля  мы  перевернули   обеденный  стол  на  бок.  Столешня  стала  передним  барьером  сцены – закрытое  место  для  кукловодов.  В  противоположные  стены  вбили  по  гвоздю,  натянули  веревку,  через  нее  перекинули  тонкое  одеяло – занавес.
     Зрителей  мальчишек  и  девчонок  набежало  так  много  в  небольшую  продолговатую  комнату,  что  не  хватило  сидений,  и  некоторые  уселись  на  полу.  Началось  представление.   Мы,  сидя  за  столешней,  и  держа  над  головами  за  палочки  кукол,  согласно  виденной  нами  сцены  в  кино,  попеременно  двигали  их  по  сцене  и  на  разные  голоса  пищали  поросятами.
     Песенку  «Нам  не  страшен  серый  волк»  пели  вместе.   При  этом  Ваня,  сидя  на  полу,  ритмично  стучал  голой  пяткой  о  пол,  изображая  барабан.
     Зрители  вскрикивали,  когда  падал  домик  одного  из  поросят,  кричали  на  страшного  волка  и  радостно  хлопали  в  ладоши,  когда  поросенок  спасался  от  клыков  разбойника.   Тетя  Маша,  как  почетный  зритель,  сидела  на  табуретке   и  кажется,  не  меньше  ребятишек  переживала  за  ходом  действия.
     Когда  спектакль  закончился  и  волк  посрамленный  убежал  в  лес,  зрители  потребовали  повторения  и  долго  не  уходили  из  комнаты,  дожидаясь,  когда  мы  покажем  пьесу  вновь.  Восстановить  спектакль  было  трудно:  домики  были  помяты,  бумага  с  нарисованным  лесом,  порвалась  и  мы,  чтобы  успокоить  наших  благодарных  зрителей,  показали  наскоро  сочиненную  погоню  за  поросятами – с  криком,  визгом,  топаньем  в  пол,  пока  окончательно  не  развалилась  сцена.

НА   КАНИКУЛЫ!

     Учебу  в   последней   четверти   перед  летними  каникулами   я  завершил  в  предвкушении  поездки  в  Михайловский  завод  Свердловской  области.  Там  на  приволье  меня  ждала  увлекательная  жизнь:  купание  в  пруду,   хождение  в  лес  по  ягоды  и  грибы,  поездка  с  ночевкой  за  пруд,  рыбалка.
     Обычно  в  конце  мая  приезжал  дед  и,  дождавшись,  когда  я  закончу  учебу,  увозил  меня  в  Михайловск  на  все  лето.  С  Уралмаша  выезжали  в  конце  дня,  когда  мама  была  еще  на  работе,  поэтому  прощаясь  с  ней  утром,  я  выслушивал  от  нее  массу  наставлений,  как  себя  вести  у  бабушки  и  у   деда,  и  конечно  же   все  эти  наставления   пропускал  мимо  ушей.
     На  трамвае  5-го  маршрута  мы  подъезжали  почти  к  подъезду  железнодорожного  вокзала.  В  то  время  на  привокзальной  площади  был  трамвайный  полукруг,  опоясывающий  зеленый  сквер.  Вход  на  перрон  был  строго  по  билетам,  а  провожающие  покупали   «перронные  билеты»,  стоившие  немалые  деньги.
     И  вот  мы  едем  в  дачном  поезде.  Я  сижу  у  окошка  и  внимательно  слежу  за  проплывающими  мимо  постройками,  ожидая,  когда  между  ними,  среди  заводских  труб  покажется   серое  здание  заводоуправления.   Там  у  огромного  окна  стоит  мама   и  смотрит  на  наш  поезд.  Мы  мысленно  говорим  с  ней  друг  другу:  «До  свидания».
     Поездка  в  Михайловск  сопровождалась   некоторыми  трудностями.   Дачный  поезд  в  семь  часов  вечера  привозил  нас  на  узловую  станцию  Кузино.  Мы  выходили  из  вагона  и  сидели  в  помещении  вокзала  до  утра,  до  того  срока,  когда  проходящий  поезд  «Чусовая – Бокал»  забирал  нас.
     Условий  на  вокзале  не  было  никаких.   Деревянные  диваны  и  работающий  всю  ночь  буфет,  в  котором  продавали  горячий  чай  без  сахара.   Хорошо  помню  эти  обжигающие  руки  стаканы  из  тонкого  стекла.
     Вот  мы  едем.  Минуем  Атиг,  Нижние  Серги,  перегон  Бажуково,  проезжаем  по  грохочущему  железному  мосту  через  реку  Сергу,  возле  татарской  деревни  Аракаево.  Это  уж,  считай,  дома.   Еще  несколько  минут  езды   и  выходим  из  вагона  на  станции  «Михайловский  завод».
     Поезд  уходит  дальше,  а  дед,  сторговавшись  с  кучером,  укладывает  на  задник  коляски    чемоданы,  и  мы  едем  в  поселок  за  восемь  километров.  Можно  бы  немножко  поспать.  Но  не  спится,  хочется  поскорее  увидеть  полюбившиеся  с  детства  места.
     Дорога  холмистая:  то  поднимается  вверх,  то  скатывается  вниз,  и  так  весь  путь.   Наконец  за  поворотом  горы  открывается  вид  на  бревенчатое  строение  кубинской  мельницы  с  двумя  запорными  колесами.   Проехав  еще  немного,  мы  видим  начало  огромного  пруда.
     Выезжаем  на  тракт  Еланной  улицы,  самой  длинной  в  поселке.   Из  открытых  окон  изб,  тянущихся  по  обеим  сторонам  дороги,  провожают  нас  заинтересованным  взглядом  хозяйки – тут  так  принято:  всех  осмотреть  и  посудачить  на  их  счет.
     Сворачиваем  на   нашу  улицу.  Вдали,  на  пригорке  у  ворот   двухэтажного  дома  стоит  бабичка,  ждет  дорогого  гостя – своего  внука.  Вот  мы  и  дома!  Входим  во  двор.  От  ворот  тянется  тротуар,  выложенный  из  больших  гранитных  плах.   Такие  же  плахи  тянутся  от  парадного  к  амбару.
     Возле  входа  из  нижних  комнат,  глубоко  в  землю  вросли,  изъеденные  в  причудливых  рельефах  от  дождей  и  талой  воды  толстые  широкие  доски.   Остальная  часть  двора  покрыта  мелкой  кудрявой  травкой.
     После  утомительной  дороги  дед  ложился  отдыхать.
     -  Прилег  бы  и  ты,  Миничка,  -  ласково  говорила  бабичка.
     -  Побегу  на  улицу.
     Я  выскакиваю  за  ворота  и  по  тропинке,  пробитой  в  зеленом  ковре  травы,  бегу  к  дому  своего  друга  Коли.  Дом  их  по  счету  от  нашего  пятый,  на  три  окошка.  Захожу  во  двор,  где  его  отец  дядя  Паша  запрягает  свою  сивую  кобылу.
     -  Здравствуйте.
     -  О,  кто  к  нам  пожаловал.  Ну,  заходи,  заходи.
     Из  избы  навстречу  мне  выбегает  Коля.   Это  невысокий  крепыш,  белоголовый,  ясноглазый.  Как  и  я  босой,  но  в  отличие  от  меня,  бегавшего  в  одних  трусах,  на  нем  распущенная  серая  рубаха  и  длинные  штаны.
     -  Давно  приехал?
     -  Сейчас.
     -  Идем  в  старую  избу.
     Пробегаем  между   рядов  пахучей  ботвы  картофеля  к  покосившемуся  двухоконному  дому  без  рам,  с  обвалившейся  печью.  Пахнет  сухой  глиной  и  прелым  деревом.   Дом  этот  хозяева  давно  покинули,  и  ребятня  захватила  его  в  свою  собственность.
     Влезаем  с  Колей  в  избу  через  пустые  окна   и  усаживаемся  на  гладкий  подоконник.   Столько  прелестей  открывается  в  мрачных  углах  покинутого  дома!   Приклеившись  живым  брюшком  к  почерневшим  бревнам,  поблескивает  позолотой  куколка  бабочки,  похожая  на  засохший  березовый  листок.  Тут  же  висит  на  длинной  нитке  маленький  паучок,  устроив  свой  дом-паутину  для  ловли  мух  и   мошек.
     Мы  отнимаем  куколку  от  стены  и  долго  рассматриваем  со  всех  сторон,  перекатывая  на  ладони  удивительное   создание  природы.  Не  меньше  тайн  в  симметричной  вязке  паука,  который  вытягивает  из  своего  туловища  тонкую  нить  и  приклеивает  ее  в  нужном  месте  так,  что  получается  стройная  и  красивая  сеть.
     С  улицы  доносится  громыхание  телеги.  Мы  выглядываем  в  окно.  Мимо  проезжает  телега,  запряженная  белой  лошадью.
     -  Вот  это  хвост!  -  восторженно   произносит  Коля. – Айда  за  ним!
     Мы  спрыгиваем  с  подоконника  и  не  спеша  идем  следом.   Повозка  сворачивает  в  проулок  между  заборов  двух  огородов  и  останавливается  возле  входа  в  сельпо.   Возница  входит  в  здание  магазина.
     -  Ну,  Миша,  сейчас  мы  с  тобой  обогатимся.
     Он  подходит  к  телеге  и  ловко  запрыгивает  на  нее.  Я  остаюсь  на  дороге,  как  говорят,  на  шухере.   Но  вместо  того,  чтоб  смотреть  на  дверь  магазина,  я  с  интересом  наблюдаю  за  товарищем.  Вот  Коля  выбирает  небольшую  прядь  волос  в  хвосте  лошади  и  дергает.  Лошадь  вздрагивает  и  невольно  косит  глазом.  Но  почему-то  не  кажется,  что  ей  больно.  Подумаешь,  выдернули  немного  волос!  Коля  подает  мне  это  сокровище.  И  только  я  протягиваю  руки,  чтоб  принять  силки,  как  слышу  громкий  окрик:
     -  Эй,  каналья!   А  ну,  марш  с  телеги!
     Коля  спрыгивает  и  мы,  погоняемые  матом  возницы,  мчимся  вдоль  улицы  во  всю  прыть.
     -  Эх, ма,  -  сокрушается  Коля,  когда  мы  останавливаемся,  чтоб  отдышаться, - такие  бы  получились  хорошие  лески!
     Удрученные  неудачей,  мы  бредем  к  старой  избе,  чтобы  оттуда  начать  снова  какое-нибудь  интересное  дело.
     В  проеме  окна  видно,  как  мимо  избы  по  дороге  идет  Митя  Воробьев.  Он  весь,  как  будто  устремлен  вперед  так,  что  голова,  плечи,  руки  опережают   босые  ноги.
     - Ты  куда,  Митя?!  -  спрашивает  Коля,  высунувшись  из  окна.
     Митя  затормаживает  ход,  зрачки  его  черных  глаз  чуть  сдвинуты  к  переносице,  за  что  он  получил  прозвище:   «Митя,  косой».
     -  А, никуда, - отвечает  он,  довольный,  что  увидал,  наконец,  в  пустынной  улице  знакомых  ребят,  -  пошел  грачиные  гнезда  зарить.
     -  Возьми  нас!
     -  Айда!
     Мы  выбираемся   из  дома  через  окно  и  спрыгиваем  на  землю.
     Дорога  ведет  мимо  нашего  дома,  стоящего  на  горке,  еще  выше – мимо  старой  высокой  березы  с  растрескавшейся  корой.   Мелкие  листочки  на  ней  всегда  шумят  от  неощутимого  ветра,  взблескивая  на  солнце,  как  камешки  в  быстром  роднике.   Только  ночью  она  иногда  затихает,  опустив  с  усталостью  старые  ветви.
     Вот  и  грачиное  царство.  На  скосе  горы  огорожен  высоким   дощатым  забором  большой  кусок  соснового  леса.   Это  сад  бывшего  управляющего  заводом.  Забор  так  высок,  что  став  на  плечи  товарищу,  мы  не  в  силах  дотянуться  до  верха.
     Все  верхушки  сосен  в  саду  темнеют  грубо  сложенными  из  веток,  гнездами  грачей.  На  каждом  дереве   до  пяти-шести  жилищ  черных  галдящих  птиц.  Сад  наполнен  криком  грачей  так,  что  приходится  повышать  голос,  чтоб  тебя  услышали.
     Наличие  множества  гнезд  всякий  раз  заставляет  нас  мечтательно  рассматривать   недосягаемые  вершины.   В  каждом  мальчишке  живет  непонятная  тяга  к   разорению   гнезд.
     -  Гнезда  зорить  нельзя,  -  часто  воспитывала  меня  бабичка,  это  все  равно,  что  тебя  у  мамы  украдут.   Так  и  птички  будут  плакать  по  своим  погибшим  деткам.
     Почему-то  слова  бабички  убеждали  на  половину,  я  стыдился  разорять  гнезда.  Но  тяга  к  этому  занятию  никогда  не  проходила.  В  зорении  гнезд   присутствовала  потребность  не  хулиганства,  а  напротив  какой-то  нежности  к  беспомощным  птенцам.
     Казалось,  что  птицы-родители,  опасливо  крутя  маленькими  головками,  живут  в  вечном  страхе  за  своих  младенцев.   Они  боятся  оставить  их  хоть  на  минуту  и,  притаскивая  корм,  никак  не  насытят  пискунов.
     И  нам  думалось,  что  вот  у  нас  птенчикам  станет  намного  лучше:  безопасней  и  сытней.  И  еще  примешивалось  большое  чувство  трогательной  любви  к  пушистому  комочку.
     Однажды  мы  с  Колей  решили  заиметь  цыпленка.  Похитить  малыша  у  курицы  на  своей  улице  мы  не  рискнули  из  боязни  шума,  который  могли  поднять  хозяйки.   Пошли  искать  выводки  в  других  местах.
     -  Сделаем  цыпленку  домик,  -  мечтал  Коля.
     -  Конечно, - подхватывал  я,  -  и  мягкую  постель  там   устроим.
     -  Из  пуха.  У  нас  на  чердаке  много  его,  мама  для  подушек  насобирала.
     -  Ну, да.  А  то  у  курицы  они  спят  на  земле.  Им  холодно,  наверно.
     -  Смотри,  вон  цыплята!
     В  небольшом  переулке  возле  дощатой  изгороди,  вдали  от  изб  купались  в  пыли  птенцы.  Тут  же  прогуливалась  рябая   наседка,  что-то  рассказывая  им  на  своем  языке.
     Переулок  был  пуст.  Можно  начинать  спасение  малыша  от  скотской  жизни.   Коля,  человек  отчаянный,  обычно  первым  начинал  все  предприятия,  но  тут  почему-то  отступил.
     -  Ну,  давай  бери  вон  того,  -  приказал  он.
     -  Почему  я?
     -  Ну,  тебя  они  не  испугаются,  -  выдумал  он  причину.
     Курица,  заметив  нас,  насторожилась  и  затараторила  громче,  и  чаще.  Цыплята  кинулись  к  матери  и  собрались  у  ее  ног.
     -  Ну,  вот,  прособирались!  -  посетовал  на  меня  Коля, - теперь  уж  не  возьмешь,  курица  живо  глаза  выклюет.
     Мы  отступили.  Главной  причиной  нерешительности  была  честность.  Мы  оба  были  воспитаны  так,  что  воровать  нехорошо.
     -  А  давай  выпарим   птенчика  сами, -  предложил  я  Коле,  вспомнив  рассказ  соседки.  Она  говорила,  что  какая-то  старушка  намотала  шерстяные  нитки  на  свежее  яичко,  а  клубок  положила  на  печь.  Через  месяц  на  печи  запищал  цыпленок.
     -  Как  это? – удивился  мой  друг.
     И  я  рассказал  ему  о  клубке  с  нитками.
     -  Шибко  долго,  -  без  восторга  ответил  Коля,  -  он  вылупится  ночью,  мы  не  успеем,  и  цыпленок  задохнется.
     -  Тогда  давай  яичко  греть  по  очереди.  Сначала  ты  погреешь,  потом  я,  потом  опять  ты.
     -  Давай,  а  где  яичко  возьмем?
     -  Пошли,  я  попрошу  у  бабички.
     Дома  я  рассказал,  для  чего  мне  надо  яйцо.
     -  Ничего  у  вас  из  этой  затеи  не  выйдет, - ответила  бабичка.
     -  Выйдет!  -  заупрямился  я.
     Бабичка  знала,  что  словами  не  убедишь,  нужны  жизненные  примеры  и  поэтому  сказала:
     -  Иди  во  двор.  Как  услышишь,  что  снеслась  курица,  возьми  яйцо  и  выпаривай  на  здоровье.
     Я  знал  все  места  несушек,  и  мы  с  товарищем  начали  исследовать  их  по  порядку.  В  темном  закутке,  где  ночевали  куры,  было   пусто.  По  лестнице  мы  залезли  на  пыльный  сеновал.  Сквозь  щели  крыши  пробивались  дрожащие  от  поднятой  пыли  лучи  солнца,  освещая  укромные  уголки.  В  одном  из  углов  сидела  черная  курица.
     Эта  наседка  отличалась  странностью – любила  нестись  без  подстилки.  Вначале  думали,  что  она  просто  не  находила  мягкого  места,  и  бабичка  подкладывала  под  нее  солому.   Курица  разбрасывала  сухие  стебли  и  упрямо  клала  яйца  на  доски.
     -  Сидит.  Пошли  пока.  Не  будем  ее  пугать.
     Пока  курица  молчала,  занятая  своим  делом,  мы  спустились  во  двор  и  взобравшись  на  завалинку  дома,  размечтались:
     -  Крышу  у  домика, - говорил  Коля, - чтоб  не  протекала,  покроем  железом.  Попросим  у  Мишеньки.
     -  Червяков  ему  будем  выкапывать  маленьких,  маленьких…
     -  Ага,  -  соглашался  Коля  и  добавлял – натрясем  семян  конопли,  у  вас  в  огороде  вон  сколько  ее  растет.
     Наконец  с  сарая  донеслось  несколько  отрывистых  клохтаний.  Потом  курица  зачастила   и  разнесла  весть  по  всему  двору  о  своем  будущем  птенце,  законопаченном  пока  в  белую  скорлупу.  Подруги  ее,  до  этой  минуты  спокойно  поклевывая  в  траве  мелких  букашек,  откликнулись  ей  и  также  подняли  громкий  клёкот,  приветствуя  героиню.
     Несушка  вышагала  из  темноты  сарая,  и  прокричав   еще  о  своем  успехе,  шумно  слетела  вниз.
     …Яичко  было  теплое  и  я,  взяв  его  в  руку,  засунул  себе  под  мышку  и  стал  греть.   Коля  на  коленях  стоял  возле  меня  и  неотрывно  смотрел  мне  под  руку,  словно   надеясь,  что  сейчас  вылетит  цыпленок.
     -  Ну,  как?  -  спросил  он,  томимый  ожиданием.
     -  Тепленький,  -  ответил  я.
     -  Дай  мне  подержать.
     -  Подожди.
     Я  еще  не  утолил  своей  жажды  в  новой  игре  и, казалось,  что  могу  так  сидеть  бесконечно.   Коля  утомился  в  бездействии.  Он  вскочил  на  ноги,  походил  по  сараю  и,  вновь  вернувшись  ко  мне,  заканючил:
     -  Ну,  дай  подержать!
     Мне  уже  надоела  игра,  и  я  с  радостью  протянул  ему  яйцо.  Коля  довольный  также  засунул  его  под  мышку  и  притих,  кося  глазом  на  белую  скорлупу.
     По  крыше  сарая  стучали  своими  лапками  воробьи,  перебегая  по  коньку  с  одного  конца  к  другому.  От  завода  долетел  басовитый  гудок,  что  подходит  конец   рабочей  смены.   Мимо  ворот  прошли  рыбаки,  громко  обсуждая  свои  рыбацкие  интересы.
     -  Пойдем  на  пруд  за  раками,  -  предложил  я,  уже  не  чувствуя    никакой  ответственности  за  выпаривание.
     -  А,  как  с  яйцом?  Может  подложить  его  вашему  коту,  вон  он   какой  пушистый.
     -  Давай!  -  обрадовался  я,  чтоб  как-то  избавиться  от  теперь  уже  неинтересной  игры.
     На  чистых  досках  парадного  крыльца,  пригревшись  на  солнце,  дремал  наш  пушистый  кот.  Мы  с  Колей  быстренько  спустились  с  сарая,  и  я  приложил  коту  к  брюху  яйцо.   Кот  тряхнул  головой,  приоткрыл  один  глаз,  потом  вновь  опустил  голову,  и  еще  глубже  зарывшись  в  теплоту  меха,  притих.
     Мы,  освобожденные  от  забот,  помчались  на  улицу.

СНОС  КОЛОКОЛЬНИ

     Разговоры  о  сносе  церкви   в  Михайловском  начались  еще  в  прошлом  году.
     -  Товарищи  не  ведают,  что  творят,  -  сказал  укоризненно  мой  дед, -  Церковь  не  только  памятник  архитектуры,  она  достояние  народа.
     «Товарищи» -  это  председатель  сельсовета,  убежденный  поборник    ломки  всего  старого,  царского  и  его  сторонников.
     Несмотря  на  авторитет  председателя  в  сельсовете  нашлись  трезвые  головы.   Здание  церкви  постановили  не  разрушать,  и  разместить  там  клуб.   Решено  было  только  разобрать  колокольню,  дабы  использовать  кирпич  для  стен  будущего  клуба.
     Для  нас,  мальчишек,  снос  колокольни  стал  «мировым  событием».  Мы  по  нескольку  раз  в  день  прибегали  смотреть  на  подготовительные  работы,  которые  велись  возле  колокольни.
     Рабочие  разбирали  кладку.  Вначале  с  одной  стороны  долго  долбили  кирпичи,  прочно  связанные  друг  с  другом.   Когда  получилась  вместительная  ниша,  установили  в  нее  толстые  бревенчатые  опоры.   Потом  с  другой  стороны  разбирали  кладку.   Колокольня  оказалась  стоящей  на  столбах.
     Наступил  день  сноса.  С  утра  к  церкви  начал  стекаться  народ.  Пришли  старухи  с  иконами  и  поставили  их  на  землю  ликами  к  церкви.
     -  Свершится  возмездие.  Бог  не  допустит  надругательства,  -  уверяли  они.
     Среди  толпы  ходил  поп  с  серебряным  крестом.
     -  Православные,  не  позволим  осквернение  церкви.   Не  допустим  святотатства!  -  взывал  он  к  верующим.
     Мужики  молчали,  некоторые  смущенно  чесали  затылки,  Женщины  крестились,  но  никто  не  двигался  с  места.   Я  несколько  раз  посмотрел  на  небо,  силясь  разглядеть  там  разгневанного  бога,  но  сколько  не  напрягал  зрения,  ничего  не  увидел  в  небесной  синеве.
     Рабочие  разложили  большой  костер  под  основанием  колокольни,  когда  начали  гореть  все  опорные  столбы,  спустились  с  крыши  вниз  и  отошли  подальше.   Народ  тоже  подался  назад.
     Среди  мальчишек  я  тщетно  высматривал  взлохмаченную  белую  голову  Коли   Щипанова.  Без  него  любое  интересное  дело  теряло  половину  значимости.  Но  Коли  не  было.  Я  побежал  по  Большой  улице.  Миновал  сельмаг,  свернул  в  переулок,  пробежал   мимо  длинного,  глухого  забора,  возле  нашего  дома   и,  наконец,   влетел   в  ворота  избы  своего  друга.  Коля  был  во  дворе.
     -  Ну,  ты  что?!  -  заорал  я,  -  там  уже  столбы  подожгли!
     -  Ой,  ты!  Решились  поганцы!  -  произнесла  в  сердцах  тетя  Надя. - Коле  нечего  там  делать.  Нехристи  надругиваются  над  богом,  а  вы…Вот  погодите,  ужо  бог  покарает  вас.
     Я  вновь  опасливо  глянул  вверх,  но  ничего  не  увидел.  Только  там,  раскинув  огромные  крылья,  кружил  коршун,  высматривая  добычу.   Я  проследил  за  полетом  хищника,  поглядел  на  пихтовый  лес,  издали  кажущийся   синеватым,  на  железные  крыши  поселка  и…замер.  Что-то  в  картине,  виденной   мною  много  раз,  изменилось.  Но  что?
     -  Коля!  -  закричал  я  во  все  горло.  -  Колокольню  снесли!
     Тут  уж  Коля,  не  слушая  матери,  выскочил  за  ворота.  Во  всю  прыть  мы  помчались  к  базарной  площади.
     На  месте  колокольни  лежала  груда  кирпича,  погнутая  кровля  из  оцинкованного  железа,  деревянные  почерневшие  балки (колокола  были  сняты  ранее).
     По  обломкам  лазали  пацаны.  Через  провал  в  крыше  не  трудно  было  проникнуть  вниз.  В  подвале  церкви  обнаружилось  много  иконных  рам.  В  первый  момент,  когда  мы  с  Колей  очутились  в  полумраке  подвала,  ярко  блеснула  рама  под  лучами  солнца,  пробившегося  сквозь  половицу,  показалась  нам  отлитой  из  чистого  золота.
     Кинулись  мы  к  ней.  Ухватив  вдвоем  раму,  с  силой  дернули  ее  к  себе,  ожидая,  что  она  необыкновенно  тяжела,  но  оказалась  легкой,  резко  поддалась  к  нам,  и  мы  чуть  не  стукнулись  об  нее  лбами.  Рама  была  деревянной,  хорошо  позолоченной.
     Проплутав  в  пыльном  подвале  с  полчаса  и  ничего  интересного  не  отыскав,  мы  выбрались  наверх  по  узкой  каменной  лестнице.
     У  одной  из  стен  церкви  стояла  кучка  ребят  и  что-то  обсуждала.  Мы  подошли  к  ним.
     -  Слышите  звук?  -  говорил  кареглазый  паренек  в  суконном  костюме  и  черной  форменной  фуражке,  постукивая  по  стене  бронзовым  подсвечником.
     Это  был  Коля  Пименов,  любознательный  и  пытливый  парнишка  моих  лет (дальний  мой  родственник  по  линии  бабушки  Анны  Ивановны  Коровиной,  в  девичестве  Пименовой).
     -  Какой  такой  звук?  -  спрашивал  белокурый  Аркадий  Бараковских.
     -  Гулкий!  А  это  значит,  что  в  стене  пустота.
     -  Знамо,  пустота,  -  подтвердил  Аркадий,  -  коли  там  комната  церковного  сторожа.
     Он  отошел  в  сторону  и  толкнул  едва  приметную  в  стене  дверь.  Мы  протиснулись  в  маленькую  каморку  с  единственным  зарешеченным  окном.  В  стене,  по  которой  стучал  Коля,  была  ниша.   Она  служила  буфетом,  где  стоял  запыленный  чайник  и  железная  кружка.
     -  Ты  прав,  -  сказал  Коля,  - это  не  тайник.
     Оказалось,  что  кто-то  пустил  слух,  что  в  стене  церкви  замурован  сундук  с  драгоценностями.  И  Коля  обследовал  все  стены,  простукивая  их  взятым  с  жертвенника  подсвечником.  До  этой  минуты  стены  нам  казались  самыми  обычными,  окрашенными   зеленой  масляной  краской.  Но  с  известием  о  кладе,  скрываемом  в  их  толщине,  стали  для  нас  сразу  таинственными  и  загадочными.
     Мы  еще  долго  сопровождали  Пименова,  ожидая,  что  вот-вот  обнаружится  клад,  но  так  ничего  и  не  нашли.
     Использовать  кирпич,  как  хотели  организаторы  сноса  колокольни,  не  удалось.   Колокольня,  как  и  вся  церковь  были   построены  на  хорошем  известковом  растворе  и  отделить  кирпич  от  кирпича  не  смогли.   Так  и  увезли  на  свалку   бесформенные  глыбы.
     Отверстие  в  крыше  заделали.  В  бывшей  молельне  поставили  деревянную  стенку,  поделив  комнату  на  две  части.  Одна  часть  стала  кинозалом,  другую  отвели  под   игры  и  танцы.  Там,  где  была  комната  с  купелью,  решили  продавать  билеты.  А  где  находились  царские  врата,  повесили  киноэкран  и  стали  крутить  первые  ленты  звукового  кино.   Я  часто  звал  с  собою  в  кино  бабичку,  но  она  отвечала:
       - Раньше  я  ходила  в  церковь  молиться,  а  теперь  пойду  веселиться?  Грех  это.
     Мне  ее  слова  были  непонятны.   Посещение  церкви  с  бабичкой  еще  в  раннем  детстве  казалось  праздником.   Меня  всегда  восхищала  торжественность  обрядов,  стройность  пения  и  особенно  причастие.
     Причастием  обычно  заканчивалась  служба.  Бабичка  брала  меня  на  руки,  подносила  к  священнику.  А  он,  зачерпывая  в  большой  чаше  вино  с  накрошенным  хлебом,  приближал  ложку  к  моим  губам  и  пел  густым  голосом:
     -  Причащается  раб  божий  Михаи…и..и… ил.
     Я  проглатывал  сладкое  лакомство  и  вновь  разевал  рот,  чтоб  еще  получить  порцию.   Но  бабичка  ставила  меня  на  пол  возле  гладко  причесанного  мальчика  в  белой,  длинной  рубашке  с  пояском.  Мальчик  наливал  из  чайника  в  железную  кружку  воду  и  протягивал  мне.
     -  Пей,  -  говорила  бабичка.  Пей  больше,  это  святая  вода.
     Я  был  послушным  ребенком,  выпивал  две  кружки,  хотя  мне  не  хотелось  расстаться  с  ощущением  сладости  во  рту  после  причастия.
     Когда  немного  подрос,  стал  крестным  отцом  младенцу  квартирантов,  живших   в  нижнем  этаже  нашего  дома.
    Долго  в   здании  со  сводчатым  потолком  удерживался  стойкий  запах  ладана.  С  высоких  стен  глядели  лики  святых.  Со  временем  краска  облупилась  и  пришлось  все  забелить  известкой.  Теперь  о  древности  и  о  прежнем  назначении  строения  говорили  только  высокие  потолки  да  узкая  винтовая  лестница  в  круглую  башенку  со  стрельчатыми  окнами.  Там  разместилась  библиотека.  В  восточной  части,  где  был  алтарь,  устроили  краеведческий  музей.
     Теперь,  по  прошествии  многих  десятков  лет,  обезглавленный  храм  вызывает  у  меня  чувство  щемящей  боли  по  нарушенной  красоте,  по  надругательству  над  чувствами  верующих.

РЫБАЛКА

     К  рыбалке  дед  начинал  готовиться  накануне,  под  вечер.   Он  доставал  из-под  навеса  связку  удилищ,  лежавших  обычно  на  амбарных  гвоздях,  вбитых  в  бревна.   Просматривал  каждое  в  отдельности,  проверяя  надежность  лесок  и  крючков.  Все  удилища  у  него  были  длинные,  выструганные  из  тонких  стволов  лесин  и  такие  тяжелые,  что  я  едва  поднимал  их  обеими  руками,  хотя  дед  легко  удерживал  их  за  концы  одной  рукой.
     Потом  он  тщательно  просматривал  подсачек:  нет  ли  на  нем  обрыва  нитей.   Убедившись,  что  все  в  порядке,  укладывал  его  вместе  с  удочками  и  связывал.
     На  рыбалку  выходил  рано  утром,  до  восхода  солнца.   Чтоб  попасть  на  берег  пруда,  к  лодке,  надо  было  перевалить  через  довольно  высокую  и  крутую  гору,  которая  поднималась  сразу  за  углом   нашего  дома.   Гора  была  во  многих  местах  изрыта  заготовщиками  глины,  которую  брали  для  замазки  печей.
     Дойдя  до  половины  горы,  дед  обычно  останавливался  и,  опершись  на  весло,  подолгу  смотрел  вниз,  на  поселок,  еще  укутанный  туманом.  До  слуха  долетали  частые  позвякивания  щеколд   ворот,  мычание  коров  и  бряканье  ботол,  подвешенных  у  них  на  шеях,  хлопки  пастушьего  хлыста  и  его  рожек,  созывающий   животных  в  стадо.
     Мне  такие  остановки  были  непонятны  и,  пока  дед  стоял,  я  несколько  раз  бегал  на  вершину  горы  и  спускался  вниз,  не  чувствуя  усталости.  Слева  застыл   островок  сосняка,  а  впереди  тянется  однорядная  улица  домиков.  За  ними  виден  пруд,  вернее,  сплошной  туман  над  водой,  и  чуть   темнеющие  берега.  Спуск  к  пруду  здесь  пологий,  и  вскоре  мы  у  цели.
     Маленькая  красная  лодка  деда  прислонена  одним  боком  к  завалинке  дома  Еловских.  С  помощью  цепи  и  замка  она  прихвачена  к  скобе,  вбитой  в  стену.   Еловских  хотя  человек  еще  не  старый,  но  уже  пожизненный  инвалид – в  заводе  ему  упавшей  стопкой  железа   раздавило  обе  ноги.  Он  целые  дни  сидит  у  окна,  и  дед  спокоен  за  свое  суденышко.
     Ухватив  лодку  за  корму,  дед  приподнимает  ее  и,  толкая  вперед  себя,  двигает  по  сырому  песку  к  воде.  Наша  лодка  не  плоскодонная,  а  со  скругленным  дном – «душегубка»,  выдолбленная  из  целого  ствола  дерева  и  нашитая  бортами  из  теса.  Поэтому,  коснувшись  воды,  закачалась,  хотя  и  не  было  волны.
     В  носовую  часть  сажусь  я.  Дед  на  корме  укладывает  удочки,  корзину  для  рыбы  и  деревянную  коробочку,  в  виде  пенала,  с  червями,  садится  на  скамейку,  опускает  весло  в  воду,  и  мы  плывем  в  молоко  тумана.  Сразу  становится  холодно  и  сыро,  ничего  не  видно.   Ориентиром  служит  шум  завода,  расположенного  чуть  впереди  и  слева.
     Медленно  плывем  дальше.  Начинают  попадать  одинокие  рыбаки,  сидящие  у  колышек.  А  вот  и  наши  колышки,  приметные  своей  свежей  корой.  Я  присутствовал  при  их  установке.
     Дней  десять  тому  назад  дед  спросил   меня:
     -  Ёршик,  хочешь  поехать  со  мной  колышки  ставить?  ( Ёршик – это  было  ласковое  обращение  ко  мне).
     -  Хочу!  -  сразу  же  радостно  согласился  я,  наслушавшись  рассказов  товарищей  об  этом  деле,  но  ни  разу  не  видевшем  процесса  забивания  колышек
     -  Зачем  Миничку  берешь? – испугалась  бабичка, - еще  утонет.
     -  Нет,  не  утонем!  -  поспешно  отпарировал  я,  боясь,  что  дед  раздумает  брать  меня.
     ….На  лодке  мы  приплыли  к  Воронинской  горе  в  том  месте,  где  рос  пихтарник.  Высадились.  Дед  взял  топор  и  мы  полезли  в  гору,  в  чащу  леса.   Долго  ходили  между  деревьев.  Наконец,  дед  нашел  подходящие  по  высоте  и  по  толщине  два  деревца  в  четыре  моих  ростов.  Срубил  их,  обрубил  сучки,  заострил  с  одного  конца  и  спустил  вниз,  к  лодке.
     Потом  на  воде,  выбрав  место,  дед  забил  их  в  дно.  Легко  сказать:  забил.   Надо  было  видеть:  насколько  это  оказалось  не  простым  делом.  Стоя  в  лодке,  дед  опускал  лесину  в  воду,  а  она  упиралась,  всплывала.   Требовалась  большая  сила,  чтоб  не  только  удержать  ее,  но  довести  до  дна
     Справившись  с  первым  делом,  дед,  держа  лесину  вертикально  левой  рукой,  правой  подхватил  большую  колотушку (обработанное  березовое  полено),  стал  вбивать  длинный  пятиметровый  кол  в  дно  пруда.   Тогда  я  просто  с  интересом  наблюдал  за  процессом,  сейчас  же,  достигнув  возраста  деда,  восхищаюсь  им  его  силой  и  сноровкой.
     К  этим  то  колышкам  мы  подплыли  и  привязались.  Тут  уж  и  я  принимал  участие.  В  борту  лодки  с  внутренней  стороны  вбиты  две  скобочки.  Одна  возле  носа,  вторая  возле  кормы.  Один  конец  шпагата  я  привязываю  к  скобке,  второй -  к  колу.  То  же  самое  проделывает  дед  на  носу  лодки.  Лодка  закреплена.
     Дед  разбирает  снасти.  Мы  молчим.  Разговаривать  на  рыбалке  не  принято – распугаешь  рыбу.   Наконец  удочки  размотаны,  насажены  червяки,  и  приманка  с  грузилом  тонут  в  зеленоватой  воде  пруда.  Чуть  погодя  подпрыгивает  поплавок  и  надолго  замирает  на  месте.   Теперь  наступает  время  бдения – слежение  за  поплавками,  когда  они  шевельнутся.
     Я  никогда  не  отличался  усидчивостью,  и  не  было  случая,  чтоб  я  долго  сидел  с  удочкой  на  одном  месте.  С  моим  другом  Колей   Щипановым  мы  долго  не  задерживались  нигде.  Пойдем  к  берегу  реки,  или  пруда,  забросим  удочку,  постоим  минуту.  Не  клюнет,  идем  дальше.
     Поплавок  у  одной  из  удочек  деда  едва  колыхнулся,  и  вдруг  резко  пошел  вглубь,  потом  всплыл  и  лег  плашмя.   Дед  схватил  удочку,  чуть  резко  дернул  и  медленно  начал  вытягивать  снасть.  Леска  натянулась,  заходила  кругами.   Правой  рукой  дед  продолжал  поднимать  удилище,  а  левой  заводил  в  воду  подсачек.  Вдруг  вода  возле  лодки  вскипела,  полетели  брызги  и  дед  поднял  подсачек,  в  которой  прыгала  большая  рыба – лещ.
     Когда  туман  рассеялся,  открыв  взору  большую  часть  пруда  с  рыбаками  в  лодках,  на  дне  нашей  лодки  уже  лежало  полтора  десятка  рыб.

МИХАЙЛОВСКИЙ   ПРУД

     Если  посмотреть  на  Михайловский  пруд  с  птичьего   полета,  он  напоминает  своими  очертаньями  серп.   Протяженность  шесть  километров,  в  поперечнике  метров  восемьсот.  Правый  берег  гористый,  ежится  пихтарником,  левый  более  пологий,  покрыт  густым  сосняком.  Ручка  серпа –большой  залив  возле  деревни  Аракаево,  в  который  вливается  река  Серга,  собственно  и  создавшая  пруд.
     Кончик  острия  серпа  упирается  в  запруду  речки  Кубы.  С  тыльной  стороны  серпа  в  пруд  вливает  свои  воды  река  Демид  и  два  ключика.
     Созданию  этого  замечательного  водохранилища  мы  обязаны   Михаилу  Губину,  владельцу  Нижнесергинского  завода.   Он  задумал  построить  листопрокатный  завод,  как  придаток  к  Сергинскому.  Закладка  плотины  состоялась  в  1805  году.
     Вот  как  об  этом  вспоминал  старый  рабочий:
     -  Род  наш,  Дементьевых,  с  самого  основания  завода  известен.   Деда  из  Нижних  Серег   на  строительство  плотины  прислали.   Она  сперва  на  другом  месте  была,  не  там,  где  нынче.  Ее  выше  по  реке  Серге  строить  начали,  у  Дыроватого  камня.  Много  труда  положили,  но  приехал  плотинный   мастер,  да  и  покачал  головой:
     -  Не  годится,  уйдет  вода
     И  вправду  вода  ушла  под  скалу,  в  землю.   Решили  тогда  плотину  перенести  в  другое  место,  между  Еланной  и  Воронинской  горами,  где  она  стало  быть  и  сейчас  стоит.  Серга  быстрая  была,  чтоб  остановить  ее,  много  возили  глины,  камня.  Плотинный  грязь  на  язык  брал,  вязкость  пробовал.  Сваливали  глину  и  камень  в  воду,  но  на  другой  же  день  все  размывала  непокорная  Серга.
     Однажды  плотинный  поднялся  на  Воронинскую  гору  и  подозвал  рабочих.
     -  Ничего, - говорит,  -  ребята,  не  получится.  Не  остановить  нам  реку.
     Потом  помолчал  и  вдруг  спрашивает:
     -  Почем  здесь  ржаная  мука  и  холст.
     -  К  чему  бы  это? – удивились  рабочие.
     Несколько  дней  шили  холщовые  мешки,  затем  набивали  их  мукой.  Сбрасывали  кули  в  воду.  И  остановили  реку.  Так  вот  и  заложили  плотину.
     Строительство  плотины  было  закончено  в  1806  году.   Для  сброса  вешней  воды  надо  было  открыть  деревянные  запоры,  которые  вручную  невозможно  было  сдвинуть  с  места.  Для  этой  цели  служили  вешняки,  представлявшие  собой   два  пятиметровых  колеса,  насаженных  на  длинный  деревянный  вал.  Открывали  запоры  с  помощью  конной  тяги:  один  конец  прочного  каната  привязывали  к  спице  колеса  вешняка,  другой  крепился  к  передку  крестьянской  телеги.  В  передки  впрягали  тройку  лошадей,  возчик  ударял  кнутом  сразу  всех  трех,  и  они,  рывком. поворачивая  колеса,  срывали  щит  с  места,  открывая  большое  поступление  воды  в  реку.
     Я  помню  те  огромные  деревянные  колеса.  Убрали  их   в  шестидесятых  годах  и  сделали  бетонный  водослив.
     Как  известно,  в  старое  время  вода  служила  действию  всех  заводских  механизмов.  Кроме  вращения  водяных  колес,  а  позднее – турбин,  пруд  нес  еще  одну  нагрузку,  а  именно – наполнял  водою  гавань  для  сплава  барок.
     Мой  отец  захватил  то  время,  когда  железо   сплавляли  по  рекам  на  барках.  Он  рассказывал:
     -  Барки  строили  так:  выбирали  в  лесу  высокую  сосну  и  сваливали  ее  вместе  с  корнем.  Отрубали  малые  корни,  оставляя  средний,  длинный.  Ствол  лесины  становился  килем  будущего  судна,  а  корень,  стоявший  к  стволу  под  прямым  углом – кормой,  которая  обшивалась  досками.  Барку  строили  на  подставках  из  толстых  чурбаков.
     Весной  в  готовые  барки  грузили   железо  и  назначали  день  отправки  каравана  в  путь.  В  такие  дни  в  гавань  собиралось  почти  все  взрослое  население  поселка.  За  сталкивания  барок  платили  50  копеек (4о  копеек  стоила  бутылка  водки.  10  копеек  булочка  на  закуску).
     Закрывали  шлюз  на  Сергее  у  Власкиной  горы  и  открывали  запоры  плотины  пруда.  Вода  из  пруда  устремлялась  в  гавань,  где  заполняя  все  окрест,  медленно  накапливалась  до  тех  пор,  пока  не  начинала  подпирать  днища  барок.  А  так  как  барки  стояли  на  чурбаках,  требовалось  некоторое  усилие  пришедших  людей,  чтоб  столкнуть  их  в  воду.
     И  весь  караван,  а  состоял  он  из  двадцати  барок,  отходил  от  завода  в  реку  Сергу,  затем  в  Уфу  и  далее  до  самого  Нижнего  Новгорода.
    - А  так  как  вода,  заливая  гавань,  заполняла  на  время  всю  нашу  улицу, - вспоминал  далее  отец,  -  мы  с  дядей  Георгием  при  закате  солнца  плавали  на  лодке  между  домов  и  зарослей  ольховника.  Я  греб,  а  Георгий  играл  на  гармошке  вальс  «Над  волнами».  До  сих  пор  я  вижу  эту  чудную  картину.
     В  моем  детстве  барок  уже  не  было,  строили  полубарки  и  несли  они  свою  службу  на  Михайловском  пруду.  Сутунку (заготовку  для  проката)  из  Нижних  Серег   подвозили  по  железной  дороге  и  сгружали  возле  деревни  Аракаево.  Вот  оттуда  и  доставлялись  они  к  заводу  на  полубарках,  которые  тянул  за  длинный  трос  маленький  катер.
     Сохранился  в  памяти  сухой  док  для  ремонта  полубарок.  У  подножья  горы  из  больших  котлов  со  смолой  вечно  поднимался  удушливый  черный  дым.  Тут  же  лежали  большие  деревянные  катушки,  на  которые  была  намотана  свитая  в  жгуты  пакля.   Этими  жгутами  конопатили  щели  в  полубарках,  а  потом  смолили  их.  Закатывали  на  берег,  а  потом  скатывали  в  воду  по  деревянным  каткам  с  помощью  лебедки  и  конной  тяги.
     Однажды  летом  в  выходной  день  я  оказался  на  плотине.  Возле  нее  стояла  полубарка,  заполняемая  нарядной  публикой.  За  прудом,  на  большой  лужайке  намечалась  массовка   и  люди  по  широкому  трапу  проходили  на  судно.  И  меня  бес  попутал  вместе  с  людьми  пойти  туда же.
     Поплыли.  На  полубарке  палубы  не  было   и  все  стояли  на  днище.  И, если   взрослым  срез  борта  дощатого  судна  доходил  до  плеч,  то  мне,  чтоб  взглянуть  за  борт,  приходилось  подтягиваться  на  руках.
     На  место  приплыли  через  час.  Молодежь  приехала  с  компаниями,  с  деньгами,  чтобы  на  лотках  купить  съестное.  Я  же  оказался  совершенно  один,  ни  одного  знакомого  лица,  да  в  придачу  ко  всему  совершенно  без  денег.  Был  полдень,  а  отплытие  судна  намечалось  вечером  и  я,  сокрушаясь  на  свою  необдуманность,  поплелся  вдоль  берега  вокруг  пруда  домой.  Шел  больше  часа.  До  дома  добрался  усталым  и  голодным.
     Кроме  барок,  по  пруду  сплавляли  лес  для  заводских  нужд.  Возле  Аракаево  выбирали  поленья (шеститки),  нарубленные  дровосеками  в  верховьях  Серги.  Собирали  их  в  большие  плоты (кули)  и  моторкой  сплавляли  к  плотине,  там  по  элеватору  перегружали  на  заводскую  территорию.
     И  конечно  же  пруд  -  кладовая  всевозможной  рыбы.  Мой  дед  однажды  поймал  на  удочку  белорыбицу.   Все  рыбаки  Михайловска  приходили  посмотреть  на  эту  жительницу  Каспия.  Видимо,  во  время  нереста  она  заплыла  в  наши  края.
     До  Великой  Отечественной  войны  частный  промысел  на  пруду  не  был  запрещен.  И  я  помню  вдоль  берега,  развешенные  для  просушки  длинные  полотна  неводов.  Во  время  войны  с  Нижнесергинского  завода  была  спущена  в  реку  какая-то  кислота:  рыб  в  Серге  и  в  пруду  загубили.  Говорят,  кверху  брюхом  плавала  уйма  умирающей  рыбы.  И  очень  долго  Михайловский  пруд  был  большим  водоемом  без  живности.
     Сейчас  рыба  есть,  но  не  в  таком  баснословном  количестве,  как  раньше.  А  вот  раков  нет – они  любят  чистую  воду.

ПРИЕЗД  ОТЦА

     Самыми  увлекательными  были  дни,  когда  в  Михайловск  приезжал  отец.  Почти  без  отдыха  крутил  педали  велосипеда  все  сто  пятьдесят  километров  пути!   Приехав,  целый  день  отсыпался.
     Рассказывал  потом,  что  в  каком-то  дремучем  лесу  его  нагнал  мужик  на  телеге  и,  подняв   плеть,  крикнул: 
     -  Давай  деньги!
     Отец  выхватил  из  кармана  самодельный  наган  и  громко  бросил  фразу:
     -  А  свинца  не  желаешь?
     Возница  в  страхе  ошпарил  лошадь  кнутом  и  умчался  прочь.
     Первые  часы  по  приезде  отец  посвящал  разговорам  с  дедом.  Беседовали  они  долго  и  увлеченно.  Все  их  разговоры  казались  мне  никчемными.  «Говорят,  говорят»,  -  тоскливо  думал  я, слоняясь  возле  них  без  дела,  ожидая,  когда  отец  обратит  на  меня  внимание.
     Взрослые  жили  своими  интересами,  на  мой  взгляд,  скучными,  хотя,  видимо,  для  них  значительными.  И  я,  приученный  бабичкой,  никогда  не  мешал  говорившим  людям  и  не  встревал  в  беседу  взрослых.
     С  приездом  отца  начиналась  своя,  ни  с  чем  несравнимая  жизнь,  полная  длительных  поездок  и  походов  на  рыбалку,  различных  игр  и  хитроумных  поделок.  Срезав  пустотелую  дудку  пикана  и,  вогнав  с  открытого  конца  палку  с  пробкой,  отец  сделал  замечательный  насос,  которым  я  разбрызгивал  воду.
     А  то  переговаривались  по  самодельному  телефону,  сделанному  из  двух  спичечных  коробков  и  длинной,  туго  натянутой  нитки.
     В  тот  раз,  когда  отец  приехал  на  велосипеде,  на  другой  день  вечером,  перед  заходом  солнца,  они  с  дедом  с  лодки  ловили  ершей.  А  на  следующий  день  мы  пошли  с  ним  рыбачить  на  Уфу.
     Вышли  рано,  едва  пропели  первые  петухи.  Избы  маячили  призрачными  пятнами  сквозь  густой  молочный  туман.  Когда  прошли  поселок  и  подходили  к  подножию  Еланской  горы,  туман  поднялся  вверх,  открыв  над  темной  полоской  леса  красный  зловещий    полумесяц,  похожий  на  кривую  турецкую  саблю.
     Выбегавших  из  леса  торных  дорог  было  множество,  выбрать  нужную  не  всегда  удавалось.  Если  взять  вправо,  можно  выйти  на  писчебумажную  фабрику,  пойти  по  левой – попадешь  на  тракт,  идущий  на  железнодорожную  станцию.  Пошли  по  средней  и  оказались  правы.  Через  сорок  минут  среди  деревьев  блеснуло  извилистое  русло  Уфы.
     Чтоб  добраться  до  реки,  требовалось  преодолеть  болотистый  участок  пути  с  многочисленными  старицами.
     -  Папа,  давай  порыбачим  на  старицах, - предложил  я,  давно  мечтавший  об  этом.
     -  Только  потеряем  дорогое   утреннее  время,  -  ответил  отец,  но  заметив  мое  помрачневшее  лицо,  добавил,  -  если  уж  тебе  так  хочется,  оставайся,  меня  найдешь  на  старом  месте.
    Старицы  с  темной  спокойной  водой,  в  берегах  заросших  камышом,  лопухами  и  водорослями  стояли  почти  под  самым  обрывом.  Надо  было  только  спуститься  по  крутому  склону,  пройти  сквозь  чащу  кустов  смородины,  черемухи  и  ольхи,  не  ужалиться  о  высокую  крапиву  и  главное  не  встать  на  змею,  их  там  было  много.
     Я  положил  удочку  на  плечо  тупым  концом  вперед,  присел  и  осторожно  сполз  по  траве  вниз,  придерживаясь  за  свисающие  корни  сосны,  добрался  до  первых  зарослей  ольхи.  Пробираться  стало  трудней.  Мешала  удочка.  Леска  то  и  дело  цеплялась,  то  за  ветки  деревьев,  то  за  длинные  стебли  хмеля.  Под  ногами  хрустели  опавшие  сучки,  создав  целые  непроходимые  завалы.  Крапива  была  так  высока,  что  доходила  до  плеч.
     В  одном  месте  я  запнулся  и,  чтоб  не  упасть,  невольно  сделал  несколько  резких  шагов.  Крючок  зацепился  за  что-то  и  оборвался.  С  потерей  крючка  настроение  ухудшилось.  Но  не  возвращаться  же  с  полпути.  Наконец,  впереди  блеснула  полоска  воды,  и  еще  раза  два  запнувшись,  я  подошел  к  старице.
     Я  распутал  удочку,  привязал  новый  крючок  и  насадив  червя,  стал  приспосабливаться,  как  бы  забросить  леску  не  зацепившись  за  деревья.  Ветки  черемух  так  обильно  склонялись  над  водой,  что  размахнуться  не  было  никакой  возможности.   Наконец,  выставив  удилище  вперед,  я  с  силой  швырнул  леску  с  крючком  и  грузилом   подальше  от  берега.  Снасть  булькнула  совсем  не  там,  где  хотелось,  но  перекидывать  не  решился.   Поплавок  покачался  и  встал  торчком.  Круги  по  воде  от  падения  грузила  разбежались  и  запутались  в  камышах.  Вновь  наступила  гладь  и  покой.
     Вдруг  в  воде  у  камней  что-то  скользнуло  и  застыло  невдалеке,  будто  палка.   Я  присмотрелся,  и  сердце  замерло:  «Щуренок!»  Рука  дрогнула  и  повела  удилище  вверх.
     -  Надо  только  не  шуметь,  -  подумал  я, - вытащу  крючок  с  червяком  и  опущу  под  самую  морду  рыбы.  Пусть  попробует  устоять  против  лакомой  приманки.
     В  азарте  я  совсем  забыл  об  окружающих  меня  деревьях.  И.  едва  двинул  удилище  вверх,  как  леска  захлестнула  за  верхние  ветки  и  несколько  раз  опутала  их.  Я  чуть  не  взвыл  от  досады.
     Я  с  тоской  посмотрел  на  болтающийся  конец  лески,  потом  на  щуренка,  все  так  же  торчащим  на  одном  месте  и  достал  последний  крючок  с  поводком  и  грузилом.  Если  бы  не  было  щуренка,  я  все  бы  бросил.  Но  наличие  рыбы  удерживало.
     Вновь  наладил  оснастку.  Началось  самое  трудное:  подвести  червя  под  самый  нос  щуки.  Если  в  первый  раз  я  забрасывал  удочку  вперед,  то  сейчас  надо  было  ее  направить  ее  вправо  к  камышам.  Требовалось  сменить  позицию.
     Низко  пригибаясь,  я  полез  под  загнувшуюся  в  дугу  тонкую  березку  и  неожиданно  всем  лицом   мазанул  по  широким  листьям  крапивы.   Тотчас  лицо  охватило,  как  кипятком.  Я  даже  застонал.
     Перетерпев  первую  боль,  притоптал  ногами  следующие  заросли  крапивы,  пробрался  к  черемухе.   И  тут  оказалась  целая  просека  шириной  в  полшага,  в  которую  я  без  помех  просунул  удилище  и  подошел  к  воде.
     Я  опустил  снасть  в  воду  и  подумал  радостно:  «Ну,  теперь  ты  будешь  моей!»   Червяк  извивался  перед  самой  мордой  рыбы.  Но  щуренок  стоял,  как  завороженный.  «Погоди  же»,  -  подумал  я  и,  приподнял  удочку  так,  что  червяк  коснулся  носа  рыбы.  Щуренок  резко  отскочил  в  сторону  и  опять  замер.   Я  снова  приподнял  снасть  и  снова  подвел  червя  к  самому  носу  щуренка.  Повторилось  то  же  самое.   Такая  подлость  рыбы  вывела  меня  из  себя.  Я  схватил  почерневшую  от  воды  корягу  и  запустил  в  глупую  рыбу.
     Утомленный  и  расстроенный  я  смотал  удочку  и  пошел  из  чащи.  Когда  я  подошел  к  отцу,  у  него  в  котелке  плескалось  десятка  два  хороших  рыбин.
     -  Не  повезло? -  спросил,  улыбнувшись  отец.
     Я  только  грустно  махнул  рукой.

ПРИЕЗД   МАМЫ

     Поезд  приходил  рано.   Гостей  со  станции  ждали,  когда  солнце  едва  поднималось  из-за  горы  и  только-только  начинало  пригревать,  пронзая  редкими  стрелами  лучей  еще  прохладный  воздух.  Темные  стены  домов  с  теневой  стороны,  сыро  поблескивали  от  утренней  росы  и  казались  омытые  водой,  словно  закончившими  утренний  туалет.
     Мы  выходили  за  ворота.  Дед  садился  на  скамейку – широкую  доску,  встроенную  между  глухих  ворот,  а  я  босой,  переступал  на  холодной  тропе,  просматривая  пустую  от  людей  улицу.  Только  у  колодца  кто-то  крутил  длинную  железную  ручку,  доставая  большую  бадью  с  конусным  дном,  да  из-за  дома  Бараковских  слышался  призывный  голос  хозяйки:
     -  Цып,…цып,… .цып! -  приглашая  кур  к  кормушке  с  зерном.
     Улица  кончается  тупиком  и  упирается  в  ряд  изб,  стоящих  по  другой  стороне  проезжей  дороги  со  станции.  Широкий  пятиоконный  дом  с  раскрытыми  ставнями,  покрашенными  белой  масляной  краской,  хорошо  виден  с  горки  и  служит  фоном  всех  проезжающих  колясок,  следующих  со  станции.
     Подпрыгивая  на  тропинке,  я  поминутно  поглядывал  туда  на  белые  пятна  избы.  Вот  из-за  угла  высокого  дома,  граничащего  с  нашей  и  той  улицей,  выбегает  лошадь  с  бричкой.   Мы  с  дедом  замираем  в  ожидании,  глядя  за  продвижением  экипажа.  Вот  он  уже  против  широкого  дома.  Повернет  к  нам  или  проедет?   Бричка  склоняется  в  нашу  сторону.  Кажется  поворачивает,  радостно  думаю  я.  Но  нет.  Просто   переднее  колесо  попало  в  промоину  на  дороге.  Вот  повозка  выпрямилась  и  покатила  к  рынку  и  дальше  к  Большой  улице.
     После  этого  наша  улица  долго  пустует.  Иногда  начинает  казаться,  что  мама  сегодня  не  приедет.  Мимо  проехали  уже  шесть  экипажей,  каждый  раз  напрасно  вселявших  надежду  на  поворот  к  нам.
     Прошло  достаточно  времени,  тень  возле  трехоконного  дома  Грязновых  с  деревянной,  изрытой  дождями  крышей,  стала  короче.  Из  подворотни  вышла  хрюкающая  свинья,  еще  не  совсем  проснувшаяся  и  раздумывающая,  пойти  ли  ей  пожевать  травы  или  плюхнуться  тут  же  в  толстый  мягкий  слой   сухой  пыли,  и  досыпать.
     Чтоб  согреться,  я  топаю  по  рыжей  тропке  вдоль  дома,  заглядываю  за  угол  туда,  где  только  по  утрам  бывает  немного  светлей  сумеречным  светом.  Он  проскальзывает  одиноким   солнечным  лучом  из-за  дощатого  забора,  освещая  густую  бледнолистую  крапиву,  увитую  красными  петлями  усов.  И  когда  я  вновь  взглядываю  вдоль  улицы,  то  вижу  черный  лоб  лошади,  круглые  лоснящиеся  ее  бока  и  катящуюся  к  нам  бричку.
     Дед  уже  поднялся  и  стоит  возле  самого   спуска  с  горки,  спокойно  ожидая  дорогую  гостью.  Я  мчусь  навстречу  лошади.  Важный  бородатый  возница  даже  не  глядит  на  меня,  управляя  своим  конем  и,  прикидывая,  как  ловчее  вкатить  на  невысокий  подъем.
     Из-за  спины  кучера  появляется  родное  лицо   улыбающейся  мамы.  Она  придерживает  на  коленях  круглую  картонную  коробку  и  что-то  говорит  мне.  Но  я  не  слышу  из-за  стука  копыт  и  глухо  дребезжащих  колес  и  только  бегу  рядом,  не  отрывая  глаз  от  дорогого  лица.  У  мамы  прямой  крупный  нос,  как  у  деда,  озабоченные  серые  глаза  и  русые  завитые  волосы.

     Лошадь  подбегает  к  воротам  и  встает.   И  начинаются  вопросы   мамы,  деда,  подошедшей  бабички.  Как  доехала,  как  здоровье  и  множество  других  совсем  неинтересных   разговоров.
     Потом  все  мы  радостные  и  возбужденные  идем  в  дом  с  чистым  выскобленным  полом,  с  запахом  углей  из  самовара,  вареным  молоком  и  печеным  тестом,  разнообразных  пирогов  и  шанег,  напеченных  бабичкой.
     С  приездом  мамы  жизнь  становится  заполненной  с  утра  до  ночи  лесными  походами.   Подошла  ягодная  пора,  с  устоявшимися  теплыми  днями,  полными  звенящего  гудения  оводов,  треском  кузнечиков  и  еще  неумелым  пением  поднявшихся  на  крыло  птичьих  выводков.
     -  Хочу  в  лес,  -  заявляет  мама,  едва  отдышавшись  и  придя  в  себя  от  утомительной  дороги.
     -  Ну  что ж,  -  подхватывает  ее  слова  дед,  -  можем  сплавать  завтра  за  пруд.  Вы  ягод  пособираете,  а  я  колышки  новые  срублю,  да  забью  у  осинника.
     На  другое  утро  мы  плывем  в  лес.  Меня  с  мамой  и  бабичкой  дед  высаживает  на  песчаной  отмели   запрудного  мыса   и  мы,  оставляя  на  песке  глубокие  вмятины  ног,  тотчас  заполняемые  водой,  медленно  идем  к  заросшему  травой  лесистому  берегу.  От  него  тянет  дымным  запахом  сосняка  и  тонким  ароматом  чая  из  зарослей  цветущего  шиповника.
     Оттолкнувшись   веслом  от  сыпучего   дна,  дед  уплывает  дальше  туда,  где  на  предгорье  Сабарского  увала   остроконечными  пирамидами  зеленеет  густой  пихтарник.
     -  Как  все  же  хорошо  в  лесу,  -  говорит  мама,  войдя  в  зыбкую  тень  молодого  леса.  -  Не  один  день  там,  в  городе,  на  работе   я  думала  об  этой  встрече  с  лесом,  с  чистым  смолистым  воздухом.
     Мне  слова  мамы  кажутся  странными.   Я  тихо  нюхаю  воздух,  надеюсь  уловить  какой-то  аромат,  но  не  улавливаю  ничего.   Воздух  для  меня  ничем  особенным  не  пахнет.
     -  Первую  ягодку – в  рот! – Говорит  мама,  склонившись  к  земле,  сорвав  красную  налитую  земляничку.
     Мне  вручают  железную  эмалированную  кружку-побирушку,  я  становлюсь  полноправным  сборщиком  ягод.  К  этому,  в  общем-то  утомительному  занятию,  меня  приучила  бабичка.
     Когда  я  был  меньше,  она  давала  мне  задание  набрать  один  стакан,  а  потом  можно  бегать  по  лесу  за  разноцветными  бабочками  или,  задрав  голову,  рассматривать  в  густой  листве  берез  маленьких  лесных  певцов.
     Позднее  я  должен  был  набирать  несколько  стаканов  ягод.  Теперь  я  собирал  столько  кружек,  сколько  надо,  чтоб  заполнить  круглую  корзину  бабички  и  голубой  пузатый  кувшин  мамы.
     Когда  дно  кружки  скрывается  под  слоем  земляники,  я  подношу  ее  плотно  к  лицу  и  вдыхаю  освежающий  кисло-сладкий  аромат.
     После  полудня  мы  пьем  чай  из  большого  медного  чайника – вечного  спутника  наших  поездок  в  лес.   Дед  уже  закончил  с  забивкой  колышек  на  новом  месте  и  сидит  с  нами  под  тенью  одинокой  развесистой  сосны,  раскинувшей  свои  огромные  ветки  на  большой  зеленой  поляне.
     На  белой  скатерти,  постеленной  на  земле,  рубином  горит  горка  ягод,  привлекая  своим  видом  многочисленные  полчища  разных  мошек.  Чай,  заваренный  зверобоем,  пахнет  лесной  травой,  а  ягоды  тают  во  рту,  как  лучшие  сладости  в  мире.

СМЕРТЬ   ДЕДА

     В  августе  1939  года   я  уезжал  из  Михайловска  вместе  с  мамой.  Возле  ворот  дома  сели  на  заказанную  ранее  коляску.  Подошел  попрощаться  дед.  И,  целуя  меня,  заплакал:
     -  Прощай,  Миничка,  больше  мы  с  тобой  не  увидимся,  помру  я  скоро.
     -  Дед,  ты  еще  переживешь  нас, - произнес  я  слышанную  от  взрослых  фразу.
     В  городе  я  заболел  и  с  первого  сентября  не  смог  пойти  в  школу.  А  пятый  класс  был  особо  ответственный.  Здесь  начиналось  изучение  отдельных  дисциплин  и  по  каждой  дисциплине -  отдельный  учитель.  Я  проболел  месяц,  и  это  впоследствии  мне  дорого  стоило.
     Во  время  моей  болезни  из  Михайловска  пришла  открытка  от  деда (она  у  меня  хранится  и  сейчас).  «Михайловск,  17  августа  39 г.  Добрый  день  Соня  и  Миничка!  Шлем  вам  сердечный   привет.  Очень  жалеем,  что  Миничка  хворает,  да  и  у  меня  здоровье  плохо.   Уже  несколько  дней  чувствуется  сильная  слабость.  Дров  еще  не  купили.  Пишите  поскорей,  будем  ждать.  Ваши  Климовы».
     Эти  дрова  все  же  привезли,  но  сбросили  с  телеги  небрежно.  И  дед,  чтоб  навести  порядок  во  дворе,  начал  толстые  неподъемные  бревна  перетаскивать  к  стене  амбара.  Одно  особенно  тяжелое  бревно  поднял  и  упал,  потеряв  сознание.
     Бабичка  потом  рассказывала:
     -  Тащила  я  его  в  дом  волоком  с  трудом.  Он  большой,  тяжелый.  Сбегала  за  фельдшером   Николаем  Филипповичем   Захаровым.  Он  сделал  заключение:
     -  Кровоизлияние  в  мозг,  Иван  Афанасьевич  безнадежен.  Жить  ему  осталось  не  более  трех  дней.
     На  какое-то  время  дед  пришел  в  сознание,  но  говорить  не  мог – отказал  язык.  И  только  движение  руки  прочертил  бабичке:  «Написать».
     -  Дать  телеграмму?  - спросила  бабичка.
     Дед  утвердительно  кивнул  головой.
     Я  помню  тот  день,  когда  дома,  на  Уралмаше,  получили  ту  телеграмму.  У  нас  тогда  жила  Клавдия  Ивановна  с  дочерью  Верой.  Получив  это  известие,  мама  и  Клавдия  Ивановна  заплакали  и  начали  поспешно  собираться.  Купили  бутылку  пива,  на  большее  не   хватило  денег.   Обе  вскоре  уехали.
     20  сентября  1939  года  дед  скончался.  При  жизни  он  нередко  говорил:
     -  Умру  в  среду.
     Так  оно  и  вышло.  Хоронили   деда  в  лаптях  по  его  завещанию:
     -  Я  пришел  в  эту  жизнь  в  лаптях,  -  говорил  дед, -  и  уйду  в  лаптях.   Лапти  эти,  я  помню,   всегда  висели  в  амбаре.  Новенькие,  никогда  не  надеванные.  Их  сплел  деду  его  отец,  умерший  еще  до  моего  рождения.
     С  рабочими  на  Благодати,  рассказывают,  он  был  очень  строг,  и  когда  1917  года  уезжал,  рабочий  Жиганов  сказал:
     -  Нам,  Иван  Афанасьевич,  надоел  твой  кулак!
     А  когда  в  1938  году  мы  все  ездили  на  гору  Благодать:  дед,  мама  и  я,  тот  же  рабочий,  сокрушенно  произнес:
     -  Ах,  Иван  Афанасьевич,  как  нам  не  хватает  твоего  кулака.
     В  тот  приезд  я  еще  застал  деревянную  часовню  на  вершине  остроконечной  горы – символ  Кушвы.   Часовня  была  построена  в  память  первооткрывателя  магнитной   руды  Степана  Чумпина
     Дед  был  довольно  оригинальным  человеком.  По  воспоминаниям  моего  отца,  когда  они  с  дедом  в  начале  20-х  годов  на  станции  Кузино  ждали  проходящего  поезда,  скучающих  пассажиров  на  летучий  митинг  организовал  какой-то  политический  товарищ.  Выступали  разные  люди  и  говорили  о  разном,  однако  придерживаясь  определенных  рамок.  Захотел  выступить  дед.  Был  он  чуть-чуть  под  хмельком.  Дали  ему  место.  Дед  поднялся  на  возвышение  и  произнес:
     -  Вы  вот  ругаете  Колчака,  а  ведь  это  был  умнейший  человек  России..
     Дальше  деду  говорить  не  дали.  Все  зашумели  и  согнали  с  трибуны.
     -  А  потом,  -  рассказывал  дальше  отец,  -  когда  мы  подошли  к  станции  деда  поманил  за  собой  какой-то  военный  и  долго  выяснял,  кто  он  такой  и  куда  едет.   После  этого  в  Михайловске  дед  был    «на  крючке»  в  органах  НКВД  до  конца  жизни.
     Однажды  мы  с  дедом  и  с  бабичкой  уезжали  из  Свердловска.  На  перроне,  при  посадке  номер  нашего  вагона,  указанный  на  билете,  оказался  арестантским  и  нас,  естественно  в  него  не  пустили.  Дед  возмутился  и  пошел  жаловаться  начальнику  поезда.  Перед  ним  извинились  и  предложили  поместить  нас  в  другой  вагон.
     -  Нет! -  твердо  сказал  дед,  -  я  купил  билет  в  этот  вагон,  в  нем  и  поеду.
     И  сколько  деда  не  уговаривали,  он  стоял  на  своем.  Начальству  пришлось  уступить.   И  я  хорошо  помню,  мы  сидели  на  скамье  в  полутемном  вагоне,  а  напротив  нас  находился  арестант  и  рядом  с  ним  конвойный  с  винтовкой.
     В  другой  раз   зимой  мы  с  дедом  ехали  в  санях  со  станции  в  Михайловск.   Дом  наш  стоял  на  пригорке,  дорога  в  подъеме  так  была  раскатана,  что  походила  на  хороший  каток.   Кучер  остановил  лошадь  перед  подъемом  и  сказал  деду:
     -  Вылезайте,  тут  уж  недалече  до  ворот-то,  а  то  кабы  не  съехать  в  яму.
     И  бабичка,   ожидавшая  нас  у  дома,  поддержала  кучера.
     -  Нет,  - заупрямился  дед, - вези!
     Кучер  пожал  плечами,  но  повиновался  и  тронул  лошадь.  Едва  мы  въехали  на  середину  пригорка,  сани  скользнули  в  сторону  и   опрокинулись,  вывалив  нас  в  сугроб.
     Бабичка  испугалась,  но  увидев,  что  мы  невредимы,  рассмеялась.
     Таков  был  дед.

БЕЛОФИНСКАЯ   КАМПАНИЯ

     Проболев  почти  месяц,  я  пришел  в  школу  намного  отставшим  по  всем  предметам.  И  странное  дело,  почему-то  ни  одна  из  учительниц   не  поинтересовалась  мной,  моими  знаниями.  А  я  по  своей  проклятой  робости  сам  ничего  и  ни  у  кого  не  спрашивал
     Так  по  истории  древнего  мира  мне  совершенно  были  непонятны  даты  событий,  происходивших  в  обратном  порядке.  Счет  лет  от  Рождества  Христова – «Новая  эра»,  счет  времени  от  этого  года  назад,  в  обратном  порядке – «до новой  эры»   Учебника  у  меня  не  было,  а  учителям  было  не  до  меня.   Над  этой  несуразицей  в  датах  я  даже  втихомолку  похохатывал.
     С  детства,  наделенный  воображением,  слушал  учительницу,  рассказывающую  о  каком-нибудь  историческом  событии,  я  отключался  и  начинал  домысливать,  сочинять  разные   картины.   К  примеру:  «В  Египет  тянулись  купцы  из  разных  стран.  Благодаря  торговле  в  этом  государстве  появились  иноземные  товары:  пестрые  шерстяные  ткани,  золотая  и  серебряная  посуда,  оружие,  благовонные  масла…»
     Голос  учительницы  для  меня  затихал  и  перед  глазами  возникал  шикарный  парусный  флот,  заполнивший  всю  гавань.  Я  стою  на  палубе  шхуны  под  палящими  лучами  солнца  и  управляю  штурвалом,  направляя  судно  к  берегу.  Вокруг  меня  разноязычный  говор  купцов  и  команды…
     -  Петров! – вдруг  слышу  свою  фамилию  и  не  сразу  соображаю,  кто  из  команды  меня  спрашивает:
     -  Повтори,  о  чем  я  сейчас  рассказывала.
     С  трудом,  медленно  возвращаюсь  к  действительности.  Вижу  класс  и  ребят,  повернувшихся  в  мою  сторону.
     -  Вы  говорили, - начинаю  вспоминать  услышанное, - что  в  Египет  приезжали  с  товарами  купцы  и  привозили  оружие  и  ткани.
     -  Так,  дальше.
     Больше  я  сказать  ничего  не  мог.
     -  Садись,  Петров,  и  слушай,  что  я  рассказываю.
     Не  могу  себя  заставить  сосредоточиться  и  вновь  вижу  египетскую  гавань…
     С  математикой  дела  обстояли  не  лучше.  Было  совершенно  непонятно  почему  по  алгебре  вместо  цифр  применяли  буквы  а,  в,.  с..  У  Вани  спрашивал  Он  вроде  бы  понимал,  что  к  чему,  но  втолковать  вразумительно  не  мог.  Только  по  географии  у  меня  была  хорошая  оценка,  по  остальным  предметам  я  отвечал  на  тройку.
     Однажды  в  начале  урока  учительница  спросила,  что  мы  слышали  о  провокации  на  советско-финской  границе.  Все  тот  же  всезнающий  Борис  Багин  сказал:
     -  Вчера  двадцать  шестого  ноября  со  стороны  Финляндии  в  нашу  сторону  выстрелила  пушка…
     -  Правильно,  -  заключила  учительница  и  добавила,  -  доблестная  Красная  Армия  встала  на  защиту  родины  и  перешла  в  наступление  на  Карельском  перешейке.
     В  эти  зимние   месяцы  газеты,  радио,  кино – все  отражало  героизм  наших  бойцов,  вызывая  убежденность  в  скорой  победе.  И  победа  пришла.   15  марта  1940  года   был  заключен  мир  с  Финляндией,  которая  вернула  нам  часть  своей  территории,  раньше  входившей  в  состав  Российской  империи.
     Победа,  правда,  досталась  нам  нелегко.   Хорошо  укрепленная  линия  Маннергейма  с  надолбами  против  танков,  с  неприступными  дотами  и  дзотами,  снайперами – «кукушками»,  которые  скрывались  в  ветках    деревьев  и   жесточайшими   морозами,  все  способствовало  вражеской  стороне  наносить  нам  немалый  урон.
     Война  была  непродолжительной,  всего  четыре  месяца.  Наших  погибло  в  полтора  раза  больше,  чем  финнов.  Однако  такие  данные  стали  известны  позднее.  В  моем  же  детстве  истинное  положение  вещей  скрывалось.  Поэтому  белофинская  война  у  нашего  народа  в  памяти  сохранилась,  как  легкая.
     Под  Новый  1940  год,  когда  я  с  увлечением  мастерил  украшения  и  готовил  аттракционы,  на  кухню  вошла  красивая  брюнетка    с  мальчиком  года  на  три  младше  меня  и  представила:
     - Вот,  Миша,  знакомьтесь.  Это  тебе  новый  товарищ  Женя.
     Мы  с  мальчиком  посмотрели  друг  на  друга  и  решили  каждый  про  себя,  что  будем  жить  в  мире.  По  его  застенчивости,  с  какой  он  вошел  в  комнату,  и  спокойному  лицу  с  карими  внимательными  глазами  было  видно,  что  мальчик  не  хулиганистый,  и  дружелюбный.
     Когда  мама   мальчика  ушла  из  кухни,  я  показал  Жене  самодельную  хлопушку.  Сделал  я  ее  по  рисунку  из  детского  журнала.  Состояла  она  из  двух  пустых  спичечных  коробок,  склеенных  друг  с  другом  по  отверстиям.  Внутренние,  подвижные  коробочки,  в  которых  обычно  лежат  спички,  я  заполнил  разноцветными  кругляшками  конфетти.  Правда,  хлопушка  не  хлопала,  а  только  в  полной  тишине  разбрасывала  по  кухне,  вырезанные  с  помощью  дырокола   бумажки.
     Изготовление  хлопушки  требовало  некоторого  искусства  и  то  обстоятельство,  что  я  сумел  склеить  ее  сам,  наполняло  меня  гордостью.
     -  Вот  смотри,  -  обратился  я  к  Жене  и,  стоя  на  табурете,  дернул  за  ниточки,  прикрепленные  к  подвижным  коробкам..
     По  кухне  в  разные  стороны  сыпанул  веер  разноцветных  пятнышек.
     -  Здорово?! -  спросил  я.
     Но  Женя,  еще  не  осмелев,  стоял  прижавшись  к  печи  и  не  был восхищен  моей  конструкцией.  Обиженный  такой  оценкой,  я  слез  с  табуретки  и,  взяв  веник,  начал  сметать  в  кучу,  рассыпавшиеся  бумажки.  Разлетелись  они  всюду  и  лежали  на  подоконнике,  на  столе,  в  раковине  умывальника,  на  еще  теплой  печи.
     Женя  наконец  отошел  от  своего  места  и  молча  стал   помогать  мне  собирать  конфетти.
     Поселились  новые  жильцы  в  комнате  соседа  Суходоева.  У  нас  с  Женей  нашлось  много   интересов.  Он  так же,  как  и  я  любил  что-нибудь  помастерить.   Только  разница  была  в  том,  что  я  старался   быстрее  увидеть  плоды  своего  труда,  и  поделки  у  меня  получались  уродливыми.  Женя,  напротив,  никогда  не  спешил.  Все  он  делал  медленно,  подолгу  просиживая  у  кухонного  стола  со  стамеской  или  напильником.
     В  те  годы  у  нас,  пацанов,  было  повальное  увлечение   поджигами- наганами,  стреляющие  от  запала  спичкой.   Я  тоже  раздобыл  железную  трубку.  Один  конец  ее  расплющил,  сбоку  пропилил  напильником  узкую  щель  и  примотал  к  деревяшке,  выструганной  из  березового  сучка.  Сделал  все,  как  обычно,  на  скорую  руку.
     -  Опасно  стрелять  из  такого  поджига, - как  всегда  осторожный,  предупредил  меня  Женя.
     -  Ерунда,  -  заверил  я.
     В  ствол  я  насыпал  пороху  и  запыжил  бумагой,  плотно  утрамбовав  металлическим  стержнем.  Потом  закатил  свинцовую  пулю  и  еще  бумаги  кусочек,  чтоб  заряд  не  выпал.  Возле  щели,  я  укрепил  плотно  спичку.
     -  Вот  и  все.  Пошли  пробовать.
     Пошли  в  наш  дровяник,  стоящий  перед  домом  во  дворе.  Я  открыл  замок  и  вошел  в  помещение.  Женя  остался  на  улице.
     -  Боишься?  - усмехнулся  я.
     -  Боюсь,  - признался  Женя.
     -  Эх  ты,  трус!
     Но  на  Женю  мои  слова  не  произвели  никакого  впечатления,  он  остался  на  своем  месте.
     При  стрельбе  мы  не  преследовали  цели  попасть  в  мишень.  Нам  важен  был  треск  выстрела.
     Я  направил  свое  оружие  в  стену  из  неровно  сшитых  досок  и  чиркнул  спичечным  коробком  по  головке  спички.  Вспышка,  сильное  вздрагивание  руки  и  оглушающий  выстрел  до  боли  в  ушах,  прогремевший  вблизи,  и  клубы  дыма.
    - Ну,  как?!  -  спросил  Женя,  заглядывая  в  дровяник.
     -  Ничего  пока  не  вижу.
     -  Поджиг  не  разорвало?
    Я  поднял  руку  и  увидал,  что  ствола  на  рукоятке  не  было.
     -  Вот  это  выстрелил,  -  засмеялся  Женя.
     Мне  вдруг  стало  жарко,  я  знал  много  случаев,  когда  ствол  срывало  с  рукоятки  и  он,  как  заряд,  убивал  стрелявшего,  улетая  назад.   У  меня  тоже  сорвало,  а  куда  улетела  трубка  не  понятно.  Мы  долго  не  могли  ее  найти  и  только  летом,  когда  в  дровянике  поубавилось  дров,  обнаружили  ее  у  стены,  в  которую  я  стрелял.   Видимо,  я  не  достаточно  сплющил  один  конец  трубки  и  во  время  выстрела,  трубка  превратилась  в  пороховую  ракету  и  улетела  вперед.
     Пятый  класс  я  закончил  плохо,  и  меня  хотели  оставить  на  второй  год.  Но  мама  упросила  педсовет,  чтоб  перевели  в  шестой,  пообещав  подтянуть  сына  за  лето.
     А  мой  друг  Ваня  остался  в  пятом   на  второй  год.  Ему  было  простительно.  Он  нередко  голодал,  подчас  не  было  сносной  одежды,  чтоб  пойти  в  школу.  Помню,  к  1  мая  ему,  как  бедному  ученику,  подарили  рубашку.

ОСИРОТЕВШИЙ   ДОМ

     На  следующий  год   в  Михайловск  я  приехал  с  отцом  и  с  его  женой  тетей  Надей.  У  отца  был  месячный  отпуск  и  он  взял  меня  с  собой.  Без  деда  дом  словно  опустел,  лишился  главного  хозяина.  Последние  годы  дед  чувствовал  себя  неважно.  Он  продал  лодку,  на  рыбалку  плавать  уже  был  не  в  силах  и  все  дни  проводил  в  спальне  у  окна.
     Он  запомнился  мне  сидящим  на  черном  венском  стуле  с  высокой  скругленной  спинкой,  в  темно-серой  толстовке  без  пояса,  положив  усталые  большие,  жилистые  руки  на  колени.   Подолгу  смотрел  на  однорядную  улицу,  на  крыши  дальних  домов,  в  сторону  кладбища,  которое  четко  рисовалось  вытянутой  сосновой  рощицей  на  фоне  светлого  неба.  Что  он  видел  там?   Какие  мысли  посещали  его  голову  в  такие  минуты?   Видимо,  перебирал  в  памяти  всю  прожитую  жизнь…
     И  теперь  в  доме  многое  еще  напоминало  о  нем:  и  сложенные  под  навесом  удочки,  и  козлы,  на  которых  он  пилил  дрова.  Даже  завалинка  вокруг  дома,  покрытая  досками  и  та  напоминала  о  хозяине,  который  любил  сидеть  здесь.
     Деда  больше  не  было,  но  жизнь  продолжалась.  Запомнилась  в  тот  день  рыбалка  на  Уфе.  В  полдень,  когда  клев  рыбы   затих  и  после  небольшого  обеда  отец  прилег  отдохнуть  возле  густого  тальника,  я  вспомнил  его  детское  увлечение  и  спросил:
     -  Папа,  покажи  как  плести  корзины?
     -  Неужели  ты  умеешь  плести  их?  -  усомнилась  тетя  Надя,  как  бы  поддержав  мою  просьбу.
     -  А  что  тут  уметь,  -  ответил  отец  и,  достав  из  кармана  перочинный  нож,  направился  к  ближайшему  дереву  черемухи.
     Долго  перебирал  ветки,  срезал  несколько.  Потом,  сидя  возле  нас,  выровнял   ножом  одну  ветку  и  стал  очень  медленно  сгибать  в  обруч.  Но  она  надломилась.  Отец  отбросил  ее  в  сторону  и  то  же  самое  стал  делать  с  другой.   Эта  согнулась  без  поломок.  Концы  закрепил  бечевкой  и  приступил  к  сгибанию  второй  ветки.
     Этой  медлительности  я  уже  вынести  не  мог.  Поднялся,  размотал  удочку  и  пошел  удить  рыбу. Клёва,. конечно,  не  было.  Я  знал,  по  заверению  взрослых,  что  в  жару  рыба  не  клюет.  Однако  упорно  хотел  поймать  хоть  пескаря.  Стоял  долго,  глядя  на  поплавок,  застывший,  кажется,  намертво  на  одном  месте,  пока  не  услышал  за  спиной   восхищенный  голос  тети  Нади:
     -  Смотри-ка,  ты  и  вправду  умеешь  плести!
     Я  оглянулся.  На  спуске  к  реке  стоял  отец  и  держал  в  руке  маленькую  круглую  корзиночку.  Она  была  очень  красивая!
     -  Пап,  а  как  это?  -  восхищенно  воскликнул  я.
     -  Просил  научить,  а  сам  ушел  рыбачить.,  -  укоризненно  произнес  он.
     И  я  страшно  пожалел,  что  недосмотрел  до  конца  работы  отца.   Научился  я  у  него  этому  ремеслу  в  зрелые  годы,  но  до  такой  красоты  исполнения  не  дошел.  Видимо,  отец  в  детстве,  живя  в  одной  избе  со  своим  дядей  Георгием  Коровиным,  перенял  его  мастерство.  Гармошки,  которые  мастерил  Георгий,  шли  на  продажу  и  вид  у  них  должен  быть  достойный.
     А  в  тот  вечер,  возвращаясь  с  рыбалки,  мы  в  корзинку,  сплетенную  отцом,  насобирали  маслят  и  удивили  бабичку:  и  корзиной  и  маслятами,  так  сказать,  первым  слоем.
     В  ненастную  погоду  отец,  пристроившись  на  подоконнике,  старательно  обрабатывал  маленькой  полукруглой  стамеской  скрипичные  подбородники.  Укреплялись  они  на  верхней  деке  инструмента  и  служили  опорой  подбородку  скрипача.  В  те  годы  отец  учился  у  Тальновского  игре  на  скрипке,  а  платой  за  обучение  было  изготовление  подбородников  из  плотных  пород  дерева  с  полировкой  и  протравливанием.
     Игре  на  скрипке  учился  и  я.   Отец  сделал  мне  пюпитр  на  длинной  стойке   и  я,  положив  на  него  ноты,  пилил  гаммы.  Учился  я  неохотно.  Промучившись  одну  зиму,  забросил  скрипку  и  брал  ее  только  по  настоянию  мамы.
     Кроме  рыбалки  у  нас  было  еще  увлечение  ловли  раков  в  Демиде.  Однажды  принесли  полную  кожаную  сумку.  Поставили  ее  возле  стены  и  сели  обедать.
     -  Смотрите-ка,  -  сказала  бабичка,  указывая  на  кота, - Рыжик  что-то  вынюхивает  возле  вашей  сумки.
     Стоя  у  сумки,  в  которой  копошились  раки,  кот   прислушивался  и  принюхивался.   Потом  запустил  туда  лапу  и  тотчас  выдернул.  В  мякоть  кошачьей  лапки  вцепился  рак!   Рыжик  запрыгал  на  трех  лапах,  пытаясь  сбросить  страшное  животное.   Это  ему  удалось.  Рак  упал  на  спину,  растопырив  клешни.
     Ничего  не  подозревая,  кот  подошел  к  заманчиво  пахнувшему  раку  и  опустил  морду  к  его  брюху,  намереваясь  хорошо  подзакусить.  Вот  тут-то  пучеглазый  вцепился  коту  в  нос.
     Ах,  что  тут  началось.  Кот  взревел  благим  матом  и  помчался  по  комнате  кругами.  Вскочил  на  стул  и  повис  на  кружевной  шторе.
     -  Остановите  его!  -  застонала  бабичка, - он  порвет  штору.
     Мы  кинулись  ловить  кота.  Не  тут-то  было.  Рыжик  со  шторы  прыгнул  на  буфет,  потом  на  висячую  лампу  под  потолком.  Наконец  сорвался  на  пол,  да  так  сильно,  что  рак  отцепился  и  вновь  опрокинулся  на  спину.
     Коту  бы  учесть  свою  оплошность  и  отступиться.  Так  нет  же.  Рыжик  вытянув  морду  и  втягивая  манящий  запах,  снова  приближался  к  пучеглазому,  и  все  бы  повторилось  вновь.   Пришлось  вмешаться  и  забрать  рака.  Сумку  унесли  в  чулан,  плотно  прикрыв  дверь.
     Вскоре  у  отца  закончился  отпуск  и  мы  уехали  в  Свердловск,  а  тетя  Надя (она  была  в  положении)  осталась.   12  сентября  1940  года  у  нее  родилась  дочь,  которой  дали  имя   Вера.

НАЧАЛО   ВОЙНЫ

     Шестой  класс  я  осилить  не  смог.  Только  по  математике  за  две  последние  четверти  стоял  неуд. (  по  нынешнему  -  кол).  Причин  было  несколько,  одной  из  них – мое  нездоровье.
     Перед  новым  годом  я  пролежал  месяц  в  больнице  с  дифтерией,  а  после  Нового  Года,  катаясь  на  ногах  с  крыши  дровяника,  неудачно  упал  и  сломал  кисть  правой  руки.
     Вновь  почти  месячный  пропуск   занятий  в  школе.   Меня  оставили  в  шестом  классе  на  второй  год.  В  таком  угнетенном  состоянии  я  уехал  в  Михайловск.
     Бабичка  сдала  весь  верх  квартирантам,  а  сама  перебралась  вниз,  заняв  большую  комнату  с  низким  неровным  потолком,  много  раз  неумело  беленным.  Дом  и  двор  оставались  прежними,  но  для  меня  не  было  ощущения  свободы.   Во  всем  чувствовалось  присутствие  других  людей – со  своим  укладом  жизни,  своими  привычками.
     На  окнах  верхнего  этажа  вместо  легких  кружевных  занавесей  появились  желтые  простые   задергушки.  С  подоконников  исчезли  горшки  со  цветами,  из  комнат  долетал  громкий  говор  большой  шумной  семьи.
     Там  поселился  директор  детдома  Алимпиев  с  женой:  добродушной  круглолицей  полной  женщиной,  с  дочерью  Шурой – остроносой  подвижной  девочкой  и  сыном  Толей.  Толя  по  комплекции  походил  на  мать:  такой  же  круглощекий  и  крепкий.
     В  день  приезда,  когда  я  еще  спал  после  бессонной   дороги,  ко  мне  зашел  Толя – знакомиться.  Осторожно  поставив  стул  возле  моей  кровати,  он  сел,  ожидая  моего  пробуждения.  Время  подходило  к  обеду,  и  день  был  солнечный.  С  улицы  через  одинарные  рамы  проникал  шум  большого  поселка.  В  придачу  Толя  гипнотически  не  сводил  с  меня  глаз,  я  не  выдержал  такой  нагрузки  и  проснулся.
     -  С  добрым  утром! -  произнес  он,  поздравляя  меня  с  возвращением  из  мира  сновидений  в  реальность.
     -  Это  вы  тут  наверху  живете? – спросил  я.
     -  Да,  -  ответил  он  и  спросил,  -  чем  думаешь  заняться  в  каникулы?
     -  Рыбачить  буду,  -  ответил  я,  начитавшись  за  зиму  очерков  Цехоновича  о  рыбалке  и  готовый  хоть  сейчас  бежать  на  пруд.
     -  Значит,  вместе  ходить  будем.  Удилища  у  меня  есть,  только  крючков  маловато.
     -  Крючков  я  привез  много.
     С  Толей  подружились,  вместе  ходили  в  лес  за  ягодами  и  на  рыбалку.   Он  был  старше  меня  на  два  года,  ростом  чуть  ниже,  круглолицый,  черноволосый.   Рыбачили  мы  больше  на  пруду,  или  на  Серге  за  Власкиной  горой,  где  бойко  клевали  пескари.
     В  воскресный  день  пошли  с  ним  рыбачить  на  Уфу.  Встали   рано,  часа  в  три,  чтоб  застать  восход  солнца  на  реке.  Поселок  еще  спал  и  только  до  слуха  долетали  какие-то  стуки  по  железу.  Когда  дошли  до  дома  моего  старого  друга  Коли, обнаружили,  что  стучал  молотком  его  отец,  покрывая  крышу  избы  железом.
     -  Дядя,  Паша,  здравствуйте,  -  крикнул  я.
     -  Здравствуй,  здравствуй,  на  рыбалку  направились?
     -  Да,  хочу  бабушку  порадовать  хорошей  ухой.  А  вы,  что  так  рано  занялись  крышей?
     -  Рано,  говоришь.  Давно  собирался,  да  все  было  как-то  недосуг.  А   тут,  словно  кто  подстегнул,  и  я  занялся  этим  давно  намеченным  делом.
     (  Дядя  Паша,  словно  предчувствовал,  что  больше  ему  никогда  не  придется  не  только  покрывать  крышу  железом,  но  и  подняться  по  лестнице…)
     -  Желаю  удачи  вам,  дядя  Паша! -  крикнул  я  перекрывая  стук  молотка  по  железу.
     -  Спасибо!
     И  мы  скорым  шагом  двинулись  дальше.  День  был  ясный,  солнечный.  С  клевом  повезло,  рыбы  наловили  много.
     Возвращались  домой  на  закате.  Обычно  в  такие  вечера  поселок  встречал  нас  оживленно:  приходили  с   работы  отцы  семейств,  хозяйки,  окончив  дневную  работу,  выходили  посидеть  на  скамеечке  у  ворот.   Молодые  ребята  с  гармошкой   шагали  посреди  улицы,  а  девчата,  шедшие  за  ними,   скороговоркой  пели  частушки.   Носилась  наперегонки  босая  ребятня,  некоторые  играли  в  бабки.  Тут  же,  торопливо  переваливаясь,  проходили  гуси,  гогоча  во  все  горло.
     В  этот  вечер  все  выглядело  не  совсем  обычно.  Правда,  животные  также  невозмутимо  щипали  траву  и  пацаны  носились  по  улице,  но  бабы  и  мужики  что-то  жарко  обсуждали,  стоя  кружком.  «Пожар  что  ли  случился?»  -  подумалось  нам.
     Когда  мы  подошли  к  дому,  стало  совсем  темно.  В  окнах  зажегся  свет.  Но  поселок  шумел.   До  ушей  доносились  голоса,  хлопанье  калиток,  лай  собак,  с  площади  из  репродуктора  долетали  непонятные  обрывки  фраз.
     Все  открылось  дома.  Когда  я  уже  разулся  и  вытряхивал  из  мешочка  в  железный  таз  рыбу,  наверху  громко  заплакала  Шура.  Я  так  и  замер  с  поднятым  мешком,  потрясенный  безысходной  горечью  в  голосе  девочки.
     -  Что  случилось?
     -  Война,  -  ответила  бабичка, - отца  у  них  берут  на  войну.
     -  Как  война?  -  не  сразу  осознал  я.
     -  Немцы  на  нас  напали.
     Я  не  мог  понять  того  большого  бедствия,  какое  охватило  нашу  страну  и  по  этому  с  убеждением  сказал:
     -  Ничего.  Наши  как  дадут  им,  живо  удерут.  Вон  в  Финляндии  как  воевали.
     -  По  радио  говорили,  что  наших  больше  тысячи  убили,  а  немцев – счет  потеряли.
     Это  известие  произвело  на  меня  большое  впечатление.  За  всю  финскую  кампанию,  по  моему  мнению,  было  убито  меньше  людей,  чем  сейчас  за  один  день.
     Отца  Толи  на  войну  не  взяли,   наложили  бронь.  Через  месяц  ушел  добровольцем  Толя  и  через  полгода  был  тяжело  ранен.  Вот  как   он  об  этом  рассказывал  сам  после  войны:
     -  Вернулся  из  разведки  и,  стоя  перед  землянкой,  докладывал  командиру  о  выполнении  задания.  В  это  время  возле  нас  разорвался  снаряд.   Командира  убило  наповал,  а  меня  ранило  в  голову,  осколок  до  сих  пор  здесь.
     И  он  показал  на  лоб.
     После  этого  я  уже  никогда  не  видел  Толю   спокойным  и  улыбчивым.  Осколок  задел  мозг  и  наделил  Толю  характером  вспыльчивым  и  нервным.
     События  развертывались  быстро.   Через  несколько  дней  радио  донесло  тревожную  весть:
     -  Наши  войска  под  натиском  захватчиков  отступают.  Оставлено  много  селений  и  городов.
     Носились  слухи,  что  дороги  переполнены  беженцами  и  в  заводском  поселке,  возможно,  скоро  появятся  очевидцы  того,  что  происходит  там,  за  тысячи  километров.
     Жители  поселка  ежедневно  провожали  мобилизованных  на  фронт,  с  переливами  гармошки  и  громкими  рыданиями  родных.  Меня  смущали  их  трогательные  расставания.  Казалось,  что  человек  идет  воевать,  на  каждом  шагу  будут  приключения,  где  можно  вволю  пострелять  из  винтовки,  проявить  геройство  и  перебить  всех  врагов.
     Но  мало  кто  разделял  мое  мнение.   Даже  мой  друг  Коля  Щипанов  и  тот  ходил  последние  дни  хмурый – отца  у  него  вызвали  в  сельсовет  и  предупредили,  что  в  ближайшие  дни,  возможно,  отправят  в  Красноуфимск,  где  формировалась  воинская  часть.
     Бабичка  каждый  день  плакала,  тревожась  молчанием  сына – моего  отца.  По  мнению  бабички  он  уже  уехал  на  войну  и  не  писал  ей,  чтоб  не  расстраивать.   Вскоре  пришло  письмо,  но  не  отца,  а  от  мамы.   Она  просила  бабичку  отправить  меня  в  город,  времена  сейчас  тревожные  и  она  хотела  видеть  сына  возле  себя.
     Я  с  грустью  бродил  по  поселку,  прощаясь  со  знакомыми  местами.  Когда  снова  увижу  эти  тихие  зеленые  улицы,  большой  пруд,  окруженный  лесистыми  горами,  заводскую  плотину,  с  которой  так  удобно  рыбачить,  наш  двор  с  щербатыми  досками  настила,  из  щелей  которого  пробивалась  зеленая  травка.
     Коля  меня  не  сопровождал.  После  того,  как  его  отца  взяли  в  армию,  он  редко  показывался  на  улице,  помогая  матери  и  брату  по  хозяйству.
     Однажды  утром,  когда  я  еще  лежал  в  постели,  он  вошел  и  крикнул:
     -  Пошли  скорее  на  площадь.  Беженцев  привезли.
     -  Когда?
     -  Ночью.   Такая  их  уйма,  что  все  еще  со  станции  везут.  Все  грязные  и  оборванные,  словно  нищие.
     Я  заинтригованный,  соскочил  с  кровати  и  не  умываясь,  поспешил  за  товарищем.   Только  мы  открыли  ворота,  как  навстречу  во  двор   с  председателем  сельсовета  вошли  беженцы.  Все  действительно,  были  похожи  на  нищих.
     -  Хозяйка! – крикнул  председатель, - выйди  на  минутку.
     Из  окна  выглянула  бабичка.
     -  Что  вам  нужно?
     -  Мария  Михайловна,  к  вам  большая  просьба:  возьмите,  пожалуйста,  в  свой  дом  на  постой  людей  лишенных  крова.
     -  Куда  ж  я  их  дену?  У  меня  живут  квартиранты.
     -  Да  уж  найдите  местечко.
     Бабичка  по  своей  доброте  уступила,  и  к  нам  в  дом,  в  комнату,  где  я  спал,  поселили  семью  из  трех  человек:  мужа  с  женой  и  их  сына – моего  ровесника.   Они  были  евреями.
     В  первые  дни  я  присматривался  к  ним,  прислушивался  к  их  разговорам.   Потом  как-то  в  дворе  мы  оказались  с  мальчиком  одни  и  я  спросил  как  его  звать.
     -  Эма,  -  ответил  он  и  тут  же  поспешно  добавил,  - так  называет  меня  мама.  А  полное  мое  имя  Абрам.
     О  евреях  я  знал  только  из  книг.  Там  писали,  что  это  был  притесняемый  в  царской  России  народ.  Что  в  Советской  стране  они  обрели  счастливую  и  радостную  жизнь.
     Эту  мысль  я  восторженно  выложил  Эме.   К  моему  удивлению  он  не  подхватил  мои  слова.  Промолчал,  но  в  его  больших  карих  глазах  я  увидел  глубоко  затаенную  грусть.  Я  внутренне  содрогнулся,  хотя  ничего  не  понял.  И  лишь  впоследствии,  увидев  антисемитизм,  оценил  его  молчаливый,  мудрый  ответ.
     От  него  я  узнал,  что  там,  откуда  они  приехали,  происходят  страшные  вещи.
     -  Я  сам  видел, - говорил  Эмма,  -  как  немецкий  самолет  сбросил  бомбу  на  дом,  в  котором   находились  люди.   Я  ходил  на  развалины  и  видел  много  убитых,  с  оторванными  головами  и  руками.  Страшно.  В  городе  много  пожаров,  от  дыма  темно  даже  днем.
     После  его  слов  я  впервые  понял,  что  совершилось  что-то  совершенно  страшное  и  непоправимое.
     В  этот  год  я  уезжал  из  Михайловска  необычно.  Не  было  уже  легких  дрожек  с  важными  кучерами,  с  достоинством  рядившимися  о  цене.  Не  найти  было  и  лошадей  с  плетеными  кошевками  и  добродушными  возчиками.   Даже  простую,  дребезжащую  по  мостовой  телегу  в  эти  тревожные  месяцы  стало  достать  нелегко.
     Бабичка  уложила  мне  в  обычный  холщевый  мешок  немудреный  вещи  и  я,  закинув  его  за  спину,  отправился  на  станцию  пешим.  Выйдя  из  дому,  стали  прощаться,  я  заплакал.  Месяц  назад  бабичке  исполнилось  пятьдесят  лет,  и  мне  казалось,  что  это  крайний  рубеж  человеческой  жизни.
     -  Ну,  иди  с  богом,  -  сказала  она,  утирая  краем  серого  головного  платка,  слезы  и  крестя  меня.
     Подправив  на  спине  мешок,  я  пошел.  Удаляясь,  много  раз  оглядывался,  чтоб  надолго  запомнить  маленькую  фигурку  бабички  со  сложенными  на  груди  руками  и  неотрывно  смотревшую  мне  вслед.  Перед  поворотом  улицы  я  остановился   и  поднял  руку – она  помахала  мне.
     Долго  шел  по  поселку,  всматриваясь  в  дома,  в  людей.  Сколько  раз  я  пробегал  по   этим  улицам.  И  не  думал,  что  настанет  время,  когда  так  грустно  покину  знакомые  с  детства  места.
     Люди  шли  по  своим  делам,  не  обращая  никакого  внимания  на  меня.   Потом  я  вышел  на  берег  обмелевшего  пруда,  где  на  песчаной  отмели,  как  кости,  белели  раскрытые  створки  раковин  моллюсков.   Всюду  были  разбросаны,  пригнанные  водой,  сучки  деревьев  и  перепутанные  почерневшие  водоросли.
     Наконец  подошел  к  мельнице.  Отсюда  открывался  хороший  вид  на  Загородную  улицу  с  местами  наших  игр  у  воды,  купальных  мест,  ловли  раков  и  рыбалки.   А  из-за  горы  с  куканом  дымил  своими  длинными  железными  трубами  завод.
     Я  чувствовал,  что  на  много  лет  покидаю  родной  край.  И  старался  насмотреться  на  знакомые  места,  отпечатать  в  памяти,  как  на  фотопластинке,  все  связанное  с  детством,  с  мирными  днями  без  войн  и  забот.

ЧАСТЬ  ТРЕТЬЯ

В   ГОРОДЕ

     Город  Свердловск  резко  изменился  от  наехавших  из  района  людей,  беженцев.  Беженцев  расселили  по  квартирам.  В  нашу  четырнадцатиметровую   комнатку  никого  не  подселили,  так  как  у  нас  жила  с  1940  года  мамина   сестра  Клавдия  Ивановна (1898 – 1953)  с  дочерью  Верой  (1930 – 1986 ).
     Трамваи,  которые  перед  моим  отъездом  в  Михайловск   три  месяца  назад,  звенели  шумно  и  весело,  от  души,  сейчас  позвякивали  осторожно,  словно  стыдясь  своей  звонкости.   У  хлебных  магазинов  шевелились  длинные  серые  очереди  из  старух,  стариков  и  ребятни.   Иногда  проходили  небольшие  отряды  людей,  призванных  на  фронт.
     У  своего  дома  я  столкнулся  с  Женей,  который  согнувшись  на  левый  бок,  в  правой  руке  тащил  ведро  глины.
     -  Приехал?  -  спросил  он,  ставя  на  землю  свою  тяжелую  ношу.
     -  Как  видишь.  А  ты  куда  эту  глину  тащишь?
     -  На  чердак.  Возле  третьего  магазина  копают  бомбоубежище,  вот  мы  оттуда  и  носим.
     -  Печные  трубы  что  ли  обмазывать?
     -  Да  нет.   Все  деревянные  части:  лестницы,  балки,  стропила.  Это,  если  в  дом  попадет  зажигательная  бомба,  чтоб  не  загорело  дерево.
     -  А  разве  у  нас  тоже  бомбить  будут?
     -  Не  знаю.  В  домоуправлении  сказали,  чтоб  обмазывали,  вот  мы  и  делаем,  как  приказали.  Иди  наверх,  там  твоя  мама  даст  тебе  ведро,  пойдешь  за  водой.
     Так  прямо  с  дороги  я  включился  в  общую  заботу  по  сохранению  дома  от  пожара  в  случае  возможного  налета  вражеской  авиации.
     С  фронта  вести  шли  неутешительные.  Наши  войска  отходили  все  дальше  и  дальше   вглубь  страны.   Уже  сдали  врагу  Минск,  Гомель.  А  просвета  не  было.   Немецкие  самолеты  бомбили  наши  города,  далеко  отстоящие  от  линии  фронта.  Появились  опасения,  как  бы  такой  участи  не  подвергся  Свердловск.
     В  спешном  порядке  стали  копать  бомбоубежища.  Окна  вечерами  стали  закрывать  плотными  шторами,  ввели  ночные  дежурства  возле  каждого  дома.    Целью  дежурств  была  не  только   охрана  домов  на  случай  воздушных  налетов,  но  в  большей  мере  проверка  документов   подозрительных  людей,  появлявшихся  на  улицах  ночью,  без  какой-либо  цели.
     Дошла  очередь  и  до  нашей  квартиры.  С  вечера  Женя  зарядил  свой  поджиг,  а  я  отыскал  хорошую  березовую  палку  для  самообороны.
     Ночь  выдалась  теплая,  без  луны,  с  темным  небом,  покрытым  множеством  звезд.
     -  А  вас  кто  просил? – встретила  нас  на  улице  мама.
     Но  мы  только  улыбнулись  в  ответ  и  не  спеша  отправились  в  обход  дома.   Жена  при  этом  предупредительно  выставил  руку  с  поджигом,  готовый  в  любую  минуту  выстрелить,  если  кто  посмеет  выскочить  из-за  угла.  Но  на  улице  никого  не  было,  и  только  возле  соседних  домов  слышались  голоса  других  дежурных.  Шума  моторов  вражеских  бомбардировщиков  тоже  не  было  слышно.  Вскоре  охрана  дома  показалась   неинтересной  и  скучной.
     Тогда  мы  растянулись  в  газоне  на  траве  и  предались  мечтам.   Женя  стал  развивать  мысль:
     -  Вот,  если  бы  немцы  пришли  сюда!  Мы  бы  сделали  себе  по  поджигу  и  стали   истреблять  фашистов.   Подкрадемся  сзади,  выстрелим  и  бежать  домой -  пойди  поищи  нас.  А  немцы  с  ног  собьются,  отыскивая  смелых  партизан.  Вот  было  бы  здорово!
     -  А  там  кто-нибудь  живет?  - прервал  я  мечты  товарища.
     -  Где? -  переспросил  Женя,  находясь  еще  под  впечатлением  своей  несбыточной  мечты.
     -  На  звездах.   Как  ты  думаешь?
     Женя  лег  на  спину,  посмотрел  на  мерцающие  далекие  миры  и  нерешительно  произнес:
     -  Может  быть,  и  живут.  Смотри,  звезда  упала!
     -  Это  не  звезда,  а  метеор.  Большие  камни  падают  из  безвоздушного  пространства  и,  попадая  в  воздух  земли,  сгорают.  А  бывает  и  побольше  размером,  так  те  падают  на  землю.
     -  Выдумывай!
     -  Что,  я  не  знаю?!   Папа  вчера  рассказывал,  когда  мы  с  ним  шли  в  баню.   Еще  он  говорил  о  Марсе.  Видел  Марс?
     -  Нет.  А  что  это  такое?
     -  Это  планета  такая.   Сейчас  я  тебе  ее  покажу.   Вон  смотри  туда,  чуть  выше  горизонта.  Видишь  большую  красную  звезду?
     -  Ага.  Как  лампа  на  столбе.
     -  Это  Марс.  Он  такой  же,  как  Земля,  только  поменьше.   И  там  живут  люди.
     -  Рассказывай.  Кто  этих  людей  видел?
     -  Ученые  видели.  У  них  есть  такие  трубы – телескопы  называются.  Папа  в  книжке  читал,  как  эти  телескопы  делать.  Он  бы  сделал,  да  стекол  увеличительных  нет.
     -  Слушай,  а  у  меня  есть.  Знаешь  то,  через  которое  я  выжигал  узоры  на  ручке  поджига.  И  еще  могу  достать.
     Женя  не  докончил  фразу,  привлеченный  громкими  голосами,  долетавшими  от  угла  соседнего  дома.  Кого-то,  наверное,  поймали.
     Мы  устремились  к  месту  происшествия.  Тревога  оказалась  ложной.  Это  всего-навсего   пересменка  дежурных.  Мама  позвала  нас  спать  и  ушла  домой.
     -  Только  зря  заряжали  поджиг.  Пальнуть  что  ли?  -  спросил  Женя
     -  Конечно,  разряди,  а  то  еще  дома  выстрелит  от  чего-нибудь.  Женя  отошел  в  сторону,  поднял  руку  с  самодельным  пистолетом,  закрыл  глаза  и  чиркнул  спичечным  коробком  по  головке  спички.   Блеснуло  пламя,  грянул  выстрел.   Звук  получился  сильный.  Видать,  было  хорошо  запыжено.
     -  Здорово  пальнуло! – самодовольно  заключил  Женя  и  вдруг  насторожился.
     В  нашу  сторону  бежали  дежурные,  встревоженные  выстрелом.  А  вдали  уже  заливались  милицейские  свистки.   Надо  было  уносить  ноги.  И  мы  укрылись  в  подъезде  нашего  дома.

НОВЫЙ   КЛАСС

     В  начале  сентября  я  пришел  в  свою  старую  школу  №147 (ныне  школа №77 ),  но,  к  сожалению,  не  в  свой  старый  класс.  В  учительской  спросил,  где  мне  второгоднику,  теперь  учиться.  Ответили:
     -  В  шестом  «В».
     В  новом  для  меня  классе  оказались  некоторые,  также  пришедшие  впервые.  Это  эвакуированные,  из  мест  занятых  немцами.  Таких  было  трое:  Ильтезар  Абрамович,  Юра  Кобылковский  и  Витя  Гергель.
     Знаниями  я  и  в  этом  классе  не  блистал.  Все,  о  чем  на  уроках  рассказывали  учителя,  для  меня  было  новым,  как  будто  программу  я  в  прошлом  году  не  проходил.  Возможно,  секрет  был  прост,  а  именно:  другие  учителя  и  метод  их  преподавания  был  иной.
     Где-то  в  середине  зимы  классный  руководитель  предложила  нам  выпускать  стенгазету  и  обратилась  ко  всему  классу,   чтобы  назвали  кандидатуру   главного  редактора.   Я  тогда  уже  немного  сочинявший,  страшно  захотел  быть  редактором.  Но  предложить  себя,  конечно,   не  мог   и  только  без   толку  вытягивал  тощую  шею,  надеясь,  что  меня  заметят.  Выбрали  отличника  Абрамовича.  Ах,  как  я  ему  завидовал!
     После  уроков  я  подошел  к  Ильтезару  и  сказал,  что  хочу  помогать  ему  выпускать  газету.
     -  Давай!  -  как-то  даже  радостно  произнес  Ильтезар.  Договорились,  как  только  сделаю  домашнее  задание,  приду  к  нему  домой,  и  мы  начнем  делать  газету.  Через  час  я  был  у  него.
     -  Ты  что  уже  все  уроки  выполнил?  - удивился  он.
     -  Нет.  Только  решил  задачку  по  геометрии,  а  другие  сделаю  вечером.
     Он  поинтересовался,  как  я  решил  задачу.
     -  Очень  просто,  -  ответил  я, -  Взял  циркуль,  провел  окружность,  а  потом  масштабной  линейкой  смерил  радиус.  И  сошлось  с  ответом.
     -  Да  разве  так  решают  задачи?  -  еще  больше  удивился  он.
     Что  мне  понравилось  в  его  удивленном  возгласе  - это  то,  что  в  нем  не  было  ни  издевательства  над  моим  неумение,  ни  пренебрежения  мною,  какое  я  всегда  испытывал  от  других  ребят  и  даже  от  учителей.
     -  Зачем  же  мы  учим  теоремы?  -  продолжал  спрашивать  он.
     -  Не  знаю.  Наверное,  так  надо.
     Я,  часто  болевший,  и  по  этой  причине  пропускавший  уроки,  многого  не  знал.   Спрашивать  учительницу  стеснялся,  а  товарищи,  окружавшие  меня,  были  мне  под  стать.
     И  вот  впервые  мой  одноклассник  с  большой  охотой  и  терпением  стал  объяснять  мне,  как  правильно  решать  задачу,  как  применять  теорему,  которую  мы  разбирали  на  прошлом  уроке.  Всё  оказалось  так  интересно!
     С  этого  дня,  прежде  чем  начать  рисовать  газету  или  заняться  каким-нибудь   другим  увлекательным  делом,  мы  с  Ильтезаром  выполняли  домашнее  задание.   Теперь  и  оценки  в  дневнике  у  меня  стали  немного  выше.
     Однажды  мы  занимались  по  географии.  Целый  час  я  пытался  запомнить  имя  португальского   мореплавателя  Васко – да – Гама.  Очень  трудное  имя,  так  и  не  запомнилось.  Когда  я  пошел  домой,  и  мы  прощались,  стоя  в  коридоре,  где  на  плетеной  коробке  сладко  спал  маленький  котенок.   Ильтезар,  взяв  в  руку   этого  котенка  и,  как  бы  взвесив,  сказал:
     -  Васька  в  два  грамма  и  Васко-да-Гама.
     Я  не  понял,  к  чему  это  он.  Ильтезар  пояснил:
     -  Васька  в  два  грамма  и  Васко-да-Гама.  Похоже?  Так  и  запомни.  Спросят,  кто  открыл  морской  путь  в  Индию,  ты  вспомни  котенка  Ваську  в  два  грамма,  а  через  него  и  путешественника.
     Я  не  поверил.  И  ошибся:  имя  это  помню  по  сей  день,  более   полвека  спустя.  И  сейчас  пользуюсь  этим  простым  способом  запоминания.
     Закончить   учебный  год  в  старой  школе  не  дали.   Там  организовали  госпиталь,  а  нас,  школьников,  перевели  в  школу  №68,  в  одном  здании  со  школой  №22  по  улице  Красных   Партизан.

МЕЧТА  УВИДЕТЬ  НА  МАРСЕ  ЛЮДЕЙ

     Страсть  увидеть  на  Марсе  людей  у  нас  с  Женей  не  утихала.  Все  дело  в  увеличительных  стеклах:
     -  Где  их  достать?
     Однажды  Женя  прибежал  из  школы  возбужденный  и  показал  мне  увеличительное  стекло,  размером  с  чайное  блюдце.
     -  Выменял  на  три  венских,  -  похвастался  он  мне.
     -  Здорово!  -  отметил  я,  -  пошли  вечером  к  моему  папе.  Покажем  ему.
     -  Иди  один.   У  нас  субботник – уголь  будем  возить,  а  то  нечем  школу  топить.
     Мы  вышли  на  улицу  и  встретили  Спартака  в  засаленной  куртке  с  чумазым  от  масла  лицом.
     -  Ты  откуда  такой  грязный?  -  спросил  Женя.
     -  С  завода,  -  небрежно  произнес  Спартак,  хотя  по  глазам  было  видно,  что  он  ликовал,  видя  нашу  растерянность.
     -  Ты  ведь  в  ремесленном  учился.
     -  Ну, да,  а  сейчас  у  нас  практика.
     -  И  ты  видел,  как  танки  делают?
     -  Да  я  сам  части  для  них  вытачиваю.
     После  этих  слов  мы  с  Женей  почувствовали  себя  против  Спартака  совсем  малышами.  Хотя  он  старше  меня  всего  на  год.
     -  Видел,  как  прицелы  к  пушкам  ставят.  Это  такие  трубки  со  стеклами.
    -   С  увеличительными?
    -   Конечно.
     -  Вот  бы  нам  такие   стекла.
     -  Зачем?
     -  Хотим  телескоп  сделать.
     -  Чтоб  на  Луну  смотреть?
     -  Можно  и  на  Луну.
     -  Смешно.  Тут  война  идет,  а  они  на  Луну  хотят  смотреть.  Вот  на  фронт  бы  убежать!
    -  А  как  же  школа?
    - Что  школа!  Всех  фашистов  перебьем,  тогда  и  доучимся.
     Я  любил  бывать  у  отца.   У  него  все  интересно.  Он  никогда  не  сидит  без  дела.  То  рисует  картину  масляными  красками,  то  ищет  секрет  изготовления  скрипок,  не  уступающие  знаменитым  итальянским  мастерам   Гварнери  или  Амати.   Комната  у  него  превращается   в  мастерскую  музыкальных  инструментов.  Там  сушатся  еловые  доски  для  дек.  Он  выстругивает  их  до  нужной  толщины  и  кладет  под  специальный  пресс   для  придания  необходимой  формы.  Вот  уже  готовая  скрипка  ждет   исполнителя.   Все  он  делает  не  спеша,  тщательно  и  красиво.
     Мне  казалось,  что  отец  самый  умный,  знающий  всё  на  свете.   Ведь  он  отвечал  на  все  мои  вопросы,  как  бы  трудны  они  не  были.   Вот  и  сейчас  я  пришел  с  предложением  делать  телескоп  и  показал  свое  сокровище  - стекло  с  чайное  блюдце.
     -  Нет,  это  не  то,  - рассмеялся  отец,  -  для  телескопа  нужны  очковые  стекла   с  большим  фокусным  расстоянием.
     -  Так  ведь  это  стекло  большое,  -  возразил  я.
     -  Ты  просто  не  знаешь,  что  такое  фокусное  расстояние.  Вот  смотри.  Отец  поставил  стекло  против   электрической  лампочки  и  стал  его  двигать  к  стене  до  тех  пор,  пока  на  ней  не  появилось  перевернутое  изображение  волоска  горящей  лампочки.
     -  Вот  этот  размер  между  стеной  и  объективом  и  есть  фокусное  расстояние.   Должно  оно  быть  около  двух  метров.
     -  А  где  такое  достать?
     -  Сейчас  нигде  не  купишь,  разве  на  базаре.
     -  А  в  настоящие  телескопы  хорошо  видно  людей?
     -  Да  кто  же  тебе  сказал,  что  людей  видно.  Вот  чудак.   Это  только  ученые  предполагают,  что  там  есть  жизнь.   Они  видели  в  телескопы,  что  на  марсианских  полюсах  виден  снег,  а  на  экваторе – зелень.  И,  если  есть  растительность,  то  возможно,  есть  жизнь.
     Я  был  уничтожен.  Наобещал  Жене,  что  людей  смотреть  будем,  а  оказалось,  что  там  только  снег  видно.
     После  разговора  с  отцом  желание  построить  телескоп  немного  увяло,  зато  всплыло  новое  увлечение:  побег  на  фронт!
     Мы  начали  усиленно  готовиться  к  побегу.  Первым  делом  сушить  сухари.   Хлеб  выдавали  по  карточкам,  на  день  четыреста  граммов.  Из  этого  скудного  пайка  ничего  не  возьмешь.   Поэтому  мы  стали  с  Женей  приносить  из  школы  булочки,  которые  ежедневно  нам  там  выдавали.  Эти  булочки  мы  клали  в  мешок,  который  висел  у  нас  над  печкой.
     Моя  мама  однажды  даже  спросила,  глядя  на  наши   припасы:
     -  Не  бежать  ли  вы  собрались?
     Я  на  миг  обомлел,  но,  совладав  с  собой,  с  дрожью  в  голосе,  отверг  ее  предположение.
Побег  на   фронт

     Бежать  на  фронт  мы  хотели  еще  в  1942  году,  но  что-то  у  нас  не  получилось.  Видимо,  не  было  достаточной  подготовки,  да  и  решительности.   Не  так  просто – взять  и  уйти  из  дому.
     Летом   я  уехал  в  Михайловск.  Однако  той  беззаботной  жизни,  какая  у  меня  была  до  войны,  не   стало.   Бабичка  получала  паек  триста  граммов  хлеба  в  день,  а  я  приехал  к  ней  без  своей   продуктовой  карточки.   Она  посоветовала  хлеб  зарабатывать  самому.  И  я  начал  трудиться  в  совхозе  «Пламя».  Здесь   ежедневно  выдавали  полбулки  черного  хлеба.
     Работа  была  не  сложная -  дергали  созревшие  посевы  гороха.  Позднее,  когда  жители  Михайловского  поселка  выкопали  картошку,  мы   с  сыном
 квартирантов  Абрамом,  ходили  по  огородам,   перекапывали  землю  и  ежедневно  приносили  домой  по  два-три  ведра  картошки.
     Побежали  с  товарищами  на  фронт  летом  будущего  года.  Всю  зиму  разрабатывали  план.  Спартак,  наш  предводитель,   предлагал  поехать  на  поезде:
     -  Залезем  под  лавку  и  быстренько  домчимся  до  места.
     Его  поддерживал  Женя.  Но  я  не  соглашался.
     Для  меня  это  был  не  просто  побег,  а  романтическое  путешествие.   Начитавшись  Марка  Твена,  я  предлагал  до  Михайловска  дойти  пешком,  там  на  берегу   Уфы  построить  плот  и  плыть  по  реке.  Питаться  рыбой,  которую  будем  ловить,  а  пополнять  запасы  хлеба,  подрабатывая  в  колхозах,  мимо  которых  будем  проплывать.
     Вначале  поплывем  по  Уфе,  потом  по  Белой,  далее  по  Каме  и  закончим  путь  на  Волге.   А  там  до  фронта  уже  совсем  недалеко.   После  долгих  споров,  зная  мое  безрассудное  упрямство,  Спартак  с  Женей  пошли  на  уступки  и  приняли  мой  план.
     Не  стану  описывать  как  мы  тайком  пробирались  по  городу  на  окраину.   И  только  миновав  заставу   на  Московском  тракте,  распрямились  и  бодро  зашагали  навстречу  приключениям.
    В  полдень  съели  все  припасы  и  тут  только  задумались:  что  делать  дальше?   Хотели  тут  же  возле  костра  заночевать,  но  невыносимо   кусали  комары.   Оставаться  в  лесу  было  невозможно.   Решили  продолжать  путь.  И  мы  двинулись  вперед,  в  сгущавшийся  туман.
     -   Знаете  что,  -  произнес  Спартак,  -  если  там  попадется  поезд,  сможем  съездить  домой.
     -  Зачем  нам  ездить  домой?-  спросил  я.
     -  У  меня  остались  талоны  на  восемьсот  граммов  хлеба.  Надо  его  выкупить,  а  то  нам   уже  нечего  есть.  И  потом,  по-моему,   лучше  ехать  на  поезде.
     -  Ну,  нет,  -  запротестовал  я,  -  на  поезде  не  поеду.   Как  хотите,  а  я  пойду  пешком  и  домой  тоже  не  поеду.   Если  уж  пошли,  то  нечего  ворочаться.
     Так  мы  шли  и  спорили.  Дорога  перерезала  топкое  болото.  Она  состояла  из  круглых  скрепленных  друг  с  другом  тонких  бревен.  По  бокам  дороги   в  ту  и  другую  сторону  простиралось  огромное  болото,  заросшее  густым  камышом.   Небо  прояснилось,  показались  звезды.  Где-то  квакали  лягушки,  и  их  скрипящий  голос   разносился  по  округе.
     Вдруг  лес  раздвинулся  и  перед  нами  открылся  большой  поселок.  Он  состоял  из  длинных  новых  бараков.   Кругом  горели  электрические  лампы,  и  было  достаточно  светло,  чтоб  разглядеть  полотно   железной дороги.
     -  Вот  видишь,  железная  дорога!  - сказал  радостно  Спартак, - только  надо  узнать,  когда  ходит  поезд.
     -  Вон  у  той  тетеньки  спроси,  -  предложил  Женя.
     Спартак  узнал  у  женщины,  что  поезд  пойдет  утром,  и   поэтому  он  предложил  расположиться  где-нибудь  в  лесу  и  выспаться.  Но  в  лес  идти  не  решились  из-за  комаров,  а  прилегли  на  пригорок  возле  железной  дороги.
     Сняв  сумки,  положили  их  под  головы,  прижались  поплотней  друг  к  другу  и…никак  не  могли  уснуть.  Было  довольно  прохладно,  холодный  воздух  проникал  под  короткое  пальто,  в  рукава,  за  ворот.  В  придачу  к  этому  появились  еще  комары.
     -  Здесь  не  уснуть,  -  заметил  Спартак, - идемте  в  какой-нибудь  барак.
     -  В  барак  идти  не  надо, - произнес  осторожный  Женя, - подумают  еще,  что  воры  забрались.
     -  Волков  бояться – в  лес  не  ходить!
     -  Правильно, -  поддержал  я  Спартака.
     Мы  направились  к  поселку.  Подошли  к  первому  бараку  и  хотели  расположиться  на  крыльце,  но  передумали  и  легли   в  темноте  где-то  в  углу.   Женя  остался  на  улице,  заявив:
     -  Лучше  всю  ночь  проходить  на  улице,  чем  попадаться  на  глаза  людям  в  бараке.
    Мы  со  Спартаком  с  удовольствием  разлеглись  на  полу.  Вдруг  рядом  открылась  дверь  и  прижала  нас  к  стене.
     -  Эй,  кто  там?  -  донесся  мужской  голос.
     Мы  затаились.
     - Ну-ка,  вставайте!
     Мы  медленно  и  нехотя  поднялись.
     -  Заходите  в  комнату.
     Мы  перешагнули  порог  и  очутились  в  уютной  светлой  комнате.  «Вот  бы  где  поспать –то» -  подумалось  мне.
     -  Документы  есть? – спросил  мужчина,  оказавшийся  милиционером.
     -  Нет.
     -  Зачем  были  в  коридоре?
     -  Спали.
     -  Нашли  где  спать.  Ладно,  пошли  со  мной,  там  разберемся.
     Когда  вышли  на  улицу,  встретили  Женю.
     -  Этот  тоже  ваш?
     -  Наш.
     -  Пошли  вместе,  веселей  будет,  -  сказал  милиционер,  обращаясь  к  Жене.
     И  он  повел  нас  вглубь  поселка.

КАРЦЕР
     Шли  очень  неровно.  Спартак  все  время  забегал  вперед,  а  Женя  старался  отстать,  потом  запнулся  и  упал,  больше  не  отставал. (Впоследствии  выяснилось – Спартак  забегал  вперед,  чтоб  как-то  избавиться  от  штыка,  спрятанного  у  него  под  пальто,  а  Женя  отставал,  чтоб  выбросить  кинжал.  Когда  упал,  самодельный  кинжал   сам  выпал  у  него  из-за  ремня).
     Вскоре  оказались  у  высокого  забора  с  большими  воротами  и  маленькой  сторожкой.
     -  А  ну,  заходи! -  приказал  милиционер,  открывая  дверь  проходной   и  пропуская  нас  вперед.
За  деревянным  барьером  стоял  высокий   военный  с  крупным  рябым  лицом  и  русыми,  подстриженными  под  бобрик  волосами.
     -  Вот,  Егоров,  жуликов  привел.
     -  Мы  не  жулики! - громко  сказал  я.
     -  Что  ж  вы  тогда  ночью  делали  в  бараке?   Молчите?
     Милиционер  обратился  к  рябому:
     -  Я  схожу  за  Максимовым.
     -  Сходи,  будь  другом.
     Мы  остались  наедине  с  военным.  Он  молчал  некоторое  время,  потом  остановил  свой  взгляд  на  противогазных  сумках,  висевших  у  каждого  на  боку.
     -  А  ну,  посмотрим,  что  у  вас  за  поклажа:
     -  Ого!  -  приняв  мою  сумку,   удивился  Егоров,  -  никак  слиток  золота!
     Он  расстегнул  пуговицу  клапана   и  перевернул  сумку.  На  стол  высыпались  большие  амбарные  гвозди,  две  катушки  жерлиц,  кусок  дегтярного  мыла   и  длинная  лента  свинца   для  грузил,  свернутая  рулончиком.
     -  Куда  столько  гвоздей?
     Я  молчал,  гвозди  мы  несли  для  постройки  плота.  Распахнулась  дверь,  и  в  проходную  вошел  человек  в  черном  кожаном  пальто,  в  форменной  фуражке  с  усталыми  добрыми  глазами  на  скуластом  лице.  Егоров  быстро  встал:
     -  Товарищ  комендант…
     -  Не  надо,  я  все  знаю,  -  и,  повернувшись  к  нам,  спросил, - далеко  направлялись?
     Мы  промолчали.
     -  Мылом  запаслись,  Николай  Игнатьевич,  видать  далеко  путь  держали.
     -  Ну,  а  что  в  других  сумках?
     -  Сейчас  проверим.
     На  стол  посыпались  пустые  ружейные  гильзы,   моток   медной  проволоки,  трехгранный  напильник  и  узкая  картонная  коробка  с  дымным  порохом.
     -  Гильзы?  -  произнес  с  удивление  Максимов  и  теплый  до  этого  взгляд  его  карих  глаз  стал  жестким  и  холодным,  -  значит,  есть  ружье?
     -  Ружья  не  было!  -  твердо  сказал  Спартак.
     -  Откуда  же  столько  гильз?
     Говорить  было  нечего,  гильзы  мы  взяли  просто  так,  на  всякий  случай.
     -  Будете  молчать?  Тогда  пеняйте  на  себя.  Егоров,  отведи  их  в  карцер.
     Карцер  оказался  в  дощатом  строении  без  окон,  с  одной  входной  дверью.  Находился  он  на  территории  зоны  за  высоким  забором  с  колючей  проволокой.  Мы  нащупали  в  темноте  нары  и  растянулись  на  них.
     -  Хорошо  хоть,  что  здесь  комары  не  кусают,  -  горестно  пошутил  Спартак.
     Как  не  были  мы  расстроены  случившимся  и  не  ведали  предстоящей  над  нами  расправой,  вскоре  уснули.
     Проснулись  утром  от  голода  и  стали  стучать  в  дверь,  требуя,  чтобы  нам  отдали  наши  сухари.  Но  все  было  тщетно,  никто  не  откликнулся.  И  только  через  час  пришел  Максимов  и,  помахивая  штыком  в  ножнах,  спросил:
     -  Вот  возле  частокола  нашли  штык.  Ваш?
     -  Наш,  -  признался  Спартак.
     -  Где  ж  вы  его  раздобыли?
     Спартак  рассказал  о  своей  сестре,  которой  штык  подарили  бойцы  на  фронте,  когда  она  ездила  к  ним  передавать  танк,  собранный  на  средства  рабочих  завода.
     -  Как  же  так?  Сестре  вручили  подарок,  а  вы  его  стащили  и  пошли   бродяжить.
     -  Мы  не  бродяги!  -  не  стерпел  я.
     -  Кто  же?  У  вас  нашли  штык,  гильзы,  порох.  Где-то  ружье  спрятано!
     -  Нет  никакого  ружья!
     -  Допустим.  Кому  тогда  предназначались  ваши  огневые  припасы?
     -  Фашистам!  -  сказал  я.
     -  Вот  оно  что!  Значит,  вы  шли  на  фронт?
     -  Да.
     -  Теперь  все  ясно.  Егоров!  -  приоткрыв  дверь,  крикнул  Максимов,  -  пошли  сюда  дежурного  по  кухне!
     -  А  что  вы  теперь  с  нами  сделаете?
     -  Отправим  домой.
     -  Ну…, - облегченно  протянули  мы,  еще  не  веря  в  освобождение.
     -  Война  -  не  игрушка.  Вам  учиться  надо. Да,что  толковать.  Вы  все  равно  мои  слова  мимо  ушей  пропустите,  -  Максимов  махнул  рукой  и  вышел  из  карцера.

ТРУДОВЫЕ   БУДНИ

     После  неудачного  побега  на  фронт  меня  послали  от  школы  на  торфоразработки.   Располагались  они  в  те  военные  годы  на  окраине  Уралмаша,  за  лесом,  возле  Верхней  Пышмы.
     Недавно  я  побывал  на  том  месте  и  не  узнал  его.  Никаких  признаков  торфяника  не  осталось:  ровная,  поросшая  мелкой  травой,  местность.  Сейчас  здесь  проходит  железная  дорога   в  поселок  Красный.  А  в  моем  детстве  там  было  довольно  большое  пространство,  занятое  разрезами  с  коричневой  стоячей  водой,  трапециобразными  штабелями  торфа,  готового  к  отправке  на  Уралмашзавод  для  теплоцентрали.
     Мы  занимались  сушкой  сырых  торфяных  кирпичей.  Кирпичи  до  сушки  были  тяжелые,  липкие,  с  иных  даже  капала  вода.  Мы  складывали  их  в  виде  маленьких  башенок  так,  чтобы   между  кирпичами  циркулировал  воздух.  Башенки  в  высоту  были  до  полуметра.
     Я  был  звеньевым,  под  моим  началом  трудились  пять  женщин.   На  следующий  день  эти  башенки  разбирали,  кирпичи  переворачивали  и  вновь  собирали.  В  последующие  дни,  если  погода  была  пасмурная,  кирпичи  ставили  на  ребро,  на  другой  день  переворачивали.  Через  неделю  кирпичи  высыхали,  и  мы  сдавали  их  бригадиру.
     Жили  в  дощатом  бараке,  спали  на  деревянных  нарах  без  матрасов,   подложив  под  себя  пальто.   Иногда,  в  выходные  дни,  отпускали  домой.  И  я,  шлепая  по  торной  лесной  дороге  в  деревянных  башмаках,  часа  через  два  добирался  до  порога  своего  дома.
     Башмаки  на  самом  деле  были  деревянные.  Две  дощечки:  одна  для  передней  части  ступни,  другая  для  пятки   и  соединенных  друг  с  другом   матерчатой  перемычкой.   А  чтоб  башмаки  не  сваливались  с  ног,  их  держали  дугообразные  ремешки.
     Через  месяц  меня  отозвали  с  торфяника  и  направили  в  колхоз  на  станцию  «Ощепково» - это  за  Камышловым.  Там,  в  колхозе  имени  Буденного  я  проработал  три  месяца  вплоть  до  октября,  до  снега.  Не  очень  развитому  физически,  мне  было  особенно  тяжело.
     (  Всю  эту  трудовую  жизнь  в  колхозе  я  описал  в   повести  «В  начале  пути»,  вышедшую  в  свет   в  2004  году).

ПОСТУПЛЕНИЕ   В   ТЕХНИКУМ

     Из  колхоза  домой,  на  Уралмаш,  я  приехал  в  середине  октября.  Здесь  оказались  большие  перемены.   Общеобразовательные  школы  перешли  на  раздельное  обучение.   Образовались  женские  школы  и  мужские  школы.
     В  нашем  восьмом  классе  «В»  появилось  много  незнакомых  ребят:  шумливых  и  хулиганистых.   Это  мне  очень  не  понравилось.  Единственно,  что  утешало,   Ильтезар  Абрамович  продолжал  учиться  в  нашем  классе.  С  ним  мне  всегда  было  хорошо.
     Спустя  месяц  после  моего  возвращения  из  колхоза  мама  как-то  сказала:
     -  Я  слышала,  что  в  машиностроительном  техникуме  объявлен  дополнительный  набор.  Может,   пойдешь  туда.   Экзамены  сдавать  не  надо.
     Я  не  собирался  уходить  из  школы.  Учась,  не  думал,  что  когда-нибудь  придется  пойти   работать.  Это  время   казалось  таким  далеким  и  призрачным,  даже  не  верилось,  что  оно  когда-нибудь  настанет.  А  переход  на  учебу  в  техникум   сразу  определял  мою  будущую  жизнь.  Да  и  отрываться  от  уже  установившегося   образа  жизни  было   страшновато.    И  я  отказался.
     Но  мама  на  этом  не  остановилась.  У  нее  на  этот  счет  были  свои  мотивы.   Одним  из  главных  то,  что  в  техникуме  была  бронь,  и  оттуда  не  брали  на  фронт.   Неизвестно,  сколько  лет  еще  протянется  война.  Пройдет  время,  сын  подрастет,   и  его  отправят,  как  и  многих,  в  это  страшное  пекло.,
     Через  несколько  дней  мама  возобновила  разговор,  пойдя  на  хитрость
     -  Тяжело  мне.  В  техникуме  будешь  получать  рабочую  карточку  и  стипендию.
     Мне  это  понравилось  и  не  потому,  что  я  очень  уж  нуждался  в  хлебе  и  деньгах – это  как-то  не  чувствовалось.  Мама  мне  ни  в  чем  не  отказывала,  выкручиваясь  с  трудностями  всеми  способами.  Нравилось,  что  я  сам  буду  зарабатывать.
     В  школе  я  сказал  своему  соседу  по  парте  Ивану  Фетисову:
     -  Пошли  учиться  в  машиностроительный  техникум.  Карточку  рабочую  выдадут  и  стипендию  будем  получать..
     -  Пойдем,  как-то  сразу  согласился  Иван.
     Фетисова  я  пригласил  для  храбрости -  страшно  было  идти  одному  в  незнакомое  заведение.   Но  в  следующие  дни  Иван  куда-то  исчез.  В  то  время  ученики  нередко  пропускали  уроки.  Причин  было  много:  не  в  чем  выйти,  болезнь,  поездки  в  район  для  обмена  вещей  на  продукты.
     Мама  каждый  день  напоминала.  И  я  решился.  Рано  утром  (в  школе  учились  во  вторую  смену)  я  пошел  в  техникум  поинтересоваться  условиями  приема.  Техникум  располагался  в  конце  улицы  Стахановской.  Я  остановился  на  противоположной  стороне  улицы  и  начал  его  рассматривать.
     Это  было  двухэтажное  вытянутое  здание   с  большими  окнами.   Дом  имел  два  крыла.  Левое  крыло  от  входа  намного  длиннее  правого.   Обойдя  здание,  я  увидел  еще  одно  перпендикулярное  крыло  к  фасаду.  Сверху  техникум,  наверно,  похож  на  букву  «Т»  неправильной  формы.
     Я  медлил,  боялся  встречи  с  незнакомыми  людьми,  боялся  своей  косноязычности.   Ходил  возле  техникума  долго.   Но  надо  было  что-то  делать.  На  двери  у  входа  белела  приколотая  бумажка  о  дополнительном  приеме.  Это  сообщение  придало  силы,  я  вошел  в  помещение.
     В  техникуме  тихо.  Идут  занятия.   Постоял  посреди  коридора.   Никого  нет.  Прошел  вперед  и  на  счастье  на  одной  из  дверей  увидел  табличку:  «Секретарь».  Открыл  дверь:
     -  Можно?
     -  Да,  пожалуйста.
     -  Здравствуйте.
     -  Здравствуйте,  -  ответила  немолодая  женщина,  склонив  в  голову  и  вглядываясь  в  меня  поверх  очков.  -  Вам  кого?
     -  Говорят,  в  техникуме   производится  дополнительный  прием.
     -  Да.  У  вас  есть  заявление?
     -  Нет.
     -  Напишите  заявление  по  этой  форме, -  женщина  подала  мне  бланк,  -  принесите  свидетельство  за  семь  классов,  если  есть  паспорт  и  две  фотокарточки.
     Я  все   понял  и  заполнил.  Вышел  необыкновенно  гордый  собой.  Главное  было  переступить  этот  трудный  рубеж  встречи  с  новой  жизнью.  Когда  все,  что  нужно  было  принесено,  написано  и  оформлено,  меня  приняли  в  число  учащихся   Свердловского  машиностроительного  техникума.
     Первым,  кого  я  увидел,  когда   вошел  утром  в  аудиторию,  был  Иван  Фетисов.
     -  Ты  уже  здесь?!
     -  Ну  да.  Я  сразу  же  на  другой  день  оформился.
     Учеба  началась  не  столько  прослушиванием  лекций,  сколько  оборудованием  аудитории.  Персонал  и  учащиеся  в  это  здание  переехали  нынче,  комнаты  были  полупустынны,  требовалось  их  заполнить  мебелью.
     В  распоряжении  техникума  имелась  грузовая  полуторка.  Шофера  не  было,  управлял  ею  завхоз.   Мебель  возили  из  клуба  (ныне  дом  культуры  школьников).  Грузили  на  машину  классные  доски,  столы,  стулья  и  отправлялись  в  путь.
     Где-то  в  середине  дороги  машина  глохла.   Водитель  в  моторе  ничего  не  понимал.   Не  знали  работы  двигателя  и  мы.  Тогда  завхоз  поднимал  капот,  мы  все  по  очереди  дергали  за  разные  рычажки.  Конечно,  это  беде  не  помогало.   Тогда  мы  окружали  машину  и,  навалившись  на  борта,  катили  ее  до  тех  пор,  пока  она  не  заводилась  и  с  чиханием  начинала  тащить  нашу  поклажу  до  следующей  остановки.  И  вся  процедура  повторялась  вновь.
     С  наступлением  холодов  мы  ездили  разгружать  вагоны  с  углем,  потом  доставляли  его  в  техникум  на  лошади.   Угля  было  мало,  в  аудиториях  сидели  в  пальто,  грея  в  руках  чернильницы,  чтоб  не  замерзли  чернила.   Писали  в  самодельных  тетрадках,  сшитых  нитками  из  оберточной  бумаги  или  из  газет,  писали  между  печатных  строк.

ВИТЬКА

     Тяжелое  военное  время.  Голод.  Плохая  одежда.  Все  способствовало  тому,  что  ряды  учащихся  таяли.   В  нашей  группе  осталось  двенадцать  человек.  По  решению  педсовета  техникума  была  расформирована   группа  сборщиков,  и  часть  учащихся  перешла  к  нам  в  группу.
     Дня  через  два,  идя  домой,  я  догнал  новенького,  идущего  впереди.   Новенький  был  большеголовым,  белобрысым  и  голубоглазым.   На  голове  зеленая  кепка,  серый  старенький  плащ,  на  ногах  кирзовые  сапоги.  Пошли  рядом.  Начал  накрапывать   дождь.
     -  Я  все  думаю:  почему  капли  дождя  имеют  форму  груши? – спросил  новенький.
     Я  об  этом  никогда  не  думал,  вопрос  застал  меня  врасплох.
     -  Не  знаю.
     -  Все  в  мире  стремится  к  совершенству,  к  форме  шара,  -  начал  развивать  свою  теорию  новый  знакомый, -  а  если  так,  то  и  капли  там,  наверху,  в  облаках  собраны  в  виде  шариков.  Когда  их  накопится  много,  сцепление  между  ними  нарушается,  и  они  падают.
     -  Падают,  сдавливаются  воздухом  и  принимают  новую  форму,  -  подсказал  я.
     -  Возможно,  но  почему  в  виде  груши?
     -  Наверно,  потому,  что  их  тянет  земное  притяжение.
     -  Причем  тут  притяжение?  Нет,   здесь  что-то  другое.
     Дошли   до  перекрестка.  Мне  надо  было  направо.
     -  Идем  к  нам, -  вдруг  предложил  я,  -  дома  собираю  детекторный  приемник.
     -  Ну?  Это  интересно.  Тогда  пойдем.
     Мы  свернули  в  нашу  сторону.
     -  А  тебя  как  звать?
     -  Витька.
     -  Почему:  Витька?   Наверно,  Витя.
     -  Нет,  Витька!  -  твердо  произнес  новый  знакомый.
     Дома  я  вынул  из  ящика  радиочасти:  проволоку,  катушки,  корпус  детектора  и  лист  фанеры  для  шасси.   Достал  из  кладовки  ножовку  и  начал  из  фанеры  выпиливать  основание  приемника.
     -  Ну-ка,  дай  сюда!
     Витька  отобрал  у  меня  инструмент   и  стал  пилить  сам.   Оставшись  без  работы,  я  начал  готовить  детекторный  камень.  Отмерил  часть  горючей  серы  и  железных  опилок.   Смешал  все  и  всыпал  в  пробирку.  Потом  зажег  керосинку  и  хотел  уже  приступить  к  нагреву,  как  тут  подоспел  Витька.
     -  Давай  я  помогу.
     -  Это  я  сделаю  сам.
     Но  Витька  буквально  вырвал  у  меня  из  рук  пробирку  и  поднес  к  огню.   Нагревшись,  сера  затеплилась  синим  пламенем,  потом  запузырилась  и  погасла.
     -  Готово,  -  сказал  я,  забирая  пробирку.
     Витька  отдал  ее  без  возражения.   Он  не  знал,  что   надо  делать  дальше.  Я  взял  молоток  и  пошел  на  крыльцо.  Там  на  подоконнике   ударом  молотка  разбил  стеклянную  пробирку   и  достал  спекшуюся  массу.
     -  Дай  посмотреть, - попросил  Витька.
     Я  отдал  и  потом  пожалел.  Всю  сборку  приемника  Витька    вел  один.  Едва  я  пытался  протянуть  руку,  чтоб  подкрутить  провод,  Витька  отводил  мою  руку  локтем  или  поворачивался  спиной.
     -  Не  мешай,  сам  все  сделаю, - ворчал  он.
     Через  два  часа  приемник  был  готов.   Но  он  не  работал.   В  чем  дело,  не  знал  ни  я,  ни   Витька.
     Так  я  подружился  с  Виктором  Перцовским,  ставшим  моим  другом  на  всю  жизнь,  вплоть  до  его  безвременной  кончины  в  апреле  1995  года.

РАЗ,   ДВА,   ДРУЖНО…

     Когда  мы  начали  учиться,  техникум  только   еще   оборудовался,  оборудовались  и  мастерские.   Нам  привезли  с  Уралмашзавода  списанные  станки:   токарные,  долбежные,  фрезерные.
     В  зимнюю  стужу  с  большим  трудом,  вручную  мы  эти  станки  снимали  с  грузовиков,  затем  затаскивали  в  помещение.   Для  облегчения  подкладывали    под  основания  станков   сосновые  бревешки.   Обвязав  станки  со  всех  сторон  веревками,  впрягались  в  них  и  что  есть  мочи  тянули  к  распахнутым  воротам  мастерских.   А  так  как  станки  были  тяжелые,  а  силы  у  нас  невелики,  то  для  помощи  привлекали   «Дубинушку»  собственного  сочинения:
     -  Раз,  два,  дружно – шесть  повторных  нужно!
     В  войну  мы  всегда  были  голодны.  В  столовой  кормили  не  густо.  На  первое  щи  из  крапивы,  на  второе  тушеная  капуста,  порой  деликатес  -  жареная  картошка.   Обеды  отпускали  по  талонам.   Иногда  администрация  техникума  особенно  нуждавшимся  иногородним  учащимся  выдавала  дополнительные  талоны,  как  бы  повторный  обед.   Эти  талоны  так  и  назывались:  «повторные».
     Поэтому-то  при  закатывании  в  мастерские  тяжелые  станки  мы  пели  дубинушку,  несущую  двойную  нагрузку.  Первое  -  помогающую   нам  создать  общий  ритм  работы,  вторую – намекнуть  начальству,  что  за  такой  труд  не  мешало  бы   дать  нам  несколько  талонов.  Мастер,  обычно  слыша  нашу  песню,  чесал  затылок  и  произносил:
     -   Шесть  не  получится,  а  вот  по  три  повторных  на  брата  попробую  выбить.
     И  мы  тотчас  переименовывали  нашу  «Дубинушку»
     -  Раз,  два,  взяли -  три  повторных  дали!
     Так   постепенно  с  песнями  и  прибаутками  закатили  все  станки  и  установили  на  предназначенные  места.   Потом  в  течение  месяца  бетонировали  вокруг  них  пол  и  все  это  вечерами  после  занятий.
     Наконец  и  эту  работу  закончили.  Подвели  электропитание,  но  станки  работать  отказались.   Техника  была  списана  и  к  работе  почти  не  годная.  Некоторые  учащиеся  занялись  наладкой  этого  оборудования.  Среди  них  Витька.  Он  всё  свободное  время  отдавал  мастерским.   Руки  у  него  были  в  рубцах  и  черные  от  несмываемой  машинной  пыли  и  масла.   Из  хлама  собирал  шестеренчатые   насосы    для  подачи  эмульсии  к  резцам.
      Когда,  наконец,  усилиями  наших  ребят  станки  начали  работать,  была  уже  весна.  Подошла  производственная  практика,  и  мы   стали  овладевать  токарным  делом.
     Мастерские  помещались  в  длинном  одноэтажном  здании,  примыкавшем  к  учебному с  северной  стороны.  Кроме  больших  въездных  ворот,  выходящих  прямо  на  улицу,  имели  еще  внутреннюю  дверь,  ведущую  непосредственно  в  нижний  этаж  техникума.
     Мы  собрались  у  большого  токарно-револьверного  станка,  и  Игорь  Терентьевич  Колупаев,  худой,  с  коричневыми  впалыми  щеками   провел  краткую  беседу.
     -  Работать  вы  будете   на  токарных  станках  в  две  смены.  Станете  обрабатывать  не  сложные  детали  для  нужд  завода.
     Последние  слова  преподавателя  мы  встретили  восторженным  гулом.  Помогать  заводу,  а  не  просто   крутить  без  пользы  станки – Это  что-нибудь  да  значило!
     -  Устройство  станков  вы  знаете,  а  как  работать  на  них  вам  покажет  Андрей  Иванович.   Так  что  завтра  начнете  работать.
     Мы  долго  толкались  в  мастерских,  обходя  все  станки,  вращая  ручки  суппортов,  не  решаясь  пока  пускать  двигатели.   Из  мастерских  я  вышел  каким-то  обновленным.  Всё  во  мне  ликовало  и  от  новизны  положения:  от  того,  что  скоро  буду  работать,  и  от  маленького  цеха  с  гудящими,  как  пчелиный  улей  станками  и  яркого  солнечного  дня.
     При  выходе  из  техникума  я  обратил  внимание  на  группу  девчат,  сидевших  на  широком  подоконнике  и  весело  смеющихся  над  чем-то.   Равнодушно  скользнув  взглядом  по  их  лицам,   я  непроизвольно  выделил  одну – маленький  рот,  выгнутые  полумесяцем  губы  и  веселый  блеск  светлых  глаз.
     Вздрогнув   и,  механически  передвигая  ноги,  я  вышел  за  дверь.  Сбежал  по  трем  ступеням  на  асфальт  и…замер.   Меня  охватил  озноб,  как  при  гриппе,  и  жар.   Что  со  мной  произошло,  я  в  первый  момент  не  понял.   И  только,  придя  домой,  уяснил,  что  я  надолго  потерял  свой  покой.
     И  теперь,  проходя  через  слесарный  цех,  примыкающий  к  нашему – токарному,  я  всегда  ощущал  такое  сильное  сердцебиение,  что  казалось  стук  его  заглушал  звон  металла,  работающих  за  верстаками    учащихся-девчат.  Пробегал  мимо  них  я  почти  бегом,  не  поднимая  головы,  боясь  встретиться  взглядом  с  той  ясноглазой,  которая  трудилась  тут  же   у  больших  слесарных  тисков.

МОЯ   ВЕСЕННЯЯ   ПОРА

     Наступил  июнь  с  пыльными  длинными  вечерами,  легким,  дурманящим  цветущей  липы  и  грустными  звуками   танцевальной  музыки.   Грустью  эта  музыка  отдавалась  только  во  мне,  одиноко  сидящему  у  раскрытого  окна   и  мечтающего  самому  повальсировать  там,  в  парке,   на  танцевальной  площадке  среди  веселой  толпы  знакомых  и  незнакомых.
     Иногда,  кажется,  я  решался.   Наутюживал  шевиотовые  темно-синие  брюки,  старательно  выглаживал  белую  ситцевую  рубашку,  чтоб  ни  одной  складочки   или  морщинки  не  осталось.   И,  вырядившись,  шел,  будто  на  свидание,  к  парку,   манящему  огнями  и  ритмом  завораживающего  танго:  «Вдыхая  розы  аромат,  тенистый  вспоминаю  сад…»
     Увидев   идущую  навстречу  девушку,  я  вытягивался,  каменел   и…с  равнодушно-безразличным  видом  проходил  мимо.  Как  я  всех  их  любил  в  такие  вечера!   Как  хотел  их  внимания!    Но  великая  робость  сидела  во  мне  крепко  и  не  позволяла  даже  взглянуть  им  пристально  в  лицо,  а  уж  подмигнуть  или  как-то   заинтересовать  своей  особой  и  подавно.
     Порой  я  даже  не  успевал  рассмотреть:  белокурая  она  или  брюнетка,  серые  у  нее  глаза  или  темные.   Запах  юного  тела,  сильно  волнующего  речной  свежестью,  надолго  запоминался,     заставляя  сильно   колотиться  сердце.
     Заводской  парк – это  огороженный  сосновый  бор  с  молодыми  посадками  тополя,  липы,  желтой  акации,  сирени.  По  нему  во  всех  направлениях  белеют  дорожки,  посыпанные   речным  песком.  В  центре  парка  круглая  танцевальная  площадка,  обнесенная  частоколом  длинных  зеленых  реек.   На  площадку  вход  платный,  но  есть  и  потайной,  каким  пользовались  мои  однокурсники.   Танцевать  я  не  умел,  а  на  приглашение  ребят   пойти  на  танцплощадку,  холодно  отвечал:
     -  Не  хочется.
     А  сам   хотел,  мечтал,  жаждал!   В  решительные  вечера  я  проникал   через  тайный  ход,  за  реечную  ограду  и,  спрятавшись  в  кустах  жимолости,  обсыпанной,  как  снегом,  белыми  цветами,  молча  наблюдал  я  за  ногами  танцующих,  силясь  понять  тайну  их  движения,  высматривал  милые  девичьи  личики.   Так  и  не  решался  на  крайний  шаг – самому  войти  в  круг  танцующих,   и  пригласить  какую-нибудь  девушку.
     Меня  волновал  не  сам  факт  танца,  а  те  возможности,  которые  они  сулили.  Я  не  знакомился  с  девушками,  не  зная  как  вести   себя   с  ними,  что  говорить.  В  танце  можно  было  молчать  и  быть  вместе,  хотя  бы  короткие  минуты    музыкального  периода.   И  еще,  что  меня  сдерживало – моя  непривлекательная  внешность:  маленькие  руки,  очень  тонкие  в   запястье.   Дряблые  мышцы,  овальное  лицо  и  глубокие  глазные  впадины  под  узким  лбом.  Прямой  острый  нос   и  безвольный  подбородок.  Где  уж  с   таким  лицом  решаться  на  знакомство  с  прекрасным  полом!  И  вдруг  свершилось  то,  от  чего  не  было  силы  скрыться.
     Дня  через  три  после  того  памятного   момента,  когда  меня  охватил  озноб,  подходя  к  ступеням,  ведущим  на  второй  этаж  техникума,  я  столкнулся  с  ней.   Спускаясь,  она  вскинула  пушистые  ресницы,  глянув  вперед,  совсем  и  не  на  меня,  я  почувствовал  замешательство,  и  вместо  того,  чтоб  пойти  наверх,  сбежал  назад,  свернул  налево  и   чуть  не  бегом  кинулся  в  мастерские.  Опять  не  разглядел  её,  заметив  только,  что  она  плотная,  невысокая,  русые  волосы  уложены  на  затылке  узлом.
     Как  избавиться  от  моего  наваждения,  я  не  решался  поведать  даже  Виктору  или  Ивану  Фетисову,  нашему  сердцееду.   Решил  расхлебывать  заваруху  сам.  Мне  казалось,  что  раньше  я  ее  никогда  не  встречал.   Такого  не  могло  быть.
     В  техникуме  училось  270  человек,  и  за  два  прошедших  года,  конечно  же,  она  мне  попадалась   на  глаза   не  один  раз.   Нужно  было  какое-то  стечение    самых  различных  обстоятельств,  чтоб  облик  девушки  мог  поразить  так  сильно,  что   надолго  выбил  меня  из  колеи.
     Но  как  подойти  к  ней,  со  страхом  думал  я, - как  заговорить?  И  надумал.   Написал  ей  письмо,  где  признался  в  своем  желании   познакомиться,  но  из-за  своей  робости  не  смею  подойти  первым,  пускай  она  сама  подойдет  ко  мне.
     Надо  же  было  сморозить  такую  дерзость.   Но  я  сморозил,  так  как  в  те  дни  ходил  как  одурелый.   Это  сейчас  я  сознаю,  что  письмо  мое  было   безрассудным,  но  тогда…
     И  она  ответила,  что  согласна  встретиться   и,  чтоб  я  назначил  место  свидания.  Я  назначил,  она  пришла,  а  я,  завидев  ее   из  своего  укрытия  опять  постыдно  сбежал.
     Все  же  в  этот  вечер  знакомство  состоялось.  Было  открытие  парка,  играла  музыка,  гуляла   молодежь,  и  я,  крадучись,  тенью  скользил  мимо  многочисленных  влюбленных  пар,  надеясь  и  вместе  с  тем  боясь  встречи  с  ней.  Неожиданно  наткнулся  на  группу  девушек,  шедших  по  аллее,  среди  них  была  она!   Подружки,  видимо,  уже  посвященные  ею  о  предстоящем  знакомстве,  в  мгновенье  исчезли,  мы  остались  одни.   Время  было  позднее,  и  я  пошел  ее  провожать.
     Всю  дорогу,  а  это  длилось  минут  двадцать,  я  молчал,   совершенно  не  представляя,   о  чем  говорить.  И  только  возле  ее  дома  мы  обменялись  своими  именами.  Я  назвал  себя,  а  она  произнесла  свое:  «Рида».
     В  последующие  дни  я  с  ней  раскланивался  при  встрече,  но  предложить  продолжить  знакомство  не  решался.

ЗАСЛУЖЕННЫЙ   АРТИСТ

     Виктор  стал  вечера  проводить  в  клубе.   Несколько  дней  нам   как-то  не  удавалось  поговорить.   Однажды  в  выходной  день  он  зашел  за  мной,  чтобы  идти  в  кино.  По  дороге  поведал  о  своем  увлечение.
     -  Ты,  знаешь,  Михайло,  я  записался    в  драматический  кружок   детского  сектора.   Понравился  мне  там  руководитель   Иван   Дмитриевич   Вахонин.  Вот  это  настоящий  режиссер!
     -  В  какой  пьесе  ты  будешь  играть?  -  заинтересованный,  спросил  я.
     -  Буду  читать  со  сцены   отрывок  из  Гоголя  «Мертвые  души»  -  со  слов:   «И  какой  русский  не  любит  быстрой  езды!»   Иван  Дмитриевич  подробно    вместе  со  мной  разобрал  каждое  слово   этого   отрывка.   Указал,  где  ударение  сделать,  где  читать  медленно,  где  быстро.
     О  театре  я  мечтал  давно,  наверно,  с  того  дня,  когда  мама  впервые  привела  меня  в  клуб  «Профинтерна»   (Позднее  ДК  им.  Свердлова),  где  я  увидел  спектакль   «Веселый  портняжка»  по  мотивам  сказок  братьев  Гримм.  Потом  с  мамой  посмотрели  в  театре  оперы  и  балета  имени  Луначарского    оперу  «Русалка»,  балет  «Бахчисарайский  фонтан»,  в  театре  музкомедии  оперетту  «Свадьба  в  Малиновке».  С  тех  пор  я  заболел  театром.
     Иногда  в  школе  ребята  старших  классов   ставили  пьесы,  а  я,  глядя  на  их  представление,  волновался  часто  не  от  того,  что  происходило  на  сцене,  а  тем,  что  самому  страстно  хотелось   быть  на  их  месте.
     Но,  волнуясь,  я  никогда  не  задумывался,  чтоб  пойти  куда-то  записаться  в  артисты.   А  вот  мой   друг,  который  никогда  не  помышлял  об  этом,  артист.
     -  А  мне  можно  записаться  в  кружок?
     -  Конечно! – обрадовался  Виктор, - послезавтра   очередное  занятие  в  клубе.   Приходи.   Только  я  не  буду  в  этот  раз.   Можешь  пойти  с  Иваном  Фетисовым  или   с  Борисом  Улыбиным.
     На  другой  день  во  время  перемены  я  долго  расспрашивал  Ивана  о  кружке:  как  там  принимают,  что  надо  делать,   чтоб  меня  приняли.
     Иван  с  интересом  воспринял  мое  желание:
     -  Приходи,  Иван  Дмитриевич  будет  доволен.  А  экзамены  нетрудные.  Вон  спроси  у  Кузьмы,  как  его  проверял  Вахонин.
     -  Что,  и  Кузьма  ходит?
     -  В  чем  дело?  -  услышав  свое  имя,  спросил  Кузьма  Семенов,  неторопливо  и  степенно  подходя  к  нам.
     -  Кузьма,  покажи  Мише,  как  ты  демонстрировал  Ивану  Дмитриевичу   держание  стакана.
     -  Ах,  вот  что?  -  засмеялся  смущенно   Кузьма. – Был  такой  промах,  признаюсь.
     -  Знаешь,  -  повернулся  Фетисов  ко  мне,  -  руководитель  кружка  попросил  Кузьму  представить,  что  он  взял  в  руку  стакан   с  водой.   Как  бы  ты  к,  примеру,   сделал?
     -  Вот  так,  -  показал  я,  сжав   в  кулак  руку.
     -  Вот,  вот,  -  Кузьма  точно  так  же  сделал.  А  Иван  Дмитриевич  спросил:
     -  Где  же  у  вас  поместится  стакан?
     -  А  как  надо?
     -  Вот  как  надо,  -  сказал  Кузьма  и  согнул  руку  скобкой,  -  вот  тут  между  пальцами  и  удержится  стакан.
      Я  плохо  спал  ночь  перед  тем  днем,  когда  надо  было  пойти  в  детский  сектор  клуба   имени  Сталина.   Я  уже  знал  как  правильно  держать   воображаемый  стакан,  но  могли  задать  вопрос  совсем  незнакомый.  Я  уже  подумывал  отказаться  от  затеи.
     Вечером  за  мной  зашел  Иван.  Увидев  его  всегда  спокойное  красивое  лицо,  стройную  худощавую  фигуру   с  чуть  расслабленными  свободными  движениями,  я  успокоился  и   не  с  таким  страхом  пошел  в  клуб.
     Оказалось  всё   гораздо  проще.   Мы  поднялись  на  второй  этаж  и  вошли  в  большую  полутемную  комнату.   Почему-то  горела  только  одна  лампочка   под  высоким  потолком,  углы  комнаты   тонули  в  полумраке.  Разделись  мы  тут  же,  сложив  пальто  на  стулья.
     Здесь  уже  был    Кузьма,  Саша  Волков,  Борис  Улыбин  и  еще  двое  незнакомых    парней.   Записи,  как  таковой,  с  листом  бумаги  и  другими  принадлежностями,  не  было.   Просто  от  стены  отделилась  фигура  невысокого  человека,  с  большими,  чуть  навыкате,  глазами,  острым  носом    и  резко  очерченным  подбородком.   Он  подошел  ко  мне  и  спросил:
     -  Вы  тоже  в  кружок?
     -  Да,  да,   Иван  Дмитриевич,  -  ответил  за  меня  подошедший  Фетисов,  -  это  Миша  Петров.  Он  с  нами  вместе  учится.
     -  Вот  и  отлично,   Миша  Петров  у  нас  будет   заслуженным  артистом.
     Я  ушам  своим  не  поверил.   Руководитель  еще  не  услышал  от  меня  ни  слова,  как  сразу   лестно  отозвался   о  моих  способностях.   Ребята  также  перестали  разговаривать,  с  удивлением  глядя  на  Вахонина.
     -  Да,  да,  - повторил  Иван  Дмитриевич,  -  я  думаю  он  справится  с  ролью  заслуженного  артиста    Смельцова.
     Все  засмеялись,  и  я  понял,  что  речь  идет  о  роли  в  пьесе,  которую,  видимо,    готовили  кружковцы.
     Пьеса  называлась   «Опасное  знакомство»,  автор  Рина  Зеленая.   Тут  же  Иван  Дмитриевич  вручил  мне  книжку  с  текстом  пьесы,  объяснив,  что  я  должен  изобразить  солидного  человека,  артиста  оперы,  попросил  прочитать   указанные  им  слова.
     У  меня  вдруг  исчезла  вся  робость.   И  расставив  чуть-чуть  ноги,  вскинул  голову,   как  перед  большой  аудиторией,  и  громко  на  всю  комнату  произнес:
     -  Вава,  что  ты  там  делаешь?!
     -  Стоп,  стоп,   стоп,  -   остановил  меня  Иван  Дмитриевич   и,  склонив  голову,  будто  к  чему-то  прислушиваясь,  проговорил:  -  Вы,  Миша,  в  этой  сцене   предстаете  дома,  в  пижаме,   заняты  работой    А  в  соседней  комнате  дочь  хозяйки    Валя,  уменьшительно,  Вава,   уронила  на  пол  лампу.   Естественно,  вы  спрашиваете  ее,  что  случилось?    Давайте  повторите.
     Я  занял  другую  позу,  не  такую  величественную  и  негромко,  но  с  удивлением  спросил:
     -  Вава,  что  ты  там  делаешь?
     -  Только,  дорогой  Миша,  -  вновь  вмешался   Иван  Дмитриевич,  -  говорить  надо  чуть  громче.  Ведь  Вава  находится  в  другой  комнате,  и  не  столько  спрашивать,  что  она  там   делает,  а  как  бы  приструнить   её.  Ну, давайте  еще  попробуем.
     И  я  стал  менять  позу,  интонации,  произносить   одну  фразу  по  многу  раз,  отрабатывая  и  оттачивая,  казалось  бы  незначительную  реплику.
      С  этого    вечера  началась  увлекательнейшая   работа  в  драмкружке   детского  сектора   заводского  клуба.

ПЕРВОЕ   ВЫСТУПЛЕНИЕ

     Начав  посещать  драмкружок,   я  знал,  что,    в  конце  концов   должен  буду  выступить   на  сцене  перед  публикой.    С  замиранием  сердца    и  с тошнотворной  дрожью   я  заранее  переживал  то  мгновение,  когда  понадобится  выйти   на  ярко  освещенную  сцену   и  говорить  слова  своей  роли   вслух,   громко  перед  массой  зрителей.
     Старался  об  этом  не  думать.   Было  хорошо  приходить  на  занятия  в  маленькую   комнатку  драмкружка.   Здесь  тесновато.   В  углу  на  тумбочке  сложена  одежда,  три  шкафа  вдоль  стены,  стол  у  окна,  кресло  и  несколько  стульев.  Вот  и  вся  обстановка.   Тут  читались  пьесы,  делались  разводки    и  шли  репетиции.
     На  занятиях  было  всегда  шумно.   Как   Иван  Дмитриевич  ни  упрашивал  ребят  не  шуметь,  ничего  не  помогало.   Если  говорили  вполголоса,  то  хохотали  в  полную  силу.   А  так  как  было  весело,  то  смеялись  чаще,  чем  говорили.
     Я  уже  неплохо  овладел  ролью   Смельцова  из  пьесы  «Опасное  знакомство».  Учил  роль  Гараева    из  «Тимура  и  его  команды»   и  все  время  надеялся:   «Может,  совсем  не  станем  играть  на  сцене?»
     И  тут  Иван  Дмитриевич  предложил:
     -  Вы,  Миша,  уже  достаточно  хорошо  знаете  роль  Смельцова.  Не  выступить  ли  нам  на  концерте  с  одной   из  сцен?
     Я  похолодел.
     -  Нет,  нет,  Иван  Дмитриевич,  -  поспешно  начал  отговариваться,  -  я  еще  совсем  плохо  знаю  слова.
     Вахонин,  видимо,  понял  мой  испуг.  Со  многими  ему  пришлось  работать,  многих  он  готовил  к  первому  выступлению,  помогал  побороть  робость  и  страх  перед  первым  выступлением.
     -  Ну,  тогда  выучите  стихотворение   Твардовского    «Родная  сторонка».
     -  Давайте! -  обрадовался  я  новой   отсрочке.
     Но  и  это  время  прошло,  и  через  месяц  я  свободно  читал    стихотворение    Твардовского    под  аккомпанемент    баяна.
     -  В  субботу  будем  выступать  в  школе  перед  избирателями,  -  в  одну  из  сред  сообщил    Вахонин,  -  будем  ставить  скетч   «Племянник»,  с  чтением  стихов  выступят   Ира  Брагина   и  Миша  Петров.
     -  В  другой  раз  выступлю,  -  жалобно  попросил  я.
     -  Ничего,  не  волнуйтесь.  Вам  будет  аккомпанировать  Николай  Ленский,  не  спеша  расскажете.
     -  Мы  с  тобой,  Миша,  рядом  будем,  -  подбодрила  Ира.
     В  субботу  вечером,  занятые  в  выступлении  кружковцы,  пришли  в  школу,  что  возле  кинотеатра  «Темп».   Собрались  в  маленькой  темной  комнате.   Почему-то  единственная  лампочка   не  горела   и  приходилась  держать  дверь  открытой,  чтоб  могли  одеться  артисты.
     Я  не  мог  сидеть  на  месте  и  все  ходил  по  комнате,  смотрел    как  одеваются  товарищи,  несколько  раз  выглядывал  за  дверь  в  зал.   Вместо  зрительного  зала  был  выделен   большой  класс.   Там  на  стульях  собрались  зрители.   Было  их  человек  тридцать.   В  основном  старики  и  дети.   Сидели  в  одежде  и  терпеливо  ждали.
     -  Все  готовы?  -  спросил  Иван  Дмитриевич,  осматривая  костюмы  одевшихся   для  «Племянника»
     -  Готовы!
     -  Хорошо.  Я  пошел  объявлять.
     Иван  Дмитриевич  вышел  из  комнаты   и  до  меня  долетел  его  голос:
     -  Выступают  участники    драматического  коллектива    детского  сектора.
     Зрители  нестройно  похлопали.
     -  Твардовский,  «Родная  сторонка»,  читает  Миша  Петров,  аккомпанирует   Николай  Ленский!
     У  меня  вспотели  ладошки.  «Так  сразу» - подумалось  мне.  Я  надеялся,  что  вначале  станут  играть  «Племянника»,  мое  выступление  оттянется,  а  может  и  вовсе  не  состоится.
     -  Идемте, - тронул  меня  за  плечо  Ленский,  и  ободряюще   добавил,  -  не  волнуйтесь   и  главное,  не  спешите,  я  буду  подыгрывать  вам.
     И  я  решился.  В   какой-то  миг  отбросил  робость,  подтянулся   и  четким  шагом  вышел  на  сцену  (  хотя  сцены,  как  таковой  не  было,  а  был   общий  пол  со  зрителями ).  Ленский  вынес  себе  стул  и  сел  рядом.  Пробежав  пальцами  по  ряду  кнопок,  Ленский  провел  вступление  и…

Эх,  сторонка,  сторонка,  родная,
Ты  солдатскому  сердцу  мила.

  Чуть  с  дрожью  в  голосе   произнес  я  первые  слова   и  стал  читать  дальше  все  смелее,  смелее   и  восторженней.   Публику  не  видел,  не  смотрел  на  них,   глядел  куда-то  в  угол  поверх  голов..  И  вот  конец.  Сказал  последнее  слово.  Сразу  загремели  аплодисменты.  Я  оглянулся.  Ленский  улыбнулся  и  подсказал:
     -  Кланяйтесь,  кланяйтесь…
     Я  поклонился   и  чуть  не  бегом  в  комнату.  Тут  меня  обступили  ребята.  Хлопали  по  плечу,  жали  руки,  поздравляли.   А  Иван  Дмитриевич  уже  был  на  сцене  и  объявлял  следующий  номер.

ПРОВАЛ

     Помнится,  ставили  пьесу  Шиллера  «Вильгельм  Телль».  Я  играл  главную  роль – самого  Телля.
     Ах,   как   я  нравился  себе  в  костюме  шотландского  героя!  В  костюмерной  долго  не  отходил  от  зеркала.  На  меня  глядел  тощий,  рослый  парнишка   в  коротких  штанах  с  подвязками    и  в  серых  чулках.  Белая  рубашка  схвачена  в  талии  широким  желтым  поясом.  На  плечи  накинут  короткий  красный   плащ.  На  голове   широкополая  шляпа,  из-под  которой  свисают   на  лоб  рыжие  кудри  парика.
     На  зависть  другим,  занятым  в  спектакле,   я  был  обладателем  арбалета.   Это  сочетание  лука и  ложа  с  прикладом   и  спусковым  механизмом.   Оружие  для  мальчишки – счастье! 
     Перед  началом  я  упражнялся  в  стрельбе.  Стрелы   летели  стремительно  к  цели  и  впивались   острыми  наконечниками  в  деревянный  забор  (выступали  мы  на    закрытой  сцене  заводского  парка ).
     Начался  спектакль.  На  сцене  типичный  пейзаж  горной   Швейцарии.  Одна  на  другую  громоздятся  скалы,  плывут  облака,  задевая  вершины.
     С  утеса  второго  плана  медленно  спускаются  двое.  Вильгельм  Телль  с  сыном  Вальтером  ( сына  играла  Люся  Домашнева ).   Они  продолжают  беседу,  начатую  там,  в  горах.
     После  продолжительного  монолога  они  выходят  на  ровное  место.  Здесь  на  шесте  висит  шляпа,  поравнявшись  с  которой,  прохожий  обязан  снять  головной  убор  и  поклониться.  По  бокам  шеста  стоят  двое  стражников  с  алебардами  в  руках  и  в  медных  касках.
     Вильгельм  Телль  знает   о  приказе  наместника   короля  кланяться   шляпе  на  шесте,  но  как  свободолюбивый   охотник  игнорирует   этот  приказ.
     Вальтер:  Ах,  посмотри-ка - шляпа  на  шесте.
     Телль:  Пойдем,  пора.   Нам  до  нее  нет  дела.
     Стражник:  Во  имя  императора   извольте  остановиться,  стойте!
     Телль;   Зачем  ты  пропустить  меня  не  хочешь?
     Стражник:  Приказ  нарушили.  Ступайте  с  нами.
     ( Появляется  Геслер,  наместник  короля )
     Геслер:  Ужели   Телль,  так  мало  почитаешь  ты  императора,  да  и  меня?
     Телль:  Прости  мне,  господин   не  из  презренья,  по  невниманью  провинился  я.
     Геслер:   Я  слышал,  ты  стрелок  отличный.
     Вальтер:  Отец  мой  птиц  сбивает  на  лету.
     Геслер:   Что  это  сын  твой,  Телль?
     Телль.  Да,  господин.
     Геслер:  Их  много  у  тебя?
     Телль:   Двое.
     Геслер:   Которого  из  них  ты  больше  любишь?
     Телль:   Я,  господин,  равно  люблю  обоих.
     Геслер:   Ну,  если  птиц  сбиваешь  на  лету  ты,  покажи  свое  искусство  мне.  Возьми  свой  лук   и  яблоко  сшиби  с  сыновней  головы.
     Телль:  О,  господин,   ужасен  твой  приказ.  Позволь  мне  не  стрелять.  Вот  грудь  моя,  вели  пронзить  ее  оруженосцам.
     Геслер:  Не  смерти,  но  стрельбы  твоей  хочу  я.
     Вальтер   (из-за  кулис):   Отец,  стреляй!  Я  не  боюсь!
     Телль:  Стреляю.
     Закладываю  в   желоб  арбалета  стрелу,  натягиваю  лук,  прицеливаюсь  туда,  за  кулисы  в  свободное  пространство   и  спускаю  крючок.  Но  стрела,  к  удивлению,  пролетает  половину  пути,  потом  против  всяких  правил   взвивается  вверх,  перевертывается  и  стремительно  мчится  вниз.   Впивается  в  доски  сцены   и  раскачивается,   помахивая  роскошным  оперением.
     Зрительный  зал  ахнул!
     Вбегает  Вальтер.  В  руке  у  него  бутафорское  яблоко,  пронзенное  стрелой.   Он  поднимает  его  над  головой  и  громко  кричит  в  зал:
     -  Отец,  вот  яблоко,  пронзенное  стрелой!
     На  слова  Вальтера  зал  обрушивается  дружным  хохотом.  Смеялись  зрители  и  билетеры,  смеялся  машинист  сцены   и  пожарный.   Трясся  от  смеха  старик-сторож.   Хохотали  артисты  на  сцене.  Хохочу   я,  уткнувшись  в  грудь  Вальтера,  хотя  по  ходу  пьесы,  я  должен  рыдать.
     У  стражника,  перегнувшегося  от  хохота,  падает  с  головы  медная  каска  и  с  грохотом  катится   по  доскам  сцены.   Зал  уже  воет  от  хохота!   Теперь  спектакль  не  спасти.  Провал.  Дают  занавес.
     Упражнялся  я  в  стрельбе   перед  спектаклем  не  зря.  Проверял  качество  лука,  загнутого  мной   из  срезанного  прута  желтой  акации.  Боялся  осечки.   Осечка  настигла  меня   в  самый  ответственный  момент.

СОРВАННЫЙ   ЗАМЫСЕЛ

     Как-то  вечером  все  собрались   в  маленькой  комнатке   Ивана  Дмитриевича.   ( Комнатка  представляла  из  себя   и  библиотеку,  и  музыкальный  салон,  и  музей,  и  собрание  костюмов,  афиш,  с  прошедшими  спектаклями.   Здесь  за  длинным  столом  проводились  первые  читки.  Тут  рождались  спектакли.).
     Иван  Дмитриевич  положил  на  стол  тоненькую  книжечку  в  мягком  переплете   и  предложил:
     -  Давайте  почитаем.  Пусть  за  Раевского  читает  Миша  Петров,  за  Лермонтова – Борис  Баранов,  за  Столыпина  -  Кузьма  Семенов,  а  за  бабушку  -  Оля  Куликова.
     Пьеса  небольшая,  в  стихах,  сразу  увлекла  нас.

     …Небольшая  комната.   Замерзшее  окно.  На  стене  ковер,  с  развешенным  на  нем  оружием.   Стол  накрыт  дорогой  скатертью.  На  столе  канделябр  со  свечами,   гусиные  перья.
     Возле  окна  сидит  бабушка  Лермонтова.  Чуть  в  стороне  на  диване  Раевский  с  книгой  в  руке.   У  стола  Столыпин  раскладывает  пасьянс.  Из-за  сцены  долетают  звуки  рояля.  Звучит  менуэт  Моцарта.  Музыка  медленно  затихает.
     Бабушка:  Что  ж  ты  умолк?  Досказывай.
     Столыпин:   Постойте.  Вот  слышите…Должно  быть  он?
     Раевский. (Подбегает  к  окну,  провожает  кого-то  взглядом   и  медленно  возвращается )   Нет  это  мимо.
     Столыпин:   Мимо?  А  мне  сдалось.

     Так  начинается  драматический  этюд  в  одном  действии   из  жизни  Михаила  Лермонтова.  Собравшиеся  в  комнате  ждут  его  возвращения,  уехавшего  к  дому  умирающего  Пушкина.
     Спустя  время  Лермонтов  возвращается.   Пушкин  умер.  Лермонтов  убит  горем.   Он  страдает.  Но,  реакционно  настроенный  Столыпин,  не  разделяет  чувств  Мишеля   и,  в  состоявшейся  роковой  дуэли,  обвиняет  Пушкина.   Лермонтов  ссорится  со  Столыпиным  и  прогоняет  его.  Под  впечатлением   ссоры  он  тут  же  пишет  заключительные  строки   стихотворения   «На  смерть  поэта».
А  вы,  надменные  потомки,
Известной  подлостью
Прославленных  отцов…
Когда   Мишель  кончает  стихи  и  зачитывает  их,  Раевский  выхватывает  листок  из   его  рук  со  словами:
    - Ах,  Миша!   Дай  мне  листок,  я  буду  переписывать!   До  света,  вплоть  до  утра!   Как  можно  больше  списков  -  пятнадцать,  тридцать,  пятьдесят!  А  завтра – во  все  концы,  во  все  дома!   Дай  мне  листок.
     Раевский  уходит.  Лермонтов  в   изнеможении   опускается  на  стул.   Подходит  бабушка.  Садится  рядом   и  нравоучительно  говорит  внуку:
Смотри.  Они  тебя,
Как  Пушкина  погубят
И  про  тебя  же  скажут:  «Виноват».
Остерегись…
     Лермонтов:  Ах,  бабушка!
     Бабушка:   Что,  милый?
     Лермонтов:  Вы  так  добры (резко  встает)
Но  никакая  сила  меня
с  пути  не  воротит  назад!
     Так  заканчивается  пьеса  Якова  Апушкина  «Невольник  чести»
     Драматический  этюд  был  хорошо  отрепетирован,  и  мы  выступали  с  ним  множество  раз  на  различных  сценических  площадках.   Шла  пьеса  ровно  сорок  минут.  Некоторые  проверяли  по  ней  время.
     Я  предложил  пьесу  сыграть  в  техникуме.   Ребята  ухватились  за  идею.  Подходили  октябрьские  праздники,  и  незадолго  до  торжественного  собрания   мы  стали  готовить  сцену.   В  чертежном  кабинете  сдвинули  столы,  изобразив  подмостки.   От  стены  к  стене  протянули  шпагат  и  повесили  занавес.  Сцена  готова.
     На  время  игры  я  взял  у  Жени  Зайцева   его  знаменитый  капсюльный  пистолет   с  изогнутой  ручкой,   сделанный  им  под  старинный  образец.   Я  играл  Лермонтова  и  рассчитывал   во  время  спектакля   в  тот  момент,  когда   Мишель,  взвинченный  невозмутимыми  словами  Столыпина,  срывает  со  стены  пистолет  и  кричит:  «Чтоб  выстрелом,  на  выстрел  отвечать!» - спустить  курок  и  выстрелить.   Эффект  по  моему  мнению,  должен  был  быть  потрясающий.
     Время  выступления  настало.  Все  собрались  за  кулисы.   Из-за  занавеса  долетает  голос  ведущего  программу   Пименова,  объявляющего  исполнителей.   Наконец,  он  заканчивает  и  через  сцену  идет  за  кулисы.  «Теперь  пора,  -  решаю  я, - Больше  никто  из  посторонних   сюда  не  войдет».
     Пересекаю  сцену   и  кладу  пистолет  на   туалетный  столик (вместо  ковра  с  оружием).   Заканчиваются  минуты  перед  открытием  занавеса.  Все  еще  раз  осматривают  свои  костюмы   и  вдруг…выстрел!   Зрители  вздрагивают.  Я  вбегаю  на  сцену.  У  столика  стоит  напуганный   и  растерянный  Пименов  с  дымящимся  пистолетом.
     -  Что  ты  наделал? -  приглушенно  кричу  ему.
     Пименов  виновато   хлопает  глазами  и  молчит.
     …На  другой  день   в  кружке  я  рассказал   Ивану  Дмитриевичу  о  неудаче  с  пистолетом.
     -  Это  замечательно,  что  его  разрядил  ваш  товарищ, - вдруг  заявил  Вахонин, - ни  в  коем  случае  нельзя  было  стрелять  во  время  спектакля.  Вы  бы  всё  испортили.  В  том  то   и  весь  смысл  был  поднятого  пистолета.
     Но  я  мысленно  не  согласился  с  руководителем.  И  очень  сильно  жалел,  что  так  неудачно  получилось.

ЗАВОДСКАЯ   ПРАКТИКА

     Через  два  года  учебы   была  весенняя  практика  в  цехах   Уралмаша.   В  первый  день  на  завод  мы  шли  с  Лукиным.   Лукин,  высокий,  слегка  сутулый,   перед  поступлением  в  техникум  работал  на  маленьком  предприятии  и  был  не  новичок  на  производстве.
     Миновав  проходную,  оказались  на  просторной  площадке.   Лукин  остановился:
     -  Вот  это  да!
     Я  удивился  ему:
     -  Ты  ведь  работал  на  заводе.
     -  Какой  там  завод.  Один  цех,  и  все.  А  здесь!
     Да,  завод  был  большой.   От  самых  проходных  по  бокам  широкого  коридора   стояли  огромные  коробки  цехов.   Один  за  другим  они  тянулись  вдаль  и  кончались  там,  возле  батареи  высоких  кирпичных  труб.  Коридор  был    еще  не  мощен,  изрыт  гусеницами  танков.
     Лукин  имел  направление   в  ремонтно-механический  цех,  а  я  - в  цех  корпусных  деталей.   Мы  спросили  у  встречного,  где  найти  нужное.
     -  Топайте  дальше,  почти  в  конец, -  махнул  он  рукой.
     Поравнявшись  с  первой  коробкой,  заглянули  в  раскрытые  ворота  и  отпрянули.  В  помещении  металось  пламя,  окутанное  клубами  дыма.   Я  оглянулся,  ожидая,  что  все  сейчас  кинутся  тушить  пожар.  Но  люди  шли  спокойно,  не  обращая  никакого  внимания   на  пламя.   Их  лица  были  усталыми  и  сумрачными.   Тогда  я  немного  успокоился,  а  Лукин  спросил  чумазого   паренька,  проходившего  мимо:
     -  Что  это  за  цех?
     -  Чугунолитейный,  -  бросил  тот,  не  останавливаясь.
     (  Впоследствии  я  сорок  лет  буду  связан  с  этим  цехом).
     Пошли  дальше.  Из  ворот  другой  коробки  слышался  лязг,  и  хотя  не  было  ни  пламени,  ни  дыма,  зато  висела  такая  пелена   пыли,  что  зажженные  лампочки   с  трудом  пробивали  эту  завесу.
     Ремонтно – механический  цех  имел  самый  мирный  вид.   Был  невысок,  земля  возле  него  не  вздрагивала,  из  ворот  не  вылетало   пламя.  Лукин  пошел  первым,  я – за  ним.
     В  цехе  было  тепло  и  пахло  машинным  маслом.   Возле  разобранного  экскаватора    стояли  люди.   Лукин  направился  туда.  Один  из  рабочих,  увидав  нас,  крикнул:
     -  Берегись!
     На  нас  по  массивным  рельсам,  с  возрастающей  скоростью  летела  большая  плита.  Как  по  команде,  мы  круто  повернувшись,   кинулись  бежать.  Резвостью  ног  не  страдали   и  в  момент  были  у  ворот.   Тут  задержались  и  оглянулись.   Вроде  бы  станок  остался  на  месте.  Зато  рабочие  покатывались  с  хохоту.  Потом  помахали  нам,  чтоб  подошли.  Смущенные,  поплелись  обратно.
     -  Чего  напугались?  - все  еще  смеясь,  спросил  рабочий.  -  Я  вам  сказал,  чтоб  побереглись  детали,  которую  провозил  кран,  а  вы  от  станка  бросились  бежать.
     Только  сейчас  мы  рассмотрели,  что  на  станке  двигалась  плита.  Теперь  она  никуда  не  мчалась,  а  возвращалась  обратно.  С  детали,  установленной  на  ней,  периодически  резцом   снималась  стружка.
     -  Это  строгальный  станок, - пояснил   рабочий.  -  А  вы  устраиваетесь  на  работу?
     -  Нет,  мы  на  практику.  Я  к  вам,  а  он   в  цех  корпусных  деталей.
     -  Понятно.  Тогда  ты  иди  по  той  лестнице   в  контору,  а   твоему  товарищу  надо  перейти  на  другую  сторону   заводского  коридора.  Там  его  цех.
     Поблагодарив  рабочего,  я  пошел  к  выходу.   Цех  корпусных  деталей  состоял  из  одного  пролета.
     В  конторке  мастера  собрались  учащиеся,  направленные   сюда.   Мастер,  пожилой  усталый  человек,  неторопливо  рассказывал,  как  следует  вести  себя  в  цехе.  Потом  он  повел  всех  по  рабочим  местам.   Меня  подвел  к  токарному  станку,  на  котором  работал  худощавый    юноша.
     -  Вот,  Володя,  тебе  ученик.
     -  Ладно.
     Станок  был  длинный  и  черный.   Детали  к  нему  подвозились  краном.  Володя  обрабатывал  круглые  полые  штуковины.
     -  Для  ведущей  части  танков,  -  пояснил  он.
     Потом  объяснил   назначение  деталей  станка,  принципы  управления.   Даже  дал  покрутить  суппорт   и  сделать  проводку  резца   от  начала  до  конца.
     В  обед  рабочий  ушел  в  столовую,  а  ребята  собрались  у  моего  станка.
     -  Давай,  Миша,  посмотрим  как  работает  коробка  скоростей,  -  предложил  Борис  Улыбин   и  приподнял  тяжелую  крышку.
     -  Верно,  -  поддержал  идею  Игнатьев.
     Все  обступили  станок.  Я  помог  Борису   поднять  тяжелую  крышку  и  открыть  внутреннюю  полость  коробки  скоростей.   Мы  зачарованно  склонились   над  начинкой  коробки  передач.  Бронзовые  шестеренки  весело  поблескивали,    выступая   из  ванны  с  машинным  маслом.
     -  Вот  где  хорошо  разберем  переключение  передач,  когда  все  придет  в  движение.  Миша,  включай!
     Я  передвинул  рычаги  на  высокую  скорость,  включил   двигатель,  потом  передачу   и  в  момент  потерял  видимость:  глаза,  нос,  уши – все  обрызгало  маслом,  выплеснувшим  шестернями.  Любопытные  практиканты  неуклюже  сползали  со  станка,  размазывая  по  лицу  масло  и  грязь.
     Увидев  нас  в  таком    виде,  мастер  недовольно  пробурчал:
     -  Ветер  у  вас  в  голове,  -  и  повернулся  ко  мне.  -  Вытри  лицо  и  пойдем  со  мной.
     Подошли  к  токарному  станку,  с  закрепленной   на  нем  заготовкой.  Мастер  кивнул  на  станок:
     -  Человек  заболел,  некому  работать.  Сделаешь  один  проход  грубой  обдирки.  Вначале  хорошо  выверь  деталь,  чтоб  не  била.
     И  он  показал,  как  это  делается.  Когда  мастер  ушел,  я  несколько  минут  выверял  деталь,  орудуя  гаечным  ключом.   Выдержки  у  меня,  конечно,  не  хватило.  И.  понадеявшись  на   «авось»,  я  убрал  мерительное  приспособление,  подвел  к  детали  суппорт   с  резцом  и  включил  станок  на  малые  обороты.
     По  детали  побежала  дорожка  блестящего  металла   и  вдруг…удар!   На  резец  навалилась  большая  неровность.  Станок  заурчал,  забился,  как  в  агонии.   Я  отскочил  и  на  весь  цех  заорал:
     -  Помогите!!!
     -  Что  случилось?!  -  прокричал  Володя,  подбегая  ко  мне.
     -  Со  станком    что-то  стряслось!
     Рабочий  выключил  станок.  Потом  с  трудом  отвел  суппорт.   Дорогой  победитовый  резец  был  сломан.
     Подошел  мастер  и,  увидев  беду,  сокрушенно  покачал  головой.
     -  Бывает  и  хуже,  -  заступился  за  меня   Володя.
     На  практике   мы  пробыли  месяц.  Я  не  научился  работать  на  станке  по-настоящему,  но  начал  относиться   к  заводскому  труду   серьезнее.

ДЕНЬ   ПОБЕДЫ!

     О  полной  капитуляции    фашистской  Германии  мы  узнали  ночью.   Было  еще  темно,  когда  я  проснулся.   В  доме  слышалось  оживление.  Хлопали  двери.   С  улицы  доносились  голоса.   За  стеной  приглушенно   разговаривали.  Мама,  спавшая  на  сундуке,   полулежала,  облокотившись  рукой  о  постель.
     -  Что  там? – спросил  я.
     -  Тише…
     Я  прислушался.  В  соседней  комнате  также   притихли.   И  через  стену  из  дребезжащего  репродуктора  донесся  так  хорошо  знакомый  всем  голос   Левитана.  Первое,  что  он  говорил,  я  не  расслышал,  но  следующие  слова  вывели  меня  из  полусонного  состояния:
     -  Войска  третьего  Украинского,  Белорусского,  Ленинградского  фронтов…весь  Советский  народ  поздравляем   с  Победой!
     Эти  слова  услышали  все.  Было  четыре  часа  утра,  а  дом  был  на  ногах.   Все  куда-то  стремились,  получалось,  что  бегали   от  одного  соседа  к  другому.   Мама  включила  свет:
     -  Победа!   Ты  слышал?  Победа!
     -  Слышал.
     Вот  этот  день.   Четыре  года  его  ждали,  не  могли  представить,  как  он  будет  выглядеть.   И  он  настал.   Обыкновенный  день,  ничего  нет  в  нем  особенного.   Я  лежал,  смотрел  в  угол  комнаты,  не  чувствуя  особого  восторга.
     -  Давай  спать.  Сегодня  объявили  день  не  рабочим.,  -  сказала  мама  и  выключила  свет.
     Я  молча  согласился  с  ней  и   стал  засыпать.  Вдруг  квартира  содрогнулась   от  сильного  удара  в  дверь.
     -  Кого  это  принесло  в  такую  рань? – удивилась  мама.
     Соседи  открыли  дверь.   Послышались  восторженные  возгласы.   Потом  быстрые,  решительные  шаги  в  кухне   и,  не  дожидаясь  разрешения,  в  комнату  вошел   Виктор.   Он  в  черном  потертом  кожане,  в  сапогах.   На  голове  зеленая  кепка.
     -  Слышал?!
     -  Еще  бы!
     -  Здравствуйте,  тетя  Соня.
     -  Здравствуй,  Витя.
     -  Вставай!
     Зачем?   Сегодня  ведь  не  учимся.
     Виктор  молча  схватил  одеяло  и  стянул  с  меня.  Я  судорожно  ухватился  за  другой  конец,   пытаясь  натянуть  его  на  себя.
     -  Поднимайся!  Пойдем  в  техникум!   Как  ты  можешь  лежать  в  такой  день!
     Ничего  не  поделаешь,  от  Виктора   просто  так  не  отвяжешься.  Я  оделся,  и  через   четверть  часа  мы  шагали  по  улице.  Прохладно,  сыро.  Бархатистые  листочки  желтой  акации    вздрагивали  под  каплями  мелкого  дождика.
     Техникум  пуст.   Кроме  сторожа,  никого  нет.  Я  заразился   от  Виктора  потребностью    деятельности.   А  мой  друг  уже  вытягивает   из-за  портрета  Сталина   лист  оберточной  бумаги,  видимо,  припрятанной  им  ранее.  Он  растягивает  ее  руками,  словно  измеряя  длину  брюк.
     -  Как   думаешь,  хватит  столько  для  плаката?
     -  Хватит.   Только  где  мы  возьмем  краску?
     -  Пошли,  в  аудиториях  поищем.
     Внизу  все  двери  закрыты.   На  втором  этаже  оказалась  открытой только   комната  комсорга.   Я  обмакнул  кусочек  бумаги  в  чернильницу,  стоявшую  на  столе.
     -  Черные,  нужны  красные.
     -  Идем,   сходим  в  мастерские.
     Молчат  станки.  Не  слышно  молотков  в  слесарной.   Везде  все  прибрано,  чисто.   Виктор  нашел  банку  с  клеем,  минуту  размышлял  над  ней,   и  поставил  на  стол.   Нет  красной  краски  и  здесь.   Мы  возвратились  на  второй  этаж.   На  больших  часах  уже  половина  седьмого.
     -  Надо  успеть  написать  плакат  до  прихода  ребят,  -  сказал  Виктор.
     -  Не  черными  же  чернилами   писать  весь  плакат, - посетовал  я, -  слово  «Победа»  надо  обязательно  красным.
     Помог  сторож:
     -  И  что  вы  ищете?  Возьмите  вон  тот  плакат.  Да  вырежьте  из  него  буквы,  он  свое  отслужил!
     Плакат,  на  который  указывал  сторож,  изображал  рабочего,  обтачивающего  на  станке  снаряд.  Вверху  была  надпись  красным:  «Все  для  фронта – все  для  победы!»
     Мы  так  и  сделали.  Потом  Виктор  нашел  сломанную  рамку   от  портрета  и  выстругал   лопаточку
     -  Пиши.
     Я  разровнял  на  столе  лист  бумаги   и  обмакнул  в   чернила  лопаточку.
     -  Что  писать?
     -  Да  здравствует  Победа  над  фашистской  Германией!
     Я  мысленно  прикинул  текст  на  листе  бумаги  и  сказал:
     -  Не  войдет.
     -  Тогда  пиши:   «Победа  над  Германией!»
     Виктор  приклеил  первое  слово   «Победа»  красным,  а  остальное  я  дописал  черными  чернилами,  и  поставил  жирный  восклицательный  знак.
     Когда  мы  прибивали  лозунг  над  входом   в   техникум,  ребята  уже  подходили  поодиночке   и  группами.  Каждый  останавливался   и  улыбался  перед  первым  лозунгом  мирного  времени.

ПОСЛЕДНЯЯ,   ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНАЯ   ГЛАВА

     После  окончания  техникума    в   1947  году    почти  вся  паша  первая  литейная  группа  в  тридцать  человек    была  направлена  на  Уралмашзавод.   Часть  ребят  поставили  сменными  мастерами   в  цеха,  часть  устроилась  работать  в  различные  отделы.   Я  поступил  в  конструкторский  отдел    техником – конструктором,  Виктор  Перцовский – в  центральную   лабораторию  исследователем.
     По-разному  сложились  судьбы  моих  друзей  детства.  Иван  Козлов  (1927 – 1982 )   в  тяжелые  военные  годы  встал  к  станку – четырнадцатилетним    пареньком  он  уже  самостоятельно  работал  на  фрезерном  станке,  обрабатывая  детали  для  танков.
     Николай  Щипанов ( 1928 – 2005 )   после  гибели  на  фронте  отца  и  старшего  брата,  трудился  по  хозяйству,  помогая  матери  растить  младшего  братишку,  содержать  дом  и  скотину.   Впоследствии  он  работал  на  Михайловском  заводе   кузнецом.
     Спартак  Конев  после  нашего  неудачного  побега  на  войну,  подправил  свое  свидетельство  о  рождении,  добавив  два  года,  ушел  на  фронт  и  в  одном  из  боев  был  тяжело  ранен  разрывной  пулей  в  бедро.  Два  года  пролечился  в  госпиталях   и  вернулся  на  Уралмаш,  когда  я  уже  работал.
     Помню  его  в  бушлате,  упиравшегося  при  ходьбе  на  трость.   Потом  он  уехал  на  Украину  искать  могилу  брата  Николая   и  сгинул…
     Евгений  Зайцев   окончил  школу,  радио-техникум,  институт,  работал  на  номерном  заводе  военпредом.
     Ильтезар  Абрамович   в  1944  году  уехал  в  свой  родной   Ленинград,  закончил  высшее  образование  по  геологии    и,  пройдя  все  ступени  служебной  лестницы,  был  избран    Академиком    естественных  наук.
     Мои  друзья  по  техникуму  достигли  определенных  вершин.  Виктор  Перцовский  ( 1929 – 1995 )   в  последние  годы  руководил  на  Уралмаше   научно – исследовательским  отделом,  имел  почетные  звания  заслуженного  рационализатора  и   заслуженного  металлурга  Республики.
     Иван  Фетисов  после  работы  в  цехе   перешел  в  отдел  и  многие  годы  трудился  заместителем   главного  металлурга.  Впоследствии  уехал  в  Москву  и  до  выхода  на  пенсию    работал   заместителем    начальника  главного    производственного  управления   Минтяжмаша.
     Кузьма  Семенов (1927 – 1980)  много  лет  был  на  партийной  работе.  В  конце  жизни  стал  директором  завода  ЭМА  (электро-медицинской   аппаратуры ).
     Ушли  из  жизни  мои  родители,  отец  1  февраля   1995  года  в  возрасте  86  лет,  мама  - 15  февраля   1999  года  в  возрасте   95  лет.  Мир  их  праху.
     Автор  этих  строк,   проработав  конструктором  три  года,  перевелся  в  отдел  главного  металлурга.   Трудился  там  инженером-технологом  первой  категории   и  несколько  лет  подряд  руководил    технологической  группой.
     Женился  я  довольно  поздно,  в  двадцать  шесть  лет.  Жена  Мария  Ивановна  ( 1931- 2004 )  очень  хорошая  женщина:  умная,  добрая,  заботливая.  Считаю,  что  с  женитьбой   мне  повезло.
     Ну,  а  если  я  не  достиг   каких-то  высот   по  служебной  лестнице,  как  некоторые  мои  товарищи,  считаю  это   не  как  жизненной  неудачей,  а  своеобразием  своей  дилетантской  натуры.
     У  меня  в  жизни  было  много  увлечений.   Неплохо  рисовал,  учился  играть  на  скрипке.  Говорят,  имел  способность  актера.  Увлекался  журналистикой,  краеведением,  сочинительством,  писал   рассказы  и  повести.
     Я  ни  о  чем  не  жалею.  Чего  мне  хотелось,  я  достиг,  хотя   бы  в  малом.  Сейчас,  на  склоне  лет,  начал  писать  воспоминания.  Одно  из  воспоминаний  я  предлагаю  Вам,  моим  дорогим  читателям.
 


    


.
    .