Военное детство -рассказ

   
    ВОЕННОЕ ДЕТСТВО
       рассказ

                Анатолию Павловичу Гольскому посвящается.

Маленький Толик с мамой Анастасией и папой Андреем жили на окраине города в заводском деревянном бараке, в небольшой комнате с русской печкой. 
К началу Великой Отечественной войны было Толечке (так любовно его называли родители) чуть более пяти лет.
«Война, война», – с испугом говорили взрослые, при этом их лица становились суровыми. Наскоро собравшись, мужчины покинули свои дома. Женщины плакали, а старушки испуганно крестились…


Пятилетнему ребёнку было трудно понять, что означало это страшное слово: война. Но однажды это произошло. Гостил тогда Толик с матерью у дедушки и бабушки в  небольшом домике у опушки леса. Был тёплый августовский день тысяча девятьсот сорок первого года года. Неожиданно послышался гул самолётов. «Быстро выходим из дому!» – скомандовал дед. Прижавшись к бревенчатой стене дома, все подняли головы и устремили взгляды в небо. Два самолёта, немецкий и русский вели бой, пытаясь уничтожить друг друга. У взрослых страх в глазах, только Толечке было любопытно: что же будет дальше.

– Стой, Толечка, смирно, – шептала бабушка, прижимая внука левой рукой к себе, а правой то и дело осеняла себя крестом.
Примчался со двора Мухтар. Он бегал вдоль стены, выскакивал на опушку леса, подпрыгивал и, задрав морду вверх, лаял на самолёты, весело виляя хвостом. Неожиданно он взвизгнул, упал, прижавшись к земле. Через минуту Мухтар медленно пополз во двор, оставив на прежнем месте полхвоста и волоча за собой поникший остаток, из которого текла кровь. В тот день мальчик понял, что война – это страх, горе, смерть.


Город заполнялся чужой техникой, чужими людьми, непонятной речью. Все сидели по домам, на улицу выглядывали через занавешенные окна.
Неожиданно, в коридоре барака послышался топот чужих сапог. Анастасия насторожилась, прошептав сыну: «Быстро, на печку!» Дверь отворилась, и на пороге появился немец в офицерской форме. Толик сидит на печи, прижавшись к тёплым кирпичам, но любопытство одерживает верх, и он из-за грубки, вытянув тонкую шею, наблюдает.
Немецкий офицер огляделся, подошёл к печи, прижав к ней ладонь. Печь была ещё тёплой. Обратившись к хозяйке, он что-то заговорил на своём языке. А она ничего не понимала и смотрела на него недоумённо. Тогда немец обхватил ладонью сзади шею женщины, толкнул её к загнетке.

 
Анастасия ловко вытащила ухватом чугунок с похлёбкой, сдвинула крышку. Офицер поморщился, отвернулся, помахав перед носом рукой, отгоняя запах варева. Он завертел головой из стороны в сторону, дескать, не то ему нужно, и опять показал рукой в печь.
–   Вашен, вашен, – повторил он несколько раз.
Хозяйка вытащила ещё один чугунок, открыла крышку. В нём была вода – непрошеный гость одобрительно закивал: «Я, я, я».


Чужак снял ранец из телячьей кожи, шинель, вытащил бритвенный прибор – побрился; знаками показал, чтобы женщина помогла ему умыться, полив на руки; снял свою нательную рубаху – надел чистую. С немецкой педантичностью он вынул из ранца светлую салфетку, расстелил её на столе, аккуратно разложил буханку белого хлеба, изрядный кусок колбасы, своим ножом открыл банку с консервами, поставил бутылочку с каким-то напитком. Аппетитный запах чужой еды донёсся до носа Толика – очень захотелось кушать, он сглотнул слюну, не в силах оторвать взгляда от того, как медленно, тщательно пережёвывая, немец ест.  Насытившись, офицер аккуратно завернул остатки пищи в салфетку.

Довольный собой, немец вытащил из ранца и  развернул сложенную в несколько раз карту. Он разгладил её ладонью, всмотрелся, щёлкнул языком и произнёс:
– Ком, матка!
Анастасия подошла к столу, молча смотрела на обозначения в карте.
– Москау, – ткнул немец указательным пальцем в середину. – Цеен дней, – показал он растопыренные пальцы на руках, – кофе пить мы.
– Скажи гоп, когда перепрыгнешь, – спокойно подметила Анастасия
– Я, я. Бистро прыгнем.
Мать увидела, как сын выглядывает из-за грубки, улыбнулась ему и задорно подмигнула, пока немец сворачивал карту.


Длинный старый барак, как стручок фасоли, вмещал в себя множество обитателей. Здесь в маленьких комнатушках жили семьи с довоенных лет. А с приходом немцев противоположная часть барака была отведена новой властью под медпункт и жильё для немецких солдат, в одной из комнат находился и продовольственный склад.
Немцы заставили русских женщин выкопать рядом с бараком траншею. Здесь же горкой возвышался песок, в котором Толик часто играл. Однажды, когда мальчик с помощью ржавой консервной банки выложил из песка целый десяток пирогов, он услышал крик полоумной старухи, которая тоже со своим сыном жила в одной из комнат барака.
 
– Партизан! Партизан! – истошно кричала она, высунувшись в форточку.
Мальчонка оглянулся и понял, что старуха его называет партизаном. Испугавшись, он нырнул в траншею и притаился. Услышав слово «партизан», десяток немцев с автоматами выскочили на улицу. «Тра-та-та-та-та», – раздалась немецкая автоматная очередь. Сердечко маленького Тольки тревожно застучало. Он закрыл грязными ладошками уши и припал ничком к сырой земле.


– Партизан! Партизан! – продолжала кричать старуха и показывала рукой в траншею.
Не услышав ответной стрельбы, немцы подбежали к траншее и увидели маленького худенького мальчишку.
– Ха-ха-ха-ха-ха, – закатывались немцы в противном ненавистном хохоте.
А Толик шмыгнул сопливым носом и заплакал. На шум выскочила Анастасия,  вытащила сына из траншеи.
– Не плачь, не плачь: ты же мужчина, а они не плачут, дедушка и папка твои не плакали, – успокаивала мать своего мальчугана, умывая его под рукомойником.– А старуха эта, Зиновьевна, у неё голова больная, и сын такой же. Заставили его немцы шлагбаум поднимать и опускать, а на большее он и не способен. А там… кто их знает? – Женщина почему-то улыбнулась.
– Мама, а что, немцы партизан боятся? – спросил Толик.
– Тс–с! – ответила Анастасия, приложив палец к губам сына – Боятся, – прошептала Толечке в самое ухо.
– Сильно? – так же шёпотом переспросил мальчуган.
– Сильно…


Вскоре Толик в очередной раз увидел, какой страх перед партизанами испытывают немцы. Время от времени они обыскивали и проверяли жилые помещения, сараи. Один из таких обысков мальчик запомнил на всю жизнь.
Весенним апрельским утром  Анастасия истопила печку, собралась поставить чугунок с водой – тёплая вода всегда нужна в доме. Неожиданно на пороге их комнаты появились два немецких солдата. Один из них остановился у порога, взяв винтовку наизготовку. Другой начал обыск: став на лавку, штыком взъерошил на горячей печи ветхое одеяло и подушку, царапая голые кирпичи. Штык накалился, когда он проверял ещё не погасшие в печке угли, долго тыкал в подпечник, где хранились ухваты.
 
С остервенением немец набросился на кровать, где лежали подушка и перина – единственное богатство Анастасии. Продырявленные грязным штыком, они оказались на полу, посыпалось перо и пух, устилая оттёртый добела деревянный пол. У Толика, стоявшего у стены, почти рядом с часовым, текли по щекам слёзы. Мать глядела на сына и всем своим видом говорила: «Держись, не плачь».
 
Наконец дело дошло до сундука, у которого стояла Анастасия. Истыкав полупустой сундук изнутри, немец тщательно стал проверять пространство под ним. Сундук был на ножках сантиметров двадцати высотой, поэтому проверяющему пришлось стать на колени и наклониться. Анастасия едва удержалась, чтобы не ударить немчуру по голове. Чувствуя, что обыск заканчивается безрезультатно, немец у порога играючи наставил на Толика винтовку. Мальчик не выдержал и побежал к матери. Молниеносно охранник так пнул ребёнка в копчик, что, упав, Толик заскользил животом по полу, заставляя взлететь рассыпанные пух и перья. Этот жестокий пинок всю дальнейшую жизнь будет отзываться болью в позвоночнике.


Немцы боялись не только партизан. Они ещё панически боялись бомбёжек. Обычно, если было необходимо отлучиться из дому, Анастасия брала Толика с собой: сын на глазах – душа спокойнее, да и немцы в начале войны были покладистее – женщин с маленькими детьми на постах не задерживали. Однажды, попросив подруг-соседок присматривать за сыном, Анастасии пришлось уйти из дому одной.
 Петровна и Ивановна то во двор выйдут, то из окон своих комнат выглянут: играет мальчишка с консервными банками в песке у траншеи – и слава Богу.

 Неожиданный гул русского самолёта в небе, как всегда, вызвал у  немецких солдат страх и панику. Очень боясь бомбёжки, все побежали в укрытие, и даже те, кто находился на ответственных постах. А мальчишкам лет двенадцати, тринадцати того и нужно было. Не в первый раз они в такие моменты проникали через небольшую оконную форточку в помещение, где немцы хранили продукты.
– Петь, хватай эту банку и вон ту, – командовал Санька, который, похитил консервы с той полки, где, как ему казалось, немцы и не заметят пропажу. –  Всё! Хватит! Айда назад.


Самолёт-разведчик исчез, обошлось без бомбёжки, и немецкие солдаты вернулись на свои посты. Но немец, охранявший продовольственный склад, пропажу заметил и сообщил другому. Тот выскочил на улицу, обежал вокруг траншеи и увидел Толика, в руках которого была консервная банка. Немец что-то закричал, схватил мальчонку за чуб и потащил волоком метров триста до полиции. От боли и страха Толечка закричал, что было сил.
На крик выскочили Петровна с Ивановной.
– Ирод, остановись, отпусти ребёнка. Что плохого он вам сделал!? – кричали женщины и бежали вслед.


Фриц не реагировал, продолжая тащить, как ему думалось, воришку. Толик почувствовал, что его штанишки стали мокрыми. Наконец немец бросил мальчика к ногам охранника, который сидел на крыльце полиции и курил. Начали разбираться. Женщины так кричали, защищая ребёнка, что пришлось вызвать переводчика.
– Не может маленький ребёнок  похитить эти злосчастные банки с консервами, – возбуждённо говорила Петровна, обращаясь к переводчику.
– Смотрите, какой маленький и худенький: он и до окна не достанет и через дверь не пройдёт: у вас там охрана! – рыдая, убеждала Ивановна.
– Мы можем это проверить, – сказал переводчик по-русски.


Фриц, притащивший Толика в полицейский участок, вцепился в воротник курточки мальчика, поднял на ноги и повёл к продовольственному складу. Вслед шли Толиковы спасительницы, переводчик и два полицейских с автоматами. Дежурный немец, увидев на ступеньке крыльца мокрое пятно, брезгливо поморщился…

 Фриц безжалостно швырнул мальчика под окно склада. Толик ударился о бревенчатую стену и упал. Всё тот же немец грубым окриком заставил его встать на ноги лицом к окну и поднять руки вверх… До окна было высоко… Фриц, как дикий кот, прыгнул к ребёнку, жёстко схватил его за шиворот и, приподняв, развернул лицом к присутствующим. Большие испуганные глаза, переполненные слезами, будто две чаши с водой, готовые пролиться через край; бледно-зелёное личико; бескровные, как белое полотно, губы; дрожащее худенькое тело привели присутствующих в немое оцепенение. Быстро опомнившись, один из полицаев, чтобы разрядить обстановку, нацелившись на Толика указательным пальцем, громко произнёс:
– Пуф! Пуф!
Толечка не выдержал и упал без сознания…
Целый месяц отпаивала Анастасия сына разными травяными отварами и больше никогда от себя не отпускала.


Середина сентября сорок третьего года. Вечером Толик почувствовал какое-то необычное оживление среди обитателей барака. Вот и Ивановна с Петровной тихонько зашли к Анастасии и о чём-то зашептались…
– Спи, сыночек, спи. Я позже лягу, – гладя непослушные волосы Толечки, говорила Анастасия.
Печка была холодная, топить её было сегодня нечем. Анастасия уложила сына в кровать и укрыла его одеялом с головой, оставив щёлочку для носа и глаз. Сыну было неуютно без маминого плеча, поэтому ему не спалось. Он долго наблюдал, как мать подходила то к  двери, подставляя ухо к закрытой щеколде, то к окну. Отогнув уголок занавески, долго всматривалась в ночную улицу, освещённую осенними звёздами. Освободив ухо из-под одеяла и вслушавшись, мальчик уловил какие-то звуки… В конце концов веки его невольно сомкнулись, и он уснул.

 
Утро следующего дня было солнечным и тихим. Держась за руку матери, Толик шёл по улице, которая на удивление была безлюдна: основная часть немецкой техники и солдат покинула ночью город.
– Матка, ком, – услышала Анастасия голос немца. Он сидел на крыльце дома в нательной рубахе, лицо его было печально и совсем не воинственно. Вдалеке послышалась артиллерийская канонада. Анастасия остановилась, прижав к себе сына. «Наши наступают», – мелькнула радостная мысль.
– Слышишь? – спросил немец.
– Слышу, – ответила Анастасия, не скрывая улыбки.
– Ваши!
– Наши! – смелый и утвердительный был ответ.
– Своих ждёшь?
– Жду, – спокойно ответила женщина.
– Будут ваши три дня потом, – сказал немец и показал три растопыренных пальца.
– Пан, а как же кофе, который вы собирались пить в Москве? – смело спросила Анастасия.
– Москау! Эх, матка, Москау видим, как свиньё нёба…


К вечеру в бараке стояла тишина – ни единого звука. Всё местное население, в основном состоявшее из женщин и детей, надеялось, что оставшаяся в городе немчура покинет будущей ночью город, никого не тронув. Но случилось иначе. Немцы, вооружённые автоматами и палками, быстро передвигались по улицам, стучали в двери, окна и с криками «Шнель! Шнель!» выгоняли всех на улицу.
«Время к ночи – сентябрь не греет. Что задумали ироды?» – неслись в голове мысли у Анастасии. Вскочив на лавку, она стащила с печи вытертое байковое одеяло, на ходу приказывая сыну:
– Скорее, сыночек, надевай свой пиджачок!

Едва успела женщина соскочить с печи, в комнату ворвался фриц и замахнулся на неё палкой. Анастасия проворно схватила за руку сына и выбежала на улицу, где уже собралась толпа народу. Немцы гнали по улице людей, и их становилось всё больше и больше. Шли долго, подгоняемые окриками и автоматными очередями. Толик видел, как двое подростков, отделились от идущей толпы и, пытаясь убежать, были убиты выстрелами в спину. Их тела лежали недалеко от обочины дороги. Распластав руки, они обнимали родную землю. Женские рыдания пронеслись по колонне.
– Мама, а что, нас ведут расстреливать? – шёпотом спросил Толик.
– Расстрелять они могли нас и у траншеи. Мы нужны им для других целей, – наклонившись, в самое ухо прошептала Анастасия сыну. – Не бойся, – добавила она и крепче сжала его ладошку.


Сгущались сумерки.
– Бежичи. В Бежичи пришли, – слышал Толик в толпе то справа, то слева название посёлка.
Немцы остановили и  скучили людскую колонну, приказав расположиться на ночлег прямо на земле. Анастасии повезло: она с сыном оказалась на чьём-то огороде под яблоней. Накинув на плечи прихваченное с печи одеяло, женщина села на землю, оперлась спиной о ствол яблони, посадила на колени сына, прижав его к груди.
– Спи, Толечка, утро вечера мудренее, – шептала мать своему сыночку.


Ночь окутала землю. Холодные звёзды печально взирали на человеческие страдания. Анастасия обвела взглядом Большую и Малую Медведицы – их звёзды ярко светились в тёмной бесконечности. Женщина вспомнила своё досвадебное свидание с Андрюшей, когда они считали звёздочки этих самых Медведиц. Неожиданно по небосклону покатилась звезда. «Выжить. Выжить вместе с сыном сейчас, завтра и потом», – лихорадочно быстро загадала желание. Яблоневый пожелтевший лист неслышно опустился на голову Анастасии. «Подремать, хоть чуть-чуть: завтра понадобятся силы», – подумала она и закрыла глаза…


На смену звёздной ночи пришёл рассвет с туманом и сыростью. Чужая речь, похожая на лай собак, автоматная очередь заставили вздрогнуть. Тёмная людская лавина двинулась по направлению к Смоленской дороге. Увидев немецкую технику, Анастасия, сказала соседке, шедшей рядом с девочкой лет семи:
– Так вот для чего мы им нужны! Будем живым щитом при отступлении иродов.
Всю отступающую технику немцы поделили на части, действительно прикрыв спереди и сзади гражданским населением, которое пригнали к шоссе. С обеих сторон колонны шли охранники, вооружённые автоматами и палками.


Туман рассеялся. Небо стало почти чистым. Спотыкаясь на выбоинах разбитой войной дороге, что вела на Смоленск, шли довольно быстро. От шедших рядом людей Толик услышал незнакомое название «Красный кооператор», о котором говорили в толпе.
– Мама, здесь дома красные? – удивлённо спросил мальчонка Анастасию.
– Нет, сынок, так совхоз назвали до войны… Старайся ступать аккуратно, чтобы не упасть, – сказала мать, крепко держа Толечку за руку.


Вдруг послышался в небе шум моторов, немцы засуетились. Показались два русских самолёта-ястребка. Они низко пролетели над колонной и исчезли. Через некоторое время появились вновь над обочинами дороги и прицельным огнём стали уничтожать немецкую охрану. Среди немцев началось смятение и паника. Русские, шедшие в центре  колонны, воспользовались этим. Они вырвались из оцепления, смяли охранников и побежали по неубранному картофельному полю. Среди  бежавших была и Анастасия с сыном. Стрельба с самолёта отсекла немцев, которые пытались вернуть беглецов.


– Толечка, скорей, скорей, – как заклинание повторяла Анастасия, не выпуская из своей ладони  руку сына.
Все вырвавшиеся из колонны устремились к оврагу, что находился в ста метрах от дороги. Бежать было трудно: ноги то и дело путались в высохшей картофельной ботве и сорняках, люди падали плашмя; те, кто уже не мог бежать, ползли на четвереньках. Анастасия обронила своё одеяло: Толик, наклонившись, хотел подхватить его, но не успел и упал на живот. Ждать, пока сын встанет, было опасно, и мать тянула свой драгоценный груз, оставляя за ним след на влажной земле. Кубарем скатились в овраг, заросший густым орешником.

 
Тяжело дыша, Анастасия лежала на боку под кустом, крепко прижав к себе обеими руками сына, не в силах пошевелиться. Она чувствовала, как под рукой учащённо бьётся его сердечко. Притаившись и прислушиваясь, лежали долго. 
 Погони не было. Самолёты улетели, а немцы, собравшись силами, погнали живой щит дальше.
 Наконец Анастасия расслабила затёкшие руки, села, повернула к себе сына. Лицо Толечки было сплошь заляпано грязью, пуговки распахнувшегося пиджачка оторвались, разорванная в клочья рубашонка задралась, живот и грудь были в грязно-кровавых подтёках и царапинах.
–   Ничего, ничего. Кажется, мы выжили, – улыбаясь сквозь слёзы, сказала Анастасия.
Часа через два люди, сумевшие спастись, стали перекликаться и подавать друг другу сигналы. Их собралось двадцать три человека…
Страшная война для Толечки закончилась. Началось тяжёлое послевоенное время…
 

Став взрослым, Анатолий Иванович из исторических справок узнал: время изгнания немецких оккупантов из центральной части, что составляло одну треть Брянщины,  произошло семнадцатого  сентября тысяча девятьсот сорок третьего года. Остальные две трети Брянской территории Советские войска освобождали с восемнадцатого сентября по первое октября того же года.