Марго и уточки

...Конечно, у не совсем юной Марго были не все дома - она и сама это порой подозревала, но не обращала особого внимания. Вот и сегодня ночью не обошлось без "маленьких чудачеств" - проходящий мимо ее окон случайный прохожий, торопящийся домой после ночной смены, мог услышать завывания ее губной гармошки. Эхо диких и печальных звуков, похожих на рев десяти обнюхавшихся валерианы кошек, разносилось по кварталу. Соседи, зная об этих выходках девицы, давно обходили ее окна стороною - прохожий, однако, не ведал того, и теперь думал, что по его душу среди ночи пришел сам Сатана! А Марго самозабвенно играла песенку про кузнечика - хотя в жизни боялась кузнецов до дрожи в ногах.

Иногда играла наша героиня и для подвыпившей матросни - о, это надо было видеть! Матросы с очередного судна, прибывшего в порт накануне из Индии, проходили мимо, распевая привычные песни. Марго не могла упустить такого шанса и схватила верную гармошку. Играть толком она не умела, но поддержать нехитрую песню она могла. Покуда наша героиня выдувала ноты из своего инструмента, матросы хором пели во весь голос, поминутно сбиваясь на полу-пьяный хохот - не каждый день кто-то подыгрывает вам из окон!

Она, как уже говорилось, боялась кузнечиков, но любила уточек. Мало кто знал, что кряканье, раздававшееся по ночам из окон одной квартиры, тоже принадлежал Марго! Она изображала разных уток - маленьких и больших, смелых и пугливых, больших и добрых...

Так же она завела себе манок для уток, так как, хоть и умело изображала кряканье, все надеялась привлечь уточек с озера, находящегося неподалеку. Откуда такие бредовые идеи посещали голову девушки, мог бы рассказать ее лечащий врач - которого, увы, у нее отродясь не водилось.

Некоторым немногочисленным знакомым она говорила, что делает все это для смеха, но от меткого взгляда врача с опытом не ускользнуло бы то, что многие из этих друзей были воображаемыми...

Любимым ее певцом был толстый, с мерзкими усиками, невообразимо кудрявый актер водевиля по фамилии Корнелиус. Корнелиус носил массивную шевелюру и толстые очки, которые делали его еще более похожим на жабу. "Он меня смешит" - утверждала Марго, - но мало кто верил ей. Все понимали - несчастная девушка тяжело больна, раз уж ее смешили такие откровенно мерзкие персонажи, которых чурались люди из высшего света.

Кстати, о певцах.

Другом ее был некий Андре из Прованса - конечно, живьем она его не видела (как и много чего из того, что может предложить жизнь нормальному человеку) - и мало кому ведомо, что это был за человек. Себя он выдавал за писателя, и даже порой хвастался своими творческими регалиями, если можно так выразиться, и они частенько сидели ночами каждый у себя дома, расписывая друг другу письма о том, какая у них интересная (или вовсе наоборот) жизнь. Этот самый Андрэ любил внезапно, среди ночи или дня, запевать оперные арии во всю глотку, к бешенству некоторых соседей, но к восторгу престарелых тетенек, любительниц оперы.

Какова сама была Марго, таковы были и ее друзья. Да и вся, в целом, ее жизнь.

Она любила некоторые свои воспоминания - о добром дедушке, который пел ей классический французский шансон пятидесятых; а некоторые воспоминания, о злом отчиме с тяжелой рукой, старалась изгнать - и думала, что ей это удалось.

В глубоком прошлом ее, в юности, была похоронена ненависть к одному из членов семьи, как сказали бы сейчас врачи - "подавленный гнев". Он не выражался нигде, кроме как в постели с мужем. Да-да, вы не ошиблись, у Марго был муж - унылый, равнодушный человек, редко появляющийся дома и часто выпивающий. Но нашей героине было с ним удобно - она относилась к нему... "ровно", говорила она. Это, в любом случае, было для нее лучше чем проживание в деревеньке под Мо со старой матушкой.

Одно осталось в деревне - те самые уточки. Назвала она их на американский, модный манер - как бы это не выглядело дико в глухой деревне - Перси, Спарки и Руфус. Перси, как в сказке Перро, ее древнего соотечественника, был серым, Спарки, как и полагается, белым, а Руфус был бронзово-ржавым. В большом родительском саду юная Марго гуляла со своими любимцами - они были мягкие и приятные на ощупь, забавно крякали и бегали вперевалочку. Это самое крякание Марго и пыталась сымитировать. И вот сейчас, много лет спустя, она изливала свою тоску по любимым птичкам в звуках губной гармошки - играя песню про кузнечика, так как не знала ни одной песни про уток. Прошлое словно не оставляло ее - не все в целом, а те самые моменты, которые она хранила в девичьей душе своей. Вспоминала она и своих котов, ленивых и равнодушных, как и ее муж сейчас; и лишь пауки селились в ее, по-большей части, одинокой квартирке. Но любовь к животным осталась - например, однажды она слишком рано сняла москитную сетку с окон, и к ней на подоконник налетели златоглазки. Дюжину из них она приютила, но выжила лишь парочка... это была вся живность, что она могла себе позволить. Сестра слала ей фотокарточки из деревни - уточки были еще живы. Руфус, деловито подбоченясь, направлялся к замерзшему озеру, за ним следовали Спарки и Перси.... И словно не было долгих лет в университете, словно не было переезда в жилье мужа, словно не было ничего из настоящего - хоть и комфортное, но слишком уж "ровное" было оно в такие моменты для Марго. Потом она словно бы просыпалась ото сна и возвращалась к обычным делам. Что же она делала? Она читала толстые, скучные книжки по истории, валялась на диване, занималась модной девичьей гимнастикой, смотрела с мужем телевизор вечерами и, конечно, переписывалась с Андрэ из Прованса.

Касательно писанины - был у нее пунктик исписывать тетради разными историями, бездарно написанными сказочками-зарисовками, что, впрочем, было свойственно для девиц-интровертов той поры. Например...

"Я плыву по пруду… мягкие лапки скользят через воду… свобода охватывает меня… я забываю все, что было со мной до этого, и не думаю о будущем… высокая трава пруда щекочет мои желтые перья… ветер гладит по бокам… я вижу себя со стороны.. мысли исчезли… только музыка играет вокруг… только музыка… яркое солнце, уже касаясь горизонта, окрашивает мой клюв в еще более яркий желтый цвет… глаза привыкли к свету этой звезды… и я спокойно смотрю на нее… пытаясь догнать, не упустить… бежать с ней за горизонт… в мир мечты… мир яркой беззаботной жизни… я закрываю глаза и поддаюсь воле природы… Но открыв глаза, я понимаю, что лежу в своей кровати человеком… я вновь закрываю глаза, пытаясь возобновить ощущения, но они потеряны до следующей ночи… После дня я опять погружаюсь в сон и снова бегу маленьким черным котенком по бескрайнему полю, вдогонку солнцу, навстречу жизни и ветру… И от этого я самое счастливое существо в мире… и когда-нибудь я буду так бежать не во сне… И жизнь моя будет прекраснее всех…"

Вся эта графомания излечивала ее от разных стрессов, которые она часто сама себе создавала - однако она слишком часто изображал себя уткою, это давало ей чувство несказанной свободы.

Помимо мужа ей нравился длинноволосый клирик из соседнего Нотр-Дама, ее все время подмывало начать курить (хотя она и избегала этого), и ей нравилось быть дома - она ненавидела выходить на улицу и лишний раз появляться на людях.

Само собой, детей у нее не было, и она их не любила и не хотела иметь - но регулярно следила за передачами о том, как любимые ею птички каждый год, как по расписанию, сносили яйца и выкармливали птенцов. Словно бы лучшая ее часть, ее женская, материнская суть была воплощена не в ней, а в любимых ею птицах. Она, затаив дыхание, следила, как будет кушать самый слабенький утенок, и переживала, когда, не приведи господь, кто-то из мальцов-птичек умирал в младенчестве. Иногда она даже писала письма на телестудию, чтобы авторы передач покормили ее любимцев - для нее они были как нерожденные ею дети. Она яростно отрицала это, когда Андрэ из Прованса подмечал это, внутренне ожесточаясь - ведь в ней самой этого не было... В далеком прошлом, ее любимая кошечка померла от того, что рожала котят каждые полгода - и все это до сих пор оставалось в Марго, ведь такие проблемы ведут свое начало из детства.

Иногда Марго ненавидела город, и отдала бы все ради того, чтобы просто полежать в траве, глядя в чистое голубое небо - но вместо этого пялилась в голубой экран телевизора. С ее губ срывались невнятные звуки, которые она издавала, сама не понимая, зачем - "ля-ля-ля-ля-ля" - то ли песня, то ли разговор, то ли... кто мог понять бедную девочку, если она сама себя не понимала? Даже в письма свои она вставляла это "ля-ля-ля", а со временем - и "кря-кря-кря", заполняя пустоту.

Однажды, когда она, по своему обыкновению, гуляла у местного пруда, к ней подошёл хмурый человек в осеннем пальто, хотя был только конец июля.

- Есть подозрение, - начал он сходу, закуривая мерзко пахнущий Житан, - что вы преподносите уточкам не совсем политически верную информацию.
- Да, так оно и есть, - ответила Марго. - А вы считаете, что уткам нельзя приобщаться к правде?
- Нельзя, - ответил незнакомец, - они же утки. Всему верят.
- Хорошо, я не буду, - сказала Марго, потупив глаза, глядя на свои пальцы, нервно крошащие круасан для уточек. Мужчина ушел, посоветовав, однако, рассказывать уточкам только добрые сказки про Великого Селезня, который облагородил уточек и дал им всё - пруд, воздух, жизнь. Марго и рассказывала. Но теперь в ее жизни поселился мутный, серый, как плащ хмурого человека, страх.

Через месяц кто-то стучался в ее дверь, уверяя, что его зовут Андре и что он из Прованса - но Марго не поверила ему и вызвала полицию. Нарушителя ее спокойствия куда-то увезли, а ее саму полицейские смерили странным, недоверчивым взглядом - что-то показалось им в ней слишком уж выходящим из ряда вон. Еще через месяц Марго осведомилась у почтовиков, почему ей не приходят письма. Тетка на почте смутилась и пробормотала нечто о том, что у почты много работы. Вскоре в ее почтовом ящике оказались десятки вскрытых писем от Андре, датированные прошлым месяцем, в которых он говорил, что приедет к ней в гости, если она не против, а потом и письмо, где он сказал, что приедет, даже если она не отвечает на его письма уже несколько недель...
В этот вечер камин Марго полыхал ярче обычного, она сжигала там ненужные, неудобные воспоминания, которых и так было много в ее жизни и ее душе. Ля-ля-ля-ля-ля, напевала она себе под нос, разыскивая старую свою губную гармошку, и вот из окон ее квартиры неслись дикие звуки непонятной, почти зверской в своем безумии, мелодии - если это можно было так назвать.
Мужчина в сером, однако, иногда все же объявлялся в самые неожиданные моменты ее прогулок и косо смотрел на нее, все так же хмурясь и куря вонючие сигареты без фильтра. Она делала вид что не замечает его, он делал вид, что не подозревает ее. Со временем Марго перестала понимать, что мужа в ее доме нет уже несколько месяцев. Сначала она думала, что ее муж - это тот самый мужчина в сером, которого она просто не хотела признавать за мужа, и считала - почему? - человеком из мэрии, но со временем даже ее больной разум понял, что это не так. Муж приносил ей деньги, Андре писал ей письма. Больше не было ни денег, ни писем. Теперь Марго не кормила уточек, а ела круасаны сама, предварительно порвав на клочки и разбросав по полу. Потом она приседала, и на согнутых ногах, отодвинув в сторону руки, как крылья, нагибалась, падая, и кое-как съедала остатки мучного продукта с пола, после чего долго крякала и размахивала руками, пытаясь взлететь.

Тем утром она вышла во двор, все так же приседая и крякая, и направилась к пруду. Словно назло, из кустов появился пресловутый мужчина в сером плаще и пошел ей навстречу. Марго сильно смутилась, и, сделав вид, что не заметила его, повернула в сторону. Мужчина ускорил шаг, Марго тоже. Ей было тяжело бежать в такой утиной позе, при этом крякая, но за дни, проведенные в квартире одной, она уже привыкла к этому, и поэтому ей удавалось опережать человека в сером. Тот что-то говорил ей, но она уже не понимала человеческого языка. Она кричала ему в ответ человеческим голосом: - Где мой великий селезень! Ты не великий селезень! А я королева-утка! Королева-утка!
Будь она еще человеком, она бы поняла, что этим мужчиной в сером, конечно же, был начальник местного отделения полиции, а эпизод с "неполиткорректными речами" был лишь его шуткой - одной из тех полицейских шуток, которые непонятны простым людям - и поняла бы, что он следил за ней, читая письма Андре, в которых тот выражал волнение и озабоченность ее ответами, в которых не было никаких слов кроме ля-ля-ля и кря-кря-кря - но было уже слишком поздно.

Расправив крылья, Марго прыгнула в пруд и гордо поплыла - так ей казалось...

...

Из ее палаты был слышен пруд.
Палата обита мягкими белыми подушками, окно – высоко, и зарешечено, лампа дневного света –вверху, на сером потолке. В палате тепло, тихо, можно даже сказать – уютно. Если бы не эти санитары, каждый раз входящие через железную дверь с решеткой в середине, было бы вообще хорошо. Но они каждый день входили, вкалывали ей какие-то лекарства, потом уходили, а она оставалась наедине со своим потревоженным бытием. 
На пруду плавали утки.
Она постаралась допрыгнуть до окна, чтобы заглянуть в решетку, но это не удалось, как не удавалось и много дней назад – слишком высоко!
Марго - имени своего она больше не помнила - наслаждалась кряканьем этих уточек, словно бы знала их по именам.... Для нее это было волшебное пение серых речных ангелов, которые жили на воде, кушали круасаны, и каждый вечер крякали под ее окнами, специально для нее. Дочери мои поют для меня, решила она. Они также одиноки, как и я – их песня поется для такой, как я. И он сама крякала - я королева утка! я королева утка!. Она поняла, что утки на пруду услышали зов своей королевы... Они замолчали на секунду. Потом ответили, все-таки ответили ей. Он пропела-прокрякала снова, на этот раз громче, она рассказывала своим озерным дочерям о своей тоске в этой белой комнате. Ее голос присоединился к их хору, хору серых и свободных, он была словно бы среди них – пусть мысленно, но их голоса были вместе. Она пела и пела, отдаваясь своей песне, их песне, и общему стону, и общему плачу по царству Озерному, где правила Королева Утка в ожидании Великого Селезня.
С громким скрипом отворилась зарешеченная дверь, и санитары опять все испортили, опять схватили ее, опять вкололи снотворное. Теперь она будет спать до утра, и наутро их уже не будет с ней, они придут только завтра ночью. Только завтра, а завтра ведь включает в себя еще и день, который надо прожить, прождать вечера. Уже погружаясь в сон, она тихонько накрякивала себе под нос ту же тоскливую песню, пока не заснула.
На следующий день ее перевели в другую лечебницу. Он больше никогда не слышала своих речных "дочерей".


Зато у нее появились друзья из людей, которых она больше не понимала. Они приходили и стояли у зарешеченного окошка ее новой палаты - то человек в сером, то Андре, то какая-то старая женщина - вроде бы мать... Вечно злого отчима, который бил ее в детстве и запирал в шкафу, она, к счастью, не узнала тоже. Она знала, что это знакомые, близкие и родные люди, но понять и осознать не могла, ее утиный мозг не был способен на это. Однако в ее безумии ей было легче - она была в мире с собой и своим прошлым. Ведь она больше не помнила его. Лишь однажды на экране больничного телевизора в коридоре больницы она узнала Корнелиуса, своего любимого певца, и радостно закрякала, подпевая ему.

Завидев пришедшего однажды, сильно недовольного и помятого от выпивки мужчину, стоявшего за решеткой окна, Марго привычной утиной походкой - впрочем, более бодрой чем обычно - подошла к окошку и проговорила, запинаясь на человечьем языке - "Ты мой Великий Селезень". Человек поморщился, в его полупьяных глазах поселился какой-то невнятный ужас - женщина, некогда бывшая его женой, превратилась в сумасшедшую, полоумную, в некое безумное, ходящее в присядку, крякающее существо. Он отвернулся от окна и быстрым шагом направился прочь, бормоча себе под нос - "Я-то думал, меня первого белая горячка хватит!".

- Великий Селезень! - кричала Марго ему вслед. - Куда ты! Стой! Кря-кря-кря! Я же твоя Королева Утка! Кря-кря-кря! Я поиграю тебе на гармошке гимн нашего озерного царства! Хочешь, я спою тебе про кузнечика?! Кря-кря! Нас ждут на озере друзья! подданные королевства! Кря! КРЯ! КРЯ! ...

...Длинноволосый клирик из Нотр-Дама отпел ей последние молитвы, когда она, отказавшись есть, свесила головушку и тихо померла в больнице, съежившись на белых простынках. "Покойся с миром, милая уточка", - сказал он, закрывая ее глаза своей ладонью.