Поездка в прошлое

В прошлое давно пути закрыты,
И на что мне прошлое теперь?

                А.Ахматова.



     После ставшего традиционным полуденного моциона мадам Люсьен Саваж выпила чашечку еще не остывшего чая из термоса и села в старинное кресло, оставшееся в семейном доме еще со времен ее деда. Не зная, чем занять себя, она взяла альбом с семейными фотографиями и углубилась в воспоминания детства.
     Несмотря на то, что она помнила эти снимки наизусть, она вновь и вновь принялась разглядывать младенческий возраст матери, ее подростковые и юношеские фотографии и даже слегка улыбнулась, обратив внимание на непривычные наряды тех лет. Потом появились снимки ее отца - бывшего капитана Красной Армии, попавшего в плен к немцам, перешедшего на службу в армию генерала Власова и направленного в охранную службу их небольшого городка.
     Здесь-то он и познакомился с мамой: она согласилась стать его женой, и вот уже на снимке они втроем - счастливые родители и маленький сверток на руках у отца - это она, только что взятая их роддома.
     Вглядываясь в бесконечно счастливое лицо папа, она улыбнулась, вспоминая, как он смешно коверкал непривычные для него французские слова, пока не научился  более или менее правильно выговаривать их с типичным для французов прононсом.  Играя с ним, она часто просила произнести то или иное слово, а когда он коверкал его, хохотала до слёз вместе с ним и мамой.
     Помнится, он рассказывал, что родился и жил в прекрасном городе Ленинграде, где даже после революции сохранился дух великой русской аристократии и культуры.
     И с самого раннего детства он обучал ее русскому языку, который она постепенно освоила так, что он восхищенно восклицал - ее акцент напоминает язык старинной русской аристократии, где считалось модным вести разговор на родном языке, слегка грассируя, как это делают французы, переехавшие жить и работать в Россию.
     Папа часто пел русские песни - у него был неплохой баритон. Они, эти песни, были непривычны для французов, в них раскрывалась истинная душа славян.
     Он рассказывал о том, как в церковные праздники над городом плыл праздничный и мелодичный звон церковных колоколов, звон, которые русские называли почему-то малиновым. И это звон совершенно не походил на колокольный звон у католиков. Даже в песнях ощущалось то благостное настроение, которое создавалось этим звоном. И он обычно запевал:

                Вечерний звон, вечерний звон!
                Как много дум наводит он
                О юных днях в краю родном,
                Где я любил, где отчий дом,
                И как я с ним, навек простясь,
                Там слушал звон в последний раз!

     Обычно на этом месте папа замолкал, глаза его увлажнялись и он, ни слова не говоря, выходил из комнаты, чтобы не показывать нам с мамой свои переживания и тоску по родине, куда въезд для него был навечно закрыт. Первое время я порывалась пойти и утешить его, но мама каждый раз останавливала меня:
     - Не мешай, ему надо побыть одному.
     Здесь же, в альбоме, он записал слова некоторых песен, видимо, для меня. Да я их помню до сих пор. Вот хотя бы эту - мадам Люсьен тихонько запела, практически не заглядывая в текст песни:

                Что ты жадно глядишь на дорогу
                В стороне от весёлых подруг?
                Знать забило сердечко тревогу -
                Все лицо твое вспыхнуло вдруг.

                И зачем ты бежишь торопливо
                За промчавшейся тройкою вслед?
                На тебя, подбоченясь красиво,
                Загляделся проезжий корнет...


     А когда я вошла в возраст юной девушки, он напевал другие песни, соответствующие моему возрасту и моим мечтам о красивой и большой любви:

                Средь шумного бала, случайно,
                В тревоге мирской суеты,
                Тебя я увидел, но тайна
                Твои покрывала черты.

                Лишь очи печально глядели,
                А голос так дивно звучал,
                Как звон отдаленной капели,
                Как моря играющий вал.

     А однажды мы сидели на скамейке в саду и любовались теплым осенним днем и начинающимся закатом, в небе появился курлыкающий клин журавлей. Любуясь на них, папа неожиданно и как-то тоскливо запел:

                Сквозь вечерний туман мне,
                под небом стемневшим
                Слышен крик журавлей все ясней и ясней...
                Сердце к ним понеслось, издалека летевшим,
                Из холодной страны, с обнаженных степей.
                Вот уж близко летят и, все громче рыдая,
                Словно скорбную весть мне они принесли...
                Из какого же вы неприветного края
                Прилетели сюда на ночлег журавли?

     И вдруг его плечи затряслись, он закрыл лицо руками и бросился вглубь сада. Я хотела было пойти за ним, но мама опять не пустила меня:
     - Сиди, не трогай его.
     - Если он так сильно тоскует по родине, почему он не съездит туда? - спросила я.
     - Для него это невозможно. Он служил в Русской Освободительной Армии, а всех, кто служил в ней, считают предателями и ссылают в холодную Сибирь, откуда возвращаются далеко не все.
     После этого разговора мне часто снилась эта ужасная Сибирь, более страшная, чем ад Данте: вечные морозы, когда жизнь полностью замирает, снега, в которых можно утонуть с головой, и огромные, вечно голодные белые медведи, нападающие и пожирающие людей. По ночам я даже и иногда вскрикивала и даже плакала от страха, чем пугала маму. А папа утешал меня, рассказывая, что там тоже живут люди, правда одеваются в звериные меха. А белые медведи живут во льдах Арктики, где людей нет. В лесах же Сибири медведи бурые, но зимой они спят в берлогах.
     А потом... Папа потерял работу и для того, чтобы мы могли сводить концы с концами, записался в Иностранный легион и уехал в Алжир. А через год нам привезли его тело...
     Вот тогда-то мы и познали, что такое настоящая нищета. Но мама смогла устроиться в ателье по пошиву дамских шляпок и аксессуаров мадам Ришар, куда впоследствии взяли и меня.
     Жизнь, казалось бы, наладилась, но смерть папы так подействовала на маму, что она слабела с каждым днем и однажды не смогла выйти на работу. А мне приходилось и работать, и ухаживать за ней. Едва ли не вся моя зарплата уходила на лекарство, а потом и на похороны.
     Но ничего... Жизнь продолжалась. Вскоре я познакомилась с Жаком и родила ему Пьера...
     Но и мне не повезло, как и маме. Когда Пьеру было около восьми лет, Жак, возвращаясь с работы из соседнего городка, попал в автомобильную катастрофу. Была гололедица и он, не справившись с управлением, выехал на встречную полосу прямо под тяжелый грузовик.
     А Пьер смог закончить Сорбонну и работал сейчас в Париже, лишь изредка навещая свою мать. Правда, он часто звонил, справлялся о моем здоровье едва ли не каждую неделю. И даже присылал деньги. Только вот, шелопай этакий, жениться не хочет, только посмеивается: "Успею, это от меня не уйдет!" А мне бы внучат понянчить...
     В это время, прервав мои воспоминания, зазвонил дверной звонок. Открыв дверь, я увидела свою подругу Лизетту.
     - Bonjour, - сходу поздоровалась она, поцеловав меня в щеку.
     А увидев разложенный на столе альбом с фотографиями, укоризненно сказала:
     - Ты верна себе - как только остаешься одна, сейчас же ударяешься в воспоминания.
     - Так это же моя жизнь, - смущенно ответила я.
     - Нельзя же жить только одним прошлым, - упрекнула она меня.
     - Так от него не отвертеться - оно, словно тень, преследует и не дает покоя.
     - Нет, тебе непременно надо завести любовника. И обязательно молодого, чтобы он не давал тебе скучать, - засмеялась Лизетт.
     - А ты почему не заводишь? - усмехнулась я. - Ты такая же одинокая, как и я.
     - Молодым любовникам нужны в первую очередь деньги, а я - жадная, - засмеялась подруга.
     Подойдя к столу, она взяла в руки альбом и обратила внимание на стихи на незнакомом ей языке.
     - Это русские стихи? - спросила она. - Любопытно, как они звучат?
     Люсьен прочитала одно из стихотворений.
     - Господи, как это звучит грустно и тоскливо, - скривилась в усмешке Лизетт. - И о чем в них говорится?
     - О том, что молодая девушка влюбилась в проезжавшего офицера, который улыбнулся ей, и долго смотрела вслед его удаляющейся коляске.
     - Сиюминутный всплеск страсти, - пожала плечами Лизетт. - Типичная история, что же здесь нового?
     - По-русски это звучит очень душевно, трогательно..., - начала было объяснять хозяйка, но гостья перебила ее:
     - По мне, так она переживает из-за того, что не была с ним близка.
     - Вероятно, - не стала спорить с подругой Люсьен.
     - А твой папа был очень привлекательным мужчиной, - Лизетт посмотрела на фотографию отца.
     - Он очень тосковал по родине и, кажется, передал это чувство мне. Откровенно говоря, мне давно хочется съездить в Россию, посмотреть, где он жил, с кем общался. Может быть, у него остались там родственники? Да и Ленинград, говорят, очень красив...
     - А что тебя удерживает?
     - Наверное, трушу. Сын говорит, что у него нет времени на поездку, а одной страшновато.
     - Слушай, а давай вместе поедем, хватит нам гнить здесь, надо развеяться. Да и одну я тебя не пущу - мало ли что может случиться в нашем возрасте, - предложила Лизетт. - Мы здесь стали уже мхом зарастать, нужно встряхнуться...
     - Ты серьезно об этом говоришь? - спросила Люсьен.
     - Вполне. Я и сама бы посмотрела, что это за Северная Венеция, как ее называют.


     За три недели, прошедшие после состоявшегося разговора, подруги успели многое. В турагенстве быстро оформили путевку, забронировали номера в относительно недорогой гостинице и даже получили визы и билеты на самолет.
     Люсьен предупредила сына об отъезде, он даже выделил матери определенную сумму денег на расходы. И сейчас подруги собирали чемоданы, обсуждая, в каких нарядах они покажутся в легендарном русском городе.
     Было решено особо не выделяться одеждой и украшениями и обязательно взять с собой легкие плащи и зонты, ибо, как их предупредили в турагенстве, погода в Ленинграде непредсказуема и дождлива, как в Лондоне.
     И вот наступил день отлёта. Самолет компании "Эр Франс" приземлился в Пулково около полудня. Подруги достаточно быстро нашли такси и сообщили водителю название гостиницы, в которой им был зарезервирован двухместный номер.
     Это оказалась довольно приличная комната, правда обставленная довольно вычурно, но в общем чистая. И главное, здесь было все необходимое для нормальной жизни, включая джакузи. Дороговато, правда, но цены в гостиницах центра были значительно выше, а здесь поблизости располагалось метро "Парк Победы", откуда до центра рукой подать.
     В первый день уставшие подруги погуляли по парку и ближайшим улицам, а потом, поужинав в гостиничном ресторане, где, кстати, неплохо кормили, легли спать пораньше, чтобы с утра направиться осматривать знаменитый Невский проспект, Дворцовую площадь, набережные Невы.
     Осматривая достопримечательности города, Люсьен и Лизетт сошлись во мнении, что старинные здания выстроены в итальянском стиле, а у Исаакиевского собора есть много общего с церковью Санта Мария делла Салюте в Венеции, которую создал архитектор Бальдассаре Лонген.
     - А что бы ты хотела - основные шедевры здесь создавали именно итальянские архитекторы, вот они и принесли сюда свой южный стиль и темперамент, - сказала Люсьен. - Да ты посмотри - и Эрмитаж похож на типичное итальянское палаццо.
     - Видимо, в России в те времена не было собственных архитекторов европейского уровня, - согласилась с подругой Лизетт. - Дикая страна...
     - Отсталая, - поправила ее подруга. - Да и то в те далекие времена. А потом она быстро догнала Европу. Накачала мышцы и, побив Наполеона, дошла до Парижа, где русские славно позабавились с парижанками.
     - Они и Гитлеру шею намылили, - добавила, усмехнувшись, Лизетт.
     - Дикие люди не могли иметь Чехова и Толстого, Пушкина и Достоевского, - заметила Люсьен. - А композиторы, а балет Дягилева, и нынешние Мариинка и Большой театры... Ты сама восхищалась, когда мы с тобой были на балете "Лебединое озеро" в Гранд Опера.
     - Не сердись, я не хотела тебя обидеть, - примирительно сказала Лизетт. - Действительно, Уланова там была верх всякой похвалы. А потом я же помню, что ты - наполовину русская...
     Вернувшись в гостиницу, они решили посвятить посещению места, связанного с отцом Люсьен, благо он в свое время записал свой прежний ленинградский адрес.

   
     Дом, в котором родился, вырос и ушел на фронт отец Люсьен, находился на Мойке и сохранился в прекрасном состоянии. Они нашли его довольно быстро, воспользовавшись путеводителем по городу.
     Возле подъезда, в котором когда-то находилась квартира отца, Люсьен остановила подругу:
     - Подожди, что-то сердце забилось.
     - Успокойся, там сейчас наверняка живут чужие люди, - Лизетт обняла подругу, слегка поглаживая ее по плечу.
     - Все равно, здесь, в эту дверь он входил, вот на этом месте он был, когда выбирался из дома на улицу.
     - Хорошо, давай постоим здесь, - согласилась Лизетт.
     Через пару минут дверь открылась и из дома вышла молодая женщина с ребенком.
     - Простите, 26-я квартира на каком этаже? - спросила ее Люсьен.
     Та внимательно оглядела явно не местных женщин, но возраст посетительниц и со вкусом подобранная одежда, видимо, внушали доверие. Она вежливо ответила:
     - На третьем этаже. Только лифта у нас нет, придется подниматься по лестнице.
     - Благодарю вас, - несколько церемонно проговорила Люсьен. - Ничего, мы поднимемся пешком.
     На третьем этаже они остановились перед дверью, оббитой клеенкой, на которой от номера квартиры осталась только цифра 6, а вместо двойки был виден только контур. Сбоку двери было несколько кнопок звонков.
     Несколько растерявшись, они посмотрели друг на друга, после чего Лизетт решительно нажала на одну из них.
     Вскоре за дверью раздались чьи-то шаги, и вот в распахнутом проёме перед ними предстала женщина средних лет, одетая в цветастый халат.
     Некоторое время она внимательно рассматривала посетительниц, а потом довольно вежливо спросила:
     - Вы к кому?
     - Пожалуйста, извините нас за беспокойство, - начала Люсьен. -  Мы из Франции, приехали посмотреть квартиру, где до войны родился и жил мой отец. Он, когда еще был жив, записал свой бывший адрес. Вот, посмотрите, пожалуйста. Его звали Пьер, простите, Пётр...
     Женщина внимательно вгляделась в поданную ей записную книжку и удивленно произнесла:
     - Да, это наш адрес...
     В это время из глубины коридора послышался мужской голос:
     - Иришка, кто там?
     А вскоре появился и он сам - довольно высокий мужчина в темнозеленом халате, спортивных брюках с лампасами и слегка растоптанных тапочках.
     Он поздоровался с гостьями, а жена коротко объяснила цель их прихода.
     - Так что же мы здесь стоим? - спросил он. - Пожалуйста, проходите в наши апартаменты.
     Судя по всему, некогда это была довольно большая квартира, впоследствии разделенная перегородками на несколько помещений.
     Николай Савельевич и Ирина Игоревна - так хвали хозяев - пригласили их в свои комнаты. 
     - Чаю, - предложила хозяйка.
     - О нет, благодарим вас, - отказалась Люсьен.
     Она коротко повторила цель визита, на что Николай Савельевич заметил:
     - Да, война поломала многие судьбы, разбросала людей по всему миру. Многие из русских, кто попал в плен, не вернулись на родину и разъехались едва ли не по всему миру - в Австралию, Новую Зеландию, Америку, многие, как ваш батюшка, остались в Западной Европе.
     Люсьен пришлось взять роль переводчицы для подруги.
     Тем временем Лизетт спросила:
     - А вы давно живете в этой квартире?
     - Мы приехали через год после окончания войны - был призыв приезжать восстанавливать разрушенный  Ленинград.
     - А здесь еще кто-то жил, - с надеждой спросила Люсьен.
     - Да нет, старожилов не было. Нас, несколько семей, поселили в пустую квартиру. Единственно, что нам известно, так это то, что до революции квартира принадлежала какому-то крупному чиновнику царского правительства. Ее реквизировали, превратили в пчелиные соты и поселили таких, как мы, - объяснил Николай Савельевич
     - До войны мы жили в Новгороде, дом наш разбомбили, жить было негде, вот мы и откликнулись на призыв восстанавливать Ленинград, - добавила Ирина Игоревна. - Так что о том, кто здесь жил до войны, мы ничего не знаем. Да и соседи наши по коммуналке такие же приезжие, как и мы.
     - Ничего, по крайней мере я увидела, где жил мой папа, - успокоила их Люсьен. - А это уже дорогого стоит для меня. Теперь мне есть, что рассказать сыну.
     - Послушайте, - возбужденно проговорил Николай Савельевич. - В 22-й квартире этажом ниже живет Элеонора Витальевна. Она - коренная Ленинградка, всю жизнь прожила в этом доме. Может быть, она помнит семью вашего отца?
     - В самом деле, - согласилась с ним жена. - Вам стоит поговорить с ней. Она очень пожилая дама, кажется, ей около девяносто лет, но память у нее отменная.
     - О, да! Это женщина старого пошиба, дворянка, - добавил Николай Савельевич. - Очень любопытный экземпляр, доложу я вам.
     - Смолянка - выпускница Смольного института, - добавила жена.
     - Удобно ли беспокоить ее? - с сомнением проговорила Люсьен.
     - Полно, она женщина очень вежливая, да и живет одна, гостям из далекой Франции будет только рада, - успокоил ее хозяин. - Это будет встреча с ее прошлым, далеким и почти забытым.
     - Тогда, с вашего позволения, мы откланяемся и рискнем посетить ее, - заключила Люсьен.


     Осмотрев в последний раз комнаты, подруги спустились на этаж ниже и остановились перед 22-й квартирой. Здесь также было несколько кнопок звонков. Но один из них был явно старинной, работающий поворотом рычажка. Именно им и воспользовалась Люсьен.
     После довольно длительной паузы сквозь дверь они услышали скрип открываемой внутри квартиры двери, после чего загремела щеколда на входной двери.
     В створе открывшейся двери подруги увидели стройную суховатую старушку с аккуратно завитыми в локоны седыми волосами, одетую по моде прошлого века.
     - Простите, пожалуйста, мы хотели бы видеть Элеонору Витальевну, - обратилась к ней Люсьен.
     - Элеонора Витальевна - это я, - просто сказала она. - С кем имею честь?
     Люсьен коротко рассказала о цели их визита. Внимательно выслушав ее,  старушка элегантным и в то же время вполне естественным жестом пригласила их заходить.
     Комната, в которой оказались француженки, была небольшой, но выглядела очень уютной с явным оттенком далекой старины. На резном трельяже стояли искусно выполненные фарфоровые статуэтки, на стенах с розовыми в цветах обоями висело несколько миниатюр с портретами, скорее всего, родственников хозяйки. Довольно большое окно было наполовину прикрыто бело-розовым штофом.
     Услышав причину прихода гостей и заметив, что Люсьен иногда затрудняется с подбором правильного слова, Элеонора Витальевна просто сказала:
     - Вы можете говорить по-французски. Присаживайтесь и держитесь sans facon (без церемоний, - авт.) - в нашем доме мы всегда придерживались простых правил. Это помогает доверительности разговора.
     Она говорила по-французски совершенно чисто, без малейшего акцента с настоящим парижским выговором.
     Не спрашивая гостей, она подошла к небольшому столику возле окна, включила стоящий на нем электрический чайник и начала расставлять красивые старинные чашки, доставая их из резного буфета. Взяв одну из них в руки, Лизетт не удержалась и воскликнула:
     - Какая прелесть! Это мейсенский фарфор?
     - О, нет, - снисходительно улыбнулась хозяйка. - Это одно из немногих сохранившихся  до наших дней изделие знаменитого русского фарфорового дел мастера Виноградова середины XVIII века.
     Услышав это, Лизетт осторожно поставила чашку на стол.
     Элеонора Витальевна поставила на стол хрустальную вазу с печеньем и вазочку с дешевыми конфетами, разлила чай по чашкам и только после этого начала неторопливо рассказывать:
     - Я помню Петенькину семью. Отец его служил инженером на Ижорском завода, а мама преподавала в школе, где учился и Петя. Прекрасные люди, да только судьба их оказалась трагичной. В 1937 году Анатолия Дмитриевича обвинили в антисоветчине, вместе с ним арестовали и Галину Федоровну. Петя тогда заканчивал школу, его почему-то не тронули, хотя в те времена репрессиям подвергали всю семью целиком. Остался он с бабушкой, матерью Галины Федоровны. Больше о родителях ничего не слышали, да и спрашивать было опасно. Однажды бабушка обратилась в какие-то органы, но вернулась  замкнутой, практически перестала общаться со всеми.  Только одна я их и навещала. А Петя рос умным, смышленым мальчиком. После школы он поступил на какой-то завод, на его небольшую зарплату они и жили. Точнее - существовали, перебиваясь с хлеба на воду.
     Она помолчала, видимо, переживая те времена, а потом продолжила:
     - Едва началась война, Петя записался добровольцем. Толкового парня заметили и направили на курсы командиров.
     Бабушке он писал часто, она каждый раз, когда я навещала ее, спешила прочесть мне его письма. Сколько в них было добра и тепла! Для бабушки это была моральная поддержка, без нее она бы не вынесла. А потом письма перестали приходить. Ольга Станиславовна как-то быстро сдала и даже перестала есть. Свой блокадный паёк она сохраняла: "Приедет Петенька, его надо будет накормить". Вскоре ее не стало. Мы с соседкой отвезли ее на кладбище - тогда многих хоронили в общей могиле. Долбить мёрзлую, как камень, землю было некому - какие мы, ослабленные от голода женщины, землекопы? Сами едва ноги передвигали.
     - Могилу ее можно найти? - спросила Люсьен.
     - Мы отвезли ее в район Охты, да только старое захоронение не отыскать -все давно застроено. Вы лучше расскажите, что стало с Петей там, во Франции, как он туда попал?
     Люсьен поведала, что, находясь в гитлеровском концлагере, он вступил в армию Власова, его послали в их городок с охранным батальоном. Там он и встретился с мамой. Рассказала и о том, как им тяжело было и про то, что когда он потерял работу, вступил в Иностранный легион и погиб в Алжире.
     - А у вас дети есть? - спросила Элеонора Витальевна.
     - Сын, живет и работает в Париже, - ответила Люсьен. - Хотел поехать с нами, но дела помешали.
     - Это хорошо, значит род не прервался, - вздохнула хозяйка. - Хорошо. Французы не наказали Петю за то, что он служил немцам?
     - Нет, он же подчинялся русскому генералу Власову и выполнял роль обычного ажана, - ответила Люсьен.
     - Простите за бестактность, - заговорила Лизетт. - У вас, судя по всему, судьба тоже сложилась не просто?
     - Это так, - после небольшого раздумья ответила Элеонора Витальевна. - Наше семейство принадлежало к числу местной аристократии и этот дом, кстати, принадлежал нам. Но грянула революция. Большей анархии, которая творилась в городе, я в жизни не видела. Пьяные вооруженные солдаты и матросы были полными хозяевами Петербурга. Кругом  митинги, крики "Liberte, Egalite, Fraternite!" (Свобода! Равенство! Братство! - авт.) А в результате все обернулось кровавой диктатурой деспотов-большевиков.
     - Как у нас во времена Великой Французской революции, - поддержала ее Лизетт.
     После небольшой паузы Элеонора Витальевна продолжила:
     - Однажды мои папа и мама возвращались из гостей. По времени это был не поздний час, но зимой темнеет рано. Извозчики в это тревожное время куда-то пропали, поэтому им пришлось идти пешком. Сколько человек на них напало и кто они были, неизвестно. Позже выяснилось, что отец успел застрелить одного, но это их не спасло. Утром их, полураздетых, обнаружили на тротуаре - в них стреляли и кололи штыками, сняли верхнюю одежду, драгоценности с мамы, у папы взяли портмоне.
     Осталась я с няней, да так и жила с ней до самой войны. Дом у нас отобрали, оставив только эту комнату, мебель, картины и все самое ценное растащили...
     - Простите, а на какие доходы вы жили? - не отставала Лизетт.
     - Я долгое время занималась репетиторством, а в конце 30-х годов смогла устроиться на преподавательскую работу в школу. Конечно, это был не весть какой заработок, но, как видите, выжила, хотя время от времени приходилось продавать кое-какие вещи, оставшиеся от родителей. У нас была прекрасная библиотека, собрание фарфора... Да мало ли еще чего... Вот и приходилось продавать семейные реликвии... Да я не жалею - все равно наследовать некому, главное, что выжила, не умерла с голода.
     Люсьен и Лизетт заметили, что от воспоминаний и долгого разговора Элеонора Витальевна начала заметно уставать - речь ее сделалась прерывистой, движения более замедленными.
     Поблагодарив ее за прием и рассказ об отце Люсьен, гостьи стали прощаться Уже стоя в дверях, они обратили внимание, как у хозяйки задрожали руки, а в глазах мелькнули слезинки.
     - Господи, как же она перенесла все эти ужасы? - спросила Лизетт по выходе из дома.
     - Ей и сейчас не сладко, - согласилась с ней подруга. - Постоянно жить среди чуждого ей круга - это настоящая пытка.
     - И никого из родственников, полное одиночество и никакой жизненной перспективы, - продолжила Лизетт. - Неужели и нас ждет то же самое?
     - Qui vivra verra (фр.: "поживем- увидим", - авт.), - ответила ей Люсьен.
     Обернувшись, они увидели стоящую у окна Элеонору Витальевну, которая помахали им рукой.
     День клонился к вечеру, поэтому они решили вернуться в гостиницу, чтобы в спокойной обстановке осмыслить и обсудить сведения, полученные о б отце Люсьен...


     Быть в Петербурге и не посетить при этом Эрмитаж, означало не видеть самого города и не иметь о нем полного представления. Поэтому, несмотря на то, что день предыдущий отнял у них много сил, утром они отправились в музей. Само собой, на людей, посещавших Лувр, Версаль, Тюильри и другие жемчужины Франции внутреннее убранство не произвело на них особого впечатления, но в декоре внутренних помещений прослеживался явно восточный колорит. А обилие художественных полотен великих живописцев прошлого поражало - они не ожидали, что в далекой северной стране хранятся величайшие полотна Леонардо да Винчи, Рафаэля, Рубенса, Гойи, Рембрандта, Лукаса Кранаха, Гейнсборо, Дюпре и даже Ван Гога, Пикассо...
     Осмотреть все залы огромного дворца было невозможно - путешественницы и без того устали и от ходьбы и от обрушившихся на них впечатлений. Да и возраст уже давал себя знать.
     Купив каталог музея, они вернулись в гостиницу, перекусили в ресторане и прилегли отдохнуть.
     - Все-таки мы не напрасно придумали эту поездку, - сказала Лизетт. - И о твоем отце многое узнали, в квартире, где он жил, побывали, и прекрасный город увидели.
     - Спасибо тебе, - ответила ей Люсьен. - Без тебя я бы, наверное, так и не решилась бы на эту поездку. Утомила я тебя?
     - Ничего, вернемся домой, отдохнем, - отмахнулась та. - А сейчас надо использовать время с полной отдачей. Куда бы ты хотела еще сходить?
     - Папа очень любил их поэта Пушкина и часто читал мне его стихи. Здесь находится его музей-квартира...
     - Значит, завтра с утра мы идем туда, - категорично объявила Лизетт.
     - Затаскаю я тебя...
     - Полно, докажем всем, что мы еще не развалюхи, - улыбнулась Лизетт.
     - Ты вон как бегаешь, тебя и не догнать, - Люсьен благодарно посмотрела на собеседницу.
     - Главное, не падать духом, тогда и силы появятся, - ответила та. - А у меня не выходит из головы Элеонора Витальевна. - Почему-то мне ее очень жаль.
     - Это потому, что у меня есть ты, а у тебя -я, - серьёзно сказала Люсьен. - Одиночество духовное страшнее физического.
     - Возможно, ты права, - согласилась Лизетт. Давай-ка, подружка, подремлем, чтобы набраться сил...
     Утром следующего дня, приняв ванну и позавтракав, гостьи Питера отправились в музей Александра Сергеевича Пушкина. Экскурсию для них проводила экскурсовод Нэлли Станиславовна, прекрасно говорившая по-французски.
     Осматривая кабинет поэта, Лизетт не сдержалась и воскликнула:
     В этой обстановке, среди такого обилия книг нельзя было писать плохие стихи!
     - Да, если можно, прочитайте нам что-нибудь, - попросила Люсьен
     Нэлли Станиславовну не пришлось долго уговаривать. Она взяла один из томиков с книжной полки и начала декламировать негромко и проникновенно:

                Pourquoi, ayant confie nos terres
                Et nos waisjns a des gerants,
                Trainer pendant l"annee entire
                En ville,le joug de nostourments,
                Au lieu de vivre en jouissance,
                Unis, dans nos pays d"enfance
                Et de vieillir allegrement
                Pres des tombeaux de nos parents,
                Ou aux maisons abandonees
                Poussent les herbes du desert...

     И тут же прочла это стихотворение по-русски:

                Мне жаль, что мы рукой наёмной
                Дозволя грабить свой доход,
                С трудом ярем заботы темной
                Влачим в столице круглый год,
                Что не живем семьёю дружной
                В довольстве, в тишине досужной,
                Старея близ могил родных
                В своих поместьях родовых,
                Где в нашем тереме забытом
                Растет пустынная трава...

     - Это отрывок из незаконченной поэмы "Езерский", - пояснила она и тут же начала читать другой отрывок. Но мы, дабы не утомлять читателей, воспроизведем его только ту часть, которую Нэлли Станиславовна прочла на русском языке:

                Зорю бьют... из рук моих
                Ветхий Данте выпадает,
                На устах начатый стих
                Недочитанный затих.
                Дух далече улетает.
                Звук привычный, звук живой.
                Сколь ты часто раздавался
                Там, где тихо развивался
                Я давнишнею порой.

     - Удивительно, - восхитилась Люсьен. - Теперь я понимаю папу, за что он любил Пушкина.
     Услышав истинную причину посещения музея, Нэлли Станиславовна попросила минуточку подождать, вышла в соседнюю комнату и вскоре вернулась, держа в руках миниатюрный портрет Александра Сергеевича работы П.Ф.Соколова, оформленного в изящную рамку. Она протянула его Люсьен:
     - Возьмите на память!
     - Ой, как можно! - растерялась та.
     - Это фотокопия, - просто сказала Нэлли Станиславовна. - Пусть он во Франции напоминает вам о предмете поклонения вашего батюшки и о нашем городе.
     Поблагодарив столь милого экскурсовода, Люсьен и Лизетт вышли на улицу, где Лизетт предложила:
     - Мне очень бы хотелось на прощание навестить Элеонору Витальевну, благо она живет совсем рядом. Купим конфет и еще каких-нибудь сладостей.
     - А я еще раз побываю в папином доме, - согласилась Люсьен. - Эта одинокая женщина и у меня не выходит из памяти.
     Зайдя в ближайшую кондитерскую, они купили довольно большую коробку конфет и направились в гости.
     Увидев в притворе двери недавних гостей, хозяйка искренне обрадовалась.
     - Простите, дорогая Элеонора Витальевна, мы зашли проститься - завтра улетаем домой, - вместо приветствия проговорила Люсьен.
     Женщины поцеловались, словно давние знакомые, после чего последовало чаепитие с рассказами о посещении Эрмитажа и музей-квартиры Пушкина.
     Когда солнце стало клониться к закату, гостьи стали прощаться.
     - Минуточку, - остановила их Элеонора Витальевна. - Я прошлый раз несколько растерялась и не передала вам одну вещь.
     Она открыла верхний ящик комода и достала оттуда какой-то плоский предмет, завернутый в чистую ткань.
     - Примите это от меня, - просто сказала она. - Это репринтное издание "Божественной комедии" Данте Алигьери, напечатанное во Франции в позапрошлом веке. Ее по случаю приобрел мой батюшка в Париже в самом начале ХХ века. Я думаю, что книга должна вернуться на родину.
     Открыв книгу на произвольной странице, Лизетт сразу же обратила внимание на прекрасно выполненный портрет Беатриче.
     - Какая прелесть, - восхитилась она. - Да, но...
     - Не возражайте, - остановила ее хозяйка. - И спасибо, что хоть ненадолго вернули меня в молодость!
     В полдень следующего дня самолет, в котором находились Люсьен и Лизетт, взял курс на Париж...