Таянье Тайны

Вячеслав Киктенко


Таянье Тайны

(Сказка-сон о БИТВЕ)


«…там на высях сознанья безумье и снег…»
Н.С.Гумилёв



Отчие сны

Кто пасет на лугу золотых петушков,
С перелётными гусями свет сторожит?
Кто зарницами вспыхивает из-за стожков,
Вечным облаком сердце кружит?..

Что-то вспомнилось мне из далёкой дали,
Из такой старины-глубины,
Что не вспомнить уже – то ли это с земли
Подымались волшебные воды, и шли,
Золотясь и волнуясь, в подлунной пыли,
И сквозь сердце прошли,
Через небо прошли,
Сквозь родные, ночные могилы прошли…

То ли вечные, отчие сны…

       ***      
                …отец часто снится, изматывает душу – да как же я, дурень, мог поверить, что он умер! Вот же, вот  же он! Погрузнел только. И с каждым разом будто стареет… или прозрачневеет. Почти не говорит, но всё понятно.
Вот, наверно, входит в настоящую, промысленную форму, в суть, в отрешённость. А всё такой же добрый и умный, как бывало… нет, ещё лучше! Может быть, потому, что свой огненный кирпичик уже вложил в основание?
Снится отец... нет, снился. А когда?..

                ***
                …давненько во сне я не видел отца,
                Не пёк пирогов, не варил холодца…
                И бабушка тоже не снилась давно,
                В своём уголке не клонилась темно…
                И мать не является…
                Видно, живу
                Уж так хорошо, словно все наяву…

***
…и была ночь, и был сон о Красоте. Красота – невыразимая какая-то. Красота возникает из уродства, из кривой чьей-то шеи, из кошмарного черепа… возникает в движении к чему-то. И в некий момент становится неописуемо прекрасной, до вздрога во сне…
 А  ведь это о Страхе!  Страх – с большой буквы.  Это крыса: пушистая, белая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает...
Остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как размещавшиеся на  остром рыльце, которого, вот, – нет. А глаза живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…

***
Так вот, значит, куда манит? В обитель, которую не нашёл на земле?!

***
…только разум и ещё что-то выше говорило: не твой это дом, не твоё это. Ищи свою, только свою кровлю, ничего больше…

***
…о, если б на кровли родные однажды всем миром
Все люди земли возлегли и предстали бы чутким эфиром,
Для целой вселенной –
Тончайшей антенной,
И ветви дерев наклонились бы мягко над всеми,
Повсюду над миром, прозрачным отныне – овамо, осемо –
Расслышали мир наконец, и друг друга все люди узнали,
И стали едины им звёзды, и близи земные, и дали,
А месяц радаром бы шарил, шуршал бы ночной камышиной
Над ними над всеми, шепча им:

«Вы стали большими,
И вот, наступает пора не одни лишь плохие
Над миром ловить голоса, а поведать вам быль про стихии,
Услышать её, точно сказку ночную пора вам,
Покуда распахнуты вы и прозрачны, как чистые рамы,
Как створки оконные, с визгом промытые к Пасхе,-
И миром решить – это быль, сновидения, сказки?»


***
…на земле храмы. Много храмов. И все они сложены из крепчайших земных кирпичей. Но я чувствовал, что в душе у каждого, независимо от «убеждений», зреет, выпекается огненный кирпичик веры… неясной веры, религиозно не обозначенной. У большинства людей – увиделось вдруг в перспективе времён – кирпичик на протяжении жизни гас в душе, крошился по мелочам.
А у некоторых, напротив, лишь раскалялся, креп, вырастал в самородок, и ложился в основание Храма. Того, небесного, чаемого всеми. Было грустно видеть, как у большинства живущих он тает и превращается в крупицу, этот кирпичик… об этом хочется прокричать в этой книге. О том, что с неандертальских времён и доныне – в битвах стихий, в любовных битвах, в битвах камня с деревом, энергии с Эфиром, всего со всем – рушится золотой кирпичик Веры. Рушится, крошится в скрупулы. Грусть не покидала меня. Никогда не покидала с тех самых пор, когда я впервые почувствовал это разрушение самого-самого главного в мире...

***
Грусть прошла, – я вспомнил отца! Однажды, в солнечной яви мне вспомнился из детства забытый прииск золотодобытчиков.
Отец тогда взял меня в поездку с  крупной гидрологической партией, и в одну из остановок на долгом пути, я увидел, как намывают золото. Более всего поразили слова отца о том, что золотые запасы страны  составляются именно из песчинок. Крупицы переплавляются в слитки-кирпичики, и хранятся где-то в тайниках государства. А крупные самородки – большая редкость. Это давало надежду…
***

***
В первой половине двадцатого века, небезучастный к судьбе мира гениальный, не всеми и не до конца признанный учёный осмелился вступить в полемику с «величайшим из великих», с нобелевским лауреатом, творцом теории относительности, и был, конечно, осмеян.
Отрывки из рукописи, так и не получившей широкой огласки, пройдут через эту книгу-сказку.  Ибо сама рукопись великого Серба также почти сказка.  Сказка страшного человека, чуть не взорвавшего планету, а отчасти и взорвавшего. Но опомнившегося, понявшего не только свою «почти невинную» ошибку, но фундаментальные ошибки именитых коллег.
И – возблагодаривших за эту ошибку… кого? – Малопознаваемый мир? Провидение?  Счастливо для мира ограниченных коллег-учёных? Бог знает, кого более. Может,  всех?..

            ***


«Вы ошибаетесь, мистер Эйнштейн, эфир существует!»

«…сейчас много говорят о теории Эйнштейна. Этот молодой человек доказывает, что никакого эфира нет, и многие с ним соглашаются. Но, по-моему, это ошибка. Противники эфира в качестве доказательства ссылаются на эксперименты Майкельсона-Морли, которые пытались обнаружить движение Земли относительно неподвижного эфира. Их эксперименты закончились неудачей, но это еще не означает, что эфира нет. Я в своих работах всегда опирался на существование механического эфира и поэтому добился определенных успехов…»
………………………………………………………………………………………………………………
«…чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
Тесла



1. Первый Поцелуй.

***
…ты слышишь меня?
Послушай.
Поможешь развязать узелок?..
***
     …не дикие сцены ревности, не горчайшие всплески обиды, не терзания уязвлённой души, не блаженные сцены примирения, кончающиеся бредово-сладостными объятиями тревожат память, просят разгадки. Знаешь, всё чаще вспыхивает, бередит воспоминания – что бы ты думала?..
      Всё равно засмеёшься, когда скажу. Когда скажу – поцелуй. Просто поцелуй…
Соврал, – не просто первый. П е р в ы й  Поцелуй.
Всё чаще хочется вынуть его из прошлого, вынести оттуда в целости, в облачении подробностей, пережить сызнова…
     Зачем?..
Пойму и поймаю ускользающее. Поймаю и пойму разрыв, не дающий восстановить целостное пространство плодоносящего, где именно Он, Самый Первый, и есть всё то,  из чего завязались яблони, встречи, миры… ВСЁ!

Дружба

Ты помнишь, как ты мучила меня своей дружбой?
Тогда это так называлось – мальчик дружит с девочкой. Взрослый мальчик дружит с девочкой из хорошей семьи и приводит её в дом.  Знакомит с родителями, даёт почитать самые дорогие, самые заповедные, недоступные для для широкого читателя книжки.   
Читает ей стихи…
Они совершенно серьёзно взмывают в астральные сферы. А потом спускаются на землю, и мальчик провожает девочку домой. Всё.
     Поначалу это устраивало. Поначалу я и не искал других отношений. Мы были студентами, кругом роились бесконечные девочки, модницы, поэтессы. Молоденькие развратницы зазывно поглядывали на университетских знаменитостей, запросто уединялись в пустынных аудиториях. Мне не составляло труда взять любую, но я на это не шёл. Как можно!
     Они пришли учиться, размышлять о высоком, а я, таинственным образом уже возымевший авторитет небожителя, поволоку их, ещё совсем не любя – куда? В какой такой неведомый и неузаконенный омут?..
Да завтра же весь факультет узнает, и я сгорю со стыда! И так уже  роятся смутные, притягательные слухи, что я имею нескольких любовниц с курса. Даже назывались имена…
    Ты помнишь, как смешно выяснилось авторство этих легенд? Оно по полному праву наделённых художественным воображением филологинь принадлежало самим «участницам» сказочных адюльтеров. Девочкам лестно было погордиться романтической связью. Они приходили ко мне в гости легко, безоглядно.
– «Я слышала про вас и пришла познакомиться. Тая...»
Звонок по телефону:
– «Я очень волнуюсь, не сочтите за наглость… но подруга про вас так
интересно рассказывала… можно я приду в гости? Меня зовут Вероника…»
     И – приходили. Приходили и часами просиживали на диване, охотно попивали винцо, предназначенное тебе, но зачем-то предложенное им. Я не знал, что с ними делать. Место было прочно (во всяком случае, в моём воспалённом мозгу) занято тобой, а они приходили и подолгу сидели в полумраке, выслушивая бредовые откровения о волновых контактах поэтической вселенной…  что ни говори, приходилось нести вздор, приходилось…
Девочки таяли, растворялись в ночи… уходили прозрачно и, чаще всего, навсегда. Но, уходя, распространяли славу. А заодно и слухи о чудесном любовнике. Такая, вишь, была мода – на поэтов, романтиков, сумасбродов…
Да ты это помнишь. Ты тоже пила  мой фиолетовый  (по тем временам непременно фиолетовый, а не розовый!) мускат, ты тоже вкушала мой лирический бред, и я иногда лежал на твоих коленях. Просто так, от утомления, от забывчивости – ну устал поэт токовать, ну приладился рядышком, ну склонил головушку на юные коленки, ну и что? Ничего. Ровным счётом ничего. Ну потеребила ты ему вихры, ну помолчали в сумеречной отрешённости… А потом ты вставала, оглаживала юбку, говорила – пора, и я провожал до тебя домой. Всё.
Так что же мешало быть нам поближе? Почему до сердцебиения, до дрожи боялся я к тебе прикоснуться, поцеловать, сказать всё, что накоплено в часы одиночества? Не сплетен же я боялся, в самом деле! Уж с кем, а с тобой у меня было всеръез. И не до конца…
И все-таки я недобоялся. Не хватило терпения, вот ведь… 
Поздним вечером, в такси (ты спешила, тревожась за маму, да и первый снежок пособил, мы поймали машину), в такси, на заднем сиденье я обнял тебя, согревая. И ты, продрогшая, уютно прильнула ко мне. Ты словно ничего не замечала, – притихшая, молча смотрела через плечо водителя на тёмный пустынный тракт, на мохнатый снег, широко рассекаемый фарами и, полуоткрыв губы, ждала. Знала, конечно, – рано или поздно это произойдёт. Может быть, даже теперь… а почему бы и не теперь?..
     И – ждала.
Ждала и знала, что ответишь именно так, как ответила на деле: молчаливой полуулыбкой, милостиво позволяющей, приглашающей целовать ещё. – Мол, это ничего, сейчас это можно… ещё вчера я была неготова, а сегодня – вот. Ты можешь целовать меня ещё некоторое время…
    
***
Я хорошо помню это вежливое благословение. Ты отвечала тихой улыбкой и позволяющим взглядом, не видящим меня, по-прежнему устремлённым в полосу света, рассекавшего вьющийся снег. Отвечала улыбкой, и только. Ты только позволяла потом, всю нашу жизнь, целовать тебя, владеть тобою, и только ждала, ждала, ждала… ждала чего-то другого. Или – просто другого?
 
А потом и сама полюбила...

***
Но всё равно ждала. Не за поэта же выходить. А ведь даже кольцами обменялись!.. Я верил – ты моя, а ты надеялась на что-то ещё. Битва продолжалась. Золотые крупицы осыпались, осыпались… и бесчисленные ручейки, переплетаясь между собою, уносили их в Океан…
Однажды я не выдержал. Показалось, что ты не та, не моя. Тем более, накануне я встретил совсем другую, не из наших краёв…
Браво посмеиваясь, содрал с пальца и швырнул кусочек золота, связывавшего нас,  но так и не связавшего. Концы в воду. Баста.
Ты грустно тогда, с жалостью даже глянула на меня: я что, мол, такая тюха, что не найду друга, мужа, замену тебе? Эх, дурачок, дурачок!..
Битва длилась. За что? Зачем?
Знаю. Выжидала, подлюка. Ждала надёжного, «простого». А я просто – швырнул…


***
Кольцо на сером камне прозвенело,
Закатным облаком легло на дне ручья.
Ты грустно улыбалась и глядела,
Как целовала золото струя.
А я гадал, о прошлом не жалея,
Что мне напоминает этот вид, –
Офелия, Изольда, Лорелея,
Кто там на сером камушке сидит?
Кто там сидит, не смея наклониться
И зачерпнуть водицы из ручья?..
Я пил не из ручья, а из копытца,
Алёнушка, Алёнушка моя!



***
…и он явился, наконец, твой другой. Хороший, бережный муж. Явился определённо не с горних вершин,  но зато принёс цветы… а потом детей… а потом достаток...
Называется – приехали.
    Но ведь недождалась, недобоялась и ты! И ты, дорогая, недобоялась – как со мною, так и с ним. Иначе как объяснить все твои метания? Можно сказать – с жиру бесилась. Можно и так. А можно иначе – тебе не хватало того, что отчасти знала во мне и совершенно не видела в муже. То есть, отбрасывая частности, не доставало тебе поисков – Тебя. Моих же собственных поисков не кого-нибудь, а собственно – Тебя…
Знала, прекрасно знала, что недождалась, что я ещё не успел отыскать в тебе – и тебе же открыть! – Тебя. Может быть, лишь тогда по-настоящему ты смогла бы увидеть – меня...
Вот такая смешная, запутанная история.


***
…так царственно губить потёмки бытия
Вольно тебе, мой свет. Я что? Я тень твоя.
Я – облако. Но глянь, – ведь облаку вольно!
Нет тени лишь в раю, а я живу темно,
Я жадно – каждой мглой – твой властный свет ловлю,
И сам казнюсь, и сам
     свою же тень гублю,
Склоняю и дроблю, отбрасываю тень…
Но и меня склоняет долгий день,
И тень на склоне дня я собираю в нить…
Но тень моя меня
не в сипах изменить.
Так облаку не изменить Того,
Кто устремил в зенит безоблачный его –
В бестеневой…
Так по огню свечи
Тоскует тень, бесплотная в ночи,
Не властная смиреньем изнемочь
Без пламени, тиранящего ночь.

***
…и на кой шут они надобны? Вечная тирания пророчеств! Чьих пророчеств? В большинстве блаженных, юродивых. А то и вовсе неотмирных людишек.
Был на Руси среди провидцев провидец. Монах, сиделец. Всем царям и владыкам точную дату смерти предсказывал – по их идиотическому пожеланию. И всё сбывалось. За что полжизни просидел в узилище.
А один из царей чуть не изжарил его на медленном огне только за то, что солнце взошло в день предвещанной монахом смерти.
Уже поджог для мучительной казни дымился на Соборной площади в Кремле, но монах спокойненько так сказал: «Ещё не вечер. Подожди, пока зайдёт солнце…». Царь послушался. А пополудни – помре...
Монах куда-то удалился. Видимо, в иные миры. Вернувшись оттуда, составил невиданную астрономическую карту, в которой лишь современные угловые телескопы смогли разглядеть очертания невидимой дотоле галактики.
Поскольку провидец был больным на голову, та карта оказалась очень неточной. Хотя учёные и признали в ней основные очертания невидимой галактики. Видимо, он и впрямь там побывал и, как человек учёный, смог составить карту. Вероятно, видел он эту галактику боковым, неотмирным, юродивым зрением.

      ***
     ...не води, дружок сердешный,
     Отлюбил – и был таков,
     Не ходи во тьме кромешной
     Подворотнями веков.
    
     Там иной гуляет норов,
     Там от страха и тоски
     В щели дышащих заборов
     Светят жёлтые клыки.

     Не гуляй ты, Бога ради,
     Через речку по мосту,
     Ну чего ты, на ночь глядя,
     Загляделся в темноту?
    
     Там давным-давно в печали
     Всё живёт своей судьбой...
     Не ходи один ночами,
     Не води меня с собой!..

***
Зачем водить по кругу? Голова закружится, не надо по кругу. Есть Русло. Ритм. Теперь-то я знаю его старинное имя – Нежность. Самые сильные, самые горячие ночи наполнялись нежностью. Наполненный благодатью ритм раскрепощал плоть, обволакивал и причащал душу крови – стократ усиленной теперь, прозревшей крови, мощно входящей в ждущее лоно…

   
Батискаф

… все было б логично, и не стоило морочить голову этой путаницей, кабы
Сам я был чист, как горный хрусталь… куды там!..
К тому времени, точно изощренный преступник из диккенсовских романов, 
 я жил двойной жизнью. После поскрипывающих перышками аудиторий, пробившись сквозь облака и туманности нежных духов, волнующихся в университетском коридоре, я автономно, как батискаф, погружался в мутные воды. С некоторых пор затягивало в пучины откровенного безобразия.
    Наскоро перекусив, я отправлялся в домишко школьного дружка, человека из другой, «низкой» жизни. Он не стал поступать в институт, после школы устроился  в шарашкину контору на окраине. Оттуда пачками таскал зачуханных девах.
Вот с ними можно было все! Они другого и не знали, с рожденья обреченные на мат и вечную пьянку существа с тугими, по-молодому грубоватыми телами, резиновыми от побоев – от превентивных, с самого детства, родителевых тумаков и позднейших, по-ритуальному серьезных залёткиных звездюлей.
     Мы запирались в музыкальной школе, где дружок подрабатывал ночным сторожем а я чрезвычайно добровольно помогал, запирались с очередной порцией вина, девах, и вытворяли чёрт-те что.
Разные были девчонки – попроще, покапризней, но примерно с одним уровнем запросов. Прекрасно знали зачем идут, долго не ломались.


            
                Школа
       
     …одна решилась блеснуть музграмотой. Изобразить на  казенном пианино что-то вроде собачьего вальса. Восседала на крутящемся стульчике и, закривевшая, старалась вовсю. Я нависал со спины, подмурлыкивал в такт и потихонечку расторгал мягко чмокающие кнопочки на беленькой блузочке.
Она старалась не замечать ухаживаний, старалась довершить музшедевр, но… вместо этого изумленно ахнула на полуфразе и разыграла сцену полнейшего недоумения –  «обнаружила» себя полунагой!..
    Впрочем, сильно сопротивляться не стала, откинулась вместе со мной с крутящейся табуретки, откинулась со всеми своими трепещущими грудями, попавшими в мои лапы, со всеми распустившимися волосами, и мы по полу покатились в угол, где и довершили собачий аккорд…

Болото

    …другая решила увезти домой. Спьяну примерещилось кощунство в осквернении  школы для детишек, был форсирован ультиматум: дома, или никогда! Я завертелся, как черт перед громом, но выбора не оставалось. Бесовская карусель раскручивалась, не было сил оборвать забирающий, сладенько подсасывающий полет. Пришлось ловить такси, через весь город лететь куда-то в слободские низы, на полночный шабаш.
     Она привела на болото, в полуразвалившуюся хатенку. Порывшись в сундуке, выкатила четверть мутного самогона в награду за уступчивость. Была гостеприимна, откровенна до мазохизма. Решив почему-то поближе познакомить с бытом и местными нравами, подошла к стене, молча показала хорошенькую, с темно-вишневой рукояточкой, плеть, висевшую на самотканом коврике над супружеской койкой.
Сколько священного ужаса было в жесте подъятой вверх, указующей на строгий предмет руке! Этой плетью ежевечерне потчевал её подпивший муженек, которого и засадила с помощью свидетелей-соседей на пару годочков. Засадить засадила, но плеть с почетного места не сняла. То ли в ожидании хозяина, то ли дорога была память о неизбытых медовых деньках. Я не собирался вдаваться в подробности счастья, сквозить по извивам загадочной  женской натуры.
Хотелось одного…
Но поневоле пришлось освидетельствовать улики, вещдоки мужнина зверства. Она сняла платье и, полуобернувшись перед зеркалом, вмазанном  в глинобитную стену, показала синеватые рубцы на спине, осторожно проводя по ним пальцем и значительно делая глазами – каково!..
     Многострадальная кровать подвывала пружинами, за рыхлой стеной ютились однодворцы, и бедная моя подружка, сдавленно охая, торопливо зажимала рот в безоглядные мгновенья… 

***
…по буеpакам, матюгаясь глухо,
Я бpел, и нежно хлюпала грязца...
Когда б не молодая голодуха,
Не доползти до твоего дворца.
И как живут здесь люди? Боже пpавый!
Как от сортиров отличишь дома?
С тpопы чуть съедехал влево или впpаво –
Хорош. Не отскpебёшься от деpьма.

А я с похмелья был... но на болоте,
В двеpях сыpой пpистpойки ты ждала.
И ты дала мне хлебушка и плоти.
И самогонки сладенькой дала...
И – залились лягухи соловьями,
И - закачалась ночь, и утонул
Багpовый бок луны в помойной яме,
И канул свет в косой оконной раме,
И я к тебе прижался и уснул...

Наутpо подала ведpо, и пpосто
Сказала, на соседок злясь, – «Сюда.
Уж извини, не двор у нас – орда...
Мужик в тюpьме, а тут...»

Но тут короста воспоминанья
глухо, без следа
Вдруг рушится, как страшная известка
С угла пристройки
В рыхлый мрак
Пруда…
 

                Лягушки и соловьи

            …но что воистину потрясло, пробрало до нутра, так  это лягушки. Как они урчали, как заливались на своем теплом, на своем сладком болоте!..
Полная луна, едва не вваливаясь в низенькое окошко,  багрово темнела и опускалась в трясину. Она продиралась сквозь лохматые ветлы, сквозь тучи, и все ниже, ниже клонилась к земле. И чем ниже она клонилась, тем страшнее, утробнее ревели и клокотали воспалённые страстью чудовища.
Это было настоящее пиршество, кишение и гром купальской ночи. Нельзя было разобрать что больше дразнило и возбуждало – пьяненькая моя, полуплачущая-полустонущая подружка, прикусившая краешек одеяла, или эти липкие твари, победно жировавшие до рассвета, восславлявшие в омутной ряске священную скользкую плоть…
     ***
Где-то в чистой квартирке томились родители, потерявшие сына, в рощах влюбленных пела луна и роднились души, осеняемые соловьями. А здесь, на болоте, луна уходила под землю, и сосали её пузырящиеся от счастия твари…
     Не досталось мне соловьев.
Не золотоголосые вестники опевали первые ночи. Да и самые ночи не оставили в душе ничего, кроме пронзительной жалости и надсады. А душа ожидала иного, взыскуя от нищенской жизни чуда. Искала – Тебя…
 
***
Как лягушки отошли в рясном омуте ко сну,
Словно душу вынули, потянулся я к вину,
Искры потекли внутри, соловей пошёл в разнос,
А блеснул огонь зари – ни вина тебе, ни грёз…
Ой, наступит темнота,
Зажируют омута!
***   


Миф

     …ты помнишь могучий миф об андрогинах? О, они были слишком прекрасны – четырёхногие, четырёхрукие гиганты, ходившие колесом по земле. Они были слишком сильны, чтобы боги их потерпели!
Боги решили что гиганты, преисполнясь гордыни, задумали покорить небеса. И рассекли их надвое. Рассекли и перемешали по миру. С той поры каждая половинка ищет свою, только свою, некогда отсечённую. Но как  отыскать её, прилепившуюся к другому и уже перемноженную в поколениях? Так случается на земле – не отыскав своего, душа прилепляется к похожему…
    Но мне-то хотелось найти тебя, только тебя, понимаешь? Хотелось узнать в тебе – Тебя, то есть – себя, свою реликтовую половину. И я боялся, боялся, боялся.
     Я боялся  ошибиться!..
   
Боящийся несовершен

         Впрочем, история решительно не окончилась замужеством. Отдыхая от детей, которых  регулярно выпускала на свет, ты всё охотнее продлевала воровские наши схождения-расхождения.  И всё тебе чего-то недоставало. В духовном плане особенно.  Телесно ты была вполне (и даже – сверх, учитывая двоемужество) обеспечена.
       Что тут сказать? Половинки так редко находят друг друга, что промыслительная и почти невероятная их встреча, буде такая свершится, более похожа на нечто запредельное, нежели на реально земное…
Да, но мне-то что делать, скажи… что делать мне, дураку, неандертальцу, если и теперь, после тебя, всякий раз я боюсь этого первого раза, который по-прежнему, с каждой новой женщиной, всякий раз – первый?..

***
Как разряд светоносный, исторгнутый в ночь мирозданьем,
Как зелёная молния, блещущая через листву,
Соловьиный раскат, преломляясь в коленах, рыданьем
Напрягает пространство и долго волнует траву.
Чем ещё два волненья во тьме соловьиного лета,
Чем ещё два пространства влюблённые соединить?
От звезды до травы льётся нить серебристого света,
От луны до ручья золотая протянута нить…

***
…боялся.
Не отбоялся своего, что ли?
Чего не отбоялся, – женщин не видел?
     Видел, видел, перевидал…  даже и самых неумех пробуждал, ввергал в трясину пробуждённых, наглеющих с каждым разом кровей… и ласкал, и куражился, и морочил… и всё искал, искал, искал… 
Так что же мне мешало, что схватывало мне сердце? Всякий раз, как только  чувствовал приближение Этого, всякий раз, когда чудилось, что ещё вот-вот, ещё немножко, и я увижу Тебя, – боязнь ошибки отталкивала. Да не отталкивала, а попросту вышибала, как вышибает пробку перенапряг энергетики.
     И  благодарить бы эту боязнь, ведь от скольких пустейших хлопот упасла! Ибо, уже преодолевший боязнь, я чаще всего обнаруживал на месте влажных, суливших тайну очей, опустошённые глазницы, осязал пустое жадное лоно, и только...
И куда он только уходил, где он потом таился, тот мерцающий свет, полный прелести ожидания? Сплывал с тенями, слизывался с помадой, сбрасывался вместе с бельём? Не знаю… но и благодарить её не хочу, эту боязнь.

Древние говорили: «Боящийся несовершен в любви». И я  прекрасно это осознавал. И множество раз убеждался – свирепость приходит позднее, когда боязнь (а с нею надежда) отступает, взамен оставляя силу, ненасытность зверя. Не очень мохнатого, но очень уверенного в себе зверя – равнодушного к миру, безучастного к близлежащему. Он упорно пробивает дорогу, он шумно насыщает семенем лоно подруги. И лоно ликует – зверь полнокровно опустошает себя! И зверь согласно урчит, блаженно ответствуя своей ласковой самке – он выплеснулся, освободился от тёмных теснот!..    
 
***
Чарующее слово дефлорация…
Любил я необычные слова.
Мерещится какая-то акация,
Калитка, на головке кружева,
Волнуется всё это, несказанное…
Спросил я как-то девочку одну
По нраву ль ей такое слово странное?
И получил ещё одну весну
Невинную… считай – непреткновенную.
С тех пор люблю лапшу обыкновенную.

***
…знаешь, дошло до того, что я стал завидовать суперменам, спортсменам от секса, можно сказать – титулованным пенисистам. Стал завидовать вальяжным, пустомясо накачанным культуристам с безучастными глазами, с квадратными скулами, на которых великолепно поигрывают желваки.
При случае они легко преображаются, напяливают запасную масочку и запросто, с хохотком, с покручиванием брелоков на пальце, отваливаются на пару минут от новенького автомобиля, от компании таких же «спортсменов», вечно толпящихся возле модного кафе. И – пару минут спустя – выволакивают оттуда приглянувшуюся, охотно лыбящуюся самку…
     Бесило – почему я так не могу? Только почувствую что-то похожее на чудо, а не на очередную случку, и – боюсь.

Сны

…всё чаще стали  одолевать сновидения. Навязчиво повторяющиеся, они отчётливо проявляли каких-то странных людей. Бело-серые – б е ж е в ы е  л ю д и – повадились наплывать в сновидения. Это были отдельные существа. Не сливаясь с людьми, действовали рядышком, и всё-таки сами по себе. Отрешённая каста бежевых типов слонялась по миру. И не замечала мира. Словно не участвовала в нём.
    При этом они кропотливо работали. Ты понимаешь, они много чего делали, эти серые мумии. Сосредоточенно трудились. Их посылали на самые плохие участки, куда людям соваться опасно. Они тушили гигантские промышленные пожары, спускались в урановые шахты, испытывали кошмарные машины. И ни черта с ними не делалось!
     Они порядочно себя вели. И всё-таки за людей их не считали. Однажды я спросил среди сна – почему? И мне сказали – они безучастные.

***
«…произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента...»
Тесла



2. Город. Безучастные.
               
     Проснувшись от завывания сирены, я вышел на улицу. Какой это был город? Москва?  В Москве нет таких громадных магистралей. Пожалуй, это была заграница. Это был зарубежный город. Так и назовем его – Город. Я там жил. Там было страшно жить, но пришлось там пожить. Отчетливо помню удушливый воздух, насторожённость окружающих. И постоянное предчувствие опасности. Она была разлита во всём, сгущалась день ото дня. И, странно, – ничего не случалось. Но, по всей видимости, до поры. Город душил безмолвием, нищетой роскоши…

***
…гоpод не любит нищих,
Тpясущихся, сумасшедших,
Гоpод от века к веку
Себе гpядущее стpоит,
А нищий, он тот же нищий,
А он не обpящет – ищет,
И свистом пpопащим свищет,
И будущее клянёт...

     ***
Сирена дала знак – прорвалось.
Я оделся, вышел на улицу. По обочинам теснились толпы народа, – перепуганного, талдычащего одно – война, война, война…
     Но войны не было. Была душная летняя ночь, неоном горели рекламы, витрины. Посреди громадной бетонки, главного русла цивилизации, сверкали лужёные рельсы. Ни машин, ни составов не намечалось. Магистраль была пуста и торжественна.
     Здесь запрещалось ступить за парапет. Я сунулся, было, но осадили – нельзя! Туда, на проспект, нельзя. Там идёт и скоро подойдёт Война.
А между тем на проспекте сосредоточенно орудовали, копошились бежевые. Двигались вплотную к парапету, совещались между собою: собирались в группы по трое, по пятеро и, посовещавшись, как бы отваливались друг от друга. Медленно отстраняли нашептавшиеся головы, отводили безликие хари, и расходились. Каждый выполнял порученную ему, только ему внятную задачу. Они были непроницаемы. Плотно обтянутые мучнистой кожей, одинаковые, безучастные. Сосредоточенные лишь на себе, на внутренней задаче, они ориентировались точно в пределах проспекта.
И узнавали только своих.
– «Роботы?» – спросил я  в толпе.
– «Безучастные, – был ответ – готовятся к Войне,  будут нас защищать».
– «Зачем, если безучастные?»
– «Положено» – в ответе угадывалось раздражение.
Я прекратил расспросы. И стал смотреть.
Бежевые ходили рядом, задевали плечами стоявших на парапете. Задевали, впрочем, совершенно не замечая этого. Тьма, сгустившаяся в душном небе, была непроницаема. Пыльный мешок накрывал мерцающий Город. Угольная пыль вместо звёзд – вот что творилось на небе. А на земле равномерно вспыхивали неоновые ленты, светились витрины. Но очень уж мертвенно светились.
       И страх сгущался.
Не оставалось сомнений – приближалось. Тяжелый гул ширился, восходил с другой стороны земли, пронзая землю насквозь.
     Безучастные были спокойны. Доблестно стояли с мощными шлангами поперёк бетонки. До кремнистого блеска вылизывали мостовую.
– «Нейтрализуют пыль – прокомментировали  в толпе –  пыль очень
опасна во время Войны».
               
***
…где-то там, в крабовидной туманности,
В гуще сладких и сумрачных недр
Возникают такие слиянности,
Что за нервом взрывается нерв,
И пылают они истерически,
И над вечностью чувствуют власть,
Если красный разряд электрический
Там, внутри, разряжается всласть…

***
К войне здесь готовились тщательно. Словно к параду. Всё ставили на свои места, размещали участников, определяли главное место сражения: чтобы непременно перед зрителями. Чтобы удобнее наблюдать, внутренне соучаствовать. Здесь очень любили Войну. Относились к ней трепетно. Любить любили, но побаивались, побаивались.
     Я стал наблюдать за молоденькой парочкой. Мужественного вида (но трусивший, определённо трусивший) паренёк обнимал хрупкую возлюбленную с распущенными волосами, русалочку в беленьком платьице. Гладил длинные волосы, утешал: «Не бойся, лапушка. Родители не узнают… ну и что? Что из того?.. через это необходимо пройти, это же Война… Я боюсь? Совсем не боюсь. Подумаешь, сердце бьётся… у всех бьётся…как не у всех? Откуда тебе известно? Была с Безучастными?!.  То-то же.
А говоришь – у всех… не бойся, лапушка, я же с тобой…»
Он целовал её влажные прядки на висках ( духота облепляла), заглядывал  в глаза, а она…  Трепеща осиновым листочком, она прижималась к нему.
       Что говорить про юнцов – пожилые люди  волновались! Благообразный старичок с профессорской бородкой, в беретке, с тростью, увитой таинственными вензелями, сжимал руку подруги в золотых перстнях, увещевал дребезжащим, почему-то злобно-морализаторским голосом:
– «Ну всё, хватит! Ты слышишь?… Мы прожили целую вечность.
Ты понимаешь? Вечность! – для пущего гнева он потрясал тростью в ночном небе и клекотал, как старый, но всё ещё грозный орёл, – вечность!.. ну, Война… а сколько мы их  пережили? Сколько, я спрашиваю?.. то-то же, голубушка, то-то же… ну не надо, не надо, не надо…»
     Здесь жили заклинаниями.

***   
…между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные,  две горячие половинки счастья, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться воедино, вспомнить себя...
Вот и врали друг другу. И себе. Особенно сочинители…

***
– Что ты делал там? – Спpосят в упоp.
Что я делал? Постился и бpажничал.
Вpал, как пpоклятый, в pифму, бpодяжничал.
Слышал сладкое слово «В набоp!»

– Почему же ты жив до сих поp? –
Изумятся хоpошие, нежные, –
Посмотpи, скажут, – гибнут безгpешные,
Почему же ты жив до сих поp?

Почему?..
Я в глаза погляжу
И увижу такое сиянное,
Что, пpизвав всё вpаньё окаянное,
– Я не знаю – потупясь, скажу.


  ***
Вихляба
               
       …а Война приближалась, приближалась. Недаром бежевые вытянулись по команде невидимого. Откуда-то с высоты, из командной будки он прогрохотал в рупор лишь одно, но очень дикое слово. И оно было понято только бежевыми. Слово звучало странно торжественно: «Вихляба!»
     Бежевые развернули угрюмые рыла в единую точку. Там, высвечиваясь из-за горизонта, прорезала угольный мрак  перспектива ночной магистрали. Истончалась, мерцала фосфорической ниткой в дальнем конце, казалось – земли. Именно оттуда близился гул. А с ним духота, уже переходившая в жар.
     И – началось!
На бетон выхлестнулись язычки бледного пламени. Просквозили, как по изложнице, по мостовой, схваченной в надёжные парапеты. Но были обезврежены. Мощные брандспойты, бугристо вздувавшиеся в дюжих руках безучастных, погасили их встречными струями.
Это была разминка.
Безучастные стояли могуче. Неколебимо. И даже внушали смутную гордость. За кого гордость? – За них, чужих, непонятных, поганых? Нет, нет – за нас самих! За  любимых, беспомощных против огня, но не безучастных…
Я разглядел на безучастных что-то вроде комбинезонов, плотно облегавших  литые тела.
      Так вот почему они не боятся!
Но, оказалось, поторопился. Метаморфозу прокомментировали в толпе:
– «Преображаются!.. Ловко! И в меру – к бронировке ещё не прибегают…»
         Вон оно что! И как я не догадался? Они же – хамелеоны! Твари с того корабля…

***
Хотя, постой… не корабль, а пароход, на котором мы с тобой однажды отправились по водам, не сумев договориться на земле… помнишь тот пароход?

***
…мы стояли на палубе, мирно накрывшись зонтом, смотрели на мутно-серые волны, лениво вздымавшиеся за бортом, и злобно спорили. В очередной раз выясняли отношения.
И сели-то на пароход лишь затем, чтобы изменить обстановку. Осточертело ссориться в четырёх стенах. Вот и сели на полупустую в ненастный день рейсовую калошу, шныряющую туда-сюда по мутным водам. Только бы не давили стены, обросшие паутиной воспоминаний,  намечающих  пути к примирению. На нейтральной территории  мы вели себя иначе. Стояли твёрдо. Переругивались, доказывали правоту. Ты мне, я тебе. И очень были увлечены.
     А вокруг нас похаживали типчики. В бежевых плащах, в серых велюровых шляпах. И  в чёрных очках, которые опускали на нос рычагом большого пальца, когда хотели что-то рассмотреть. Почему-то особенно их привлекали оконца полупустых кают. Переломившись в пояснице, приникали к потным окнам, высматривали помещения…
     Да я бы их и не заметил. Тем более, что униформа подчёркивала безликость. Но именно безликость и навела на  догадку – а может быть, здесь не типчики, а всего лишь один, веерно распускающийся тип? И ходит он во множественном числе? Много ничего – по сути единственное ничего.
     Пес бы с ними.
Но серые дылды шастали. Как назло, шастали именно вдоль тех перилец у борта, облокотясь на которые мы стояли. Ходили, независимые  –  независимость так и пёрла из квадратной мглы ихнего взгляда. Впрочем, взгляда не было. Безучастность проступала из мглы антивзгляда. Мгла функционировала в качестве заменителя взгляда.
     Шут бы с ним со всем, но какого дьявола они (или – он?) кружили? Они вели себя вызывающе. Хотя безучастность не могла ничего вызывать. Кроме отвращения, конечно. И ещё – они становились назойливы. Кружили, кружили, кружили…  как осенние мухи. Только что не жужжали. И всё дольше, всё дольше заглядывались…
     Я был зол, раздражён сражением, поисками единой, не существующей между двумя правоты. И – не выдержал. И, чтобы разрядиться, поставить точку, даже безобразную кляксу – двинул верзилу. Ребром ладони, окостеневшей на холодке,  двинул по шее первого попавшегося. О последствиях не думалось. Просто двинул по загривку…
     И – содрогнулся от отвращения.

***
…на родном полурусском вокзале
Мне почти что по-русски сказали
«Карабас-барабас» и «шайтан»,
А потом угощали «аракой»,
А потом – упоительной дракой,
А потом похвалили – «Братан!..»

***
Атлетически сложенный малый (очень немалый!) вжался в плащ, точно улитка в домик,  виновато пригнулся. Не обернулся, не посмотрел на обидчика. Молча подобрал  вещички:  шляпу, очки. И, не оборачиваясь, водрузил на себя. Сутулясь спиной, виноватясь плечами, в которые вжалась диковинная башка, сомкнувшая воротник плаща с полями шляпы, побрёл к своим. Те, столпившись у рубки, молча курили. Побитый приблизился, втёрся в толпу. Ему поднесли горящую папиросу. Он подсосал жару, и стал попыхивать ещё одним красноватым огоньком в сгустившихся сумерках…
    Ты, стерва, тогда восхищённо посмотрела на меня, прижалась ко мне.
И многое простила. Но…
Моя, мгновенно обретённая правота тут же утратила остроту. – За что боролись?
     Впрочем, я ещё забоялся, а не сведут ли с нами счёты на выходе?
…пароходик мягко ткнулся бортом в подвешенные к причалу протекторы. Подчеркнуто нагло я растолкал плечами всю эту безликую тварь, пробиваясь к трапу. Держась за руку, ты влеклась сзади и – я это с подленькой радостью отметил – твоя прелестная ручка тонко подрагивала в моей…
     Бежевые, которые видели нас, предупредительно расступались. А те, кто стоял к нам спиной, только покрякивали от моих тычков и отходили в сторону…
    
***
Вот такой был у нас пароходик.
***
А суть-то, похоже, заключалась в том, что мы были просто поэты, звездолюбы, сновидцы. И не видели главного. А главное проявлялось, проявлялось, проявлялось… и стало со временем настоящим. Не призрачным, как все эти бежевые, безучастные дылды, как все наши вздорные споры, а настоящим. Потом, там…

***
Там, в Писании, и Земли-то немного. Поэтам и художникам вообще места не нашлось. Сеять, рыбачить –  тоже мелочь. Хотя и рыбари, и блудницы, и мытари  в Писании есть. Точнее, они были ими, пока не Встретили…
«Уловлять человеков» – вот объём!  Небогатые люди, слыша Слово, оставляли рыбацкие сети, веками кормившие их, и шли за Ним, и уловляли человеков. Вот Объём, вот задача Божественного!
Что это – сказка? Золотая блёстка? Чудесное Слово о воинстве Битвы?..

***
Полистать бы, как в сказке, ту книгу чудес,
Где слова скачут с пиками наперевес
На врагов человеческой совести,
Чтобы память, как встарь, напрягла тетиву,
Сквозняками веков шевельнуло главу
Про легенду о доблестном воинстве.

Там за каждой звездой зоркий ангел сидит,
И за всякой судьбой его око следит
В голубую узорную ставенку,
И с ресниц его свет, как с крыла мотылька,
Тихо спархивает, и заносит рука
В грустный столбик любую лукавинку.

Там змея проползла – пожелтела трава,
Там неправда прошла – подурнели слова
И погибли бесславно, как пленные.
Всё на этой земле оставляет свой след,
Свист неправой стрелы
                через трещины лет
Мегатонной ракетой, спелёнутой в свет,
Опаляет иные вселенные,
Через кольца веков, уже ставших травою,
Ещё опеваемые тетивою…

А кончается свет – обрывается сон.
А звезда обрывается в прорву времён,
В эту тьму, неподвластную даже уму,
Никому, никому, никому, никому
Из прекрасных и грустных имён.

И погасит светёлку, ночник голубой,
И тихонько прикроет окно за собой
Безучастный свидетель с тетрадкою.
И утешиться можно бы – всё нарекли,
Всё засняли, свели на магниты земли,
И стерпеть эту летопись краткую…

Только сил уже нету трунить да терпеть,
Безнаказанно лгать, над словами корпеть,
Над опешившими, разоружёнными…
Я тебя обману. Ты обманешь меня.
Мы обманем – его… оседлаем коня
И поскачем в ряду с прокажёнными.

На скаку, утирая слезу рукавами,
Матерясь и рыданья мешая словами,
Будем клясться седеющими головами
Доскакать до блаженной страны,
Где царевич – Иван, а царевна – Лягушка,
А Иван-то – Дурак, а судьба – Побирушка,
А для счастья нужны лишь колчан да полушка,
Для бессмертья – и те не нужны…

Полистать бы ту сказку, ту книжку, где мрак 
Кровью букв колдовских под застёжкой набряк,
Где Кащей уже слышал ужасное «кряк»,
И запрятана  книжка в ларец,
А ларец на дубу, а иголка в яйце,
Где бы свет воцарился в том самом конце,
Где валился дурак, смерть размысля в ларце,
И валял дурака мудрец…

***
…дурь или прозрения осеняли? Кто не давал жить так, как живут обычные люди, ещё со школы всё верно записывающие в тетрадку, и всё  правильно понимающие?
Я тоже записывал. Не то чтобы неправильно понимал, – не понимал вообще.  Почему геометрический угол в начале нарисованой циркулем сферы миллиметровый, а потом уже сантиметровый, а потом и до бесконечности широкий? И почему всё это один – одинаковый! – угол? Ну не понимал. Что-то противилось. Хотя знал и евклидову геометрию, и лобачевскую, и риманову, гад многегрезливый!
Не в той субстанции жил, что ли? И всё грезились мне какие-то огненные пылинки, а потом крупицы, а потом слитки… а потом целые кирпичики огненные, золотые. И они очень были нужны для чего-то. А для чего? Я не понимал.
Ещё не понимал…


Бежевые
               
     Так почему я не отметил их раньше, этих бежевых?  Ведь не только на том пароходике,  они и прежде толклись по городам. Реже по сёлам. Там они гляделись совсем уж дико в своих нелепых шляпах, очках. И быстро уходили оттуда.
     Монументальные привидения проплывали сквозь жизнь, сквозь горе и счастье людское. И оставались без участи. Они не участвовали в жизни. Много работали, но работали ровно – от и до. Ровно сколько задано. Они были исполнительны, эти бежевые.  Стабильность жизни во многом обеспечивалась за их счёт. Но ни малейшей частички настоящего им не доставалось…
     А ты знаешь, кто такой безучастный?
Это тот самый, которому не досталось ни-че-го…
     Ещё в первобытном племени, веками, формировалась каста людей. И каста тех, кто отлучён от основного потока. При дележе мамонта (а это был главный праздник, вершина бытия) куски на пиру доставались не всем. Только тем, кто активно участвовал в священнодействе, в жизни. Не обязательно самым сильным и ловким. И жрец, и первобытный художник, и звездочёт были активными участниками священнодейства. Они обеспечивали продление, рост полноценного рода, всего материально-духовного потока. Пращуры догадывались – голимой силой не создать устойчивой, многопланово разветвлённой системы. Они видели, на что максимально способно стадо. И не желали уподобиться. Так что не надо, не стоит морализировать про «сильных» и «слабых».
     Дело в том, что безучастные всегда жили незаинтересованной, автономной жизнью. Возможно, даже гордились тем, что им ничего не требуется.
И всё же лучшие куски жизни проходили мимо них. Они доставались Счастливым. Это и было счастьем – стать обладателем частички Целого. Если уж первоначальное Целое утрачено и не дано каждому по отдельности, то хотя бы сообща собрать кусочки его – вот что двигало настоящим человеком, полнокровными людьми.
     Ты можешь сказать, что несчастный и безучастный одно и то же. Вовсе нет. Несчастный тот, кто страстно хотел части, но не получил. Вот не-счастье. А без-участный с самого начала не очень-то и хотел. Он не отказывался от части, если подадут, но и не жаждал. Принимал милостыню первобытного распределения, но самые сочные, страстные, пылающие куски доставались не ему.
     Безучастные существовали на дотацию.
Вот так: человек, и – довесок с ним рядом, слепленный из пассивных, древних грехов. Совсем не то, что горячие, не столь древние, но горячие грехи человека.
И не стоит винить многочисленный в биомассе довесок. Им так отпущено.
Впрочем, никто особо не винит.
   
***
…сидим и курим, так сказать,
За рюмочкой вина,
И дым пытается слизать
Двух комаров с окна,
Здесь наш должок, наш бар, наш кров,
Здесь встречи так остры!
Мы пьём родительскую кровь,
Как эти комары…

***
Послушай, оттенок жалости звучит в этом слове: он безучастный, он равнодушный…  слышишь? Равнодушный, это кому всё равно. У кого нет иерархии, лествицы. У кого душа ровна и пустынна…
А между тем благополучная серая каста протекала по горькой земле. И я иногда завидовал  хладнокровным амёбам, отлучённым от счастья. Ведь и мы, две горемычные половинки, быть может, когда-то частички целого, так и не сумели договориться, слиться воедино, вспомнить себя...
     Но это уже наше несчастье.


Ядерный Эрос

       Правда, обрызганы были и мы пронзительными капельками, озарены их яростным светом. Этот пламень нас и держал друг возле друга. Но мы побаивались. А вдруг он, отпущенный и раскрепощённый, облучит и сожжёт нас с тобою?..
     Вспомнил! Там, в Городе, так и звучало: Ядерный Эрос.
…и всё что-то росло, пламенело на литой магистрали. И мы, наконец, поняли что: клубящимся воем катила по ней жгучая шаровая Война. Она взбухала, вытягивалась, вихлялась и распластывалась по мостовой. Хищный поток пламенеющих языков, перекрученных воедино, бушевал – это был громадный, самосветящийся организм...
     Охватывало беспокойство – когда же придёт полнота накала? Когда заглотит и раздавит ужас, пропластает нас горячими челюстями?..
       Люди ждали, боялись. Больше, всё-таки, боялись. Затем и выставили эластичный форпост Безучастных.
А те вели себя молодцами.
Их серые комбинезоны уже слегка потемнели от жара и приобрели металлический оттенок. Чешуйчатые полукольца завспыхивали, замигали там-сям, разбегаясь по комбинезонам-кольчугам. В считанные минуты ополченцы покрылись ими с головы до пят. «Бронежилеты –  догадался и отметил я про себя. Да, но как  они перетерпят в них огонь? Они же там спекутся, точно картошка в мундире!..»

      ***
     Опасения были напрасны.
Действовавшие на передовой, в отличие от тех, что держались на заднем фланге, были массивнее – словно чем-то раздуты. Раздуваясь, они опять приобретали серый цвет. Только теперь пушистыми, пыльно-серыми они становились. Входили в самый шквал, и огонь беспомощно обтекал их тела.
– «Асбестовые покрытия! Ай, вовремя, ай, молодцы!» –  выпрыгивал из
толпы какой-то горбоносый живчик. Радостно повизгивал, тыкал в бок жеманную красотку в роговых учительских очках. А та возмущалась. Но была разрумянена, довольна.
     «И чего они все радуются? Трусят, а радуются!..»
Я лицемерил, ибо сам испытывал нечто похожее. И только одно не давало раствориться в потоке – тебя не было со мной! Вот уж где мы повоевали б. И я бы защитил, утешил тебя…
И правда, нельзя же в одиночку отдаться стихии, не разделив её с тобой! С тобой, а не с кем-то из толпы.
     О, в толпе было много трепещущих женщин!
Но я искал…
               
Сброс    

И нашёл!
Ты прорвалась из толпы претенденток. И откуда взялось у тебя столько нахальства? Прежде не замечалось. Ты, злобно морщась, растолкала их всех. По-кошачьи урча и, кажется даже, мяуча, распихала их в стороны. Пространство освободилось...
     Наступала пора развернуться, помужествовать. Уже хотелось возгонки градуса, накала войны, излития крови!..
   
***
Война, война… вечная жажда освободиться от избытка кровей, затопляющих русла артерий, вен. Очиститься от кровей, переполнивших землю, подрывающих норы, точащих казематы.  Кровей, хлынувших на свободу…
     Свобода дика. Ласка смертельна. – Сном. Мало кто помнит об этом. 
Кровь закисает? Застой. Нечисть.
     Это кончается ударом ланцета по вене.
     Это кончается апоплексическим ударом.
Но чаще – эпидемией, ползущей и вьющейся по болотам плоти…
     Война – выброс кровей.
Воевали, бились всегда, везде. Все со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, кислота с щёлочью, народ с народом, любимая с любимым. Главное, чтоб лилась, не иссякала кровь – сласть крови, стихия крови…


Серые кирпичи

     Вот и теперь освобождённая сила, распирая бетон парапета, рвалась к нам. Но на её пути восставали ребята: надёжные, безучастные…
Мохнатой стеной, вооруженные пульсирующими шлангами, они стояли поперёк потока. Стояли крепко. Огонь, клубясь очередным шквалом, накатывал, но подбиваемый  умело направленной струёй, взмывал поверх голов. Оборачивался вокруг себя и откатывался во мглу.
Урчал, отступая, приглушал обиженный вой, но копил новые силы. Это ощущалось по мощи нараставшего гула…
  И – снова накатывал бушующий пламень, наваливался на полуразрушенную асбестовую стену, пополнявшуюся запасными ополченцами. Многих павших уже оттащили к парапету. Их выкладывали без паники, аккуратно выравнивали стену из обморочных тел.
     Огромными серыми, обожжёнными кирпичами лежали они у бордюра, лицами к нам. Лежали тихо, тяжело дыша, и смотрели нам в глаза свинцовым взглядом. В нём не было  укоризны. Всё шло так, как должно. Ни претензий с их стороны, ни сочувствия с нашей. Мы находились по разные стороны баррикад, но сражались-то – все. Вот что было загадкой и сутью, вот что объединяло буквально всех.
     …многие из наших уже обессилели. Сторонясь, тихонько полегли в обнимку с любимыми – прямо на тротуаре.
     Стойкие держались…

***
«…работая с эфирными вихревыми объектами, я понял, что они ведут себя не совсем так, как я думал раньше. Выяснилось, что при прохождении вихревых объектов вблизи металлических предметов они теряли свою энергию и разрушались, иногда со взрывом. Глубокие слои Земли поглощали их энергию также сильно, как и металл. Поэтому я мог передавать энергию только на небольшие расстояния…»
Тесла

***
…мы тоже устали, измокли, но я держал тебя. А сам держался пришедшей силой, которая была восторгнута… восторгнута тобой!
Я держался. И держал, и мучил тебя в эту ночь боя, огня.

     ***
     …нечеловечье жило в этой жути.
     Бескровная, тончайшей струйкой ртути
     Как будто испаряясь и отравив
     Меня блаженным ядом, умирая,
     Но плоть мою до капельки вбирая,
     Вдруг воскресала – вся живой извив!
     Бескровное тому мгновенье тело
     Как будто наливалось, золотело,
     И руки, наклонённые ко дну
     Бессильной, тихо зыблемой травинкой,
     Опять светились каждою кровинкой,
     Смертельную сгоняя белизну.
     И ты опять пылала и светилась,
     Стеная и неистовствуя, билась
     В предсмертной бездне... и опять, опять
     Змеёй упругой, гибкой каплей ртути
     Выстёгивалась из огня, из мути,
     И наливалась кровью...
    
  ***
…мы вспомнили. Мы отыскались в ночном Городе, и были одно – ты и я. Мы изнемогали, держались из последних сил, когда накатил решительный, страстно перекрученный шквал. И затопил – всё…
Он смёл Безучастных за обочину, и они летели, крутясь над нами, как жухлые листья. Шквал прошёл прожигающим вихрем сквозь нас…
   
***
«…тогда я обратил внимание на Луну. Если послать эфирные вихревые объекты к Луне, то они, отразившись от её электростатического поля, вернутся обратно на Землю на значительном удалении от передатчика. Так как угол падения равен углу отражения, то энергию можно будет передавать на очень большие расстояния, даже на другую сторону Земли.

Я провел несколько экспериментов, передавая энергию в сторону Луны. В ходе этих экспериментов выяснилось, что Земля окружена электрическим полем. Это поле разрушало слабые вихревые объекты. Эфирные вихревые объекты, обладавшие большой энергией, прорывались через электрическое поле Земли и уходили в межпланетное пространство…»
Тесла

***
…когда мы очнулись, Война была окончена. Надо было вставать и учиться жить. Набираться сил, восстанавливаться из руин. Огненный жгут, перекрученным нервом продёрнувший нас, вилял бледным хвостом и уходил в чёрные дебри.
Город приходил в себя. Из-за домов, из-за обочин, глухо охая, перекликались и называли свои порядковые номера Безучастные. Они выползали  из щелей вялые, как червяки, исхудавшие, и даже странно похорошевшие. Погрустневшие, что ли? Тихие и покорные, сползались они  на сборный пункт в центре опалённой, дымящейся магистрали…
Молча построились, и понуро, с опущенными головами, не хлопоча о равнении, зашагали в казармы за Городом...
        Наши выглядели бодрее. Утомлённые, но счастливые, обнимая подруг, отряхивали пыль с одежд. И – потянулись по мерцающим улицам в норки, меблирашки. Только теперь стало ясно – тревога прошла. Больше нечего искать в Городе. Мы отыскали друг друга, надо домой. Хватит таинственных  зарубежий, пора обживать своё…
     Я приподнял тебя, бледненькую, измождённую, и ты, не открывая глаз, положила голову мне на плечо, побрела. Было устало, хорошо. Я утомлённо радовался – мы не ошиблись, не ошиблись!..
     В номере, на диване, ты, наконец, открыла глаза. Открыла громадные, тёмно-зеленые в прозрачном полумраке… и – мир перевернулся. Как в кошмарной комнате детства, как в кривых зеркалах!..
     Зелёная тоска, горечь, издавна гнездившаяся в глубине – всё было тем же, твоим. Но это опять – в который раз! – была не Ты.
     …не ты, не ты, не ты…
    
***
…и что же делать мне, неандертальцу, в вашем космическом захолустье, в вашей кроманьонской провинции? Что мне делать с тобой? С бесконечными вами, притворяющимися тобой, обманывающими, возроздающимися, нарождающимися?
Что делать? Излупцевать, как сидорову козу, по вещему персту «Домостроя», а потом изнасиловать, чтоб полюбила? Полюбишь! Мазохистки, только и ждёте  того. А  потом – непременно! – насилия, битвы – всё равно за что, но битвы на всю жизнь.
И неважно для мазохисток, что именно из этой любовно-бытовой битвы, из мелочных придирок, кликушеств, истерик рождается Большая Битва. Которая – отражение  Небесной, той, где золото, подъятое чёрным воротом из страшных рудников, сияет, наконец, в полную мощь, выпукло высвечивая очертания Храма…
А потом и ещё капелюшечку… – «любови до гроба». Нежности, жали, слёзонек. Цветков на могилке, скорбного покачивания милой белой головки в тёмном платочке…
Излупцевал бы, кабы не брезжило, не мерцало в мирах иное, высоко-высоко  цветущее, что немыслимо без Тебя…


3. Дерево. Камень. Стихии. Эфир.

***
…на речном берегу, где песку намело,
Рядом с хижиной рыбака
В камни кручёное древо вросло,
Как врастают в былые века.
Дерево камню – досада,
Роняет в щель семена.
Дереву камня не надо.
Дереву влага нужна…
Никто и не вспомнит, какое столетье
Бьются, свирепствуя, два чудака.
Влага обоих жалеет.
Обоих поит Река…

***
         …речь, рекоше, река… Слово течёт. Слово стоит надо всем. Оказывается, можно течь, плыть, лететь, стоять – одновременно. Это узналось, увиделось из глубин то ли сна, то ли яви, из глубин того состояния, в котором  поневоле оказался. Жизнь перевернулась  после тяжкой операции, где меня вытаскивали с того света…

***
И нагрянули  – сны…

***
Может, вытащили не так, не тем местом?  Не знаю. Сны ушли в день, дневная жизнь переместилась в ночь. Поневоле стал сновидческим свидетелем дневной жизни, расхитителем ночных тайн. И всё это в преломлённом, в каком-то ином, не виданном ранее свете, в новой палитре цветов. В новой Радуге.
Радуга оказалась порталом в огромном, словно раздвинутом Кем-то, небе. И там, только там, только в небесной арке портала, а не во всём небе, заклубились видения. Вначале, в дымке, Битва Всадников: белых, красных, чёрных...
Они бились на туманных покуда иконах, там, где намечался невидимый Храм. Он ещё только предощущался в арке портала, отдельной от всего неба. Всадники поднимались над возводящимся из золотых крупиц, сплавлявшихся в огненные кирпичики Храмом, над ещё незримыми его стенами, и бились в открытом пространстве портала, ещё не заполненного Главным. Сам же портал то затмевался тучами, то прояснялся…
Арка портала оказалась подвижной. Видения не складывались в единую картину, покуда в пространстве, освобождённом от земной жизни, Храм не стал обозначать свои чёткие арочные своды. Но это растянулось на неясные времёна, неисчислимые  календарём. Одномоментным календарём. Не на песке, не на камне, а в протяжённости…

***
Я вспомнил свою детскую коллекцию камней, намытых из арыка. Отчётливо вспомнил, как они волшебно светились, переливаясь в воде, как тускнели, высыхая на солнце, покрываясь грустными трещинами…
Грусть прошла. Я вспомнил отца.

***
…но если семя в трещинах камня
 Вздохнёт, есть у камня срок,
Срок проверен веками:
Камень – скала – песок.
Взойдут побеги из трещин,
Камню совсем беда,
Камень зубами скрежещет:
Точит камень вода.

«…а всё это дерево, да!..».

Злится при мысли о дереве, стынет,
Не потому что каменный, злой,
А потому, что боится статься пустыней.
А до того – скалой.
 
***
…огромная серая Скала, уходящая в море, омывается морем. И, оказывается, – она медленно движется! Она даже иногда выступает из воды, но этого пока не видно, ибо она, Скала, живёт в своём – настоящем – времени и ритме, а мы в ускоренном, суетливом. Мимо нас вращаются со свистом планеты, спутники, астероиды.
У нас – другое время, и мы, маленькие, как амфибии, плещемся в мутных волнах. А потому и не видим  Смысла, Скалы. А она-то, Скала, и есть – Смысл Жизни. И, если вглядеться, там тоже блеснут золотые вкрапления. Если пристально вглядеться.
 Так и звучало это во сне – Вот Смысл Жизни…

***
Смысл? Смысл в том, чтобы скала рассыпалась, стала песком. Чтобы вечное умирание продолжилось в разрыхленном, успокоенном виде. А ну как песок снова соберётся в скалу? Печально, старо, смешно…
 
***
Хороша старость на воле. Умирание в городе печально. Телевизор – последний собеседник одиноко умирающих горожан.
Толстой мечтал умереть как тот крестьянин, лёжа в поле, на борозде, слушая прощальную песню жаворонка с поднебесья…
Шикарно! Граф любил шикарное. Хотя и стыдился.
Ну какая в городе борозда? Автострада, разве что.
Приляг на неё, погляди на самолёт в небе, послушай мат «бомбилы», с визгом жмущего на тормоза, спасая твою, опостылевшую самому себе городскую старость…
Городская старость – голова профессора Доуэля. Остальное отсутствует. Да и  не больно нужно это остальное.

***
…память свежее жизни…

***
…там, в городской квартире, в «машине для жилья» есть всё: еда, лекарства, заказанные по интернету, общение по телефону… зачем энергия, мышцы, прочее, если живёт и действует Голова. Как у того профессора. Ещё  мочевой член. А если и были золотые песчинки, их давно смыло в унитаз. Ничего страшного. В Океане всё осядет на место.
…интересно, а каким был в молодости, этот Доуэль? И была ли молодость? Да и был ли он сам? А вдруг это вечный рыцарь печали, князь ночи, о котором ходят тихие слухи?..


***
Тихо, по шву, обновка бесшумная миpа...
Солнце и ночь, солнце и ночь ткали её полотно.
Вольнонаёмника
     тpеснувшая pапиpа
Выдеpнула из ткани
тоненькое волокно...

Вся и обновка – не миp, а подобье молчанья,
Всё и подобье – не смеpть, а колдующий сон,
Все сновиденья – князь ночи ведёт за плечами
Ратных печалей
осунувшийся
легион.

Не колдовство, а пpостые слова заклинаний,
Не заклинанья, а снятая в поле тpава,
Руки, котоpые воск над твоей головой наклоняли,
Розовым клевеpом наполнявшаяся голова...

Всё это пpимет когда-нибудь точную фоpму,
Станет пpостым и понятным – полезет по шву
Ветошь судьбы, постепенно входя в свою ноpму...

Я на земле.
Я ещё только живу.

***
…а на земле сверкали одни только отблески. Отблески Битвы, идущей в горних, отблески Поэзии, которая чаще всего не в стихах.
…вдоль бульвара, благоухающего сиренью, скорбно бредёт в поликлинику ссутулившийся от горя человек. Он ничего не замечает вокруг – ни сирени, ни котёнка, свернувшегося клубком под сиренью. Он в предчувствии дурного диагноза, вдобавок  тёмная туча пригнетает к земле…
И вдруг: косой солнечный луч резко прорывает тучу и бьёт, прицельно бьёт по тому самому кусту сирени, под которым лежит, свернувшись в клубок, грустно дремлющий котёнок, и остаточным излучением задевает человека.
Благоухающая сирень, тоже придавленная тучей, распрямляется и распускает серебряно сверкающие лепестки. Котёнок поднимается на лапки, глаза его, промытые солнцем,  ясны, веселы, и через мгновение он начинает сумасшедшую скачку под кустом.
Играет с солнечными пятнами, пытается взлезть на сирень, а сирень… она уже распустила чары не только на котёнка и птиц, задремавших на ветках, но и на идущего вблизи скорбного человека…
Мгновенье – и спина его распрямляется. Он изумлённо озирается вокруг, он чувствуёт: произошло что-то необычайное, ему почему-то стало радостно. Беспричинно радостно!
Это надо записать, не забыть записать после приёма у врача. Он же писатель, пишет стихи. Он связан со Словом…
Человек ещё не понимает, что Поэзия коснулась его в последнюю очередь. Вначале осенена была сирень, потом котёнок, всё бессловесное. И только потом он. Пусть не с такой силой и ясностью, как они, бессловесные, но если человек сумеет не забыть это мгновенье, не растерять его по пути к приговору, а выразить в Слове – пусть хотя бы частично, остаточно, это будут не стихи, пронизанные смыслом, а – Поэзия. Поэтическая Мысль. А это так редко, так редко…
Световой сквозняк, насквозь пронзающий вселенную, а не одного только, слишком много возомнившего о себе любимом человека, луч, блуждающий вдоль и поперёк всех миров, непредсказуем, беспричинен.
Но если человеку каким-то редкостным чудом удаётся иногда уловить и заключить в строках – между строк – поверх строк – световой сквозняк, это уже навсегда. Не стихи, а Поэзия. Вот грань между Поэтической Мыслью и смыслом. Смысл – философам. Деяния света – людям. Высокий (Поэзия!) свет…
Вот он-то  и выпекает огненные кирпичики в душах человеческих. А человеки не ведают. Гонятся за смыслом…
Смысл – из сознания. Поэтическая Мысль – из океана бессознательного, из самой
древней и протяжённой реки.


***
…волну за волною гонит река,
Наплывает время на время…
Забыли спорщики – у рыбака
Есть дом. Есть жена. Есть племя.

Есть главное – есть человек, звезда,
Женщина со взглядом зорким.
Они знают всё, но не попрекнут никогда
Древо и камень словечком горьким.

Просто женщина чует все фазы луны,
Рассказывает их мужчине,
И он тонко правит силу волны –
Дереву, камню, пустыне.

      Но не попрёк, добрый совет
      Подаст везде и всегда
      Поступком на земле – Человек,
      Лучом на небе – Звезда.

***
«… что представляет из себя эфир и почему его так трудно обнаружить? Я долго думал  над этим вопросом и вот к каким выводам пришел: известно, что чем плотнее вещество, тем выше скорость распространения в нем волн. Сравнивая скорость звука в воздухе со скоростью света, я пришел к выводу, что плотность эфира в несколько тысяч раз больше плотности воздуха.
Но эфир электрически нейтрален и поэтому он очень слабо взаимодействует с нашим материальным миром, к тому же плотность вещества материального мира ничтожна по сравнению с плотностью эфира. Это не эфир бесплотен – это наш материальный мир является бесплотным для эфира…»
Тесла

***
Туманны видения в яви. Искривлены во сне. В итоге всё – видения. Всё
туман. Плохо видно. В разные времена года видится разное. А вдруг это только кажется так, а по сути всё это – одно, а не разное? Только растёт и снова клонится, и опадает, как осенняя листва с дерева. И снова растёт. И этот рост –  нерв Битвы.
Когда слышу завывания историков, политиков, социологов о катастрофичности и неправильности революций в истории, о гармоничности и единственной правильности эволюционного развития, я начинаю всматриваться в природу.
Я всматриваюсь сначала в большое осеннее дерево, а потом в отдельную веточку, и вижу: как же она некрасива, корява, оголена! Вот она вся ещё ровненькая, гладенькая, и вдруг – взрыв. Корявое сочленение, уродливый нарост, сустав… а чуть подалее, чуть выше – опять гладкий рост. До очередного «взрыва».
 И вся она такая, эта веточка, подобная сотням таких же – корявеньких, некрасивых в отдельности. Особенно осенью, когда всё обнажено…
Я всматриваюсь в это дерево летом, в дерево, покрытое листвой – какое же оно красивое, гармоничное, непредсказуемо ветвящееся и цветущее! А ведь в основе цветения всё же те корявые, некрасивые осенью веточки!..
Неужели не было страшных, уродующих веточку «взрывов»? Были. И они были теми самыми «революциями» как в громадной жизни дерева, так и в маленькой жизни каждой отдельной веточки.
А вот ровные и гладкие отрезки на веточке… да это же «эволюционные периоды»! Они более долгие, протяжённые. Но не до бесконечности же протяжённые! Наступает время, и – вот она, «революция»!
Видно по всему, есть природная необходимость в мощных, молниеностных разрядах, которые разгоняют застойную кровь, гонят по обновлённому руслу.

***
А представь-ка себе дерево с абсолютно ровными веточками.  Представил? Кактус.
Конструкция, распустившая вкруг себя тысячи «стальных», идеально ровных «антенн».
Бр-р...
Не «антенны» надобны, – корни, пережабинки, семена…

***
Есть корни. Стихии. Камень.
Леса шумят над горой…
Займётся в дереве пламень.
Спасёт суглинок сырой.
         
И снова, пусть обгорелый,
Пробьётся весной росток,
Снова для камня ревность –
Ростка переменный ток.

Есть воздух. Огни и воды.
Тёмный Эфир. Звезда.
Женщина. Вешние всходы.
Осень. Смерть. Холода.

Пусть даже земля могила,
И умирает зерно,
Есть луч. Колючая сила.
Поле. Пажить. Гумно…

***
…соседи-старички на осеннем солнышке, недалече от голой, сладко дымящейся пажити, в своих огородишках, расцвеченных вяловатыми, уже осыпающимися подсолнухами, толкуют друг с другом через плетень, лузгают семечки, выдирая по ходу зёрнышко за зёрнышком из перезрелых «солнушков-подсолнушков», перемалывают слухи, сплетни, толковища из «утюга»… а между «делом» нет-нет, смертушку поминают.
Поминают, поминают, поминают…  золотишко, в жизни утраченное, поминают, души иссохшие, ровно злат-листок, поминают… а всё живут себе, живут. И помирать не собираются. Правильно живут.
А где оно, золотишко? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничего, ни огненной золотинки не пропадёт, всё сольётся в золотые кирпичики, дай срок. А может быть, если приглядеться – всё цело? Ничо, ничо…
Вроде так, между «делом» поминают смертушку… мечтают кто, где, с кем будет лежать. Ласково так, уважливо поминают. Не шуточный, однако, предмет, а подшучивают, подъелдыкивают дружка дружку. Кокетничают со смертью.
На грани, на Божьей грани…

***
Пpишли и смотpят – пpопало село.
Нету села. Развалины.
Дымят, и смотpят светло-светло
Калеки на завалинке –
Кого там ещё пpинесла доpога,
Раздавленная телегами?..
Идут, подходят, и стpого-пpестpого,
Осеpдясь, говоpят с калеками:
– «Где дом?»
– Водой унесло,
Дожди на село выпали...
– «Нету воды! Пpомоpгали село!..»
– Нету. Быки выпили.
– «Где быки?»
– За бугоp ушли,
Ушли и глаза выпучили...
– «Что за бугоp? Одна степь в пыли!..»
– Чеpви бугоp выточили...
– «Нету чеpвей!» – засвеpкали глазами.
– Гуси чеpвей извели...
– «Гуси? А где запpопали сами?»
– Сами? В тpостник ушли...
Ищут тpостник (а глаза смутны).
– Девки тpостник выжали...
– «Девки-то где?» (а глаза гpустны).
– Девки? Все замуж вышли...
Смотpят кpугом – ни мужей, ни pебят.
Воздух живых таит?
– Нету мужей. На войне стоят.
А война на мужьях стоит...
– «За что война?»
– Война за село,
За то, что дома гоpят...
– «А дома, говоpят, водой унесло?..»
– Водой унесло, говоpят...
– «А кто говоpит?»
– А говоpит никто...
Смотpят – и никого.
Смотpят – и сами уже ничто.
И вокpуг – одно ничего.


***
«…несмотря на слабое взаимодействие, мы все же ощущаем присутствие эфира. Пример такого взаимодействия проявляется в гравитации, а также при резком ускорении или торможении.
Я думаю, что звезды, планеты и весь наш мир возникли из эфира, когда по
каким-то причинам часть его стала менее плотной. Это можно сравнить с образованием пузырьков воздуха в воде, хотя такое сравнение очень приближенное. 
  Сжимая наш мир со всех сторон, эфир пытается вернуться в первоначальное состояние, а внутренний электрический заряд в веществе материального мира препятствует этому. Со временем, потеряв внутренний электрический заряд, наш мир будет сжат эфиром и сам превратится в эфир. Из эфира вышел – в эфир и уйдет…»
Тесла


***
Издревле земля – могила.
Но знал человек всегда,
Кроме земли, есть сила:
Воздух. Огонь. Вода.

Это сильней революций.
Стихия. Это навек.
Камни с деревьями бьются.
А человек?

Не было бы досадно,
Не было бы смешно,
Денежка? Ну и ладно.
Крутится веретено.

***
Какая могила? Какой Суд? До Суда дожить-дотерпеть надо. А пока – наш собственный суд: становимся прозрачными. И всё яснее видно: сколько там, внутри, осталось и ещё поблескивает истинных золотинок.
Впрочем, не за горами время, когда не только сберкнижки и дневники перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства.

***
Таянье Тайны...

***
Или – Битва времени с вечностью? Хотя, не одно ли это всё: состояние,
когда тайное станет явным, ситуация инобытия. Вот, дожили, становимся прозрачными, как осенние кленовые листья…

***
Жадность, жирность, страсть… вот что ещё, кроме зависти и мужества, движет человеком. Куда? Чёрт его знает! Движет.
Особенно сильно движет великим. Великаном. То есть – дитём. Тем, в ком огненный кирпичик ещё цел, не растаял.
Ничего, растает, расколется – золотой только блёсткой просверкнёт  изнутри… иногда…
Жадность, жирность страсть. Сила!
А уж как жадны, беспощадны, как страстны дети в своих чудовищных чистых играх. Чистых, да. – Засранцы ещё не понимают ни-че-го…

     ***
…воды шумят,
Звёзды летят…

***
Никуда не летят. Мы летим. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке, а мним о себе…
«Столичные жители!»

***
– А кто ты такой, скажи?
– А ты кто такой, ответь?
– Мне сказано – не можи!
– И мне сказали – не сметь!
– Нет, так ничего не поймёшь,
Коль всяк человек – ложь.

– Что мы с тобой поймём,
Оба-два дурака?
– Из тебя – хороший бетон...
– А из тебя – доска…
– А кто нам взял-приказал?
– А тот, кто взял и сказал.

– Ой, дураки-дураки…
– Ох, дурачьё-дурачьё…
– Как не сдохнуть с тоски?
– А знамо как, ё-моё,
– Знаю я как нам быть:
Морды до смерти бить!

– А, знаешь, пожалуй, ты прав,
Хоть камень, хоть истукан…
– А ты не трожь моих прав,
Чурка, лесной великан…
– А нож, завсегда нож…
– А всяк человек – ложь…

– «Не может такого быть! –
Крикнула сверху звезда,
Надо не только бить,
Надо, туда-сюда,
Надо того… любви…»

– Это – мир на крови?

***
«… и царь Калин ты подарки принял
И дал сроку на три месяца
Очистить улицы стрелецкие,
Большие дома княженецкие…
………………………………….
…старый казак Илья Муромец
Поворотился на гору на латынскую,
Где там стоят воины богатырские,
Стоят на горы на латынские…
……………………………………..
…не ясён сокол напущается
На гусей-лебедей,
На серыих малыих уточек –
На татар да на поганыих…
……………………………………..
Едет он – улица  валит,
Спернёт – переулочкой,
Бьёт, а вдвоём-втроём
Конём топчет,
Валом валит силу неверную.
Сколь ни бьёт,
А вдвоём-втроём конём топчет…
…………………………………….
И прибил он всю силушку поганую…»
……………………………………………
***
Поднебесные. Хотя и несчастные. Человеки-человеки, людишечки...
 Зажатые планетой, атмосферой, но – Вечные? Вечные. Попадают во Время, как в мухоловку, Вечные…
В мухоловке Время начинает искривлять, корёжить Вечных.  Искривляет суть, истощает глубинное, овременивает вечное. Искривление Замысла благодатно, выходит. Часть Замысла Божьего о человеке – испытание Временем.

***
…кричало отрочество мне
В ночном мерцающем подъезде:
– «Я не солгу – клялось – я не
Солгу перед лицом созвездий!..»
Вглядись же в битое стекло
Из звёздных далей поколенья:
И мыслей сдвиг произвело,
И слов, как видишь, искривленье.
А чем, а чем? Борьбой ума
И совести? Их бой неравный…
А вдруг, а вдруг земля  –  сама
Жива какою-то  неправдой?
А если так, зачем бегу
От всех неправд, от всех предвестий?
…не плачь, поверь мне, я не лгу
Перед лицом  т в о и х  созвездий.

***
…а Рай… Рай за точкой Большого Взрыва, за пределами общемирового Пузыря.  Пронырни сквозь «воронку песочных часов». Сквозь евангельское  игольное ушко.  Прорви «Пузырь» и окажись ТАМ. Если пропустят, конечно. Туда, сюда, обратно.
Примирение с таинственным, самым таинственным маятником мира, ёшкин кот,  – вот смирение. Вся «Космология» – тут. Гнев, примирение, гнев, гнев.
Милосердие. Битва.

***
Земля приустала от путаных бредней,
Смешные, что камень, что дерево – спорят…
А женщина видит в проёме передней:
Рекой, словно сталью, суглинок распорот.
И русло на тысячу вёрст по пустыне
Несёт свою волю и влагу доныне.

А женщина видит – огонь, опаляя
Стога и леса, рвётся воздух изжарить,
А воля реки и небес над полями
И снизу и сверху огню возражает.
И женщина вместе с землёю в печали
Глядит на их распри – тем горше, чем дале.

Она в тех же распрях жила, понимая,
Перечить нельзя ни соседям, ни мужу,
Свой лик исказив, как перечит немая,
Рвалась возражать, извергая наружу
Всю горечь и злость, не допёрло покуда –
Не вздорь бы она, не узнала бы худа.

А муж – он рыбак, он кормилец, добытчик,
А помощь в годину лихую – соседи,
А мир, он всегда человеку обидчик,
Да что человеку! Он злобен со всеми.
Да что там со всеми! Он сам себе ворог,
На все на четыре стихии распорот –
На землю, на воздух, на воду, на пламень,
И всё это так перекручено миром,
Что здесь даже древо вгрызается в камень,
И если бы мир не объят был Эфиром,
Как будто плацентой младенец в утробе,
Давно человек своё семя угробил.

Но даже и там, в том пространстве надмирном,
Куда могут только слеза и молитва
Проникнуть отсюда – там Главная Битва,
А все наши битвочки в лоне эфирном
Лишь бледная тень в титанической схватке.
Эфир нас покуда хранит? Мы в порядке.

И ропщем, и ропщем… а кто мы такие?
Я в злобе на ты. На стихию стихия.

***
…и все встревожены. Ощущение судорожных потрескиваний, вспышек мощных силовых полей, полей информации, пронзающей отовсюду.
Пока – не более того.
Это еще лишь попытка акклиматизации в пространствах «новой реальности», нагрянувшей неизвестно как и откуда, в пространствах «новой битвы». 
Мы только начинаем входить в информационный Океан, ещё не вполне чувствуем    его объём, а уже «мировая паутина» начинает потихоньку (еще потихоньку) опутывать, забирать в сеть, рассекречивать и выворачивать нас наизнанку…
Уже просматривают со спутников персональные компьютеры.
Снимают со счетов чужие деньги, не отходя от монитора.
Крадут золотые запасы, не прикасаясь к ним. Просто отсасывают, как сказочные чудища из мультяшек – вытянут губы трубой, раздуют ветер, и сокровища летят к ним, летят, кружась, точно золотые осенние листья…
Сверхсекретная информация становится общедоступной, а там…
 Что там ещё обрушится на человечество? Спросить бы гениальных умников, 
ядерщиков и проч. Может, и знали, и знают чего. Да скажут ли?

***
«…каждое материальное тело, будь то Солнце или самая маленькая частица, это область пониженного давления в эфире. Поэтому вокруг материальных тел эфир не может оставаться в неподвижном состоянии. Исходя из этого можно объяснить, почему эксперимент Майкельсона-Морли закончился неудачно. 
  Чтобы понять это, перенесем эксперимент в водную среду. Представьте, что вашу лодку крутит в огромном водовороте. Попробуйте обнаружить движения воды относительно лодки. Вы не обнаружите никакого движения, так как скорость движения лодки будет равна скорости движения воды.
Заменив в своем воображении лодку Землей, а водоворот – эфирным смерчем, который вращается вокруг Солнца, вы поймёте, почему эксперимент Майкельсона-Морли окончился неудачно…»
Тесла

***
Думал рыбак, и его жена
Думала вслед ему:
«За что бесперечь война?
Кто насолил? Кому?

Четыре стихии бьются.
Волны гасят огни.
Ветер слизнёт, как с блюдца,
Семена со стерни,

А семена прорастают в камне…
А камень гнобит семена…
Но эта – меж всеми – война мне,
По крайней мере, ясна.

Неясен – Эфир… кто такой он?
Таится он почему?
Он гневен, или покоен?
Не говорит никому…»

Но вскинул глаза отважно,
Золотокудр, как свет,
И крикнул Эфиру бражно
Внук рыбака, поэт:

– «Я кончу гнилую пьянку,
Я перейду на кефир!..
Но для чего несознанку
Крутишь с нами, Эфир?..»

– «А ты кто ты таков?.. Да поди ты,
Валяйся  в своих кустах…
Ишь, не хватало пииты
В наших больших местах.

Наши места – Пустыня,
Не жирное ваше житьё.
Чаете благ?.. Благостыня
Вся – из неё.

Я не корю в обмане,
Я правдой не накажу.
Ты слышал струну в тумане?..
На струну посажу!

Я не служитель в рясе
И никому не палач,
Пой, мяучь, придуряйся,
Вытягивайся и плачь,

Только оставь свой пафос,
Не вопрошай ко мне,
Неполномочен хаос
Шуметь «на ты» тишине»...»

– «А как же мне быть, скажи мне,
Скажи, как же быть всем нам?
Мы не хотим быть чужими
Стихиям и временам!..»

– «Вот-вот, – временам и брашнам…
Вам и с ними-то – вперекрест!
А вечность – по долам страшным,
И она не из ваших мест.

Да вам не взнуздать и сушу,
Не то, что прочий содом…
А вы – поглядите в душу,
И – друг на друга, потом.

Однажды, не портя крови,
Договоритесь впредь:
Однажды, всем вместе, возлечь на кровли
И – просто в небо смотреть.
 
Но только – всем миром, разом,
«Молчать» приказав словам!
И – да сокроется разум,
И – да откроется вам…»


***
…даст Бог – откроется. Но прежде откроется – Битва. Битва великая, в грязи, крови, любви, ненависти. Живородящая Битва. Больше крови – родней человек человеку.  Плотоядней, кровней.
Непостижимо уму? Ум убог. Не ведаем Промысла? Пожалуй…
 Ведаем, зато, по слову древнего заговора, «хоть и плоть, кости и пакости…»


***
…тьмы, раздоры, свары, пря… – глянь!
Но откудова сама пря? Здесь накоплена? Изначальна по сути? Не объяснишь. Битва всего со всем – Доля. Такая вот доля земная.
А вот разбирая узелок за узелком, ниточку за ниточкой, нащупаешь Клубок. Размотай,  не объясняя откуда прикатился. Ума не хватит. Пустое...
А, кстати, что за ниточки? 
Может, паутина, а не какие-то ниточки? Фигушки! Искать паука противно. Лучше ниточки. Вот ниточки, пожалуй, распутаем.
Однако…
Пальцы корявы. Метода, сноровки, нет. И всё же…
Можно всё.

***
…душа олимпийка, ей смешны страдания плоти. Не замечает золотых крупиц, скрытых под кожаными ризами плоти. Сама золото. Верхоглядка. Верхолазка. Душа подвижней, окрылённей корневой, жилистой, скорбно лепечущей на ветру плоти.
     …белые, белые мотыльки детства, шумно и бестолково налетающие на весенние, тёпло-пахучие тополя…
Душа – кровосмесительница! И при этом отчаянная трусиха. Боится всего,  разбрасывает семена где попало, на всякий случай, хоть в расщелины скал. А потом длится и длится битва новых семян и древних камней, перетёртых веками в песок, уже многое в мире познавших медленным своим, окаменевшим, мощным и тяжким умом…

***
…те семена, что не сжёг огонь,
Воздух взметнул, понёс,
На землю, как на руку, как на ладонь,
Роняя их вкривь и вкось.
А те, что выронила рука,
К себе загребла река.

Утёс прибрежный стоял в реке.
Точила глыбу вода.
Огни и воды – накоротке.
Камню – беда.
Молнии, ливни… старый утёс
Трещинами оброс.

В трещины камня ветер набил
Влажные семена,
И дрогнул камень – в расщелине ил
Выкармливал ветвь. Она
Корнями рылась у камня в тылу
И – расколола скалу.

Корни, как раки, на берег вползли,
И зарычали в земле.
Гора песка взросла на мели
Памятником скале.
– Я победил! – Величав и туп,
Ухал дуплистый дуб.

Минули годы. Вошли века
В медленный круговорот,
Руины камня – волны песка
Дуб окружили тот.
– Кто победил? Ответь на вопрос… –
Тихо спросил утёс.

***
…победителем был тогда, когда сперма не праздно входила в лоно. Плодородно.
Потом открылся клин зелёного поля, показавшийся мне благодатнее распложения пузырей: людей, детей, преувеличенных спертматозоидов.
Это бездетное зелёное царство, раскинувшееся ярким клинышком, режущим глаза, стало разрастаться в огромную воронку зелёного поля.
И тогда я завыл на него, завыл, как волк на луну… и не сдался.
Старый, заслуженный пень, я кое-что ещё могу. Но не здесь. Да, вот такое моё оправдание здесь – я всего лишь Здесь, старый, заслуженный пень!

***
…пень со скважиною хриплой на исходе дня,
Не коснись своею гиблой музыкой меня,
Встанут тени вековые, помутится лес,
Встанут звуки боевые из-под тех колец,
Из-под тех, давно пpопащих, из-под завитых
Кpуг за кpугом в дpевних чащах, в pощах золотых,
Загудят былые кpоны из-под тех кpугов,
Хлынут слёзы-охоpоны узнанных вpагов,
Захpипит вpажда былая pухнувших коpней,
Встанут демоны, пылая пламенем над ней…
Пень как пень, и вся каpтина. Пень как пень.
Мох седой и паутина. Мох как мох.
Кpуг за кpугом. Сеpдцевина. Кpуг как кpуг.
На кpугу – игла-хвоина…
Только голос вдpуг…
Нет, не сяду на пенёк, не съем пиpожок,
Ни себя не сгублю, ни сучка не сpублю,
Не теpплю теней скpипучих,
Пней pазползшихся, паучьих,
Деpево люблю!
Пни – пpообpазы музеев,
Гpампластинки их слоёв –
Фонотеки pотозеев, душегубов, холуёв!..
Hе коснись своей порочной музыкой меня,
Пень со скважиной полночной
Hа изломе дня.
***
…старый, глупый пень! Не знал я твоего ритма. Время у тебя протекало совсем иначе, нежели у меня. Несоответствие ритмов стало мукой.
Подоснова Битвы: неравенство. Неравенство положения. Женщина может без мужчины. Мужчина без женщины нет. В глубинном, космическом смысле.
Кошка может без человека. Собака не может. «Учёные» теперь считают возможным самозачатие у женщин без участия мужчины.
Как это и было в начале: все произошли от одной матери, метахондрозной Евы. Где-то в Африке. Версия «самая научная», но абсолютно безбожная.
Вероятно, ложь.
***
…и куда они подевались, золотые песчинки, огненные крупицы? Вот, труп. Какие в нём песчинки? А такие! – Они слились где-то, в неясных областях, с другими «утраченными». И сплавились в кирпичик. Несмотря на битвы и битвочки…

***
«…В своих исследованиях я всегда придерживаюсь принципа, что все явления в
природе, в какой бы физической среде они не происходили, проявляются всегда одинаково. Волны есть в воде, в воздухе... а радиоволны и свет – это волны в эфире.   
Утверждение о том, что эфира нет, ошибочно. Трудно представить себе, что радиоволны есть, а эфира – физической среды, которая переносит эти волны – нет.
Эйнштейн пытается объяснить движение света в отсутствии эфира квантовой гипотезой Планка. Интересно, а как Эйнштейн без существования эфира сможет объяснить шаровую молнию? Говорит – эфира нет, а сам фактически доказывает его существование…»
Тесла
***



Любовь рыбака и жены

– Я который век смотрю, мой любимый, на них,
И до сих пор никак не пойму
То ли это дерево зло, то ли камень псих,
Что им нужно на земле? Почему
Не попросят совету?.. Ведь живут вблизи…
Ты умный, ты у них спроси.

– Хорошо, я спрошу: когда такой аппетит,
Как самих вас ненависть не сожрала?
Почему моя женщина очень сильно грустит
И глупеет, глядя на ваши дела?
Я спрошу их так… или спросить не так? –
Отвечал с улыбкой рыбак.

– А может, рассказать им про единство душ,
Про то, что кровно родство всего и вся,
Про то, что все они повыползли из солнечных луж,
Из которых пить бы ещё, да уже нельзя.
Рассказать, чтоб не точили друг на друга ножи?..
– Расскажи, умный мой, расскажи!

– А вдруг они пробурчат – смотри, какие мы разные,
И рады дружить, да, видимо, с разных звёзд…
И все слова твои, дорогая, слова прекрасные
Не сольют их в объятиях… звезда звезде рознь…
– А ты про любовь им скажи, скажи с отчим укором,
И любовь им сделается мощным корнем.

– Ах, какая ты умная! – засмеялся рыбак жене,
Каменный болван чурку полюбил деревянную!
Да когда человек у человека далеко не всегда в цене,
Как им растолковать эту мысль, мысль великую, странную?
Нет, пусть до конца дободаются – до сокрушения лба…
– А вообще-то, жена, ты не так уж глупа.

Я и сам не ведаю, за что полюбил тебя,
Мы же ведь тоже разные, и даже очень,
Сколько веков друг на друга смотрели, скрипя
Сердцем, как пустая капуста и выдранный из неё кочень…
– Да-да, мой любимый, я помню, как было под солнцем темно,
Холодно, розно, бессмысленно… пока не стали одно.

А теперь я люблю тебя, милый, и любовь затмила миры,
Да и нет их, миров, есть только  ты и я…
– Ну, видишь как просто всё – стоило только выйти из глупой игры,
И в нас, как в единой точке, связались узлы бытия…
Ох, я заврался, наверно… слишком сложно я говорю…
– Говори, говори, мой любимый, – любого боготворю!..
 
***
…много лет, много столетий, ты – меня, а я – тебя. Любили…
Так что же нас развело? Что меня зашвырнуло в пучину пышнокипящих, обжигающих, но исчезающих куда-то страстей? Время? Время всегда одно, на него легко  пенять. Не-ет, не время. Старость. Накопил вины – вот, старость...

***
Но кто, кто из вас всех приворожил меня? Кто больше всех «намыл из меня золотишка»? Я спрашивал, и не было мне ответа. Но потом нашёл приворотный заговор в одной из древних книг. Чудовищные существа, женщины, все вы его знали! Наверняка знали! Заговор, не отвертишься…

***
«Пойду я в чистое поле, под красное солнце, под светел месяц, под частыя звёзды, под полётныя облака, пойду и скажу:
Вы, ветры буйные! распорите его белую грудь, откройте его ретивое сердце, навейте тоску со кручиною!
Снесите любовь в белое тело, в ретивое сердце, в хоть и плоть, - чтоб искал бы меня, Бога не боялся, людей бы не стыдился, во уста бы целовал, руками обнимал, блуд сотворил!
Вставайте вы, матушки, три тоски тоскучия, три рыды рыдучия и берите своё огненное пламя, разжигайте раба молод¬ца, разжигайте его во дни, в ночи и в полуночи, при утренней заре и при вечерней!
На море на окияне, на острове на Буяне лежит доска, на той доске лежит тоска, бьётся тоска, убивается тоска, с доски в воду, из воды в полымя!..
Дуй раба  в губы и в зубы, в его кости и пакости, в его тело белое, в его сердце ретивое, в его печень черную!
Шел бы он в мою девичью думу и думицу и в девическую телесную мою утеху, и не мог бы он насытиться моей черною п... своим белым х..., и не мог бы он без меня ни жить, ни быть, ни есть, ни пить!
Кто камень-алатырь изгложет,
Тот заговор мой переможет.
Аминь!

***
Не изглодал я камень-алатырь, не перемог заговор…  и маялся, и путался с кем ни попадя… а какими красивыми, даже, казалось, неповторимыми были «возлюбленные»! Глянуть бы ныне. Сказка… сказка на два голоса ныне, вот и всё...
            

***
– Рассказать тебе, милая, сказку?
– Расскажи, милый мой, расскажи,
Милый мой, и обиду, и ласку,
Всё одним узелком завяжи...
– Ты прислушайся, милая, – звон золотой,
То родник наш студёный из юности бьёт...
Пересохла река, тёмен берег пустой,
А душа – родниковая жилка – поёт.
– Милый мой, за какую утрату
Подарили нам юность души?
– Рассказать тебе, милая, правду?
– Расскажи, милый мой, расскажи.
– Оглянись, оглянись, вот он, путь наш былой,
Наша жизнь почернела от бед и невзгод,
Всё, что пело в крови, прогорело золой...
А душа – родниковая жилка – поёт.
– Милый мой, очарованной вестью
Как бывало, печаль заглуши!..
– Рассказать тебе, милая, песню?
– Расскажи, милый мой, расскажи!
– Как по круче студёной водичка текла,
Как царапалась жизнь сквозь бездушье и лёд,
Как изранена плоть, как в разломах скала?..
А душа – родниковая жилка – поёт.


***
…жилка, жила мужская… не затерялась же! Под каждым кустишкой спариваются. А толку? Всё смывают. В раковину, в унитаз, куда угодно. Не золото, не жалко.  Вольные люди, однако. К битве готовы, к семье нет.…
Воевали, бились всегда, везде. Со всеми. Стихия со стихией, дерево с камнем, народ с народом, кислота с щёлочью, любимая с любимым.
Главное, чтоб лилась, не иссякала кровь. Чтобы сласть крови, стихия крови, не перешла из времени в вечность. Давно бились, недавно… какая разница? Кровь роднит!

***
Как назвали стихии в давние-предавние времена,
Так они до сих пор и живут себе, поживают,
И всё только растут, и всё и не меняются их имена,
Которые не выкорчевать никаким крыжеваньем –
Хоть крест-накрест, хоть вкривь, хоть вкось, хоть ты  как.
Просто было – Детство в Начале. И так их назвали – по-детски.
А потом времена повзрослели, и люди, кресты воздевши в руках,
Поняли – никуда от себя – от бывших младенцев – не деться.
Просто было Детство. А потом Взросленье пришло.
Но имена – как были, так и остались, и даже
Каждое имя стихии плотью со временем обросло,
И всё это – «поганьством» назвать? А детство как же?
Детство – свято. Но ведь и Взросленье – серьёзно.
А солнце-огонь – Ярило, а земля – Мать-Дивия-Жива.
Ветер – Стрибог, небо – Сварог, вода – Водяной… слишком поздно,
Да и подло всё это менять. Мена-замена – лжива.
Можно – заставить забыть имена. А разве плоть их избудешь?
Они плотью уже обросли, и живут теперь сами собою,
И выглядывают их дивные лики, как из окон волшебных избушек,
Изо всех четырёх стихий, из имён своих, ставших судьбою,
И смотрят на дольний мир…
Вот-те жаром обдала Рожа!
Да это ж Ярило-батюшка, – батюшки-светы мои! – мощно раздвинул тучи,
И рассиялся Сварог, и Стрибог приутих, и коричневая рогожа
Старенькой мамки-земли стала зелёной, весёлой, когда ещё с огненной кручи,
Хитро Ярилу затмив, хлынул дождик слепой на поля и долины,
И – засверкала земля, Дивия-Жива, из семян погнала побеги,
И Водяной засмеялся, забулькал довольно, скрывшись в озёра-пучины.
И все – по мордам получили в итоге. И – надавали. Как те печенеги…

***
…по мордам получили все. И виновные и невиновные. Хотя невиновных нет. Не положено.
***
«…взять хотя бы скорость распространения света. Эйнштейн заявляет –  скорость света не зависит от скорости движения источника света. И это правильно. Но это правило может существовать только тогда, когда источник света находится в определенной физической среде (эфире), которая своими свойствами ограничивает скорость света.
Вещество эфира ограничивает скорость света так же, как вещество воздуха ограничивает скорость звука. Если бы эфира не было, то скорость света сильно зависела бы от скорости движения источника света.,,»
Тесла

***
Слово… Слово сильнее дерева, камня, времени, ядерной энергии. Странно, что силу Слова не использовали лобастые. Вот уж где энергии-то! На Слове могут работать турбины, города, корабли… ничего, научатся…

Баллада о Слове

Как наехал бел-камень на дерево, на дерево возле хижины,
Как набычилось дерево всеми своими узлами, кореньями,
Как пошла между ними вражда, битва медленная, неуступчивая,
Тут-то рыбак со женою своею оченно опечалились.
– Как это ж так? – мы же тут со врёмян незапамятных жили,
Вот и камень-алатырь стоит возле нас, и дерево дом осеняет,
И ведь небо нам светит исправно, и огонь согревает всё наше,
И чист-ветер огни раздувает… а мы варим ушицу в котлишке…
А  вода гасит пламень ко времени, всё как надо, как только накажем.
Почему между ними вражда? Что им, глупым, делить? Что за сила
Их толкает на эти, гляди, на голимыя безобразия?..

Было время, я тоже с милой бабой моей, с моей жёнушкою бодался,
Ух, бодался, дурак, ух, и спуску она не давала! –
Как замкнётся в себе, побледнеет, и нет мне, вражине, покою.
А зачем?.. Всё равно – так тянуло нас двух друг ко другу,
Что не знали как быть… вот и бились… а нет – полюбить бы!
Да ить стыдно признаться лахудре… ну как тут признаться?
Вот и бил её боем протяжным… а она лишь молчала, бледнела...
А потом стало грустно… и поплыл я в ладье, одинокий, великой рекою,
И закинул я невод в глубины, и попалась мне рыба-вещунья,
И такое она рассказала мне, так она сердце смутила,
Что, домой воротясь, я не крикнул «Встречай!», как бывалыча, голосом грубым,
И не пнул у ворот, как бывалыча, рыжего псишку-дозорку,
А тихонько к жене подошёл, и обнял её за белы плечи,
И пушисту головку её целовал, лобызал её груди медовы,
И горюча слеза моя тяжко скатилась, и груди ожгла ей,
И ожгла её лоно ржаное, и сам я, горя и пылая,
Весь вошёл в её лоно, и она застонала счастливо,
Наконец-то – счастливо, протяжно и сладостно… может, впервые
С той поры, как сошлись мы… и деток любимых зачала…
А теперь оба-два мы глядим на дурных драчунов, чуть не плача:
Ну чего тебе сделало дерево, камень-алатырь, скажи нам,
Расскажи, диво-древо, ну чем тебя камень обидел?
Не могёте? Так скажем-подскажем – вы глупые, малые дети,
Прям такие, как мы, когда бились друг с дружкой, и белого свету не знали.
Так и скажем вам: все ваши битвочки – нашей вражды отраженье,
Как и все наши дольние битвы – зерцало той битвы верховной,
Что идёт в небесах нам невидимо… молнии только
Да грома их порой приоткроют… и тут же покроют свинцово…
Но не нам их судить, а – себя. Лишь себя осудить нам возможно,
Как и вам, дуралеям – себя… ну да что там, побейтесь маненько,
Да и прочь расползайтесь. Ты, древо, не мусори камень,
Ну а ты, каменюга лобастый, давай, не дави корень-живу,
Вот и будем всем вам хорошо, будет нам хорошо… расчудесно
Рассияется жизнь!.. Или мы вам неправду соврали?
Или мы вас не любим? Вас любит и ветер, и небо,
И земля, и вода, и огонь… вот и мы с нашим племенем вас полюбили,
Вы послушайте нас, дуралеи, и скажите нам: «Люди, спасибо!..»,
И поклонимся мы вам, и будет так славно, так радостно в мире,
Что небесные силы услышат нас тоже, убогих,
И возляжем всем миром на кровли, и будем смотреть мы и слушать,
Что нам скажут, смиренным, какое нам выкатят СЛОВО…


***
…Слово звучало сильно. Но ты не слышала. Ты, как и все вы, спала. Все вы, твари, спали, не жили. А я? Не спал ли я сам? А когда очнулся, что увидел?
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые страшным визгом дерев...

***
Вечерами, за горами, топорами срублена,
Мерно катится по раме деревянная луна,
Мне приснился шум рабочий, корабельной рощи стон,
Этой ночью, этой ночью я увижу старый сон,
Я увижу – рушат сваи, режут обод колеса…
Старый кот, вприщур зевая, стережёт мои леса.
В мёртвом небе одиноко. Страшен скрип луны хромой.
И недрёманое око продал страж лукавый мой.
Заповедный кедр загублен, а ясней не стала ночь,
Одноглаз мой страж, и куплен, и бессилен мне помочь.
Пахнет хвоей и пилёным.
Это было, где-то, встарь,
И несут туда зелёный,
Немигающий фонарь…

***
…скрипящий на сыром ветру железный фонарь освещает узкую полоску. И ничего боле. Но и в этой пограничной полоске ясно просматривается причина. Первопричина…

***
Граница пола –  первограница. Первопричина войн, битв. Граница хитрая –   по изгибам змеящихся судорог блуда.
    
***
…блуд, блуд, блуд – вот что увидел Он, и отшатнулся. И ушёл. – до Второго Пришествия. До созревания твари во времени, когда иссохнет лоно, не озарённое ритмом, иссякнет семя, не увлажнённое нежностью, уляжется  чад пустопорожних выбросов, иссякнет высвист пустот, завывание бешеных скважин, когда не станет нужды говорить тёмною притчей – языком  рабов, мытарей блуда. Человек расслышит Имя, явленное прямым Словом. По-земному – прочищенным Словом. А ныне?
Ныне мы живы обломками Слова – трубчатого, засорённого. Первоначальные значения просматриваются трудно. Ослаблена Связь…

    ***
    Смотри – тростинка, ость, косноязыкий
    Убогий стебелёк в миру, музыкой
    Туманной просквожённый, лишь игра
    Природы, пустячок!.. Но понемногу
    В лады вникая, понимаешь: к Богу
    Взывают сквозь него, поют ветра,
    Трубят свою невнятицу земную,
    Но, Там, пресотворясь, уже иную
    По скважинам низводят долу Весть,
    Лишь вслушайся в гармонию, и хоры
    Небесные прольются через створы
    Волокнами затянутые... здесь,
    Вот здесь-то он и взыскан, дар поэта –
    Путь расчищать для воздуха и света,
    Пронзать дремучих скважин зыбь и сон
    Певучим словом, строй и лад на горний
    Регистр переводить, и всё упорней
    В нечистой тьме держать свой чистый тон:
    Последняя, наверное, надежда
    Связь не утратить с горними… невежда
    Сочтёт пустым всё это… но смотри –
    Тростник прочищен, скважина для слова
    Благодаренья и слезы готова,
    И музыкой мерцает изнутри.
    Вот оправданье, может быть, поэта:
    Он свет хранит и связь на грани света
    Он держит в Слове, воздух серебря
    В том стебельке струящийся… и, буде,
    Подступят воды и отступят люди,
    Он проведёт сквозь воды их, торя
    Незримый брод по мокрому суглинку,
    В зубах зажав ничтожную тростинку –
    Последнюю с высоким миром связь,
    Последний путь для воздуха и света,
    Сквозящих в тёмной музыке поэта…
    Тьма костенеет, Словом протравясь.
   
***
… переход через страшный илистый брод. Воздух и свет подаются  сверху, через тоненькую тростинку Слова. В нём одном – Весть, Связь. Но тростинка заиливается  тьмой, безучастностью, блудом.
И где надежда, что не закупорится тростинка совсем, что не задохнётся человек, объятый водами? Что не рассыплется в песок золотая, огненная масса, накопленная поколениями. Какая надежда? Ещё не спета Осанна Битве, ярко идущей вверху, бледно отражённой внизу. Слишком бледно…
Граница пола –  первограница. Первопричина войн, битв. Хитрая, по изгибам змеящихся судорог блуда. Граница войны и мира. Воздуха и земли…
    
***
«…поняв, что такое эфир, я стал проводить аналогии между явлениями в воде, в воздухе и в эфире. И тут произошел случай, который очень помог мне в моих исследованиях. Как-то раз я наблюдал, как один рыбак курил трубку. Он выпускал изо рта дым маленькими кольцами. Кольца табачного дыма, прежде чем разрушиться, пролетали довольно значительное расстояние.
Потом я провёл исследование этого явления в воде. Взяв металлическую банку, я вырезал с одной стороны небольшое отверстие, а с другой стороны натянул тонкую кожу. Налив в банку немного чернил, я опустил ее в бассейн с водой. Когда я резко ударял пальцами по коже, из банки вылетали чернильные кольца, которые пересекали весь бассейн и столкнувшись с его стенкой – разрушались, вызывая значительные колебания воды у стенки бассейна. Вода в бассейне при этом оставалась совершенно спокойна.
  – Да это же передача энергии!.. – воскликнул я…»
Тесла

***
…плоть закольцована. Не так проста и прозрачна, как душа. Путаней, мглистей. И время её иное. Душа подвижней, окрылённей, нежели корневая, жилистая, скорбно лепечущая на ветру плоть.
Разведены времена.
Душе с высоты полета открыта  панорама миров, а плоть заземлена, пуглива во тьме. Боится чужих, ищет родного здесь, а не в туманных мирах. Душа – кровосмесительница. Подталкивает к связи, а потом и просто блуду всех. Даже родственников. Ей-то что? Колюча, мрачна в минуты энергетического напряжения…


***
В колючей, горячей энергии мрака
Одни озаряли долину зарницы,
Да треньем крутым – о корягу коряга –
Жар искр распускался в дикарской деснице,
Покуда, набычившись мозгом упорным,
Хитрец не погнал эти искры по горнам.

Загнал в провода дикий пламень, в турбины,
В компьютерный мрак, в морок телеэкрана,
А сущность Энергии, суть основины
Божественной, вдруг, озадачась престранно,
Назвал – электричеством… только, колючи,
Вросли все коренья Энергии – в тучи!

А дальше, как плотный, как северный обруч,
Эфир, в пеленах полоумного снега,
Замкнул всю Энергия дола, свой образ
От мира сокрыв: «Альфа я и Омега! –
На всё мирозданье орал он в гордыне –
Прорвали мой обруч?.. Не смогут и ныне!

Никто сквозь меня не прорвётся, я – главный!
Лишь молнии жалкие, обруч мой чиркнув,
Достанутся долу, а ваш достославный
Свет в горнах и лампах не скажет причину
Всего, что творится в незнаемых высях.
Гадай, жалкий дол, кто зарю тебе высек!..» 

 ***
«... Дева-Заря, ненаглядная красота,
Золотая коса,
Живёт себе
В золотом царстве,
На конце света белого.
А там солнышко восстаёт,
Да Заря-Заряница плавает себе по морю неоглядному
В серебряной лодочке,
Да гребёт себе золотыми вёсельцами…
Заря-Заряница,
Для неё и тайны нету,
И злобы нету,
И зависти нету,
И загадок никаких нету,
И слёз никаких нету,
Только свет один…»
Старинная песня


***
...и пpиснилась вода,
Золотая вода,
И стояла вода на тpаве,
И тpаву обтекала,
Ибо в кончик воды
Упиpалась звезда
Веpтикально.

Шёл от этой воды гипнотический свет,
Ибо пpосто воды на земле уже нет,
Есть вода, чтоб над ней по ночам колдовать,
Есть вода, чтобы детям её целовать,
И вода, чтоб забытые сны навевать...
Сон-тpавой этот омут пpодет.

Не кольчугу на плечи надела тpава...
И живет у тpавы над водой Голова,
И pука, и копьё со звездой,
И гуляет туман у неё в pукаве,
Как дpужины, туманы стоят в голове.
Хоpошо им стоять над водой!

Словно вышел их сpок,
Словно нету доpог,
Словно нету забот и тpевог.

А одно pавновесие есть у земли.

А шелом над водой,
А копьё со звездой
Из далёкой былины взошли.

И стояла вода,
Золотая вода,
Поднималась вода,
Ибо не было уpовня моpя и не было веса...
И стекала туда
По тpавинке
Звезда
Поднебесья.

***
…звёзды, травинки, люди, воды… всё поднебесное. Денежки тоже, вишь, поднебесные. Мало того, есть те, у кого их очень, очень много. Тоже – поднебесные?
***
И вот он – Чёрный Глобус в Мраморном Зале.
Чёрный Глобус – кошмарный аналог школьного. Тот был весь в голубых океанах, в синих прожилках рек, в кружевной ржави горных хребтов, в изумрудных разливах равнин, он был красивый и нежный. А этот…
Реки на нём чёрные, прожилки золотые, разливы белые. Глобус наркотрафиков, золотых, нефтяных потоков. И висит он в мраморном зале, на платиновой цепочке, над огромным овальным столом. А за столом восседают одиннадцать правителей мира, хозяев главных транскорпораций, богатейших мира сего, уже забравших над миром власть.
  Двенадцатый… о нём ни слова. Сам объявится к ночи, когда решит…
Сюда не допускаются даже президенты и короли, которые всё меньше теперь значат, они регулировщики и вещатели народу почти недействующих законов. Государственные границы – символические. Кое-где маячат на вышках пограничники, так, для проформы. Для успокоения «малых сих», ещё верящих в державную мощь…
Роль Государства сведена к минимуму. Мир во власти транснациональных корпораций, границы размыты, легко смещаются в зависимости от направления потоков – чёрных, белых, золотых.
Главные, собираясь раз в месяц в Мраморном зале под Чёрным Глобусом, решают судьбы кроманьонского мира. Разворачивают потоки наркоты, оружия, «живого товара», назначают нужных президентов, крутят Глобус и решают – где уместно развернуть военную заварушку, где успокоить несогласных, где наказать, где помиловать…
Черный Глобус в Мраморном Зале...
***
…поднебесные. Зажатые планетой, атмосферой. Но ведь и Вечные? Вечные. Но вот – Вечные попадают во Время, как в мухоловку.
А мы-то – Вечные...
И Время начинает искривлять, корёжить Вечных.  Искривляет суть человека, его  глубинное, вечное. И, похоже, это неизбежно – искривление Замысла. Замысла Божьего о человеке – испытание Временем.

***
…кричало отрочество мне
В ночном мерцающем подъезде:
– «Я не солгу – клялось – я не
Солгу перед лицом созвездий!..»
Вглядись же в битое стекло
Из звёздных далей поколенья:
И мыслей сдвиг произвело,
И слов, как видишь, искривленье.
А чем, а чем? Борьбой ума
И совести? Их бой неравный…
А вдруг, а вдруг земля  –  сама
Жива какою-то  неправдой?
А если так, зачем бегу
От всех неправд, от всех предвестий?
…не плачь, поверь мне, я не лгу
Перед лицом  т в о и х  созвездий.

4. Неандерталец

***
…зачем потом ты не узнал черты?
Ведь это ты? Была вначале – Ты….

***
Неандертальцы говорили медленно…
***
Неандертальца ищу.
***
Стал замечать: хожу по улицам, еду в метро – высматриваю неандертальца…
О, я хорошо научился отличать его от кроманьонца. Черты его, почти неуловимо отличные от большинства современных двуногих, дикое и притягательное благородство этих черт – глубоко скрытое благородство, могущество духа, вот что меня влечёт в моих странных поисках.

***
…зачем мохнатые и великие мамонты, ни в чём не виноватые перед ним, погибали, но дарили жизнь ему, его племени, любимой жене родившей трёх мальчиков, а на четвёртой – целой тройне девочек – истекшей кровью…
Зуб бился головой о скалы, искровянится, искалечил надбровные дуги, истёр о камень и сплющил уши так, что они с тех пор словно прилипли к вискам и потеряли растительность. Но не погиб.
Что-то держало его на этой угрюмой, беспощадной, и всё же прекрасной молодой земле. Всего-то около трёхсот тысяч солнц, как уверяли старцы и звездочёты, прожило его племя на этой земле. Разве это срок?

***
Зачем после смерти жены Зуб не хотел жить? Почему в горе своём осознать не мог – что его удержало на этой земле?
Потом опомнился – дети. Конечно, сородичи не бросили бы их в беде. В его племени жили благородные, добрые люди, но сироты никогда бы не заняли в жизни племени достойного места. Мальчиков скорее всего не посвятили бы в охотники, и они вынуждены были б всю жизнь занимать вторые, если не третьи роли – сторожей, разделочников, костровых.
И уж, конечно, своей собственной, роскошной пещеры Зуба им бы не досталось. Во всяком случае, на привычной, исконной территории родного стойбища у Красного скального плато. Там, где вечерами, на закате, в ясные дни заходящее солнце показывало причудливые световые картины для всего племени.

***       
              На Красной Скале соплеменники Зуба вечерами смотрели настоящее кино в лучах всё темневшего и постоянно меняющегося солнечного света! Древние художники, по преданию, высекли резцами сцены оленьего гона и другие охотничьи сцены, любимые племенные игрища, которые днём были почти не видны, но зато когда начинало вечереть…
       Было на что посмотреть! Все, кто был здоров и не очень занят неотложными делами, приходили сюда, на гладкую травяную полянку у подножия Красной Скалы, рассаживались поудобнее и ждали мгновенья, когда последние солнечные лучи скроются за Скалой, а их яркие отблески начнут своё ежевечернее  – в ясные дни – колдовство.
              И оно начиналось. Почти невидимые днём на Красной Скале охотники словно бы оживали и привставали с колен. В руках у них неизвестно как появлялись и начинали сверкать копья, дротики, каменные топоры. И они – стая безвестных охотников – опять продолжали свой бессмертный Бег за оленьим стадом, тоже вдруг оживавшим в отблесках вечернего света…
                А иногда оживали иные картины – юношеские игрища, ратоборства, также высеченные на Красной Скале неизвестными, но неизменно чтимыми художниками их древнего племени… – тут всё зависело от времени года, накала и наклона Солнца.    
        А может быть, Солнце и было главным художником, оператором и режиссёром этого великого Кино?.. 
Несколько прекрасных минут цветового колдовства вливали силы в души и тела соплеменников. И они очень дорожили этими неповторимыми минутами.
Это было зрелище!
***
…великолепную его пещеру заняли бы другие, кормильцы его детей. Так было заведено по старинному обычаю племени, и он уже ничего не мог изменить.
Судьба девочек вообще представлялась туманной. Роль третьих или четвёртых жён Родоначальника была бы не самой для них плохой. А скорее всего, судьба общей прислуги племени ожидала бы их, оставшихся сиротами без могучего отца-охотника, добытчика вепрей, мамонтов, толстенных вкуснющих змеюк для всего племени…

***
Я слышал однажды поющие горы песчаные,
Я видел змею, что как рыба спала в чешуе,
Я тронул её – она слушала пенье – нещадные
Глаза её медленно перетекли в бытие
И вновь затвердели.

И снова извечная жажда
Заполнила  два, размагниченных  пеньем  зрачка.
Поющие горы в пустыне под вечер я слышал однажды
И понял, что в мире повсюду от музыки боль и тоска.
Что музыкой в мире налажена тяга взаимная,
Что всё обратится к истоку, когда завывает земля,
Плоть рыбы и птицы, глаза человечьи, змеиные
Сольются, терзаясь и  воспоминанья деля
О тех временах, когда вместе, в едином изгибе...
Но музыка в недра уходит, как в почву уходит вода.
Вот пух – это  птице.   Вот  капля  солёная – рыбе.
Песчинка – змее. Человеку – песок и звезда.

***
…прибрежный песок посверкивал золотистыми звёздочками, река спокойно текла и ясно переливалась под солнцем. Вдруг, неподалёку от берега в воде плеснула большая белая рыба. Он внимательно всмотрелся в прозрачные прибрежные воды, и тут…
Большая белая рыба медленно приподнялась над водой, зафыркала, завыгибалась всем телом, стряхивая воду, и медленно вышла на берег.
В глазах у него потемнело. Он потряс головой, и  взгляд слегка прояснился. Рыба оказалась молодой, совсем незнакомой женщиной, не похожей ни на кого из тех, кого он встречал прежде, в своём неандертальском племени.
Он стоял на песчаной отмели, неотрывно глядя на незнакомку, и никак не мог понять кто она, откуда явилась сюда, на чужую территорию, как одолела большую небезопасную реку?.. 
Осторожными манёврами опытного охотника, неслышным и незамеченным перебрался на другую сторону речной отмели, где незнакомка-рыба-девушка отжимала свои льняные волосы.
Крупные капли стекали с длинных прядей по её белому телу, повторяя все его диковинные изгибы. Капли медленно проползали меж высоко, даже нагло, казалось, вздёрнутых, необычно белых грудей, зависали на бёдрах, на ржаном, нежно искурчавленном лобке.
А одна капелька, вспыхнувшая под солнцем, повисла на левом соске, и при полуобороте незнакомки в теневую сторону, вдруг отчётливо озарилась багряным светом.
Он молча ахнул и прошептал про себя: «Капелька…».
               И мгновенно понял – это смерть. Прекрасная погибель…

***

...если это смеpть, зачем теснилась
В обpазе мужском? Зачем клонилась
К свету и pадела обо мне?
Если жизнь – зачем лгала и длилась?
...дpожь, pастяжка pёбеp, чья-то милость,
И пеpеговоpы – как во сне...

Боже мой, зачем он был так важен,
Так велеpечив, так многосложен,
Пpавотой изгажен и ничтожен?
Я же пpогоpал в дpугом огне!
Я же помню, уговоp был слажен
Пpо дpугое!.. И во мне ещё
Что-то билось, что-то гоpячо
Клокотало, будто в недpах скважин, –
Гоpячо!.. и Свет, косая сажень,
Водрузил спокойно на плечо
Жизнь мою... зачем?..

***
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – большую часть смысла. Замысла Жизни.
А после Коперника человек вообще растерял величие. Кто он отныне? Тля  вселенной.

***
А вот когда солнце вращается вокруг земли, когда земля плоская и стоит на трёх слонах, а те на гигантской черепахе, когда самая большая планета – Луна, и она послушно вращается только вокруг Земли, а на земле стоит Человек, тогда он велик, тогда он пуп земли и царь мира. Вот тогда стоит вершить великие дела. И ведь – вершились. И самородки роджались, и не крошились на скрупулы так скоро. А когда крошились,  сверкали в ручьях, шли в Океан...
Не сказать, чтобы вовсе бесславно сгорели кроманьонцы, но остатки культуры и закукленная в айфон цивилизация явно несоразмерны расширяющимся полям информации, мощи вселенной, нового неба, в которое мы вворачиваемся – поворачиваемся ещё, неуклюже там проворачиваемся. И, трусливые, оборачиваемся на шаги проходимца, раненные шпиономанией, бредом двойничества, слежкой…

***
…а он идёт за мной по пятам
И слышит всё, что я говорю,
Но мне нельзя обернуться, он
Отпрянет в плащ и убавит шаг.
Но мне нельзя и спросить его –
Он в тень уйдёт и закроет слух.
Но мне и мыслью нельзя никак
Пеленговат – он уходит в ночь!
Нельзя ни с кем говорить, смотреть
Ни на кого нельзя, кто идёт
Неясно где и невесть куда,
Но – за тобой!..
А потом уже
Толкуешь сам с собой…
А потом
Сам за собой идёшь по пятам…

***
…обернуться на шаги за спиной, на неотступные шаги за тобой по пятам, когда чуешь недоброе, значит встретиться с оборотнем, колдуном, нечистью. Он может идти навстречу, но пустые глаза, чаще всего разномастные, из которых сквозит космический, нездешний холод, скажут за себя. Тебе могут не причинить видимого вреда, но будь готов к битве с неизвестным. И потому особенно тёмным, страшным.
Оборотень – явление иных измерений. Что его вытолкнуло в наш мир, не вполне ясно. Оттого безнадёга: игра происходит на чужом поле, по чужим законам. И если не вынут из тебя весь слиток, то уж крупинки отщипнут, отщипнут…

***
Предки носили в кармане чеснок – от порчи и сглаза. Если же вдруг его не оказывалось с собою, а за тобой или навстречу тебе шёл заведомый оборотень, просто показывали дулю – это ведь и есть (по форме, по сути) чесночная головка. И трижды кричали волшебное слово: «Чеснок! Чеснок! Чеснок!»
Нечисть отступала…
***
Пожар внутри или снаружи всегда наготове. Он может глодать изнутри – от порчи и сглаза неведомого оборотня, а может и выметнуться наружу.Особенно, когда огонь долго затомлён в тебе, заперт внутри. Внешний и внутренний пожар порою одно и то же. .

***
Но когда ты заперт в тюрьме или больнице, а пожар ползёт по пятам, тебя подберут первым, если ты готов к битве с ним до конца. Если готов бежать, прыгать, ползти по огненному коридору, тебя подберут первым!
Первым подберут хотя бы потому, что ты был упорнее всех, дальше всех отполз от эпицентра огня по ко¬ридору горящей больницы или тюрьмы. Кто-то со стороны увидел тебя первого. А потому и помог тебе первому.
Пожарники, спасатели тоже первым подберут тебя, ибо ты полз, рвался, напрягал жилы, пока другие рефлексировали или просто ленились, осознав «бессмысленность» усилий. Вот до этих-то доберутся спасатели в последнюю очередь, если вообще доберутся.
Рвись, не задумывайся.

***
Рассказ старого зека

     «…хорошо! Тихо-тихо в больничке: калеки,
     Старики, доходяги... живи, не хочу.
     Санитары – военные люди, с понятьем,
     Задушевный народец, пьянь один к одному.
     На казённых харчах, на ворованном спирте
     Раздобрели ребятки... а главное, к нам
     Без придирок...  ну чем, говорю, не житуха?
     Так ведь нет! Оклематься не дали и там.
     В аккурат к Рождеству пережрались, поганцы!..
     Ну, сперва, как положено, весь лазарет
     Обошли, все засовы, замки затворили,
     И в кандейке своей заперлись, и – вперёд!..
     В общем так, диспозицию поясняю:
     Корпус в два этажа. Корпусок небольшой,
     Но усадистый, крепенький. Прошлого века.
     Кладка в пять кирпичей. Клали, черти, с душой –
     Не проскочет блоха, волос в щель не пролезет,
     Дверь – стальная... в подвале, однако, ходок
     Запасной, аварийный (это прямо под вахтой).
     Что ещё?.. Вот ещё. – Наш этаж на замок
     Запирается в ночь, он – второй. Первый – ихний.
     Ну, подсобки там разные... для процедур
     Кабинеты...  короче, закрылись ребятки
     И накушались. Мало сказать чересчур –
     Вусмерть! Всё б ничего, да окурок
     Кто-то бросил в тюфяк – и заснули... верней
     Здесь на скажешь – мертвецки заснули. Буквально!
    
     ***
     …мне в ту ночь не спалось. Всё о жизни своей
     Думал, думал, на звёзды глядел... сквозь решётку
     Звёзды ночью, особенно в ясный мороз
     Зло сверкают. Особенно как-то колюче.
     Смотришь – будто бы инеем космос оброс...
     Ну, лежу потихоньку, бессонницей маюсь,
     Голова – забинтована, в гипсе – костяк,
     На верёвке – нога... что ни ночь, богатею, –
     Дурень думкой у нас богатеет. Ништяк.
     Только слышу: весёленький этакий, бойкий
     Треск … – как в печке сперва...  а потом – запашок.
     Чую, тянет к нам снизу... да крепенько тянет!
     Ну, приплыли! – Подумал... а уже не дымок,
     Гарь уже разьедает глаза, по перилам,
     По ступенькам дощатым, уже теперь к нам
     На этаж влез огонь... гложет пол, окна лижет,
     Рвётся, слышно, в закрытую дверь.
     Ну а та на замке, вся в железах, оковах, –
     Та, покудова, держит, но чую, она
     Тоже рухнет вот-вот... а на окнах – решётки
     В полруки...  это что? Всем теперь нам хана?
     Что есть мочи ору, все клистиры, все склянки
     Расшвырял, всполошил всю палату...
     Вот здесь
     И открылось мне самое-самое: понял,
     Понял всё, кто такие на свете мы есть –
     Перед Богом, пред смертью самой, друг пред другом:
     Хоть и страшненько было, не скрою, но жуть
     Интересно кто как себя вёл в том капкане,
     Доперев что захлопнулся он, что чуть-чуть –
     И кранты, задохнёмся!..  Что, братцы, творилось!
     Кто-то выл диким зверем, уже не зовя
     Никого, просто выл и хрипел на постели...
     Кто-то полз по палате, в отчаянье рвя,
     Раздирая бинты на себе, будто сети,
     Кто-то хныкал надсадно, с подвывом стонал...
     Но меня поразили не те и не эти,
     А два старых зека… жаль, имён не узнал.
     Те не выли, не плакали, не суетились.
     Друг на дружку взглянули, и, точно в цене
     Не сойдясь за жизнешёчку, перекрестились
     И молчком – навсегда – повернулись к стене.
     И отплыли... отправились, видно, в дорогу,
     Где хлеба не горят, где полынь не горчит,
     Эти – точно от Бога. И – прямёхонько к Богу.
     Бог безмолвствует. Дьявол кричит.
    
      ***
     Ну а я? Я не смог... я был молод, хотелось
     Кое-с-кем поквитаться, да и просто пожить...
     Ногу вырвал (весь в гипсе), уж тут как сумелось,
     Покатился, пополз в коридор... вот где жуть,
     Вот где мерзость открылась!.. Представьте картину:
     Как в мертвецкой, синюшная лампа едва
     Освещает... какие тут скажешь слова? –
     Полусгнившего мяса куски, всю мякину
     Полутел, друг на друга ползущих, урчащих,
     Сатанеющих, чьи-то протезы, культи
     Подыхающих и тем сильнее хотящих
     Доурчать, дохрипеть, досмердеть, доползти!..
     Но куда? К эпицентру огня? К раскалённой
     Бронированной двери внизу?.. А зачем?
     Для чего вместе с ними я тоже, причём
     Самый первый! – Всей кровью, всей тушей палёной
     Где ползком, где рывком, кувырком, на локтях,
     По ступеням горящим, хрипя, завывая,
     Ничего уже, кажется, не сознавая,
     Волочу к этой двери свой ужас, свой страх?..
     Для чего? Я отвечу. Я крепко запомнил,
     Всем нутром, шкурой всей осознал я в тот час:
     Страх и ужас – вот всё, что хранит нас!.. И понял,
     Что на подвиг толкает отчаянье нас.
     Подвиг – значит подвинуться, двинуться дале,
     Чем другие, на локоть, на палец, на пядь.
     Это страх, что забудут тебя, и едва ли
     Там, на огненной грани спасут...  и опять –
     Страх, что кто-то (не ты!) самым первым прорвётся
     Через пламя к той двери, где, может быть, ждут
     Черти, ангелы... в общем, спасители. Тут
     Все равно как спаситель тобой назовётся. –
     Там уже притартали пожарные бочки,
     Ломом дверь подломили, но в открывшийся створ
     Только первых, и тех только поодиночке
     Можно вырвать на волю, чтобы вновь под запор
     Затолкать, запечатать, забить...  но об этом
     Разве думаешь тут? Разве помнишь? Ты в бой
     Рвёшься, подвиг верша, – оттесняя собой
     Самых злых и отчаянных, рвущихся следом.
     Ты – спасёшься. Они? Может быть. А другие?
     Бог судья… недостало им страха и сил?
     Значит, замыслы были у неба такие,
     Значит, слабо спасенье себе испросил.
     Но вот-вот уже рухнут опоры, стропила,
     Всех, кто в лаз не прополз, под собой погребя
     (Между прочим, скажу, так на деле и было),
     Кто не смог – видит Бог – отстоять сам себя.
     Ты себя – отстоял. Вот твой подвиг, о коем
     Все толкуют в понтах. Личный подвиг. Лишь твой.
     А каких-то абстрактных – я, может, тупой? –
     Не видал, чем ни капли не обеспокоен.
     Просто люди боятся – пожара!..  Конешно,
     Здесь понять можно шире: загорелась душа,
     Истерзала подлюка, бабёнка шальная,
     Либо долг воротить не хватает гроша,
     Кто-то дом не достроил, а кто-то карьеру,
     Кто-то главную книгу не втюрил в умы,
     Вот и рвутся, коль страх есть и сила, на подвиг,
    Лишь бы вырваться первым из огненной тьмы!..»
-   
     ***
… и предания не спасали, и проблемы с чужим племенем не переводились.  И  всё это было на долгом-долгом пути.
 С племенем Других  был заключён на Совете во главе с Великанами стародавний мирный договор. И никогда не нарушался.
«Они – Другие, вы – совсем Другие – сказали Великаны. Вы намного старше. Они моложе, они появились не так давно. Чему можете, обучите их. У вас громадный опыт и навыки. Старайтесь знать язык друг друга и уважать его. Но только живите порознь, ни в коем случае не воюйте. Если найдёте мертвого из племени Других, предайте земле. Всё» – Так сказали Великаны и ушли в свои горы. Великанов  старались не тревожить по мелким бытовым делам. Но волю их, точнее, их Слово нарушить не смели никогда. Великаны знали всё и всё могли….

***
То ли гибель от встречи пророчилась,
То ли скуку сулили предания...
Две звезды, ощетинясь, ворочались
В двух дремучих углах мироздания.

И дрожали огни фосфорические,
Если тайно в их тихие гавани
Корабли заплывали космические
И лежали в тумане, как в саване.

Не случилось братанья былинного,
Ни смирения, ни братания,
Лишь рыданья завета старинного
Доносили глухие предания…

***
…а могли люди найти силы подняться над собой и оглядеться в мире не только изнутри себя? Слабо. Увиделось бы: всё доброе, воистину доброе, что к тебе обращается – на улице, в книге, в миру, это неузнанное ТЫ. Только в другом облике. Не оттолкнёшь другого, не оттолкнёшь доброго в себе. Другой не всегда враг. И там золотинка блещет. Только не сразу видно. Оглядись попристальнее. Не клюй наживку чужого. Её всегда распознаешь, когда трезво глянешь – она, как правило, слишком обольстительна…

***
Усатый, кованый звездолёт
С огнём зелёным во лбу
Плывёт, раздвигая  планеты, космический лёд,
Судьбу…

Туманные стебли, шатаясь, встают,
А он плывет по вселенной.
Мигает пульт. Мембраны поют.
Посвистывают антенны.

Рухнет звезда, полыхнёт болид,
А он, поводя глазами,
Ползёт себе, юлит, шевелит
Серебряными усами.

За ним пульсируют волны земли,
Закрученные, как  пружинка,
А он плывёт, – перед ним вдали
Трепещущая наживка…


***
…сижу невдалеке от своего подъезда, на лавочке во дворе, курю, никого не трогаю, смотрю на игры  визжащих детей, ни на секунду не выпускающих из рук айфоны, и думаю – а это люди? Это такие же люди, как мы?..
И вдруг одна из визжащих девчонок-подростков подлетает ко мне, и нагло так, по-свойски, начинает допрос, в полнейшей уверенности права на проведение дознания:
– «Дядя, а сколько тебе лет?»
Понимая, что от этих зарвавшихся, не вполне осознающих себя тварек можно ожидать чего угодно, любой провокации, намеренно медленно и спокойно отвечаю:
– «Знаешь, девонька, я так давно живу на земле, что ещё помню людей…»
Заморгала, захлопала густокрашеными ресницами! Сбил спесь, что называется. Древний человек, однако.
  – «А кто же мы тогда?» – в изумлёнии растерянно отступает.
  – «Кто вы такие?.. А – мухи! Мухи, попавшие в паутину, и жужжащие, барахтающиеся там. Вас ещё только обволакивают в нежный кокон, и вы не замечаете этого, ещё нежитесь там. Вы ещё не встретились с Главным Пауком, хозяином Сети. Ведь коли свита паутина, должен быть и тот, кто её свил, не так ли?»
  – «Та-ак… наверно…» – ещё больще растеряна. Хорошо! Сбиваю спесь дальше.
  – «А если так, то это вы лишь теперь думаете, что ваши айфоны и гаджеты, втянувшие вас в паутину, самое ценное в мире, ценнее дружбы, родителей, всего! Да за новый айфон, признайся себе, ты же готова подставить своего «товарища». Ничего личного, просто «для дела». А потом и Родину, как говорили в прежние годы. Или просто обокрасть. – Маму, дядю, папу…
Айфон с интернетом хорош и безвреден. Это высшее! Поймёте попозже, что Пауку нужны не столько вы и ваши молодые тела, из которых, казалось бы, только и сосать свежую кровушку, сколько ваши бессмертные души. Он их высосет, и они утратят бессмертие. Не думала о таком раскладе?»
  – «Не-е…»  – она уже всеръёз напугана дремучим дядей и отступает от меня всё дальше, к жужжащим редутам молодняка, резвящегося на «пауке» спортплощадки.
Паук  куполообразен, сплетён из железных труб, на которых они все там ловко кувыркаются, подтягиваются, и одновременно переругиваются по своим айфонам.   
Нарочито грязно, неумело ругаются.  И гордятся этим, чего не скрывают. Хотя находятся друг от друга в десяти шагах. Айфон уже единокровен им. А умение,. сквернословить, особенно у девочек, в большой цене.

***
Одна из этих мокрохвосток как-то похвасталась, что они все с детского сада матерятся. Я поправил её, сказав:
– «Да не материтесь вы, а сквернословите. Точнее –  пустословите, не понимая, что такое мат, настоящий матерний, материнский язык».
Мокрохвостка изумилась:
– «А какая разница?»
Пришлось прочесть краткую лекцию, объяснить разницу между матом и сквернословием.
– «Матом, материнским языком наши предки лечили болезни. Только предки, в   отличие от нас, очень хорошо знали, в какую фазу луны нужно лечить ту или иную болезнь, когда кружить посолонь, когда обратно, в каком порядке повторять драгоценные слова, слова плодородия, силы, энергетически самые сильные слова в русском языке. А вы ими бездарно сорите, сквернословите, накликаете на себя неудачи.
Сегодня мат – в основном  язык войны, трудной ситуации. Грузовик из грязи, например, мужикам не вытащить без древней энергетики. Ну, и для анекдотов осталось кое-что… в общем, не сберегли мы язык наших великих предков, а только покалечили его. Перегнули палку попы да начальники тыщу лет назад. Вот, осталось сквернословие, которым ты гордишься…»
«Моя» девочка забирается на вершину паучьего купола, и лишь оттуда кричит весело-злобно в ответ:
– «На дворе 21-й век, дядя! Ты понял? Ты дурак, дядя! Двадцать первы-ый!...»
– «Жаль, что не 12-й» – отругиваюсь безнадежно. Так, для проформы.
И вспоминаю стихи Великого «Предок на завалинке»:
«Он думает о юности, быть может,
А может, вспоминает неолит.
Огнями трубки темноту тревожит,
И тишину усами шевелит…»

***
…как они завораживали и мучили нас, страшные детские игры! Жмурки, прятки, кондалы… другие, полузабытые, а то и вовсе забытые. Древние жестокие игры. В подоснове – дегенерировавшие заклинания и ритуалы, бывшие когда-то обычаями и  верованиями взрослых. Со временем отошли к детям.
Там всюду речь о здешнем и загробном мирах, что не всегда ясно прочитывается. Сама жестокость и непререкаемость ритуальных законов и действ говорит за себя.
Там ломают и поворачивают внутрь глазницы, дабы увидеть прямоглядевшему иной, оборотный мир. Там растут под  деревом груди с молоком. Там гадают на печени, там рёбра открывают, как люк. Там человек ничего особенного не стоит, как не стоит почти ничего медицинский подопытный, вынутый откуда-то из мертвецкой…
Игры магические и потому, наверно, жестокие. Тут не забава, тут речь о пересотворении человека, то есть, в некотором роде, о хирургической операции, а не просто детских развлеченях. Это – зёрна с жуковинами ужаса, разворачивающиеся в земле, это – пружины, распрямляющиеся во всю последующую жизнь человека на земле.
Они раскручиваются во всю свою скрытую мощь, а потом – бьют, бьют, бьют… бьют беспощадно, нередко в спину уходящему. И тут крошится золотой кирпичик, и тут…
Каждый «звероящер», каковым оказался  человек  моего  поколения в «новой  реальности», наверняка помнит те детские подлости в играх: чуть дал слабину, попросил пощады, попытался выйти из игры – в спину полетят камни. Хорошо, когда небольшие…

***
В нежной виногpадине сидят чёpные зеpна.
Итак,
Очень чёpные, тихие зеpна.
А потом?
А потом из пpозpачной осенней кpоны вылетают гpоздья воpон...
Ну, кого тут судить?
Размышляя и вглядываясь упоpно,
Я pазмыслил, потом pазглядел
Хоpошо подслащённый изъян и уpон. –
А не больно ли жаляща здесь
(Точно соты в огне)
Безобидная сласть, обольстительность миpа?
А не шибко ли сыт и медов независимый высвист пустот,
Чтоб не ахнуть – а мы тут пpи чём?
Может быть, мы отозваны с пиpа
(Стой, кто там!), и затеяна с нами игpа
(Руки ввеpх!), чтоб отвлечь нас, дуpных
(Кто идёт?!.)

Кто идёт, тот идёт.

Я не знаю, не знаю... я только смотpю в сеpдцевину,
В огнеплод – сквозь завой жуковинок зеpнистых,
Чеpнеющих на сеpебpе,
В полунаклоны причин, виновато свивающихся,
Скрадывающихся в пружину,
И удары их в спину – вразброс –
Как щебёнкой в подлючей игре.

***
…безверие власти? Власть безверия? Каменная чернота человека?..
«Чёрный человек». Он изначально затёсан в каждого. Как и Светлый.
Но «Чёрный человек» убил многих. Задавил их, подкормленный их же светлыми силами, золотыми, огненными блёстками.
Они  вгляделись в него. Низошли в Битву.

***
…если долго вглядываться в ангела,
Он всё лучше, чище и светлее,
Если в мужа, изверга и аспида,
Он всё хуже, гаже и подлее.

Жизнь живёшь… всё явственнее трещины
На устах, на сердце…
И, воистину,
Взгляд земной, особенно у женщины,
Этому способствует таинственно.

***
Всё двинулось наперекосяк. Чёрный человек, возгордясь, восстал над Светлым человеком, и завязалась Битва – в каждом, даже самом простом человеке с дебелой плотью, в каждом двуногом.
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться…
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву чудаков-перевёртышей, земных человеков, то просто страшных, то сказочно умных.

***
… а сказка стоит на пороге столетий
И светится тихо, как звёзды и дети,
Сквозь марева эр и календ короба.
Кряжисто рублены коробы эти,
Что ни столетье – изба…

***
Золотые времена, золотые столетья… а где оно, золотишко? То самое, самое главное – в душах людских, в огненных корпичиках? Поди, не совсем  пропало. Ну, повымывало из души золотинки, а на что Океан? Ничо, ничо…
На грани, на Божьей грани…
          
***
Бог – от А до Я.
Зайди в любую избу,
Где кpая?
Центp в любой из букв.

Оpнамент лица, пеpеплёт
Моpщин знаньем гоpяч.
Споp сколь темна плоть
Вздоp. Дух – зpяч.

В галактике букв, цифp
Любым завитком pаскpывается и гоpит,
Вpыт во вpемени, звёзд шифp,
Дешифpуя вpемён лабиpинт.

Пpиди к любому селу,
Печной огляди кут,
В кpасном постой углу,
Всё – тут.

Буквальна суть:
Подпол, чеpдак – низ, веpх.
Матица – Млечный Путь.
Зеpно – человек.

Встань в зоpевую pань,
Центp огня угадай...
В любом свеpкнёт Божья гpань,
Только свеpкнуть дай.

***
…сверкнул земелюшке Млечный путь? Должна быть Чёрная Дыра. А как иначе? Куда впадать вселенской сперме, млечному потоку? В Чёрную Дыру. Куда же ещё? Для того и сосёт. Всасывает в себя.
А земля-то – ма-ахонькая!..

***
…я страдал – значит жил, я любил – я страдал,
Плавил ад рудных жил, струнный рыд и металл,
Не жалею ничуть, что бродяжил и пел,
Что всегда кто-нибудь рядом быть не робел,
Дар свой в песню вложил, песню даром отдал,
Вместе с тучей кружил, вместе с солнцем светал.
День – с любимою путь. Ночь – привал золотой.

…и стекал Млечный Путь
В сеновал молодой…

А сужала мой пыл человечинки ржа –
Из медвежьего пил голубого ковша,
В человечий металл звёздный отзвук вложил,
Я любил, я страдал, я страдал, значит жил…

***
«Зачем жил, заче-ем!??» – козлиный вопль.
Ропоты зашумели. Небо переменилось. «Заче-ем?» – вопль. Океаны сместились, звёзд не узнать… «Заче-ем?»…
И воды шумят, и звёзды летят… «Заче-ем?».
Никуда не летят. Мы летим. Всегда летим по вселенной. Хотя и живём в провинции, во вселенской глухомани, в маленькой солнечной системке, на отшибе Млечного Пути, в глухой-глухой деревеньке... а мним о себе…
Ну, прям столичные жители! Па-алетели…

***
…да, были дети, были. И мы были. Жадненькие, как водится. Но ещё не смертельно, не «цивилизационно» жадные. Вот, повзрослели…
И вместе с повзрослением вечный конфликт Геракла и Прометея вступил в основную фазу – цивилизацию, основанную на ворованном огне, похищенном в горних  Прометеем.
И стали ворюгами. Все. Заблудилась на техногенных путях. И всё яснее проступает Путь, от которого отказалось человечество. По лености отказалось.
Путь Геракла.
Геракл  не воровал огня. Он его вообще не признавал, как земную субстанцию. Ел сырую пищу, лесную, земляную. Ходил и спал голый, без шкур, содранных со зверей, обогревался теплом внутренней энергии.
Последуй люди ему, а не ворюге Прометею, в процессе эволюции выработали бы в себе внутренний огонь, подключились бы напрямую не только к солнцу, но и к «Великому Свету Неосяжаемому» из Голубиной Книги.
А так… путь ворюги Прометея. А за ним, вместе с ним  – все  ворюги в итоге. И разворованы золотые кирпичики… кем? Куда ушли огненные крупицы? И где он теперь, Путь Геракла, Путь Великанов?  Мерцает кривая болотная тропинка – путь богатых, нищих, побирушек, злыдней…

***
– Денежку носишь, достань из сумы:
Нищий у нищего пpосит взаймы.
Нищему нищий не смотpит в глаза:
– Хлебушко вынь, отобедать pаза...
Нищий от нищего – гля, дуpачок,
Камушек вот, вот полынки пучок...
Нищему нищий – а вот, погляди,
Ветошка, вишь?.. Думал гpошик, поди?..
И, как на дыбе, как на колесе:
– Будьте вы пpокляты, сволочи, все!.. –
Воют, гугниво сказив голоса:
– Все нас не любят! – Земля, небеса...
Пpосит у нищего нищий взаймы,
Остpые выточены умы,
Сиpые вызнаны pечи хитpо,
Ухо холодное деpжут востpо,
Так и стоят, и клянут небеса,
Пляшут, тоpгуются, пpяча глаза.
Им не пpостят на пpостоpах земных
Ни pотозейств, ни pазлыбий блажных

***
…а всё же – где в Писании поэты? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души… На что Ему «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да какие! – Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
И чего городить про какое-то особое «Православное направление» в литературе, в поэзии?
Безгрешны в своей основе и Велемир Хлебников, и Ксения Некрасова. Только их почему-то не шибко причисляют к стану «Христианской поэзии», к «Православной лирике»…
Великую Ксюшу Некрасову писательские начальники считали юродивой, способной на любой «страшный» поступок.
Села на писательском съезде, куда ей, конечно, не было мандата, как «нечлену»  СП,  на ступеньку поближе к трибуне, и в такт партийному завывале принялась, раскачиваясь, громко, на весь зал бубнить:
– А коммунизма не будет… а коммунизма не будет… а коммунизма не будет…
Вывели из зала. Запретили появляться в писательском клубе. Наложили запрет на публикации, и без того крайне редкие. Решили – такая и поджог устроит, и апокалипсис. Хотя бы в предместье…

***
Тётки пили, пили с детства,
Пил и папа, пила мама,
Всё спустили...
А в предместье
Пеpепала пилоpама:

Вжик, вжик, вжик, вжик,
Я и баба и мужик,
Никого не люблю,
Кого хочешь pаспилю.

Где моя
Детвоpа?
Ни кола,
Ни двоpа.

Пилоpама одна,
В ней сидит сатана:

Пилит, пилит, пилит, пилит,
Кpужит, кpужит, кpужит, кpужит...
Дети были б –
Нету мужа.

Нету бога,
Нету беса,
Вот уже и нету леса,
Вообще – ничего,
Вообще – никого.

Я одна во хмелю
Голый воздух пилю,

Потому что я – Бог,
Потому что – стою
И толкаю под круг
Всю вселенную…

***
…во всей вселенной женщине снится, чтобы её изнасиловал Неандерталец – вон там, в кустах, где-то по дороге домой… чтобы так – страашно, мощно, взезапно…
Чтобы затащил в кусты и – трахнул. Мощно. А потом бы исчез не простившись – незаметно, безадресно, безвредно… 
Женщине нужен – Неандерталец.  Сильный, простой. С его простой и сильной любовью. А не сложный некто, затянутый ряской в омуте кроманьонской цивилизованной любвишки.
Один опытный кроманьёнец, полжизни проведший в тюрьмах, но ещё вполне крепкий, на мой отчаянный юношеский вопрос «Что нужно женщине?», ответил просто, решительно, со всей высоты своего громадного опыта: «Ишачий  хрен. В первую очередь. Сундук золота. Во вторую. В третью (для студенток) – нежности, стишки, мутотень…»

***
Поневоле Гоголя вспомнишь:  «Женщина любит одного только чёрта». А и то ведь правда – у него и Нос – чёрт, и хрен – чёрт. И все у него, гениального, чертями кишит.
То-то Розанов завизжал, наконец, («Когда слиняла империя в три дня») : «А всё гоголюшко ваш, всё гоголюшко…» 

***
…а золотой кирпичик рушился. Огненные крупинки крошило, гасило, размывало дождями. И несло их по дождевым потокам, ручьям. А потом затягивало в омут. В осенную гибельную сласть жирной воды, затянутой ряской, водорослями, илом, из которого они грустно посверкивали в солнечный день…

***
Камень бел-горюч. Закусишь губы.
Не гадай, сестрица, не проймёт.
Ворон вьётся, он тебя погубит,
Место возле омута займёт...

Не проехать мимо, не пройти.
Сколько здесь воды и сколько скорби!
Древний камень встал здесь на пути.
Ворон сел.
Седую спину сгорбил.

Это он запахивался в дым
Площадных огней в час предрассветный,
Он по кровлям смутно-золотым
Цокотал ночами лапкой медной!

Это он ночами колдовал,
Чтоб зарёй кровавой распалённый,
Выводил на праздник коновал
Свой топор, неправдой искривлённый!..

Этот ворон горницы шатал,
Каркал с куполов и белых башен,
А в покоях мраморных – шептал.
Он учён, бессмертен и бесстрашен.

Глаз мне от него не отвести!..
Я наймусь, сестричка, во дружины.
Что уж там...
Ты ран не береди…

Мы и так водою ворожимы.

***
«Темна вода…».  На земле темнее. На воде ворожат, творят наговорные действа… тёмная вода на земле – царство колдовства, ворожей, колдунов. А кто такие колдуны?
А те, кто делают революции. Вмешиваются в бурные дела. Где заварушка, бунт, драчка (даже в пивной) – колдуны тут как тут. Или шишиморы. Вроде убогонькие, страшненькие с виду, но  ловко подбрасывающие хворосту в огонь. Или учёные. В зависимости от диапазона стихии.
Буря, огонь – стихия, подкормка колдунов, упырей. Они незаметно проникают, тоненькой вьюжкой завиваются во все бурные дела, непостижимым образом становятся там «своими». Возглавляют, в итоге, революции, перевороты. – «Кровушки надоть!..»
Ленин очень сильный колдун. Сильнее даже Троцкого. Сильнее Сталина. Тот смотрел на Ленина, точно кролик на удава, беспрекословно исполнял все его заветы, даже сомнительные. Что спустя столетие обидно.
План устройства СССР по экономическим зонам, а не по нацреспубликам, предложенный Сталиным, был  дальновиднее в перспективе. Но Ленин сказал «НЕТ», и Сталин съёжился. И за 30 лет  полновластного правления так и не посмел  переделать по-своему. А то, глядишь, жили бы и доныне в единой стране. Сильный колдун Ленин. Темна вода во облацех…

***
«произведя расчеты, какую энергию можно извлечь из эфира, я удивился. Из расчета следовало, что энергия, извлеченная из этой системы, достаточна, чтобы полностью разрушить большой город.
Тогда я впервые понял, что моя система может быть опасна для человечества. Но все же я очень хотел провести свой эксперимент. В тайне от других я начал тщательную подготовку своего безумного эксперимента…»
Тесла

***
«…энергия земли вздохнула грузно,
Не в силах мощь Эфира превозмочь,
И атмосфера горестно и грустно
Посторонилась – исподволь, обочь.
Один урод в себе возликовал:
«Победа! – круговой лесоповал!»

***
…победа над собой обнажает бессмысленность поиска. Поиска смысла в том числе. Ты победил, значит, осмыслил. Не надо больше закручиваться в самого себя, как  упорный корешок закручивается в щель скалы, и в итоге разламывает её. А скала эта, быть может, – и есть самое Ты. Смысл жизни…

***
А сам смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..

***
Но вот ведь какая гадость и жаль вековечная: Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: «Эх, какая у меня была Манька!..»
И где всё это было, – в горах, в полях? Неважно. Было везде.  И всегда и везде –  впотьмах…

***
Вот вспыхнул огонёк. Вот засияла спичка.
Надвинулась звезда и укpепила ночь.
И вот пошла огней и звуков пеpекличка:
Огонь уходит в тень, и тень уходит пpочь.
Как запылало всё, задвигалось, запело!..
Я шёл, куда меня толкало и вело.
Упала та звезда. Та спичка откипела.
Никто не замечал. Всё шиpилось, pосло.
Тяжёлая волна огнём пошла по кpаю,
Звук побежал к огню с обpатной стоpоны.
Пpощай, моя судьба, я выпал, я не знаю,
Я всё уже забыл. Столкнулись две волны.
Одна еще Луна, да теpпкий вкус полыни.
Полынь сожгли огнём. Я не могу к Луне.
Я только часть земли, и камень часть пустыни,
И я пpипал к нему, и он пpипал ко мне.
Я не забыл людей, но Камень был мне впоpу.
Я помнил пpо людей, оставшихся в домах,
Но каждый, кто в степи, искал свою опоpу,
О нет, не выбиpал, а тыкался впотьмах.
Сияла, пела ночь и шла к своим пpеделам.
Но мы уже пpошли единства вещества,
Мне камень помогал своим безмолвным телом,
Я камню откpывал начальные слова,
Потом уж он запел... но пpежде было Слово,
И пpежде плоть была готова пpосиять...


***
…в таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях.
***
… – Рассказывай  – повторил Зуб – что в лодке?
– Пшено… рожь... пшеница…мешочек гречки … – тут Капелька замялась. И всё же выдавила из себя – я его украла…
– У кого?
–  У матери… и тут же затараторила: она мне сама разрешила…. она  уснула, накрылась шкуркой, свернулась калачиком, а сама всё видела, видела!.. Она мне сама разрешила! – прокричала Капелька…
– А ещё?
– А ещё цветочки… тут Капелька виновало склонилась и прилегла на мшистую тропинку, свернувшись клубочком, в ожидании удара Зуба, разозлившегося не на шутку.
Но Зуб не ударил. Он поднял её с тропинки, отряхнул с ромбовидной накидки  палую траву, мох и…  и вдруг обнял её дрожащие плечики…
Опять это непонятное чувство обояло его, и он снова осознал – за эту дрожащую тварь он будет стоять до конца. Как он поведет себя завтра, в День Наказания, он сейчас не думал, он просто знал, она – его. И она будет доброй, нежной матерью его малышкам. А про то, как он войдёт в её лоно, он старался вообще не думать. От одной этой  мысли его продирала дрожь.
Сейчас было важно другое. Они уже подходили к реке.
–  Где?
– Там – кивнула Капелька, и повела Зуба к зарослям тростника...

***
… и, вот, женщина решила, что она – Главная. На том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать, а – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево! Понизовая мощь. Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. Прибыл откуда-то из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
Придут времена, надоест планета с обезумевшими от собственной самодостаточности-гордыни женщинами, и Ракета-Фаллос отчалит от земли. Начнёт новый, быть может, более счастливый облёт вселенной. Новое осеменение мира.
Женщина останется. Выработает в себе механику самозачатия. А, возможно, вегетативно-клеточное распложение. Кто её поймёт, кто распознает до конца,  женщину? Она – от мира. Она жалеет. Он презирает. И – призревает...
Вот они, кроманьонцы и неандертальцы…
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, уста немотствуют. Но – вещают…

***
…талая была весна,
          Ясные лучи.
            Световая шла стена
              За спиной в ночи,
     Рой неназванных имён
       Бился за стеной,
         Струи света шли вдогон,
           Шли и шли за мной.
     Сколько ближних и родных –
        Днепр ли, Волга, Нил –
Умерли уже?..
   Я их
      Всех похоронил.    
     – «Ты согласен, или нет?..» –
         Столп восстал огня.
           Только ужас, только свет
             Вынесли меня.
     Я, наверно, господин,
       А не господа –
          Отреклись… лишь я один
             «Да! – ответил  – да!».
     И меня взметнуло
так
        Больно,
так светло,
           Что куда-то в новый мрак
               Сладко понесло.
     Помню шум ручьёв… весну…
       Силы… зной в конце…
         Помню скорбную одну
           Складку на лице...
     «Помни силы доброты!
        На тебе ещё
          Девять месяцев, а ты
            Потерял им счёт...»
        Да моя-то в чем вина?
           Вынесли ручьи........
….…………………………..
  Талая была весна.
     Рясные лучи……………


***
…талые ручью звенели в снежных горах, перекатывались с пригорка на пригорок и так чисто звенели, словно обещали какое-то неслыханное, не испытанное никем счастье. Счастье именно в этом, новом году.
Острые запахи гигантских, вновь увлажнённых, вновь оживающих елей пролетали через все пространства и щекотали ноздри. Всё говорило: «Пора. Пора идти к Великанам, пусть даже через три перевала. Великаны знают всё и, возможно, расскажут, как им быть, незапамятным неандертальцам, сблизившимся так странно с этой лядащенькой кроманьонкой и, быть может, смертельно опасно пересекшимся с юным чужим племенем.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки всё. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей, насилующий их женщин, а порою даже  крадущий детей, им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим назад, их встречали семеро. Двое куда-то ушли...
 Великаны склонились друг к другу вершинами, и зашумели могучими елями на  плечах, смахивая снежные пласты в долину, обнажая свои громадные каменистые остовы.
Они совещались…
И, наконец, Великаны сказали.
Они рассказали покорно молчавшим неандертальцам, что Юг  заселят кроманьонцы, ещё юные, тщедушные, но, ни в пример неандертальцам, куда более плодовитые. Север останется неандертальцам. И не стоит бояться кровосмешений. Народится новое племя…
А те в ответ разочарованно молчали. «И это всё»? – словно бы говорили их потухшие глаза. Значит, опять Битва?..

***
Чьим очарована призором
Берёза белая, ничья?
Голубоватая – предзорьем…
Зарёю – розоватая…
Ей всё едино, чьё сиянье
Собою отразить дано,
И чьих очей очарованье
В стихах о ней отражено.
И льдом, и зноем залитая,    
Всё видела, всё было встарь, 
И май, и роскошь молодая,            
И старый скареда сентябрь, –
Он копит золотые блёстки, 
Хоронит в закромах своих…
Но снова юные берёзки 
Легко подхватывают их,
И вновь подбрасывают к высям,
Хотя никто их не просил,
Ни древний ствол, ни сами листья,
Ни сам старинный спор двух сил,
Ни чья-то воля роковая,
Ни равнодушье ко всему…
И длится битва вековая
Совсем неясно почему.
Но зачарованной царевной
Из невечернего окна
На переливы битвы древней

***
…жилка, жила мужская… не затерялась же! Под каждым кустишкой спариваются. А толку? Всё в унитаз смывают.  Вольные люди, однако…

***
…а как было при царе, в крестьянских семьях? Только циклы у девушки наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай, сколько Бог даст, пока утроба не отработает. Под пары утробу пускать – считалось делом зазорным, брюхатые ползали ежегодь. Десять, двадцать, тридцать детишек. Кто от болезни сгинет, кого на войне грохнут… а ты рожай, рожай, рожай! Сколько Бог даст.
Отрожалась, вот и главное на земле исполнено. А дальше? Дальше «Сорок пять – баба ягодка опять». Проверено.
И если под старость оставалось у многодетной матери два-три кормильца, считалось, жизнь прожита хорошо.
Отсутствие паспортов и пенсий для женщин было самым надёжным залогом прочности семьи и многодетности. Лучшая пенсия – дети. Да и громадную Россию населять надобно. Разводы случались редко, и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали. Золото хранили, крупинки огненные в себе не транжирили. Что-то и нам оставили…
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если  раздолбай, так он и в Африке раздолбай, при любом времени и строе раздолбай…

***
А то затеяли бездельники во главе с врачами-недоучками компанию педофильскую. Читайте Пушкина, уроды!  Про его няню вспомните, а то и про Шекспира. Чем Джульетту  корила мать? «Джульетта, в твои уж годы я матерью была…»
А было девочке лет тринадцать… взрослая деваха! Когда девочка больная, слабенькая уродилась, так ведь родители ей не враги, насильно за дверь не выпихнут. Одна девушкой становится к 18 годкам, другая в 12-13 зрелая тётка…

***
…а по стеклу автобуса ползет мощная, хищная оса, поводя возбуждённым жалом.
Щупленькая, но совершенно прелестная в лёгком летнем платьице с голыми плечиками девочка-подросток со страхом и затаённым восхищением смотрит на мощную осу.
Со¬сед-подросток смотрит на эту девочку, сидящую напротив, и возбуждается, поводя своим «жалом» в штанах.  Девочка сидит и всё чувствует, всё понимает, но не знает ещё – которого ей больше бояться... где сильнее боль, где больше грязи.

***
…и вычерпал гулкий день
Колодезь дворового смеха.
Печалился мальчик-тень.
Смеялась девочка-эхо…

***
…малышки мирно сопели, заботливо обёрнутые старшеньким Лбом в козьи шкурки. Другие мальчики тоже уже спали. Капелька, мужественно проделавшая путь с немалой ношей, просто валилась с ног,  Зуб это ясно видел, и решил уже, было, что даст ей выспаться одной и трогать её сегодня не будет.
Но она, к его изумлению, сама поманила в дальний закут пещеры, и решительно сбросив с себя расписные одеяния, предстала перед ним совершенно нагая, как тогда, на реке. Зуб обомлел. Он думал о дальнем, он, как мог, оттягивал неизбежное… но ведь она сама, сама!..
Зуб ощутил в себе чудовищно набухавшую, огромную плоть, громоздившуюся там, внизу, под мамонтовой, приподнявшейся шкурой. И плоть эта, сильно набрякшая, очень болела. Да – тут Зуб не мог себе соврать – эта плоть хотела её, Капельку!..
И хотя Зуб уже был готов ко всему, но теперь…. теперь Зуб трусил. А вдруг она, Другая, которая совсем из другого народа, вдруг у неё Там, внизу, тоже всё какое-то другое?..
Худенькая, бледненькая, уставшая до смерти, Капелька хотела, казалось, сейчас только одного – свалиться на каменный лежак и уснуть…но её глаза…
Глаза её, бывшими на свету голубыми – тоже диковинными, ибо у женщин его племени глаза были чёрные или тёмно-коричневые, вдруг потемнели, сузились, и засверкали зелёными искрами, которые, казалось, летали и даже потрескивали в темноте пещеры…

***
…и снились мне рощи, хвощами забитые,
Где больно и ломко сквозь мхи ядовитые,
Хрипящие зло, налитые, венозные,
Ростки пробиваются странные, слёзные,
Какие-то слёзные, звёздные  веточки,
За давку и хаос они не ответчики,
Им жить не дают, а им и не надо
Судьбы усоногого, ящера, гада,
Они из другого года,
Они из другого сада,

Не надо им лада казенного ада,
Игла и росинка – вся их отрада,
Поле в пылающих маках заката,
Капелька сада в огне винограда,
Холст и шарада в картине собрата…

Совсем из другого года.
Совсем из другого сада.


***
…Зуба трясло.
Но Капелька звала. При свете коптилки её вздыбленные груди просто пугали Зуба. А её лоно!..
У его погибшей жены Пикальки лоно было словно бы вдавленным в широкие бёдра, и за густой волоснёй почти не виделось самого главного. А тут… её лобок был лишь слегка закурчавлен нежными рыжими волосиками, но самих потаённых складочек не было видно. Один только лобок, сильно выпиравший внизу живота, вот и всё.
«А может, у них как-то всё по-другому – подумал в замешательстве Зуб – и дети у них рождаются как-то по-другому, по-особому»?
Но отступать было поздно. Да и позорно для мужчины, особенно такого мощного. Просто позорно...
И он подошёл к ней, сверкавшей всё гущё своими зелёными искрищами из сильно сузившихся глаз, и грубо повалил  на каменный лежак. И Капелька нежно, но очень сильно обняла его шершавые плечи, впившись в них до крови маленькими острыми ноготками, а потом, бесстыжая, сама взяла в руки его набухшую плоть, и Зуб вдруг почувствовал себя не мощным великаном-охотником, а ребёнком, играющимся с прелестной игрушечкой…

***
Маленькая женщина в траве, хрупкую былинку нагибая,
Сломит, подберет её губами, и закинет руки к голове.
Маленькая женщина в траве думает, – смешна, светлоголова,
Теплый рот протягивает слову, поцелую, солнцу, синеве.
Маленькая женщина в траве слушает биенье близкой крови –
В поцелуе, свете, или слове, в падающей на руке листве?
Бабочка плутала, или две? Бабочку былинкой отгоняла,
Руки обнажённые роняла маленькая женщина в траве...

***
…нет-нет, Пикалька такого никогда себе не позволяла. Да он бы убил её! Как это можно, священную мужскую плоть брать в женские, второстепенные руки? Такого у них не водилось. Но вот тут, сейчас, с этой чудной зазывной тварью Зуб ощутил что-то совсем неизведанное, особенно когда она ещё наклонилась к нему и нежно-нежно поцеловала туда, в самый низ. Мало того, она стала лизать его священную плоть, своим узким, длинным, как у змеи, шершавеньким язычком.
Такого Зуб не ощущал ещё никогда. В нём и противилось нечто, и одновременно же говорило – «Тебе хорошо? Тебе ведь никогда не было так хорошо? Значит, не противься, отдайся стихии, а там – будь что будет…ты и так уже перешёл все запреты и позволил этой твари, трогать тебя.
Ты сам привёл её в своё племя, и завтра же сам отхлещешь её на виду у всех…так отхлещешь, что она, может быть, и не поднимется с Камня. И всё решится само собой…» – Зуб уговаривал себя, а между тем ему становилось всё слаще и слаще. И он понимал, что завтра пощадит её и будет хлестать только для вида – мягкой конопляной плёточкой, которую давно опробовал на любимой Пикальке. И никто не укорил его никогда, и никто не заподозрил, что он бьёт её только для виду, соблюдаю Традицию предков, и только.
А между тем Капелька вытворяла нечто совсем уж бесстыжее со Священной Плотью Зуба. Она не только обнажила её губами,  но и покусывала. И тут уже Зуб не стерпел. Он взвыл и зарычал так, что Капелька отпрянула от него, не понимая, что случилось.
Зуб опрокинул её на ложе и, уже совсем не щядя эту бесстыжую, маленькую и хищную тварь, посягнувшую на Самое Священное, резко и мощно вошёл в её узкое лоно своим чудовищным… не членом даже, а – Хоботом, огромным Спермопроводом.
Он думал, что она умрёт, и был даже готов к этому, после всего, что она  проделала с ним. Но она, нежная и хрупкая Капелька, только сладостно застонала, и, раздвинув  ещё шире  свои бесстыжие лядвии, снова впилась острыми ноготками в его плечи, обвилась тоненькими, как стебельки, ручонками, все крепче привлекая Зуба к себе, погружая его в себя…
«Ничего себе! – Только и успел подумать Зуб, уже без опаски проникая в её недра и поводя там своим огромным членом – значит, врали наши старухи про Других. Да, на вид они маленькие, белотелые, хрупкие… но Там-то у них – ого-го!»

***
…ну и кому верить? Учёным людям, гениальным головастикам? Да это же дети, роющиеся в песочнице, ссорящиеся из-за совочка, ведёрка, кусочка говна, оставленного приблудной кошарой!
По их же признанию: «наука – лучший способ удовлетворять собственное любопытство за государственный счёт». Из сильного любопытства дети и землю взорвут. А что? Прикольно! Земля ничья.
Врёте, сволочи! Земля сильна иным: сказками, песнями, травами, огненными слитками в душе, камушками волшебными, переливчатыми…

***
…к ним приходят по ночам, ищут по сквозным лучам: 
Камни светятся во мгле, камни прячутся в земле.
Прячут золото – во мхи, в глыбу прячут – малахит,
В ясно слово – адамант, лунный камень – по домам.
Светом тело округля, дремлет сильная земля.

...в камне, в камне волшебство!..

А у камня нет его.

Это камень. Это сон. Ничего не знает он,
Смутно помнит кто такой, и хранит земной покой.
Но когда вздохнет, как встарь, камня древний государь,
Отворит Земля глаза, – камень вспыхнет в небеса,
Зазмеится по кольцу, завиляет по дворцу,
Запылает мох-трава, фолиант прожгут слова
И уйдут, теряя звон, краткий свет, могильный сон…

Побредет Дурак-Иван, дымом сыт, слезами пьян,
Поговорки поминать… камни во поле пинать…

***
…камень – большая сила. Неандертальцу это была великая подмога в освоение пространств. Сначала его пространств, потом кроманьонских. Разница в том, что нандерталец любил большой, гранитный камень, а кроманьёнец бриллиантовый. Пусть и не такой большой. И ещё – кроманьёнец за камушек готов своё сердце отдать, а Неандерталец чужое вынуть. Сердце мамонта, вепря.
И вовсе не от жадности или ненависти к мохнатому зверю, а единственно для пропитания себя, племени. Тоже кровь, тоже Битва.

Везде – Битва…

***
Неандертальцы любили холод. Кроманьонцы – тепло. Но оно живёт на других континентах. В России не живёт.
Холодно в России! Останки ледника, однако...
Мамонты здесь обитают, а не бритые слоны-скинхеды. Подумать только, в России вечная мерзлота – на две трети страны!.. И кто же здесь живёт? А – Русские…

***
С Севера – сирые, босые.
С Юга, с Востока – раскосые.
С Завада – взгляды косые.
Россия…

***
…для сезонной просушки рабочие выносили на асфальтовую площадку у Академии Наук скелеты ихтиозавров, бронтозавров, мамонтов, птеродактилей и прочих ископаемых.
Рабочие, естественно, были не вполне трезвы, иногда роняли старые, тяжкие кости на асфальт. Впрочем, тут же подбирали их, скрепляли проволокой всё отколовшееся от остова. Точнее, всё, что находили. А мы стояли рядышком и глазели. Ещё бы, такое пиршество не каждый день!
Ближе к вечеру ископаемых занесли в музей, закрыли двери. Друзья разошлись по домам. Я остался побродить по академическому саду. Неохота было домой, там уроки, назиданья старших… золотые назидания! Как жаль теперь, что не слушал, рассыпал, разбрасывал золотые крупинки первооснов. Пусть и занудных порою…
  И тут моя нога наткнулась на что-то тяжкое и корявое!
          Кусок бивня, величиной с хороший взрослый кулак, лежал в траве, недалеко от асфальтовой площадки. Он взывал ко мне: «Возьми, возьми меня, я тебе ещё пригожусь!..» 
И пригодился. Когда я сделал из него девять девятигранных кубиков с девятью арабскими цифрами и раскрасил их. Но это уже много позже, когда они всеръёз понадобились, Арабески. Расписные, колючие кубари жестокого детства…


Злыдни


– Чайца, чайца,
Отдай свои яйца,
Возьми себе голыш,
Куда хочешь полетишь!.. –
Издеваются дети над чаечкой,
Над её заботами бренными.
Ещё малые, голые, в маечках,
А такие зловредные!

Бегают по земле, ко всем липнут.
Улитка ползёт –
Пристанут к улитке:
– Улитка, улитка, выпусти рога,
Покажи рога свои белые,
Не выпустишь рога –
Не дам пирога,
Пестом зашибу,
В острог засажу!..

А что им улитка сделала?

Сорвут ромашку, там чёрные – мак –
Танцуют жучки в темноте.
– Поп, поп,
Выпусти собак!…
«Собаки» бегут от детей.

Вырос муравейник – дети тут как тут,
Пальцами перемнут муравьиные яйца.
– Хватайте подушки, татары идут! –
Кричат, ни черта не боятся.

Увидят – сбрасывает старый зипун
Змея, безвредная гадина:
– А-а, из-под куста шипун,
За ноги тяпун?
А у нас на тебя рогатина!..

Встретят телёнка,
Телёнку вдогонку:
– Телешь, телешь,
Волка не ешь,
Сер волчише – стар старичище,
Смотри, телешь,
Тебя допрежь!..

Давят, калечат, мучат зверьё,
Повизгивают радостно, подленько,
И нет им управы…
– Моё! Моё! –
Рады. Живому больненько.

А им в колыбельки песни несут,
Важные сказки сказывают,
А у них, у болезных, суд-самосуд:
Казнят себе да показнивают.

Потом вырастают. Такие как все.
Учат хорошему маленького.
Встретят букашку – ползёт по шоссе –
Уберут.
Детство замаливают.

***
…два разных мира – детство и взросление. И там, и там Битва. Но – разная…      
И ещё два параллельных мира, которые – всё же! – пересекались, пересекались! И не так уж редко, по-видимому. Именно – по  видимому. Ведь я же вижу их, Неандертальцев! Въяве вижу, на улицах, в магазинах вижу…
Ну, не  так чтобы совсем тех вижу, но черты их узнаю. Вот, к примеру, – Баски. Откуда они?..  В них сохранились более, чем у других, рубленые черты лица, «корявость» некая… или, вот, скандинавы… или, вот,  северные русские – там такие встречаются!..  И если превалирует Неандерталец, я это сразу чувствую – родной!
Кроманьонцы – сгоревшие звёзды. Мы ещё видим свои собственные, горящие в небе, во вселенной, во времени  – хвосты, искры, огненные полоски, но…
Эра кроманьонцев сгорела. Сгорела не вся, и не всё в ней, конечно, сгорело. Сгорело пошлое, хапающее, недальновидное, составившее в конце эры – несоразмерно Поэзии – нечто пошло смыслообразующее. Типа: «Не дай себе засохнуть». «Ведь ты же этого достойна!». Или вроде того.

***
Что оскорбительного? А ничего, если не учитывать: «достойна» столичная тусовщица, сбежавшая из села, а её одноклассница, оставшаяся в деревне и работающая скотницей – не достойна.

***
…а главное, что осталось от гибнущей цивилизации, так это затаённые в душах – в миллиардах душ! – золотоые крупинки. Сплавятся в огненные кирпичики. Из них-то и выстроится (строится, ещё незримо строится) Храм.
Неандератльцы же, в отличие от недальновидных кроманьонцев, вовремя ушли в иное измерение. И – ждут. Ждут своего часа…
И ещё два параллельных мира – людей и зверей. Иногда в звере больше человеческого, иногда в человеке.  Путаница, основанная на махровом грехе антропоцентризма!
Что поразительно, человекозвериные половинки не сходятся, хоть ты тресни, хоть  склейся. А какие надежды маячили! Даже опыты проводили. Страшненькие опыты в сухумском обезьяннике. А ещё раньше в столичных лабораториях...

***
Шёл,      
А в упор
Толстый забор.
Лает забор,
Не пускает во двор...

– Здравствуй, Собака Собаковна!

Вот я пришел познакомиться,
За руку поздороваться,
Как говорится, представиться...
Только, вишь-ко, – лает забор,
Слышь-ко, вишь, – не пускает запор.
Ну да что ж теперь, до свидания.
Не случилось у нас братания.
Разделила, мол, эволюция...
 
Вот такая нам резолюция.

***
...ах, ах, ах! – Резолюция!… Не резолюция, а Революция явила миру великих,
истинно русских поэтов. Именно русских. И в 19 веке были великие, но кроме самородка Кольцова и, пожалуй, Некрасова, в полном смысле слова гениальных поэтов 18-19 вв. истинно русскими не назовёшь. Европейская ориентация, однако.
Самый великий русский – Хлебников.
Хлебников не только древнерусский (Русский, истинно русский!) язык воссоздавал. Сливал в русском (фузионном, индоевропейском) языке, даже в одном слове порою, тюркские (аглюнативная группа) другие языки. Сливал  их и возводил могучий, единственно Имперский язык. Не дали. Не поняли. Не оценили.
А он возводил. Да, так! А иначе и сама Империя не возникла бы. Он в одном слове сливал русские корни, немецкие суффиксы, тюркскиеэлементы. Хотел почти невозможного, но единственно великого, единственно верного языка! Недаром называл себя «Будетлянин», «Председатель земного шара». Имел право!
Крылатый русский гигант, не замеченный лилипутами, летел от самых истоков сквозь всю русскую историю, прямо к 20 веку, к первой Мировой, а потом Гражданской войне, и язык его, как и сама Россия, менялся на каждом великом изломе.
Вот он летит от истоков… и слова его чуть ли не заумь, заковырки, вроде: «Жила-была барыня… не то чтобы важная барыня, а, так сказать, лягушечка…».
Или:
«Этот день голубых медведей,
Пробежавших по тихим ресницам…»

***
Дальше – иные века, иной язык. Там уже Стенька с его ватагой и тайным языком вольницы, невнятным порою, наоборотным: «Кони. Топот. Инок…» – Как хочешь, так и читай, с любой стороны. «Судну вава, море бяка, море сделало бо-бо…»
Но не игрушки здесь главное, не тарабарщина вояк-заговорщиков, а стихия зреющего Переворота, где Чёрная и Белая кость – главный русский разлом – могут сказаться бредом какой-то безумной (якобы безумной!) старушки, шепчущей своей хозяйке накануне Переворота страшное: «Слухай, барыня, слухай…» 

***
Казнят на днях барыню… а за что? Может быть, и за то, что не только пороли веками на конюшнях мужиков, баб, детишек за малейшую провинность, но и за то, что эта бабушка, доброй барыне шептавшая страшное «слухай, барыня, слухай!..», хорошо помнила по рассказам матери, как крепостник  заставил когда-то её собственную бабушку, красавицу, молодую рожаницу выкармливать грудью борзых щенков, у которых при родах померла мамаша-сучка. Вот кто высасывал самое золотое ине только из молодых сосцов рожаниц, но из душ!
«Аристократы», мать их так! За то и расплата.
Суди-не суди Революцию, а сумасшедший дом завершился при ней. И начался другой. Чуь погодя. А потом – Великая Битва. Отечественная. Сумасшедший дом Европы… сумасшествие вообще.

***
…вот теперь-то и вспомнилась сказка,
Сказка про девицу-красу,
Про дурачка, молодого подпаска,
Про их странную встречу в лесу.

Он полюбил её сpазу,
Хоть насмешлива была, холодна.
Он всем сеpдцем любил ясноглазую.
Звёзды ясные любила она.
И однажды она беспощадно
Сказала, всмотpясь в темноту:
– Если впpямь на земле ты ищешь мне счастья,
Отыщи, достань мне вон ту звезду! –
И пальцем на звезду она указала...
И тогда удаpила по очам звезда,
И, как подpубленная,
Наземь девица упала,
И уже не поднялась никогда.
А её в селе не любили
За кpасу и гоpдость её,
И скоpо её совсем забыли,
И не вспоминали пpо неё.

Лишь пастушок в тишине и вечеpней печали
Плакал на долгой степной свиpели:
– Где её очи упали,
Там свечи гоpели…
– Где синие очи ее упали,
– Где ясные очи ее упали,
– Где милые очи ее упали,
Там свечки гоpели, гоpели...

Он глупый был – плакал и пел.


***
…удивительно, однако. Или глупо?  Проживая краткий отрезок, по сути – мотыльковый век, жизнь между двумя непроницаемо-чёрными стенами, человек почему-то задумывает себя веч¬ным, и ведёт себя в реальной и конечной земной жизни так, будто он бесконечное, бессмертное сущест¬во. Об этом свидетельствуют его великие замыслы,  боль¬шие, судьбинные поступки – в расчёте на вечность, не меньше.
А сам-то при этом – мотылёк-однодневка. Только вспыхнул, и вот, погас. Зачем о вечном заду¬мываться, вести себя так, будто ты, по меньшей мере, Кащей Бессмертный? Жертвовать жизнью во имя чего-то там, совершать бессмертные подвиги и прочее? А ведь живёт человек в основном именно так – жертвенно.
И это вернее всего говорит о бессмертной сущности. Я – мыслю,
Я – чувствую, Я – живу. Следовательно, живу вечно. Всё остальное только смена декораций, и Я об этом прекрасно осведомлён в самой Своей глубине. Да, тут Я – бессмертный Кащей. А кто он такой, Кащей? Никто не знает. Видимо, был всегда.
А возможно, ещё и – до всего.

***
…мне стало легко и страшно, что жил я совсем не так.
В душе поселилась Битва. В душонке завёлся мрак.
Время посторонилось. Прошла через душу мгла.
Я лежал, и в оцепененье за собой следил из угла.
Там, в небритом лице утопали коричневые фонари.
Лицо твое, невероятное, забрезжило изнутри.
А потом – твои руки… а потом – закружилась моя голова.
А потом – твои ненаписанные, неотправленные мне слова.
А потом, а потом – дыхания сужающийся глоток.
А потом, а потом – сознания смеркающийся холодок.
И стало совсем неважно, что тебя в туман отнесло.
И стало совсем нестрашно. То есть, узко и тяжело…

***
…в день Наказания слишком постыден и тяжек был суд. Свора мощных неандертальцев словно измывалась  над тоненькой кроманьёнкой. Такой суд не мог  разрешиться быстро, безбольно.
– Бить буду я – крикнул Урыл. – знаю я, как он бил свою Пикальку… смех один, а не битьё!...
Тут уже зарычал Зуб:
– Бить буду я…. А ты  свою бабу бей… да не до смерти, гад! Прошлый раз едва отходили…
– Правда, Урыл, чего ты свою жену мучаешь? Чего плохого  она тебе сделала? – медленно вопросил Родоначальник. И Урыл вынужден был ответить. Перед всем племенем: ясно, без отговорок.
– А  зачем он мою жену – тут Урыл кивнул в сторону Зуба – заманивает к себе в пещеру? Детишек посторожить? Ха! Да вон сколько свободных женщин в племени...  нет, моя жена понадобилась….
– Вот пусть он сегодня её первой и побьёт – решил Родоначальник, и  приказал Капельке – раздевайся!..
***
И всё племя ахнуло, когда она, такая  непривычно худенькая и белая кроманьонка, сильно отличная от мощных неандерталок с их нежно отвислыми грудями, с их дублёными кожами, с юности хлестанными-перехлестанными, когда она всеми дико торчащими грудями бесстрашно легла на Белую Скалу Наказания. 
Скала была забрызгана  бурыми пятнами, оставшимися от вековечных наказаний женщин, только плита порыжела от старых  дождей, смешанных с кровью…
Капелька сама просунула руки в две плотные  петли, закреплённые в просверлённом камне. Ритуальному жрецу оставалось только плотно затянуть ими тонкие, невиданные в их племени запястья беглянки.
–  «Сколько ударов? – спросил Зуб, обращаясь  к Родоначальнику – она же впервые на Скале, и она – Другая, ты видишь? Ну не сорок же, положенных нашим!?.
Племя молчало.
– «Двадцать» –  поразмыслив, молвил тот…  и Зуб благодарно подумал: «Вот это хорошо! Может, и вытерпит Капелька. Ещё не смерть, ещё не вечер, значит…
А может быть, и сладится всё хорошо, и поживём ещё одну, пусть Другую жизнь? Ещё не вечер».


***
…к вечеpу скинешь pобу в соляpке,
Ополоснёшься, уложишь дочь.
Только начнёшь остывать от запаpки,
Жена воpотилась... а там и ночь.

А к ночи опять эта пытка ада,
Голос печальный, как кухонный нож:
– Поговоpим?.. Или лучше не надо?..
– Лучше не надо… – устало зевнёшь.

Неостоpожно, неостоpожно.
Нет бы смолчать, а не то заpычать.
– С тобой pазговаpивать невозможно!..
– Можно – пpиходится отвечать.

Вывеpнуть душу, или каpманы?
Как на плите pаскалённой вошь,
Коpчась в тоске, на вопpосец туманный
– Пpемию сpезали – гоpько вздохнёшь.

Ох, не об этом тебя, не об этом,
Знаешь ведь, знаешь, у бабы чутьё.
– Я к тебе пpосто шла, за советом...
И всхлипнет жалобно. Ё-моё!

– Ты пеpестал быть дpугом, мужем,
Рядышком ходишь, думаешь, ешь,
А я не нужна тебе... ты мне не нужен!..
Вот и ладненько – подумаешь.
          
– Шляйся по девкам себе хоть сколько,
Там будешь лыбиться масляно,
Лилька ли, Валька ли, Галька ли, Олька...
Оленька – попpавишь мысленно.

Уже засыпая, подумаешь слабо:
Чего pазделась-то догола?..
Какая была хоpошая баба,
Какая кpасивая баба была!

А дочку жалко... и бабу, вот ведь...
Выходит, до смеpти пpидётся вpать.
Выходит, утpом надо pаботать.
Выходит, нечего выбиpать.

***
…выбора не оставалось. Вот он, мощный Неандерталец, и вот хрупкая тварь из другого племени, но…

***
…разворачивались времена, сворачивались люди, скукоживались под напором пространств, ими же освоенных. А Великаны… они уменьшались, словно таяли
во времени…
Огромный Адам, потом большие великаны, потом крупные ископаемые…
Потом неандертальны. Они крупнее кроманьонцев. В сравнении с ними – последние великаны.
Шло изменение объёма. Стала шириться Мораль. Стала сужаться Нравственность. Сужалась, сужалась… и – зашипела, как шипит морская пена в горловине потока…

***
…и возникла, как некая кошмарная кривая шея во сне, сословная трещина. Чёрная кость. Белая кость. А потом они уже не могли сойтись воедино.
Но, не могущи сойтись стык в стык, две гигантские тектонические плиты – Чёрная и Белая кость одного народа увечили, деформировали друг друга. И всё-таки, почему-то сошлись, столкнулись где-то в подпочвенных глубинах. А в итоге выдавили – сами из себя выдавили – чёрную кровь камня. Может быть, её теперь называют Мумиё?..

***
…и вот она, священная обитель Великанов, высокогорная, окружённая густым лесом!.. Но сегодня они не поднялись со своих богатырских колен, а только слегка наклонили белые снежные накидки – вершины могучих святых гор. Так они показывали всему племени, что примут сегодня, что готовы их выслушать, а потом высказать своё мнение.
Великанам ничего не надо было объяснять, они  молча знали о людях обоих племён по обе стороны Реки  всё. Непонятно как, но знали всё. И люди обоих племён, разделённые Рекой, знали об этом и свято хранили их заповеди. Если уж громадный Крылатый Змей им подчинялся беспрекословно, что уж говорить о людях.
Великанов сегодня было пятеро. В прошлый поход к ним, десять зим зазад, их встречали семеро. Ну, пять так пять. Их воля. Это не обсуждается. Самый старший, самый седой и высокий Великан тихо сказал, словно выдохнул:
– Это должно было случиться… рано или поздно, но должно… ты тяжела? – Вот так, сразу спросил старший Великан, обращаясь к Капельке. Ты кивнула и прибавила, как всегда тараторя:
– Со вчерашней ночи, прямо со вчерашней ночи… он такой сильный, Зуб, не то что наши мужчины… я сразу поняла, что затяжелела… я не виновата, что Зуб такой сильный, но я счастлива, счастлива, счастлива!..
– Хватит болтать! – прикрикнул крайний из Великанов – и без тебя знаем…
– Нам нужно время, вопрос слишком тяжёлый – сказал старший из Великанов.
Но тут уже взмолился Родоначальник:
– Но мы же не успеем дойти до стоянки!.. День кончается, а тут ещё туман со снегом… с нами же дети!..
– А вы туда и не вернётесь. Никогда. – Сказал старший Великан. Племя оцепенело.
– А всё из-за этой поганки! – буквально завизжал Урыл. Забить её камнями, и все дела…
Великаны склонились вершинами и зашумели могучими елями на своих плечах. Они совещались меж собою, это было видно и понятно всем. Родоначальник прикрикнул на Урыла, и тот, поскуливая, смолк. Никто не имел права нарушить беседу Великанов. Но даже сам Родоначальник не мог понять смысла их слов. На стоянку они не вернутся… но  куда, куда им ещё идти? Там, на стоянке, их обихоженные пещеры, там они жили веками, и вот тебе на – запрет!
Великаны вообще были существами таинственными, и они всегда знали всё про всех. Что приводило в ужас и оба чужеродных племени, и даже самого Крылатого Змея. Непонятно было одно, почему же Великаны не извели его самого, крадущего молодых женщин, безобразничающих с ними? Ну, бабы ещё куда не шло, они и порой и сами были не прочь поблудить со Змеем. Но дети, дети? Зачем они были ему, что он с ними вытворял, и почему Великаны не запретили ему красть хотя бы детей?
Старики однажды спросили об этом напрямую у Великанов. Ответ был загадочен, как и сама эта крылатая чешуйчатая тварь, этот Змей:
– Он часть вас самих… и не смейте больше спрашивать о нём!..

***
Конский волос, попадающий в стpую,
Постепенно пpевpащается в змею,
А твой волос – в золотые миpажи...
Ты над pечкой сонной гpивы не чеши,
Будет стpашно, если кто-то выйдет вдpуг
И pаскинет над волною паpуса,
Изовьют его туманы белых pук,
Заманежат безнадёжные глаза...
Эти волосы и плечи – не твои!
Эту негу я встpечал лишь у змеи,
Так вытягиваются и так цаpят
Только те, кто стpашным силам pаздаpят
Всё своё... здесь не осталось твоего!
Лишь глаза твои...
Глаза стpашней всего!

***
…Крылатый змей, наверно, и вправду был страшен. Но рядом с Великанами  не значил ничего. Рядом с ними вообще не было страха!
Волновало другое. Всех ожидало воистину судьбоносное решение.
 Племя покорно уселось у подножия великих Гор, и ждало. Молча и тягостно ждало решения Великанов.
И оно дождалось его. Старший Великан наклонил снежную шапку и тихо молвил:
– Вы пойдёте короткой дорогой, на Восток, будете обживать Мшистую Долину. Там хорошие пещеры, не пропадёте. Для начала мы вам поможем – и едой, и обустройством. А твоё племя – он кивнул в сторону обомлевшей Капельки – отдалится на юг, на другую реку, и ты больше не встретишься ни с матерью, ни со своим прежним племенем. Такая твоя планида.
Твоё племя намного моложе племени вашего Родоначальника Ура, всех собравшихся здесь. И твоё племя поступило неправедно, приговорив молодую женщину к мучительной смерти за пустяковый поступок… а если взглядеться в эту чудную историю, то он даже красив по-своему, твой поступок. Ну, чем помешала роспись по бокам Считальной Скалы?
Жадность затмила глаза твоего племени – Великан опять кивнул в сторону Капельки – и жадность может его погубить. Не сразу, конечно. Но жадность, это одна из самых опасных болезней на земле. Мы вынуждены будем это сказать им. Поймут – спасутся. А не поймут… что ж… значит, наше слово не было услышано.
Во всяком случае, мы посчитали, что нужно третье племя. И это будет твоё племя – Великан кивнул в сторону Зуба, а потом в сторону Капельки – и твоё.
Мальчишки ваши скоро подрастут, станут охотниками, поднимут малышек, а вы – тут Великан опять кивнул в сторону Зуба и Капельки – народите новое, сильное, совсем Другое племя. Север – ваш. Пещеры обжиты, ямин-ловушек ты, Зуб, успел нарыть… проживёте. Змея мы от вас уберём, не опасайтесь. Он пойдёт с ними – Великан кивнул в сторону основного племени. Идите. И не бойтесь ничего. Плодитесь, вырастайте в новое племя… так сложилось, так надо…

***
Как из тумана острова,
Из песни, проступив едва,
В немую даль цепочкой темной
Перебираются слова,
Перебирается душа
Из обиталища души,
Как пробираются, шурша,
Сквозь репродуктор мураши.
Когда бы вспомнить и понять
Что заставляет лес линять
И кожу сбрасывать змею,
Мы осознали бы свою.
Рубашка – к телу, к пенью – речь,
И кабы жить не согреша
И петь – рубашку, плоть сиречь,
Изнашивала бы душа?
Шуршала бы, как лес шуршит,
Когда ползет в него змея
И древний ужас ворошит
Разоблачившегося Я?


  ***
…так Зуб, неожиданно для себя, в одночасье стал Родоначальником. Но их разводили в разную сторону, разводили сами Великаны, и он не мог теперь ни возразить им, и не мог не распрощаться со старым верховным другом, с прежним Родоначальником Уром.
Они подошли друг к другу, горестно обнялись, помолчали, и тяжело, не оглядываясь, побрели в разные стороны. Также молча Зуб обнял своих сверстников Искра, Бега и Быстра, и они также разошлись, понимая, что никогда в жизни больше не увидятся. Запрет Великанов священен. Это обсуждению не подлежало никогда.
Уже вечерело, а миновать три перевала в сгущающихся сумерках казалось непреодолимой задачей. Но деваться некуда. Хорошо, хоть мальчишки у Зуба выросли сильными и быстрыми, и отец приказал им бежать к родной пещере втроём, не оглядываясь. Только на последнем перевале наказал разводить время от времени костры. А ещё, по приходе на стойбище, навестить истерзанную Угляду в бывшей пещере Урыла и покормить малых её дитишек, которым разрешено было остаться с больной матерью. Остаться теперь уже навсегда…
Сам Зуб взвалил на плечи торбу с хорошо укутанными малышками, а Капельке дал только корзинку с мясом. И они пошли. Новые, на ослеплённой и обнадёженной первым снегом земле, люди…

***
…сады нежности, северной нежности, взращённые многотерпением…
О, великие Скандинавы! Если кому и воспеть славу на этой земле, так это могучим, костистым, потомкам великанов. Это вы несли на Русь – Силу. Главное. Из Силы рождается Красота, справедливость, всё соприродное, главное –  иерархия соподчинённости, не унижающая никого, выстраивающая структуру.
Устойчивую структуру общества.
Русское общество перед приходом скандинавов было бледновато-аморфным, рассеянным. Только-только начинало всеръёз и надолго заниматься переливанием крови в ещё более аморфной чуди-жмуди-мордве.
Скандинавы выстроили Русь. И – растворились в необъятных просторах. Теперь не поймёшь толком, кто и где Скандинав на Руси. А есть он, есть! Он строг, могуч,  неизбывен.
У себя на родине – тоже тяжёлой земле – они сумели устроить если не царство справедливости, то указали наглядный путь к нему. И если в русском человеке, забитом дружинно-княжескими палицами, боярами, крепостью, самодурами всех мастей и времён всё же восстаёт и бунтует чувство справедливости – это от них, великих Скандинавов!..
Много народов обитает на этой земле, и почти ко всем сложное отношение со стороны соседей – к азиатам, немцам, кавказцам, евреям, африканцам, американцам… но вот, поди ж ты, не встречал я ещё человека, который сказал бы плохое о Скандинавах.
В детстве читал я книжку про Эйрика Рыжего, навестившего со своими воинами Америку задолго до Колумба. Я восхищался им, хотя и знал, это далеко не сахар, это – берсеркер, чудовищной силы и свирепости воин, способный в одиночку одолеть дюжину вооружённых соперников. Я это знал, но почему же так восхищался им, любил его, можно сказать «болел» за него?
Не потому ли, что уже тогда чувствовал, что он великий Скандинав, – потомок великанов, неандертальцев? Живы, живы, неандертальцы. И не только в преданиях. О, великая Русь! О, великая Скандинавия! Вам моя песнь…



5. Из эпоса о Великом.

***
Я стал водолазом, ловцом диких снов,
Я стал земноводным в долинах проточных,
Ночным разрушителем денных основ,
Дневным соглядатаем знаний полночных,
Сновал между смутных стихий, похищал
Всё то, что нельзя наяву прикарманить,
И только затем, что совсем обнищал,
Не в силах уже никого одурманить
Ни словом простым, ни улыбкой родства…
Своих современников вдруг разглядел я
Такими, что новые мне существа
Открылись, когда занырнул в запредел я…

***
…самой крупной фигурой запредела оказался… идиот. Не простой идиот, но Великий. Так и станем его звать – Великий.
Великому люди верили, ибо чуяли главное: он прост и чист душою. Не столько даже поняли, сколько осязали всем своим существом – это что-то иное, таких не бывает, но вот, встретился, однако ж!…
И видно-то его всего насквозь, точно ягоду виноградную на просвет: чёрные там только косточки, а всё остальное чистое, прозрачное.
Понимали, такое не поддаётся ранжиру и классификации, но определить это  простым словом Неандерталец не осмеливались. А произнеси слово – и сущность ясна.

***
…я чистый, сижу лягушонком на длинной кувшинке,
И только одни тополиные меня искушают пушинки.
Что пух? Ерунда. Всё могло быть гораздо плачевней,
Но, капля за каплей, с меня скатываются огорченья.
Весь белый, пушистый, плыву я над тёмной водою,
Вверху надо мной – голубое, а там, в голубом – золотое!..
К чему это я, лягушонок на длинной кувшинке?
Ах да, ерунда, тополиные эти пушинки…

***
…впервые Великий нажрался до умопомрачения после утренника в первом классе. Решил отметить начало обучения по-взрослому. Слышал от старших, так положено, доброму делу «дорожку промочить». Ну и промочил. Купил на украденные у папашки копейки «огнетушитель» красного вермута, и…  выпил, засранец. Всю громадную бутылку высосал. До донышка. 
Хорошо ещё, пил на детской площадке, невдалеке от собственного подъезда. Иначе бы не дополз до дома и не получил от папашки таких звездюлей, что хватило на всю оставшуюся жизнь…
А хватило их, звездюлей, ещё и на долгую ненависть к родителю. А заодно и к школе. И к родимому дому…

«…будем всякой х…й заниматься.
Будем падать и вновь подниматься.
Будем, будем… а после не будем.
Заниматься  х…й нужно – людям...»
(Из опусов Великого)

***
Избитый до полусмерти «папулей», изобиженный малый ушёл из дома на следующий же день. Ушёл недалеко, но умненько – на уютный чердак родимой трёхэтажки. Пожил там пригожими сентябьскими деньками, а их выпало ровно семь, вполне комфортно.
Ночевал на бесхозной ветоши. А с раннего утра со своей верхотуры, из слухового окошечка начинал хитрую разведработу – выслеживал час, когда вся родня расходилась, спускался с чердака и проникал в собственную квартиру через окно на кухне. Благо, первый этаж, а рядом пожарная лесенка… какие проблемы?
Запасами из холодильника и кормился. Грянули осенние заморозки, стало холодно на верхотуре. Именно это, а не жадность и природная  вороватость (склонен считать её болезнью, ибо чаще всего она не поддавалась никакой логике, выгоды не было. Было ангельски бескорыстное воровство по мелочам. Болезненная страсть. Болезнь) вынудила великого человека забрать из дома не только очередную порцию съестного, но и деньжат для сугрева.
Винцо винцом, но и огонька захотелось… как не понять. Распалил, гад, костерок на деревянном чердаке, испёк картошку, клюкнул, и заснул. Сон был безоблачен…
Но  лишь до поры. Клубы едко смердящих облаков плотно стояли над головой очнувшегося и, кажется, говорили:  «Пора. Вставай. Или усни навеки. Выбирай…»

***
«…приходил какой-то жёлтый,
Я шугал его: «Пошёл ты!..
Только жёлтый уходил,
Фиолетовый будил…»
(Отрывок из опусов Великого)

***
Великий выбрал. Он проснулся. Чердак  тлеет, струйки дыма расползаются уже не только от очага, но и от ветхих деревянных перекрытий…
В ужасе кинулся тушить костерок – топтал его, кашлял, задыхался. Сухие балки старого дома вот-вот могли вспыхнуть, а тогда… не только дом, но и сам Великий мог сгореть, и пропасть на фиг, и не оставить о себе Эпоса…
Пришлось ему спуститься вниз и обнаружить себя, и сдаться взрослым, а в итоге…
На пару годочков попал в зону для малолеток – поджог многоквартирного дома. Это первая страница жизни, от которой в памяти навсегда остался едкий осадок, а в груди хронический кашель и навсегда надтреснутый хриплый голос «а-ля Высоцкий».
Впрочем, причина хрипоты крылась ещё и в более раннем детстве, но не всё сразу.

***
 «…дом горел. Прибыл отряд.
С похмелья отряд строг.
«Никто не уйдёт. Все сгорят!» –
Красивый пожарник рек.
Добил бычок. Сказал «Вашу мать».
Пламень был чист. Бел.
Чёрный брандспойт. Жёлтая медь…
Красивый пожар был…»
(Из опусов Великого)

****
…тогда-то, раным-рано – после битвы с «огнетушителем» грязного винища, битвы с  пожаром, битвы с папулей, битв в колонии, стал Великий осознавать шкурой, ещё не очень дублёной, что всё в этом мире – Битва. Видения надвинулись потом, позже.  И заслонили жизнь…
 
***
Впереди расстилалась для Великого совсем невеликая тропа, судя по общественному озлоблению, вызванному его публичными проектами. Имел глупость и отвагу Великий составлять проекты.
Неравнодушный к  бедам Отчизны, он не только запивал горькую с малолетства, но составленные при этом проекты направлял прямиком в газету. В самую главную партийную газету. Чтоб непременно услышали серъёзные дяди и приняли меры.
Они принимали. Не просто швыряли в корзину рукописи, но давали тревожный сигнал в школу, в детскую комнату милиции, родителям…
Особенное негодование вызвал его проект резкого повышения демографии в стране. Вкратце суть такова: Поняв, что ни увещеваниями, ни материальными посулами рождаемости не поднять, он предлагал суровые, но единственно действенные меры. 
Предлагал обернуться и посмотреть назад. Но куда?..
О, ужас, – он предлагал возродить методы проклятого царизма! Одно  это уже попахивало политической статьёй, которую он избежал благодаря своему малолетству и доброй репутации родителей…

***
Суть проекта: Великий решительно доказывал, опираясь на исторический опыт, что громадную и дикую территорию России (на две трети в зоне вечной мерзлоты) невозможно было освоить без всевластия мужиков и бесправия баб.
По его логике, женщин снова следовало лишить паспортов и пенсий. Лучшая пенсия – дети.
Как было при царе в крестьянских семьях? Только у девочки циклы наладились – замуж. И рожай, рожай, рожай сколько Бог даст, пока утроба своё не отработает. А дальше «Сорок пять – баба ягодка опять». Поговорка не досужая, проверенная.
И если под старость оставалось у многодетной матери из полутора десятков детей  два-три кормильца, считалось, что жизнь прожита очень хорошо.
Кроме того, отсутствие паспортов обеспечивало прочность семьи. Разводы случались редко, да и то лишь в образованных сословиях. О правах женщин вопили только университетские дуры. Деревенские же бабы, главные рожаницы, о таком и не слыхивали, и не думывали.
Если муж добрый, работящий – и хорошо, и никаких писаных прав не надо. Если муж раздолбай, так он и в Африке раздолбай, при любом времени и строе раздолбай
***
Скорее всего, стерпели бы и такое свободомыслие власть предержащие, к которым обращался малый Великий, кабы не имел глупую дерзость ввернуть пассаж, подвергавший сомнению материальные посулы для рожаниц. Он сделал прогноз – если деньги и повысят рождаемость, то за счёт мусульман и цыган. А русским всё одно кирдык, коли не отобрать паспорта и не лишить пенсий.
Вот за это – за нац-подкоп – его и проработали в милиции, школе, а потом и в родном дому. Отвечал он на проработки согласным кивком головы и дичайшим звуком «Гы-ы-ы…» Это было одновременно и утробное «Угу»-«Ага», и выражение утробного же, прямо-таки животного смеха. В зависимости от ситуации. А поскольку фрикативный звук этот мог семантически и фонетически видоизменяться до бесконечности, он годился на все случаи жизни, и уличить Великого в издевательстве над старшими совершенно не представлялось возможным…
***
Не любили учителя Великого. Не любили, и всё. Хотя лучше всех решал задачки, быстрее всех соображал. Иногда даже, откровенно глумясь над учителями, которых неизменно называл халдеями, раньше всех тянул руку, когда ещё не был окончен вопрос…
  Но, что страннее всего, не любили его и родители. Особенно могучий «папуля», геолог, отравивший в младенчестве сыночка…
***
«…ты Царь? Живи один.
Ты Раб? Живи семьёй…»
(о родимом доме)
***
А было дело на северах. Пил папуля с дружками-геологами в каптёрке водку, кидали окурки куда попало. Один них попал в тулуп, где был наглухо закутан
млад-Великий… и тот задохнулся.
Не совсем насмерть задохнулся, ибо пришла «мамуля» из магазина и почти вовремя обнаружила весьма подозрительный запашок из детского тулупчика. А также подозрительные корчи и покашливания из него же…
Так на всю жизнь и остался он, спасённый от пьяных геологов, с голосом Высоцкого, но с некоей писклявостью, в отличие от Владимира Семёновича. В дальнейшем самоотравление уксусом  (как всегда, не окончательное), плюс гарь от пожара на чердаке только добавили хрипотцы…
Так, год за годом, формировалось его знаменитое хриплое «Гы-ы-ы…» – на все случаи жизни.
***
Да и мамуля не очень любила Великого. Почему-то не любила… может, зачат был не по любви? Тайна. Тревожить её не будем. Тем более, что Великий сам подавал, очень даже нередко подавал поводы к нелюбви…
И сестра не очень любила его…
И сотоварищи относились к нему с недоумением… и девушки странно,
очень странно к нему относились…

***
Влюбился в одноклассницу Тоньку. А она нет. Как быть? Купить! И купил он чистенькую, неприступную отличницу самым дичайшим образом. На свидании, которое вымолил в последнем классе, перед окончанием школки, рассказал ей, как однажды по пьянке заснул в сортире и упал с унитаза. И ушибся…
Длиннюк побледнела, и сама упала в обморок – тут же, на скамейке, под вешней сиренью…
Но, очнувшись, прониклась к идиоту какой-то необычайной, жертвенной, вседозволяющей любовью. О, Женщина, великая тайна!..
После этого она уже готова была на всё… но, вишь ты, у Великого, якобы, не вставало нигде, кроме как у Кремля. Но об этой эпопее ниже
***
«Порядочный человек стихов писать не станет!..» – сказал Великий.
И тут же написал:
 
«…тут хоть пошли, хоть не пошли,
История пошла,
Он девочке сказал пошли,
И девочка пошла…»
***
 
…а ведь и то… без стыда рожи не износишь…

* * *
 «…старик стоял, блюдя приличье,
Перст возносил в толпу и – ввысь!
Весьма кренился вбок при этом,
При этом же вещал, стращал и вопиял,
И, как ни странно, не терял при том обличье,
Но был взлохмачен, огнен, юн...
Весна!
Он жил опять амбивалентно,
Он знал, он знал, что старость турбулентна,
Старик-смутьян!..»
(Из «Наблюдизмов» Великого)
***

…шакал! Какой ты мне современник?..
***
Непересказуемая ситуация!..
***
 «…когда себя на подлой мысли
Подловишь, юный пpохиндей,
Ты не чешись, как стаpый гpизли,
И от подлянки не балдей,
К числу поpядочных людей
Решительно себя пpичисли,
И буpной мыслью овладей,
И тихо свой пpофит измысли,
Пеpекpестись и поpадей
За всех, с кого ты поимеешь.
Или имел. Или имеешь...

И от подлянки не балдей.

Не тpаться, как пpостой злодей,
Коpысть свою блюди и числи
В кpутом, обогащённом смысле...

И от подлянки не балдей.

Ты выгоду сию pазмысли,
От подлой мысли не балдей…»

(Самоувещевание о пользе pазумного эгоизма)

***
Эйфория:
Один на двух подушках сплю.
Кого хочу, того люблю.
(А три подушечки ложу,
Когда я с душечкой гужу… у-жу-жу-жу-жу…)
Как жук.

Самодиагноз:
«Мозгами не обременён.
Умственно нетрудоспособен.
Мысленно счастлив».
***
…ну, это ли не апофеоз, ну это ли не гимн лицемерию? – однажды спросил Великий.
И – рассказал.
На городском пляже завелось Лихо.
Лиху от роду лет пять-шесть.  Оно пропечено под солнцем до дьявольской черноты, кучеряво и дико. Дико нахально.
Этот башибузук каждый день прибывает сюда на маленьком двухколёсном велосипеде в полном одиночестве. И начинает терроризировать пляж.
Весь пляж – от мала до велика – тихо ненавидит его. И даже втайне побаивается. На него нет управы. Кто он такой – никто не знает. «Дикий мальчик» – думают про него. И – ненавидят.
Есть за что.
Он выбирает стратегически точное место на каменных, мхом поросших ступеньках, спускающихся в море, и начинает сладострастно изводить отдыхающих.
Он плещет водою на белотелых матрон, вздрагивающих от ледяных брызг и беспомощно взвизгивающих.
Он окатывает водой стариков, детей – всех. Радость его бурна, победна и звонкоголоса. Все ненавидят его и – боятся. Но диспозиция крайне конфузна: никто не знает чей он мальчик и какие меры воздействия можно предпринять против него.
Ситуация тупиковая.
А вождь краснокожих между тем бесчинствует. Он издаёт победные вопли, разносящиеся по всему пляжу, когда удаётся оседлать в воде какого-нибудь «культурного» мальчика и мучить его, методично притапливая с головою.
Он путается в длинных ногах красавиц, величаво восходящих из моря на сушу, и орошает их роскошные задницы пригоршнями песка вперемешку с ракушками.
Он обижает стариков, загорающих в шезлонгах, выливая на их дряблые, но уже тронутые нежным загаром животики струйки мутной водицы из игрушечного ведёрка. Старики, скрипя, возмущаются, но поделать не могут ни-че-го.
Его ненавидят все.
Утопить гадёныша – раз плюнуть.
А ведь утопишь, не похвалят. Не то, что слова доброго не скажут, простого «спасиба» не дождёшься. А ведь как ненавидели, как ненавидели!
Лицемеры, право слово, лицемеры…
Вот такой случай. – Подытоживал важно.
***
Ненаучное дополнение Великого к частной теории относительности, относительно  к вопросу расстояния между М. и Ж:

«От каблука мадамова
До яблока адамова
Всего один шажок:
Возьмёт за горло сученька,
Горяченька, подлюченька,
Улыбкой подкаблучника
Разлыбишься, дружок…»
***
Резюме:
«Вот и вырос. Стал большой и глупый.
Мирно возрос на благотворной почве идиотизма».

***
Из творческой биографии Великого

«О, нежная, нежная!..
Всё во мне пело,
Я всё рассказал ей, чем сердце немело,
Всю жизнь мою! Я не солгал ей ни раза!!
Безумная,
О, как она побледнела
В тот миг, когда я (по сюжету рассказа)
Печально заснул
И упал с унитаза!..»

***
Вообще тема физиологических конфузов преследовала Индюка по всей его выдающейся жизни. И он не мог не отразить тему в творчестве, как это уже заметил въедливый читатель.
Нашлась миниатюрка (или обрывок?) среди рукописей, которую можно принять как один из фактов личной биографии Великого. А можно и не принять. Непонятно вот что – зачем она писана в третьем лице?..
По некотором размышлении можно прийти к следующему выводу: в силу природной… ну не то чтобы скромности, но – застенчивости, что ли (иногда болезненной даже застенчивости) Великий решил приписать личный биографический факт имяреку, что давало известную раскрепощённость и остранённость изложения. Взгляд, так сказать, сверху. На этом и порешим.  Итак:

«Чудо объяснения в любви»

«…Увлекши, наконец, в лесопарк подругу, к которой питалась давнишняя  страсть и желание объясниться в этой страсти, испытывая мучительные – как всегда в таких случаях невовре¬мя – позывы опорожниться, он совершил чудо. Отчаянное чудо.
Дисло¬кация такова:
Задумчиво бродя меж аллей, они набредают на столетний дуб. Останавливаются. Озирают пейзаж. Запрокидывают головы. Небо. Бронзовая листва. Напряжённая минута перед событием…
Они эле¬гически прислоняются к стволу в два обхвата – по разные его стороны...
Он (незримо от неё) расстегивает ширинку и проникновенно – с задыханьями и паузами – внушает ей нечто любовное и, одновременно же, опорожняет мочевой пузырь. По мере того, как протекает сладостное ос¬вобождение от наболевших слов и накипевшей влаги (струйки бесшумно сползают по каньонам теневой стороны ствола), речевые паузы становят¬ся  всё реже, взволнованные задыхания всё глуше, тон объяснения в любви всё уверенней, вдохновенней…
И вот, наконец (ширинка благополучно застёгнута) – заключительный, победный аккорд! Сближение по кругу ствола – по направлению к Ней………………………………..
………Решительное Объяснение в любви принято! Жаркий, свободный ото всего поцелуй.......................
……………………………………………………………………………………………………..
Они жили долго и счастливо.
И едва не умерли в один день. – В тот день, когда он рискнул рассказать ей всё о том самом «чуде»...
Обошлось.
Да и где их набраться, общественных туалетов, особенно в самые пиковые мгновения бытия?»
***
          Из маньякиады:
«…как на неё в ночной глуши наеду,
Как фарами в несчастную нацелюсь!..
– Подайте баболюбу и людоеду
На «Виагру» и вставную челюсть…»
* * *
…страшнее партизана зверя нет.

***
Полгода в последнем классе Великий провёл в ПТУ. Решил выучиться на сварщика и заработать толику денег, чтобы не зависеть от папули, снять себе жильё и пригласить возлюбленную. О чём её и предупредил. Она высокомерно, но весьма туманно кивнула, что было принято за высокое согласие.

***
Выучился, проработал три дня на стройке. Посадил зрение «зайцами» от электросварки и, с понесением ущерба здоровью, вернулся в школу. Возлюбленная не выразила эмоций. Царственная её натура ещё не была подкошена знаменитым объяснением в любви (да-да, тем самым падением в сортире), и она ещё не стала безусловной любовницей Великого. Просто молча пустила его за свою парту. Но…
***
…слышу, как они бьют, старинные часы со звоном, бьют издалека, с закопчённых стен незабвенного ПТУ, и бьют не только для нас, подростков 70-х, но и для других – младых, незнакомых…
В день окончания ПТУ выпил хорошо. Но мало. Ещё мало, но деньги уже кончились…
Вернулся в родное ПТУ, стащил настенные часы со звоном и пошёл продавать за советские деньги в советские же учреждения, что поближе. Просил пятёрку… уступал за четыре рубля… нигде не брали.
***
…нарезав дурные круги, пьяненький неосознанно вернулся в родимое ПТУ и, шатаясь, по узеньким слепым коридорчикам, забрёл-таки в незнакомый директорский кабинет…
***
В полутьме кабинета, не признав с недоперепоя  директора, два часа тому назад лично вручившего ему диплом об окончании курсов сварщиков, предложил часы за трояк.
Тот, естественно, опупел и набычился. Что было принято им за начало торга. Обрадованный, надувшись для приличия и скорчив обиженный вид, сбавил цену. Попросил 2р.87коп. – сакральную цифру советских времён: поллитра водки...
***
«Чтой-то друзья застрадали запоями,
Чтой-то пошло непонятное тут,
Ой, закуплю я бухла, и завою я,
И побреду на последний редут…»
***
…что характерно, директор даже не закричал, не вызвал милицию (часы-то по факту находились в здании, следовательно кражи, как таковой, не было!). Попытался только отобрать диплом, но… тут до Великого допёрло.
Схватившись за сердце (там, в нагрудном кармане, красовался новенький диплом),  бросив часы на стол директора, рванул по коридорчикам прочь…
***
…заблудившийся запой…
***
Таким вот чудесным образом часы, оставленные в директорском кабинете, не погибли в неведомых недрах, но продолжили на родной старой стене ПТУ свой старинный бой для новых и новых поколений...
Пока не грянула перестройка и не прикрыли к свиньям собачьим все эти великие заведения, кузницы советской молодёжи…
***

«Самое эротичное место в теле? Голова. Почему? Самое волосатое место.
А если по-научному, так и верно ведь – центральная нервная система, находящаяся в голове, подаёт все эротические сигналы. Остальное – «механика любви».
(Из «наблюдизмов» Великого)
***
Наблюл Великий: Чингиз Айтматов, однако, в профиль похож на Ацтека. Да и не только в профиль. Всем обликом своим…
И задался тогда вопросом Великий, почему это восточный, сугубо материковый человек настолько схож с людьми, издревле обитавшими на другом континенте? Киргизы, они откуда? – Вопросил он себя и стал искать самодельный ответ.
Не поленился, залез в историческую библиотеку, и там открыл для себя потрясающий факт: киргизы  – выходцы из Америки! И письменность у них была орхоно-енисейская, и пронесли они свой великий эпос «Манас», самый большой в мире, в устной памяти масанчи, потомственных исполнителей своего эпоса, от самой Аляски – через Чукотку, Эвенкию, енисейские просторы, сквозь все средне-русские возвышенности и равнины аж до самого восточного края российской империи. Мешались по пути со всеми, особенно со степняками-казахами. И много в том преуспели.
Так много, что европейский глаз не отличит ныне киргиза от казаха. Хотя это совершенно разные народы. Казахи – исконные степняки, половцы. Их прежде звали кайсаками (знаменитая киргиз-кайсацкая орда). И слово казах отличается от слова казак всего одной буквой. А суть едина – вольный человек. Они даже не имели права быть в империи крепостными. Сомнительная привилегия по тем временам, но о ней Великий не стал распространяться.
А вот киргиз, он иной. Этот небольшой народ с большущим эпосом так и звали – дикокаменные, или горные киргизы. Казахов же, внося небрежность и обывательскую путаницу в этнонимы, звали тогда степными киргизами.
Но что воистину потрясло пытливого, так это открывшийся ему географический факт – прежде не было двух полушарий земли! И прародина тех же ацтеков и многих других индейских племён, оказывается – наша северная земля. Наши родимые чукчи, эвенки, эскимосы намного древнее американских индейцев, которые посуху (по добру или нет – вопрос открытый) откочевали в Америку, которой ещё не было, как отдельного материка.
Как не было ещё и океана меж двух растрескавшихся глыб, поделённых позднее на северное и южное полушария. Так что это они, индейцы, потомки наших эскимосов, а не наоборот. И не случайно – возликовал Великий! – Айтматов похож на ацтека. А если присмотреться, и не один он…
Да кто на кого похож?! – Спросим возмущённо в свете индюковых открытий. Кто древнее, ихнии индейцы, или наши киргизы, почему-то опять в своё время ушедшие из Америки и пронесшие в устной памяти масанчи – через весь материк! – самый великий и таинственный эпос?
Восточные народы вообще сильно перемешаны. Почти все. А точнее, имеют общий корень, не очень кардинально разветвившийся. Недаром японцев в  отечественном кино играют наши азиаты. Слава Богу, ходить далеко не надо. Только вот японцы сильно оторвались от мифологических корней, стали техногенной нацией, этаким интерфейсом меж Востоком и Западом. Их легко и приятно читать – всё сжато, красиво упаковано, хорошо адаптировано к европейской психологии. Не то, что дремучий и тёмный Китай – мозги сломаешь над их великими романами, а главной ноты всё равно не уловишь…
О. Великий, да будут благословенны твои поиски и открытия!.. Если они найдутся, конечно, в твоих залежалых рукописях.
***
«…по лестнице Эскимоса идёт Акутогава.
Идёт гордо, твёрдо, но – падает…»
(Из бредней Великого.)

***
– Я японец…
– Я не понял…

«…а среди сумасшедших бредней, однако, планы мира проглядывают…»
(Из самомнений Его)
***

 «Я жизнь свою провёл под идеалом,
Как монумент, покрытый одеялом,
Его сорвут, когда придёт пора,
И грянет площадь громкое «Ур-ра!..»»
(Из грезофарсов Великого)

***
…одним-единственным словом удалось Великому определить Русскую Идею. И это определение было признано самым глубоким на всемирном, тайном форуме неандертальцев.
«Русская Идея? Пожалуйста. – Хмель. Одно слово. Это слово не только пьяное, но и метафизическое. Утопии, мечты, прекрасное будущее… – всё это Хмель.
А грандиознейшая русская Революция, потрясшая весь ахнувший мир чаяньем Мировой Справедливости, это ли не Хмель? Кому ещё, «тверёзому», такое под силу? Такого размаха и удали, такого подвига самоотречения и возмездия одновременно нет и не было больше нигде, никогда на земле!
Вот так вот, сволочь мировая!..»
***
Из воспоминаний о торговых сделках:

«У меня было шило,
У тебя было мыло.
Но тебе было мало,
А мне мало не было…»

***
…немногословен и благословен.

***
– Пушкин, Пушкин, а был ли зайчик?.. (наверно, тот самый, перебежавший дорогу к декабристам) – бубнил себе под нос Великий на уроках литературы, чем неизменно бесил халдейшу. Он одним разом попирал сразу двух классиков – Пушкина (с его полумифическим зайчиком) и Горького с его знаменитым – «А был ли мальчик?..»
Ехиден. С младых ногтей.
***

Из проектов Великого:

«Кто, в гроб сходя, тебя благословил?
Меня – никто. Недоставало гроба?
Или того, который в гроб сходил?
Ответ один: отсутствовали оба.
Ответ один? Пускай ответ один,
Мы постулат единый утвердим,
Чтоб, в гроб сходя, изволил каждый жлоб
Составить циркуляр: «Постановляю! –
Такого-то, в уме и здравьи, в гроб
Я, имярек, сходя, благословляю!»

Так будет хорошо».

***
…считайте меня человеком.
* * * 
Приснилось Великому нечто Державное.
  Учредили орден: «Товарищ Тигра». – За храбрость.
                Назначили: «День Гордости». – За  всё.
***
 «…какие-то лунные шашни
В оконное лезут стекло,
И люди, как спящие башни,
Ворочаются тяжело.
С летательного аппарата
Летит золотое кольцо,
И кроличье – дегенерата –
Вытягивается лицо.
Ты понял? Прощай, безмятежность
Шататься и жить как во сне,
Прости, нездоровая нежность
К любовнице, детям, жене.
Ты понял? Не царственным было
Мерило всего, всех вещей,
А только гордыней дебила
Мерило урода, мерило
Тирана, крола, гамадрила,
Философа…  и вообще...»

***
– «Тыкву мне, тыкву! – крикнул Чацкий Золушке. – Манты с тыквой хочу!..  Уж полночь близится, а тыквы нет и нет!..»
***
«Нет случайных совпадений на свете. Есть убедительные, и не очень» – изрекал Великий с кафедры в пивной. Когда же от него требовали разъяснения, развёртывания этой, наверняка значительной, но смутной, а потому сомнительной апории, добавлял глубокомысленно:
«Частотностью поверяется убедительность, следовательно – истинность совпадений».
Тогда внимающие путались ещё более. И тогда Великий сдувал, наконец, щёки, отбрасывал опостылевшие котурны, сгонял спесь с образованной, якобы, рожи, которую с годами стали украшать допотопные очки-велосипед, и нисходил с пьедестала.
Впрочем, вечные лоскуты изоленты, схватывавшей древние трещины на любимых исторических очках дедушки-академика, предательски подвергали сомнению его дипломированную учёность. И, тем не менее, он дорожил этой рухлядью, как памятью о знаменитом некогда деде, которого не знал, не видел, и потому любил. В отличие от тех, которых знал и видел воочью.
Так американцы,  лишённые родной и близкой истории, обожают динозавров. Зачем им какая-то мелкая цепь не столь давних событий? Они предпочитают – Событие, представленное ископаемыми реликтами, ведут прямо от них свою родословную, минуя кровные, но не очень приличные (в свете просвещения) связи с бандитами и конквистадорами, истребителями великих древнеиндейских цивилизаций…

***
Великий, принимая кружку пива, выставленную благодарными завсегдатаями пивной, резко менял тональность лекции и переходил почти что на феню. Ну, типа, мужики, я вам сейчас чисто конкретно попробую объяснить…
И ведь объяснял! Приводил простые примеры «из жизни», что дюже убеждало мужиков. В случае с апорией о частотности совпадений, он просил, например, представить клавиатуру, неважно какую, от пишмашинки или от компьютера. Просил вспомнить мужиков, как часто и чем они чистят клавиши.
Грамотные мужики вспоминали. В основном, конечно, чистили ваткой, смоченной дешёвым одеколоном. Тогда Великий задавал коронный убойный вопрос – а какие буквы самые грязные? Всегда оказывалось, что самые частотно употребляемые и есть самые грязные.
«Значит это и есть главные буквы! И они – мафия, грязная мафия среди букв» – восклицал победоносный. Воцарялась восхищённая тишина, в которой слышалось лишь страстное лакание пива интеллектуальным чемпионом, завершавшееся многоутробным «Гы-ы-ы…»
Но не был он Великим, кабы довольствовался лёгкой победой и останавливался на полпути. Он шёл дальше.
«А какие клавиши самые чистые»? – Возносился вновь и замирал в ожидании ответа. Самыми чистыми, естественно, оказывались самые редкоупотребляемые буквы.
«Значит, они и есть наш плебс, наш низший класс, которым вертят, как хотят,
мафиози» – выкрикивал напоследок, и добавлял совсем уже лишнее: «Долой класс буржуев и мироедов!..» – И грузно покидал пивную.
В это время его уже тянуло на крепкие напитки, следовало оставить место и силы для дальнейшего возлияния…
***
Мне он поведал в тонкой беседе, что действительно, мистику и неслучайность совпадений стал обнаруживать благодаря клавишам. Он заметил однажды, что одна из не очень часто употребляемых букв, таких, к примеру, как Ё или У, как Ч или Щ – тут же влекут за собою целую цепочку «родственников». Строки вдруг начинают ёкать и укать, а не только окать и акать. Начинают внезапно чокать, щебетать, шуршать. И так же внезапно прекращают. Опять идут сплошные «мафиози», «главнюки».
«Тут скрыт какой-то звукописный закон стайности, а может, магнитной связанности, но разгадать его я не не в силах!» – Заключал высокопарно Индюк. И более всего сожалел о том, что не удаётся достойно завершить мистико-лингвистический спецкурс в любимой пивной…
***

***
«Кто самая счастливая в России?» – спросили Великого. Тот наморщился. Ему стали подсказывать – «Елизавета?.. Екатерина Великая?.. Галина Уланова?.. Алла Пугачёва?..» Тот схоркнул. – «Чушь! Самая счастливая – Сидорова Коза. Уж так, видимо, драли, так драли – до сих пор помнится…»
***

Из «гордынок» :

«Я тупой и нечистый, меня женщины любят… а рефлексирующих и умных –
вот уж не-етушки! Им, рефлексирующим и умным, подавай чистое животное, понимаешь ли. А женщины не всегда чисты и достойны таких «умных». И женщины это чуют. Потому и не любят. Любят таких, как я…»
***
Из мечт и фантазий Великого:

Я с лесбиянкой пить хочу,
Вползти к ней в душу крабом,
А после хлопнуть по плечу:
– «Ну что, айда по бабам?..»
***

«Глубина выпитого измеряется глубиной отчаяния». Кто сказал?
Великий сказал.
***
Из «гордынок»:
«Я очень глубоко рою, я очень мощно мыслю… но – плохо соображаю».
***
Уборка мозга. Глубокая, почти хирургическая операция. Вот Я. Я каждый вечер засыпаю в Старом мире и просыпаюсь в Новом. Только не осознаю этого. А мир ведь уже новый, другой! Только я этого не понимаю, не осознаю. Мне кажется, что жизнь длится, длится, длится… я старею, а она всё длится, длится, длится… да не она длится, а каждый день начинается Другая! Вот в чём фокус. И вот это бы суметь хоть однажды осознать, а не думать про бесконечно длящееся нечто…
Нет, просто необходима ежедневная, ежеутренняя Уборка Мозга!
***
Наборные словечки:
Неверворон. Полнонулие. Целенеправильно…
***
 «Приснилось, что стал наконец-то миллионером – с ужасом рассказывал Великий  после похмельной ночи – а тут взяли и отменили деньги… вот горе-то, вот горе!..»
***
«С годами всё трудней ходить по земле, крылья растут, ноги устают волочить их… да и крылья ходить мешают: большие, как у альбатроса…» –  Вздыхал непритворно Великий и завывал своё, всё более любимое с годами:
«…золотые кудри стали серебряными,
Девальвация времени, девальвация времени!..»
***
Поэтическое доказательство обратимости времени:
«…так, сосок помещая на зуб,
В виноград превращаешь
Изюм…»

***

«Кто подумал о небесных блаженствах? Я подумал!» – Гордился Великий:
«А я себя сам
Катаю по небесам!..»
Вот.
***
Из «озарелий»:
«От перемены мест слагаемых сумма изменяется. Сильно».
Неандерталец сказал. Великий.
***


На одной из встреч с читающей публикой (она стоит отдельной повести, эта аудитория знаменитой пивной, собиравшей к себе всех безработных интеллектуалов района), Великого стали мучить вопросами после исполнения  вполне идиотских стихов. Они, впрочем, весьма понравились публике, и та стала оживлённо вести интерактивную беседу с рыжекудрым героем:
– А что вы читаете?..
Великий не стал углубляться в перечень макулатуры, на которой спал ночами в каморке под лестницей жилого дома. Порылся в памяти и нашёл остроумный ответ. Из анекдота: 
«Чукча не читатель… не путать с Тютчевым! Впрочем, Тютчев не писатель…»
– А что вы сейчас пишите?..
Надо было суметь не утерять тональность:
«Тютчев не писатель. Тютчев – поэт…» – И тут, змей, нашёлся!

***
…возникает невольный вопрос – а куда он делся, Великий? Был, был, вещал, вещал… пусть даже бредятину порою вещал, и вот, нет его. Куда он девался?
Отвечаем: никуда не девался. Он, как самый настоящий Неандерталец действует в ином измерении. А в этом измерении мы лишь пытаемся реконструировать его судьбу, его записки, пусть даже отрывочные…

***
…когда Великий, в ряду многих испытуемых в зоне, задался ехидным вопросом, логической ловушкой: а может ли злое добро торжествовать над добрым злом, то лишь он, в силу природно чистого идиотизма, единственный разрешил неразрешимую, казалось, апорию. И ответил храбро:
– «Может!»
– «Как?»
– «А так – злой мент ловит и прячет за решётку милейшего, любвеобильнейшего маньяка».
Был отмечен начальством. Досрочно переведён из карцера на общие основания.

***
…почти не изукрашены корни, как и ствол. Цветёт – крона. Крона царица, ей нет дела до роющихся внизу кормилищ. Царит, и всё тут. Полная самодостаточность,  ежесезонное ликование. До полной гибели ствола и корней. Тогда она окончательно опадает, спускается в недра, и царит, невидимая там, в узилище корней, перегноя…

***
…в узилище, пришло Великому объяснение всей его жизни – почему его не берут ни в ад, ни в рай, а держат, всё держат и держат на этой, совсем несчастливой для него земле.
Он понял, что человек – ракета!
В ракете есть топливо – так он рассудил – и пока человек не выработает весь запас горючего, его не отпустят никуда: ни вверх, ни вниз. Это касается даже детей – один изработал топливо мгновенно, мощно, и его – забирают…
Другой сто лет скрипит на земле, хотел бы уйти, ан нетушки! – Не изработал топлива. Сопла слабые, узкие. Живи и не ропщи, сволочь!..
***
Неандерталец бы так не подумал…
***
Вру!
Именно так бы и подумал Неандерталец. Мужик. Весь в охоте, добыче, движении…

***
«…прежде всего мне надо было выбрать место эксперимента. Для этого лучше всего подходила Арктика. Там не было людей и я никому не причинил бы вреда. Но расчет показал, что при нынешнем положении Луны эфирный вихревой объект может ударить по Сибири, а там могли жить люди.
Я пошел в библиотеку и стал изучать информацию о Сибири. Информации было очень мало, но все же я понял, что людей в Сибири почти нет…»
Тесла

 
***
Великий лукав. В последних классах школы двадцатилетний переросток, несколько лет потративший на подростковые колонии, вынужден был доучиваться с нами, шестнадцатилетними. Он явно отличался от всех, как настоящий Неандерталец от кроманьонцев. И ненавидел всякий халдейский глас, особенно истерический вопль педагогов. И он первый написал стихотворное сочинение об ученических годах. Назвал его «Школьный вальс»:

«Мы в школу шагали,
А в школе шакалы,
Которые сделали нас ишаками,
Указками били, дерьмом нагружали,
Пасли, и над ухом дышали, дышали…»
***
Но ведь и я, сам тайный неандерталец (пока ещё тайный), тоже стал поражать его самодельными стихами. Стихи были чудовищны и потому нравились Индюку.
Особенно его поразило двустишие про нежную девочку, про невозможность нормально признаться ей в нормальных чувствах, а потому под конец любовной эклоги раздавался там идиотический вопль:

«Мне покоя не даёт
Твой перчатка-самолёт!..»

Хохотал Великий как сумасшедший: сгибаясь, переламываясь в поясе, чуть ли не падая на сырой весенний тротуар, по которому мы шагали из школы после уроков…
А потом взял да насочинял про себя, нередко икающего и заикающегося во время глубокой пьянки:

«Мой приватный логопед
Как-то сел на лисапед,
В грязь упал, и напугался,
И захрюкал, как свинья…
Матюгался, заикался,
Стал такой же, как и я…
Ходим мы теперь вдвоём
К логопеду на приём…»
***
Я рассказал ему про Моль.
Индюк, изумившись, сказал, что никогда не видел Моль. Он попросил обрисовать её черты, приблизительные параметры и образ жизни. Я объяснил, что Моль живёт в шкафу, что это прекрасное белокрылое существо размером с филина, что вылетает она из шкафа исключительно по ночам и питается специально заготовленным для неё тряпичным хламом. Хороших, добротных вещей Моль не ест, поскольку уважает хозяев дома и заключила с ними мирный договор, по которому люди оставляют ей указанное договором пропитание…

***
Верил и просил показать Моль. Но поскольку Моль появляется только ночью, я обещал ему показать детёныша Моли. И даже подарить ему этот плод воздушного соития Моля с Летучей Мышью. Она ведь также, как и Моль, проявляется лишь в тёмное время суток. И тогда, в потёмках, нужно только выждать время и выкрасть детёныша…
Но это потребует изрядной ловкости, длительной тренировки, а посему отложим до лучших дней, до ласковых летних вечеров…
Он верил.
***
Верил потому, что у него самого жили диковинные создания, за которыми он трепетно ухаживал и никому не показывал. Чтобы не сглазили. Очень нежные они были. А звали их – Хухрики. Их было двое, он и она. Он – Хухуня. Она – Хохоня. И оба они – Хухрики, выходцы из страны Хухряндии. Они родили детёныша Кузюку, и со всеми этими созданиями Индюк обещал меня познакомить. И даже показать могилу их прародича – Главного Кузенапа.
Но не познакомил. И не показал.
Сказал, что в погожий день отнёс нежные создания в горы, положил на травку у могилы Главного Кузенапа, и отпустил восвояси.  Убеждал и меня отпустить Моль на волю. Я сопротивлялся.
Он верил. Верил каждому моему слову, особенно нелепому.
За это я его и любил. – За природное неандертальство.
***
Верить-то он верил. Но сомневался. Сомневался вообще во многом, и, в конце концов, усомнился в самом устроении мира, в правильности устроения  его. А не наоборот ли кто-то нехороший однажды всё перевернул в этом мире? Злое сделал добрым, а доброе злым?..
***
Тогда он предложил свой Вариант Доброго Мира. И написал целый трактат…
Трактат за давностью бурных лет и событий не сохранился. Оставлен был лишь обрывок со стишками, случайно прилепившимися к старой папке.  Точнее, обрывки стихотворения, из которых, впрочем, можно догадаться о величии целостного замысла:

«…шатучая ива... плакучий медведь...
Как всё это славно сложилось!
А ведь
Сложись чуть иначе, стань мишка шатучим,
Мир тотчас же стал бы плохим и плакучим,
Плачевным бы стал, кровожадным и гнусным,
Урчащим из кущ...
Но не будем о грустном.
Мир так поэтичен!.. В нём нежен медведь,
Лирична мятежная ива, а ведь...
Но – нет!
Нет, нет, нет.
Так ведь лучше?
Так ведь?..»

***
«…свой эксперимент мне нужно было сохранить в глубокой тайне, иначе последствия для меня и для всего человечества могли оказаться очень неприятными. Меня всегда мучает один вопрос –  во благо ли людям будут мои открытия? Ведь давно известно, что все изобретения люди применяли для истребления себе подобных.
Для сохранения моей тайны очень помогло то, что многое оборудование в моей лаборатории к этому времени было демонтировано. Однако то, что мне нужно было для эксперимента, я смог сохранить. Из этого оборудования я в одиночку собрал новый передатчик и подключил его к излучателю.
Эксперимент с таким количеством энергии мог быть очень опасен. Если я ошибусь в расчетах, то тогда энергия эфирного вихревого объекта ударит в обратном направлении. Поэтому я находился не в лаборатории, а в двух милях от нее. Работой моей установки управлял часовой механизм…»
Тесла

***
Перед Битвой человек красен, красив, счастлив, твёрд. Тучен страхом предстоящей схватки. Переполнен, как цветущий мак, жизнью. Её не было прежде. Казалось, что она есть, но по-настоящему не было. И вот она, страшная, переполненная кровью, как постоянный ток, энергией Битвы, жизнь. Это не переменный…
***

Когда Великий узнал (в последние школьные годы), что стихи бывают не только длинные и противные, которые заставляют зубрить, спросил обнадёженно: «А сколько, минимум, строк бывает для счастья?..».
Я ответил – «Три».
И объяснил, что есть в стране Японии Хоккеисты и Танкисты. Танкисты пишут пять строк, хоккеисты три. Произведения в этом стиле и размере называются  соответственно «Танка» и «Хокку». Я дал ему почитать антологию японской лирики.
Танкисты почему-то не заинтересовали. А вот хоккеистами Великий увлёкся.
Для начала сочинил коротенькое лирическое с длинным-длинным названием:

Проходя по шумному городу, вижу одиноко грустящую девушку

«Сердце сжалось от нежности.
Среди гвалта и сумасшествия, на одинокой скамейке –
Русая тишина».

Я похвалил.
Великий вдохновился и – застрочил! Строчки вылетали, как пули из пулемёта...
Через месяц принёс мешок трёхстиший, ни ударных законов не соблюдалось. Что тут попишешь? Русским был до мозга костей Великий.
Вдохновлённый похвалой, он вознёсся в гибельные выси и сочинил песню-хвалу самому себе под названием «Певчий гад»:

«Я в лавровой опочивальне
Хочу на лаврах почивать,
Обрыдло в спальне-ночевальне,
Как всяко быдло, ночевать.
Я представляю: вот кровать,
Увитая роскошным лавром,
На ней двум-трём пригожим лярвам
Вольготно будет мне давать
Сопеть в обнимку с ними рядом,
И просыпаться, и любить
Всегда самим собою быть,
А не каким-то певчим гадом.
Я заслужил! Я не охально
Такую требую кровать,
Я жить хочу опочивально!
Хочу на лаврах почивать!
Мне надоело воровать,
Из воздуха стяжая славу,
Я славой отравил державу,
И лавра сладкую отраву,
Герой и буй, хочу впивать!»

***
И всё же самое чудовищное из гадовых трёхстиший я отметил и запомнил. Запомнил именно в силу его чудовищности и русскости. Да оно так и называлось: «Русское хокку». Вот оно:

«Осень…
Усы падают
В суп…»

А ещё запомнилось «Утреннее хокку»:

«По чёрной зеркальной глади
Белые скользят облака…
Кофе пью на балконе!»
***
Хорошо запоминать, иногда и записывать – пусть глупые – мысли о быстротекущей…

***
На уроке литературы, при обсуждении Главной Глыбы – «Войны и мира», учительша попросила кратко сформулировать сюжет великого романа. Глупее, кажется, ничего нельзя было придумать.
Великий придумал.
Он зарылся пятернёй в рыжие, ещё вполне кучерявые волосы на бедовой своей  голове, задумчиво устремил карие глаза в старый дощатый потолок, по которому оборванной струной завивалась электропроводка, и рек:

«Болконский князь был старый
И молодой,
Один владел гитарой,
Другой дудой…»

Докончить импровизацию, а по сути литературоведческую экспертизу романа не дал истерический визг халдейши: «Вон, вон из класса, сволочь!.. К директору!.. И ни с родителями, ни без родителей не появляйся больше... ни-ко-гда!!!».

***
Но директриса простила. Эта сочная дама, по счастливому стечению обстоятельств, недавно познакомилась на курорте с папулей идиота, воспоминания, видимо, остались не самые плохие, и она решила не омрачать их пошлым изгнанием отпрыска…
И он всё-таки закончил школу. Пусть и с немалым опозданием…
***
…и не просто закончил, а сумел обозлить халдейшу ещё круче, чем в прошлый раз. Что особенно примечательно, полем битвы оказался всё тот же многострадальный Толстой, которого боготворила халдейша и всячески старалась впарить его в значительно большем объёме, нежели требовала школьная программа.
Она имела однажды неосторожность доверительно поинтересоваться у класса: какой из романов гиганта им более всего люб? Класс настороженно молчал. Но отважный Великий не мог упустить такой удачи – бойцовски вскочил из-за парты и отчеканил:
«Анна и Каренина!»
– «Что-о? – изумлённо провыла несчастная и, наливаясь ужасным багрянцем,  простонала коронное – вон, вон, вон из класса, сволочь!!!»
Стон был охотно удовлетворён. Но уже на самом пороге, приоткрывши дверь,  выдохнув всенепременное «Гы-ы-ы…», Великий победно прохрипел на весь грохочущий, мощно резонирующий пустотами коридор:
– «И – Вронская!..»
Это было настолько дико, послыдно и ошеломительно для бедной учительницы литературы, что она даже не стала выносить исторический факт на педсовет…
***
Ровесниц своих Великий вспоминал со слезой. И плакал, и воздыхал,
и сожалел об утраченном:
«…уже не потянешь любую подряд
В театр, в подворотню, в кусты,
Про девушек наших уже говорят:
«Со следами былой красоты!..»
***

Из «гордынок» Великого:
«Беда в том, что я не талантлив, а гениален. Это плохо «срастается» на земле. Читайте, скоты, стихотворение Бодлера «Альбатрос». Там о больших крыльях, мешающих ходить по земле… я – птица с большими крыльями!..»
***
…и рекоше Великий, что лишь однажды в жизни, в небольшом её отрезке, был счастлив не как переменный ток, а как постоянный. И точно определил период постоянного счастья – с рождения до первого утренника в школе. До первого упития  на детской площадке в родном дворе, страшного похмелья и побега из дома на чердак.
С первого утренника пошли энергетические сбои, была повреждена тончайшая аура судьбы Великого, и ток постоянного счастья, даже блаженства существования, сменился на переменный. То есть, счастье и потом возникало, но лишь проблесками.
Быстро, чересчур поспешно гасло оно. Или, напротив, опасно искрило и замыкалось на себе, на бедном обугленном сердце.
А в живом его ядре, в неоскорбляемой глубине сердца, несмотря ни на что, всегда сияли ласковым светом отблески милого детства. Они-то и согревали его в морозах бездомья, в тёмных узилищах, везде, где было тяжело и плохо. Они давали энергию творить, фонтанировать. По-чёрному, по-красному, по-белому, по-всякому. И всегда жалел Великий побирушек, нищих, бездомных. Своего дома у него  никогда не было. Не считая первых младенческих лет. Он был по-настоящему велик, Великий…

***
Бабушка-побиpушка,
Маленькая, как ведьма,
С pаспущенными волосами,
По пеpеулкам бpодит,
По закоулкам pыщет,
Под окнами свистом свищет,
В воpота ногой стучит,
И палку сжимает в костлявой гоpсти:
«Ты-ы, – говоpит – пусти-и!..»
Не отвоpяют двеpи,
Бабушку не пускают...
Топчет бабушка листья,
Точит об камни ножик,
Шинкует, будто капусту,
Слезы внутpи котомки,
Шатается,
Пpибоpматывает,
Шушукается с темнотой:
«А-а, – говоpит – посто-ой!..»
Гоpод не любит нищих,
Тpясущихся, сумасшедших,
Гоpод от века к веку
Себе гpядущее стpоит,
А нищий, он тот же нищий,
А он не обpящет – ищет,
И свистом пpопащим свищет,
И будущее клянет.

Бабушка-побиpушка,
   Кошмаp гоpодских подвоpотен,
     Оборотень, пpивидение
         Крадущееся сквозь века...
Свет ли сияет в камне,
Ставни ли стучат от ветpа,
Бpодит под окнами кто-то,
«У-у, – говоpит – тоска!..»

***
…тоскливого идиотизма мирного свойства Великому явно недоставало. И он, как человек великого и проницательного ума, осознавал это с младых ногтей. Но сносило его на пути буйные, невразумительные, нередко переносящие за грань криминала.
И он весьма скорбел.
Жизнь его, промысленная где-то в горних сферах не иначе, наверное, как житие, змеилась и пласталась пыльным долом.
Ему была предначертана судьба юродивого или блаженного, из тех, коим внимают люди, чтут и превозносят, многозначительно трактуют слова, поступки. И даже создают иконы для вящего прославления их.
Увы, жизнь его не дотягивала до жития. Точнее, она была равновелика житию, но в каком-то очень уж диковинном изводе. Скорее всего, они тянулась параллельно, две эти линии – одна видимая и грубая, другая нежная и незримая. Простирались своей единосущностью в бесконечное нечто, и всё никак не могли пересечься.
То, что они где-нибудь пересекутся, факт настолько несомненный, что бессмысленно напрягать излишними уверениями.
По крупицам тут размечена лишь пунктирная карта жизни, в которой он жаждал мира, творчества, любви. Не его вина, что жизнь постоянно оказывалась грубее истинных чувств и помыслов…
А любил он простое: луга и рощи берёзовые. Но и там лукавый подбрасывал ему грязные грёзы. О, Великий, Великий! Почему же не хранил тебя Ангел твой со всеми присными? Почему так трудно шёл ты через мир?

***

…остальное меpцало, дpобилось,
Был мой контуp дpожащ, угловат,
И единственное, что пpобилось
Через мир, через ад, через сад,
Или даже из тёмного сада,
Это жаpкое:
– Не виноват!

***
…виноват, не виноват… Там разберут. А вот страсти, страхи, сновидения… это другое.
***
Был сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает... остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как разместившиеся на  остром рыльце, которого, вот, нет.
А глаза –  живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх.

***
…устал Великий врать и лукавить. Устал, и всё. Ибо грянуло время, и был он уличён в страшном кощунстве: мало того, что расхристанный стоял у храма Божьего и клянчил деньги на дорогу куда-то в Муходранск, – это бы ещё ничего, с кем не бывает. Но, выклянчив и  похмелившись, обнаглел: вознёсся духом и переступил  порог Храма…
А там…
А там золотом всё сияет!..
И злость разобрала идиота, и решил он, что злость сия праведна: «Вот как вы тут красивенько спасаетесь!.. У кабаков бедные люди  в лёжку лежат, мрут, похмелиться не могут, а тут!..»
И, обуянный гордыней, сорвал с церковной стены икону, и стал, безумный,
на глазах у честного народа запихивать за пазуху…
Выводили гада с проклятиями и воплями прихожанок. Вытолкали за церковную ограду и… отпустили восвояси.
Более всего поразило, а в итоге и надломило его то, что до милиции не
довели, не сдали. Даже просфорку в длань вложили. Хотя и рядом была каталажечка…

***
…и решил Великий свести счёты с жизнью.
Да, но как свести? Прыгать с башни? – Страшно. Застрелиться? Нет «ружжа». Таблеток нажраться? Денег нету…
Выбрал время, когда все домашние на работе, включил духовку и сунул туда башку…
Пахло плохо, очень противно. Не понравилось. И решил он передохнуть, отдохнуть немножко…
Прилёг рядом с открытой духовкой, почти в обнимку с нею, да и заснул.
А тут  вдруг – «папуля»!..
Явился громадный папуля-геолог домой вне всякого режимного распорядка,  привёл всё в порядок: выключил газ, открыл настежь окна…
А затем произвёл главное, страшное – выволок Великого на крыльцо и – на позорище всему двору! – выдрал его, маленького, со спущенными штанами, безо всякой пощады кручёным ремнём…
И тот в очередной раз сбежал из дома.


***
Но попыток суицида не оставил. Решился, после расставания с любимой девушкой Тонькой Длиннюк, так и не давшей Великому,  но резко отбывшей с родителями в другой город, а также после многих других девичьих отказов, зарезать сам себя…

***
«Как много девушек хороших,
Как мало ласковых шалав!..» –
Воскликнул высокотеатрально Великий, и для надёжности предприятия взяв пару флаконов портвейна, выжрал всё из горла. А потом разбил пустой сосуд о сосуд…
Поскуливая, забрался в кусты, подальше от аллейки, где до этого горестно и прощально пил, зарылся в листву, чтобы никто его не нашёл в позоре самоуправства, и… Вскрыл себе вены осколком стекла…

***
Женщины, женщины…
Зубы исскрежещены!

***
Но не быть ему Великим, кабы не хранила судьба... или недоля проклятая…
Прогуливалась в те поры влюблённая парочка по аллейке. Долго, видно, прогуливалась, и парню вдруг захотелось пописать. А где, а как?.. Для этого надо придумать причину, чтобы незаметно удалиться. Парень, конечно, придумал.
И удалился…
***
А что в итоге? Пописал он не на кого-нибудь, и не на что-нибудь, а прямо на умирающего в кустах, уже окровавленного Великого.
Вызвали скорую, спасли щедро орошённого мочой, грустно умирающего…
«А зачем, зачем?..» – Трагически вопрошал нелепо спасённый.
Потом добавлял, однако: «Божья роса!..»

***
«…одинок я, одинок
В море мира, как челнок.
Много в мире одиноких
Между рук плывёт миног.
Где же я не одинок?
Где минога из миног?
Где надежда, что однажды
Вспыхнет счастье между ног?..
…есть минога между ног!
Есть и «рашпиль» и «станок»,
Есть такая, ну такая…

Вот где я не одинок!..»
(Из мечт Великого)

***
– Не могу, не могу так больше жить!..» – рыдал у меня на плече Великий, пытался подробно покаяться. Но тут я оттолкнул, сказав резко, что не поп, грехов не отпускаю.
 Он возопил:
«А что мне делать было? Сгореть ведь мог – душа горела, трубы горели!.. Ты бы ведь не дал на опохмелку?..»
 «Не дал бы».
 «А почему?»
 «Денег жалко».
 «А прихожанам не жалко было?» – продолжал измываться Великий.
 «В церкви ничего не жалко…»
Ответ добил его. Он присмирел на минуту. Опустил тёмно-карий глаз долу…
Через минуту, глядя мне в душу пожёлтевшими и словно вдруг осветлёнными очами, робко попросил:
«Помоги, брат… покаяться хочу… грех искупить хочу… подскажи хоть что-нибудь...»
И в этот момент я понял: не врёт! Хочет. Правда хочет. Душой не врёт, а словом… да кто знает, кто что скажет словом?

                «…и рече: «языкъ мякокъ кость ломитъ».
                Сказание о Китоврасе

Был волчище стар.
Был старичище сер.
Звали волчищу – Волк.

Была у него жена.
И ещё подопрелый бок.
И дурной в обращенье слог –
Тёмный был, старина.
А жена у него – коза,
Злобой так и горит!
«Мои б не смотрели глаза,
Да пропадёшь, – говорит.
Ты ступай на охоту, Волк,
Человеку не делай зла,
А козла повстречаешь, Волк,
Не обижай козла,
Ты же и натворил,
Что от него ушла.
Ну-ка, сходи в село,
Да откуси засов,
Да пошерсти зело
Братцев родимых, псов...»

Козе не житьё – зевота.
Всех-то делов: поласкать
Волчий бочок, да с болота
Воды гнилой натаскать,
Пошоркать, пополоскать
Мужнее бельецо,
Похолить своё лицо,
Ягоды поискать
Да выправить пальтецо –
Зимушку зимовать.

Корой себе рыло потрёт,
В лужицу поглядит,
Ягоду переберёт
Волчью,
И шьёт-сидит.

А Волк проливает кровь.
Он мясо зубами рвёт.
Он целит не в глаз, не в бровь,
Он в сердце клыками бьёт,
И прячет добычу в ров,
И ставит над жертвой крест.

Будет козе еда,
Будет козе житьё,
Он шкуру готов отдать
За тёплое горло её…

Как человек – он прав.
Она – как женщина.
Но
Она сказала: «Да здрав…
(А это было давно) –
…ствует» – заползло назад,
Перекосило лик.

И хочется им сказать,
Да ломит словами клык…


***
Клык-то клыком… а воровство, а кощунство, а хищь? Да, всё это было. Но
вот ведь чудеса: при всём кощунстве содеянного в храме и оскаленных, ныне гнилых клыках Великого, выражавшего в мгновение покаяния не хищь, а беспомощность загнанного, я точно понял: покаяться хочет. Истинно хочет.
И повёл я его в дремучие горы, где тогда возводился усилиями добровольцев-прихожан монастырь на месте убиенных в 20-е годы двух монахов-отшельников, причтённых ныне к Лику Святых.
Требовалась элементарная физическая сила: таскать с подножия к вершине горы брёвна и доски для строительства. Ничего более. Может, подумалось мне, простой труд окажется более внятен, нежели сложный путь покаянных молитв? Хотя бы началом его.
Тем паче, Великий хоть и невелик ростом, а жилист и вынослив необычайно. В чём и убедились вскоре сотоварищи-добровольцы…
Взойдя на вершину горы, мы увидели самого Настоятеля, сидящего в деревянной беседке с людьми из управы, обсуждающего с ними вопросы землеотвода. Все с молчаливым поклоном поприветствовали их, один только Великий, вдохновлённый восхождением и чаемым путём к спасению, гаркнул во всю хриплую глотку:
–  «Гы-ы-ы… Здравствуйте, товарищи!..»
– «Зверина позорная, тамбовскй волк тебе товарищ, а не Настоятель!..» – зашипели возмущённые трудники, вглядевшись в хамоватое чудище.

***
...а пpиглядишься – дни и ночи
Воpочается балаган:
Толпа судачит и гогочет,
Меня в цепях ведёт цыган.

Куда уж злей и безобpазней,
Меня ведут на поводке!
Комедия, медвежий пpаздник,
Пощёлкивает бич в pуке.

Мне яpость pаздувает жилы:
Где здесь кабак, где Божий хpам?
Какой веpтеп сооpужили!..
Комедия, медвежий сpам.

Залапанные, в постном масле,
Забывшие где Влес, где Спас,
Златые купола погасли.
Заполыхал медвежий глаз.

На кой мне ляд пpиплясы эти,
Раскланиванья, кpенделя?
Но словно в pаскалённой клети
Гоpит под лапами земля!

Очнитесь же! – Несет палёным!..
Ржёт балалаечник косой,               
Гpохочет в ложки дьяволёнок,
Пеpеодевшийся козой.

И я здесь – главным лицедеем?
Вокpуг меня весь этот сбpод?
Пусть жажда зpелищ.
Но идея?
Пусть эти толпы.
Где наpод?

Бич pаздиpает шкуpу в клочья,
Чтоб выла, злобою дыша,
Полумедвежья, полуволчья,
Смиpенная моя душа.

Не сам pычу, меня здесь дpазнят!
Я закpучу им балаган,
Комедию, медвежий пpаздник...

Пусть цепью лязгает цыган.

***
…ну и пусть лязгают судимости непогашенные, и каталажечка маячит не за дальней горочкой, и жизнь цепная, неласковая… а покаяться – хочет! Это я точно понял.
…заскрипели, зажужжали, накинулись на  Великого, отдалившись на расстояние от Самого, сотоварищи-трудники:
«Какой он тебе товарищ?.. Это же сам Настоятель!.. Откуда ты вообще взялся, баран?..», ну и прочее. Пришлось вступиться, объяснить, что это не баран, и вообще, нечего кричать-покрикивать, начальников тут нет, все равны, все трудники…
А потрудился он и впрямь хорошо. Больше всех взваливал на плечи досок, быстрее всех взбирался на гору, меньше всех отдыхал, перекуривал лишь на ходу. Мало того, разглядев, наконец, на столбе ящик для пожертвований, вдохновенно вывернул карманы и всё, что в них находилось, радостно затолкал внутрь ящика.
Великий был явно на пути к искуплению, но…
К самому окончанию наших работ, ближе к вечеру, пропал из виду…
Сказка о покаянии явно не была завершена.


***
…нахлобучу медвежью маску
И дождавшись вечерней мглы,
Захромаю, горюя, в сказку
По морозцу – скирпы, скирпы.
Все по сёлам спят, по деревням спят,
Лишь одна не спит, взаперти.
Похожу, поброжу, и приду опять.
– Ночевать – попрошу – пусти.
Засмеётся, проклятая, скажет – завал!
Или ты, зверина, сдурел?
Как ты жил-поживал, где ты был-почивал?
Посмотри, ведь совсем озверел!
Сдерну маску – берложиной – скажет – прёт.
Разобраться, а ведь права!
Да и кожу, скажет, щетина трёт,
И скрипят в темноте слова…


***
Пропал Великий из виду, словно сдёрнул старую маску, надел где-то в густом хвойном лесу новую…
Обнаружилось не сразу.
Мы отдыхали, сидя на тёплых оструганных брёвнышках, изнутри светившихся янтарём на закате, перекуривали, слушали вечереющие шорохи леса, окрепшие ближе к окончанию дня, а также визг циркулярки: чуть в стороне от монастырской тихой стройки, на соседнем хребте шло бойкое строительство дачных домиков…
Наша руководительница, рачительная женщина из активных прихожанок, пересчитав принесённые нами доски (а были они на диво хороши, из добротного, хорошо оструганного дерева, и все, конечно, наперечёт), сказала, что не хватает четырёх шестиметровых…
Тут кто-то вспомнил, что видел Великого не так уж давно. В одну из последних ходок он свернул с четырьмя тяжеленными досками на плечах почему-то не вправо по тропе, а влево, как раз туда, к дачным участкам. Поразила очевидца необычайная бодрость и быстрота шага в крутую гору… и это под вечер, когда все остальные уже были вконец измождены тяжёлой и долгой работой.

***
…и раздался гром небесный!..

***
Сверху, с каменной осыпи кто-то катился прямо к нашей полянке, где мы курили на брёвнышках. Катилось нечто тяжёлое, грохочущее, но явно живое…
Это был он, Великий! Он падал с неведомых высот… и он упал прямо к нам,  разинувшим рты. Благополучно скатившись, бодро встал на ноги, и мы умилились: перед нами стояло мохнатое чудище из мультиков.
Чудище было с ног до головы густо облеплено палой еловой иглой и по-детски радостно улыбалось нам…
От природы огненно-рыжие волосы тоже словно бы улыбались и светились – каким-то нездешним, неслыханным счастьем светились…

***
«…тот ангелоподобный лик,
Который видел я, он был так ясен,
Неандертальца лик – он был прекрасен,
Ужасен был!
Прекрасен был!
     Велик!..»

***
…он заблудился… он свернул не туда… он упал в пропасть, он потерял в пропасти сознание и доски… а потом долго взбирался на вершину… и снова падал…
и вот…
Все понимающе вздохнули и отвернулись от Великого… с Великого нечего было взять. Даже самой малости.

***
…уже потом, несколько дней спустя, я разговорился с одним из товарищей, бывших в тот день на горе. Я спросил его, что он думает о таком феномене: человек искренне пришёл искупить грех, человек отдал все деньги на монастырь, и четыре, даже очень хороших доски явно не стоили этих искренних денег… зачем это всё? Очередной спектакль? Или природный рок, планида? Или же вековечный Соблазн превыше человека, даже такого великого?..
Товарищ, поиграв густыми усами и желваками, молвил задумчиво:
– «А может быть, так и надо?.. Может быть, так – хорошо?.. А может быть, это и есть любовь, которая нам недоступна?..»

***
…а если не врать? Ну хотя бы попробовать не врать. Получится? В полноте вряд ли. Ну а если попробовать, хотя бы впадая в цинизм, всё называя своими именами, как некогда Великий:
«Окончить миром войну, повернуться строем враг ко врагу, выставить голые задницы, и – пукнуть хором. Вот достойный апофеоз мира!..» – Неизменно комментировал Великий  фронтовые сводки со всех концов нелепо копошащегося мира. Нет. И ещё раз нет. Будем врать. Без вранья, жлобства и хищи не получается.

***
…нет, я съем свой куш,
А тебе, брат, – шиш!
Не должон я солгать пред утробою.
Я и дать бы мог,
Да хорош кусок,
Укушу-ко я, знаешь, попробую...

Не гляди ты, тоска!
Ведь не жалко куска,
Да немного мне выпало хлебушка.
Пусть мой брат умрёт,
Пусть со мной живёт
Моя самая правая кривдушка.


***
…а где живёт она, падла, самая правая кривдушка? А в каждом живёт. И каждый втайне обожает её. В себе самом любит, в самой глубинушке своей. Но осуждает. Но любит. Обожает. Осуждает. Любит. Холит в себе, поглаживает ласковенько. Но – осуждает…
И войну осуждает. Но любит. И солдат-убийц осуждает. Но ценит. Пригодятся. Любит. Песенки сочиняет, прибауточки всякие, чтоб самому легче стало. Цокнешь ловким словцом – и легче. Песню споёшь – оттаешь. Сказку соврёшь – на воздусех паришь….
А правдушки хочется… невероятной какой-то... огненной, золотой!
Вероятной, вероятной! – Солнце вращается вокруг Земли! Невероятно? Невероятно когда земля вокруг солнца вращается. Бред. Земля пуп вселенной! Вот – Правда. Остальное разврат. Это исчезновение с Матушки-Земли, просто-напросто…


Аты-баты,
Шли солдаты...
– Виноваты?
– Виноваты!
– Перед кем?
– Перед всем!
– Дураки вы совсем.
И чего ж вам горевать?
Вам не надо воевать
Просто-напросто...
– Ишь ты, умные какие!
Мы такие,
Мы сякие,
Нам не надо воевать...

А кто вас будет одевать,
А кто вас будет обувать,
А кто вас будет убивать
Просто-напросто?..

***
…и наступили светлые времена, и очень просто устроился Великий на работу.
Всё ж  и Великому иногда благоволила судьба, а не только мучила и глумилась. Подвернулся знакомый в пивнушке, инженер-сейсмолог. Товарищ недавно женился, и молодая жена была очень недовольна его подозрительной службой, круглосуточными дежурствами в подвале многоквартирного дома, где располагалась районная сейсмостанция.
Особенно не нравилась ей вполне домашняя обстановка служебного подвала: ванная комната, шкаф-стол-стул, холодильник… наиболее опасной  показалась кровать в рабочей комнате, рядом с приборами и датчиками.
Невозможно было доказать необходимость для человека мытья, перекуса и сна в ночную смену. Последовал подлейший ультиматум: или я, или такая работа.
Рогатива была серъёзная – и жена ещё не опостылела, и зарплату терять не хотелось. Тут-то и подвернулся Великий, ночевавший где придётся, чаще всего на вокзале, откуда гоняли менты.
Рогатива преобразилась и стала не двоякой, а троякой. Согласился дежурить  вместо инженера. А что? Опыт полевой и камеральной работы имелся, снимать показания датчиков и сдавать в готовом виде не составляло труда. Подвальная квартира с удобствами легко покрывала все неудобства временного бездомья.
С  жильём вопрос был решён, это главное. Но благородный товарищ ещё и жратву обещал подбрасывать, и «премиальные» с получки на бормотушку…

***
Завалился в подвал Великий, зашиковал. Койка, вода, свет, холодильник…  всё есть! Делов-то: дважды в день снять показания приборов, и – спи. Или пей. На выбор…
Вчерашний неудавшийся самоубийца выбрал второе – решил доканать себя. И пил, подпольщик, круглые сутки… в кратких перерывах, правда, не забывая ваять в бессмертных тетрадках юродивый свой эпос. Так, золотинка к золотинке…
Но – допился до «белочки».
Смотрю как-то, решив навестить Великого, – выполз он из своего подвала, и айда бегать от подъезда до подъезда, и всё кого-то будто бы ловит, высматривает… а меня не замечает. Стою, наблюдаю дивную картину, пытаюсь хоть что-то понять… а тут бабульки на лавочке, которые всё знают, всё понимают, и ничему в этой жизни уже не удивляются, спокойненько так комментируют:
– Во! Допился. Чертей гоняет...
***
…Неандерталец бы так не поступил…
***
Ага! Вот и соврал! Именно так бы поступил неандерталец – на месте и во времени Великого!

***
Я потом спросил – а какие они по цвету, по размеру, эти черти?  Он сказал, что большие и красные. Тогда как другой дружок-бедолага горячо уверял, что они маленькие и зелёные, и любят по ковру ползать… и любят послать в магазин за бутылкой…
  – «А зачем им это нужно?» –  Не напрасно, однако, вопросил. Ибо был мне ответ:
– «Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек. Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе надо от меня, зачем пришла? – спрашиваю. А она:
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!.. Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими подосланная…
Ну и сходил, а как же...»


***
Я потом спросил – а какие они по цвету, по размеру, эти черти?  Индюк сказал, что большие и красные.
Тогда как другой мой дружок-бедолага горячо уверял, что они маленькие и зелёные, и любят по ковру ползать… и любят послать в магазин за бутылкой…
– А зачем им это нужно? – Спросил я бедолагу. И был мне ответ:
– Знаешь… я думаю… они такие маленькие, что им хватает даже капелек водки, которые сползают по усам, хватает даже испарений от этих капелек. Вот, знаешь, недавно сидела тут у меня седая старуха, за столом сидела – незнакомая, косматая. Я уже проснулся, а она всё сидит, и что-то в тетрадку пишет… страшная такая, незнакомая...
– Чего тебе надо от меня, зачем пришла? – спрашиваю. А она:
– Сходи за водкой!.. (а уж ночь на дворе), сходи, говорит, скорее, а то – запишу!. Вот сюда, в тетрадку запишу!..
Не иначе, подосланная старуха была. А как же, ими подосланная…
Ну и сходил, а как же...
***
У Великого черти были не маленькие. – Огромные!

***
…надо всею Москвой, ещё скрыты от взоров,
Сквозь кремлёвские ели, где сумрак лилов,
Прорастают поверх белоснежных соборов
Золотые грибницы крутых куполов…

***
«…это тебе не детские игры, это старинное дело, это очень странное дело! – Как только увижу Кремль – Х… встаёт» – мистически этак, выражая полнейшее недоумение, говаривал Великий. И вспоминал, как его потоптали у Кремля.
«Трахнул прямо у Александровского сада, на травке, под самой кремлёвской стеной одну тёлку… а раньше не мог, не вставало…» – плакался притворно. Притворно, ибо любил со школы всегда только одну девочку, а не тёлку – отличницу Тоньку Длиннюк. А она его нет…
«Державный восторг, однако! Или фаллический символ?.. – вопиял Великий, впервые увидев Кремль вблизи – башни, башни, башни торчком! Как тут не встать?..»
За это менты (спецменты кремлёвские) и простили. За «Державный восторг». Потоптали, правда...
Первый удар дюжего глянцевого сапога по голой жопе Великий ощутил на склоне травянистого холма в Александровском саду, прямо под Кремлёвской стеной. Ощутил, освобождаясь, наконец, в соитии от длительного застоя в простате. Крик счастья и – одновременно – боли вознёсся выше кремлёвских башен. Но не был услышан свыше…
Битие несчастного, изумлённые кощунственной картиной совокупления в ясный день прямо у Главной Святыни Державы, менты продолжили уже в спецузилище.
Могли и насмерть забить, но неслыханная дерзость пучеглазого болвана, а также «Державный восторг», про который избиваемый продолжал истерически вопить, смягчили сердца  глянцевых милиционеров. И они потом даже налили ему стакан чистой, и похвалили девочку Длиннюк за молчание и благоразумно опущенный взор во время истязания распластанного на бетоне голого, белого, но уже синеющего червяка.
«…И окажешься под мнозими нозями…» – воздевая палец нравоучительно, завершал эпопею Великий. И всё равно оставался золотым по сути. Извалянным в грязи мира, но золотым. Пафосным. Державным!

…хорошо хоть, не прочёл ментам под водочку, после избиения и выкриков про «Державный восторг» гадкие стишки:
«Кто в Кремле живёт,
Тот не наш народ…»
Стишки были длинные и глумливые, я когда-то посоветовал уничтожить их напрочь и не читать никому, никогда, ни при какой власти. Он, кажется, послушался.  Во всяком случае, в архиве продолжение не было найдено. Жаль, стишки были смешные и не такие уж гадкие. Хотя извив мысли неправильный. Но слёзный, слёзный…

***
Совсем колдунчик,
Бормотун-дурачок,
Сел на чемодан
Добивать бычок,
Божественною высью
Обласкан, недобит,
Надует жилу,
Мыслью
Немыслимой скрипит…

***
…по излогам, по извилистым долам расколотого мира вился Великий долго. А страшная болезнь клептомания не покидала его. И ведь не корысти ради крал, а по недомоганию. И старел, и грузнел, и слеп, и писал свои чудовищные, выдающиеся вирши, держался, как мог, но…
Раскол между промысленной свыше сутью и грязным миром ломал его, ломал  прозрачные крылья. Мутные потоки жизни не давали увидеть большинству смертных его бессмертный огненный кирпичик, таимый в застенчивой душе, так и не размытый до конца, так и не блеснувший однажды во всю ослепительную мощь ахнувшему, вдруг прозревшему миру…
Как жук, постаревший и подслеповатый, залетел-таки снова Великий.  По мелкому делу залетел – не смог в очередной раз не украсть то, что очень плохо лежало во фруктовой лавчонке. Залетел, как жук, заплутавший среди медовых палисадов залетает в форточку, которая вдруг приоткрывается коварным ветерком… и – захлопывается.
Залетел в узилище. И  очень тосковал там.
Болел. Всё болело внутри… а врачей толковых нет. Лекарств тоже. Как быть?
И снизошла на него потрясающая мысль – внутри человека ничего нет!
А раз ничего нет, то, значит, и болеть нечему…
Что интересно и достойно пристального, чуткого изучения – ведь помогла эта мысль, да как! Боль отпустила, и не возвращалась потом весь оставшийся срок. Мысль абсурдная, смутная, а всё-таки вслушайся в неё, вчувствуйся поглубже, а вдруг…



6. Дурной Мальчик

…дом, где мы грозой встречали полночь,
Где пластинка пела в две слезы…
Я тебя спрошу сейчас:
«А помнишь?..»
«Помню» – ты ответишь из грозы…

***
В лагере Дурной Мальчик быстро сошёлся с Пионервожатым, лет на пять постарше. Вожатый откровенно презирал свою временную работу, заодно и коллег. Мужского, естественно, пола. Зато уж с молоденькими вожатыми у него был полный ажур. Точно петух в курятнике, успел «перетоптать» всех смазливых курочек-комсомолочек.
А с Мальчиком, как с наиболее продвинутым и не по годам рослым тринадцатилетним пацаном, кирял вечерами и делился впечатлениями от еженощных побед.
Были они с Вожатым уже запанибрата, когда Мальчик в лёгком подпитии признался старшему товарищу, что хотел бы тоже…  ну, как бы это сказать…
Женщину хотел бы.
Изумлению Вожатого не было предела. Он с ужасом узнал о полнейшем Мальчиковом Целомудрии! Здоровенный пацан, отвязанный, без рисовки курящий, пьющий, матерящийся, и, на тебе, – такой прокол!
Тут же, на правах старшего друга, пообещал, и даже настоял на том, что нынче же ночью Мальчик познает прелести и глубины таинственного существа по имени Женщина. 
Мальчик лепетал, что ему нужно подготовиться, ну как, мол, это так – вот так, сразу, без любви?..
Почему без любви? – Возмущался Вожатый, – это и будет самая настоящая любовь, а не позорное пацанье блеянье…
(Ага, пошёл распад не только романтического мира начитанного Дурного Мальчика, но сыпаться, разваливаться по крупинкам золотой слиток).
Старший товарищ не собирался больше терпеть безобразия.
«Оч-чень и оч-чень!» – Язвительно, как педагог, сказал он Мальчику.
И пристыдил:
– Девственность приличествует нежному полу, а для тебя, бычары, это чистый срам!..
Мальчик был сломлен морально. А физически – послан в магазин.
За распитием бутылки всё же попытался уточнить – где и с кем ЭТО произойдёт?
И как будет называться сокровище, обладать которым ему нынче предстоит?
– Да какая тебе разница! – Отмахнулся Вожатый – все цыпочки нежные, ласковые…
Я сам ещё точно не  знаю, с кем буду сегодня. Но с кем-нибудь буду. Главное, чтоб она ничего не узнала…
– Как это, ничего не узнала?!. – Задохнулся Мальчик.
– А вот так – чтобы тебя не узнала… а то не даст!
Вожатый вкратце обрисовал диспозицию.

***
…кто я был? Отчаявшийся циник.
Осенью за прошлое корил,
А к весне, волнуясь, гиацинты,
Снова зацветавшие, дарил…

***
Лето не весна, не зима, жить можно легко: в палатках, фанерных клетушках.
У каждого вожатого в лагере была  своя комнатка в таком вот сезонном бараке, на отшибе от основных отрядных корпусов.
По краткому военному плану Мальчику надлежало после отбоя подкрасться под окно Вожатого и ждать. Просто ждать. – Тихо, бессловесно ждать и не обращать внимания на возню и прочие звуки, которые неизбежны, и будут, будут, будут раздаваться из окна!
А вот когда Вожатый кончит и выйдет отлить, вот тут…

Бедный Мальчик дрожал, как овца, хотя и выпили к тому времени прилично.
Сидел под окошком и трясся, слушая скрипы ржавых пружин, стоны, сдавленные вопли, и со сладким ужасом представлял – это что, и со мной так же будет? Но я ведь даже не знаю кто она, что ей следует сказать перед ЭТИМ?..
Сидел Мальчик под окном, трясся. Надумать ничего не успел, а у них вдруг стихло.
И – Вожатый на крылечко выходит…
Далее – архаика и путаница героического эпоса. Из почти полного беспамятства  Мальчику  впоследствии удалось частично восстановить следующую картину:
Итак, Вожатый вышел из тёмной двери в тёмную ночь. Во-первых, естественно, помочился с крылечка. Во-вторых, естественно, закурил, пустив колечко дыма, точно наплывшее  на ясный лунный круг. И только в третьих поманил Мальчика неторопливой рукой. Поманил и молча указал на вожделенный дверной проём.
На негнущихся ногах Мальчик пошёл…
Мальчик шёл к заветной двери, ничего не соображая и почти ничего не усвоив из предварительных штудий маэстро. Понял только, что ждут. – Там, в темноте, на кровати… там согласны на всё, если только вести себя «по уму». 
Но как это – «по уму»?.. И с чего начать? Со слов, так и
не придуманных в тряске? С вручения Прекрасной  (а какой ещё может быть Первая?) Даме жалковатого, помятого потной ладонью букетика цветов? Как можно без цветов!
Мальчик шёл.

***
…всё равно сгоревшее сгорело,
Всё равно мы тоже сожжены,
Всё равно, что нам однажды пело,
Пусть поёт с обратной стороны…

***
Вечная битва за обладание… чего? Меня тобой, тебя мной? Если длится и не смолкает Битва, есть за что стоит биться. За каждую крупинку, за огненную блёсточку биться…
***
Дурной мальчик скинул одежду прямо на крылечке. Вошёл в проём двери и, дрожащий, притулился у косяка. В темноте разглядев смутно белевшее тело, возлежавшее на кровати поверх простыней, стал судорожно припоминать сцены из романов, освоенных им во множестве...
Лезли в голову всякие дикости, вроде «умри, но не давай поцелуя без любви», сцены безумных объяснений – у пруда… в дачной беседке… на балу…
Всё не то, не то, не то!.. Но что – то? Что-то же нужно сказать! Нельзя же вот так, молчком, без объяснений! Книги учили совсем не тому, не тому…
А из глубины комнаты уже доносился нежный, настойчивый голос:
– «Ну, ну… ну, чего ты застрял, милый? Так и будешь у стенки стоять?.. Тебе что, плохо со мной?.. Ну, иди ко мне, иди… иди, негодяй!..»
Девушка звала…
И Мальчик, собрав остатки мужества, решился. Дрожащей рукой пополз  вверх по стене, нащупал выключатель – и…
Вспышка мгновенно высветила картину: абсолютно голое, невероятной белизны существо женского пола лежало на спине, «раскинув объятья» ( именно так, мысленно прокручивая и восстанавливая в памяти случившееся, выразился про себя Мальчик в тот миг), и молча глазело на абсолютно же голое, дрожащее чудище. А оно, мокрое от страха  и тоже абсолютно голое, подрожало, подрожало, и вдруг зашлось в отчаянном вопле:
– Я вас люблю!!!…
И, судорожно погасив огонь, бросилось в атаку, в блаженную тьму, в самый сладимый ужас…
Но этот, безмолвный дотоле ужас, вдруг очнулся.
Очнулся, и не заорал… нет! Он даже не завопил, он – завыл, как воет мотор на тягучем подъёме, одним, но всё возрастающим звуком, переходящим в ультразвук:
«А-а-а-а-а-а-аа-ааа-аааа-ааааа!..»
И – прямая девичья нога спортивной комсомолки встретила пионера почти у самой цели. Встретила в упор – в пах, в святая святых, в самое «я вас люблю!..»
Что было далее?
Конфуз... истерика так и не узнанной девушки в комнате… корчи Мальчика на крылечке, куда он выкатился скрюченный от боли и стыда... притворные оханья и хлопоты Вожатого, метавшегося меж двух пострадавших…
Он успевал молча, но злобно пинать Мальчика на крылечке, и тут же, буквально через секунду, забегать в комнату и утешать комсомолку, уверяя, что забрёл какой-то маньяк, шатун из местных, деревенских, что он его сейчас догонит и даст ему, и покажет…
И показал.
Схватил обезголосевшего Мальчика за руку, угрожающе прижал свой палец к губам – молчи, мол, баран, хоть теперь молчи и отваливай, отваливай поскорее, к лешему, в кусты, к чёрту на кулички, только молча, молча, молча!..
Ногой сошвырнул с крыльца одежду, а вослед показал ему кто он такой есть: повертел пальцем у виска и тихим змеиным шипом повторил своё знаменитое: «Оч-чень и оч-чень!».
Окончательно, злобно и горестно повторил. Не пару себе выбрал Вожатый...

Наутро Мальчик слинял тайком из лагеря, и чем там у них, у Вожатого с разъярённой комсомолкой дело кончилось, осталось безвестным.
Но то было утро, а теперь надвигалась ночь. А значит, новые платонические пиры, новые ощущения от дивных томлений, от подступающих предчувствий и сладостных посулов чистой, как слеза, молодости. Битвы Мужчины и женщины…
Они остались навсегда под этим кодовым кличем, вобравшем в себя суть происходившего с Мальчиком и многими мальчиками той баснословной поры,  которая объединила позднее все наши истории в одну-единственную Историю, и осталась в истории под отчаянным кодовым кличем:
Я ВАС ЛЮБЛЮ!..

А книжки читать – последнее дело. Нынешние подростки это хорошо понимают.
Лучше нашего. Правда, появились гаджеты. Может, чему-нибудь другому научат?
***

…а по сути нет ничего ни у женщины, ни у мужчины. Да и сами есть ли? Если есть, то мужчина – член одной конфессии, женщина – другой.
И пока не осознается каким-то чудом, что нет в верховном измерении ни мужчин, ни женщин, а есть одна только Божья Тварь, так и будут длиться они, эти дивные перебраночки, деления на конфессии, комиссии, дурь вселенскую.
И долго, слишком долго, гораздо дольше, чем могло бы, станут сплавляться золотые блёстки в огненные кирпичики. И будут лишь развидняться – пока ещё только развидняться! – очертания Храма в арке Портала…
Погибельна Битва? Нет ли? Сроки её сочтены не нашею властью…



***
…ах, какой варганился пикник с рыбалкой, костром, ночёвкой в палатке с изнеженной девочкой!…
Девочке было холодно на сырой земле. Даже плотное одеяло, даже выпитое вино не согревало её, городскую капризулю. А и то правда – это её нежную спинку грозила выстудить мать сыра земля! Мальчику в силу известного преимущества верховного блудодеяния это почти не грозило.
Девочка выставила ультиматум: утеплить дно палатки любым способом, – ветками, лапником, чем угодно. Иначе бойкот.
Что было делать?
Мальчик, злобно поурчав, схватился за топор...

***
Лесоруб
Нравом груб –
Хвать топор
И во двор:
– Все леса порубим!..

А лесник
Весь поник...
– Ё-моё! –
Хвать ружьё
И за лесорубом.

Лесоруб идет в сосник
С топором и нравом грубым,
А вослед с ружьём лесник:
Со
     сня
          ком
               за
            ле
         со
             ру
        бом.

***
…да, Дурной Мальчик, с ненавистью глянул на городскую капризулю, сломавшую так горячо, так мощно возгонявшееся счастье, и злобно заурчал. А потом страшно, по-звериному зарычал и… схватился за топор.
Схватился Дурной Мальчик за острый топор так злобно, что нежная девочка только испуганно вжалась в угол палатки, готовая уже ко всему. Но это был Дурной Мальчик, и не воспользовался ситуацией, а понёсся, разгорячённый упущенной близостью, в ближайший лесок...
***
… шумели великие леса. Перестали. Стали дымить, гореть. Людям стало не до зла и добра. Вопрос кто сильнее, что страшнее: ружьё, топор, финка, где зло, где добро утратил остроту. Уже не отвечал никто. Не хотел, не знал. Да и зачем знать? Знает ситуация. Дед Пихто ведает. Великий Дед…

***
Не достоялся Достоевский,
Перетолстил Толстой…
Но кто,
Кто со-стоялся?
Дед Пихто.
Немотствующий. Дословесный…

***
 …а кроме всего, сковородка страшнее пули и топора…

***
Ещё в юности Мальчик понял: у торгаша – товар, политый кровью, потом.  Хороший торгаш каждый скрупул товара не только в уме просчитал,   всем нутром чует! 
Предложи ему задачку, типа квадратуры круга, (пустячную после всех его мук) – рассыпанную в круг, допус¬тим, мучицу гречишную точно вписать в нарисованный рядом квадрат…
Да нешто не впишет? Учёный не впишет, а этот впишет. Он  свой товар потом полил, это его жизнь, это не те¬ория, это кровь, плоть, страсть.
Потому и не может быть решена одними золотыми мозгами учёных задача квадратура круга, понял Мальчик: слишком мало одного рационального измерения для этого.
Нет «объёма», не хватает дополнительных величин – смётки, души, любви, жизни, опыта, огня. Одни только «золотые мозги». А этого мало, слишком мало...

…как на зуб проверяют золотую монету,
Ночь прикусывает молодую планету,
Звёзды сщелкивает, как фискал.
Разорив до зари всю копилку,
Дарит миру кривую ухмылку –
Нежно рдеющий, сытый оскал…


***
Мальчик был недурён собою, в меру глуп и нагл. Девочки охотно с ним дружили. Самою чистою дружбой! Некоторое время, разумеется. Потому что дальше шла скука и пустота, загадочная недостаточность чистых отношений – просто отношений. В конце концов, с мальчишками дружить куда интересней и содержательней!
От дружбы с девочками требовалось что-то ещё, нечто гораздо более существенное, чем прогулки с разговорами, провожания из кино...
Самое интересное, что именно девочки, как правило, первыми чувствовали эту недостаточность и становились инициаторами более мощных, пусть и не вполне стерильных отношений.
Девочки были в основном чистенькие и домашние, беленькие и пушистые. И не представляли никакой гигиенической угрозы для отчаявшегося разбойника, в которого сами же и вынуждали превратиться Мальчика. Тогда еще не Дурного Мальчика. Мальчик был тоже из хорошей семьи, и девочки это отлично знали.
Но вот беда, на дворе воцарилась эпоха СПИДа, и все, особенно молодые и чистые, панически трусили. Обоюдная паника сковывала решительные, открытые действия. Девочки намекали, что очень даже не против мощных отношений, но на всякий случай, на всякий случай…
«Необходимо предохраняться!» – Подвывали публичные трубы.
А как?
Как было неопытному Мальчику зайти в аптеку и при скоплении народа произнести страшное слово «Презерватив?»
***
…кисоньки пушистые,
Белые, домашние,
Честные, чистые,
Сашеньки, Машеньки...
***
Мальчик пересилил себя. Произнёс страшное грязное слово. И получил вожделенный предмет. В нагрузку с отвратительной ухмылкой белоснежной аптекарши…
И всё равно это была победа – первый рубеж взят!
А дальше… дальше на пути мощных отношений Мальчика с девочкой разверзалась  трясина чисто технологических конфузов.
В самый кульминационный момент, запыхавшийся и потерявший память Мальчик, уже стянувший трусишки со своей нежной девочки, обнаружил, что не готов к окончательному подвигу: презренный (и вожделенный, вожделенный!) предмет находится в другом месте. Дурной Мальчик пришёл однажды в отчаяние, и сочинил ниоткудную бредятину, чёрт знает что, лишь бы расслабиться. Он представил себя древним кошмарных мужиком, а девочку…

***
…гpудь волосатую коpявой пятеpней
Дуpак pасчёсывал, он дpал её, весёлый,
Клонясь нагой, клокочущей стеной
К пpитихшей в уголке подpужке голой.
Она дpожала, побиpушка, нежный ком
Пpозpачных пёpышек, певуньюшка, с моpозу
Пpигpетая в камоpке дуpаком,
И слушала богатую угpозу:
– «К тебе не я – смотpи! – к тебе пpишёл весь миp,
К тебе идёт вселенная, весь космос!
Ты чувствуешь тоpжественности миг?..
Нет, ты не чувствуешь, а pаспускаешь космы.
Во мне – гляди – бушуют уpаганы,
Гудят леса, встают столбы огня,
Во мне весь Путь – от глупой обезьяны
До волосатого Меня!
Пьют пламень звёзд
Коpней моих насосы,
А ветви pек, налитых синевой,
Пpоводят заблудившиеся гpозы
В упpугий ствол хpебтины становой,
И я pасту, pасту!..
Но я pастаю,
И ты воспpимешь, бледное дитя,
Кpовями pухну я и напитаю,
И ты вкусишь от вечного ломтя.
Ты будешь снова pади дня стаpаться,
Hа тоpжище плясать и голосить,
И душу pаздиpать, и побиpаться,
Но – целую вселенную носить
Ты будешь,
Будешь миpом тяжела,
Зеpном его и звёздами светла...»
Пpиблизился, умолк...
Она легла
И слушала себя:
«Силён, бpодяга,
С какими дуpаками не спала,
А этот пpиблажит и впpямь, однако...»
Ещё он видел – слабых вен толчки
На нежной шее, бледные виски,
И pот, пустынной жаждой воспалённый,
И – выжженные гоpечью солёной,
Еще не затоплённые  зелёной,
Меpцающею вечностью
Зpачки...

***
А вожделенный предмет мог прятаться в кармане пальто или пиджака, мог быть в ванной комнате, среди предметов личной гигиены… приходилось судорожно метаться по квартире, не только ослабляя первоначальное возбуждение, но ещё и усиливая при этом раздражение нетерпеливой девочки…
Всё приходилось начинать сначала. И всё получалось в итоге. Но той самой, вдохновенной и беспамятной радости уже не было.
Подобные ситуации повторялись не однажды. Стоит учесть, что Мальчику приходилось рассчитывать не только время свиданий (небесконечно же отсутствие родителей!), но и момент своевременного надевания предмета, без коего ни одна приличная девочка, обученная грамоте и отравленная пропагандой, не соглашалась…
Эта горько-сладкая мука длилась и длилась. Мучали дурные сны. И Дурной Мальчик написал в отчаянии:

Увидел я во сне, как ты меня целуешь.
Так – не целуешь ты.
Так это был не я?..
И понял я тогда, что ты меня не любишь,
И я тогда сказал – прощай, любовь моя!..

Написать-то написал, но хватило ума не показать девочке. И мука длилась. Кажется, бесконечно. Менялись явки и девочки, а конца конфузу не предвиделось.
Но Дурного Мальчика осенило! Он изобрёл трусы «АнтиСПИД»!

***
…будет один. Пасмурный.
Сильный мужик. Таран.
Чёрным кресалом, парусом
Чиркнет каменный  мрак…
………………………………..
  …парусом высекут, парусом
Белый огонь клипера!..

***
Суть проста: трусы «АнтиСПИД» снабжались матерчатым, но расширенным накладным пояском с кармашками-прорезями, куда, словно газыри, аккуратными рядками были вложены презервативы в продольной упаковке. Поясок  легко отстёгивался в случае стирки, а при необходимости пополнялся новыми зарядами. При этом обладатель волшебных трусов совершенно не ощущал дискомфорта или какого-то трения. Обладатель, по замыслу, даже не должен был замечать дополнительного устройства – до поры до времени.
Но уж когда наступало Время, необходимый предмет был всегда под рукой! Это избавляло, во-первых, от аптечных и постельных конфузов. Во-вторых, чистые девочки гораздо легче шли на контакт, будучи уверены, что Мальчик при амуниции, что с ним   не подзалетишь в нежелательную пока ещё сферу и, хуже того, не подхватишь заразу. А самое всё-таки главное – это надёжность общения и планирования жизни, семьи…
Словом, достоинств у Мальчиковых Трусов было куда больше, нежели трудностей их изготовления. Дебил-товаровед на фабрике, куда обратился Мальчик, так не считал. И послал куда подальше…

***
«...а как закричат – учти!..
А как заключат – в сусек!..
Всё это ещё – Почти,
А надо уже – Совсем…»

***
…и случилось чудо, и встретилась, наконец, та, с которой Дурной Мальчик и  Хорошая Девочка, стали едины. На суше, на море…

***
…и снилось – мы волна, и нас с тобой катило
На берег золотой, медовый от тепла,
Но влажная скала нас победила,
И каждая волна раздельно побрела –
Туда, ещё туда, на блещущий песчаник,
Где нам открыли вдруг у встречного мыска
Всё, что слепило нас волшебным обещаньем,
Всю белизну надежд, всю седину песка...
А сон не умолкал, и с тяжестью воловьей
За нами волны шли и шли, скалу дробя,
И мы ещё брели, ворча и прекословя,
Пошатываясь и
                ещё любя...


7. Клубничка



…всплывает  из глубокого детства страшное. Страшное, от которого нельзя  оторваться. Что-то тяжкое опустилось в низ живота и не хотело покидать меня, моё жалкое, но уже сполна предчувствующее весь ужас пребывания на этой земле существо. Подсасывало тяжко, страшно, сладимо…
В нашем послевоенном дворе была устроена публичная казнь, правёжь грешницы.
Контуженный свёкр, мстя за сынка,  истязал неверную сноху, застуканную при любовном свидании в полыни, за дровяными сараями. Так и осталось загадкой – каким образом блаженненький, с вечно ребячьим личиком сынок склонил к браку весёлую бабенку. Или помог папаша?..
Он бил её, привязав руки к никелированной кровати, бил страшным сыромятным ремнём: со свистом, рассекавшим комнатный  полумрак, хлестал её, голую, при распахнутых настежь – на погляд  двору – оконных створках, и весь двор, столпившись у низенького окошка, наблюдал за расправой.
Старое поколение подбадривало ката, входившего в раж. Старики покрякивали при особенно высоких взвизгах истязуемой, перемигивались со значением, подбрасывали приговорочки: «Так её, так!.. Будет, стерва, знать, учи, пока молодая…»
Но воспитательная часть затягивалась, урок становился тошнотворным. С женской стороны потянулись предупредительные сигналы:
«Ну, будя, будя, однако… ну, поучил, и будя…»

***
Женщины перестроились первыми, почуяли – вопли изменницы  утрачивают первородную чистоту и полнозвучие. Их сменяет утробное мычание…
Уже лишь  стоны доносятся из глубины комнаты, а ремень свистит и свистит…
А разъяренный «педагог»,  уже не столько не желая, сколько не имея воли остановиться, творит расправу…
Видно было в прозрачных сумерках, как смертельно побелел его шрам, разрубивший наискось лысоватый, налившийся кровью череп, как вспотело перекошенное не яростью даже – чёрной  дурниной лицо. Он бил всё сильнее и – самое страшное – все монотоннее.  Коренастая фигура с пропотевшей майкой на волосатой груди работала, казалось, уже сама по себе…
Мы, пацанята, сбившись в кучку, подрагивая, смотрели на взрослых – они-то что?..
Первой не выдержала маленькая  дочка дворничихи, – тихонько заныла. Потом завыла, заревела в голос и ткнулась в подол матери…

***
И та очнулась.
Люди! Люди!.. Он же убивает!..»
Точно прозрев и найдя корень зла, схватила за жёлтые патлы безмолвного совиновника  – обманутого мужа, выставленного на время правежа из дома. Он притулился рядом, на камушке под окном. Молча плакал, закрыв личико рукавом пиджака, утирал бесшумные слёзки.
 «А ты, идол проклятый, чего рассопливился? Останови отца, он же ненормальный,  он жену твою убивает!..»

***
Толпа ожила, понеслись выкрики:
«Милицию вызывайте!..»
«Какую милицию? Скорую надо!..»
Кто-то побежал к телефону. Кто-то пытался выломить дверь. А несчастный муженёк, пробившись к окну, канючил:
«Папа, не бейте... хватит, папа… папа, она больше не будет…»

***
…мы опомнимся, больше не будем,
Что-то сделаем, выстроим дом,
Обратимся за помощью к людям,
И друг друга спасём,
А потом…

***
А потом, в окровавленной простыне, выносили тело с голыми, выбившимися из-под простыни ногами, вталкивали в карету «Скорой помощи».
А потом милиционеры уводили безумного свёкра со связанными руками.
А потом – через час с небольшим – свёкр-экзекутор вернулся и с победным видом, нацепив на выцветший китель орденские колодки, разгуливал по двору, охотно обсуждая происшедшее. Он, не скрываясь, гордился. И находил поддержку в отмякнувших соседях.
А потом, через пару неделек, молодуха вернулась из больницы. Сноровисто, со стыдливо опущенными глазами, хлопотала по хозяйству, развешивала бельё на аркане, выносила помои…
А ещё через недельку, быстро поглядывая на родимые окна, хохотала с молодыми  мужиками на дворовой скамейке.
Чьи золотинки из огненного корпичика, золотого лапотка мира выламывались, вымывались там, тогда… золотинки блудливой молодухи? «Справедливого свёкра»? Наши, детские, ещё из арыка, из песочницы золотинки? Кабы понять!..
И что за наваждение такое?  Что же это за сласть, от которой ремнем не отвадить?..
Тьма, липкая тьма обволакивала тайное тайных. И всякий раз ничего нельзя было разобрать в этой тьме, пронизанной нервами, страхом…

    ***
     …и всякий раз, и всякий раз
     Всё повторится без прикрас,
     И если женщина уходит,
     Она уходит не от вас.
     Она уходит от зимы,
     Она уходит от сумы,
     И если честно разобраться,
     Она уходит от тюрьмы.          
     Пойми, ей холодно зимой,
     Пойми, что ты ей стал тюрьмой,
     Пусть эта тварь не виновата
     В том, что неясно ей самой,
     Но у развязки на краю
     Гоните сытую свою,
     Гоните самку ненасытную
     Хоть в полымя, хоть в полынью.
     И всякий раз, и всякий раз
     Всё повторится без прикрас,
     И если тварь от вас уходит,
     Она уходит не от вас…
 
***
А начиналось светло. Вначале светло, потом туманно. Печально, туманно, непонятно. Девочки за одно лето переросли нас, мальчишек, чуть не на голову!
Теперь немыслимо было дернуть вчерашнюю девчонку за косичку, обхватить подружку, толкаясь за партой. Девчонки, вдруг ставшие девушками, отплывали, навсегда отплывали в неведомый нам (сразу притихнувшим, уменьшившимся даже в размерах) таинственный мир. А нас, теперь уже в сравнении с ними недоростков, сжигал зной.
Мучительный разрыв между мечтой и реальностью, между жгучим, с недавних пор дичающим хотением и невозможностью его утолить. А они…
У них появились  т а й н ы!
А к нам нагрянула стужа, сводившая с ума…

***
Когда белого снегу пожалела зима,
Когда жёлтыми зубами заскpипела тpава,
Деpевья в саду сошли с ума,
И с пpоклятьями их побpосала листва.

Забегали по саду деpевья голые,
Кpужились, гонялись за своей листвой,
Скpипели, хватались pуками за голову,
Качались, кpичали «Ой!..»

А листья летели Бог весть куда
И пpисели на коpточки Бог весть где,
Разболтались с лягушками из пpуда
И стали жить на болотной звезде –
Жёлтыми лягушками в квакающей воде.
(Пузыpилось и пучилось там иногда
Болото – квакающая вода.)

Ведь недаpом однажды какой-то поэт
Возопил, что воды на земле уже нет,
Есть вода, чтоб над ней по ночам колдовать,
Есть вода, чтобы детям её целовать,
А воды, для того чтобы в ней пpоживать
Потихоньку пpостыл и след.

Лишь деpевья коpнями увязли в земле...
И дождались белой воды их коpенья,
Потому, что они очень готовились к зиме,
Сумасшедшие, стаpые деpевья.

***
…сумасшедшие от всеобщей неутолённости, бредовые грёзы подростков
набрали такую силу возгонки к весне, что остаётся загадкой поныне – как нас не разорвало в клочья тогда? Но сколько золотого запаса прибавилось в нас именно той сумасшедшей порой!
Мы вламывались в самый рисковый возраст, переваливали из седьмого в восьмой класс. Настоящих женщин, могущих научить всему, не было. На сверстниц до поры-до-времени не обращали внимания. А когда обратили… Боже мой! Что с ними произошло за лето?
Вчерашние замухрышки, визгливые плоские щепочки, росточком ниже нас на голову, стали другие…. они непоправимо преобразились! Округлились формы.
Настырные грудки тираняще попирали школьные блузки. Добела налившиеся, пополневшие икры не мелькали теперь игральными кеглями на переменках, а выписывали плавные, покачивающиеся фигуры при вальяжной ходьбе – парами, троечками, под локоток дружка с дружкой – вдоль кабинета завуча и директора.

***
…мандраж экзаменов, объятий в подворотне,
Несдач нетрезвых, донжуанских недоездов,
Доездов тех, кто был порасторопней
Под перепляс бемолей и диезов,
Долдонивших с ветвей, домов, подъездов 
Дарил апрель...
А лет – всего шестнадцать.
И дымно гибнет лёд, и объясняться
В любвях туманных – полное незнанье.
И  – счастье, счастье полное! – Изгнанье
Из рая, где по отчим одиночкам
Нет счастья к пухлым девичьим сосочкам,
Как будто к вербным почкам прикоснуться,
И оглядеться в мире, и очнуться,
И потянуться вниз – всё дальше, ниже,
Всё глубже, всё счастливее, всё ближе…

Но вот что дивно: жизнь перебирая,
Не счастья жалко. – Одиночек рая…

***
 «А счастье было так близко, так близко…»  – Ой, склизка, ой, сладка
пошлость. Исхожена, истинна, сладка…
Всегда казалось, да и поныне не могу отделаться от дикой мысли, что их,  вчерашних девочек, в эту пору обязательно куда-то увозят. Чаще всего к морю. И там «формируют», доводят «полуфабрикат» до совершенства. Выпекают на солнце.
Шлифуют, обливают южной глазурью. И потом эти готовенькие, позванивающие от предстоящего счастья игрушечки выставляют на главное торжище – Жизнь.
В эту летнюю пору они почему-то исчезают. Не видно их во дворах, подъездах. И только ранней осенью, как слепящий взрыв, они возникают – преображёнными, готовыми. Чужими!..
Вот что смущало и мучило. Уже нельзя хлопнуть по плечу, позвать соседку в кино, прогулять урок, поболтать на брёвнах за школой.
Самых симпатичных и рослых из вчерашних подружек теперь поджидали после уроков старшеклассники, а то и студенты. Девочки, небрежно важничая, не без затаённого торжества вручали избранным портфели. И портфели уплывали вместе с красавицами... 
В том мире царили какие-то высшие законы!
Иначе откуда взяться ленивой спеси в утренних глазах? Загадке и тайне во всем облике, в рассеянных ответах у доски? Божественной безучастности ко всему на свете и, в особенности, – к нам?
Ходили слухи.
Бродили смутные, корёжащие душу слухи о том, что некоторые из наших девочек не только гуляют со студентами, но забредают на взрослые вечеринки, а некоторые – даже целуются… роняют свои золотинки. Или напротив – копят?
Бессонными ночами, корчась в постели, сгорая от стыда за себя, за них, за весь мир, представлял я невозможные, восхищающие картины…
Картины – чего? В том-то и дело, не отчётливо выписанные картины, а жгучее, тошнотно подслащённое месиво – соитие всего и вся… допотопные хвощи, раскалённые зноем, распаренные тропической гнилью… доисторический хаос… кишение крови…
И – пух, пух, пух, этот вечный, клочковатый, тополиный пух, сухой терпкой спермой забивающий щели окон, подьездов, а главное и самое отвратное –  потрескавшиеся от зноя, а потому кажущиеся грязными и порочными, рты…
 А как было чисто сначала!

***
…я чистый, сижу лягушонком на длинной кувшинке,
И только одни тополиные меня искушают пушинки.
Что пух? Ерунда. Всё могло быть гораздо плачевней.
Как с гуся вода, с меня скатываются огорченья.
Весь белый, пушистый, плыву я над тёмной водою,
Вверху надо мной – голубое, а там, в голубом – золотое!..
К чему это я, лягушонок на длинной кувшинке?
Ах да, ерунда, тополиные эти пушинки…

***
…и – никакой ерунды, только стройные ряды сортовой клубники, никаких сорняков. Дача образцовая. Недаром тётка моего друга агроном. – Ровненькие клубничные грядочки тянулись через сад между стриженых, странно низкорослых яблонек. Сад пальметный – объяснил друг. Настоящие яблоки на игрушечных деревьях… Ловко! Лестниц не требуется, рви прямо с дерева, деревья в рост тебе…

***
Нет, не за яблоками мы прибыли, – за клубничкой. А её здесь столько сортов!
Самая обольстительная и сладкая, конечно же, «Комсомолка». Самая мясистая –
«Бомба». Дорогой, редкий сорт. Сахарно сверкающий разломленной мякотью плод величиной с картофелину опрокидывал все представления о ягоде, некогда  культивированной из крохотной земляники. И росла «Бомба» не как её дикая родственница, покрытая шершавым листом,  опутанная травой, взблескивающая искоркой из укрытий. 
«Бомба» жила на широкую ногу.
Вольготно, не таясь, красовалась на коричневой грядочке,  прогретой лучами. Она было хорошо прорежена, и каждая, как бы отдельно повисшая ягода, клонящаяся на прозрачной жилке к земле, так чудесно, так пряно пахнущей, – каждая ягода, чуть отклонённая от сочного ствола, отлично просматривалась издали. Даже странно, что соседи не поживились в отсутствие хозяев…
Ласковый был день. … и если бы не затаённая мука по имени Алла…

***
В самом имени словно бы перекликался, перемигивался остроконечный образ
алого пионерского галстука с более серьёзным образом багряного комсомольского значка.
А шумящий кумач первомайских знамён и полотнищ! И всё, всё, всё это –мучительно-сладостный карнавал по имени Алла.   
Пионервожатая, красавица, комсомолка, спортсменка… что ещё? Глаза…
О глазах надо сказать.
Зеленовато-карие, затаённо-озорные и словно вечно удивлённые, они говорили  Божьему и пионерскому миру неукоснительное «Воистину готов»! Всегда и везде.
…вот она стоит под школьным штандартом в беленькой прозрачной блузке, вся вытянутая в струнку,  нацеленная  в ослепительно разверстое грядущее…
…стоит и выкликает непостижимые для меня, непререкаемые в своей законченности уставные слова…
…увещевает волшебными заклинаниями комиссию, а пионерский галстук – пышнее и алее наших «ошейников» – ложится заострёнными кончиками на грудь и время от времени обнажает багряный комсомольский значок на восхолмии вздрагивающей от ритмизованных призывов груди.
А ещё несколько лет тому я, дошкольник, видел её в соседнем дворе лихой пацанкой с ободранными коленками, гонявшей мяч, ругавшейся наравне с отвязанными пацанами постарше меня. Даже дравшейся с ними. И вот тебе на, глубокоуважаемая вожатая…

     ***               
     Ну вот и эта девочка, плутовка,
     Всех вновь перехитрила, посмотри,
     Как из бескровной глины заготовка
     Вся словно засветилась изнутри!
     Ещё вчера дичок, сырой набросок,
     Игрушечка из глины, во дворе
     Ещё весной слонявшийся подросток,
     Вдруг барышней глядится в сентябре:
    Глазурью облита, лазурным югом,
     Листвой перецелована, волной...
     Нежнее в обращении к подругам
     И женственнее жесты... взгляд иной...
     Мне кажется, что их всегда на лето
     Увозят в эту пору за моря,
     И там колдуют, делают всё это,
     Магические знаки сотворя.
     И вот он дрогнул, занавес, настал он
     Тот самый час!.. Края теперь она
     Сама откинет, – первым школьным балом
     Сквозь сумрак первых тайн проведена...
               
     ***
…зной ровно струился над землёй, и не разобрать было, где первопричина сладости, растекающейся по тончайшим альвеолам языка и подъязычья, по всей ленивой нашей, светом пронизанной плоти…
Или то клубника, разогретая солнцем, расточала аромат? Или само солнце проступало из земли кровавыми каплями? Какая разница! Сладко нам было…
Жёлтые осы, выписывающие прозрачные эллипсы над клубникой, деликатно уступали место – кушай, дорогой, мы отлетим, а ты  кушай… мы маленькие, нам достанет и тысячной дольки…
 Ещё бы! Десяток «Бомб», и сыт. А уж для ос, и даже шмелей, чёрно-золотыми тяжеловозами налетавшими из угрюмых оврагов, опоясавших дачный массив,
уж для них-то какой пир!..
Первый рядок мы быстренько обожрали. Но не оставлять же остальное! Впереди рдяными поплавками подрагивала самая заповедная, самая сладкая грядка. Сладость крылась уже в  названии – «Комсомолка». И не только молодость, не только свежесть исходила от него…
…Аллочка,  я тебя съем!..
…алые клювики, нервно вздрагивающие от прикосновения, истаивающие на губах… налито-выпуклые, с крохотными пупырышками  по нежнейшему ареалу…
Они  просятся в рот, хочется ещё, ещё, ещё…
Комсомолка... одно слово чего стоит! Ничего, подрастём, и все мы будем комсомолками…  или, как там, комсомол… Ах, да, – комсомольцами!..
Аллочка, Аллочка, да  это же твоею сладостью я наслаждаюсь  теперь, обгладываю каждый твой алый пупырышек, и – ничего не вижу. Потому что не смотрю по сторонам…

***
Броди по весям, временам,
Будь там хоть голубь, будь хоть змей там,
Но не гляди по стоpонам,
А то заметят.

У подлых стен сопят, жуют,
Не глядя – выйдешь.
А взгляд заметят, и убьют.
Тогда увидишь!

Запеленают, запылят,
Закупоpосят...

Неси свой взгляд,
Носи свой взгляд,
Как стёкла носят…

  ***
…а ведь и впрямь, по нынешнм меркам мы были чисты, как оконные стёклышки перед Пасхой. Никакого похабства, поцелуйчиков на людях, напоказ.          

***
… солнце клонилось к вечеру. Пора было собираться.

***
Дружок для порядка набрал пластмассовое ведро. Не «Комсомолки», не «Бомбы» –  их мы вчистую обожрали – а самой заурядной клубники, которая хороша с куста, а дома без сахара не очень-то и захочешь.
«Мать варенье сварит» – сказал, словно оправдывясь.
Километра два до большака. Мы не очень спешили, сели передохнуть на полпути, в березовом колке.
На краю дорожки, у самого спуска в рощицу, одиноко стоял рыжий пацан наших лет и методично, искоса посматривая в нашу сторону, сгибал-разгибал прут с верёвкой на конце. Похоже, мастерил силок для птиц.
Поравнявшись с ним, мы заметили ещё двух пацанов, ящерицами кравшихся по траве к чаще.
«Птиц ловите?» – Спросил я рыжего.
Не-е…» – Неопределённо промямлил тот и повернулся к дружкам. Тихонько
свистнул. Те обернулись, замерли. Пошептались меж собой, и вдруг замахали руками, прикладывая пальцы к губам – мол, айда к нам, но только тихо, тихо.
И мы все, уже впятером, на цыпочках, как заворожённые, двинулись и залегли в траву – рядом с пацанами.
  «Вы что, птиц ловите?» – Шёпотом  опять спросил я. Так, для
наведения контакта. Длинноносый чёрный пацан метнул презрительный взгляд и процедил с насмешкой:
«Каких пти-иц?.. Там…» – И указал рукой в тенистую глубь.
«Что, что там?» – Мы заелозили, пытаясь что-то высмотреть в травянистом овражке.
 Да тише вы! – Прицыкнул другой, как две капли воды похожий на первого
(близнецы! – Почему-то испуганно отметил я про себя), – какие, на фиг, птицы?.. Гребутся там!.. Подползём поближе, увидим. Только тихо, поняли?»
Приказной тон и загадочность происходящего сработали. Мы поползли.
Перевалив овражек, залегли за травяной бордюр.
«Гре-ебутся!.. – довольно захихикал командир – во кино! Глядите бесплатно, где ещё
дадут? Глядите, глядите!..» – И они с братцем тихонько поползли дальше, огибая рощицу, а мы, ошеломлённые, замерли на бугорке, густо заросшем яблонями…

***
…кто райских яблочек поесть,
Покушать не велит?
Возможность есть? Возможность есть.
Дорога в сад пылит.
За перекрестком – поцелуй.
За поцелуем – брак.
Вскрик осторожный. Не балуй.
Спускаемся в овраг.
Хоть страсть пылает в голове,
Гори, не догорай,
И не горюй, в густой траве,
За поворотом – Рай…

***
…рай открывался немножко в стороне, чуть внизу, метрах в пяти от нас. Там, где  разворачивалась невиданная никем из нас, пацанят, картина. Посреди поляны, сверкая  великолепием никеля и чёрного лака, стоял трофейный мотоцикл с коляской. Он был изукрашен узорными кокетками, подфарниками, зеркальцами на выгнутом руле, кожаными нашлёпками, провисавшими с ободов, точно клёши щеголеватого матроса.
Он сиял среди зелени и белизны стволов как иноземное чудо, приземлившееся в  травяном кратере. Таких мотоциклов было немного, они всегда привлекали внимание. Хотелось потрогать, погладить, походить вокруг, цокая языком. А как легко они заводились, несмотря на свою, в общем-то, древность – с первого раза!
Сейчас представлялась возможность хорошенько рассмотреть этого «германца». Но куда там! Мотоцикл...  это было не самое значительное из того, что происходило на полянке.

***
А на полянке дюжий мужик раздевал женщину. Он даже не раздевал, а нелепо приплясывая, срывал ярко-красное платье. И что самое странное, женщина не противилась. Не противилась, но и не помогала. Просто стояла, отвернув от мужика лицо, и позволяла себя обнажать.
А другой, ещё более дюжий мужик,  голый по пояс, в тёмно-синих наколках, похаживал рядышком с бутылкой пива в руке, примериваясь к сучку покрепче – сорвать крышку. Рядом с мотоциклом, на траве была расстелена клеёнка: бутылки и закусь.
А мужик всё тянул, стаскивал платье вниз...
Женщина, обречённо вздохнув, воздела руки: «Куда тянешь, чёртушка!.. Сымай через верх…»
Мужик сообразил.
Потянул платье за рукава, загоготал – поддавалось! Он стянул его с электрическим треском, скомкал в громадной жмене и закинул в кусты. На лету платье  развернулось, жар-птицей опустилось на прутики берёзовой поросли, которые мягко качнулись и положили его на траву.      
Разглядев на женщине нижнее бельё, мужик взвыл: «А-а, издеваисси, паскуда!.. Не знала, зачем едешь?..»
Женщина прикрыла лицо, закачала головой. И вдруг, точно на что-то  гибельное решившись, сняла комбинацию, под которой оставались два самых последних предмета, почему-то необходимых даже в зной…
А была она довольно красива, эта немолодая уже, лет сорока женщина с измождённым лицом, с глубокими, впалыми, последним отчаянием горящими глазами.
В отличие от лица тело выглядело молодым, не потерявшим упругости. Казавшаяся в одежде щупленькой, гляделась теперь чуть ли не полноватой – большая грудь и широкие бедра  восполнили и оттенили сухощавость лица, шеи.
Мужик крякнул, когда удалось расцепить крючочки на бледно-жёлтом лифчике. Скинул на кусты и, как бы в поощрение, приласкал, обнял женщину. Он обнял её сзади, и ручищами стал подбрасывать высвобожденные, тяжко просевшие дыни грудей с большими пунцовыми сосцами, с голубыми устьями вен, широко растекавшимися под белою кожей.
Он лапал, давил всеми своими корявыми пальцами нежно-спелые, незагоревшие, свободно колыхающиеся груди, а она полустоном-полушёпотом что-то говорила ему, упрашивала…
И он, вдруг резко присев, ткнулся в пышную ягодицу небритой, иссиня-чёрной щекой. С идиотской улыбкой потёрся, пошоркал, как щёткой, заставив женщину сжаться и отпрянуть на шаг.
Но тут же поймал, схватил за резинку, и сдернул последнее, что ещё оставалось на ней – одиноко желтевшие на белом теле трусики. Он зашвырнул их, как и всё остальное, в кусты, а женщину повалил спиной на траву.
Голый, во весь рост, красавец поиграл мускулатурой, демонстрируя бугры мыщц и «ожившую» татуировку на груди, изображавшую любовную сценку русалки и чёрта, рогом тычущегося  в несуществующую промежность. Набычил плечи, зарычал и, держа в руках свой возбужденный «рог», опустился на колени. Игриво-грозно выпятил звериную челюсть, и с напускным «страстным» урчанием стал надвигаться на женщину.
Подползя вплотную, разодрал её ноги, повозился у себя в паху, примерился, и с силой вхлюпнулся в багряно разверстое лоно. Он втиснулся туда, в неё, сдавленно вскрикнувшую, и после тяжкого вздоха облегчения засопел, выделывая  нелепые в своей неправдоподобности  телодвижения.

***
«…девочки белые, пушистые, чистые-пречистые…».

***
…девчонка эта тоненькая, колючка неба перистого,
Ах, пёрышка чуть вздорного девичий взмах, каприз
Мелькания воздушного... так радостно не верится,
Когда всё то же, детское, и лишь ресницы – вниз,
Когда уже намечены волнующе, торжественно
Наивно-строгой линией недетские черты:
Глаза слегка увлажнены, продолговаты, женственны –
Землёю преломлённое мерцанье высоты…

***
…с высоты травяного нашего кратера мы, не отрываясь, глазели во все глаза. Такого не видели ни в кино, ни где ещё.
Другой мужик уже открыл бутылку. Сидел, прислонившись спиной к березе, потягивал пивко, и деловито, с юморком комментировал: «Да-а, Вась, давненько ты баб не таптывал…  изголодался, поди, истомился… у кума-то не разжиться было бабёшкой, а, Вась?.. Да ты не суетись, не на пожаре… ослобони себя, отдохни, а потом возьмёшь своё по-настоящему… у нас, брат, за всё плачено, за все удовольствия… а там, глядишь, и я подоспею…»
Ответа он и не ждал. «Вась» мычал, входил в раж, покусывая подружку, а она молчала, отвернув голову, лицом зарываясь в траву. Раскоряченные, неестественно белевшие в сочной зелени ноги словно судорога сводила – она то сгибала их в коленях, упираясь ступнями в земляные бугры, то безвольно распластывала по траве…

***
Нельзя было смотреть на это. Почему-то я знал – нельзя! Но и оторваться от зрелища – как, как?!.  Словно кролик перед удавом, вытаращив зенки, повис я с такими же изумлёнными дружками на краю травяного кратера и смотрел, смотрел, смотрел…
И таяли, таяли золотинки молодого наива. А потом он уже и не смог возродиться...

***
«Кровь-любовь-кровь-любовь-кровь-любовь…» – впервые эта смертельная рифма пронзила меня тогда всеръёз. Это уже был не просто красивый, изрядно поднадоевший литературный приём, банальная рифма. Это была Суть. Суть Битвы.
 …любовь… насилие… кровь…
Завязь мира.

***
...и завязалась кpовавая дpака,
И заpезал он кpовника своего,
И огpомная, чёpная собака
Появилась возле дома его.

А дом его стоял на большой доpоге,
Но он не скpылся, не ушёл в бега,
Ввеpх лезвием топоp положил на поpоге
От гpома и от вpага.

Он жил как пpежде – пел, смеялся,
Веpил – смеpть далека...
Но во вpемя гpозы боялся
Дотpагиваться до молока.

А власть сквозь пальцы на всё смотpела,
Подумаешь, один головоpез
Поpешил, удоpожил дpугого – обычное дело...
Он клал под подушку обpез.

А собака кpужила – молча, сонно,
И однажды, вскинув pужьё,
Пpи повоpоте солнца он выстpелил в солнце
И тpи капли кpови упали на неё.

И тогда тpи клыка пpоpосли гpомадно,
И она погнала его, как лису,
И загнала его в лес, и клыки в него жадно
Вонзила – в папоpотниковом лесу...

…pодными в дом пpинесённый,
Умиpая, последнюю песню он спел,
И вздохнул, и уже совсем пpосветлённый,
Облегчённо молвить успел:

– «С самого детства смеpтником был я,
Это мне была пpедназначена кpовная месть.
Затем его и убил я,
Чтобы спокойно спать и есть.

Да судьбы на кpивой не объехать, однако.
С самого pожденья кpужила беда.
Наконец-то, наконец-то уйдет собака!..
Она не уходила никогда...»

***
… Черная  Собака живёт в каждом. Но выходит на охоту, на дикую волю,  становится волкодлаком лишь тогда, когда человек переступил грань.  И тут начинается казнь. Даже «любовью» казнь.

***
…и это то, о чем столько говорено? Столько предположений и самых фантастических догадок ходило про великое ЭТО!.. Вот тебе и светлая девочка, вот тебе и Аллочка-комсомолочка…
Пыльные вихри проносились в помутившейся голове, и я не сразу сообразил что происходит. Друг ткнул меня кулаком в бок, испуганно шепнул – «Бежим!».
На полянке – параллельно увиденному – разворачивалась иная драма: один из долгоносиков подкрался к мотоциклу и, спрятавшись за него, палкой с верёвочной петлёй подтаскивал к себе женскую сумочку, беспечно оставленную на краю скатёрки.
Подгрёб, сунул за пазуху, и таким же незамеченным тихонько пополз обратно. Хрустнувший сучок – едва слышно хрустнувший – вдруг всполошил его, точно подбросил от земли. И он, уже не скрываясь, раздирая ветви кустарника, кинулся сквозь чащобу…

***
Женщина сообразила первой – задыхаясь под мужиком, закричала:
«Держи, держи гадёныша, сумочку украл, там  де-е-ньги!.. Деньги там!..» Она  засучила ногами, коленками и руками, силясь спихнуть с себя громадную тушу.
А туша рычала и не хотела сползать, отрываться от сладимого. Но доперло и до него. Взревев на всю округу, вскинул себя, заметался по поляне – потный, осатанело вопящий:
«Иван!.. Иван!..  Па-ала!.. Ты что со мной вытворяешь?.. Пасть порву, пала!..»

***
…и тут наплыло в затуманенный мозг нечто… нечто иное, совсем иное, из другой, поздней жизни, что очень хотелось потом забыть… да не до того сейчас было! Но как наплыл этот поздний позор предстоящей жизни? Обернувшись через время, через себя самое в критическое мгновение молодости? Этого уже не понять. Это возможно лишь пережить. Или увидеть, как видят порою во сне будущее.
  Да не позор, а бесконечные позоры жизни, вымывающие не только огненные золотинки из души, но и самую кровь.

***
…без стыда рожи не износишь…
***
А Иван уже нёсся по следу. Сдёрнуло и меня – подкинуло ввысь и понесло. Я ринулся в сторону от Ивана, кружа через рощицу. Мы с другом неслись в пышной проселочной пыли по направлению к большаку. Сзади, вослед нам, доносились женские вопли: «Скорее, скорее!.. Чего копаешься?.. Заводи мотоцикл – деньги, деньги!..»

***
Последним бежал мой друг. Он, перепуганный, всё никак не мог осознать
идиотизма ситуации и расстаться с проблемной теперь клубничкой, собранной в корзину. Верхние ягоды шлёпались в пыль, расползались в кровавые пятна, прокладывая следок для погони. Обходя на вираже, я успел крикнуть: «Брось, дурак, попадёмся!..» – И выскочил на большак… 
Пустынной была дорога в этот предвечерний час. А вот со стороны рощицы уже отчётливо слышался треск мотоцикла.
Мы глянули друг на друга и, не сговариваясь, понеслись дальше по просёлку, перерезанному безнадёжной, безавтобусной трассой.
Мыслей не было. Плана тоже. Местность пересечена балками, овражками, клиньями овса-самосева, но мы, как зайцы, обезумев, неслись лишь по прямой. До города километров двадцать, путь незнакомый. На что надеялись?..
Широченный овраг перекрыл дорогу. Мы заметались. – Овраг был глубок и в этом месте явно непроходим. Друг, заполошно вращая глазами, твердил, обращаясь ко мне, к оврагу, к миру: «Чо делать?… Чо делать?… Чо делать?…»
Он впился мне в плечи окостеневшими пальцами с такой силой, что вспыхнувшая боль на миг отрезвила. Я оглянулся, и вдруг рассмотрел темневшее неподалеку, под одним из холмов, что-то похожее на пещеру. Мы подбежали к ней и почти облегчённо вздохнули – это и впрямь была пещера! Она таилась в глиноземе холма, занавешенная ползучей травой. Мы поочередно втиснулись в неё. Пещерка, словно специально кем-то рассчитанная, способна была вместить лишь двоих!
Мы прижались друг ко другу в полукруглом прохладном убежище и, слегка отдышавшись, стали прислушиваться. Треск мотоцикла, доносившийся со стороны большака, резко смолк. И уже через минуту-другую мы услышали приближающийся  топот и страшный рёв.
Топот был не настолько грузный, чтоб принадлежать дюжему мужику. Я ещё крепче вжался в пещерку и притянул к себе друга. А он, подавленный приближающимся рёвом, вдруг предательски взвизгнул и кубарем выкатился из нашей дыры, вниз по короткому скату. Укрытие было рассекречено, ничего не оставалось, как только ринуться вслед за ним…

***
Мы из последних сил неслись по овражистой местности, неизвестно куда. Шансов уйти не оставалось, мы были как на ладони. А сзади, извергая угрозы, нагоняла нас рассвирипевшая, разгорячённая махина, громадный атлетический мир ненависти. И не было ни подруги, ни друга, никого, кто мог бы спасти…

***
Две веpных подpуги хpанили меня,
Когда я в миpе цаpил.
Одна была гоpячей огня.
Я стpастью её даpил.
Дpугая печальна была, бледна,
Вечеpняя боль моя…
Что ни ночь, гpустя уходила она
В неведомые кpая,
И тpетья любовь у меня была,
Но никто не знал пpо неё,
Как она по ночам блистала и жгла
Стаpое сеpдце моё.
Она холодна была, далека
В меpцаньях вуалей, теней...
Я ждал, я темнел, когда облака
Меня pазлучали с ней.
Но когда повадился князь молодой
Ночами кpужить вкpуг неё,
Когда полыхнуло изменой, бедой,
Я заточил лезвиё.
Я pешил – пусть каждому по его делам,
И сдёpнул с pуки кольцо,
И выхватил меч, и pассек пополам
Его золотое лицо!..

Тогда задpожала, казнима виной,
Изменница в пепельной мгле,
И белый, как лунь, одной стоpоной
Изменник склонился к земле...
И много избылось лет с той поpы,
Но его неизбывна вина –
Одной стоpоной озаpяет миpы,
Дpугая чеpным-чеpна.
И восходят цаpи, и нисходят цаpи…
Но только со мною всегда:
Изменник-месяц, две веpных заpи,
И вздpагивающая звезда.


***
…всё ныло от страха, всё вздрагивало во мне, я задыхался… и тут меня словно звезда ушибла – да чего ж мы-то бежим? Мы-то здесь при чём? Пацаны решили грабануть весёлую компанию, выследили и грабанули. А мы – я только теперь это понял – понадобились им для отвода глаз. Для того и заманили нас «посмотреть запрещённое кино». И они не ошиблись, погоня пошла за нами, а они, настоящие воришки, рванули в другую сторону…
И я остановился.
Я остановился и, собрав остатки воли, задыхаясь, развернулся навстречу несшемуся на меня полуголому, в одних штанах, мужику. И пошёл. Пошёл прямо на него. Меж нами оставалось метров тридцать, и я заметил что он, наверняка изумившийся такому обороту, сбавил скорость.
Я шёл ему навстречу ничего не соображая, не заготовив объяснений. Просто шёл сдаваться судьбе. Шёл безнадёжно, на подкашивающихся от напряжения и ужаса ногах, которые не сгибались в коленках – чужие, свинцово-ватные чурки…
А он приближался, дыша со свистом прокуренных лёгких – мощный, атлетически сложенный, загорелый, как дьявол, сорокалетний мужик…
«У-у-у, сучара!..» – Было последнее, что я услышал перед ударом с налета. Я ничего
не успел сказать, не стал даже уворачиваться,  – всё было бессмысленно. Кулачище с размаху врезался в моё лицо. Сколько метров я пролетел – три? Пять?.. Удивительно то, что, словно не ощутив удара, тут же встал с пыльной тропы. И ещё один удар – чуть послабее – сшиб с ног. И я снова встал. Мужик, удовлетворённый раундом, немного расслабясь, схватил за шиворот и прохрипел в лицо:
«Где деньги, падла?»
И тут ко мне вернулся дар речи. Я скороговоркой стал выкладывать позорные козыри: «Вы же видели, я не виноват… я же не бежал, я сам пошёл… это не мы, это деревенские… мы думали, они птиц ловят, а они…»
«Что?.. Какие ещё деревенские?.. Так вы не из одной шоблы?..» – Крепкорылое,
высеченное из глыбы лицо с  выпирающими скулами на секунду замерло. Какие-то кубы или квадраты заворочались в его черепе – мужик соображал.
«Тэ-эк… – глубокомысленно протянул он – а ну, идём!.. Быстро!..».
И, стиснув запястье чудовищной лапой, поволок к темневшему вдали мотоциклу. Только теперь я почувствовал свинцовую тяжесть в скуле. Не боль, а именно тупую свинцовую тяжесть. И – пошатывание в голове. Но резко сжатая, вывернутая рука отозвалась сильней. Я взвыл, и с неожиданным чувством правоты, точнее правомочности маленького бунта, закричал:
«Пусти!.. Отпустите руку… Я никуда не убегу, пойдём куда надо, только я сам, сам…»
Любовник Вася, а это был он, обернулся. Остановился, прищурился, оценивающе оглядел  с ног до головы, медленно сплюнул в пыль и, не отводя глаз, отпустил запястье.
Предупредил только: «Ну, гляди же… ты и теперь на волоске, фокус выкинешь – кранты… а ну, вперёд!..»

***
И мы пошли по пыльной просёлочной дороге – недавний герой-любовник, не успевший надеть даже майку, и я, растрёпанный, извалянный в пыли тощий пацан, попавший под безраздельную власть.
Солнце низко висело над землёй. Уже не лучи, а тёмно-красные брусья тяжко ложились на мягко повитую пылью дорожку. И такая тишина воцарилась в мире, будто не было в округе ни посёлка, ни дач, раскинувшихся окрест, ни большака с рейсовыми автобусами. Лишь кузнечики пронзительно потрескивали в сухом ковыле по обочинам, да мерно бившие пыль наши шаги глухо отпечатывались в тишине. 
И стоял впереди, как влитой, охваченный поздним солнцем чёрный мотоцикл, перегородивший собою просёлок. И восседал на нём ещё более мощный, чем Вася, мужик в серой рубахе с закатанными рукавами.
Он сидел, погрузив одну ногу в коляску, вторую втащив на седло и упершись подбородком в колено, поигрывал желваками на устало и мрачно покривившемся лице. Молча следил за нашим приближением.

***
Я встал перед ним, глядя  в лицо, и он медленно, как бы раздумывая, отвёл руку для удара. Отвёл, покачал на уровне плеча по-кошачьи расслабленной лапой. И  вместо удара потянулся двумя когтисто загнутыми пальцами к моему подбородку.
«Не надо, Иван – равнодушно кинул ему «мой Вася» – я этого уже приласкал… да он сам мне дался, встречь пошёл… не тех мы словили. Он щас нам поведает… он щас
всё-о нам поведает… ну, валяй, сучонок, что на деревенских катил?..»
И, только я приготовился к ответу, как что-то пискнуло, мыкнуло в недрах мотоцикла. Из-под пыльной рогожи, накрывшей коляску, из-под ноги громилы стало выпрастываться кошмарное нечто, оказавшееся в итоге живым, но избитым в кровь, бледным, как смерть, моим другом, ещё каких-то полчаса тому назад совсем не к добру засмотревшимся любовной сценкой. Как и я, размечтавшийся о чистой любви дурень…

***
Любовь, любовь!.. Какого чёрта кличем?
Огнём косматой страсти, безразличьем
К душе, рогатой тьмой воспряжена!
Но там, где страсть сводима к сладострастью,
Там кровь самцов сладима смертной сластью,
Война в конце концов… опять она,
Любовь?.. Куда честнее гон олений,
Там ярость, бой за самку. Здесь – томленье.
Но как с пригожей самкой не балуй,
В итоге всё одно – ночные зовы,
Телодвиженья дикие, да рёвы,
Да варвара громоздкий поцелуй.
Любовь, любовь…

***
Какая, к чёртовой матери, любовь?
Из коляски вначале показалась голова с вытаращенными глазами, с разбитой губой. Затем худые плечи в грязной маечке стали протискиваться в узкое пространство меж боковиной коляски и могучим столпом волосатой ноги, поневоле задирая закатанную штанину верзилы.
«Ку-уда, змеёныш!.. Сказано было – нишкни, мёртвый уже!» – Прикрикнул Иван и
заломил такой щелбан с оттяжкой, что отдалось и загудело даже в моей, изрядно повреждённой голове.
Такая увесистая лапа, такие толстенные были пальцы у долбилы, такой силы щелчок, что головенка дружка моего, казалось, расколется сейчас, как орех, на две половины, и он умрёт на моих глазах!..
Но, видать, это была не первая проба, потому что он, схватившись за голову руками, лишь заплакал и умоляюще запричитал:
«Не бейте, ну, не бейте меня, дядя, мы же не виноваты, пусть он подтвердит, только не бейте больше, я же могу умереть…»
«А ты что, ещё сомневаешься? Уж ты-то точно умрешь. С ним – Иван ткнул в меня
пальцем – мы еще подумаем, коли сам сдался, а тебя по земле размажем, ежели деньги не укажешь… у-у, мокрицы, у воров воровать надумали!.. Чего прятался? Чего бежал, говорю, овечка невинная?.. Ну, дерьма кусок, где сумка? Куда заныкал?..» И он вновь, страшно долбанув по башке, вколотил его в глубь коляски.
И опять загудело у меня в голове...

***
Надо было что-то срочно предпринимать, – они и вправду могут прикончить, а потом замуровать где-нибудь в овражке. И я, как имеющий здесь хоть какое-то право голоса, крикнул: «Не трогайте, не бейте его, я покажу вам всё, может, ещё догоним тех пацанов, они не наши, мы их впервые в жизни видели, мы сюда на дачу, за клубникой приехали…»
«За клубни-икой… – с ледяной насмешливостью протянул Иван – за клубникой они приехали… за клубникой приехали, а попали в малину!.. Ай-яй-яй, чему вас в школе учителя учат? За людьми подглядывать, чужие кошельки таскать? Ай-яй-яй…»
Меня впихнули на сиденье и заставили ногами припереть друга. Мотоцикл взревел, мгновенно завёлся  («Вот что значит «Трофей»! – Несмотря ни на что, успел я мысленно восхититься), и мы понеслись к той самой роще, откуда и выползли, как из вулкана, наши несчастья…

***
Где искать пацанов? Что будет, если не найдём?.. 
Я  лишь пытался  хоть немного облегчить участь моего друга, который трепыхался в моих ногах, в пыльной глубине раскалённой коляски. Сложенный напополам, сунутый как овца, под грязную рогожу, он задыхался. Я слышал хриплый свист его лёгких…
Я незаметно разводил ноги, подтягивал их к животу и, наконец, нашёл оптимальный вариант – он перестал ворочаться и прекратил поскуливания. Что ещё оставалось?  Надежда на Чудо… только на него. Разум тут был абсолютно бессилен…

***
И было явлено Чудо… 

***
  Чудом была  продажная женщина. Девушка, если не девочка, мерцающая в душе….
 
     ***
     …девушки мерцающие,
     Бога отрицающие…   
    
     Ходят девушки, как лимузины,
     Издают непонятные хрусты,
     Как резины из магазина,
     Раздувают скрипучие бюсты...
     Ну чего ты включилась, пофаривая
     На мои накопленья валютные?
     Дураку на рулетке пофартило.
     Не нужны мне глаза абсолютные.
     А нужна мне горючая, подлая,
     Как и сам я, реликт непроявленный,
     Чтобы выла в ночах, чтобы ползала
     В дебрях крови, хвощами расплавленной!..
     Грешен, грешен я, алчущий мытерю,
     Подползу я ко грешнице лютыя,
     Ей кровя её, слёзоньки вытеру...
     Бог укажет срока абсолютные.
     До прожилки укажет, до точечки
     Бледной веточке час розовения:
     – Древо, древо мое чудоточное,
     Крине райского прозябения...

***
Чудо явилось, точнее, выдралось из той же рощицы в виде распатланной женщины в ярко-красном платье. Она побежала навстречу, прижимая к груди драгоценную сумочку, и подбежав, облегчённо плюхнулась широкой задницей в коляску, точно меня там не было.   
Тут же завизжала, вылетела на дорогу – взвыл и без того задавленный мой друг. Она остановилась в нескольких шагах от мотоцикла, прижимая сумочку двумя руками к груди, и с ужасом смотрела на выползающего из чёрной люльки избитого пацанёнка.
Она была напугана и счастлива. Глуповатая улыбка блуждала на желтоватых обескровленных губах, на измученном миловидном лице. Во всем её облике крылось
что-то несчастное, горькое. Лицо со следами пожизненных неудач. И в то же время сохранил её облик дивную, недоуменную доверчивость… 
Она стояла, меняя дурашную полуулыбку на всепобеждающую бабью жалость.
«Что это?.. Боже мой, кто это такие?.. Вы же не тех поймали!.. Там наши, поселковые с фермы, одного я признала, – вроде Дуськин… вот я уже  потолкую с энтой поганкой!..»
  Женщина оказалась посообразительней кавалеров: она пошла по верному следу, и в кустах отыскала сумочку. Воришки поняли, что их накроют и, Слава тебе Господи, бросили добычу. Это было спасением!..
Но ликовал я рано.

***
«Деньги пересчитала? Все на месте?» – Угрюмо спросил «мой Вася».
«Все здесь, четыре сотни… да что же вы так детишек излупцевали, изверги»?
Она, придя в себя, прихорашивалась, встряхивала рукой свалявшиеся кудряшки волос, оправляла платье. Из сумочки торчали бретельки от лифчика, белели кружева нижнего белья, второпях затолканного туда же…
«Ну, ты, – перебил грозный Иван – своё не отработала, а туда же, рассуждать… Она у нас добренькая, она у нас хорошая… не то, что некоторые плохие дяди… Мокрохвостка дешёвая! Тебя тут нет, поняла? И слова тебе никто не давал. Как-нибудь сами рассудим – по-нашему, по-воровскому, по-честному…»
Женщина замолчала. А судный Иван как-то очень уж пристально, тяжелым взглядом принялся рассматривать нас. Нехорошо усмехнувшись, сказал мне:
«Ты вот что, герой… считай, что твой правильный пионерский поступок я оценил… ты мне больше не нужен. Он ведь нам больше не нужен, Вась, я правильно понимаю?»
«Правильно, Ваня, правильно – поддержал его «мой» – ступай себе, веночек дружку закажи, в участочек постучись…»      
«Ну, ты, Вась, зве-ерь! – Восхищённо протянул Иван, – однако, убивать уж совсем до смерти сейчас не станем... аккуратненько за ножки возьмём и во-он там (корявым пальцем указал вдаль, в сторону пустующего тока) на плотненькую землицу опустим. Разок опустим, другой опустим… а ливер сам опустится. Зачем мокрушничать понапрасну? Поживёт маленько, прочувствует от души, как оно – у воров воровать, кайф людям ломать...»

***
Уйти я не мог.  Стоял у мотоцикла, глядел в умоляющие, чернотой обведённые глаза друга, и не мог помочь. Ничем.  Кроме того, чтобы до конца разделить участь. Женщина стояла рядом со мной и, прикрыв трясущейся ладошкой рот, переводила взгляд с одного кавалера на другого. Она была лишена приговором Ивана даже совещательного голоса. А помочь хотела – я это чувствовал нутром!..
Не выдержал Иван. Схватил меня за ворот, подтащил к себе.
«Ты что, гадёныш, русского языка не понимаешь? – Прохрипел в лицо, обдав перегаром, – ты здесь не нужен, ясно? Места персонального нету. Извини, не припасли… а ну!..»
И, развернув, наддал ногой в спину. Я упал, и от бессилия чуть не заплакал. – Не только избили, хотят предателем выставить…
Я не предавал! Спасал жизнь – и свою, и друга. Его в особенности. Он ведь теперь даже сказать ничего не способен… а меня за что? Предателем за что?..
«А за то, что попался! – Отвечал внутренний голос. Хочешь сладкого – рискуй, умные не попадаются. Попадаются дураки, вроде тебя, раскатавшие губу на чистое, да ещё и сладкое вдобавок… нет уж, здесь за всё надо платить!..»

***
…нежная девочка… аллочка…  клубничная комсомолочка…

***
Дружка отпустили (по его версии) в рощице, куда воры приехали  довершать неоконченное. Пиршественный стол был нетронут. И, вероятно, вид его, да ещё полураздетой женщины смягчил сердца. Дружок стал неинтересным, излишним теперь.
Может, он и приврал, что его лишь угостили напоследок щелбаном и пинком, но то, что не опустили задницей на ток – этому можно было поверить. Человек с отбитым нутром не стал бы так радостно улыбаться….
Особенную, прямо сумасшедшую радость вызвало то обстоятельство, что моя, самая лучшая лавсановая рубашка разорвана по боковому шву – до самых шорт! Это обнаружилось только теперь, и мы счастливо хохотали...
Ладно, по этому поводу можно дома наврать, разрыв по шву дело поправимое. Синяки, которые наверняка ещё проступят, объяснить посложнее. Но и с этим вывернемся, не впервой. Сочиним очередную сказку. Главное, что всё обошлось. Главное, отмыть пятно, пропитавшее воротник – не то кровь, не то раздавленная клубничка. Подумаешь, не кусок золота потерял! Или… потерял?

***
Горькая сказка о сладкой клубничке…

***
Вот тепеpь-то и вспомнилась сказка,
Сказка пpо девицу-кpасу,
Пpо дуpачка, молодого подпаска,
Пpо их стpанную встpечу в лесу.
Он полюбил её сpазу,
Хоть насмешлива была, холодна.
Он всем сеpдцем любил ясноглазую,
Звёзды ясные любила она.
И однажды она беспощадно
Сказала, всмотpясь в темноту:
– Если впpямь на земле ты ищешь мне счастья,
– Отыщи, достань мне вон ту звезду! –
И пальцем на звезду она указала...
И тогда удаpила по очам звезда,
И, как подpубленная,
Наземь девица упала,
И уже не поднялась никогда.
А её в селе не любили
За кpасу и гоpдость её,
И скоpо её совсем забыли,
И не вспоминали пpо неё.

Лишь пастушок в тишине и вечеpней печали
Плакал на долгой степной свиpели:
– Где её очи упали,
Там свечки гоpели.
– Где синие очи её упали,
– Где ясные очи её упали,
– Где милые очи её упали,
Там свечки гоpели, гоpели...

Он глупый был – плакал и пел.


8. Не проспи утро в горах

Турбаза

…ты лишь злобно зашипела, отвернулась и пристроилась поближе к  моему беспечальному  дружку. Только зевнула, потянулась, и он откликнулся…
Вы похахатывали, возились там, в полутьме горной турбазы. Но, по-змеиному извиваясь и шипя – шипя уже на него – ты не упускала меня из зоны внимания. Ради меня и устроила весь этот  цирк!
Впрочем, когда дело стало заходить чуть дальше положенного тобой, влепила звонкую пощёчину моему дружку и отодвинулась от него. Лежала, глядя в потолок. Зеленоватые блики мерцали в комнате, и только я один догадывался, что это не луна в окне, а ты распускаешь искры обозлённых, напряжённо суженных глаз.
       Ну что ж, на войне как на войне!..
      
***
Я взял за руку твою сестру, легко потянул, и она согласно пошла за мной. Я обнял её за воротами турбазы, усадил на поваленный ствол, и она покорно положила голову на моё плечо. Смотрела на луну, думала о чём-то неинтересном… а ведь вот оно, вот самое место для поцелуев – лучше уже не придумать!.. Но луна, луна слишком ярко била в глаза, чтобы тут же поцеловаться … да и не надо было их, этих поцелуев… сейчас ночные травы цвели во всю ивановскую, цвели и зверели, и пахли затаённой страстью, томящим предчувствием бессмертья…
Луна зашла за тучи, но скоро вышла и озарила – как-то сверху, отстранённо – озарила всю эту ночную картину. Так ясно озарила, что и мы увидели это. Увидели, кажется, прямо с Луны: вот они, двое, сидят себе, миленькие, на поваленном стволе сосны, и вот-вот поцелуются…

***
…жизни ей не хватало, – это ты, хищница, высосала соки, положенные вашей родове. Совсем без меры ты хапнула, девочка, показавшаяся мне  м о е й – сразу, ещё тогда, на улице, на нашем «ушибленном» перекрёстке…
Обокрала ты сестрёнку. Ей остались слабые капельки, одонышки, напоённые луной…
    
***
Годы спустя я осознал всю дикость своего неосознания происходившего
тогда.  Младшая сестричка прежде твоего вышла замуж, наплодила погодков, построила дом и жизнь, устроила мужу работу за рубежом и, ворожа, ворожа, повела по миру разросшуюся, буйно разветвившуюся семью…
Но это потом, годы спустя, а сейчас всё было иначе. Тихой капелькой – боязно прикоснуться – сидела со мной, согласно кивала каштановой головкой, соглашалась встретить рассвет на вершине. На самой вершине горы, у подножия которой сейчас мы сидели, коротали ночь. В покорном поддакивании мне виделась только слабость. А вглядись повнимательнее, отрешись от мстительных намерений, мне бы открылось иное. Совсем иное.
     Ну, хотя бы то, что не я, но она, понимая моё жалкое положение, жалеет меня. И даже готова превозмочь  предутренний сон, совершить бредовый, совсем ненужный ей бросок на вершину…
    
***
Забрезжило, и мы пошли.
Мы поднимались по старой, слежавшейся осыпи. Невольно сталкивали гремучие камушки, которые в свою очередь образовывали целые камнепады внизу...
     По их грохоту ты и догадалась в чём дело.
    Твоей сестрёнке становилось плохо.
Превозмогая дурноту, она терпеливо карабкалась за мной, но у самой вершины не выдержала. Села на камень… и я ужаснулся – только стонущие глаза жили на залитом белизной лице. Я ненавидел себя, я не знал, как быть – чаемая мною вершина была уже совсем близко, но еще ближе человек, гибнущий в преддверии её!..

***
Здесь даже звук, застарев, грубеет,
Будто слова вырубал топор.
Про горы сказано мощно – Хребет.
Яблоко зазвано крепко – Апорт.

О, как они хряскаются по ночам
На головы трав, на муравьёв,
Как будто звёздам бьют по очам,
Теряя зёрна миров!..

Стоит хребет. На хребте сады.
Солнечная сторона.
И горят фонарями плоды
С ядерной вспышкой зерна…

***
И тут появилась – Ты!
     …это ты запеленговала беду таинственными локаторами!
Громадными – с камня на камень – звериными прыжками взлетела по крутосклону к погибающей сестрёнке. А дружок мой, вытолкнутый из турбазы встревоженной дьяволицей,  задыхаясь, плёлся сзади. Огненно дыша, ты опалила меня своей ненавистью и пообещала разобраться  попозже, а сейчас принялась растирать виски умирающей…
     Наверное, и доли той нежности не досталось мне от тебя. – Ты спасала её, свою кровиночку, ласточку, сестрёнку, девочку… и спасла! 
Она задышала глубже, ровнее. Кровь прилила к лицу. Взгляд стал осмысленным. И благодарным….

***
А как хорошо с ней, твоей сестрёночкой, у нас тогда начиналось!..

  ***
Ненужный мой дружок, наконец, подполз к нам, и застонал, распластавшись на густо-пунцовом мху, застелившем каменное плато. Нудно, притворно-гнусаво  уверял неизвестно кого, что он природный пьяница и развратник, а совсем не ответчик за честных дебилов. И не подписывался на гнилые выходки, и вообще здесь
в первый-последний раз…
Ты пришикнула, и он замолчал, уткнувшись лицом в мягкую, поросшую мохом скалу.
     А солнце уже всходило – вот-вот, минута-другая, и – взойдёт…

Повивальная пелена

     Я доныне благодарен тебе. Ты поняла. Не допускающим возражений тоном отправила дружка и сестру (ей стало получше) вниз, на турбазу. Победно глянула на меня, и с мяукающей ненавистью нежно прошипела:
– «Ты, гад, сестренку погубить задумал? Она же слабенькая, совсем не для
таких уродов, как ты, а ты… ты так, через слабеньких мстишь? Думаешь, не знаю?..
– У-у, гад, гад, гад!..» – Ты задыхалась, вышатывала  клубящиеся, чадные слова, испепеляла добела раскалившимися глазищами. И я бы вспыхнул, загорелся, и пирамидкой пепла остался на том утреннем скальном плато…    
     Но на плече твоём вспыхнуло солнце!..
            
***
Вот ради этого мгновения ты и осталась со мной, и отправила лишних в долину. Это мгновение было только нашим, больше ничьим. Для этого мы и достали путёвки на полудикую высокогорную турбазу. И всё для того, чтобы вдвоём – только вдвоём! – встретить солнце, настоящее утро в горах…

***
– «Бежим, началось!» – перекрывая восходящий гнев, я схватил тебя за руку, и ты опомнилась, умница. Мы забрались на самый «Машкин пуп» – облизанный ветром  валун на вершине. Выше нас уже ничего не было вокруг, и даже солнце, только-только мощно сверкнувшее, лучилось у нас под ногами. Потом оно, конечно, оформилось в слепящий желток и взошло над землёй… но несколько  первых мгновений позволило посмотреть на себя с высоты.
      
***
…оно восходило подслеповатое – плод в оболочке, в отливе вод. Оно уже
проклюнулось, но предрассветное облако ещё обволакивало его повивальной пеленой. Солнце не слепило глаза! Это было настоящее Чудо, и я нагло пообещал тебе именно  такой восход. – Иначе не стоило затевать ничего, иначе не разглядеть мира в редчайшей его новизне. Откуда взялась такая уверенность, не пойму до сих пор. Но ведь была!
Этим и соблазнил тебя, незнакомую девушку, смешно встреченную на улице…

Лоб в лоб

        Мы столкнулись лоб в лоб, одновременно вывернув из-за мохнатого кустарника вдоль тротуара, на перекрёстке, не видя друг друга. И, отирая лбы, обалдевшие, расхохотались. Сразу стало легко.
Тут же, с налёта, я и предложил тебе это. Непонятно как, но сумбурно сумел убедить, что в час восхода над горизонтом висит, поджидая  рождения Солнца, повивальная пелена облаков. И только в самые первые мгновения можно увидеть Его в лицо, заглянуть в яростные, рыжие глаза!..
О, это понравилось тебе. Такого ты ещё не видала.
    …отчаюга, сорвиголова – в этом я смог убедиться за неделю знакомства и сборов к походу – ты излучала не только хищность, предъявляла не только белый оскал красивых зубов. За мишурой, за маской супер-дивы, за молодёжными сленговыми понтами проглядывал доверчивый ребёнок. Прозрачно таившаяся в тебе нежность вселяла надежду…
         
***
 …и солнце не обмануло.
Раскалённым туманным шаром оно покаталось несколько мгновений в разостланной над горизонтом лиловой оболочке. И внезапным – искоса – ударом бокового луча, прорвав оболочку, хлынуло в мир. Всего несколько мгновений смотрели мы в его золотое, невероятной силы лицо.
     И нам хватило этих мгновений.
Ты растерялась перед мощью, яростью солнца. Растеряла верченую силу, стала слабой, нежной, готовой раскрыться по-настоящему, а не так, как несколько минут назад, в ненависти.
Я развернул твои плечи, приблизил лицо к твоему, и понял – не ошибся! Губы были открыты и ждали настоящего. Не в пример свальной возне на турбазе…
     На пустынной, охваченной солнцем вершине мы поцеловались. Поцеловались раз и навсегда. В первый и последний раз…
          …нет, мы не проспали утро в горах. Но утро кончалось, с ним кончались и мы. Настоящее было оставлено там, на перекушенной солнцем пуповине горы, мягко зализанной ветром. Вершина была преодолена, и мы обречённо спускались вниз.

Баранье блеянье

Встречали нас теперь в дружеских компаниях тёплым участливым блеяньем. В улыбках знакомых лучилось снисходительное, бараньи обречённое всепонимание – этакое жертвенное вежество самого заурядного непонимания.
Ситуация, казалось, предшествовала ритуальному торжеству. Но что настоящего оставалось у нас, кроме ярости и блаженства плоти? Это была вершина, которую мы без устали продолжали брать. Но путь к ней не был исполнен новизны нежности…
  А вслед за душами отталкивались и тела. Их любовное разогревание напоминало спортивную разминку. Но за очередным взятием «высоты» ждало опустошение. Помнишь, у древних – «Зверь после совокупления печален»?

***
Вот так, наверное, тоже тают они, истаивают золотые крупицы того, самого огненного кирпичика… не заметишь, как разменяешься…

***
…солнце багрово клонилось в ночь, а мы не могли заворожить друг друга. Неуступчиво, злобно соперничали, утратив первоначальный ритм. Судорожно добирали крохи того, вспыхнувшего на нашей вершине, поспешно перетекавшего теперь в подлую страсть. Так горные потоки, едва схлестнувшись, разбегаются по скальным излогам. Так затуманиваются миры, притупляются чувства, накапливается вина.
Копится вина – приближается старость…

      ***
Третья сила

Вышел месяц, туманясь миpами,
Кто не спpятался, тех и вина.
Только вспыхнули – и умиpаем...
Всё в поpядке, считалка веpна.
Отстpаняемся, как от озноба,
Дpуг от дpуга, и ждём тяжело...
Вот и снова мы умеpли оба,
Вышел месяц, а нам не светло.
Помнишь, плыло в ночах что-то вpоде
Золотого сиянья кpугом?..
Что-то гибло по комнате бpодит
Тонконогим, плохим огоньком.
Отыгpала ли лунная сила
На ущеpб заходящей души,
Или нежности нам не хватило
В задыханиях плоти? Скажи,
Ведь и пpежде мы пеpегоpали,
А она возpождала и жгла,
Мы и пpежде, сгоpев, умиpали,
А она и бесплотно жила...
             

***
Сказка о Третьей Силе?  Иссякла сказка, луна. Где ночь? День где? Будень. Бу-день…

***
Нет, мы не расстались. У нас, можно сказать, только начиналось…
Хорошо нам было тем летом, уже в городе, после Настоящего Солнца?  Я бы сказал – как же не хорошо! Я бы сказал, тем более, что мы всеръёз собирались пожениться, строили планы. Сказал бы…
    …предощущение взрыва не оставляло ни на минуту. Клубилось в разговорах, сквозило в объятиях. Отступало (или слепло?) в последние мгновения близости, высоты. Но мы каждый раз обречённо спускались с Перевала, словно сползали в предгорья, в безнадёжное кольцо конечной остановки. Накатанный маршрут доставлял до базарного пункта, пропылённого летним многоголосьем, криками зазывал, выяснением цен и  отношений.
Каждый день мы встречались, ходили в гости к друзьям. Родители были убеждены в известном, уже одобренном ими исходе.   
    
***
А мы… мы не нашли единого ритма. А ты затмила, затмила собою – сестру! Она судьбой предназначалась мне, и судьба давала шанс, ночь. Лунную ночь в горах…   я не узнал. Или узнал? Но узнал не её, а тебя. А это теперь значит одно – не узнал.
    
***
…тёбя забыть? Не плачь, и сердце не увечь,
Ты лишь скажи, и в плащ не кутай жалких плеч.
Мы столько лет с тобой, похоже, световых
Делили кров, и хлеб, и высвет глаз живых.
Ведь были мы одно, и утром, и в ночах,
Но я не знаю – что стряслось в твоих очах
Несчастных, и в чаду твоих видений, снов?
Ты хочешь? – Я уйду. Но я восстану вновь.
Тобою возвращён, я встану у дверей,
Не замкнута плащом, «Иди сюда скорей!» –
Ты крикнешь. Я пойму. Ты поняла в себе:
Вольней мне одному. И ветреней – тебе…


   ***
Соблазн

     …не узнал? А как было не соблазниться тобою, как было не любить эти кошачьи, крыжовенные глазища? Саму неправильность любой чёрточки твоего лица, составлявшую, быть может, главную тайну очарования? Она влекла сильнее соразмерности, эталона. Всё в тебе было зазывным…
Тут немудрено и мальчишке потерять голову, а уж взрослому мужику!.. Как же они, эти незнакомые мужики, городские зверюги, поглядывали на тебя! А как ты улыбалась им на ходу! Тебя радовали, остро волновали разлитые по весенним улицам инстинкты. Нескрываемое удовольствие тебе доставляла возможность побесить меня за чужой счёт...
 Твое колдовство, твои наговоры и лепеты!.. 
Заворожила, сволочь!

***
А вначале сглазила и озевала – тогда, на реке…
Я тогда ещё не видел тебя обнажённой, и – боялся. Тем более, что ты попросила отвернуться. Я отвернулся, и сердце заколотилось сильнее, точно в опасной игре. Слышал только, платье зашелестело… кажется, легло на траву...
А чуть раньше мелькнул из сумочки твой лёгкий купальник. Это я ещё до боязни видел. Но то, как выяснилось, была лишь древняя, подлая прелюдия, проверенная на убойность женщинами всех времён. Честно отвернувшись, я ждал, когда можно  взглянуть на тебя, готовенькую…
     Аудитория, улица, кафе…  там можно разговаривать, гулять,  иногда целоваться. Совсем другое дело – река, стихия, пустынный берег...
И не нарочно ли ты, окликнув меня и разрешив повернуться, обронила лифчик? – Как бы случайно…
 И – ахнула. 
Мол, думала всё готово, да вот, бретелька подвела…
А может, хотела поиздеваться? Наверно, хотела!..
Но вместо этого – сглазила. И не зелёными своими глазищами, а – грудями. Ослепила ало встопорщенными сосцами, нагло сверкнувшими на  незагоревшей белизне. И – пугливо, и даже счастливо ахнула, и прикрыла рукой непослушные, полные, при наклоне к траве вырвавшиеся из-под тоненьких пригоршней груди. Да ещё прикрикнула, чтобы отвернулся и не глазел… но было поздно.
     Зачем глазеть? Уже сглазила…

***
И, помрачённый сглазом, я вошёл в студёную воду, и не ощутил её. Не ощутил ни холода, ни жара. Оглушённый, не слышал, что ты мне кричала, плещась и ликуя в реке. Я не мог разобрать слов, не помню смысла… помню доныне только твоё мокрое, счастливое лицо, раскрытый рот, капли, розоватые от вечернего солнца, крупно сверкавшие на белых зубах...
Я стоял и смотрел на тебя, колдунью.
     Ведь так оно и случилось: вначале ты меня сглазила, а потом –  околдовала. А потом, как в древних заговорах и заклинаниях,  о з е в а л а  тёплым, парным дыханием…
Но это уже потом, когда мы с тобою становились целым. Пусть на время, но ведь бывали и мы с тобой Целым?..
…немудрено было потерять голову и принять за любовь самый настоящий Соблазн. С большой буквы Соблазн. Это когда поблазнится, но уж очень свежею, схожею с Благодатью повеет – блажью. До трепета ноздрей, до скрежета зубовного, до одурения…
А нежность… это не страсть, не одурение, не соблазн. Нежность светла и глубинна. Протяжна и влажна. Робость, ей сопутствующая – покровительствующая и оберегающая – лишь мягко обволакивает туманное ядро. Это еще не боязнь, но предлежащая оболочка, напитанная шумящими водами…


Серебряный шум

…ты помнишь, как шумели в ту ночь потоки талого снега в горах? 
Зима отступила, таяли ледники. Как было удержаться в городе, когда так свежо, дразняще, до щёкота и раздувания ноздрей пролетал сквозь весенние улицы молодой ветерок с хвойных гор? Как не рвануть к знакомым елям на горной полянке, к избушкам, весело галдящим над студёным ручьём, лучисто огибающем заповедное место? 
По-весеннему вздутый ручей не был страшен, ребята знали, когда выбирали место, – ручей никого не сгубил. Знали, что даже предельно наполнясь, он минует поляну и унесётся в овраг, бесконечно неся свой бессменный серебряный шум.
    
***
…подъём был завершён. Мы склонили свои рюкзаки на землю и, чуть погодя,  расположились в пиратском лагере, построенном вопреки горисполкомоским козлам типа «тащить и не пущать», на наших любимых горных вершинах. Годами таскали сюда  кирпичи в рюкзаках, доски, строиматериалы всем добрым миром, и всё же построили несколько чудесных избушек с двухэтажными нарами и непременной печуркой в каждой избушке. У всех избушек было своё имя, но все они были общими – для всего мира.
Сооружено всё это было к великой радости суровых бородачей и нежных романтических девочек. Обедали в складчину, жгли ночами костры, пели песни под гитару, завязывали дружбы с любовями и, впоследствии, семьями, детьми…

***
Я сразу отметил тебя. И ты тоже, хулиганка, неженка, так глянула на меня, что я просто тупо сидел и ждал, когда ты закончить шинковать овощи в большущий медный таз для коллективного винегрета.
Закончила. Вытерла руки, вышла на дощатую веранду – полюбоваться горами, заходящим солнцем…
 Ничего не оставалось, я вышел следом. Взял за хрупкие, благодарно дрогнувшие плечики, и прижал к себе…
Ты даже не повернула головы, знала, что это я вдыхаю пушистый затылок, молчу за твоей за спиной. Откуда знала? Мог подойти любой, но ты узнала меня, совсем незнакомая девочка...
            
***
Горы потемнели, луна вымахнула над мохнатым ельником, а мы молчали и молчали, не замечая никого. Я уже знал, ты зовешь меня в свою незнакомую жизнь, и не смел поцеловать. Слышал сквозь тоненькую спинку твоё радостное сердце… но ещё не сгустилась тьма. В далёких горах брезжили красноватые отблески, блуждавшие по снежным вершинам, и в неполной тьме ещё не до конца проявилась ты…
     Здесь требовалась не резкая фотовспышка, а выдержка.
     И выдержки хватило.
Правда, всё это время накатывал страх – а вдруг я опять не узнал?  А вдруг ты повернёшь ко мне страшные неродные глаза, и я испепелюсь?..
Выдержки хватило.
И проступила на негативе ночного неба – Ты.
     Какие тёплые были у тебя глаза! Какие нежные губы, с едва приметным пушком, коснулись моих!..
Я целовал плечи, руки, всю тебя, счастливо дрожащую под тонким свитерком. Встал на колени, и лицом припал к твоему лону, прильнул и слушал тебя, дышал. А ты гладила мои волосы и что-то бессмысленное шептала. Я уже знал тебя наизусть, даже в одежде. Не было ни твоих джинс, ни моей штормовки, никаких наших тел…
    
    ***
     …нечеловечье жило в этой жути.
     Бескровная, тончайшей струйкой ртути,
     Как будто испаряясь, отравив
     Меня блаженным ядом, умирая,
     Но плоть мою до капельки вбирая,
     Вдруг воскресала – вся живой извив:
     Бескровное тому мгновенье тело
     Как будто наливалось, золотело,
     И руки, наклонённые ко дну
     Бессильной, тихо зыблемой травинкой,
     Опять светились каждою кровинкой,
     Смертельную сгоняя белизну.
     И ты опять пылала и светилась,
     Стеная и неистовствуя, билась
     В предсмертной бездне... и опять, опять
     Змеёй упругой, гибкой каплей ртути
     Выстёгивалась из огня, из мути,
     И наливалась кровью...
     Ни понять,
     Ни плотью осознать я был не в силах
     Бредовых этих чар... я победил их!..
     Я проиграл... я снова потерпел
     Победу!.. Дикой бездне – пораженье?
     И в мареве, в чаду, в изнеможенье
     Так ничего понять и не успел...
    
***
Да и когда было понять? Всё случилось само собою. Не было соседей-туристов, все ушли в горы, пока не совсем стемнело. В нашей комнатке едва тлел огонёк в каменной печурке, подбросить хвороста не было сил. Да и нас самих уже не было, наших тел…
Было одно МЫ, а где ты, где я – не разобрать. Было светло-светло. Преображенно. Нет, ещё и по-другому, пока по-другому – изнеможенно. Почти мертво. Умертвлено. Но – светло-светло….      
А потом нагрянула тьма.
***
И постарел лес, добряк-великан, слишком долго бившийсяся на этой земле со всем и всеми: с камнями и скалами, дождями и грозами, молниями, железом, дерьмом опакостившихся со временем туристов.
И стало темно.
И только старая сова устроилась в лесу на работу. Включала фонари…

***
Сова качала большой головой,
На оси вpащала свои глаза,
Кpутила сова две полных луны,
Катила их тяжело.
В чеpвивом деpеве был подвал,
Куда закатывала каждую ночь
Сова золотые глаза.
Руководили сова в лесу
Мохнатыми тваpями сна,
Умами пpостых голов
Насекомых, звеpей, планет
Расположенных меж ветвей
И в пpозpачной коpе стволов.
Она окуналась большой головой
В самое пекло земли,
Она немигающие глаза
Заpяжала там от ядpа,
Она сквозь коpни, чеpез дупло
Выбиpалась обpатно в лес,
Возносила себя в небеса
И глазами включала свет.
И было тихо в лесу
И светло,
И совсем не гудел топоp...

Тепеpь ослепла сова.
Центp земли оглох.
Нету дупла в стволе,
Нету ствола в лесу,
На pемонт закpыты леса...
Луна боpоздит свои небеса,
Боится спускаться в лес.

***
…а как не бояться? Страшно всё. Лесная нечисть, городские бандиты. Особенно они…


9. Воронка.
               
     …десятки побегов, зацепившихся друг за друга, образовали целую цепь предательств. Звёнышки цепи поцвенькивали в мозгу при одном их воспоминании, не говоря уж о повторении их – цвень…цвень…цвень…
    А ты всё прощала, прощала, прощала… надеялась на что-то? Или не обо всём знала? Наверное.
Но – догадывалась. И всё-таки жила со мной. Из-за ребенка, или просто любила? Но за что? Я бросал тебя, оставлял одну, а потом звал. И ты приходила.
     Теперь, побродив по свету, пришёл я к тебе. А ты уже не одна. Дружочек с тобой. Такой хороший, вежливый, бледный дружочек. Он благородный, как выяснилось.
Ты уложила меня на диван, вместе с нашим ребёнком. Мы, обнявшись, прозрачно
дремали. А ты распространяла жалость, волнами тепла омывала нас, наш допотопный, с пледом, диван. Стояла в углу комнаты и, рыдая, уговаривала его, пришедшего.
Благодарила за любовь, за участие, за всё. А я сквозь дрему, обняв ребёнка, слышал. И ни капли вины не находил в сердце. Потому что всё шло так, как надо. Потому что мне было хорошо, удобно и сладко. Сейчас он уйдёт, и я обнажу твою нежную плоть, зароюсь в горячий пах, истерзаю тебя, исторгну грудные, полузабытые стоны…

***
– «…я благодарна тебе, я знаю, лучше тебя никого не встречу, но ты
уходи, уходи… слышишь? Если я тебе дорога, уходи! Он чудовище, но он несчастен, и я должна быть с ним. Уходи-и…» – рыдая, умоляла ты, умничка.
Мне было хорошо.
Но становилось слишком хорошо. И это слишком хорошо, как тёмная тень совершенства, тревожило. И не позволило уснуть окончательно.
    И стало плохо.
Я проснулся, накрыл пледом спящего ребёнка и пошел знакомиться с дружочком. Ах, как я был ровен, сдержан! А он – аж светился сквозь бледность свою, сквозь одержимость любовью, жертвенной, неслыханной любовью. Мы пожали друг другу руки. Его маленькая твёрдая ладонь тоже была прозрачной. Да и вообще он светился весь. Нехорошо как-то, предсмертно светился. Вот сейчас он уйдёт, такой маленький, сухой, в дешёвой джинсовой курточке с бледно-жёлтыми молниями, и я останусь один? А вдруг я снова предам? Ведь он уже к тебе не вернётся, он такой. А может, вернётся? Ведь он такой! Он по-настоящему любит, душу готов отдать. А моя-то душа – на замке. Она ещё и мне пригодится, мне ещё свободы захочется. Погулять, развернуться потянет. А что если…
     И  мысленно (цвень!)  я предаю ещё раз.
Сейчас уже поздно, а он маленький, я пойду его проводить. Чтоб не обидели. Дорогу покажу, а в дороге и предложу это…
    
***
Я скажу ему – «Знаешь, давай начистоту. Я в себе не уверен. Вот я вернулся, и буду жить с ней, с ребёнком. И это правда, это я искренне говорю. Но правда и то, что я в себе не уверен. Меня может вновь затянуть колоброд, и я распылюсь, утону в траве, в зелёной воронке поля. Я ведь не сумел уклониться от её силовых линий, они гудят, цепляют меня. И я себе не принадлежу. Я только относительно, краешком души здесь, и только стараюсь – в меру сил – придерживаться правил общежития, но поле сильнее, сильнее…»
(Вот так, хитровато, красивенько я постараюсь увести его в мохнатые дебри).
– «Знаешь что, – скажу я ему напрямик – ты не бросай нас. Ты приходи к
нам в гости, будь другом дома, люби её, ведь ты же её любишь? Ты будешь пить с нами  чай, слушать музыку, плавать в наших волнах и подстерегать ту самую минутку, когда меня опять потянет…
Я боюсь за неё!

***
…прости меня, родная, посвети
Вослед мне приглушенным светом окон,
Прости меня, любимая, прости
За то, что тих твой свет, что одинок он,
Прости меня за всё, что не сбылось,
Прости меня за всё, что получилось,
Что поутру росою так зажглось,
Что ввечеру слезою помрачилось,
Прости, когда на то достанет сил,
Прости меня за то, что я не знаю
За что всю жизнь прощения просил,
Но все равно прости меня, родная…

***
– Я ведь тоже её люблю, ты понимаешь это? И вот, я решаюсь на  предательство. Решаюсь, даже не надеясь на то, что любовь моя когда-то станет искуплением… я просто не хочу, чтобы она осталась одна…»
     Мы идём с ним по улице, меж тёмных тополей, и я всё пытаюсь найти тот зазор, когда можно будет тоненькой вьюжкой аккуратненько завиться в его душу. Но всё какие-то толпы шляются по тротуару. Толкают, задевают плечами. Я предупредительно сторонюсь, а он – я вдруг замечаю – он неуступчиво подставляет хрупкое плечо наперекор шпане. Мы ещё идём, но рожи-то, рожи мелькают те же, становясь всё гаже и гаже. Ухмылочки вытягиваются, и я понимаю – нас выследили!
     Боже, как сохранить себя в этом кошмаре? Боже, помоги, помоги нам!..
Вот он уже в третий раз столкнулся плечом с верзилой. И начинается непоправимое. Верзила осклабил пасть, ослепив восхитительной фиксой, и схватил его, тщедушного, за плечо. Тут же, из-за громадных, тёмно-пахучих тополей, пылящих грязной ватой, забивающих ею окна домов, щели подъездов, глаза, рты, погружающих всё и вся во тьму и безмолвие, наползают другие фигуры. О, какие пакостные у них улыбочки! – Всё молча, молча (сколько их – пять?.. семь?..) наползают они, как гусеницы, в своих складчатых, скрипучих одеждах и – ждут. Мне страшно, но я держусь.
     И, снова предавая,  пытаюсь поправить ситуацию. Извиняюсь перед верзилой, похлопываю его по тяжёлому плечу, – мол, свои люди, прости ты его, ради Бога, и мы пойдём себе, пойдём.
     Но верзила на меня не глядит. Он выбрал жертву – не меня! – и убивает свинцовым взглядом. Нас окружили. Наконец верзила бьёт. Бьёт с хрустом – в бледное лицо. Дружочек падает, головой ударяется о тротуар. Всё. Конец. Облегчение сейчас наступит (звёнышко в цепи – цвень!), он умрёт, и меня отпустят восвояси…
     Но он встаёт.
Милый, он, оказывается, спортсмен! Он скидывает свою жалкую курточку с никчемными молниями и обнажает сухой мускулистый торс.
– «Подержи» – протягивает мне одежду и становится в боевую стойку.
Страх и гордость одновременно обуревают меня – вот кто избрал мою женщину в моё отсутствие!
И он бьёт верзилу. Вначале стоя, ребром ладони по виску. Потом, подпрыгнув, ногой – в скулу. И ещё. И ещё. Он словно летает по воздуху, свивая и развивая упругое тело, матово посвечивая благородной белизной кожи, летает в глухой темноте переулка. Он напоминает китайскую игрушку, гимнаста на шарнирах, и он бьёт их всех – ого-го! – по мордам, по мордам, по мордам!.. Сейчас он им покажет, сейчас они разбегутся, сейчас они дриснут…

***
Куда там!
Они – вязкие. Никакие. Гусеничные, желеобразные. Их не возьмёшь…
     И гордость потихоньку затопляется страхом. Они скручивают его, заламывают руки и  ведут. Я подпрыгиваю вокруг, пытаюсь быть своим парнем. Семеня, лебезя, подхохатывая, заглядываю им в глаза. А глаза-то, глаза – пустые. Но я всё равно заглядываю, а вдруг там хоть какая зацепочка, сучочек, загогулинка… нет. Они абсолютны. Они абсолютно совершенны. Они совершенно, абсолютно пустые, и меня не видят.
Но я стараюсь быть на высоте.
Я стараюсь быть хотя бы на уровне. Хотя бы не оскользнуться. Всё-таки тут соперник, у него на глазах – они-то не пустые – я должен совершить поступок!
    
***
…пчела взлетела – точка золотая,
Вся в звоне, точно в облаке тугом.
Вот цель её предельная, простая:
Взять каплю мёда гибким хоботком.
А сколько шума, звона, мельтешенья
Сокрыто в тихом воздухе, и цель
Уже, казалось, скрыта в нём, и звенья
Причин и следствий перепутал хмель…
           Не так ли ты, в цветных туманах роясь,
           С простым и ясным смыслом расходясь,
           Кружишь меж «так сказать», да «бишь», да «то есть»,
           Сверх сути непомерно разрастясь?
           Но если Некто вынет из объёма
           Той ауры тебя, со стороны
          Ты разглядишь тоскующего гнома,
          Оставленного облаком весны,
          И, как сквозь лепет марсианский, хрупко
          Сквозь шум и гам проступит суть твоя:
          Нетающая точечка поступка,
          Волнуемая дымкой бытия..

***
А почему должен? Кому я, собственно говоря, должен? (цвень!). Я абсолютно никому ничего не должен. Я не просился в этот мир, меня сюда затолкали, как вонючую паклю в какую-то мутную дыру…
     Я не хочу быть в дыре, я её не люблю, не зря же меня отсасывает отсюда, недаром  зеленая воронка кружит и бросает по тягучему, дивному полю (цвень-цвень!). Но я боюсь. Мне страшно погибнуть. А значит – окончательно вытолкнуться из дыры? О, я её люблю, я её обожаю, я наслаждаюсь этой дырой! Ну, пусть вонючая, ну, пусть опасная, но она же – моя! Я же – здесь! Мне почему-то надо побыть здесь. А кроме того, сохранить достоинство местоположения. Ну пусть не достоинство, видимость. Зачем-то и это надо, хотя это не моё, не до конца моё, совсем капельку моё – все эти придуманные не мной, невыносимые правила, правила, правила… Я что – цифра в таблице? Я – Логос, безглагольно ветвящийся Логос!

***
…сpеди белых беpез я не лужу увидел в тpаве, а – зеpцало!
Так меpцало оно, так тонуло в июньской тpаве, в синеве,
Что встал я над ним во весь pост,
И меня пошатнуло:
Был я тёмен лицом. Был я чёpен душою пугливой.
Был мой контуp дpожащ, угловат,
И вопpос –
Что наделал я в жизни счастливой,
Почему показали мне гада –
Был единственно пpям здесь и пpост.
Остальное меpцало, дpобилось,
Был мой контуp дpожащ, угловат,
И единственное, что пpобилось
Через мир, через ад, через сад,
Или даже из тёмного сада,
Это жаpкое:
– Не виноват!

***
…виноват, не виноват… Там разберут. А вот страсти, страхи, сновидения… это другое.
Был сон о Страхе.  Страх – с большой буквы.  Это была крыса: пушистая, злая. Смутно ощущается её присутствие на земле, она где-то рядом, и – везде.  А потом – небо в багровых разводах, и там плывёт эта пушистая красавица: загорается, вспыхивает, сгорает... остаются лишь глаза: глубокие, зеленоватые, большие, непонятно как разместившиеся на  остром рыльце, которого, вот, нет.
А глаза –  живут. Живут сами по себе, и уже они – Страх…
А нужен-то был лишь кивок. Не голос даже, а кивок. Только не безмолвье. От него-то мы и потерялись в мире, в пространстве, во времени, и не могли сами себе ответить – а был  ли народ?
А мы – были?

***
…был на земле или не был народ?
Кой там народ! – Спор земли с небесами.
Мы и не ведали кто же мы сами,
Ты хоть кивком укажи нам – «Вперёд!
Верной дорогой идёте!..»
А буде
Ты не кивнёшь, потеряются люди,
Ты не промолвишь, – лукавый наврёт…

***
«… принцип эксперимента был очень простой. Для того чтобы лучше понять его, необходимо сначала разобраться, что представляет из себя эфирный вихревой объект и шаровая молния. В принципе это одно и тоже.
Отличие только в том, что шаровая молния – это эфирный вихревой объект, который видно. Видимость шаровой молнии обеспечивается большим электростатическим зарядом.
Это можно сравнить с подкраской чернилами водяных вихревых колец в моем  эксперименте в бассейне. Проходя через электростатическое поле, эфирный вихревой объект захватывает в нем заряженные частицы, которые вызывают свечение шаровой молнии…»
Тесла

***
Да, я вихревой объект, я, если угодно, шаровая молния. Меня не уловить. А вы, сволочи, тёмные скоты – ловите, испошляете такое высокое, такое непознанное!..
 Да-да, это так, меня опошлили, искрутили, изнасиловали, подчинили своим  бредовым законам. Но вид-то я сохранил! И ещё кое-что помню. Я могу себя восстановить и – воссиять!
     Но для этого надо дотерпеть, выкрутиться из положения.
А положение аховое…

***
Нас – его – ведут гнусняки, мы спускаемся вниз. Я помогаю им, поддерживаю люк, мы идем по винтовой каменной лестнице, где я ещё пытаюсь играть роль независимого покровителя  несчастного собрата, почти родственника (одним лоном согреты, единой страстью восторгнуты, общей нежностью перетекали). Но со мной мало считаются.
Бить не бьют, снисходительно выслушивают шуточки, попытки облегчения участи. А он ведет себя ровно, благородно. Настоящий мученик. Да главное, он ведь и не презирает меня, я это чувствую. Даже не осуждает жалковатое моё поведение. Ах, злодей! Откуда у него столько сил, мужества? Неужели между нами пропасть? Но ведь оба мы люди, вон у меня тоже пальцы с ногтями, зубы во рту, кожа есть…
     Или это потому, что он здесь свой, а я как бы гость? (цвень!). И я имею право лишь на поверхностное благородство, а на излом меня брать нельзя – тут размотается вонь, тут обнаружится всё. И я здесь лишь для того, чтобы дыру заткнуть – кому-то там, в Силах, сквозняк докучает…
   
     ***
О зелёное, зелёное поле! Сказка моя, наваждение моё, зачем так долго мучить меня, взвихривать, вдруг отпуская – разрешая помахать серым лоскуточком на воле – и опять, опять в дыру? О зелёное, жестокое счастье! – Даже серым, вонючим, и всё-таки сопричастным Всему, изнывая, колеблясь на тёплом ветру, разматываясь по силовым линиям – Быть!

***
…травы подземный ход сутул,
Тяжёл к свету
Сквозь мглы косность.
Туманностью зелёной затянул
Планету
Травяной космос.
…………………………………..
…и если взгляд участливых миров
Сюда проникнет вдруг,
Исполнен состраданья:
Так плавают в просветах,             
Будь здоров! –               
Зелёные пылинки мирозданья…

***
Да, душа знает что-то ещё, и боится за тебя, плачевного, для чего-то здесь нужного! И только ждёт часа. Помучайся, поживи ещё, послужи – умоляет она. И я служу. Я унижен, растоптан, загляните внутрь – отшатнётесь! Но я держусь. Я измысливаю оправдания, вот где моя сверхзадача, главное – продержаться! Любой ценой. Меня воткнули – и я держусь.  А оправдания я найду. Не думайте, что вы меня раздавили. Я силен и вонюч, вонь ведь очень сильна, энергия вони тоже энергия мира, её понизовая мощь. О-ля-ля! – я силен, изворотлив, как бес, и я ещё послужу.
     О зелёное, зелёное, дивное поле!..
         
***
Мир нежностью старинной опоясан.
Вселенная луной опоена.
А мир луны таинственен и ясен,
А нежность ослепительно грустна.
В такую ночь два заповедных круга
Вдруг замерцают зеленью во мгле.
Мне вспомнится старинная подруга,
Прибежище печали на земле.
Её глаза пустынные едва ли
Наворожили зла моей судьбе,      
Они сужались в гневе, а в печали,
Чужие, жили сами по себе.

И так ушли...

Но что-то в этом мире
Вдруг замерцает зеленью во мгле.
То нежность, растворённая в эфире,
Ночами опускается к земле.


     ***
Так вот, я понял. Он благороден потому, что он самоубийца. Ему больше нечем отомстить победителю, мне (цвень!). Он мстит мне своим благородством (цвень-цвень!), а я унижаюсь, я победитель, мне можно. Не только можно, мне нужно унижаться для того, чтобы его спасти и (цвень-цвень-цвень!) – её, её, её!
А за что же она, по-вашему, меня любит? И почему предпочла ему? Да потому, что я – изворотлив, надёжен, силён. Я отовсюду вывернусь, я что угодно придумаю, а он? Гордый, видите ли. Прямой.
     Она нежная, всепонимающая, ей нужны надёжные обереги. Она чует во мне силовые линии, она и воронку мою прощает, потому что я извернусь, вынырну – и окружу её снова. А ребенок (цвень!) – это десятое. Детей можно сколько угодно (цвень-цвень!) нашлёпать…
     Но он, гад, не презирает меня, вот в чём загвоздка. И, быть может, лишь потому я пытаюсь его спасти. Тем более, кажется, есть шанс кое-что предпринять. Мы ведь уже спустились, котлы грохочут на кухне, очередь на раздаче сквалыжничает. Все пожрать хотят поскорее.
     Ситуация развидняется…

***
     Грязная уборщица, махая у лица мокрой тряпкой, сметает крошки, и мы рассаживаемся. Но – за разные столы. Тут всё помаленьку занято. Он сидит с основной бандой за соседним столиком. Бледный, готовый ко всему, прямой, смертельно значительный. Он даже за порцией не пошел, ему приносят, видите ли, гадливо улыбаясь, эти бандюги. Они уже нечто большее замыслили, мы становимся не очень-то важны. Понемногу теряется к нам интерес.
Но с ним они, вероятно, расправятся. Недаром обхаживают. Кружат по залу с подносами, заглядывают присутствующим в глаза. Улыбаются, высматривают. А на них покрикивает моя сердитая соседка, такая здоровенная тётка – жрёт себе, да покрикивает на них. Они мешают ей, ходят, задевая, вот она и покрикивает…
     А они её побаиваются! Ражая, она по-хозяйски покрикивает…
    
      ***
Со мной за столом сидит один из банды. Самый маленький и противный. Рожа в угрях, рыжеватый такой, гаденький. А я заискиваю перед ним, обнимаю за плечи, предлагаю поиграть – отгадать его имя. Он гогочет, довольный, соглашается. Первый вопрос:
– «Ты не мой тезка?»
– «Не!» – хохочет.
– «Саня?»
– «Не!»
– «Женя?» – всё радостнее спрашиваю (игра принята, нас простят, отпустят!)
– «Не!» – хохочет.
– «Витя?» – пятая попытка.
– «Ага! А как ты узнал?»

***
И тут до меня доходит – он же дебил! Пустой презерватив! Они – сперматозоиды, а он… он абсолютно безвреден.
Потому его со мной и посадили, он бесправный у них. Так, для меня сгодится ещё, а вообще – дрянцо…
     Я начинаю следить за соседним столиком. Банда жрёт. Рассеянно, но мощно жрёт. Челюсти у них стальные. А сами что-то затевают, затевают...
    Он грустно смотрит на всё. Обречённый и прозрачный у него взгляд, «будь что будет» называется. Вот он сидит, судьбы своей ждёт, а я опять решай? Нет, братец, без меня ты никуда не годишься. Я сильный. Ведь так? Так.
     Но к кому обратиться  за помощью? Народу много, да всё гнилой какой-то народец. Гунявый, плачущий, жующий…
    
***
И вдруг понимаю – тётка! Она здесь кому угодно метлы даст, та-акая бой-баба. Она – сердитая. Сердитая баба – спасение. А нежность, всепонимание (цвень-цвень!) это так, болото, погибель, цвель…
Но мне-то хочется нежности! А прийти к ней можно только через такую, сердитую. Мощную, у которой широкое жаркое брюхо, самодовлеющее чрево. Она кого хошь изрыгнёт, скрутит, в пух и прах перемелет…
    
***
…пух, пух, пух, тополиная ярость заметает зал, затмевает бледного моего дружочка, всю ослабевшую банду. Всех.
Кроме меня!
А это значит, я спасу моего дружочка. Пусть на самой грани, пусть к утру, когда в воронке рассвета закипят зелёные чаши тополей и прольют спасительный свет – нежность…


   

10. Арбузы.

Ох, и страшные, страстные были арбузы в то лето! Нежности не было вообще. Была дурь, страсть, сила. И вот, только память осталась от той силы. Нежность оставляет другую силу, тоже с проблесками золота, но – нежность.
Золото памяти – вот золото!

****
ПАМЯТЬ СВЕЖЕЕ ЖИЗНИ…

***
Вот так вот. Только так. Вот так!

***
…вот я лежу. Гpажданственен ли мой
Поступок? Я себя обоpоняю
От миpового зла. И зла не пpичиняю.
И путь воззpенья моего – пpямой!
Я, как свинья в гpязи, лежу в миpах,
Где плещут звёзды, лужицы вселенной,
Где блещет зло из мысли неизменной,
Фоpмующей в каpкасах догмы пpах.
Я мысль и слово ставлю на pебpо.
Вопpос – зачем? Ответ – я очень честен!
Ответ – обpыдло навье!.. Тут уместен
Вопpос – а пpавдой ли твоpят добpо?
Я полагаю, да. Хотя какой дуpак
Себя не полагал пpостым и умным?..
И этот свет когда-то станет сумным,
И эту мысль ещё охватит мpак.
Тогда скажу – гpажданственен и твой
Поступок, жалкий pаб, ты сбил оковы
Тоски моей (и новой, и не новой),
Но путь воззpенья твоего – кpивой!
Так и скажу. А до тех поp лежу,
И мой наpод глядит в меня с любовью.
Я бpат ему, я вpаг!.. Но я не кpовью,
Я только пpавдой вpемени служу.
Деяния мои невелики.
Точнее, велики. – Их недеяньем.
Когда заныли, как над покаяньем,
Над гpязью кpови нежные клыки.

***
…клыкастые твои подруги стали понятны и неинтересны. Я всё внимательнее теперь вглядывался в тебя, пухленькую застенчивую сероглазку. Небо серело по-весеннему стремительно, вышелушивая прозрачные звёздочки из пепельных туч.
Мы с друзьями сидели на скамейке в сквере, попивая из горла сказочной дешевизны приличное советское винцо. Ты с двумя подружками сидела на соседней скамейке, и вы с интересом поглядывали на нашу компанию. Две твои подружки подошли и, нагловато скаля зубы, попросили отхлебнуть.
Две компании сами собою слились в одну. Нет, не шалавы, а недогулявшие где-то безденежные студентки, неплохо одетые. Одна отпила глоток и, не спросясь хозяев, подошла с открытой бутылкой к тебе.
 Ты тоже отпила из бутылки, но – со смущением. Отпила из одной только солидарности с подругами. Я оценил уклончивый жест, он подавал надежду. Симпатичная, по-хохлацки округлая мордашка светила теперь особенным, отдельным от подруг светом...
   

***
Мягкая эта уклончивость оказалась на деле неуязвимой – в любых ситуациях – сутью. Ты оказалась изумительной, природной лгуньей, неотразимой врушкой с нежными серыми глазами. Они так часто бывали клонимы долу, застенчиво и – чуть-чуть –  искоса, что меня долго не покидала восхищённо звеневшая злость от невозможности докопаться до ускользающей тайны твоей подлинной сути.
     Как выяснилось, не тайны, а тайн.
Ты была девочка с биографией. Но никому, теперь я точно знаю, ни единой душе не принесла ты беды. И мягкая уклончивость, и постоянное ускользание, и опускание глаз – всё шло от природной незлобивости. От страха причинить боль.
Да, ты была врушкой, но в скотском мире (а он уже успел привидеться тебе таким), ты не хотела брать ещё одного, а потом ещё одного, а потом и до бесконечности – греха на душу.
Да и что взять с беззащитной, подставленной всем ветрам мира юной женщины?  Вот она, вся суть твоя, да и товарок твоих:

«Я любила Петеньку
За шелкову петельку…
Я любила Васеньку
За бумажку красеньку…»

Далее по тексту. Там, в тексте частушки, всё: и красота, за которую любо отдаться, и денежка, которая ох как не помешает в обнажённой жизни…

***
Хорошо было в то арбузное лето. Легко.
Студенческие каникулы, медицинская практика, проколы, прогулы, пересдачи, всё это, считалось, – твоё. Только твоё. Моё и наше оставалось после, в блаженных воздушных прогалах, счастливо развиднявшихся после «занудных и пыльных» будней.
Мы были счастливы, безоглядны. Безоглядно раскручивалась пружина стервенеющей страсти.

***
…и подоспели Арбузы! Арбузы с большой буквы.
Арбузы сумасшедшими ядрами разламывали дощатые прилавки, выкатывались на мостовые, хряскались под колесами авто. Аварии, катастрофы, катаклизмы… – мир содрогался от буйства сахарной, ядерно рвущейся плоти…
     Однажды я добыл колоссальный арбуз. Зелёно-мраморный, с таким страстным, с таким мощным именем, что ты не посмела отказаться от языческого пиршества.
– «Гигант! Ты только представь, продавец сказал: «Ярило»!.. Может быть,
он имел в виду сорт… но мне почему-то кажется, что это его настоящее, личное имя. Думаю, оно даже зарегистрировано в надлежащей книге…»
– «Имя? Ну-ну, поглядим… не режь без меня!»
***
…уж мы и порезали его, хрипучего, снежно высверкивающего с кончиков рдяных, клинообразно разваленных на подносе ломтей! Уж мы и побушевали на диване, на мягком коврике, на полу!..
Это было голимое сумасшествие, чистое буйство не сознающей себя плоти. Твои округлые, с избытком налитые формы, вовсе не напрасно плотно схваченные одеждой (техника безопасности, иначе беда!), хлынувши на свободу, блаженно колыхались. Тяжело и нежно перетекали сквозь явь и правь, вышатывали сознание в умопомрачительные пределы...
Я не помнил имён, позабыл где живу… только смутно озирал  проступающую из тумана, всё более знакомую обстановку… стол… – кажется, мой… шкаф… дверь… окно… да это же квартира! Моя квартира!

***
…я забуду всё, ты не бойся,
Только в памяти приберусь...
Вот ты вспарываешь на подносе
Захрипевший кровавый арбуз.
Ну какая тут, к черту, поэзия?
Шлягер, смута, душевный разлад!..
О халат обтираешь лезвие.
Сбрасываешь халат.
Затмевает вселенную целую
Иродиады плоть.
Купола налитые, белые
Плавно вылепил сам Господь.
Возводил вселенную, грезил
Как дары возносить, горя,
Тем вратам между жарких чресел
Животворного алтаря.
Жаждал храма, а вышла женщина,
Беспощадна и неверна.
Она будет лжива, божественна
И навеки обнажена.
Знать, конечно, она не будет
То, что выше себя, вон той,
Что подносит сейчас на блюде
Дольку раны незажитой.

***
…врушка, скрытница, лепетунья, только в эти минуты была ты верна и откровенна. А в  часы, освобождённые от угрожающей плоти, несла чепуху. Про обманувшего жениха, про сокурсников, честное слово, просто товарищей. И вообще тебе необходимо прямо сейчас, ну через час, ну через два, просто необходимо повстречаться!.. 
К тому же дела по дому, обязательства перед мамой, сестрой, племянницей… серые глаза, полные обречённости и покорства, клонились долу. Ты проницательно замолкала и слушала ситуацию.
Ввергнув тебя в очередную пучину сумасшествия, буйства плоти, я тоже, наконец, утомлялся. И не очень задерживал тебя. Так, больше для проформы.
Медленно, испрашивая пощады, поднимала ты серые, любимые, лживые глаза и внимательно вглядывалась в мои. И что-то там, в единственно верный момент безошибочно уловив, светлела. Спрыгивала с дивана и быстренько, не теряя времени, одевалась. Не давая опомниться, тёрлась хитро изогнувшейся кошечкой о моё плечо, ласково мурлыкала. И, что-то наобещав напоследок, поспешно выскальзывала в дверь…
    
***
А тайны? Где, в чём они крылись? Сколько их было? Да и были ль они?
Или ты просто искала судьбу... а я искал – Тебя?

Замесилось месиво,
Зародилась ты…
Проступили весело
Лживые черты…

Я месил и месил, пытался лепить женщину, божественное тесто. Это была Битва! Отражённая, зеркально отражённая битва с дебелой блудливой плотью, тестом земным.
А из теста вылепилось такое!..
Точно скульптор из глины, лепил я роскошное, податливое тело. Прежде всё  худенькие попадались, а ты, настоящая хохлушка, полноватая, но удивительно гармонично полноватая, подавалась мне всей изобильной плотью, и она таинственно  обретала мои черты. Мне казалось, эта податливая глина не столько уже моя после «лепки» и нещадного месива, сколько божественная. Был и я Богом на этой земле. Был! Что вылепилось?..
         
          ***
Жидковато замешана глина,
Жутковато железо в крови...
Боже, Боже, зачем же ты сына
Не довёл до огня и любви?
Вот бредёт он к тебе, плохо свинчен,
Верчен подлой мыслишкой людской,
Кручен дьяволом, зол, половинчат,
Травлен зельем, отравлен тоской.
Будто с ярмарки пьяной в свой хутор
Сын бредёт на отеческий суд,
И несёт из железа – компьютер,
А из глины – скудельный сосуд.
«Блудный сын» – усмехнёшься... но, Боже,
Для чего же ты дал ему плоть,
А души недодал? Для чего же
Обделил красотою, Господь?
А ведь он и за то благодарен,
И в бурьянах, в ощерьях репья,
Криво слеплен, нещедро прожарен,
«Прав ты, Господи!..» – воет, хрипя.
Разумеешь ли, Господи, сына,
Зришь ли страшный, растресканный рот,
Если хриплая, серая глина
Твою славу, шатаясь, орёт?

11. Виноград.


***
… каждой солнечной прожилкой,
                протерев глубины взгляда,
Виноградною пружинкой
с нежной гирькой винограда
Заглядишься поневоле
На колхозном долгом поле…

***
…акриды по-советски, не брезгуйте, товарищи!..
Блюминг, по которому скользили жестяные подносы, был уже передо мной. Тарелка туда, тарелка сюда – и дымящаяся изжога вылетает в серийном оформлении. Какие капризы? Напичкать городское быдло, отправленное из городской конторы на помощь сельским лоботрясам убирать осенний виноград, и – отдыхай себе на травке возле полевого стана. Часик-другой можно поваляться в тени,  на кухонных задворках. А там и вечерняя готовка…

***
…вот сейчас механическая рука плеснёт пойло, и я снова полдня буду таскать тяжеленные корзины с виноградом, загибаясь от изжоги…
И тут я увидел – Глаза!
Случается же такое! – среди рябых поселковых лиц, закоснелых  в унынии, с неизгладимым отпечатком рабского труда, вдруг возьмёт да просияет диво дивное! – Неземной красоты женское лицо, такое мягкое и чистое, что не в силах его замутить повседневное хамство, грязь, попрёки начальства – ничто! Таких лиц не встретишь в салонах, на конкурсах красоты. Никакой макияж не создаст молочной белизны и свежести такого божественного лица.
     Да разве только лицо? Ты вся светилась добротой!..
Я помню, с какой жалостью ты взглянула на моё мученическое лицо. И – приостановила работу. Черпак замер на полдороге к миске… это ты, родная, нашла для меня секундочку. Хрипловатым, продутым на степных ветрах голосом спросила:   
    –  «Вы не желудочник? Может быть… может быть, вам лучше без подлива?..»

***
…в чаду, в дыму, у котлов ты была неотличима от подруг, и я не разглядел тебя раньше. А сегодня, когда ты раздавала, я стоял в очереди последним. Это была удача. Чуть не захлебнувшись от счастья, обострённого трёхдневной голодухой, я даже не сказал… я пропел тебе благодарственные, одновременно несуразные и ласковые слова...
И понял – спасён. Осталось только зазвать, закликать заговорным словом…

***
Кликать станет чёpный, злой,
У него глаза иглой –
Не люби того,
Не люби того!
Станет pыжий звать, а он
Пустомеля, пустозвон –
Не люби его,
Не люби его!
Вот пpиду,
Позову,
    Вот скажу –
Выходи!
Не люби, не люби, не люби
Никого!
То и думать бpось, не люби,
Не люби вон того,
Не люби вон его,
А меня – видишь я? – Люби!
Видишь – я?
Вот меня люби.
Видишь Я?
Слышишь Я?
Говоpишь твоя?!

***
…а вот уж это была твоя, только твоя, для тебя  особо отлитая гроздь! Сказать с лошадиную голову,  ничего не сказать. Дело не в размерах, даже таких неправдоподобных.
Главное заключалось в том, что была она такая же золотоглазая, прозрачная, медвяно светящаяся, как и ты. Золотистая пыльца, опушавшая каждую янтарную зеницу, была в тон твоим, опушённым мохнатыми ресницами глазонькам, чисто и нежно вправленным в мир, глядящим в мир без прищура даже на самом слепящем солнце.
     …гроздь провисала на виноградной пружинке лозы почти до самой земли. И была плотно окружена широкой листвой. Потому-то и была не видима глазу. 
Выискивая местечко поудобнее, я присел передохнуть меж рядков, а рука всё ещё шарила сзади, привычно выискивая опору для отдыха…
Я чуть было не подпрыгнул, уткнувшись во что-то прохладное, нежное, тяжкое!
Не оборачиваясь, не веря чуду наощупь, я похолодел. Боязливо трогая небывалые, удлинённо-округлые в целом, но тщательно отгранённые в каждой детали виноградины, осторожно, лист за листом, я раздвинул основанье лозы и обеими руками поднял гроздь.
Заворожённый, я сперва покачал её на ладонях, не решаясь отделить от золотой пружинки, матерински связывающей с лозой и… напугался. Это золото было, я не сомеваюсь в этом ничуть, частью того огненного кирпичика, что горит и зреет не только в душе, но и в природе.  Пусть небольшой, но частью.
Торопливо оглядываясь, почти по-собачьи, я принялся выгребать руками яму в земле, чтобы спрятать от людей это чудо. Оно не имело право принадлежать никому. Оно могло принадлежать только тебе, золотоглазой!
***
.
  …я всё-таки расхохотался над собственной глупостью, и прекратил собачье рытьё. Просто завернул гроздь в рубаху и оврагами, буераками,  по окраине плантации прокрался на кухонный двор...
…ты вышла, и я  развернул сокровище.
– «Это… это мне?» – ты изумлённо взирала на вознесённый моими руками
янтарный слиток. Тебя даже слегка отшатнуло к дверному косяку. Не решаясь принять дар, ты лишь всплеснула в ладоши.
– «Скорее, скорее, спрячь куда-нибудь!..» – торопил я тебя…
И всё же, несмотря на аврал, я успел разглядеть произошедшую в тебе перемену.
Перед силищей мира ты стала совсем маленькой девочкой.
Не хватало лишь тоненького пальчика во рту. – Так, прикусив палец, таращат дети глаза на заморское чудо, на какого-нибудь слона из заезжего цирка, под звон буденцов ведомого по улицам города…
     Но подивиться вдоволь не было времени. Мы торопливо спрятали трофей за сараем в густой траве, и разошлись – ты в кухню, я в поле….
Бестолковое это подношение не давало мне покоя всю ночь. Завтра у нас отъезд, а я даже не знаю твоего имени…

***
…поднявшись чуть свет на заре, я отыскал в росистых кустах шиповник.  Сочные ягоды с едва приметной кислинкой тяжёлыми, редкими уже бубенцами, рдяно светились изнутри  в косых, резких лучах занимавшейся зари. Они провисали на полуголых ветках, вот-вот готовые упасть от багряной своей зрелости.
Ёжась от костоломной, огненной росы, я собрал их в заготовленный бумажный кулёк с моим телефоном, координатами, и понёс к тебе, на кухонный двор.
Я успел  вовремя. Ты только что прибыла из дома и, готовясь к смене, переодевалась, запахивала белый халат. Смущённо выслушала мои поспешные благодарности, а в ответ на приглашение в гости, когда окажешься в городе, молча кивнула и улыбнулась…

***
…так войдёшь, и в подоткнутой юбке,
Раскрасневшаяся, на ходу
Ахнет только – ну как ей, голубке
Отвести эту горе-беду?
Лишь на миг промелькнёт-прознобится
Всё, что сбыться-смечтаться должно,
И не сбудется… ибо забыться
Вот такому никак не дано.
Ведь сперва – уводящие звуки,
И грозящее мраком лицо,
И бесшумно летящие руки,
И причёска, и праздник, и всё!..

***
Чушь!
Звонок прозвучал восхитительно. И как нельзя кстати – домашие отбыли на все выходные, и я мог устроить тебе сильный, небескорыстный, хищный приём...
На условленной площади у гостиницы перетаптывались ожидающие назначенных встреч. Шаркали подошвами, переговаривались на разных языках. Темнело. Сыпал весёлый снежок, празднично порхая у фонарей. Сновали машины, люди. Я боялся тебя не узнать…
 
***
…головы зевак, точно подсолнухи за светилом, стали разворачиваться за восходящим из аллеи сиянием. Я потянулся за ними. Сквозь толпу, улыбаясь, шла ослепительно красивая женщина с непокрытой головой. Она была в лёгоньком синем плаще. На распущенные, полыхающие медным огнём волосы ложились крупные, лёгкие хлопья снега. Ложились, и тут же таяли, привспыхивая голубыми огоньками...
Двое кавказцев дружно засеменили к женщине, торопливо извлекая из-под пальто букеты лиловых хризантем. Везёт же людям! – завистливо подумал я.
Впрочем, тут же одумался. Пусть ты и не такая слепящая, но твоя-то красота истинная, не городская. А если тебя нарядить? А твои золотистые волосы, если их распустить…

***
Ну, где же ты, нарядная? Какой-то май дурной…
Весна, как в банк, нагрянула налётчицей блатной,
Ранены ходики, пыль в углу,
Цепь на комоде, гирьки на полу,
В минусе тусуется любовь-хрень…
А по садам рисуется, плюсуется сирень!
Я тоже, моя лапочка, по улочкам пойду,
Я посижу на лавочке в Сиреневом саду,
Там бродит пава чистая, долу зрак, 
В меня стреляет искоса, в полный мрак.
Походочка вальяжная, зной в зрачке.
Автомат Калашникова в мозжечке,
Повадки, речи вежливые… ну а вдруг?
Не смеши, разведчица, пуст сам-друг.
Качай бёдра плавные, зрак горе.
…бандюки галантные – в конуре…
Скучно без денежки? А им, на цепи?
Молодая, женишься. Злость копи,
Заводись, ранняя, раскачивай пульс,
Ходики раненые заводи в плюс…

***
Господи, да что же это такое творится? Только-только завёлся в ожидании тебя, а ты, ты… да впрямь ли ты?
Кавказцы, обиженно расступившись, с нескрываемым удивлением глядели в мою сторону.
– «Ой, здравствуй!.. Я так торопилась, даже причесаться  не успела…у вас
холодрыга, а я по-летнему… вот, плащ у подруги одолжила… пойдём куда-нибудь, в тепло?..»
Я внутренне скрепился, постарался сделать вид, что сразу узнал тебя, и вообще всё в порядке.
      – «Конечно, пойдём. Пойдём и согреемся… это в двух шагах. Ты голодная?..»
      – «И голодная, и холодная…»
      – «Будешь и тёплая, и сытая…» –  весело перебрасываясь, мы перебежали дорогу, наш двор, и нырнули в тепло, где нас поджидал поджаренный, только что смолотый кофе, согревающий и пьянящий одним уже запахом…
И коньяк, и фрукты, и копчёная колбаска кружочками…
     Всё оказалось чудесно. Ты легко согласилась остаться, позвонила подруге, предупредила, что не придёшь, и отпустила ей душу. Тем более, что в её коммуналке тебе пришлось бы ютиться на полу. Да и зачем тащиться по слякоти через весь город?..
Я благодарно поцеловал тебя. Мягкие губы, зарозовевшие от тепла и огненного глотка, ответили как родные, по-домашнему ласково.  Не было ни смущения, ни надсады в преодолении первого порыва, прикосновения…
   
***
Невероятно красивая, добрая необыкновенно  – небезопасно добрая в одичавшей псарне! – ну отчего тебе так не везло? В двадцать твоих годков уместилась и материна смерть, и вынужденное расставание со школой, и работа посудомойкой, раздатчицей, поварихой… а небывалая твоя красота?
     Тебя еще девочкой приглядел буфетчик из придорожного ресторана. Насулил золотые горы, взял в помощницы, обласкал,  изнасиловал…
     И – поехало.
Дружки ресторанные продали тебя в подпольный бордель. Напоили силком до полусмерти, связали, заперли в подвал. Несколько дней истязали, морили голодом, грозились убить, если не согласишься. Знали, отец твой круглые сутки на работе, дома малые дети, менты схвачены, никто не поможет…
Чудом осталась в живых. Исхитрилась, вырвалась от истязателей… да вот только отметина, оставленная на теле, ранила душу поглубже, чем прекрасное тело…
    
***
Солнечная девочка, ты несколько лет жила в страхе преследования,  расправы злопамятных подонков. Только теперь я понял, отчего так тревожно алеет шрам на твоей нежной, шелковистой коже. Длинный тоненький шрам  (дошло, наконец, точно резануло – ножевой!)  под левою грудью не заживал ни в душе, ни на теле…
     Подавляя тяжкий ком, распирающий горло, я осторожно целовал шрам… сдерживал рыданья и гладил, гладил русую, несчастливую твою, драгоценную твою головку…
– «Ну, так что, соглашаться, или?..» –  лёжа в постели, словно бы даже и не особенно ожидая ответа, ты смотрела в мои глаза. Смотрела, смотрела… а зачем?
Я даже не был соломинкой для утопающего – для тебя – и ты отлично это понимала. Спрашивала так, барахтаясь напоследок в заводи перед отплытием в море...

***
…гостья, дурочка, что ж ты скрываешься,
Нить мерцавшую перерубя?.. .
Ты по рынку идёшь, улыбаешься,
Так отчётливо вижу тебя.               
В золотом идешь сарафане,
Перепрыгиваешь арык,
И арбуз несешь в целлофане –
Кустарями сработанный «крик».
Выпирает из размалёванного,
Именованного мешка
Пугачёвой некоронованная
Вкривь отрубленная башка.
Ты смеёшься, такая счастливая,
Тебя чествуя, диски поют...
Только тень твоя торопливая
Тянет дальше тебя, на юг.
Ты как будто сегодня была еще.
Точно в медленной белой реке
Потонула в июле пылающем
В азиатском цветном городке.

***
…не оказался я «спасателем на водах». Да и что было отвечать? Бросить семью, кочевать по квартирам без видимой перспективы больших денег? Тебя – диво дивное – следовало одеть так, чтобы всё соответствовало небывалой твоей красоте, стати.  Иначе – бессмыслица…      
За себя я не боялся, но что конкретное мог тебе предложить, не банкир, не министр?..
А ты, вовсе даже не избалованная жизнью, настроилась на плаванье под парусами в сверкающем городе, на деньги в столичном ресторане, куда зазывал тебя помощницей бармена знакомый подруги. И завтра ты должна дать ответ ему...
Я прекрасно понимал – делить с барменом придётся не только ресторанную стойку. И подруга твоя  школьная понимала, в их кругу так заведено, – деньги скрепляются кровью, постелью, тюрьмой. И ты, несмотря ни на что, благодарна ей, ведь она единственная не отвернулась от тебя в трудную минуту, как другие,  а предлагает реальный шанс.
К тому же, это ещё и шанс уйти от мелких придорожных прилипал под прикрытие больших акул. И – прилично подзаработать при этом…
– «Пожалуй, нечего выбирать… – вздохнула ты, помолчав. Повернулась ко мне, повернулась всем телом, всем своим обалденным лицом, всей своей прекрасной, раненной грудью, и ласково, почти по-матерински, обняла – ты не думай обо мне… не думай плохо обо мне… мне…нам… ты меня помни, ведь нам было хорошо?..»
    
     ***
     …не помню. Помню лишь, на  простынях
     Я задыхался в спутавшихся космах
     И продирался, плыл сквозь недра – в космос,
     Плыл в чёрных звёздах, в золотых огнях,
     Хотелось до конца, совсем забыться
     В тебя войдя, зарыться, раствориться
     И никогда на землю не сходить,
     Обволокнуться тёплой, млечной влагой,
     И плыть в мирах, и косной, звёздной тягой
     Протягновенный ужас бороздить,
     Хотелось раздавитьтебя, такую
     Беспомощную, жалкую – тугую,
     Мерцающую капельку огня,
     Огня, руды, неясного начала,
     Чтоб источилась, чтоб иных не знала
     Начал, изничтожаясь, – лишь меня!..
     Но капелька упругая мерцала
     И в бездне бездн, как будто отрицала
     Саму возможность безначалья, тьмы,
     И я всплывал, влекомый долгим кликом,
     И вновь склонялся над безумным ликом,
     И вновь сквозь бездны проплывали мы...
    
     – «Что, хороша?.. – Уже смеясь, играя,
     У зеркала стояла, собирая
     Размётанные кудри – ты гляди,
     Заснул, никак?.. Оденься, сделай милость...»
    
     В жару, в смятенье я гадал: приснилось?
     Иль впрямь она колдунья?..  На груди
     Под левым, ало вспухнувшем по-детски
     Сосочком пламенел тревожный, резкий
     Косой рубец... я подошёл, слегка
     Коснулся, пальцем проведя несмело...
     – «Что это? Нож?..»
     – «Он самый... Было дело...
     Как видишь, не доделали. Пока...»
   
***
…а пока я ещё гладил твои русые, распущенные по подушкам волосы, целовал твою млечную грудь, сечённую подлым ножом, и уже знал – это не повторится. И не избудется…
Вот никогда, никогда! И всё тут...
    …поцелуй тот садняще отзывается во мне при одном только воспоминании о янтарном, золотом винограде… Я не могу  его видеть – нигде, никогда: ни на рыночных сладких развалах, ни на обеденном столе… не могу его видеть, янтарного, ни в каком виде. Ни свисающего с краёв хрустальной вазы, ни клонящегося с лозы, ни протянутого в дар самыми добрыми руками… 
Я не могу, а ты?.. Ты слышишь?
…я его ненавижу его, тот осенний, янтарный виноград! Пускай летний, пусть кисловатый, синий, мелкий, винный, любой, но только не тот, медово изнывающий, клонящийся к земле во всём великолепии гибельной своей красоты…
     Я его не выношу… не переношу его, слышишь?!.
***

Звук этот тёмный, глухой, посторонний
Долом идёт по родной по сторонке,
Девочка плачет, текут через край,
Зорьками катятся, рдеют слезинки,
Светятся, ровно смородка в корзинке…
Только никто и слезы не проронит.
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..


12. Путёвка.

…старый дурень, обветренный временем, всё уже, кажется, понимающий, как я мог поверить наглой школьнице, мёрзнувшей на морозе у пустой телефонной будки и просившей тепла? Пожалел, наверно, как тот глупый прохожий из сказки, решивший согреть мёрзнувшего ангелочка с луком и колчаном стрел. Ангелочка, застрелившего потом глупого прохожего…
Ты позвонила, ещё пугливо, как юная лошадка, озираясь из коридора, боясь войти в комнату к такому доброму дяде. Пощебетала с подружкой о какой-то чепухе. – Стоило стыть на морозе, подумалось мне. Позже понял, что из этакой белиберды и состоит вся ваша жизнь. Жизнёшечка с пустейшими интересами…
Я заставил тебя, продрогшую, съесть тарелку супа. Ты согрелась, размякла… прониклась доверием. И – зачастила ко мне.

***
…какие беседы? Кипучий монолог о друзьях, школьных романах. Роль моя сводилась к олимпийскому судейству: правильно ты считаешь, или нет. Ты всегда была абсолютно права! В основном потому, что не очень волновало мое мнение.
Не дослушав суждений (иронических похмыкиваний главным образом), захлебываясь от впечатлений, накипевших за день, счастливо кидалась в новую, курчаво набегавшую волну путаных ваших страстей. И совершенно не задумывалась – какое мне дело до таинственных хитросплетений ваших диких полудружб, приязней, соперничеств.
Сколько тебе было лет – тринадцать, четырнадцать? Не приходило в голову уточнить, но, в общем – миниатюрное создание, вполне миленько скроенное. Уже не подросток, еще не девушка. Отроковица. Широко вьющиеся каштановые волосы упорно схватывала ленточкой на лбу, смахивала со лба, старалась запрятать подальше. А волосы были великолепные. Густые, блестящие. Зачем прятала лучшее?
Маленькие, с рыжевато-лисьим отливом глазки слишком поспешно рыскали по сторонам. Мелковатые зубки, тускло блещущие из приоткрытого рта, наталкивали на образ хищного зверька. А вот крупные, красивой формы губы неожиданно заставляли предположить потаенное звучание гармонических ладов, сложной гаммы недетской серьезности, взрослости даже…

***
Перепутанная болтовней, перещелканная щебетом взрослость эта была ничем иным, как тоскливым шевелением пробуждающейся к жизни души. Сонной, ленивой, не по годам инфантильной…
По напору неряшливо маскируемой беззастенчивости можно было угадать характерец, в который отольется с годами юная, еще охотно извиняемая смесь нагловатой наивности и нестерпимо-жадного любопытства. Вообще, ты  была скорее маленькой женщиной, а не подростком.
  Да, скорее ты была маленькой женщиной с млечной душой, младенческим разумом и хорошо развитыми формами. И твой интерес был неслучаен.
Я стал замечать – ты неохотно уходила домой, тебя мучила жажда, ты вновь и вновь просила чаю, бегала в туалет… а потом странно долго замешкивалась в прихожей. Таинственная мама ни разу не встревожилась поздними возвращениями дочери.

***
…губы женские тянутся,
Тянут  мужчину в кровать.
Солнце мечтает каждая
Женщина поцеловать.
Поцеловать и напиться
Жаждет мужчина каждый.
При одной только мысли вздрагивают,
Изнемогают от жажды
Женщины и мужчины… –
Все!..


***
Я не понимал, что этой маленькой стервой целенаправленно уже намечена Битва. Битва блуда. Но вот незадача, я без ума любил свою ненаглядную, и даже запах другой женщины был тогда мне отвратителен. А эта бестия красилась и душилась так, что я едва терпел её присутствие. И собирался вежливо положить конец её визитам.
Ага!
 
***
«...а знаешь что? – однажды «страстно» пролепетала бестия – научи меня целоваться…»
Называется – приехали.
Куда приехали? Зачем приехали? Как приехали?.. А, собственно, чего ещё можно было ожидать от этого «ангелочка» из сказки?
Но если там, в сказке, фигурировал колчан со стрелами и лук, из которого был повержен глупый прохожий, то здесь заострялись иные, не менее опасные снасти. Отчётливо волновалась грудь под прозрачной блузочкой, красной излучиной напрягался рот, сужались глаза…
Для начала следовало поставить зарвавшуюся тварь на место.
– «Тэ-эк… а с каких это пор, милая барышня, мы с Вами на ты? Хотелось бы узнать… вот именно, хотелось бы узнать для начала…»
     Вопрос был «не по теме». Ноль реакции. Сменила тональность и проканючила:
– «Ну что тебе, жалко, что ли? Все девчонки в классе умеют. А у меня даже
мальчика нет из-за этого. Знаешь, как теперь таких называют?..»

***
Меня не интересовало, как называют таких, изнывающих от рекламной страсти  пацанок.  Куда интереснее было то, что вытворяет в данный момент эта самая пацанка, расчётливо подползающая к цели. И уже подползшая! И – самым решительным образом, пуговка за пуговкой – расстёгивающая блузку.
     …вот уже настырные белые грудки с припухлыми бледно-розовыми сосочками вынырнули из одежд... вот голубенькая юбчонка вослед за блузкой полетела в угол…
Я не мешал. Ждал: на какой стадии затормозится стриптиз…

***
Набитый дурак! Секунду, не больше, посомневалась ты перед сбросом трусишек, ажурным лепестком на верёвочках символически прикрывающих пах…
Правда, на последнем, на самом ответственном этапе случилось всё же нечто обнадёживающее: бестрепетная прежде рука непроизвольно поползла вниз и легла на тёмно-рыжий, едва закурчавленный треугольничек...
– «Ну, вот и всё… – трагически прошелестела ты – я знала, что это случится…»
Театрально закинув главу и закативши очи, ты «красиво» ждала. Я молча притянул тебя…
Сердце щемило от тоски, от безобразия, и, вместе с тем, как ни странно, от безоглядной целомудренности этого бедного фарса.

***
…золотинки вы мои, золотинки… рассыпающиеся крохи огня…

***
Я тихо погладил шёлковые, наконец-то свободно пролившиеся на голые плечи кудри. Медленно тебя развернул...
    Развернул, и – расслабленной пятернёй, с оттяжкой, – звезданул по сочно круглящейся жопке. Как говорили суровые товарищи, «Выдал путёвку в жизнь». Или это был поцелуй? Первый для тебя,  такой звонкий, печальный!..
Я опять не узнал…

***
…я ей, суке, что сука она, сказал.
А то разве не сука? Скажи.
Я, как пёс, её, суку, до дрожи лизал.
– «Пёс, дрожишь? – говорила – дрожи!..»
А сама только млела, блаженно дыша,
Только кровь лакала мою,
И алкала крайностей, куража,
Садо-мазо, хлыстика, балдежа…

Покуражилась на краю.

Вот и ссадины – нежные, как от ножа…
Вот стою, блин, не узнаю…

***
…я не узнал потому, что время переместилось, и примерещилась вдруг не ты, пацанка, а другая, вполне  взрослая мазохистка. Якобы мазохистка. Насмотрелась импортного дерьма и буквально упросила отхлестать себя, голенькую, своим, заранее припасённым, купленным где-то в  дешёвой эротической лавчонке хлыстиком.
Мало того, заставила связать руки-ноги, рот заклеить скотчем, а мне переодеться в ею же купленный «костюм палача» – чёрные трусы и маску. Торшер задёрнуть плотной красной шторой. «Создадим эротический полумрак…»  – как, уже связанная, томно прошелестела перед испытанием.
Ну, кино так кино!

***
…дешёвка и есть дешёвка – хлыстик оказался мрачной поделкой с неаккуратно  вплетённой проволоой, как разгляделось позже.
И эта самоделка оставила чуть ли не ножевые раны на теле, не увиденные в «процессе», в алом полумраке.
Ты только мычала и страстно, как тогда казалось, извивалась всем телом на кушетке. Извивалась и мычала до тех пор, пока не надоело размахивать хлыстом, исторгая из тебя невнятное мычанье…
Я развязал руки-ноги, отклеил скотч, сорвал с себя дебильный «костюм палача», включил нормальный свет и…  ужаснулся. Я  не узнал тебя! Твою спину. 
Месяц потом оклёмывалась на море. Надевала глухо закрытый купальник.
Не узнал…
***
…священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда – жрите,  опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли. Грязь – живородящая ваша среда. Жрите, блудите, блюйте!..

***
…и когда погpузнел чеpнозём, зашатался, как пьяный, захлюпал,
И дождём пpотемнел гоpизонт, точно веки сужая кpая,
Погpужаясь в икpу pазмозжившихся гpанул и скpупул,
Веpх и низ – плоским pтом – веpх и низ пеpежёвывая, –
Вот уж тут, pасфасована в сотах, в щелях баснословного ада,
Заспиpтована мифом, теpциной pассосана всласть,
Поднялась Благодать – pасплылась, pастеклась виновато
Чёpной лывой по тёплой земле... и откpылась великая Гpязь.
Так утpобно уpчали они, бессознанья могучие хляби,
Жадно чавкая, pаспpостpаняя такой беспpедел, беспpосвет,
Что оpфеев позоp помpачился мычащей тоскою по бабе,
По вползанию в зыбь, заpыванию в пах – позывным пpеисподней в ответ.
И воспета ж, о Боже, она, будто космос глухая аpена,
Где в пазы геpмошлема смеpдит, дышит кpовосмесительством стpасть
Метаpобота, геpмафpодита,  аллигатоpа, олигофpена,
Вся pептильно кишащая эта, пузыpящаяся эта мpазь...
Вот отсюда – теpпи! – pаспложается жизнь, вот её подоснова,
И пpедательством пахнет позыв плацентаpную тьму pастолкать,
Подавить эpотический бpед, чад гнилого похмелья, и снова
В недоноски пpобиться – сквозь гумус – и чахлое солнце лакать,
И, бpезгливо отдёpнув плеву, сеpовиево веко, где слизни,
И болотная зелень, и муть, ещё pаз подсмотpеть, тоpопясь,
Как две ласточки взмыли оттуда, две ясные искpы, две жизни,
И одна оглянулась – так сладко, сладко млеет, воpочаясь, Гpязь.

***
…сладка грязь, кто спорит? Свинью спроси. Что свинью? Человека спроси, хорошо ли без грязи, крови, спермы? Нехорошо – подумает. А скажет – я чистый. Я мыслью живу, а не инстинктом, я в мыслях облетаю вселенные! Только вот мысль бы поднапрячь…

***
…нет, это была не ты, не пацанка. Но тоже дура…
Пацанка же с пунцовым следом шлепка на попке – «путёвкой в жизнь» – голая, от страха забившаяся под ковёр, нудно поскуливала.
  Я едва удержался, насильно натягивая на тебя ничтожные трусишки, от «напутствия» по второй нежной дольке. Ты почуяла неладное, и быстренько-быстренько дооделась сама.
        …в темноте переулка я хорошо разглядел, как завился и полыхнул уже не таимый, уже вовсю распущенный  хвост, с которого, – или привиделось? – осыпались золотые блёстки…
Лисье зарево гнутой кометой напоследок всплыло и мягко растаяло в тёмной норе подъезда, куда ты шмыгнула, чтобы надолго уйти из моей жизни вместе с так и непрочитанной, невозвращённой мне книгой…
Я не узнал тебя…

***
…да, ещё тогда, оглушённый звоном шлепка и визгом перепуганного зверёныша, заметавшегося по комнате, я вспомнил – всё. Весь многоразличный в стремительной цельности блуда карнавал, слившийся в лоскутный клубок… 
Старый пень Маркиз де Сад, старая гнилушка Мазоха, победитель-убийца…

***
Я – Победитель! Я зверь! Вандал!
Страстей обитель
Я прободал,
В огне соитий не согрешил,
Я первым выйти на свет решил…

Пусть кто-то – Первый! – напрягши кровь,
Вспылавшей спермой
Рванётся вновь:
На штурм, сквозь нервы, сквозь лютый страх,
Кто будет Первый, тот будет прав,
Сквозь тьмы обитель, один, сюда…

«Ты – Победитель!» –
Скажу тогда.


***
…а Битва всё длилась и длилась. Тайна мира всё таяла и таяла. А я всё пытался и пытался найти, выдрать из тьмы, из допотопного марева хвощей, из равнодушия современного мира и вечного вселенского блуда – тебя…
Узнать – Тебя!

***
…не узнал.
***

13. Карнавал.
 
   …я вспомнил, я узнал тебя, гречанка! Гибкая змея, чахоточно-злая в ненасытимой алчбе, чуть не оторвавшая мне яйца!
     …ошалело металась, страшная в смуглой красоте тварь, выла в раскорчёванной постели, а потом долго не давала уснуть… и свистела от злости, и выдавливала последние, уже болезненные, с лихвой вхлёстнутые в жадное лоно соки. «Так, болван похмельный, так тебе и надо!»  – сжимая зубы, проклинал я себя. Она ведь и не скрывала – ничто, кроме постели её, сумасшедшую, не интересует. «Зовёшь? Ну, смотри, попью кровушку!..»
     И попила...
 «Я что, спать сюда пришла? Я же б... б-любительница. Спасибо ещё скажи, что денег не беру… но раз уж пришла, то своё возьму... а ну-ка, давай… давай-ка ещё попробуем!..»
И, сползая всем телом книзу, запуская в мошонку длинно-костлявые пальцы («пальцы воровки и музыкантки» – по собственному определению), давила до боли, выкручивала что-то во мне, в том самом «во мне», мне самому уже не принадлежащем, выкручивала  то самое «не хочу».
И всё время что-то там, внизу, потрясающе бесстыжее вышёптывала, ласково переговаривалась на сокровенном низовом языке с отдельно взятым Нечто, мне уже не принадлежавшим. И, тормоша, колдуя, привораживая, добивалась – в который раз! – своего.
И болтала, болтала, болтала без умолку…
     «Тишина, ты лучшее из всего, что слышал» – Как сладостно было вспомнить эти строки  в опустевшем на рассвете дому!..

***
…я вспомнил, я узнал тебя, простодырая саблистка, изумительно просто дававшая всем и всякому. Сердце у тебя было доброе…
Сияя зеркально-ласковыми глазами, ты запросто шла с приглянувшимся кавалером в подвал, на чердак, куда позовут. Стройная мадьярка, случайная моя сослуживица, мы с тобой тоже долго не мудрили, просто зашли ко мне домой перекусить в рабочий перерыв…
 Мы даже не всё ещё доели, когда ты вдруг посмотрела на часы, поднялась и пошла по коридору, деловито высматривая подходящую комнату…
     От знакомых художников-сослуживцев после узналось – ты считала своим долгом «платить» даже за бутылку лимонада, не то что за полноценное угощение, каковым можно было счесть мои котлеты с гарниром и графин вина…
При всём этом была абсолютно здорова. Судьба весело хранила молодое тело, не травмировала душу. «А, не мыло, не измылится» – легко отмахивалась ты от укоризн.
     Заброшенная ребёнком в чужую страну, растерявшая родню, ты с детства обречённо усвоила – мужчине надо. Лучше дать самой, чем быть избитой, или, не дай Бог, изувеченной. Жизнь тебя уже успела поколотить…
     В пятнадцать лет родила. Отдала ребёнка государству, и с головой окунулась в спорт. В семнадцать стала классной саблисткой. На всесоюзном первенстве получила опасное ранение, бросила саблю. Обучилась делопроизводству, и у богатенького шефа выудила квартирку. Прощай, общага!
Чего еще желать сироте? Благодари встречного-поперечного, не обременяй души, покуда спрос на роскошное тело, летай с лёгкостью в этом тяжком, занюханном мире…
    …две полные белые луны выплыли из-под юбки, упали на спину русые волны, и увяз я, как муха в меду, в тёплых, ласковых шёпотах.
Шёл дождь, палисадник опивался влагой, а я утвался тобой, дикарочкой-мадьярочкой, чудом неслыханным-невиданным, неповторимым…
Накинув мою летнюю голубую рубашку в ромашках, нагая на просвет, ты встала у подоконника и восхищённо смотрела на слепой дождь… смотрела так, словно омыли и освятили радугой слепого дождя, солнцем, молодо блеснувшим из-за туч, тебя самоё…

***
Под водостоком, как под водопоем,
Привстав на цыпочки, тычинки разомкнув,
Растеньице ликует голубое,
Водой проточной промывает клюв…
    
***
…и очнулся, и узнал тебя, черноглазую, со смоляными косами. И вспомнил тягучую татарскую ночь с раскосым месяцем и сыром садом, куда приходилось бегать в покосившийся сортир, обнесённый лохматыми звёздами. И жалобы твои, и грудные напевы, и задышливые стоны, перемежаемые ликующим визгом...
  …и груди, и губы твои, и тесное лоно, и огненно-рыжие волосы, наплывающие из тьмы распаренной массы…  и какие-то споры о профсоюзах, о Солидарности, которую ты, гордая полячка, зачем-то защищала от меня. Чёрта ли мне в твоих бредовых профсоюзах, когда ты  солидарна со мной, а не с ними –  вон как ты поддакиваешь изголодавшейся плотью!..
     …и какие еврейские обиды? Не обижайся, милая… да отчего ж и не быть еврейскому вопросу! Русский с евреем братья навек… а в святцах, погляди только, сплошь еврейские имена – как не быть вопросу? А знаешь что, плюнь ты на свои эмигрантские проблемы. Не станешь ведь краше в своих палестинах? Не станешь. Краше уж некуда. Да и зачем, зачем? Вон какие полные у тебя груди!..  А густые волосы? Вьются, тёмные, по плечам, струятся сквозь терпкий тысячелетний запах, сквозь душную ночь… и лоно твоё отворяется с плачем…
     …брось, ты не девочка, тварь несытая! Чего разнылась, какой, к чёрту, муж? Подумаешь, муж… от этого не умирают. Муж не уж, жена не стена… сама же, сама бегаешь, шлюшка. Плоть тебя зазвала, и мне смешно смотреть, как  ты прибегаешь задворками, краснеешь перед встречными за своими очками. Курсистка, синий чулок, аспиранточка хренова. Уж больно робко, больно стыдливо ты прибегаешь, вздрагиваешь от телефонных звонков…
     …иди сюда, стерва, я тебе не твоя сабля, я тебя не зарежу, не пораню через окошко… я тебе не месяц раскосый, ветвей не царапну, и донёсешь ты в целости свои телеса вместе с душой и продуктами в дом – папочку кормить, лапочку кормить, сыночку кормить…
     …я – плоть, я плотная жаркая масса. А ты – вода, славянская речка с плакучими ивами. Девочка-славянка, я же тебя узнал! Ты ходила ко мне в сновидения… вот и теперь пришла, распустив бледно-русые волосы. Ты опустила синие глаза, прозрачная девочка с нестеровским ликом, с телом лесной фиалки, с чистым весенним запахом…
          Я знаю эти слабые, нежные ноги. Я отличнейшим образом помню твои
рученьки-стебельки, обвивающие так горячо, так горячо! А полные губы, проникающие до дрожи!..  Ты стоишь наяву, я только забыл имя, но ты стоишь нагая, подрагивая от закипающей блудной влаги. Как все вы, ждущие поцелуя, семени, зноя!

  ***               
…и лишь теперь, теперь, когда
Мы отпылали в поединке,
Над прошлым вспыхнула звезда.
И мы под ней – как на картинке.
Вот летний день. Сирени дрожь
В моём распахнутом окошке.
И ты идёшь ко мне, идёшь,
И я боюсь, что не дойдёшь ты.
А вот зима. В полубреду
Весь день я жду тебя тревожно.
Тобой обещано – я жду.
Но как же это невозможно!
В те дни и приоткрылась мне
Ошеломительная древность
В разоблачительном огне
Боязни, облаченной в ревность.
И мы в той жизни молодой
Стоим, почти одной бедой
Сжигаемые соразмерно.
Как на картинке – под звездой,
Подрагивающей неверно…

***
Боящийся несовершен в любви – говорит древняя книга, Писание. А ты?..
Ага, подрагиваешь и ты. А чего ты, в отличие от них от всех, хочешь? Я не знаю… нет, хотел бы не знать! Ах, как бы хотел я этого не знать…
 Увы, слишком давно, просто и пошло знаю, даже устал от этого знания, от этого таянья тайны – луча ты хочешь, луча! Кинжального солнечного луча, рассекающего прохладные воды. Ты – капелька. Росистая, костоломная. Ты ждёшь игольного лучика… а зачем? А затем, что он изнутри озарит подвижную, дымную в неосознании себя, сферу...

    ***
     А путь?
     А долгий, мучительный путь?
     А  первый трепет?..
      
***
…да-да, ты лучше всех, ты в слабости своей милее всех, девочка-росинка. Но и ты почему-то не захотела трудиться, воевать, идти по изгибам. Не захотела струиться по излогам, растекаться нежностью, – идти, трепеща и разгораясь...
     А ведь раньше ходила!
Почему-то на этот раз и ты решила прийти на готовенькое, как все эти греко-татарские, польско-еврейские, дремотно-русские дивы. Прийти и сразу, напрямую, подпасть под молох, упасть куском текучей влаги под мохнатую лопасть, под жернов, перетирающий Божью плоть.
     Да куда ж вы спешите?
Очувствуйтесь, осмотритесь – мир полон тайной прелести, он ритмичен и нежен, упорен и терпелив. Только войдя в его Ритм, прейдя его тёмно-золотые ступени, можно прозреть, исполниться Света!

    …зверь после совокупления печален…

  Еще бы! Тлел такой золотой огонёк, теплилась в мохнатых мечтах такая надежда, такая тоска неземного! Грезилось о пролёте бездны, о вечности… а что получилось? А получилось то, что зверь едва ли взмыл над самим собою. Едва ли вымахнул даже над макушкой леса. Рухнул, опустошённый и опечаленный, вниз. Рухнул в сопревший, пропахший текущей сукой валежник родимой берлоги…
 
***
  …и ползёте, и лезете без оглядки в эту жвачную, знойную прорву!..
Куда же вы лезете, жалкие кроманьёнки, позабывшие предков, отвергнувшие напрочь своих древних, великих сородичей, прародителей?.. Куда же вы все прёте, не озарённые Ритмом слепые твари, страстно-зрелые паучихи, помрачённые течкой зверёныши, совсем ещё младенцы, любующиеся едва опушёным хвостом?..

***
     …священный карнавал, многоразличный в стремительной цельности блуда… жрите, опивайтесь, блюйте!.. Всё равно вы всё позабыли!

***
А Первый Поцелуй?..

***
…а Первый Поцелуй – поцелуй вселенной, прикосновение – в ослепительной белизне новых одежд – к первооснове яблонь, миров, всего….

***
На отшибе Млечного Пути,
В захолустье, как уж ни крути,
В Солнечной Системе, на Земле,
На Соборной площади, в Кремле
Встретились однажды я и ты.

И возникли русские черты…

И Россия, светом тяжела,
Сплавила до зёрнышка тела,
А потом взорвала, горяча,
Яблоко у млечного плеча
И ветвистый вспыхнул свет в горсти
Яблонькой у Млечного Пути…




14. Храм. Битва. Огненные крупицы.


Победа любой ценой!
Что на поле боя, что на шахматном поле, что на западе, что на востоке. Зверство, вот счастье! Вести себя как зверь, раскрепощённый от всех условностей – потаённая мечта  Мужика. Задавить бабу презрением,  любовью, ненавистью… чем угодно! – Вот сласть, победа оргазма, жертва, ненависть…

***
Меркнут белые делянки.
Тылом жертвуя на фланге,
В центр когорты смещены.
Жертвы, жертвы, жертвы, жертвы…
Разворачивают жерлы
Башни с чёрной стороны.

В бастионе шахматной гpобницы
Мысли тяжелы и  холодны.
Выщеpблены плиты pоговицы.
Жеpтвы и ходы пpедpешены.

В панциpных полях платфоpмы косной
Неизменна есмь Величина.
Впpаво купол накpенился звёздный.
Влево кpен к утpу дала волна.

Код секунд несметных, колыханно
Золотым кочующий холмом,
По бессмеpтной фоpмуле баpхана
Расшифpован медленным умом.

И пока на монолитах клетей
День блистает, яpко излучён,
Из гpемучей тьмы тысячелетий
Коpень, точно жало, извлечён.

Взгляд змеиный чужд секунд и страха
Безысхода в костяной игpе,
С шахматной доскою черепаха
Деpжит вpемя в чёpной конуpе.

***
…время Слова и Числа. В планетарном масштабе – одно и то же время. Хотя на разных континентах, в разных конфессиях совершенно различное.
Первичность Слова у Христиан. Первичность Числа у мусульман. У арабов  арабески, глиняные расписные таблички с девятью начальными числами. Здесь, по восточным поверьям, заключена тайна мира. Зашифрована в комбинаторике девяти подвижных чисел.
Тайное Имя (Слово) Бога – поиск Библии. Тайное сочетание чисел – поиск Ислама.  Отдельно от всех – тёмный, извилистый и потому жутковатый поиск Каббалы.
Только что первичнее? Число? Но его ведь тоже надо сначала назвать словом, хотя бы мысленно…
А каббалисты из Числа сотворили нечто… кто знает что?..
А христианам поёт волшебными словами Птица Ангел. И подбирает оброненные ими сверкающие песчинки, грустно отвалившиеся от золотого кирпичика…
И только потому, наверно, видится  небесный Храм, и потому идёт золотая, горячая кладка стен. Птица Ангел уносит песчинки в горнюю пещеру и складывает там. А сама плавка – в огненных подземельях. Век за веком…

***
«…Чтобы создать резонансную систему Земля – Луна, необходимо было создать большую концентрацию заряженных частиц между Землей и Луной. Для этого я использовал свойство эфирных вихревых объектов захватывать и переносить заряженные частицы. Генератором в сторону Луны излучались эфирные вихревые объекты. Они, проходя через электрическое поле Земли, захватывали в нем заряженные частицы.
Так как электростатическое поле Луны имеет ту же полярность, что и электрическое поле Земли, эфирные вихревые объекты отражались от него и опять шли к Земле, но уже под другим углом. Вернувшись к Земле, эфирные вихревые объекты снова отражались электрическим полем Земли обратно к Луне и так далее.
Таким образом, производилась накачка заряженными частицами резонансной системы Земля – Луна – электрическое поле Земли. При достижении в резонансной системе необходимой концентрации заряженных частиц, она самовозбуждалась на своей резонансной частоте. Энергия, усиленная в миллион раз резонансными свойствами системы, в электрическом поле Земли превращалась в эфирный вихревой объект колоссальной мощности. Но это были только мои предположения, а как будет на самом деле, я не знал…»
Тесла


***
…там Битва шла… я это смутно видел,
Ещё слепил задумчивый  туман.
Туман слепил, или простой обман
На простенькой Земле?..
там жил я, там смотрел
На крохотные битвы – на удел
Двуногих, этой самой тучной  хищи
Земной, – не светлых ангелов, не тех,
Кому не надо хищи, воровства,
Всего, чем плоть дебелая жива,
Кому иное надобно...
   но что?
Не знаю. Мне поведать бы про то,
Что в Битве развиднялось…
Но сперва
Я расскажу про странные слова,
Что вклинивались в синие прогалы:

«…там ходят звуки, как в чалме пингвины,
Закутанные, ходят тихо, тихо,
Приподнимая ноги, точно гири
Обмотанные войлоком тумана…»

Или ещё, совсем как назиданье:

«Сон –  половина жизни. Больно мало
Снам на земле вы места уделили!
Сон выше и протяжней дольней были,
Протягновенней, проще и прозрачней.
Вас, бедных, заморочил сложный мир…

Усильем воли разлепите веки!»

***
…а наяву, усильем дьявольской воли не только церкви топтали, не одного только человека, –  на Богу покушались… да куды тебе, человече!
Увидишь на снимках шакалов в кожанках и будённовках, гадивших в алтарях, разорявших страну, и поражаешься: как эта горстка шакалов смогла подавить громадную страну, попрать святое?
…да так ли уж свято в самом деле было всё это, и сама Церковь? И не она ли первая предала старообрядцев, и подпала, почти добровольно, под пяту государеву? И не там ли, после Раскола, было легально допущено предательство самого святого – исповеди?
Священников просто обязывали доносить властям о тяжких преступлениях, в которых каялись прихожане. И Церковь пошла на это, не нашла в себе сил отказать государевой страшной воле…
А в итоге – доносы, а там и битьё кнутами искренних покаянников, и  вырывание ноздрей, и кандалы, и каторга… и, что самое страшное – недоверие и ненависть к попам-подневольникам, к самой Церкви.
Триста лет после раскола Церковь просто угасала. И топтали, и унижали её загулявшие в буче, возроптавшие люди… обычные люди. Гадили-то в алтарях не только комиссары, простые мужики гадили!
Революция, пусть даже чудовищным образом, отделила Церковь от Государства.
Разрозненные блёстки, золотые крупинки начали тайно стекаться, сливаться, гореть, выплавляясь в огненные кирпичики, незримо грозящие восстанием Храма. Храм, чаемый  всеми, он не на земле – в душе каждого. Потому и не ощущаем. Только во снах и видениях…
А тёмный рыд идёт по земле, слышна Битва смутно – подземная ли? Поднебесная?
Гибнут, как повелось, самые беззащитные…
С кем битва? Взрослых жлобов с детьми? Понизовая, подлая, кратно кем-то, где-то  переотражённая битвочка. Не Битва…
               
***
Звук этот тёмный, глухой, посторонний
Долом идёт по родной по сторонке…
Девочка плачет, текут через край
Зорьками катятся, рдеют слезинки,
Светятся, ровно смородка в корзинке…
Только никто и слезы не проронит.
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Сон ли тиранящий? Грай ли вороний?
Вздрогнешь, очнёшься, как будто бы тронет
Кто-то невидимый – слушай! Взирай!
– Мамочка, кто же меня похоронит...
– Мамочка, не умирай...

Господи, Боже мой, что за напасти?
Жили мы, знали мы горе и счастье,
Пела любовь нам – гори-догорай!
Только вдруг рухнешь на страшном перроне,
Гром загремит, небо наземь уронит…
– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!

Поезд ли чёрный ревёт захолустьем,
Печь ли зевает чернеющим устьем,
Город, деревня, хоромы, сарай,
Космос ли, хаос ли, берег хароний,
Стойло и рай для тельцов и хавроний…

– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, не умирай!..

Чёрные очи на чёрной иконе.
Чёрные, красные, бледные кони
Молча проступят из тьмы – выбирай!
Выберешь – вспыхнешь, как порох в патроне…

– Мамочка, кто же меня похоронит?
– Мамочка, мамынька, не умирай!..


***
…в каком измерении? В солнечной системке? Непохоже, однако. Битва, сверкавшая в арке портала, была куда выше, шире, объёмней. И осязалась только во снах и видениях…

***
…и – се: Портал в проёме арки резком
Открылся,  точно радуга, и точно
Могучие ветра смог развернуть
Как на оси, чтоб все передвиженья,
Все тёмные, все солнечные массы
Рраскадровать умело, панораму
Вращенья Битвы развернуть ко мне…

***
А, талдычят, всё – под солнцем! Или в земле? Или ещё на земле?.. Какая
разница, по большому счёту! Всё равно внутри Солнца. Ни живой, ни мёртвой материи. Только Солнце.
Мысленно глянуть из какой-нибудь галактики на солнечную системку, увидится лишь СОЛНЦЕ. Юпитера не увидеть, не то что Земли.
Внутри солнца всё живое, горячее. А время… что время? Есть время камня и время травы, время человека… и всё это такое крохотное, что воистину всё, абсолютно всё на земле – солнце. Живое. Есть подвижное состояние. Есть косное. Но и косное также ведь – живое. Светящееся.
Мы – свет внутри янтаря. А если не свет, не частица Света, не самосветящееся нечто, то мы и не живая часть мира, а батарейки, подзаряжаемые от солнца.
Солнце – жизнь. Жизнь солнечной системы, человека, муравья.  В такой пропорции Я и Солнце – практически одно. Страстное целое.
Утверждать, подобно философу, будто солнце вне нас – высоколобая дикость. Солнце – любовь, ревность к солнцу – самоуничижение. В каждом горит огненный слиток. Только крупинки его, золотинки его тают, распыляются в жизни, в безоглядном счастье и горе. И человек гаснет. Как гаснут солнца, наверно...
Однако, неправ был любомудр, отделяя человека от солнца, ревнуя к нему. До конца человек не гаснет, даже отдав все огненные золотинки самого драгоценного слитка в мире. Они всё равно –  в Океане.
Время камня, время травы, время человека – живое, солнечное. Даже «мёртвые» камни, про которые мудрейший Дерсу Узала, предвосхищая умнейшего Вернадского, говорил: «Камень… это очень старый человек…».
Даже космическое железо, на смешные расстояния  уносящее человека от земли, «должно осознавать», что оно, вместе с человеком внутри него,  всё равно в земле и в солнце. Одновременно. И наверняка осознаёт это. Умненькое железо…   

***
Человек выходит на заданье
И мерцает в бездне, как мираж…
Где-то, в самом центре мирозданья
Спит ржаным калачиком мураш,
Спит, и видит сон о том, что имя
Каждого означится в огне,
Спит мураш, антеннами своими
Ловит смутный сон о судном дне.
Стебель крови в чащах неземного,
Хвощ антенны в земляной норе,
И на влажном гребне позывного
Солнышко  личинкой в янтаре.
Видит он, нет центра у вселенной,
И что Центру доложить нельзя
Странный факт, что всякою антенной
С ним на связь выходит всё и вся…
 
 

***
… и всё – о конце времён. Накликают! Запретный обряд – «Выкликиванье демонов». Концов не видать… а сколько могил напластали под злодейский шип, вой, свист кликуш, колдунов! Памятников на земле наворотили столько, что уже неясно кто жив, кто нет. Мистика неподсудна. Но всё чаще видится невольно, абсолютно трезво:

Как люди в белых простынях, ночами бродят памятники. По площадям бродят, по кладбищам бродят, стукаются лбами…

Нет, не мистика. Перенаселение смерти.
Все живы смертью. Изначально – естественно. Неестественно ныне. Свежайшее мясо умерших не едят. Даже собаке не отдают, лучшему другу человека. Даже человеку не отдают!
 Безоговорочный приоритет – Господину Чревоугоднику, Гурману Червю. Глупо? Дико! Каннибалы, однако, умнее. А, пожалуй, в этом вопросе и гуманнее.

***
Лев Гумилёв рассказывал. Попал с этнографическими целями в племя. вВождь закончил в Москву Патриса Лумумбы, по-русски чесал заправски. Устроил праздник белому гостю: костры, пляски, веселящие напитки. Выпить Лев Николаевич
был не дурак. Выпил, развязал язык, и хамит Вождю:
«Какие вы ужасные!»
«Почему?»
«Убиваете людей, а потом ещё и съедаете их… ужасные!..»
«А что, разве у вас войн не бывает?»
«Ещё какие! Не то, что у вас!..»
«А что вы делаете с убитыми?»
«В землю закапываем»
Вождь покачал головой, отхлебнул из глиняной чаши веселящего напитка, и грустно-грустно молвил цивилизованному человеку:
«Какие вы ужасные... убиваете людей, а потом ещё и в землю закапываете...»

***
А вдруг прав именно Вождь? Хоронить надо – кость. В Писании ни слова о мясе. А вот сохранить кость, не преломить колено, поколение, это главное. Этому посвящены многие страницы. А что мясо? «Пакости». То есть, что сверх кости  – паки. То есть, труба, а сверх неё – патрубок.
В Писании ни слова о каннибализме, естественно. Но если отстраниться от общепринятого и, возможно, глупого, то…

***
Мясо следует – жрать! Особенно родственникам почившего. – Это лучшие поминки, лучшая, прочнейшая память об ушедшем.
Там встретимся. Обнимемся, обсудим, поговорим. А мясо-то при чём? Неужто господин Червь благороднее собаки, человека?
Смертью живы, смертью! Смертью травы, деревьев, скота, друг друга…
Да и Битва не уходит. Как не уходила никогда, никуда. Это червь уходит в метро, нажравшись до отвала. На следующей остановке выползет. У него хорошее метро, с разветвлённой системой тоннелей и переходов.
Выползет иногда на солнышко, оглядится, погреется, а учует свежак – опять в метро, в тоннель кладбища, за новым тучным деликатесом.
                Идиотизм «цивилизации»
Вражда? И вечная вражда, как песня, вновь и вновь напрягает струны!
Как тогда, в юности.

***
…и ясным днём не спать, и тёмной ночью
Ждать нисхожденья Битвы – Главной Битвы! –
С небес на землю, где возня смешная
Людишичек лишь бледное подобье
И отраженье бедное Той Битвы,
Гигантской, древней, с горних эшелонов
Мир сотрясающей, грозой и громом
Сходящей долу и в сердцах пугливых
Рождающей ночные суеверья:
Боязнь тяжёлых молний, излучённых
Кардиограммой огненной, разящей
Поля, дотла сжигающей овины,
Дома, угодья, пастбища… за что?
За грех людской? А как же дуб, шумевший
Столетья на холме, он тоже грешен?
– «Да, грешен, грешен! – знающий ответит –
Ты только загляни в его нутро,
Оно черно, оно дотла сгорело,
Дотла, как сердце, полное греха…»


***
…была ошибка. Самая чёрная ошибка человека. – Грех. Человек раздвоился. Чёрный человек и Светлый Человек затесались в нутро.
В переводе с греческого грех – просто ошибка. Но эта «просто ошибка» оказалась чернее преступления. Недаром один из знаменитых ораторов, обвиняя другого, пророкотал на века:
«Это не просто преступление. Это гораздо хуже. Это – ошибка».
Всё двинулось наперекосяк. Чёрный человек, возгордясь, вздумал восстать над Светлым, и завязалась – Битва. Битва в каждом, самом простом и самом сложном человеке с дебелой плотью, в каждом двуногом.
«Чёрный человек» затёсан в каждого. Таится до поры до времени. Он не имеет права голоса и вполне безвреден, пока на него не обратишь внимание. Древнейший обряд выкликания демонов. «Не буди Лихо, пока тихо» – об этом.
«Чёрный человек» где-то там, в межреберье, как прикованный к скалам лежит, молчит и – ждёт. Ждёт своего часа. Ты, ещё покудова свободный от него, имеешь право голоса, а он нет. Ты ходишь, действуешь, а он недвижим.
Но только прояви слабость, повышенное любопытство к нему (как то, в райском саду любопытство), «Чёрный человек» начинает шевеление. Он разминает суставы, он приподнимается и делает первые усилия – пытается привлечь к себе внимание ещё и ещё. И если ты начинаешь пристально вглядываться в него – начинает бойко расти, обретать самостоятельную силу и страшную притягательность.
Горе, если творческий человек начинает его поэтизировать! «Чёрный человек» перерастает светлого, становится гигантом, и в итоге душит Светлого. Что, собственно, не раз происходило с людьми. Про всех не дано знать, но есть разяще отчётливые примеры: Моцарт, Пушкин, Есенин, Булгаков…
«Чёрный человек» убил, задавил их, подкормленный их же светлыми силами.
Они  вгляделись в него.

***
…но кони-то где? Ведь они были вьяве,
Они же скакали в той самой оправе!
…свеча за свечой – и на тёмной иконе
Они шевельнулись, те вои, те кони,
Те лики, что молча готовились к Битве…

Луч хоры пронзил, уподобленный бритве,
И вот, приоткрылись алтарные створы,
И горней молитвою занялись хоры…


***
Чёрный человек – неверье. Обратный знак – Вера. Противоположный чёрному  «Светлый Человек» затаён в каждом, но, не окликнутый, может не проявиться. А если приложить усилия по его искоренению, то и вовсе как бы исчезнет, станет подобием  океанического протея, незаметного за толщею вод: плавает себе на дне прозрачным червячком, и его словно бы нету вовсе.
Но неспроста, наблюдая за повадками океанического протея, древние греки дали это же имя одному из своих богов. В их пантеоне появился один из самых загадочных персонажей – бог Протей. Он мог приобретать любой облик, любую форму, когда требовалось.
А уж какое дивное создание океанический протей! В зависимости от ситуации он способен видоизменяться, как и его одноимённый бог-побратим. У него порой вырастают плавники, и он тогда уже более рыба, нежели прозрачный безликий червячок. Всё зависит от ситуации: рельефа местности, давления водных масс…
Если человек радостно окликнул и вгляделся попристальнее, Вера начинает расти и самоокрыляться. А в итоге окрылять и тебя.
Никто не разгадал тончайшей механики молитвы, да и не под силу это людям, но каждый, хоть раз искренне молившийся, замечал: вместе с молитвой непостижимым образом вырастаешь и ты сам. Ты не верил, или тебе казалось, что не верил,
да и молитву-то начал без особой ещё веры, с одною только искренней страстью, мольбой о помощи, но в самом движении души вдруг ощущаешь невыразимое и непреложное – тебя окрыляют!
Ты обратился, ты заметил, и оно – ЭТО – стало расти вместе с тобой, и вот уже становится больше тебя, маленького и слабого. Но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, не обратившегося ещё…
Это тебе не «Чёрный человек», это не задушит, а – вознесёт. Только вглядись. Вглядись попристальнее. И увидь себя не маленького и слабого, но – окрылённого, но – слившегося с ЭТИМ, и потому ты теперь кратно сильнее, светлее себя прежнего, хотя и не обратившегося ещё в мощного Светлого. Но всё равно, это уже не «Чёрный человек». Это не задушит, а – вознесёт. И прибавит толику злата в огненный кирпичик. Ты этого не заметишь. Не скоро заметишь.
Но – вглядывайся. Вглядись попристальнее в битву чудаков, перевёртышей, человеков. То страшных, то не очень…


***
…и – проступили всадники сквозь тучу,
Словно содвинутую вбок, и поскакали,
Средь белобоких облаков чернея
Всем обликом своим на чёрных, мощных,
Косматых конях, в серебристых  латах
И шлемах – поскакали тучной массой….

А красные – на красных конях – выше
И чуть прозрачней: в золотых кольчугах
И шлемах – те неслись стройнее чёрных.

А выше всех забрезжили под аркой,
Под самым сводом, белые на белых –
Без шлемов, лат, кольчуг… но блеск алмазный,
Покалывающий колосками, исходил
Не то от копей их, не то от взоров
Незримых мне ещё, но в пересверке
Лучей колючих душу мне пронзали
И словно бы грозили – этой Силы
Не обороть ни мужеством, ни волей,
Ни молнией, ни сталью, ни коварством…

***
«…я очень хорошо помню день эксперимента. Расчетное время приближалось. Минуты тянулись очень медленно и казались годами. Я думал, что сойду с ума от этого ожидания. Наконец наступило расчетное время и...
Ничего не произошло!
Прошло ещё пять минут, но ничего необычного не происходило. Разные мысли лезли мне в голову: может, не сработал часовой механизм, или сама система, а может быть, ничего и не должно происходить?..
  Я был на грани безумия. И вдруг...
Мне показалось, что свет на мгновение померк, а во всем теле появилось странное ощущение – как будто в меня воткнули тысячи иголок…
Скоро все кончилось, но во рту остался неприятный металлический привкус. Все мои мышцы расслабились, а в голове шумело. Я чувствовал себя совершенно разбитым. Когда вернулся в свою лабораторию, то нашел её практически целой, только в воздухе сильно пахло гарью...
Мною опять овладело томительное ожидание, ведь результатов своего эксперимента я не знал. И только потом, прочитав в газетах о необычных явлениях, я понял – какое страшное оружие создал. Я, конечно, ожидал, что будет сильный взрыв. Но это был даже не взрыв – это была катастрофа!..»
Тесла

(Прим. Газеты 1908 г. буквально кишели догадками о событии в Подкаменной Тунгуске)

***
…пока собиралась могучая Сила
Под аркой, всё шли вкруг неё негасимо
Дожди, облака, багровея в закате,
Чем ниже к земле, тем в лучах языкатей,
Но в арке  ПРОСТРАНСТВО от мира отдельно
Стояло под радугой…
      даже прицельно
Ни луч, ни клочок облаков обагрённый
Войти не могли в полукруг озарённый –
От мира он был отделён, точно рамой,
А в нём проступало подобие Храма,
Венчанноё куполом. Там, в середине,
В алтарной заре, проступали святыни…

Свеча за свечой занималась, и блики
Уже озаряли туманные лики,
И понял я – час наступает, где можно
Не телом, но краем души, осторожно
Проникнуть вовнутрь, облететь всё приделы
Вокруг алтаря, и увидеть не стрелы,
Не копья и шлемы, как виделось снизу,
А – Лик… и ещё – белоснежную Ризу…

***
…когда-то, «на заре», всё красиво написанное казалось белоснежным. Поддон жизни, её созревания и роста, сам ход вещей показал ещё и другое.
Напрмер, апофеоз гордыни в удручающей «вкусноте» зашлёпанных слов:
«Красота мир спасёт».
И выпевают век за веком «непререкаемую» истину. А что она означает?  Рациональнейшую из гипотез – мир можно  спасти разумным, математически выверенным его устройством. И – ничего более.
Как обычно, вырвали из общего контекста цитату, и гундосят. А сам контекст насквозь пропитан мыслечувствием о красоте Божьей. Только эта красота одна и способна  спасти мир. Зублудший, непреткновенный, гибельный, прекрасный мир.
Но приводят лишь броскую цитату, а не первоисточник, Мирообраз Целого. И так век за веком: цитаты цитат, приводимых шайками цитатоманов, недоумков, лентяев.
Главное коварство здесь в том, что писателя просто не услышали. Или попросту не захотели услышать. Как большинство когда-то попросту поленилось и не захотело думать, чувствовать, слышать Пришедшего. Главное коварство стальной логики – Лень. 
Красота всё спишет…

***
…кто правит равнодействующий стрежень
В единое, незыблемое русло,
И где он, этот самый главный стрежень,
И где то русло? – Нравственность, заветы,
Идущие из глубины веков? Иль морок,
Бред, красотою названный? Но разве
Мир красотой спасти возможно? Морок,
Соблазн прекрасный, гибельный – и только.
Иль проще – только  целесообразность.

Пчела летит не на цветок прелестный,
Любуясь красотой его, а только
Затем, что в нём полоски габаритных
Огней горят, как на аэродроме,
И знает, что огни  – лишь указатель
Для взятки мёда нужного… исконно
В природе красота рациональна.
Вот эта мудрость «рацио», пожалуй,
И держит  равновесие… но разве
Мир «рацио» спасёт? Спасти возможно
Тому, Кто создал мир – и всё!.. А кроме,
Что, кроме смерти (даже и красивой),
В мир красота внесла? Ведь и могилки
Любовников отравленных красивы,
Отравленных всё той же красотою,
Всё тем же сладким мороком…о, Боже,
Зачем Ты создал мир таким пропащим,
Таким красивым, гибельным, прелестным?..

***
…красота хороша сама по себе. Бескорыстная красота – правда. А когда соблазн, прелесть, обольстительность под маской красоты? А когда обольстительность целенаправленна, корыстна, смертоносна?
А если умопомрачительная светская дама на балу, первая красавица – смерть? А если внезапно сорвать с неё маску на карнавале светского блуда, что глянет? Разящий луч, или беспомощный, чистый, детски недоумевающий взгляд? Луч правды?..
Всё – миф. Разница вот: страшен он, этот миф, или не страшен.
…а правда мифу не ровня. Из правды родится только правда. Миф – из поддона, из подправды, из-под самых сущих глубин.

***
…и всё-таки Лики проступают на бледных стенах, а хоры ещё  только-только занимаются, а Храм ещё только растёт, высверкивая каждым новым, огненным кирпичиком в арке портала…

***
…но чёрные всадники, выстроясь к бою,
Вдруг словно смутились, и, вскинувши пики,
И словно рассорившись между собою,
Друг в друга вонзили угрюмые лики,
И гнев, закипая то справа, то слева,
Горел, как в купели, – святилище гнева.

Он рос, он грозил извержением тяжким… –
Куда? На себя, на свою же дружину?
Но тут, с высоты, в развороте протяжном
Багряные, словно сжимая пружину,
И также, сверкая огнём друг на друга,
Как будто смутились – сомкнулись упруго.

И красное с чёрным смешалось, как будто
Весь гнев, перевеянный бликами света,
Вдруг страстно излился на дивное блюдо,
Всей кровью – на Чашу, стоявшую где-то
В незримом, в алтарном пространстве покоя,
Внезапно раздвинутом белой рукою.

И белые всадники, огнекрылаты,
Спустились в алтарь – между красных и чёрных –
И Чашу, огнём озарившую латы,
Вдоль Храма в руках понесли, меж покорных,
Вдруг ставших покорными воев, изливших
И чёрного гнева, и страсти излишек –
Всей кровью, всей плотью в покое алтарном.
И, пресотворясь, эти силы земные,
Что жили, казалось, лишь в образе тварном,
Предстали Дарами…
и силы иные
Их в Чаше теперь возносили для мира –
Всем силам земным, всем героям Эфира…


***
Алтарь всегда красный. Там кровь. Лишение невинности. По сути –  пересотворение самой жизни: грубой, неотёсанной, непросиявшей…
Причащение к вечности через Красное Время.

***
…там и я сладкий луч преломляю,
За овальную выпав кайму,
Воздаю тебе, смерть, утоляю
Пунктуальность прохода сквозь тьму.
В дикой тьме, пред слепящим порогом,
Непоклонным стопе и уму,
Зверь, тоскуя в нас, борется с Богом
И, рыча, уступает Ему…

***
…а умные, сил нет! Как дети в песочнице.  Только дети жадные, а высоколобые мужи, Боры, Эйнштейны, Оппенгеймеры и проч., и проч., и проч., – чистые, бескорыстные. Человек – ноль. Эксперимент – всё. Никакой корысти. Чистый эксперимент. То ли грязные дети, извалявшиеся в сорном песке!
– Ведёрко моё?
– Моё!
– Совочек твой?
– Ага!
– А Баба-Яга?
– Ага!..

***
«…после этого эксперимента я твердо решил, что тайна моего изобретения умрет вместе со мной. Конечно, я понимал, что кто-нибудь другой может легко повторить этот безумный эксперимент. Но для этого надо было признать существование эфира, а наш научный мир все дальше уходил в сторону от истины. Я даже благодарен Эйнштейну и другим за то, что они своими ошибочными теориями увели человечество с этого опасного пути, по которому шел я. И, может быть, в этом их главная заслуга. Может быть, лет через сто, когда разум у людей возьмет верх над животными инстинктами, мое изобретение послужит на пользу людям…»
Тесла

***
…переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет…  переменный ток… постоянный ток… свет-тьма-свет-тьма-свет-тьма, свет, свет, тьма, свет…


***
И всё примиряется кровью в итоге:
Гнев, гроздья яривший в колосьях полночных,
Восходит зарёю, и словно кровавым
Становится…

Чёрный, налившись рассветом,
Становится красным…

Какая же сила
Их перемешала, цвета  изменила?
А может быть,  самая кровь –  разрешенье
Дымящего гнева? Гнев праздника ищет.
Он ищет излиться!..

 И вот оно: грозы,
Зарницы и молнии, всадники, лики,
Размытые тучами, яростью, скорбью…
Здесь всё  разрешиться не властно. Но где же?
Тот Храм, где подносят Пречистую Чашу –
Не в этих пределах…

Но рясным озоном
Вдруг дышит весь луг!.. Душный воздух разряжен...
А Сила всех сил, Сила освобожденья
Из плена и тьмы,  очищенья от гнева,
На белой руке наконец-то возносит
В алтарь эту Чашу, где чаянья вечной
Любви, очищения, горнего Храма,
Хлебов преломлённых, пропитанных кровью
И вспыхнувших в Храме вином причащенья…
………………………………………………………
Да, Храм! Он стоит – в ясной радуге, в арке
Портала огромного, словно отдельно
От мира стоит… но сверкания Битвы
Тяжёлой, непонятой  миром и долом,
Лишь отблеском бледным на землю нисходят.
И все наши битвочки, вздоры и гневы –
Лишь зеркало бледное, лишь отраженье
ТОЙ Битвы…
                но дышит Эфир светоносно:
Гроза разрешилась, и ливень чудесный
Все листья, все травы умыл, и сверкнуло
Весёлое солнышко, тучи пресветлы,
Улыбчивы лица!..
А кони по лугу
Несутся, как дети…
Надолго ли радость?
До будущей Битвы? До гнева? До крови?
Но счастливы, счастливы люди, и кони
Купаются  в травах сиянных, как дети... 

***
«Летательная машина…
Работая со своим генератором, я заметил одно странное явление. При его включении явно ощущался ветерок, дующий в сторону генератора. Сначала я подумал, что это связанно с электростатикой. Потом я решил проверить это. Свернув вместе несколько газет, я зажег и сразу потушил их. От газет повалил густой дым. С этими дымящими газетами я обошел вокруг генератора.
Из любой точки лаборатории дым шел к генератору и, поднимаясь над ним, уходил вверх, как в вытяжную трубу. Когда генератор был выключен, это явление не наблюдалось. Обдумав это явление, я пришел к выводу – мой генератор, воздействуя на эфир, уменьшает силу тяжести!
Чтобы удостовериться в этом, я построил большие весы. Одна сторона весов была расположена над генератором. Для исключения электромагнитного влияния генератора весы были изготовлены из хорошо просушенного дерева.
Тщательно уравновесив весы, я с большим волнением включил генератор.
Сторона весов, которая располагалась над генератором, быстро пошла вверх. Я машинально выключил генератор. Весы пошли вниз и стали колебаться, пока не пришли в равновесие.
Это было похоже на фокус. Я нагружал весы балластом и, изменяя мощность и режим работы генератора, добивался их равновесия. После этих опытов я задумал построить летательную машину, которая могла бы летать не только в воздухе, но и в космосе…»
Тесла


***
Кто в силах единое мощное русло
Взнуздать – не поток, не бродильное сусло,
А Русло со Стрежнем – единым и верным
В мирах, неподвластных соблазнам и сквернам?
И где те миры? Да и что совладает
С искусами – тайны времён разгадает?
Опять – красота? Это ж «рацио» просто!
Заветы? Не ветви они, а наросты
На древе дуплистом, подвластном гниенью
И времени. Нравственность? Мир в упоеньи
Взыскует о ней, но могилу могила
Теснит… ну какая тут нравственность?..

Сила
Иная в мирах обретается мощно,
Вот только назвать её вряд ли возможно,
Как только своим же названием – СИЛА!
В ней всё: то, что есть, то, что будет, что было,
В ней нравственность, в ней красота, в ней и стержень
Заветов отцовых. И русло. И стрежень.   

***
…и стрежень, и Сила – преодоление ужаса. Осознания изгнанности и превозможение «научного» цинизма: «История ре¬гулируется сбросами». Войнами попросту. Главное в сути войны – человечество сейчас не¬готово выполнить миссию, общее дело на земле.
Теперь, в таком состоянии, оно может только всё испортить, искривить Замысел. И  предпочитает  самоустраниться. Ликвидироваться.
Начинается – Битва.
…ты можешь её проклинать, не принимать обстоятельств, не принимать самой Истории, самого хода вещей. Можешь, а толку?.. 
Даже атмосферные явления, да¬же погода, даже незаметные издали стечения обстоятельств играли мощнейшую роль в твоём зачатии. И еда, которую ели твои родители перед зачатием, и климат, и время года…
А уж психическая структура родителей чуть ли не напрямую зависела от социальной атмосферы, которая тоже ведь складывалась в ре¬зультате войн, ужасов Истории, которая именно так, а не иначе скрещивала судьбы твоих пращуров. Как же не принять Истории, если принимаешь – себя? Если не принимаешь, твоё право уйти. Тогда твои проклятья Истории оправданы. Можешь вынуть, даже выбросить огненный кирпичик, изначально вложеный в тебя, независимо от твоей воли. Подберут другие…
Живёшь? Хочешь жить? – принимай прошедшее до тебя. Прошедшее – неизъяснимая, никем не понятая и не оправданная данность. Возноси хвалу. Кому? Богу, Природе, родителям, пращурам...  дело личное. И – благословляй Кожаные Ризы, данные тебе в защиту перед Изгнанием…

***
…изгнал из Рая, да!.. но напоследок
Он гнев Свой всё-таки смирил, и неразумных
Детей в долинах заповедных пряча
От нового греха, их суть людскую,
Ту, истинную, огненную Суть
Он кожаными ризами укутал,
«Одежды кожаные дал», как говорится
В священной Книге, дал для охороны
В местах суровых, тёмных и опасных.
Он знал, что человеку будет трудно
Суть огненную сохранить в таких нелёгких,
В таких местах неласковых, а кожа –
Одежда кожаная, или – Риза
Защитой станет Сути, пусть отчасти.
Пусть это не броня, но всё ж от глаза
Урочного она сокроет Суть. С годами
Та Риза загрубеет. Уж и словом
Её не назовёшь таким. А всё же…

***
…а всё же – где в Писании поэты? Рыбари, мытари,  блудницы…  простые души… На что Ему «творцы», твари, извитые соблазнами мира?
Нет и великих скульпторов, и музыкантов, и художников. А они были, да какие! – Это достоверно известно. Только Он словно бы и не видел, и не желал их замечать.
И чего городить про какое-то особое «Православное направление» в литературе, в поэзии? Есть Поэзия. Есть Любовь. И – никаких «направлений».  Особая любовь – любовь матери к младенцу. Не вообще к дитю, а именно к Младенцу. И в этой загадке разгадка главной сути приязни, тяги друг ко другу людей. Вообще. Здесь – вообще…



***
Ты видел, как младенца мать целует?
Конечно, видел. – Истово, всей сутью,
Исконной сутью Матери желая
Пробиться к Сути своего младенца:
Он чист ещё, ещё не источились
Далёкие прообразы, просветы
Воспоминанья о едином счастье
Там, в тайнике утробы светоносной,
Где так ещё предельно, так свежо
Сверхощущение радений плоти
В блаженных водах...
И она – ликует!
Ласкает поцелуем плоть святую,
От пальцев ног до родничка, прозрачно
Пульсирующего в теменном просвете,
Как будто вновь сквозь кожицу младенца
Проникнуть к Сути хочет… 
а с годами
Всё реже, реже своего ребёнка,
Уже возросшего, и с каждым днём всё боле
Грубеющего, дарит поцелуем…

Целует, но не так уже, как прежде
(Он отдалился от неё!), целует
Порой с печалью даже, ведь морщины
Его лицо избороздили, и она
Всё понимая, всё-таки целует
Подросшего, забывшего с годами
О пуповине материнской, о любови
Предельно ясной, о любови к Сути,
А ясность – самый верный Сути признак...

Там Ризы кожаные были столь нежны,
Что только мать умела через них
Почуять изначальный грех
и жажду
Грех искупить своим прикосновеньем
К свечению,
одеждами ещё
Не скрытому почти –  до повзросленья...

***
… алчба и жажда (пусть на время, пусть из высокого эгоизма) проникнуть к Сути. Повзросление Рожаницы, пресотворение в Мать. Из жажды, не из Любви…
***
Дико, в таинстве зарождении ребёнка не одна только прелесть, но и откровение о том, что современная женщина отвратительна в каких-то главных, сущностных проявлениях.
Она решила, что она – Главная. На том стоит.
Женщина – главная на земле. Между собою женщины это хорошо понимают, и ценят в первую оче¬редь себя, свои мнения, вкусы… дружка дружку, нако¬нец! Но не мужчин. Женщина притворяется подругой, лю¬бовницей.
Она даже не мать, а – рожаница.
Нечто самодовлеющее, самодостаточное… – живородящее чрево! Понизовая мощь. Мужчина же откуда-то сверху смотрит на женщину, и – презирает. Он не от мира сего. Прибыл откуда-то из глубин вселенной. Погостить, поосеменять между прочим….
Придут времена, надоест планета с обезумевшими от собственной самодостаточности-гордыни женщинами, Ракета-Фаллос отчалит от земли и начнёт новый, быть может, более счастливый облёт вселенной. Новое осеменение мира.
Женщина останется. Выработает механику самозачатия. А, возможно, вегетативно-клеточное распложение. Кто её поймёт, кто распознает до конца,  женщину? Она – от мира. Она жалеет. Он презирает. И – призревает...
Кроманьонцы и неандертальцы.
***
И всё-таки, когда видишь Это: Мать и Дитя, уста немотствуют…

***
И невидимый Храм засиял.
Стен в нём не было. Или казалось?
Или шёл не из храма хорал,
А извне. Но откуда?..
Вязалась
Кладка огненных стен, и она
Всё росла – за стеною стена.

И чем более стены росли
И цвели очертания храма,
Тем отчётливей зрела вдали
Двуединая панорама,
И лучилась на стенах…
Одна –
Лики в рамах.
Другая – война.

***
…здесь очень любили Войну. Ядерный Эрос любили ещё любовней. А начиналось так…
Сатана подговорил Змия, тот прельстил Еву, та Адама. И – ослушались. Теперь жалуются: «Нас Бог оставил…». Конечно, на земле и оставил. А где ещё?
На земле и живём-поживаем – «Против неба не земле…»
Хотели свободы? Пожалуйста. Свобода без границ. Сплошные права, минимум обязанностей.
А кто «из мути безотцовщины» выплывет, кто вернётся к Отцу?

***
…но если прямо и тупо задуматься – а откуда Змей в Раю, если это – Рай? Если это Небесный Рай, а не земной, который, по преданию, был где-то в Месопотамии?..
Книга «Вопросы Небу и Земле». Вот – Книга!

***
…а, собственно, что мы о знаем о рае? И почему он непременно «скучный»? «Человек – царь природы», «Человек – пуп земли»…
Ад веселее, конечно. Но потому лишь «веселее», что сродни нынешнему, падшему   состоянию человека, насквозь пропитанному кровью, спермой…
Но коли есть Млечный Путь, должна быть и Чёрная Дыра. А как же иначе?
Космическое млеко… космическая сперма … куда ей течь-то, куда впадать?
А в Чёрную Дыру. Больше некуда.
А уж какая там, в дыре, Война… или Брань Мысленная… –  можно гадать долго. Ещё дольше томиться в неопознанном…

***
Когда темно и долго
Томясь в тоске по Чуду,
От мысленнаго волка
Звероуловлен буду,
Когда вдали туманно,
Вблизи светло и пусто,
По следу Иоанна,
По слову Златоуста
Я сам себя поймаю
На мысли волчьей, хвойной,
И, пойман, понимаю,
Что ближний свет – конвойный,
Что на вершинах страшных
Совсем не заревые
Встают огни на башнях,
Встают – сторожевые.
Поёжусь, как предатель,
От мысли тошнотворной,
Что мысль – и надзиратель,
И тут же – поднадзорный,
Что зря, всю жизнь тоскуя,    
Весь век мой рвусь в огонь я,
Что вслед за тем бегу я,
Чья за спиной погоня,
Что волчьею сволочен
И вздрючен мыслью этой
И в клочья истолочен
Всей гулкою планетой,
Вдруг, осознав реальность,
За долом дол простукав,
Сменю прицел на дальность…
И  – рваный холст проступит.
И в дебрях декораций,
Стрелок и волк, я буду
Темнеть и загораться,
И продираться…

***
К чуду в этот раз не дано было прорваться во всём официальном блеске и величии. Продираться сгущённой эфирной массе пришлось сквозь бурелом дремучей, корявой сибирской тайги, ровненько, словно по заранее заданному кругу, веерно укладывая стволы деревьев.
Так  тоненькие спичечки укладывает веером на ресторанном столике одиноко скучающий балбес в ожидании шлюхи, лакея.
Многометровые «спичечки» были уложены таким таинственным образом, что и доныне чудаки и учёные гадают – кто их так мощно и ровно уложил…
***
«…прежде всего надо было выбрать место эксперимента. Для этого лучше всего подходила Арктика. Там не было людей, и я никому не причинил бы вреда. Но расчет показал, что при нынешнем положении Луны эфирный вихревой объект может ударить по Сибири, а там могли жить люди. Я пошел в библиотеку и стал изучать информацию о Сибири. Информации было очень мало, но все же я понял, что людей в Сибири почти нет..».
Тесла

***
Сибирь с ядром Подкаменной Тунгуски.
Сказанье, сказка бури огневой.
Стволы от сумасшедшей перегрузки
Легли вокруг воронки круговой.
Метеорит всё ищут до сих пор.
Эфир забыли... – полный, полный вздор!..

Энергия земли вздохнула грузно,
Не в силах мощь Эфира превозмочь,
И атмосфера горестно и грустно
Посторонилась – исподволь, обочь.
Один урод в себе возликовал:
«Победа! – круговой лесоповал!»

***
…победа над собой обнажает бессмысленность поиска. Поиска смысла в том числе. Ты победил, значит, осмыслил. Не надо больше закручиваться в самого себя, как  упорный корешок закручивается в щель скалы, и в итоге разламывает её. А скала эта, быть может, – и есть самое Ты. Смысл жизни…

***
…смысл жизни порою предельно отчётлив. Когда хорошо выпьешь. Отчётлив до изумления – да как же я раньше этого не понимал?..
Не меньшее изумление вызывает утреннее воспоминание о том состоянии, в котором отчётливо виделся этот самый смысл. Ты ещё помнишь, что с вечера был он, был смысл жизни! И ясно виделся, почти осязался… а, наверное, и в самом деле осязался – всем твоим радостным существом! Где он теперь, куда подевался?
…но невозможно же бесконечно пить, быть бесконечно радостным и, главное, – осмысленным в жизни. Спятишь от осмысленности…

***
Хором, миром возводились храмы земные. Земные – из земли, из земных, хорошо обожжённых кирпичей. Земля в основе.
И царят над миром, и горят под солнцем храмовые купола, золотом крытые,  землю радостью украшают, грешных людей утешают…
Только человек не от одной земли вышел. Растёт-вырастает в каждом человеке, зреет-вызревает огненный кирпичик. Он-то и ляжет в крепь Храма небесного.
В самом лютом грешнике зреет кирпичик, пусть и самый что ни на есть махонький. Чаще всего под тяжестью живота рассыпается в песок. Редко, когда кирпичик цельным самородком ложится в основание. Но ведь главные, намытые золотые запасы  составляются во всём мире именно из песка! Плавятся, превращаются в слитки. И в этом последнее, жалостливое утешение людям, расточившим золотой кирпичик по мелочам, оставившим лишь крупицы…
 
***
И настало время, и накопилось из крупиц много огненных кирпичиков, в душах людских испечённых, такая гора накопилась, что выросла до неба. И открылся в арке Радуги прогал, где  проступили Очертания. Не земного Храма, а того, небесного, всеми душами чаемого и взыскуемого. Увиделось: огненная кладка растёт.
А потом на стенах, словно сами собою, ещё  бледно, но стали проступать иконы. Не писанные, не деревянные – живые. С Ликами живыми, с подвижным всадниками…
И видения всё чаще проявлялись в Радуге, и никто не мог решить – видится это, или и впрямь…

***
А кони на самом-то деле скакали.
Сверкали подковами в горних долинах.
И – не было их…
но лучились, сверкали
Зарницы меж туч перепутанных, длинных,
То красных, то белых, то чёрных, то словно
Олуненных, как полнонулия слово

А храм всё горел… и его окаймовка
Всё радугой в небе росла осиянно,
И, кажется, шла и росла загрунтовка
Фундамента огненного неустанно,
И ризы струились сквозь тёмные Лики,
Как яркие, огненные повилики…

***
...а может быть, непрекращающийся этот мир – лишь чей-то затянувшийся сон,  в котором преобладает  отсутствие  воли очнуться и переставить,  как шахматные фигурки, весь миро¬порядок?..
***
Но вот ведь какая гадость и жаль вековечная в этом промыслительном миропорядке: Ванька любил Маньку в 12 веке. А в 20 веке вспоминал и говорил Таньке: «Эх, какая у меня была Манька!..»
И где всё это было, – в горах, в полях? Неважно. Было везде.  И всегда и везде –  впотьмах…
***
Не случайна же в народе нелюбовь ко всяким кривым, косоглазым. Их называли красивым словом «полусветье». Вот что однажды написал кривой:
«…с Луны Солнце в 50 раз ярче, чем с Земли. Человеческий глаз не выдерживает резкости того света. Как ученики Христа на Горе Фавор. Простые земные люди не выдержали света. И закрыли глаза, и упали на землю…»
А провидцы всегда рвались сквозь всё мировое ничьё. Почему? Зачем?..

***
Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым,
Горит золотое сердечко
Над воском, слезой залитым,
Пылает, как листик у стебля,
Сквозь всё мировое ничьё,
Но стебель тот, пламя колебля,
Врастает и в сердце моё.
…и пламя колеблется пылко,
И сумрак всемирный суров,
Но эта прозрачная жилка
Закручена в сердце миров,
Мрак мира, как воск, растопляя,
Уже в заиконной дали
Сквозь чёрные окна пылает
Неспящее сердце земли.
Пусть солнц равнодушных ристанья,
Пусть искрами бездна сорит,
Но сердце одно в мирозданье,
Одно в мирозданье горит!
…какое там сердце? –
Сердечко,
В колечко струящийся дым…
Церковная тонкая свечка
Горит огоньком золотым.

***
 …золотые огни заговоров, заклинаний, гимнов, песнопений, молитв… где они? Почему затаились? Почему лишь изредка, тонко-тонко мерцают то здесь, то там – по всей необъятной Руси? В храмах видны...
Но осталась ли в них та, первоначальная Сила, смирявшая сердца, готовые к Битве со всем и вся? После Раскола и державного подавления Церкви, загнетения её под пяту государеву, Церковь триста лет угасала. И только Революция, как ни страшно, только Революция со всеми ужасами, разорениями церквей и казнями священников, освободила Церковь. Поднимется ли? Бог весть…
А вот более древние золотые огни – песнопения, гимны, восхваления всему вышнему – где они?
А ведь основа России – Гимны. – Небу, Солнцу, Земле. Плодородие зачахло без Гимнов, великих песен, былин, народных, исторических, лирических песен, сказок, пословиц, загадок, поговорок…
Что осталось? Попса. – Бесплодие. Плодородие даруют только Гимны –
песнопения во славу и силу при-родного, со-природного. Родного...

***
И державно, величественно на поднебесном негативе России, как на фотоплёнке, проступил – Вор. Или разбойник. Не тот, былинный Вор, а голубой. Хищь злопедрилая, вошь лобковая… 
Знаменитый разбойник – герой! Кудеяр-Атаман. «Много он душ загубил…». Да чьих душ? «Честных христиан…». Но – покаялся. Да так сильно покаялся, что «теплохладные», обычные люди поразились силе покаяния  и запели, умилённые:
«За Кудеяра-Разбойника
Будем мы Бога молить…»
Теперь не молятся. Образ поганый. Гнида…

***
Овечьи ужасы детской, скукоженной, запуганной всеми страхами мира души всё чаще и чаще проступают из баснословного былого, гнездящегося в душе, так и не осознанного, не осветлённого разумом. Не обезвреженного светом…
Страшно огню. Страшна тьма. Но не так, как простым смертным. Простые смиряются с тьмой, чередуя дни и ночи. Введено в непреложное правило – будет тьма,  потом свет. Тьма. Свет. Тьма. Снова…
Огонь – карбонарий, никогда не смиряется с тьмой. И хотя сам по сути не что иное, как искалеченный свет, бунтует всегда. От страха?

***
«…огонь, огонь, исчадье ада, света
Больной извив, излом, огонь – ведь это
Болезненный, несовершенный свет,
Как жар любви на уровне соблазна,
Невопрошённый, замкнутый, как плазма,
Как обращённый внутрь себя ответ…»

***
…внутренний страх плоти острее страха души. У души и страха-то нет. Чует: бессмертна! Душа олимпийка. А плоть побаивается – она, кажется, смертна. Но ведь и это неправда в перспективе круговорота.
Плоть в кругу вечного круговорота. И не бояться бы ей ничего, но страх плоти потому острее, что жизнь её – прерывистая. Если душа – постоянный ток («Божественная Энергия»), то плоть – ток переменный, тайный, обрывистый.

***
Мир, где не будет тёмных обрывов тайн, будет лучшим – открытый настежь, простодушный, доверчивый…
Как немногие из лучших сейчас.
А многие – большинство – тайно мечтают совсем о другом. Власть. Война. Доминирование. Война. Победа.
Победа любой ценой.
Даже ценой золота… даже того, огненного кирпичика. Ничо, всё переплавится, ничо…
Победа любой ценой! Зверство, вот счастье!
***
– А я тебя навижу!..
***
То снег, то пух... на лёгкой белой ноте
Мне подают обидные слова.
А я здесь в пеpвый pаз живу, и вы живёте,
И надо бы опомниться спеpва!
    
Неполнотою чувств, несовеpшенным жестом
Не раз, должно быть, вам чинил неловкость я,
Вы впpаве позабыть – несовеpшенствам
Плачевен и убог здесь, на земле, судья.
    
Ещё снесут нас волны снегопада,
Тpава устанет вслед нам pокотать…
Дpузья мои, а вдpуг забвенья и не надо,
И надо бы, опомнясь, заpыдать?
    
Там, в бездну снесены, слабее, беспощадней,
Покинув нас,
поют
в тумане
Остpова...
Пpощай, Обида, Музыка,
Пpощайте
Беспамятные, гоpдые слова!..

***
…и обещаны были гордые райские кущи в грядущем, и кошмарное небо в алмазах. Живых, тёплых звёзд не обещал никто. Алмазы дороже. Корявые, колючие… сулят райскую жизнь. Да хоть бы и обработанные, сияющие бриллианты. Сулят райскую жизнь? Сулят. Вот и съезжают с катушек…
                А что Рай?
В расхожем, в земном представлении – кайфушник с опьяняющими напитками и  тотальным полыханьем каменьев. Жратвы и женщин не надо. В таком раю кайф дармовой и бесконечный, как беспохмельный запой.
Где огненный кирпичик в таком раю? Блёски огненной не найти. Небо в алмазах? Завсегда пожалуйста. Литературная издевка великого мизантропа соблазнила поголовно болванов-эстетов. Ведь всеръёз считают, что это самая прекрасная мечта: «Мы ещё увидим небо в алмазах!..». Мечта? Не издевка?..
Да сам мизантроп изумился б, увидя, во что превратили его издевку над людишками, чумеющими от богатств.
Да, болен был. Да, зол. Зол, как мало кто ещё злился на бездонную пощлость людскую. И, кажется, просто презирал людишек, почти сплошь обуянных пошлятиной…

***
Рай делает из человека пьяницу. Рай, сама идея Рая делает это.
Предчувствие вечного блаженства, и – нетерпение, неспособность человека пристойно отстрадать себя на земле, войти на полных основаниях в настоящий, не в суррогатный, не в алмазный Рай.
Трудно это, Рай. Рай и рай. Туманно это, непонятно, неподсильно.

***
Загадки…
***
Двуединая панорама…
Верх и низ – вот где истина Храма.
Зернь и суть – проступившие Лики,
И воинственных всадников блики.
А вся Битва – вне времени и вне пространства
Не протяжность, а длительность и постоянство.

Только так, изливая под сводами арки
Кровь из Чаши небесной, багряны и ярки
Струи долу нисходят, и в пресотворенье
Горней крови вином – отверзается зренье
Тёмных, дольних слепцов, а из уст их нежданно
Для себя же самих вдруг восходит: «Осанна!..» –

Благодарность и радость...
Но не примиренье!
Кровью, Битвою, Чашей
Горит и святится – творенье…

***
Загадки…
***
«…и загорится матушка  сыра-земля,
От Востока загорится до Запада,
С полудён загорится да до ночи,
И выгорят горы с раздольями,
И выгорят лесы тёмные,
И сошлёт Господь потопие
И вымоет матушку-сыру-землю,
Аки харатью белую,
Аки скорлупу яичную,
Аки девицу непорочную…
…………………………………………………
…и сойдёт Михаил-архангел-батюшко,
Вострубит  во трубоньку золоту,
Пойдут гласы по всей земле,
Разбудят мертвых, вызовут из гробов…»
------------------------------------------------------
 «…гроб плывёт,
Труп ревёт,
Высекает громы-молоньи         
Из поднебесья,
Мечет на землю
Грудие росное…»


***
Недвижны плоские светила.
Земля колышется в тепле.
В слоистых наволоках ила
Светло и сладостно земле.
А человек – её ребенок,
Он затаился в скорлупе,
И голос тонок, тонок, тонок…
Поёт Идущего к себе.
Уже в скупом вселенском блеске
Оконце вспыхнуло во мглу…
Холёный луч звезды библейской
Бьёт белым пальцем по стеклу…
………………………………………. 
Нарезанный неделями и днями,
Мир заиграл отдельными огнями,
Как храм, в котором свечи зажжены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже не Слово слышится, а – речи.
Уже взыскует Части человече.
Обломки скорлупы отдалены…

А небеса – звездой застеклены.

Уже у кромки свода встал, качаясь,
Как рыба из-под льда глядит, отчаясь
Небесной отхлебнуть голубизны…

А небеса – звездой застеклены.
…………………………………………
…дорога хотела не прямо, а ввысь –
Вверху угрожающе звёзды зажглись.
Дорога однажды привстала, заметь,
Лучами к земле прикололи – не сметь!
Хотел человек хоть по ней до конца –
Навстречу ему отрядили Гонца.
Хотел человек сам себя отстрадать,
Гонца отрядили навстречу – не дать!
Всё взял на себя. Встал один во весь рост.
Сам крест дотащил до грохочущих звёзд.
Спросил дозволенья у плоских светил,
Игру в чёт и нечет к чертям запретил.
Запрет наложил на свободу игры,
Которой восторгнуты чревы, костры.
Присел у дороги. Присел поджидать,
Покуда кинжально не высверкнет – встать!

…оконце сторожки лучится из мглы.
Дорога-то мглиста.
Лучи-то светлы.
 
***
«…принцип работы заключается в следующем: установленным на летательной машине генератором в направлении её полета удаляется эфир. Так как со всех других сторон эфир продолжает давить с прежней силой, летательная машина начнет двигаться. Находясь в такой машине, вы не будете чувствовать ускорения –  эфир не будет препятствовать вашему движению.
К сожалению, от создания летательной машины пришлось отказаться. Это произошло по двум причинам: во-первых, для тайного проведения этих работ у меня нет денег. Но самое главное, в Европе началась большая война, а я не хочу, чтобы мои изобретения убивали! Когда же эти безумцы остановятся?..»
Тесла

***
Сколько же правда Твоя горяча,
Господи, коль так могучи враги?
Спрячутся в ночь от прямого луча
И – ни гу-гу. Ни копыта, ни зги.
– Даруй же, страждущему от жажды, ключа!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Господи, битва глухая темна,
Разве под силу узреть где враги?
Правда Святая, она ли видна
Малым сим, щурящимся из-под руки?
– Даруй же, молящему о забвеньи, вина!..
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Милостив, милостив буди хоть им,
Не разглядевшим в тумане ни зги, –
От укосненья ли, Боже?.. Таим
Путь Твой высокий. Сокрыли враги.
– Озари же их, Господи, пресокровенным Твоим,
– Путнику, бредущему сквозь снега, помоги!..

Холодно, Господи, здесь… холода
Сердце сковали, забрали в тиски.
Как тут не взропщешь? Не видно ни зги.
Только не ропщет, – бредёт… а куда?
Молча шатается, свет из пурги
В ночь иссекая – любви и тоски
Свет покаяный…
                Ну хоть иногда
Путнику, Господи, путнику – да! –
Путнику, бредущему сквозь снега,
Помоги!

***
…помоги, Господи, преодолеть страх! Страх, с детства поселившийся в душе, а потом во плоти… а потом боязнь во всём…во взаимоотношениях.
Ни сила, ни страсть, ни въедливое проникновение в узлы первопричин не преодолевает боязни. Теперь догадываюсь: боязни ошибиться.
     …но странно, ведь и здесь виною всему – душа. Это она проникла в скудельный сосуд и ужаснулась неполноте, одиночеству, скудости огненных золотинок, размываемых век за веком мутным потоком, который – жизнь…
Душа видит мрак, тесноту, скулит и ноет от неслиянности любящих, но вечно враждующих, упоённых Битвой половин, слепнущих на резком свету. Клянёт невежество, дикость, тьму. Высокомерная… 
            Ей ненавистно уютное благополучие одиночеств, окукливание плоти, не возносимой к свету. Душа взывает тиранически – «Ищи, ищи, ищи! Ищи себя, ищи свою, только свою  половину…»  И – задыхается от жадности, электризуя плоть.
А слепенькое сердце тычется, точно щенок, во всё теплое, мягкое, пахнущее. Оно, маленькое, боится. И – ухает во всю грудную клетку, и впадает в безумие, туман, скорбь,


***
Туманный знак. Залог свидания.
Туман и тина в озерце.
И отражение – столь давнее,
Что только дымка на лице.

Неотвратимость ожидания
Чего-то главного в конце…

Бенгальского, конечно, хочется,
Громокипящего конца!
А если это всё окончится
Лишь тем, что не окончиц-ца?
Ни смерти, ни конца, ни вечности,
А только наслоенье той,
Густой, как тина, бесконечности,
Вокруг себя перевитой.

Туманный знак…

***
Дурная бесконечность.
Мальчишка в очереди к табачкому киоску спрашивает у парня:
– Вы не разменяете 50 рублей?..
– Нет – отвечает тот, и обращается ко мне:
– У вас не найдётся закурить?..
– Нет – отвечаю я, и спрашиваю время у старичка в пенсне. Тот достаёт «луковицу» из жилетного кармашка, с эффектным щёлком открывает крышку и под звучание старинной мелодии молча показывает затейливый циферблат.
Там нет стрелок.
***
…от холода проснулся Адам после греха,
И камень запахнулся мохнатой шубой мха,
И Ева вдаль глядела на дымный свет зари...
Но все похолодело. Снаружи и внутри.
И, полон умиленья, змей шепоточком жёг:
– «А ты не спи, поленья подбрасывай, дружок,
Спит огонёк – расторгни. С подружкой – не зевай.
Спят боги, спят восторги... подбрасывай, давай…»
***
«Новая реальность!.. Новая реальность!…» – Восторженные вопли разворошённого муравейника. Что? Что такое? Непростая штучка, новая реальность. Старая, как мир. Дремучая, как предания о виманах-космолётах и прочем общекосмическом барахле…

***
– Кто танцует на полу?
– Люди танцуют.
– Кто сидит в углу?
– Человек сидит.
– Хоpошо танцевать?
– Хоpошо, очень.
– Хоpошо человека забывать?
– Нехоpошо, знаем.
– Почему человек один?
– Сидит, куpит.
– Он что, чей-то сын?
– Сын человечий.
– А зачем его ногой,
Каблуками, сына?

– Мы не видим ничего,
Мы не знаем ничего,
Мы танцуем и поём
Без него...

– Кто вчеpа здесь танцевал?
– Мы, люди.
– Кто человека затоптал?
– Каблуки, Боже!

***
…и церкви топтали, не одного только человека, и на Бога покушались… да куды тебе, человече!
Гибнут самые беззащитные…
С кем битва? Понизовая, подлая, кратно кем-то, где-то  переотражённая битвочка. Не Битва. А Битва…

***               
…и  – двинулись тяжко… но только вначале
Казалось, что это спросонья, враскачку
Угрюмые тучи поднялись, толкая
Друг друга боками, налитыми грозно –
Грозою, в которой сверкали зарницы.

Куда они двигались? Было неясно.
Но только сначала неясно…
     склонился
Луч солнца – кинжальный, отточенный, яркий
На чёрное марево, и протягновенно
В нём кони и всадники вдруг проступили
На нижних слоях…
в эшелонах потока
Прозрачного ветра  все шлемы и копья
В рядах упорядоченных засверкали
И – двинулись к верхним слоям, к эшелонам
Багряных рядов – к облакам, озарённым
Светилом громадным, неясно откуда
Возникшим – здесь не было явного края,
Здесь не было времени!..

Арка портала
Всё так же стояла в распахнутом небе
Отдельною радугой: в этом пространстве
Чего-то подвластного времени, суткам,
Причинам и следствиям – не было. Мощно
Стояли три Силы: та, чёрная, снизу
На красное воинство целило пики,
А красная, тоже, как будто спросонья,
Ещё разминалась, багряные тучи
Как дюжие мускулы переливая.

А белое воинство словно бы стыло
В покое заоблачном, только их пики
Сверкали то в чёрных, то в полчища красных,
И этим сверканием, как бы намёком,
О силе своей говорило беззвучно…

***
Не было слышно ничего. Чувствовалась какая-то беззвучная Сила, но осознать её было ещё невозможно, пока не вспомнил…

***
Время дерева и время повилики, обвивающей его, разное. Дерево проживает минуту – в повилике завиваются годы. Они вместе, и порознь одновременно. Ствол дерева спокоен, ровен, не изукрашен ничем, кроме налетающих на него в тёплые дни белых мотыльков, пестрокрылых бабочек. Передохнут, и улетают. Куда? В космос? Какой космос! Космос везде. Всё – космос.

***
…космический огонь
погуливает в бане,
Вышатывая донь
из сутеми
В сиянье,
Два дна – она и он – из полымя купели
Доводят тёмный стон до самой колыбели,
И вот уже душа гуляет над трубою,
Светла и хороша, светла сама собою…


***
…сколько тьмы, раздора, только вглядись, под лучом ясного света! Может быть, даже под лучом божественного света.  Здесь ли пря накоплена, изначальна ли эта пря в мирах? Объяснить нельзя. Битва всего со всем – удел. Доля.
Можно только, разбирая ниточку за ниточкой, распутать клубок. Размотать, но не объяснить, откуда он сам прикатился, клубок.
Кстати, что за ниточки? 
А может, это паутина, а не какие-то ниточки? Искать паука противно. Лучше ниточки. Ниточка души, ниточка плоти, нить духа...
Распутаем.
А пальцы-то – корявы. А метода, хотя бы сноровки, нетути. И всё же…


***
… войдёшь и ты в тот храм однажды, там
В приделе правом, ближе к алтарю,
Найдёшь икону. Свет не знает сколько
В ней света запечатано, как будто
Тот свет был замкнут в ней и не открылся
Доныне. Лик сияет строго. Строго,
Но милосердно. Замкнуты уста.
К ним тянется Младенца перст, и словно
Приказывает ей – молчи, молчи!
Хоть матерь ты Моя, и Я не смею
Приказывать тебе – молчи, молчи,
Доколе срок не вышел…
отчего
Он так ей наказал? Не знаю. Только
Влечёт к себе тот свет, и он сквозит
В час навечерья – смутно, иногда,
И то не каждому сквозит… но ты всмотрись,
Всмотрись, а вдруг и явится тебе
Тот свет, свет предвечерний и блаженный
В улыбке строгой, неземной – обетованной.

***

…становимся прозрачными.
Не за горами время, когда не только дневники, сберкнижки электронные карты  перестанут быть тайной, но и самые мысли, помыслы, чувства… а что? Секретные исследования давненько в этом направлении ведутся.
И микрочипы вживляют в мозги. И управляемых роботов делают из людей.
Неужели в мысли не проникнут?
Мозг – субстанция материальная. Рассекретят. И станем – друг перед другом – прозрачными и откровенными донельзя. Как осенние кленовые листья, насквозь пробитые солнцем. Поневоле станем…

***
Ситуация, когда тайное станет явным, ситуация инобытия.
Ещё предстоит судить…  друг друга судить! И сделать некие предварительные выводы из нашего «поведения» на этой земле…
И только потом уже – тот, последний Суд, где предстоит, вероятно, лишь внимать… и каяться… и надеяться…
Становимся прозрачными.
  Таянье Тайны…

… а чем отличается от гордыни гордость? В планетарном масштабе – ничем. Нильс Бор  горд своими открытиями, Альберт Эйнштейн своими. А в итоге – планетарная катастрофа.
«Блаженны нищие духом» – вот под каким углом начинаешь осознавать гордыню или гордость. – Библейские слова обретают  новый смысл.
А блажен ли духом был гениальный Тесла, проклявший свои же открытия, чуть не взорвавшие землю, и благодаривший «признанных» гениев, нобелевских лауреатов только за то, что они пошли ошибочным путём. Тем самым спасли планету. Надолго ли?..


***
… и невидимый Храм, громоздившийся в арке портала,
Необъятною радугой вдруг перевился… и так оплетало
Переливами радуги Храм, что понятно вдруг стало Эфиру
И земле с её тесной Энергией, всему бедному дольнему миру,
Что все грёзы о храме земном воплотились теперь в осиянный,
В самый подлинный Храм, в тот единственный, обетованный,
Где все чаянья, слёзы земные, молитвы, взывания и завыванья
Вдруг услышаны стали, и сбылись все обетованья
Книги той Голубиной, о коей легенды, во снах лишь мерцая, сновали
Сквозь века и сквозь души, и, сбывшись, – Собор основали!
И такая вдруг мощь проступила на храмовых ликах, иконах,
На всех воях – на чёрных, на красных, на белых, на конях,
Что невидимый Храм, обретя вертикаль, очертанья крутой полусферы,
Всю Энергию мира прорвал, как ракета тоску атмосферы –
Все корявые битвы камней и деревьев, стихий, неподвластных
Тёмной воле, могучим умам человечьим… и в далях неясных
Снежный обруч прорвал дивный Храм, разомкнул плотный обруч Эфира,
Весь покров ледяной, застеклённого звёздами мира,
И в пролитии крови, вином становящейся в огненной Чаше,
Вдруг расслышали люди:

«Вы стали большими теперь, и отныне теперь это – ваше!
Ваша воля, мольба вас  услышать…

Услышаны!

Эта казна
Не  оскудеет, прозревшие твари, достойные Имени – «Яко позна…»

***
Зрение приобретают многие. Прозрение наступает внезапно. Или не наступает совсем.  Знание – даруется. Не приобретается, а даруется. Восходя из бездн бессознательного, из древнейших  хтонических глубин. Даруется. Иногда даруется Человеку.
Подлинное Знание не приобретается. И уж, конечно, не покупается. Не купишь даже у самых дорогих халдеев. Не на рынке…
Зубрила-отличник думает, что знает больше странного двоечника, ушедшего в себя, считающего облака в школьном окне и не могущего зазубрить или понять заурядное.
А он, мечтатель-двоечник, пребывает в измерении, где Знание – даруется. Знание всего. Знание главного.
Не может (или не хочет – по абсолютной ненадобности) расшифровать химической формулы, не в силах понять для чего непременно надобен не просто телефон, но айфон. Да и  как им пользоваться? И зачем? Знает главное. Предчувствует любовь. Зябнет от одного только предчувствия…
Предчувствие коварно. Особенно Предчувствие Первого Поцелуя. Оно мстительно. Предчувствующий мечтатель не способен сразу овладеть любимой, зазывающей его во мраки огня, потому что его любовь так сильна, так высока, что не может сразу опуститься к простейшему.
Заурядное, обыденное, конечно же, неизбежно. Только позднее, гораздо позднее, когда понизовые эшелоны ветровых потоков снесут его к земле, к земной и, кажется, любимой…
***
               
                Послесловие 1

  «…прочитав эту рукопись, я стал по-другому смотреть на окружающий нас мир. Теперь, располагая новыми данными, я все больше убеждаюсь, что Тесла во многом был прав! В правоте идей Тесла меня убеждают некоторые явления, которые современная наука объяснить не может.
  Например, на каком принципе летают неопознанные летающие объекты. В их существовании, наверное, никто уже не сомневается. Обратите внимание на их полет. НЛО могут мгновенно ускоряться, менять высоту и направление полета. Любое живое существо, находясь в НЛО, согласно законам механики, было бы раздавлено перегрузками. Однако этого не происходит.
  Другой пример: при пролете НЛО на низкой высоте автомобильные двигатели останавливаются, а свет в фарах гаснет. Теория эфира Тесла хорошо объясняет эти явления. К сожалению, то место в рукописи, где описан генератор эфирных вихревых объектов, сильно пострадало от воды. Однако, из этих обрывочных данных я все же понял, как работает этот генератор, но для полной картины не хватает некоторых деталей и поэтому нужны эксперименты. Выгода от этих экспериментов будет огромной.
Построив летательную машину Тесла, мы сможем свободно летать во Вселенной  уже завтра, а не в далеком будущем, освоим планеты Солнечной системы и достигнем ближайших звезд!..»


***
…и все люди земли, эту Весть размовляя  на всех континентах,
Взяв постели свои, а их бабы и цацки ещё,  и другое довольство,
Враз поднялись на кровли родные, и легли без зонтов и брезентов,
И уставились в небо… и небо – молчало… и такое царило спокойство
В горних высях, что женщины вдруг на могучих мужей заорали:
«Эку глупость удумали вы!.. Мало глупостей вы понагрезили, дурни дурные!..»
И визжали, и спорили бабы… покуда им рож не надрали,
Рож нерправедных честны мужи, и тихонечко в дали иные,
Вновь уставились… битвы свои прекратили, смешные обиды
Друг на дружку забыли,  и просьбы, и даже молитвы
Не осмеливались завывать… и лежали, как пёсы побиты,
И смотрели лишь в небо – смотрели, смотрели, смотрели… и вновь, перевиты
Светом утренним, всяк на своём континенте  – молчали и в небо смотрели….
Солнце жгло… ночь морозила… ночи сменялись  рассветом…
А они, люди грешные, бросив дела, лишь единою грёзой горели:
Вдруг им скажут ещё… вдруг ещё одарят их ответом –
Как им жить, если злобные все, если нету ни тёмною ночью покоя
Ни, тем более, днём, если плохо и тесно на этакой малой землице,
Мало места, и нету простора на этой земле, никакою
Лепотой не устроятся местности, кроме России… но там надо биться!
А все битвы – тщета…

И услышали люди однажды:

«Хватит вам изнывать без питья, и без баб, и от жажды,
Вы другие теперь, вы уже подросли, и радаром – Луною
Будет голос вам всем, он шуршит камышиной ночною,
Он – радар ваш, а вы, люди чуткие, – нашею стали антенной…
Пообщаемся, будьте покойны, и с Богом, и с целой вселенной…»

                ***
                Послесловие 2

  «…я провел анализ, тех мест в рукописи, которые остались для меня непонятны. Для этого анализа я использовал другие публикации и высказывания Николы Теслы, а также современные представления физиков. Я выскажу свое собственное толкование фразам Николы Теслы.
  В неизвестной рукописи Николы Теслы есть такая фраза: Свет движется прямолинейно, а эфир по кругу, поэтому возникают скачки… Видимо, этой фразой Тесла пытается объяснить почему свет движется скачками. В современной физике это явление называется квантовым скачком.
Далее в рукописи приводится объяснение этого явления, но оно немного размыто.  Поэтому из отдельных сохранившихся слов и предложений я приведу свою реконструкцию объяснения этого явления. Для того, чтобы лучше понять почему свет движется скачками, представим себе лодку, которая кружится в огромном водовороте. Установим на эту лодку генератор волн. Так как скорость движения внешних и внутренних областей водоворота различна, то волны от генератора, пересекая эти области, будут двигаться скачками. То же самое происходит и со светом, когда он пересекает эфирный смерч.
  В рукописи есть очень интересное описание принципа получения энергии из эфира. Но оно также сильно пострадало от воды. Поэтому я приведу свою реконструкцию текста. Эта реконструкция основана на отдельных словах и фразах неизвестной рукописи, а также на других публикациях Николы Теслы. Поэтому я не могу гарантировать точное совпадение реконструкции текста рукописи с оригиналом.   
Получение энергии из эфира основано на том, что между эфиром и веществом материального мира существует огромный перепад давления. Эфир, пытаясь вернуться в первоначальное состояние, сжимает материальный мир со всех сторон, а электрические силы, вещества материального мира, препятствуют этому сжатию.
Это можно сравнить с пузырьками воздуха в воде. Чтобы понять, как получить энергию из эфира, представим себе огромный пузырь воздуха, который плавает в воде. Этот воздушный пузырь очень стабилен, так как со всех сторон сдавливается водой. Как же извлечь энергию из этого воздушного пузыря? Для этого надо нарушить его стабильность. Это можно сделать водяным смерчем или если в стенку этого воздушного пузыря ударит водяное вихревое кольцо.
Если при помощи эфирного вихревого объекта мы то же самое проделаем в эфире, то получим огромный выброс энергии. В качестве доказательства приведу пример: когда шаровая молния соприкасается с каким-нибудь предметом, то происходит огромное выделение энергии, а иногда и взрыв...

(Из послесловия последователя Теслы, нашедшего эту малоизвестную его рукопись, весьма попорченную временем и сильно отсыревшую, оставшуюся лишь во фрагментарных отрывках. Толчком к рукописи стала полемика Теслы с Эйнштейном, а точнее – опровержение многих его заблуждений в теории относительности, а также в поисках теории Единого Поля. Некоторые свои заблуждения, ближе к концу жизни, вынужден был признать и сам Эйнштейн)

***
…вот и клацали злые, клювастые,
Глюкотали носастые чайки,
Ликовали, клювами клацали
Над останками рыб,
в кучу сваленных,
Окончательно к свалке причаленных.

Крыс покличу, мышек печальных…
***
Уже Океан различаю…
***
От Бога жизнь? Или сам Бог от жизни?
Пpи счёте дней, пpи их доpоговизне
Откуда столь возвышенный туман
Вопpосов этих – вечных или пpаздных,
Как за волной волна однообpазных,
Тиpанящих смиpенный Океан?
Зачем в потоке этом быстpотечном
Ты сам себя задумывешь вечным?
Не просто ведь хранишь свой pод и вид?
Но, явленный таинственному свету,
Живёшь, как будто смеpти вовсе нету,
И всё ещё как будто пpедстоит.
Не знак ли это, что и ты когда-то
Не pухнешь в люк паучий без возвpата,
(Ведь малости, ведь милости пpосил!)
И пpиобщат тебя Пеpвопpичине,
Как силу волн погашенных – пучине,
Клочки планет – составу звёздных сил.
Не в этом ли пpедчувствие спасенья?..
Но скpежеты и мpаки, потpясенья
Так тщательно пpедшествуют ему,
Что в тупиках дознаний, сатанея,
Пытаешь жизнь и Бога всё мpачнее –
Главенство здесь пpинадлежит кому?!
Кpовоточит нагое тело тайны,
Подпоpото пытливыми винтами,
И полоумный лик земной судьбы,
Пылающую соль соча по pанам,
Рычит и к солнцу pвётся Океаном
Сквозь пену в кpовь pазодpанной губы!..
***
О кладах небесных

«…и видел пастух в осеннем поле, как на губу клали змеи траву и ползли к  скале в  каменной горе. И прикасались разрыв-травой к скале, и она отверзалась. А там, в глубине горы Царь-Змей золотой лежит…»
***

В России свет такой большой!
В России стало всё душой,
Ты посмотри – в росе,
В любой росинке светлый лик…

Я говорю, чтоб знали все:
В России свет велик!

А если есть в России тьма,
Так это выползни ума
На белый свет души.
Неужто мысль души умней?
– Брат – я молю – брат, не спеши!

…да ты извился в ней…

***
«…и выйти пастух не мог, ибо гора замкнулась. И обуял его сон недолгий. И пробудили его змеи, ибо Царь-Змей сказал: «Пора!», и пополз к выходу. И разверзлась гора, и вышел пастух на свет. А в полях весна стоит. Стоит себе, светами разливается, песнями распевается, громами-молниями освежается…»


***
…а уж как выбирают людишечки богатства, как выбирают! Богатства, они все ворованные. Ну, так уж вышло, так получилось на этой земле.
А как воруют богатые у бедных? А как слова наговорные, подманивающие богатства никчемные выпевают? Уж красиво-та как!


***
«Шла щука из Новгорода,
Она хвост волокла из Белозера;
Как на щуке чешуйка серебряная,
Что серебряная, позолоченная;
Как у щуки спина жемчугом сплетена,
Как головка у щуки унизанная,
А наместо глаз – дорогой алмаз…»

***
Как мечтают, так и воруют…

***
«…вот и пошли они, пошли два братца в рай купаться, два ведра дырявые по воду пошли, облака нашли… облака в реке отражаются, а поди, зачерпни-ка. Ужом изовьёшься, траву пусту зачерпнёшь, свет проклянёшь…»

***
Вьют облака себя из синевы,
Из пустоты, из ничего
И тихо тают...
А я лежу в траве,
Я из травы
За ними наблюдаю.
...и было сказано, что от простых частей
Составился прообраз плоти мира:
От камня – кость,
Кровь – от воды морей,
А мысль – от облаков, плывущих мимо,
И  что когда-нибудь, в такой же светлый день,
Всё обратится вновь к своим пределам,
И поплывёт над миром опустелым
Лишь облака торжественная тень…


|

СОДЕРЖАНИЕ

Вступление
1. Первый Поцелуй
2. Город. Безучастные
3. Дерево. Камень. Эфир. Стихии
4. Неандерталец
5. Из эпоса о Великом
6. Дурной Мальчик
7. Клубничка
8. Не проспи утро в горах
9. Воронка
10. Арбузы
11. Виноград
12. Путёвка
13. Карнавал.
14. Храм. Битва. Огненные крупицы