Операция

(Из автобиографической повести в миниатюрах «Ничего не вижу, ничего не слышу, ничего не говорю»)


Больница. Белый потолок, грязноватого оттенка жёлто-бежевые стены: противный цвет, противные запахи. Непередаваемая смесь тошнотворных ароматов.

Белые халаты. Белые маски.

Страшно.

Зачем я тут?

Родителей со мной нет, рядом то бабушки, то тёти, то я одна. Хочется бегать: в коридоре шумно, там много детей, и они кричат, прыгают, бегают. А мне не разрешают.

Что я помню?..

Мир – в мутноватом тумане. Хочется тереть глаза, а меня бьют по рукам. Предметы нечеткие… Один глаз обмазан зелёнкой, другой закрыт белой тканью, я лежу на каталке, мне запретили двигаться. А так хочется вскочить, убежать, спрятаться куда-нибудь, стать маленькой и незаметной…

…Опять – больница. Неприятно-безжалостные прикосновения холодных инструментов:  смотрят глаза, капают, просвечивают, раздвигают – и дикий дискомфорт запахов и действий... Расширяет – раздувает – растягивает – мучает глаза. От света плохо, он  режет, от него не скрыться, больно, он слишком везде и - слишком осязаемо режущий – прямо в мозг… Моргать не могу.

…Убежать бы, спрятаться, но – держат крепко.

Мне срезали ресницы с глаза. Неприятно. Этот глаз помазан зеленкой. Больше всего мучает вот это – «нельзя!». Нельзя – всё: двигаться, прыгать, радоваться. А я не могу лежать, это мучительно…

Так что же было?

…Утром меня положили на каталку, и повезли. Сразу стало совсем страшно. Рука медсестры крепко прижимает к каталке, и поездка совсем не понравилась. Запахи – я притерпелась, но после лифта эти запахи стали резче. И звуки вокруг были – страшнее. Уже дети не бегали, и их даже не слышно, только рядом кто-то тихонечко скулит, как щенок… И резкие негромкие голоса.

Белые стены, потолок, врачи в белом и зелёном, на лицах маски – это страшно. Видно только их глаза.

…Общение с белыми халатами никогда не было приятным, вообще никогда, но сейчас оно особенно неприятно. Они особенно настойчивы, неласковы, руки держат сильно – и ни тени, ни капли сочувствия. Страшно.

…Кто-то рядом кричит, плачет навзрыд, я не вижу, что там, но плач пугает ещё больше… Непонятно, и от этого страшнее. Взрослые ходят мимо, не обращая на меня внимания, но каждый раз, когда я двигаюсь, на меня кричат, чтобы лежала тихо.

А потом…

Потом медсестра в белом резко вкатывает меня в большую комнату, там зажигаются огромные яркие люстры, в центре зала – белый стол, и вокруг него суетятся врачи… Ещё страшнее, остро пахнет лекарствами, дыхание перехватывает, плачу…

Медсестра приказывает мне перестать плакать, и ставит каталку у стены. Над головой зажигается слепящая лампа, больно глазам. А её опускают ниже. Мне привязывают руки и ноги к каталке, и кто-то крепко берёт за голову. Сквозь слёзы вижу пипетку, капли привычно обжигают глаз. А потом приходит привычно-неизбежное ощущение, – не могу закрыть глаз, и он совсем перестает слушаться…

Мне делают укол, в руку, начинает кружиться голова, и сразу становится сухо во рту. Но пить не дают, а потом…

Мне делают ещё укол в висок. Потом ещё – близко к глазу. И – в глаз. Я не могу дернуться, отвернуться, зажмуриться, я ничего не могу.

Капли. Свет. Подвешенность внутри – как-будто я вишу на тонкой ниточке - такая капелька над стаканом воды…

Не чувствую ничего, но, – страшно.

…Открылась, почти бесшумно, дверь, и каталку вкатили в большое, ярко освещённое, помещение. Запах стал ещё острее и неприятнее. И кроме тихого гудения какого-то прибора – ничего.

Огромные лампы низко над белым столом. И мне – не убежать. Движения какие-то вялые, хочется спать, но страх не дает уснуть. Сознание тихо плывёт, выпрыгивает и снова – погружается в сон…

…И я чувствую себя бабочкой на игле…

Меня перекладывают на белый жёсткий стол, под этим лампы, в центре зала… И тут же пристегивают к столу. Не больно, - но страшно.

Укол.

В бровь. Больно. И голову начинает как будто кружить – как снежинку в снегопаде…

Второй укол. Перестаю чувствовать глаз, часть носа, перестаю чувствовать прикосновения к глазу. Но вижу. Свет – кажется, голова лопнет от этого света… Что-то приближается к глазу. Не могу шевелиться, кричать не получается, вжаться в стол не могу, он жёсткий.

Это зафиксировали мышцу глаза. И сразу – укол в зрачок. Я видела иглу. Страх, но не кричу – или не помню совсем крика. Глаз застилает яркий свет, рождаются радужные и чёрные пятна, и я уже ничего не вижу, и кроме дикого страха нет ничего…

А потом свет исчезает. Чернота. И я - не помню, только смутные образы, смутные ощущения, туманно все.

Второй глаз прикрыт белым, ещё до первого укола, и я не вижу, что происходит…

…А через мгновение я уже вижу врачей со стороны. Белые и зелёные спины, белые и зелёные шапки, руки в перчатках. Резкий запах лекарств, резкие голоса. Двойное ощущение – уходящего, тающего, страха и – беспредельного покоя и растворенности в безмятежной тишине… Очертания окружающего мира расплывались, и я тихо погружалась в мягкое, но мощное свечение. Путы как будто спадали…

Резкий рывок и я очнулась от боли. Болел заклеенный глаз… Проснулась я уже в палате, зафиксированная на кровати. Рядом – медсестра. Дала попить. Не велела двигаться, лежать тихо. Неприятные ощущения от пластыря на глазу.

Больно? Пожалуй, да, но не так чтобы кричать. Слабость скорее. Потом боль – уже от перевязок, капель, уколов, снятия шва…

…В один из дней пришли родители. Привезли мне игрушку – маленького робота на батарейках. У него мигали красный и зелёный огоньки на груди, и он мог двигать руками и ногами. Прикольная игрушка.

А ещё очень сильное впечатление тех дней – полные банки ананасов. Тогда их покупали свежими. Резали и складывали в литровые банки, и меня кормили именно ананасами. На всю жизнь этот вкус стал для меня – ассоциацией с неприятным, с больницей…

Окончательно пластырь сняли, когда меня уже забрали домой. Ещё – была другая боль. Когда снимали шов, и пока он заживал…

Что сказать о мире после? Он стал чётче, да. Мои кубики с буквами и картинками стали понятнее. То есть, ушла водянистость и туман. Ярче стали краски, и это было радостью огромной.

…Вторая операция мало чем отличалась от первой. Разве только тем, что я – знала. И – это было не лучше… Но для меня практически сразу и боль и врачи – перестали существовать. В детстве это легче забывается, оставаясь памятью в теле…

В больнице – много детей. И несмотря на строгость нянечек, мы часто шалили, бегали, и очень любили кататься по пандусу, соединявшие этажи… Это тоже – память.

Память о боли и страхе ушла на задний план. Остался только страх врачей, и невозможность спокойно смотреть на что-то, движущееся к глазу. Рефлекс срабатывает мгновенно, и никакому контролю не поддается.

Первую операцию по удалению хрусталика мне сделали в 3 года, вторую – в 4. Врачи утверждали, что это врожденное. Я не знаю. Знаю только, что у меня была родовая травма. Когда принимали роды, то щипцами зажали голову в районе глаз. Потом ещё какое-то время оставались чёткие следы над глазницами…


Сентябрь 2014 г.

Публикации: Альманах «Российский союз писателей. Проза 2014»