Фрагменты из детства и первых школьных лет

   Город моего детства – Ашхабад, столица Туркмении. Наша семья обосновалась там в конце 1930-х, уже после моего рождения. Ашхабад запомнился мне как город обильного света, жгучего, но ласкового солнца, горячего ветра и нежной манящей прохлады. Чистый, солнечный, зелёный. Солнца и света было так много, что мы, дети, могли проводить время на открытом воздухе чуть ли не сутками. Бегали, играли, не зная обуви, в лёгкой одежде, без головных уборов и тёмных очков. Только в часы изнуряющей жары прятались в тени деревьев или под крышей своего дома.
   Такая благодатная погода стояла почти весь год, ни сильных ветров, ни проливных дождей, ни минусовых температур. Ближе к зиме чаще хмурилось небо. Серое, беспросветное, оно навевало порой грусть и усиливало желание скорее снова увидеть небесное светило. Весна начиналась уже в феврале, и в день моего рождения 2-ого апреля природа встречала меня молодой листвой, сверкающей глянцем на солнце. Деревья, приветствуя меня, горделиво демонстрировали свою весеннюю красоту. Я здоровалась с ними, разговаривала, как могла, деревья покачивали ветвями, и мне казалось, что они меня понимают.
   Когда память уносит меня в детство, передо мной встают деревья, высокие, могучие, в пышном зелёном наряде. Они будили воображение, наполняя меня энергией и силой, вызывали желание мечтать, фантазировать.
   Возле нашего двора на улице справа высились два красивейших дерева с раскидистой кроной и гроздьями белых цветов, источающих незабываемый дурманящий аромат акаций. Глядя на них, я представляла, будто злой колдун превратил в акации двух красавиц, не подчинившихся его коварным замыслам.
   Недалеко от этих акаций рос тутовый великан. Его я воспринимала как храброго воина-освободителя, который распознает колдовской секрет и спасёт прекрасных пери.
    Весь наш квартал украшали деревья. Сажали их, очевидно, с любовью, и они выросли огромными, радующими глаз величием и красотой. Деревья щедро дарили много тени, лёгкой прохлады, оберегая людей, когда нещадно палит солнце.
   В нашем дворе тоже росли высокие и ветвистые деревья. Среди них были тутовые, но плодоносило только одно, возвышаясь против нашего окна. Я с удовольствием лакомилась его плодами.
   На подоконнике мы с мамой устроили кормушку для птиц, но облюбовали её воробьи. Я часто наблюдала за ними. Сначала прилетали два-три воробья. Обнаружив корм, они подавали сигнал. Стая мгновенно заполняла кормушку, воробьи клевали судорожно, быстро, без оглядки, полностью полагаясь на свою охрану. Сторожевые воробьи не дремали. Они сидели по краям кормушки и крутили головками туда-сюда. Чуть что, звучало предупреждение, и стая моментально снималась с места.
   На соседнее дерево, которое было ближе к забору, я легко залезала, и в такие минуты, а иногда и часы по моему желанию это дерево превращалось в «самолёт», и я отправлялась в дальние страны. Одну из них олицетворял клён, растущий рядом. Особенно он покорял меня осенью, когда приобретал, увядая, огненный жёлто-красный наряд.
   Огромное дерево в центре двора кормило меня сладкими стручками, а другое такое же высокое и развесистое напротив входа в дом, как Цербер, казалось, оберегало нас с мамой, когда по вечерам мы сидели на крылечке и мама напевала какую-нибудь песню.
   Первые осознанные шаги начались, наверно, с детского садика. Он занимал большую площадь, так что было где играть в подвижные игры, бегать, прятаться. В садике тоже росли огромные и очень высокие деревья. В их тени стояли столы и скамейки. Здесь мы завтракали и обедали. По праздничным дням столы накрывались белыми скатертями, а еда подавалась в красивой посуде. Днём спали в помещении на полу, постелив под себя простынку или лёгкий коврик.
    На видном месте висели правила поведения. О них нам постоянно напоминали воспитатели: мыть руки, сидеть прямо, за столом не шаркать ногами, обязательно здороваться при встрече с работниками детсада. Думаю, что все дети хорошо и надолго усвоили эти правила.
   У меня чудом сохранилась фотография нашей группы вместе с воспитательницей Айкануш Аванесовной. Я хорошо помню её. Среднего роста, полноватая, с большими карими глазами. Она никогда не кричала на нас, всё больше обнимала, гладила, говорила неторопливо, в глазах светились ласка и доброта.
   Моё детство, как у всех детей той поры, было омрачено началом войны с фашистской Германией.
   В детсаду резко изменилась обстановка. Как-то сразу перешли на пониженные нотки в голосе, ухудшилось питание, забылись праздники.
   Отца забрали на фронт летом 41-ого. Для меня это было большим ударом. Я любила отца, рассудительного, неторопливого, улыбающегося, светящегося изнутри. Он вносил равновесие в семейные отношения, особенно когда я капризничала и не слушалась мамы. В такие моменты он смешно изображал меня, и от этого «цирка» становилось легко на душе и забывались детские, часто не обоснованные обиды. Меня он называл Лиса Патрикеевна, когда видел или замечал, что я хитрю. Называл ещё Торопыга за мою нетерпеливость.
   Я любила ходить с ним в книжный магазин и так же, как он, с серьёзным видом рассматривать и выбирать книги. Я, конечно, в этом разбиралась неумело, но рядом был умный и надёжный помощник - мой отец, и я доверяла ему и гордилась им.
   Без отца семья наша словно осиротела. Мама пошла работать. Её месячной зарплаты хватало на один кг мяса и хлеб. Выручала кулинарная хватка. Мама готовила вкусные каши из зелёного гороха (каша Маша), из какой-то муки – кашу-затируху, великолепные вареники из кислой капусты, свёкольник из листьев, деревенский борщ. За хлебом стояли в очереди по ночам (см. ниже миниатюру «Очередь»).
   Трудно было привыкнуть к тому, что рядом нет отца. У моих подруг отцы остались дома. По-детски я считала это несправедливым. Я замкнулась, стала вышивать кисеты для бойцов, писать печатными буквами письма на фронт дяде Шуре, неизвестному солдату, как учила мама. От отца писем не приходило, это усугубляло моё депрессивное состояние. А тут ещё кто-то в садике сказал, что у меня немецкое имя, и начались нескончаемые дразнилки «Эмка – немка». Что я понимала и знала в те годы?
   Никто не защитил, не объяснил. А в группе продолжали меня дразнить. Так я возненавидела своё имя. Сказала маме. Мама – родственникам. Дядя Лёша спросил, как я хочу, чтобы меня называли. Ответила мама: «Наташа, по имени её любимой бабушки». Родственники одобрили моё желание. Однако возможность узаконить моё новое имя у мамы появилась только после смерти Сталина.
   В школу я пошла семи лет. Собирали меня всем двором. Тётя Маша отыскала в сарайчике старый школьный портфель своей дочери. Мама привела его в порядок. Кто-то из соседей дал цветные карандаши, кто-то тетрадь, азбуку. Кстати сказать, читать я научилась до школы, да и буквы, правда, печатные, писала бойко.
   Школа №7 сразу пришлась мне по душе. Мне нравилось учиться, и с первого класса я была все годы учёбы отличницей (простите за нескромность).
   Яркой картиной врезался мне в память день 9 мая 1945 г.
   На рассвете в наши окна постучали соседи с криками «Победа! Победа!» Утром все соседи собрались в центре двора, и каждый по-своему выражал долгожданную радость. Мне разделить это радостное сообщение было не с кем. Я была здесь единственным ребёнком. Я вышла за калитку. На улице никого. На меня с высоты чистого голубого неба смотрел огромный белый круг луны. Смотрел и весело подмигивал, словно читал мои мысли и соглашался с ними. А я мечтала о том, что скоро вернётся отец, и семья заживёт прежней безоблачной жизнью.
   Луна постепенно склонялась к горизонту, а там уже восходило солнце. Его огненно-жёлтые лучи играючи полоскали небо, придавая ему удивительно красивые радужные оттенки. Я застыла перед величием небесного светила, воображая, что оно несомненно радуется вместе со мной. Поднявшись на горку и здороваясь с солнцем, протянула к нему руки, уверенная, что оно принимает моё приветствие и так же, как и я, думает с благодарностью о воинах-победителях. Сердце моё от скрытой радости бешено билось…
   Это утро мне показалось светлее обычного. День обещал быть непривычно жарким и ликующим по случаю полного разгрома немецко-фашистских захватчиков.
   В школе я увлеклась пионерскими делами. Меня не раз избирали председателем Совета отряда, и я старалась, как могла. У нас была опытная пионервожатая. Она умело проводила пионерские сборы. Мы разучивали новые песни, участвовали в сборе макулатуры, а за активность в сборе тутовых листьев получили благодарность.
   В Доме пионеров наш отряд провёл показательный сбор. С того дня я стала заниматься в кружках художественного слова, танцевальном, хоровом. Надо отметить, что Дом пионеров был очень притягательным учреждением для ребят разного возраста. Здесь, помимо всевозможных кружков, работал детский кинотеатр. По воскресным дням проводились массовые мероприятия, массовые танцы под руководством профессионалов.
   В городскую спортивную школу я пришла с подругой. Мы выбрали секцию гимнастики. Наш тренер был очень внимательным и очень требовательным. Несколько девочек, в том числе и я, были допущены к участию в городских соревнованиях. Я вошла в первую десятку победителей и получила право участвовать в праздничной демонстрации 7 ноября 1945 года в отдельной колонне юных спортсменов.
   Часто я ходила в гости к тёте Ире (старшей сестре моего отца). Однажды на моих глазах она быстро починила электроплитку. «Это так просто?» - удивилась я. «Всё просто, когда работает голова», - ответила она. Я хорошо запомнила эти путеводные слова. Запомнила и принцип, который используется при ремонте электроприборов. О нём мне подробно рассказала тётя Ира. Когда мама после работы взялась готовить ужин, я сказала, что можно воспользоваться вместо примуса электроплиткой.
   - А кто её починил? – спросила она. Я показала на себя. Мама поначалу не поверила.
   Мама много работала, и мне постоянно хотелось сделать для неё что-нибудь приятное. Ко дню рождения я решила преподнести ей неожиданный подарок.
   Когда её не было дома, я училась шить на ножной швейной машине. Сама мама отлично ею владела. Не только мне и себе шила красивые платья. Она успевала выполнять заказы знакомых женщин.
   Радость и удовлетворение увидела я в глазах мамы, когда, придя с работы 7-ого февраля, она прочитала моё поздравление и заметила новое платьице у куклы Светланы. "И ещё я сшила для куклы белую блузу и украсила вышивкой," - сказала я. Мама обняла меня и поцеловала.
   Мне нравилось удивлять маму. Иногда по воскресеньям я устраивала для неё маленькие концерты. Надевала её платье, изображала пианистку, лихо танцевала, а потом исполняла какую-нибудь песню.
   Песни я слышала на гостевых встречах родственников, которые собирались до войны у нас в доме по праздникам и дням рождения. Эти песни я помню до сих пор («Мой костёр в тумане светит», «По диким степям Забайкалья», «Вечерний звон», «Степь да степь кругом», «И скучно, и грустно» на стихи М. Лермонтова, «Когда б имел я златые горы», «Не жалею, не зову, не плачу», «Белой акации гроздья душистые» и другие).
   По просьбе мамы я ходила платить за электричество и прочие коммунальные услуги. Народу около окошек всегда было много, но я в очереди никогда не стояла. Входя в платёжный зал, я громко здоровалась. На меня обращали внимание и спрашивали, чего мне надо здесь. Я вежливо отвечала, и меня без очереди пропускали к окну.
   Как-то, выполнив мамино поручение, по дороге домой я увидела, что в одном здании открыты настежь двери и окна и внутри стоят стеллажи с книгами. Я решила войти. Никогда не забуду этого эпизода. Меня встретили две женщины очень любезно, как будто только и ждали моего визита. Я сказала, что меня потянули книги, которые смотрели на улицу. Меня стали расспрашивать, сколько лет, в какой школе учусь, что читаю. Ответы мои, видимо, удовлетворили, но и рассмешили, когда я с апломбом заявила, что у нас дома есть Малая советская энциклопедия, но читать в ней нечего.
   Мне сказали, что эта библиотека для взрослых, но книги всё-таки для меня поищут. Первой была книга Ильина «Рассказы о вещах». Потом Жюль Верн, Марк Твен. Связь с этой библиотекой у меня, наверняка, сохранилась бы на долгие годы, если бы не землетрясение.
   Я очень благодарна судьбе за эту встречу. Ведь со мной могли и не разговаривать, и не пустить на порог учреждения для взрослых. А мне даже объяснили, почему открыты двери и окна, показали стеллажи, рассказали, что книги те же люди, только они живут дольше, а потому и пользы приносят больше.
   Невозможно забыть такого деликатного отношения к себе, восьмилетней девчонке. Это были работницы библиотеки. Спасибо им. Сожалею, что не запомнила их имён. С того времени библиотека вошла в мою жизнь как обязательная и неотвратимая часть существования, как осознанная потребность души.
   Детские впечатления – крепкие впечатления. Хорошо помню Центральный парк культуры и отдыха. Один из великолепных уголков туркменской столицы с высоченными деревьями и ласковой, мягкой прохладой. Мы были с мамой там до войны раза два-три. Гуляли по тихим таинственным аллеям. Покупали мороженое. Я бегала, резвилась, пряталась за деревья. А мама рассказывала мне сказки.
   Захватывающим было знакомство с театральным искусством. У моей подруги Альки мама работала в пошивочном цехе русского драматического театра. Это давало возможность бесплатного просмотра спектаклей. По воскресным дням мы приходили в этот цех через рабочий вход. Звенел третий звонок, в зрительном зале гас яркий свет. Согнувшись, мы быстро проходили в партер на первые места (на дневных спектаклях обычно они были свободны).
   Нам удалось посмотреть «Вишнёвый сад», «Деньги» по А. Островскому, «Мачеха», автора не помню. Особое впечатление на нас произвёл «Вишнёвый сад». Ни один спектакль мы не обсуждали так бурно, как чеховский. Нам не понравилось суетное поведение хозяев дома, мы осудили Лопахина, пожалели Фирса. Но главное, что удивляет меня сейчас, мы, десятилетки, сумели понять основную идею пьесы (безнравственно ради наживы уничтожать прекрасное), не сознавая тогда, что в этом гениальность и бессмертие чеховского произведения.
   Однажды нас заметила администратор театра и как преступниц с какими-то возмутительными словами вывела из зала. Она шумела, но мы не сказали, кто помог нам познакомиться с таким замечательным видом искусства, как театр, почувствовать всеми фибрами детской души волнующее мастерство актёров. Я хорошо помню, что на спектаклях мы сидели словно пришитые к стульям, во время антракта из зала не выходили, заворожённые актёрской игрой. Спектакли действовали на нас магически.
   Ашхабад подарил мне знакомство ещё с одним театром, театром юного зрителя, и тоже бесплатно.
   Мы договорились с Алькой встретиться у входа в театр. Но она не пришла, так как неожиданно заболела. Не зная об этом, я упорно ждала её. Парадная дверь закрылась, а я уныло стояла около двери, на что-то надеясь. Ко мне подошла, видимо, работница театра, спросила, почему я здесь стою, ведь спектакль начался. Я ответила. Она взяла меня за руку, провела через фойе в зрительный зал, посадила на приставочный стул и удалилась. Спектакль рассказывал о юности Суворова. Мечтая быть храбрым и сильным воином, Александр активно закалялся вопреки постоянным простудам и чрезмерно внимательным к нему бабушкам и нянькам. Вроде бы не для девочек этот спектакль, однако на меня он произвёл большое впечатление, наполнив неокрепшую детскую душу желанием подражать юноше, который впоследствии стал полководцем и не проиграл ни одного сражения.
   Ашхабад – город удивительного климата. Здесь всегда тепло в любое время года. Зимой температура воздуха не ниже пяти градусов, обычно гораздо выше. Летом на солнечной стороне температура иногда бывает под 60 градусов, в тени порой достигает 40.
   Для детей такой климат – настоящая благодать. Целыми днями мы играли в Чапаева, партизан, цикурики, штандер, лунки. Я очень любила подвижные игры (например, игра «Чижик-палка, чёрная галка»).
   Мою детскую жизнь сопровождали и собаки, и кошки. Мне нравилось возиться с ними, ухаживать, кормить, ласкать, особенно кошек. Я в каком-то бешеном задоре бегала с собаками наперегонки. Кто вперёд добежит до цели? Они, конечно, обгоняли меня, но потом вежливо останавливались, поджидая, и снова мы вместе во всю прыть мчались к полосе, обозначенной правилами игры как последний рубеж. Набегаешься, сядешь на землю, собаки рядом, облизывают меня, ходят вокруг, только и ждут, когда я снова начну с ними бегать.
   Город моего детства, моего духовного и физического становления Ашхабад научил меня многому, преподал не один урок житейской мудрости, научил с уважением относиться к людям любой национальности. Именно люди добрые, отзывчивые – учителя, библиотекари, спортсмены, медсёстры и просто соседи – формировали во мне лучшие черты характера.
   Большое влияние оказали на меня любимые подруги. Их имена я пронесла через всю жизнь.
   Эти девочки, как и я, только начинали свою жизнь, но начинали её честно, достойно, уважая друг друга, вопреки тем, кто пытался нас поссорить, придумывая небылицы, распуская сплетни. Тогда я не понимала, как это - сказать гадкие слова об одноклассницах, о подругах. Теперь уверена, что происходило подобное из-за зависти. А завидовать было чему. Все мои подруги учились на отлично, много читали, досуг соединяли, говоря общими словами, с развитием духа и тела. К сожалению, землетрясение в 1948 г. прервало нашу дружбу. Но через многие годы мне всё-таки удалось узнать, кем они стали в самостоятельной жизни: инженером, врачом, режиссёром, юристом.
   Заканчивая опус, ещё раз хочу вернуться к рассказу об Ашхабаде.
   Раскинувшись у подножья Копет-Дага, город жил без грозных туч, проливных дождей и хмурого солнца. Горы надёжно защищали его от неблагоприятных веяний погоды. Казалось, сама природа оберегает Ашхабад от катаклизмов. Но природа может быть коварной, если не изучать её законы, не контролировать её дыхание. Вот и случилось страшное землетрясение, а его можно было предсказать и предотвратить многочисленный жертвы.

ОЧЕРЕДИ

   Ненавижу очереди. Терпеть не могу стоять в очереди. Считаю, что очереди – порождение общества, где отсутствуют очевидные элементы культуры и вовсю заявляет о себе трудно искореняемое невежество. В советское время ничего нельзя было купить или достать без очереди. И люди упорно стояли в очередях часами. Порой дело доходило до драки. Нередко поднимался шум из-за того, что вы здесь не стояли. Приходилось доказывать обратное, иногда с надрывом и со слезами. Очередь была разной. Если продавался дефицитный товар, то вам не прощалось временное отсутствие, даже по уважительной причине. Кто-то не выдерживал напряжённой атмосферы и уходил, кому-то становилось плохо, и тогда вызывали «скорую помощь». Словом, очередь превращалась в суровое и безжалостное змеевидное существо. А поскольку дефицит был практически во всём, то очереди возникали постоянно и в продовольственных, и в промтоварных магазинах.
    Сейчас, когда страна вырвалась из советских оков, очередей не увидишь. Но иногда нет-нет да возникнет на моём пути этот анахронизм. Я, словно заразу, обхожу очередь стороной, рассматривая её теперь как нежелательный нарост, по-прежнему вызывающий у меня отвращение.
    Моё неприятие очередей идёт с детства. В 42-43 годах прошлого века, когда страна защищалась от фашистской напасти, в Туркмении это время переживали с большими трудностями и лишениями. В магазинах было пусто. Кормились тем, что предлагал рынок по бешеным ценам. На базар мама не ходила, это «удовольствие» было не по карману. По более-менее доступным ценам продавался хлеб. Хлеб представлял собой чёрную землистую непросушенную массу в виде «кирпичика». Его привозили рано утром в ограниченном количестве, так что купить его могли не все. Торговля им обычно продолжалась несколько минут, и десятки покупателей уходили раздосадованными и обозлёнными. Чтобы получить заветную буханку, люди образовывали очередь днём, потом стояли в ней всю ночь, и только в этом случае появлялась гарантия, что наутро они смогут купить хлеб (одна буханка давалась в одни руки). Очередь строго следила за тем, чтобы к стоящим не примазывались родственники и знакомые. Для порядка несколько раз считались, отсутствующих выбрасывали из списка. И для большей точности записывали свои номера на руке. В таких очередях выстаивала по ночам и моя мама. Однажды она взяла меня с собой, чтобы не потерять зафиксированную в списках очередь. Ей надо было ненадолго отлучиться. Она сказала об этом женщинам, стоящим с ней, и предусмотрительно записала номер своей очереди мне на ладошке.
    А теперь представьте такую картину. Очень тёмная ночь (в Туркмении они всегда такие). По улице Энгельса около магазина протянулась лента взрослых людей. Они общаются между собой, разговаривают, и между ними, точнее на уровне их ног, стоит маленькая тоненькая семилетняя девочка, это я. Постояла, постояла я немного, отошла к стене, присела и незаметно для себя уснула. Разбудили меня шум и крики. Женщины отказывались признать право моей мамы на очередь: мы пересчитывались, а вас не было. Мама ссылалась на меня: мол, здесь стояла моя дочь-малолетка и у неё есть запись своего очередного номера. Где, где? Покажите нам вашу дочь! – кричали женщины, не веря словам мамы. Потом мама мне рассказала, что меня не сразу нашла, так как очередь продвинулась вперёд, а я, уснувшая, осталась на прежнем месте. Я понимала, - говорила мама, - что ты не могла нарушить обещания и убежать домой. Поэтому несколько раз прошлась по улице, где обосновалась очередь. Ты сидела на асфальте и по-детски беззаботно спала. Я подняла тебя и полусонную повела к тем, кто больше всего возмущался.
   Детская память – крепкая память. До сих пор, увидев даже небольшую очередь, я не пытаюсь, как большинство женщин, узнать, что продают и почём, а моментально меняю курс движения. До сих пор любую очередь рассматриваю как одну из форм унижения человека.