Бессонные строки

6 августа. Пермь. Загарье
С полгода назад рядом с нашим жилым комплексом, через дорогу, буквально в ста метрах, построили бетонный завод. Или не завод – цех по производству бетона. Сможет ли кто-то из местных сказать достоверно, как называется эта вечно (с определённого времени) шумящая компания? Впрочем, не важно. Но одно доказательств не требует – низкорослое вытянутое в длину здание беспрестанно, кроме бетона, производит ещё и шум. Очень качественный шум. И компанию эту правильнее было бы назвать кампанией, поскольку складывается впечатление о чётко спланированной акции по сведению с ума жителей микрорайона. День и ночь многотонные монстры приезжают, загружаются и везут серую бетонную массу на объекты, где строятся новые дома. Для будущих сумасшедших, для которых тоже что-нибудь придумают. А пока необходимо свести на нет разум живущих здесь, рядом с заводом-цехом сильношумящейвсегдакомпанией-кампанией.
За окном натужно заурчала очередная, под горло загруженная бетоном, машина. На территории заводика-цеха что-то громыхнуло и превратилось тут же в монотонный гул. Наверное, грузят очередную партию чудо-продукта. Для строительства очередного дома. Для сведения с ума очередного жителя. Это в пять-то утра…
Пять утра…

Когда стёрлась грань между прошлым и будущим? Стала немой и размытой?
Так называемое настоящее скорчилось в агонии, пожираемое острыми зубами того, что было, и слезящимися, слабо видящими глазами смотрящее в вихляющую, почти наглую, походку того, чему предстояло ещё только случиться. Нужна не одна многотонная машина с чудо-раствором, чтобы склеить швы, залить трещины, намертво скрепить валяющиеся повсюду осколочки, осколки и осколища. Скотч здесь явно оказался бы бессилен…

Интересно (интересно ли?), чей это завод? Захотелось вдруг его купить и замотать скотчем или лучше залить снизу доверху его же собственным продуктом. Хотя зачем для этого покупать? Просто залить и всё. Пусть будет памятник всем недоспавшим, всем выведенным за грань рассудка, всем потерявшим настоящее.
Пять семнадцать…

Настоящее горело. Плавилось в агонии. Вёдра ледяной воды сменялись противопожарной пеной, но и это не помогало. Прошлое жгло мосты. Будущее, замерев в отвратительной позе, скалило зубы. Организм не выдерживал такого натиска – холод сковывал голову, в груди давило, по животу растекались струи бетона. Левую часть тела скручивало и выворачивало, правую – перерабатывало и выплёвывало. Сознание спрессовало так, что давление в бетономешалке – лепет ребёнка, играющего в стройку.

Взрослые тоже играют – в семьи, в машины, в стройки… По всему мегаполису строители играючи возводят дома из своих – взрослых конструкторов, один за другим вылепливают этажи небоскрёбов. Домам нужен бетон. Это их пища. Их клейковина. Интересно, сколько этажей получится, если все дома в городе поставить друг на друга? А если во всём мире? Какой высоты получится стена такого дома? Стена, созданная, чтобы хранить прошлое, создавать будущее, жить настоящим. Здесь будет звучать смех молодожёнов. Будут звучать голоса детей, играющих в папу и маму, в машинки, в стройку…
Пять тридцать четыре…

Где то незыблемое, родное и устойчивое? Где мама и папа? Где дом, завещанный предками? Дети? Счастливый смех? Было ли что-то когда-то. И если было, то осталось ли… И что осталось? Что?.. Агония… Огонь и я… Он пожирает, я корчусь. Наверное, это называется ад. И это не мифический ад – он создан мной и для меня. И в этом аду нет блаженно растекающегося солнечного света, в нём – только тьма, наполненная колкими громоздкими осколками. Но это – когда всё сгорит, когда боль перестанет быть болью и оставит после себя мрак, мрак без единого тускло шающего фонаря, который мог бы показать дорогу к наверняка уцелевшей какой-нибудь стене… или комнате… или, может быть, дому… Где были пожарные, спасатели и прочие, когда внутри всё сгорало? Вместо них пришумела бетономешалка и выплеснула из своего жерла раскалённый бетон. Туда, где росла трава и цвели цветы. Туда, где когда-то подпирали своими кронами небо вековые деревья. Туда, где счастливые мама и папа на качели раскачивали тебя прямо в поднебесье. Туда, где звучал смех… Но… В сером застывшем камне невозможно разбудить смех.

В назойливо производимый цехом шум вторгся ещё один звук. Он был ярко крикливым, раскатистым, наверное, не очень приятным, но на время отгородил все остальные звуки от неспокойного существования  прилегающих к территории заводика домов. Загулявшая до утра парочка на несколько секунд заполнила своим смехом обречённое на сумасшествие пространство. В часы рассвета это выглядело кощунственно, но, возможно, это был выход… Или слабая надежда…
Почти шесть…

7 августа. Пермь. Загарье
Вчерашний ночной ад, залитый бетоном, противопожарной пеной и обрамлённый слабой надеждой, – красивая сказка с замечательным концом. В сравнении с сегодняшней ночью. Откуда-то налетело целое стадо прожорливых комаров, гудело так, что мало не показалось. Потом ещё эти собаки. К пяти утра они выспались и подняли такой лай, будто соревновались с комарами – кто громче. Игры взрослых – детская забава.
Пять пятнадцать….

Кто забавляется громче? Кто ГРОМЧЕ? КТО громче? КТО ГРОМЧЕ?
По воле какого забавника растёт поголовье бездомных собак? Бездомных комаров. Хотя последние вполне домашние, но от этого не легче.
Скомканное в одеяле сознание требует сна. Маленький цех с безобидно производимым шумом выстукивает монотонный натужный ритм. Или это сердце так гонит по венам кровь. Неуверенно – ещё немного и, кажется, ритм прервётся. Ветхую паутинку сна безжалостно грызут собаки. В тело впиваются сотни кровожадных шлангов и высасывают до дна, до дня, до искупления. Громче! Громче! И вот комариный лай и собачий гуд сливаются в экстазе. Апофеоз. Стекает по шлангам серая непрозрачная масса. Голова погружается в туман. В нём со скоростью света по странным орбитам носятся осколки сна. Они впиваются в растерянный, готовый вот-вот лопнуть, мозг.

Мозг не выдержал и на блаженные несколько минут погрузился в осколочный сон. Смутно прорывались в него и собачье скуление, и гудение комаров, и шум бетонного завода, и суета начинающегося дня.
Шесть сорок…

Смутно, неспокойно в этом сне. Ворочается в нём непонятная сила, вымешанная, взбитая, но пока – молчащая. По её венам когда-то перекачивали бетон. Сейчас всё отдыхает, ждёт своего часа. И, прежде чем заработает бетономешалка, возможно, кто-то вместо бетона зальёт в неё свет.

Утро врывается в жизнь безжалостным звонком будильника и всепоглощающим светом. Редкий комар долетит до середины комнаты. Измождённые собственным истеричным лаем собаки спят на детской площадке, зарывшись мордами в песок, из которого дети чуть позднее будут строить дома. Шум просыпающегося города поглотил завод с его бетонопроизводством. Поглотил и не подавился.
Семь двадцать…

16 августа. Суббота. Березники
Экскаватор пожирал разрушенный пятиэтажный дом, загребая своей длинной железной рукой куски битых плит, стекла и металла. Он поглощал всю эту смесь и не давился. И ждать, что подавиться, не было смысла, ведь утро только-только началось. Субботнее утро выходного дня. Мечта поспать подольше и послаще была разрушена громким рыканьем рыжего монстра, урчанием то и дело подъезжающих и отъезжающих машин.
Восемь часов утра…

Мечты рушатся. Дикий лязг тракторных треков безжалостно подминает их под себя. Обваливаются одна за другой розовые стены, как курс нестабильной валюты. И вот уже от монолита сознания остаются бесформенные куски, искорёженные безжалостной машиной под названием Время. Кто-то опять просчитался и поставил не на ту лошадь… Не везёт…

…Когда-то давным-давно (или этого не было вовсе?) у моего деда была лошадь. Белая. Длинноногая. С гривой, похожей на колосья пшеницы, что росла сразу же за деревней. Сейчас трудно сказать, колхозу ли принадлежала эта животина, деду ли, но одно несомненно – мир с высоты лошадиного хребта казался огромным и непостижимым, а я чувствовала себя его покорителем. Правда, это случалось крайне редко. Слишком много работы взваливалось на плечи/спину моей любимицы, слишком тяжёлый воз крестьянских забот она тянула за собой. Лишь в ранние часы, когда только-только всходило солнце, можно было наслаждаться общением с этим прекрасным созданием. Вечером же, после работы, лошадь уставала, и дед не позволял на неё садиться.
Лето в деревне… Утренние предрассветные часы… С низины от реки вьётся клубком туман, путается в кустах низкорослых ив, крадётся по оврагу. Он – живой, как и лошадь. И такой же белый…
Дед, жалея скотину, не садится верхом, а бережно ведёт её под уздцы. Сегодня, как и любой другой день, будет жарким и долгим. Вот они: седой старик и лошадь цвета тумана – сворачивают с дороги и, спускаясь в ложбину, где протекает маленькая речушка Каменка, скрываются в тумане, который постепенно рвётся на отдельные клочья, словно непрочная ткань, и оседает бриллиантовыми капельками на траве.

Сон, замешанный на молоке из тумана и сплетённый из жёсткой белой гривы, безжалостно рвёт чудо человеческой мысли – экскаватор. Его длинная рука добралась до самых глубин сознания и корёжит там, загребая своим ковшом, всё, что было выстроено, выложено, вылеплено. Сыпятся с высоты барельефы и колонны, стелется по-над землёй белая бетонная пыль, разносится ветром на все четыре стороны и оседает тяжёлой мутной пылью. Экскаватор ломает дом. Кто-то строит, а он ломает. С чувством, с толком, с расстановкой. Надеявшаяся на долгий субботний сон плоть стенает, взывает к милости его, но машина неумолима. Только и остаётся, что прильнуть к запылённому окну и всматриваться до бесконечности в процесс разрушения, чётко спланированный, монотонный и… завораживающий. Гигантская рука медленно протягивается к пятому этажу ещё не разрушенной секции, со знанием дела «осматривает» её, выбирая, за что бы зацепиться, и начинается действо. Рыжая машина кажется маленькой и уязвимой по сравнению с громадой дома. Но дело своё она знает и делает, не задумываясь о том, что эти стены когда-то согревали кого-то, были дороги по одной простой причине, что это – дом. Место смеха и драм, радостей и печалей. У каждого на земле есть дом, даже у тех, кто думает, что его нет. Он есть – в прошлом ли, в настоящем или будущем. Может, в другой жизни или другом измерении… Но дом есть у каждого, и у меня…

У меня есть дом… В прошлом… В далёком, но незыблемом прошлом… В нём живут бабушка и дед, и я… и ещё туманная лошадь с жёлтой, как спелые колосья, гривой… А что у меня есть в будущем? Что может в нём быть, если в настоящем нет уже ни бабушки с дедушкой, ни лошади, ни дома. Нет ничего, что было основанием моей жизни. Иногда кажется, что вокруг меня сгустилась темнота… Неуютно и тревожно… Новый рассвет, ворвавшийся в дом вместе с бетонной пылью, пророчит новый день.

5 сентября. Пермь. Загарье
Сентябрьская ночь пеленает в своё тёмное покрывало мои бессонные мысли. Им неуютно и тревожно… Не знаю, сколько сейчас времени – в сгустившейся черноте определить трудно. По ощущениям – часа два. Нашариваю халат (оказалось, что дочкин), ручку, планшетку с вечно закреплённой на ней бумагой и запираюсь в ванной комнате, чтобы никому не мешать. Особенно коту – он так мирно сопит на диване, во сне о чём-то говорит и вздыхает. Вытянулся во весь рост, передние лапки сложил крестиком. Наверное, он счастливый, ведь у него есть дом. Точнее, конечно, у него есть хозяева, у которых, как ему кажется, есть дом. Ему никогда не понять, что такое съёмная квартира. И это – хорошо! Пусть хоть кто-то будет безмятежно счастлив в иллюзорном мире одомашненности.
Съёмные стены съёмных квартир – профанация стен профанации квартир. В них никогда не будет безмятежности. Может быть, именно поэтому прошлое так назойливо суёт свою морду с жёлтой гривой в сегодняшнюю иллюзорную реальность? Может быть, поэтому удары копыт о раскалённую летним зноем землю так больно отдаются в сердце?

Первой из моей жизни исчезла лошадь. Тогда я даже не поняла этого момента – сначала её не было долго, потом очень долго, затем она исчезла навсегда. Я скучала, но чем больше проходило времени, тем меньше в моей жизни оставалось лошади. 

Почему она всплыла в моей памяти только теперь? И почему её становится всё больше и больше? Получается: было мало лошади – было много времени, стало много лошади – осталось мало времени?..
Вот бы знать, сколько сейчас времени? Когда сидишь в ванной, оно кажется статичным. Хотя сама по себе последняя фраза носит характер иллюзий, кроме, пожалуй, первой её части. Ведь, то, что я сижу на перевёрнутом верх дном ведре в ванной, – реально, а всё остальное – иллюзорно. И если совместить мою реальность с созданной мной иллюзией, то вполне может получиться сюрреалистическая картинка, и в ней вполне может присутствовать дом, в стены которого бьёт копытом золотогривая лошадь.

Не знаю, сколько прошло времени, но вскоре (или это так кажется, что вскоре) вслед за лошадью пределы моей реальности покинул дед. И покинул он эти пределы, не щадя моего детского воображения. Если лошадь просто исчезла как-то сама собой, незаметно, то дед лежал в гробу. И мне было реально страшно. Слово «смерть» ворвалось в мою жизнь безапелляционно и навсегда. У смерти было вполне земное усмехающееся лицо деда. Этот образ надолго врезался в память, но со временем растворился в неподвижном тумане – в тумане, который летним утром уже не раз поглощал седовласого старика и золотовласую лошадь. Но сейчас их образы приобрели совершенно различную окраску – новый образ деда пугал, образ лошади приходил на помощь.

От неё исходил совершенно не земной запах. Она пахла парным молоком, густым туманом, чёрным хлебом, золотыми колосьями, опалённым полднем и чем-то таким родным (родным, как дом), отчего хотелось прижаться к ней и не расставаться никогда. В ней была сила, и была стать. Она олицетворяла добро и в то же время сама была добром, сутью добра, смыслом добра, свойством добра. Её влажные мягкие тёплые губы так бережно брали с ладошки краюху хлеба, что не возникало и капли сомнений в истинности добра.

«Будь доброй – остальное прибудет»… Тихий голос бабушки до сих пор звучит сквозь вечность. Это никогда не звучало как наставление или назидание. Это, скорее, звучало как просьба. Сухие бескровные губы были строги, но глаза всегда улыбались, источая в мир невероятное количество тепла и света.
Бабушка пережила деда на десять лет, но потом и она покинула так называемый реальный мир. Но свет её глаз до сих пор живёт во мне, живёт со мной, живёт вокруг меня. Он даёт силу, являясь причиной и следствием этой силы одновременно. Он замыкает круг и поддерживает мою целостность и цельность. Мягкий тёплый свет бледно-голубых глаз – моя путеводная нить, моя суть, моё свойство, мой проводник в мире иллюзий и миражей, в мире запредельности.
Странно, но бабушка не ушла в саван тумана вслед за лошадью и дедом. Она живёт в прозрачной светлой эфемерности. Иногда она приходит, спускаясь по золотому лучу, улыбается одними глазами и что-то шепчет. Шёпот этот чаще всего не понятен, но иногда можно разобрать отдельные слова, а если надолго затаить дыхание, то целые фразы. Какой ветер их смог донести из-за границы непознанного? И почему ветер ни разу ничего не принёс из тумана: ни взгляда, ни шороха?.. Лишь воспоминания… Отрывочные неподвижные картинки далёкого прошлого…

Сижу, как в тумане, в замкнутых стенах ванной комнаты, не осознавая и не понимая течения времени. Сколько его сейчас? Сколько прошло? Сколько осталось? А может – это лишь чьё-то воспоминание из далёкого будущего? Отрывочная неподвижная картинка (замираю, пытаясь увидеть себя сегодняшнюю из иллюзорного будущего, боюсь вспугнуть образ)… А где-то совсем в другом, реальном, мире спит кот, подёргивая лапками и разговаривая во сне, и утром, проснувшись в собственной квартире, не найдёт свой детский халат моя повзрослевшая дочь…