Stendhal syndrome

"Синдром Стендаля — психическое расстройство, характеризующееся частым сердцебиением, головокружением и галлюцинациями. Данная симптоматика проявляется, когда человек находится под воздействием произведений изобразительного искусства, поэтому нередко синдром возникает в месте их сосредоточения — музеях, картинных галереях. Симптомы могут вызвать не только предметы искусства, но и чрезмерная красота природы: природных явлений, животных, невероятно красивых мужчин или женщин."

Я ненавижу искусство.
Искусство должно умереть, истлеть, вывернуться кишками наружу, взорваться грязноватым фонтаном блевотины, истечь кровью. Не этой, поэтично-алой, крови цвета рубинов, мака или заката,  а настоящей чертовой кровью, ржавой, несвежей, пахнущей гнилью и железом.
Искусство было создано эдакой отдушиной, дверцей в другой мир, отличный от нашего. Да вот только дверца эта сродни двери в волшебный сад, маленькой дверце, в которую мы, как Алиса в Стране Чудес, не можем пролезть, не сожрав какой-то диссоциатив. Оно должно было радовать нас, наполнять восторгом, показывать, что есть на свете что-то еще, кроме бесконечной череды дней, следующих друг за другом, есть на свете не только брокеры с тиком и официантки с толстыми икрами, но и благородные рыцари и прекрасные эльфийки… Черт бы побрал всё это!
Ты слушаешь сказания о богах и героях или переживаешь за семью, которая, как и все несчастливые семьи, несчастна по-своему. Ты путешествуешь в дальние края, спасая мир,  или живешь в маленькой деревеньке всю жизнь, чтобы понять к концу, что проспал всё, что следовало бы называть жизнью. Ты становишься другим человеком, лучшим человеком.
В чем же подвох, спросите вы меня. Только я не скажу – сюрприз, сами узнаете. Сами расшибете курносые носы, сами себя проклянете, когда поймете – так не бывает, потому что не может быть никогда. А ты – просто дурак, готовый поверить, что где-то есть жизнь, как в твоих любимых книгах и фильмах, кто-то может и правда кого-то любить так, как он об этом пишет стихи, хоть что-то в мире может быть таким же хорошим, как об этом поется в песне. Черта с два, парень, всё это просто слова, тебя опять одурачили.
Вот ты плюнул в лицо Литературе и она размазывает едкую твою слюну с сильным капустным душком по бледному аристократичному лицу. Но кто это там теснится в уголке?  Живопись? Какая встреча! Ты пишешь портрет, заранее зная, что он переживёт натурщика. Ты делаешь бессмертными холстину и коробку краски, а сам загибаешься на сырой постели от туберкулёза, выхаркивая кровавые лохмотья лёгких.
Скульптура, литература, музыка… Звучащее десять минут или заключенное в камень на десятилетия великолепие, твоё личное, твоими же руками сотворённое божество, могущее на деле только одно: напоминать тебе, верному его почитателю, как ты ничтожен, смертен, двухмерен, убог.
Чистое безумие. Не старайтесь найти менее высокопарное слово: определения точнее просто не бывает. Искусство – безумие. Искусство – война с собственным уродством при помощи искусно искривлённых зеркал.
Искусство должно умереть.
Так думал я, Лерой Мартиш, сидя за барной стойкой в обществе полупустой бутылки. Как тривиально, господа, как тривиально! Вздёрнуть драматурга на страховочных тросах!
Смотрите на всё, что меня окружает, очень внимательно: каждая деталь заботливо прорисована и оплачена меценатом со странной тягой к декадансу, а за спецэффекты на костре инквизиции уже поджарено несколько волшебников – а ведь их и так в наше время по пальцам перечесть можно!
Вот, глядите-ка. Этот парень в добротном костюме (даром что единственном) и в очках клерка – я. Впрочем, это совершенно никакой роли для нашей пьесы не играет. Считайте меня декорацией, вырезанным из фанеры и раскрашенным домиком.
 Все прожекторы сейчас направлены не на меня, но на главную звезду вечера, гвоздь программы, пожаловавшую из столицы в наш провинциальный театр приму.
Она красива до безобразия, богохульно, дьявольски прекрасна!
Она сидит рядом, так близко, что можно тронуть её мраморную кожу, так бесстыдно близко, что я мог бы заправить выбившийся из прически завиток за розовое ушко, если бы только осмелился. Но я не смел, конечно.
Я смотрел за тем, как её губы касаются краешка бокала, как их касается красное вино, как она слегка прикрывает глаза, когда делает глоток.
Я готов был поклясться, что никогда не видел прежде ничего столь совершенного.
Я готов был поклясться, что никогда не ощущал себя столь ничтожным.
Совершив неимоверное усилие над собой, я отвернулся от неё, обратив всё внимание на оставшуюся бутыль водки.
Я предпочел бы абсент, как Ван Гог, но что-то подсказывало мне, что моей «Звёздной ночью» при таком раскладе будет ночь, проведенная в парке.
Я, может, полюбил бы морфий, как Булгаков, но словом владел хуже, чем кистью, а переводить зря продукт…
Потому выбор мой пал на традиционный напиток обездоленных и бесталанных.
Вкус только поначалу горький, знаете. И бутылка холодная. А когда опрокидываешь третью или четвертую, чувствуешь, как тебя словно бы заворачивают в плед, только изнутри. Хорошо. Тепло. Уходит ноющее, ноябрьское чувство вечной опустошенности, приходит головокружение и спокойствие.
Потом ты пьешь будто воду, святую воду без вкуса и запаха, пьешь просто ради ритуала, не чувствуя никаких изменений. А перед глазами всё уже размывается, акварель окружающего пространства заливают тяжелым спиртом.
Остаток ты  пьешь через силу, словно горькое лекарство толкаешь в глотку, а оно лезет наружу, а ты упорствуешь, давишься, переводишь дух и снова пьешь…
Теперь только не вставать. Не пытаться даже. Вот так, просто лежать на стойке, уронив голову на руки. Хорошо. Хршо-о.
Можно просто закрыть глаза, даже не спать. Сон ни к чему, ведь еще нужно как-то добираться домой… Просто закрыть глаза, ведь веки такие тяжелые…
Ничего страшного ведь не случится, правда? Просто закрыть глаза.
Передо мной был слегка смазанный бар, состоявший из сотни разноцветных мазков.
Я закрыл глаза.
Я открыл глаза.
Передо мной белел потолок.
Какого черта?
В голове образовался пульсирующий шар ноющей боли, мешавший добраться до воспоминаний.
Я попытался подняться. Получилось, но шар перекатился куда-то к затылку, заставив меня поморщиться. Присел, обнаружив себя находящимся на диване. Все вокруг почему-то вдруг приобрело четкие, словно дополнительно наведённые тушью очертания. Будто я оказался внутри дурацкого комикса. Картинка перед глазами приобрела мерзкое свойство смазываться, если резко мотнуть головой. Хреново.
Я осмотрел комнату, насколько позволяла затекшая шея. Маленькая и тусклая. Единственное светлое пятно – мольберт в углу с незавершенной картиной, изображавшей ту же самую комнату. Какая пошлость. Но…
Где я, мать его, находился?
Вяло соображающий мозг хороших идей предлагать не собирался.
Я поднял глаза. И в один миг понял всё, а в следующий вдруг обрёл веру.
Надо мной стояла Она.
Лаура, Лиличка, Беатриче, Мадонна, Лилит, Венера, Маргарита…
Змеящиеся волосы цвета охры, блестящие аквамарином глаза, глядящие на меня снисходительно, но беззлобно. Воплощенное совершенство в растянутой серой футболке. Моя головная боль исчезла, а мир приобрел привычные тусклые краски, а если быть точнее – поблек, уступив место её красоте.
Она наклонилась надо мной, и длинная прядь её волос скользнула по моей шее. Я сглотнул.
Почему-то я был смущен.
- Я ведь… видел тебя.  В баре. И не решился подойти, и надрался, и… Почему мы… ты. Почему ты здесь?
…Холодный мягкий палец на моих потрескавшихся губах.
Да, конечно. Как прикажешь.
Я буду молчать, чувствуя, как подрагивают мои пальцы от желания и невозможности прикоснуться к тебе.
Я буду молчать, выдавая своё волнение только дыханием, когда ты окажешься так близко, что я почувствую исходящее от тебя тепло.
Я буду молчать, задыхаясь от восторга, когда смогу коснуться тебя, и постараюсь не сломать, когда сумею сжать в своих объятиях, таких фанатично-жадных, словно у смертного, осязающего Божество.
Клянусь, я буду молчать.
Мои пальцы скользили по её коже, как по холсту, а я думал, как прекрасно было бы начертить на этом пергаменте стихи – стихи, достойные моего Божества, написанные её же кровью.
Оставляя красные следы на её теле, я чувствовал себя святотатцем. Целуя её, я принимал причастие.
У меня кружилась голова от её запаха и ощущения её кожи под пальцами. Я ловил себя на том, что читаю стихи, молюсь и бранюсь одновременно, но она, казалось, ничего не замечала. Божество улыбалось спокойной и уверенной улыбкой, как и положено Божеству. Даже будучи вжатой в узкий и явно не созданный для этого диван, она не издала ни звука.
-Мария, - шептал я. – Мария, Маргарита, Лаура, Беатриче, Лиличка, Мадонна…
Она просто улыбалась.
Когда она уже лежала на моей груди, так трогательно и исключительно по-женски прижимаясь ко мне, я гладил её по спине и думал, что, в сущности, наплевать, как я здесь оказался и что вчера творил, раз Божеству пришлось забирать меня в свою квартиру. Она не только восхитительно красива, но и исключительно добра, подумал я с нежностью.
Я почувствовал на пальцах что-то липкое. С величайшей осторожностью я высвободил руку и поднёс к глазам. Как странно. Я готов был поклясться, что ладони мои были испачканы масляной краской. Неужели художница забыла тюбик на диване?
Божество вопросительно приподняло брови. Я успокаивающе провел рукой по её волосам и бросил машинальный взгляд на руку. Та оказалась измазанной в темно-ореховой охре.
Впервые в жизни я явственно ощутил, как у меня сузились зрачки. Словно сообразив, что за странное открытие я только что совершил, девушка отпрянула и поспешно встала. Её крошечные ступни… нет, нет, я, верно, обезумел… Оставляли на ковре нарисованные следы.
- Что ты… что ты такое?
Она молчала. Улыбалась.
А потом я почувствовал на плечах крепкие, цепкие и липкие пальчики. Откуда столько силы в этом… существе?
Я не успел испугаться, не успел даже понять, что происходит – она уже тащила меня к мольберту. Ударит, вяло предположил я. Ударит об острый угол, разобьет голову… только вот зачем? Мозг вдруг вновь утратил способность здраво соображать.
Она повернула меня лицом к незавершенному холсту и с силой, невероятной для такого существа, толкнула. Пространство превратилось вдруг в невероятно густой кисель, приняло в свои искривлённые объятия и поглотило.
На короткий миг вся Вселенная в невероятной спешке пронеслась перед моими глазами – впрочем, слишком быстро, чтобы я смог хоть что-то рассмотреть.
Я открыл глаза. Я всё еще видел ту же комнату, что и на холсте, только теперь на была в несколько раз больше… и объемной. Я протянул руку  вперед и уперся в невидимую преграду.
Всё вокруг состояло из штрихов, мазков и точек и невероятно сильно пахло растворителем.
Я вдруг понял, чего не хватало на этой картине. Меня.
По ту сторону невидимой стены надо мной возвышалось Божество, которое теперь выглядело совсем по-человечески. В руках у неё была кисточка.
Я хотел бы что-то ощутить, но был слишком… двухмерным для этого.
Я уже говорил, что ненавижу искусство?