Беги, Аманжол, беги

Спектакль был под угрозой срыва.

Исполнитель главной роли, не выдержав изматывающих ночных репетиций, нервного напряжения и груза ответственности перед коллегами,  слег накануне премьеры. Об этом сообщила постановщику  жена актера.

Злые языки, впрочем, за глаза шептали, что слово «слег» без ущерба для истины можно было бы заменить на «запил», ибо и прежде, и не единожды, от перегрузок исполнитель главной роли спасался запоями.  Но с режиссером этой версией делиться не стали. Тем  более что тот, узнав о болезни звезды сцены и грядущей отмене спектакля, и сам был на грани нервного срыва или запоя.

Когда катастрофа казалась уже неминуемой, явился спаситель.

Спасителя звали Аманжол. Он работал корректором в областной  газете на казахском языке, и до роковой болезни звезды никто не подозревал в этом тихом и неприметном молодом человеке страсти к огням рампы.

- А сможешь? – страшным шепотом спросил режиссер, воззрившись на спасителя со смесью сомнения и надежды.  Бедняга не спал уже неделю и держался на любви к искусству, декалитрах растворимого кофе «Пеле» и бессчетном количестве «Беломора».  Отмена спектакля ставила  крест на перспективах перехода  в областной драмтеатр, а там, глядишь, и дальше, дальше...

- Смогу, -  тихо, но решительно ответил Аманжол. По-русски он говорил замечательно, хоть русский и не был его родным языком: Аманжол приехал покорять столицу из дальнего аула под Чимкентом.  Лишь иногда  проскальзывал в его речи легкий южный акцент,  да изредка  выходила путаница с ударениями - но пусть бросит в меня камень тот,  кто никогда не путал ударения даже и в родном языке...

За окном дворца печатников, что  прямо напротив  центрального алматинскогобазара, занималась заря нового дня. Репетиции шли в ночную смену, когда актеры самодеятельного театра – наборщики, метранпажи и прочие типографские труженики -  могли сосредоточиться на игре. Полосы в этот час были сверстаны, цинковые пластины вытравлены, ждали разрешения Москвы (в 1988 году без разрешения Москвы  газеты в нашей республике еще не печатали).

- Сможет! – хором  сказала вся труппа (репетировали здесь же,   между линотипами и талерными столами).  И  оживший режиссер убежал выпрашивать спасителю отгул. У Аманжола оставались сутки на то, чтобы выучить роль.

Для репетиций времени уже не было.

В пять утра последние поправки были внесены,  Москва соблаговолила дать разрешение на печать. Бешено закрутились колеса типографских машин – пошел тираж.

На юге светает рано.

Мы вышли в парк. Город еще не проснулся.  По дальней аллее трусцой бежал одинокий любитель джоггинга – постоялец  отеля «Интурист».

- А даже и хорошо, что Василия будет играть Аманжол! – убежденно сказал постановщик. – Ведь хорошо же? У нас же многонациональная республика! Нигде ведь  не написано, что Василий обязательно русский?

- Нигде, - сказал я.

- Вот и я говорю... Справится, справится Аманжол! Ведь он же видел репетиции! Он же знает, что в этом спектакле главное!

После просмотра двадцати шести репетиций я тоже знал, что в этом спектакле главное. И не только я. Даже скептически настроенный метранпаж Кузьмич, который, компенсируя незавидный рост, разговаривал исключительно басом и  матом – и тот знал, что главное – это  финал. Последняя сцена.

Кульминация.

Катарсис.

Талерный стол Кузьмича был самым ближним к импровизированной  сцене, и малопонятное слово «катарсис» прочно утвердилось в ядерном  лексиконе мастера.

Да, все решал финал. Главный герой спектакля (это была производственная драма модного в те годы советского драматурга)  возвращался домой.

Позади был тяжелый день.

В первом акте герой  убедил консервативно настроенного начальника участка внять призыву партии к ускорению.  Во втором -  ликвидировал аварию, которую вызвалединственный отрицательный персонаж  – монтер Петров, пьяница, злостный прогульщик, но даже и тот, сидя перед антрактом в компании двух милиционеров (милицию убедительно играли сотрудники вневедомственной охраны), слушал страстные речи героя с каким-то новым вниманием.

- Вот отсидишь ты, Петров, - говорил герой виновнику аварии, - и вернешься в родной коллектив. С чистой совестью вернешься. Ведь что главное в этой жизни? Главное – искупить вину!

( Петров  просветленно кивал,  милиция смотрела на него ласково, как смотрит мать на расшалившееся любимое дитя.

Метранпаж Кузьмич в этом месте отчего-то мрачнел и уходил в курилку)

И после всех геракловых подвигов ожидало Василия главное потрясение. Уход любимой жены Нюши.

Нет, Нюша уходила не к другому  - разве может уйти к другому советская жещина?  Она, разуверившись в чувствах Василия, возвращалась в деревню, к маме. Возвращалась налегке, с деревянным чемоданчиком ...

(я, правда, спросил режиссера, много ли деревянных чемоданчиков видел он вне своих сценических фантазий, выслушал проповедь о силе образов,  о визуальных метафорах, и больше не лез к нему с глупыми расспросами. Чемоданчик был позаимствован у метранпажа Кузьмича: тот хранил в нем свои инструменты)

Роль Нюши исполняла линотипистка Любаша.  Много воды утекло с той поры в реке Малая Алматинка, а образ Любаши не меркнет в моих глазах – такие женщины не забываются. Такие женщины приходят в этот мир с полотен Дейнеки и Сикейроса. Я закрываю глаза, и вижу Любашу: она идет мимо длинного ряда линотипов, помахивая, словно сумочкой «Эскада», двадцатипятикилограммовой свинцовой чушкой...

По замыслу автора пьесы, зритель сам должен был додумать развитие сюжета. Героиня Любаши, высказав супругу свои печали («ты пойми, Василий... Короток бабий век. Тепла хочется. Радости. Семейного счастья...»)  медленно идет к выходу. И потрясенный Василий страшно кричит ей вслед – Нюша! – а потом (это была находка режиссера) переходит на шепот:

- Нюша... вот смотрю я на тебя, и вся жизнь наша перед глазами. И знаешь, Нюша, не стоит... Не стоит вот так рвать ее... Давай попробуем все сначала...

Нюша останавливается в дверях. Медленно ставит чемоданчик на пол.  Гаснет свет. Занавес.

И не было такой репетиции, чтобы кто-нибудь  из зрительниц не всхлипнул, и даже скептически настроенный метранпаж Кузьмич оглушительно сморкался в ветошь, служившую ему носовым платком...

***

И настал день премьеры.

Зал дворца печатников был полон. Нарядные ветераны расселись во втором и третьем ряду. Четвертый и пятый заняли сотрудники редакций. Свободные работники типографии  заполнили амфитеатр и балконы.

В первом ряду сидели люди в строгих костюмах: новое партийное руководство области. Прежнее руководство было сметено перестроечной волной. Люди в костюмах были суровы и неулыбчивы. Как и протагонист, они приехали в столицу из дальних областей, и на первых порах чувствовали себя в большом городе неуверенно.   

Мы с режиссером спрятались  за кулисами.

Монтер Грицук, которому предстояло исполнить роль монтера Петрова, прогульщика и дебошира (роль далась ему легко – он играл самого себя), дернул рубильник. Вспыхнули огни рампы. Спектакль начался.

Аманжол был на высоте.

Сцена преобразила тихого корректора неузнаваемо: перед затихшим залом предстал герой нового времени. Он убеждал колеблющихся в спасительной необходимости ускорения, вселял надежду в сомневающихся, вдохновлял  скептиков силой личного примера.  Потом  я видел много знаменитых актеров на прославленных сценах театральных столиц, и нисколько не покривлю душой, сказав, что мало кто мог сравниться с тихим корректором казахской областной газеты.

Не подведи, не подведи, брат, - беззвучно, одними губами молился режиссер, намертво вцепившись в деревянный подлокотник.

И Аманжол не подвел.  До самой последней сцены, до расставания с Нюшей, играл он упоенно, уверенно, как будто прожил на сцене всю свою жизнь.

А потом разразилась катастрофа.

- Тепла хочу я, Василий. Счастья женского, - отчеканила Любаша и прошествовала мимо субтильного сценического супруга, словно уходящий в открытое море линкор мимо остающегося в гавани баркаса.

- Нюша! – страшно закричал Аманжол. – Вот смотрю я на тебя... смотрю на тебя...

Любаша остановилась в дверях.

- Смотрю...

Потянулась мучительная пауза.

- Слова забыл, падла, - просипел режиссер.

- Смотрю на тебя... смотрю...

Любаша ждала, застыв чугунной статуей.

- И не стоит!!!  - в отчаянии выкрикнул герой.

(и это был тот самый редкий случай, когда ударение легло в молоко, мимо задуманной драматургом цели)

За занавесом монтер Грицук (сотрудники вневедомственной охраны довели его до рубильника и отправились охранять бумажный склад) сложился пополам, будто получил пулю в живот.

По амфитеатру пошла штормовая волна.

Раздалась оглушительная очередь:  где-то на балконе сморкался метранпаж Кузьмич.

Любаша выронила его чемоданчик. Чемодан раскололся, на сцену вывалился набор гаечных ключей и свинцовая чушка (все имущество, нажитое героиней за время замужества).

Шторм в амфитеатре достиг силы цунами.

Беги, Аманжол, беги, - прошептал я.

Режиссер произнес слово, означающее в русском языке полное и бесповоротное крушение надежд.

И в этот момент раздались аплодисменты. Люди в строгих костюмах из первого ряда сдержанно, по партийному, захлопали в ладоши.