М. М. Кириллов Перерождение книга 1

М.М.КИРИЛЛОВ





ПЕРЕРОЖДЕНИЕ
(ИСТОРИЯ БОЛЕЗНИ)

КНИГА ПЕРВАЯ
ВОСЬМИДЕСЯТЫЕ ГОДЫ – 1992 ГОД






САРАТОВ – 1999 ГОД


Предисловие
Прежде я был счастливым человеком. Любил свою вра¬чебную профессию и свою семью. И хотя пережил мальчиш¬кой войну, а позже — непростую жизнь военного человека, я был счастлив, как мог быть счастлив обыкновенный чело¬век, у которого было главное — РОДИНА.
Я годы не считал. Жил, как пел, и дарил эту свою ра¬дость любимым, родным, учителям, друзьям и больным, ко¬торых лечил. Быть коммунистом было для меня призванием. Таких, как я, было много, хотя, может быть, кто-то, как я теперь понимаю, таким только казался.
Я объездил почти всю страну, видел ее трудности и про¬тиворечия, о многом задумывался, и, конечно, многое, не уст¬раивало меня, но в целом биение сердца Родины совпадало с ритмом моего собственного сердца, требуя только предан¬ности.
Аритмия в жизни страны началась, наверное, уже давно, но я в своей счастливой занятости почувствовал ее систем¬ность лишь с начала 80-х годов. В обществе и партии появи¬лась какая-то духота, приостановилось движение, словно в родниковой воде появилась примесь отравы. С этого време¬ни и началась эта моя хроника, хроника прозрения. Оно про¬исходило постепенно и трудно.
Из разрозненных наблюдений, рождавших нарастающую тревогу, складывалась доказательная диагностика перерож¬дения, злокачественного процесса, поразившего страну. Я — врач. И хроника эта — в сущности- дневник истории болезни. Только пациент особый — Родина.
Быть коммунистом, когда народ в массе своей живет хо¬рошо, — несложно, оставаться коммунистом, когда народ бедствует и корчится в рыночных муках, гораздо труднее. Многие за эти годы оставили свое советское прошлое без со¬жаления, погрязнув в заботе о своем кармане, многие ото¬шли, ослабли, потеряли ориентиры. Нас, коммунистов, не¬много осталось. Тем каждый нужнее.
Кому этот дневник? Тем, кому больно видеть происходя¬щее, тем, кому нужно помочь разобраться, тем, кто может быть полезным в борьбе за власть трудящихся.
Приведенные ниже строки из писем, дневниковых запи¬сей и других документов сохраняют подлинность текста свое¬го времени.
 
Часть 1

НАЧАЛО БОЛЕЗНИ

Восьмидесятые годы — 18 августа 1991 г.

Редкие заметки этого периода времени сохранили не¬стройный ряд наблюдений, которые, тем не менее, обнажали несомненные симптомы болезни общества и власти.

1985 г.

Статуправление привело данные о самом высоком уров¬не рождаемости в СССР за послевоенные годы: 5 мл», чело¬век. У младшего брата Володи в Рязани 7 детей — от 2 до 18 лет. Семеро по лавкам... Зато 5-комнатная квартира с че¬тырьмя лоджиями, двумя туалетами. После многих обраще¬ний распорядился выделить ее Л. И. Брежнев. Ребята замечательные, да деньжат бы побольше. Мать — дворник и лифтер, а сам он — психолог детдома. Правда, дотации на детей платят регулярно, да каждое лето всем им дают бесплатные путевки в пионерские лагеря. Старшие ежегодно умудряются ездить то в Крым, то в Ленинград, то в Москву. Они у него все музеи обошли.
* * *
Поездка Горбачева в Англию. Здоровенький такой, каре¬глазый, говорит без бумажки. Так и пружинит, так и пружи¬нит. Еще Брежнев сказал о нем: «Торопится...». Но как-то непривычно и неприятно видеть Генерального секретаря ЦК КПСС буквально в объятиях Тетчер. Светское заслонило советское.
* * *
40-летие победы над фашистской Германией. Ветеранов еще много. Воспоминания, воспоминания. И по радио, и по телевидению, и в разговорах... На скамейке в парке: «Зимой в Сталинграде над Волгой на таран пошел. Сбил фрица. И себе все зубы выбил. Чуйков, наблюдавший за воздушным боем, поинтересовался: «Руки, ноги целы?» Узнав, что целы, но голова ранена, к Герою представил и в артиллерию оп¬ределил. Так всю войну потом с пушками и прошел».
* * *
Постановление ЦК о борьбе с пьянством и алкоголизмом приобретает на практике абсурдный характер. Срочно, без экономических обоснований закрываются заводы, вырубают¬ся виноградники. Слезы будут вместо армянского коньяка, когда-то любимого Черчиллем. Плантации «Массандры» — под бульдозер, «Советское шампанское», «Черный доктор», «Мускат красного камня», «Кокур», «Херес» — все это ско¬ро будет в прошлом. Труд сотен тысяч виноградарей, их со¬леный пот, их творчество оказались не дороги ЦК, в соста¬ве которого уже десятки лет нет ни одного рабочего и крес¬тьянина. Говорят, главный виноградарь «Массандры» покон¬чил с собой, видя, как умирает его лоза. Идея борьбы с пьянством превратилась в идею борьбы с виноградарями...
На парткоме при обсуждении этого вопроса я с огорче¬нием произнес: «Жаль, что шампанского теперь не будет...». Замполит с красным носом, выпивший за свою замполит- скую жизнь много водки, угрожающе произнес: «Вы что, против решения партии?!» Я возразил: «Хорошо ведь в ком¬пании. Не за огонь люблю костер, за тесный круг друзей». Он меня не понял.
* * *
Апрель. Лечу на Кавказ. Подо мной — снежная пелена, а сам я — как фантастически легкий лыжник. Посадка в желто-голубой Астрахани — снега нет. Волга без льда, жел¬тый песок струится по бетонке, голубые ветры.
Дальше с высоты 5000 м белые сугробы Кавказских гор — царство Рериха. Летим над Каспием. Корабли миллиметро¬вой величины. Весь Дагестан па виду.
В Баку — резкие контрасты: говор, гримасы, прически, походка. Толстые, как тумбы, милиционеры-регулировщики. Худые, со стоптанными ботинками рабочие в кварталах Чер¬ного Баку. Расслоение народа на очень богатых и очень бед¬ных. Богатством, которое не заработано, кичатся. Это режет глаз. Все полно потребительских претензий. Кудрявые коро¬ли посреди грязи. Однако видно, что кое-кто работает: ка¬чалки мерно качают нефть... Над городом дымка. Запах бен¬зина и газа всюду, даже у моря. Набережная просторна и пустынна в эту пору. Ветер. Фонтаны. Зелень газонов. Чай¬ки над парапетом. Удивительное дело — чайки смеются-та¬ки. Прогулочные катера шевелятся у берега. Капитаны и кассиры на местах, а пассажиров мало.
Поискал Музей С. М. Кирова — десяток встречных спро¬сил, заодно объясняя, кто такой Киров, никто не знает. С трудом нашел скромную квартиру революционера.
Древний Баку. Караван-сарай, Девичья башня, бани, дворец Ширван-шахов. А дальше улочки, улочки, дворики, все вверх — в гору. Аул в европейском городе. Антисанита¬рия. Ребятишек — тьма, чем беднее дом, тем больше ребя¬тишек. Мазанки, вода в колонках. Дети босоногие, грязные, посреди помоек. Что-то вроде дворов в Лефортове в 1943— 1946 годах, где обитали мы — мальчишки: та же рвань и... никакого уныния.
Памятник Нариманову (18 м!) простерся над городом и бухтой. Издали — вроде римской скульптуры.
Грубость и нежность, хлам и вечность, хаос и собран¬ность, жадность и щедрость гостеприимства.
Почему их величества ездят с эскортом, ведь так важно побродить одному, чтобы остаться с людьми... Это такое сча¬стье — возможность общения, даже если бродишь 4 часа один. Один ли? Это еще как посмотреть.
* * *
Июль. Подмосковье. Сочная зелень. Темнота лесов. Синь реки. «Архангельское» — санаторий МО СССР. Дворец-усадь¬ба. Английский парк. Балюстрада. Скульптура. Вид бога¬тейший: по одну сторону — пол-России, по другую — пол-¬России. Темные волны леса на горизонте. Церковь Михаила Архангела. Приземистая как изба. В оконцах кованым же¬лезом забрана. Одна из ранних церквей России. За ней кру¬той обрыв, под обрывом — река Москва. Деревья по бокам глубокого оврага растут кронами друг к другу — лесной шатер, в котором прохладно даже в жару.
Тишина повсюду: в номере, в корпусе, в парке. Это ле¬чит. Отдыхают в основном старики-отставники, а можно по¬ловину Советской Армии вылечить. Старые люди в лепном убранстве.
Иные, приезжающие сюда ежегодно, отстаивают эту ци¬тадель как свою крепость — крепость старости. Очень мно¬гим за 70 и 80 лет, столько же и их женам. Это командиры довоенного и военного времени, там их боевая молодость. А может быть, по-своему мудро? «Зачем же ты, братец, — словно говорят они, — встречаясь на дорожках парка, к нам прибился так рано? Тебе на юг, к морю, к женщинам. А здесь — прелесть осенних листьев...». Бывшие так и знако¬мятся: «бывший полковник», «бывший начальник штаба ар¬мии...», «бывший неважно кто». И в рассказах — их судьбы, доведенные до логического конца. И персонажи в их рас¬сказах, кто еще почему-то жив, и сами они на фоне этого тихого молота кажутся идущими по последней дорожке, да¬же если она и называется Липовой аллеей и за нее запла¬чено. Но многие скучают по утраченной власти, живут высо¬кими связями.
Глубокий старик в кресле. 93 года. Еле ходит. Всегда один, родных нет. Генерал-лейтенант в отставке. В годы войны и позже, всего лет 30, зам. начальника Управления военных сообщений, в том числе во времена Иосифа Висса¬рионовича Сталина.
Генерал Шепилов, тот самый «и примкнувший к ним Шепилов», снятый с поста министра иностранных дел в конце 50-х годов и прошедший по делу Молотова, Кагановича и т. д. Бродит по дорожкам старый одинокий мудрый груст¬ный ворон, которому вернули все права и звания тогда, ког¬да любая активность способна вызвать только одышку.
Липовое царство, последняя послевоенная посадка, прель былого могущества. Заилилась армейская река. Видеть это и бодренько бегать в бассейн почти несовместимо. Поэтому я то бегу, то останавливаюсь.
* * *
Август. Окончил Саратовский военно-медицинский фа¬культет и приступил к службе в Белорусском военном ок¬руге сын Сергей. Врач разведбата корпуса. Побывали у не¬го: общежитие, целый день на ногах. Стрельбы, марш-броски, парашютные прыжки... Повидаться некогда. Самое глав¬ное — солдаты, офицеры, их семьи. Быт и здоровье людей. Основа удовлетворения от работы — постоянное ощущение своей необходимости людям. Дай ему Бог способность при¬нимать к сердцу и облегчать всякую чужую боль.
1 сентября. Внучка Сашенька пошла в 1 класс. Тревог-то накануне было сколько! К школе она шла самостоятельно — с портфелем и цветами. А мы — бабушка, дедушка, мама и папа составляли эскорт...

1986 г.

Апрель. Еду в Самарканд. Поезд прогрохотал по мосту че¬рез Волгу, оставив за собой холодную, еще заснеженную Рос¬сию, и затерялся в бескрайней унылой каменистой казахской степи. Редкие одинаковые станции, убогие мазанки... Когда уезжаешь из дома, птицы обычно долго летят вслед как жи¬вой привет от тех, кто остался, а в этих местах — ни деревца, ни птицы.
Но с утра километры побежали весело и незаметно. За вагонным окном степь солнцем залита. Вдалеке всадник на коне проскакал. На обочинах, у колес, по молодой траве красными лентами тюльпаны, тюльпаны...
В Самарканде поселился в центральной гостинице... без удобств. Но уже через час стоял на площади перед высоки¬ми стенами Регистана.
Голубое небо. Утреннее солнце. Бирюзовая акварель ко¬лонн. Спокойное величие пространства. Высокое раздумье. Удовлетворенность совершенством. Чтобы почувствовать его, нужно долго и тихо стоять перед храмом, и только тогда он начнет рассказывать о себе. Я бродил у его подножия, и мне казалось, что я уже когда-то знал все это, может быть, даже тогда, когда меня не было. Я точно слышал шепот вечности.
Заставив себя уйти, я шел смотреть руины и мечети, усы¬пальницы и городища, но все это молчало и было мертво. И я возвращался к Регистану и вновь подолгу стоял перед ним, и мне думалось, что я отношусь к этому чуду как к человеку, который все знает про меня.
Прошлое, полное жестокой борьбы и крови, сохранило не засохшую кровь, а творение ума и рук зодчих и рабочих интернационального, общечеловеческого значения. И все это моя Родина.
* * *
Апрель—май. Гул Чернобыля. Дозирование информации. Планетарное событие в облаке секретности. Жертвы среди пожарников. Состоявшиеся инженерные и предстоящие политические просчеты. В клинике профпатологии у нас первые облученные из числа работавших в Чернобыле балаковцев.
* * *
Июнь. Политзанятия на факультете. Представитель по¬литотдела проверяет наличие у офицеров-преподавателей конспектов первоисточников марксизма-ленинизма и — обя¬зательно — очередного постановления ЦК. Причем проверя¬ется не столько содержание, сколько аккуратность записей и соответствие формы и толщины тетрадей конспектов рег¬ламенту политорганов. Это оттого, что на большее, то есть на действительно заинтересованное знание живого творче¬ства Ленина, у инструкторов политотдела силенок не хва¬тает. Это «партрабочие» — представители партийной «церк¬ви», блюстители формы при вымершем содержании. Посто¬янно поддерживается чувство вины, причем не за то, что Ленина не прочел, а за то, что не так усердно поклоны в «церкви» бьешь — тетрадь не завел... 40—50-летние офице¬ры-коммунисты как школьники переписывают друг у друга конспекты или одалживают их...
Партийными органами активно пропагандируются статьи зам. нач. ГлавПура генерала Волкогонова. На фоне скуч¬нейших материалов «Партийной мысли», «Коммуниста Воо¬руженных Сил» и других журналов работы его действитель¬но производят впечатление ныне редкого новаторства и убежденности. Статьи с хорошим историческим и философ¬ским анализом работ Ленина и современных авторов.
* * *
В дороге разговоры, только слушай. «Заказали стол, не¬веста платье пошила — в армию призвали. Отслужил. Толь¬ко демобилизовался, наладили было свадьбу вновь — ночью разбудили и на сборный пункт — Финская кампания нача¬лась. В начале 1941-го служил под Казанью, на Волге. Как- то дал телеграмму: «Приезжай, зарегистрируемся». Ответ: «Выезжаю». Встретил, взял билеты на пароход к себе, в часть. В то же утро началась война. Там же, на пристани и расстались: я — в часть, она — к маме. Поженились толь¬ко в 1945-м».
«Что ты домом своим так дорожишь? Наследство? Это раньше отец с сыном с топорами друг на друга бросались из-за дома. А ты к тому прислонись, кто тебя покоить будет».
В этих разговорах жизнь, ее так не хватает в официаль¬ном общении.
Осень. Вечер. Солнце в рукав Волги утекло и за поворо¬том скрылось.

1987 г.

В течение 3 месяцев подряд — три защиты диссерта¬ций, вышедших из нашей кафедры. Это хорошая заявка для утверждения пульмонологии в Саратове и признак продук¬тивности коллектива. Нужно найти свое направление в об¬щем деле.
* * *
Первомайская демонстрация. Мы живем на большом проспекте, и демонстрация всегда идет мимо нашего дома. У кого другие дела в городе, стараются поскорее уехать, по¬ка не перекрыли транспорт.
К 9 часам народ, в основном заводской, собирается на Вишневой, у завода «Знамя труда». Подходят, здороваются, толкаются, звучит смех. Много молодежи, девчат. Кое-кто с утра пораньше успел согреться. Приходит народ с детьми.
Организаторы торопят вставать в колонну. Оркестр про¬бует силы. В рядах в руках у людей знамена, транспаранты. Вот уже проспект полон. Растет напряжение. 9.10 — пошли... Небо над головой нежно-голубое, дома празднично украше¬ны. На тротуарах — народу, не пройти. Дети перебегают из ряда в ряд, балуются. Старшие сердятся. Идем к Сенному рынку и дальше — в город. Поток людей мощный, разного¬лосый. Поют. В одном месте одну песню, в другом — дру¬гую, соревнуясь и перебивая друг друга... «Утро красит неж¬ным светом стены древнего Кремля, просыпается с рассве¬том вся Советская страна...», «Катюша», «Труба зовет». Х о з я е в а идут!
На этот раз со мной Сашенька-внучка. Увязалась: возь¬ми да возьми. Хорошо ей: ножки — легкие, люди вокруг — хорошие, как большие дети, музыка, шары, мороженое. Ве¬село — игра такая: «Первомай».
* * *
Август. Поезд «Евпатория—Москва». Отличное настрое¬ние после отдыха в Крыму. В Запорожье села женщина лет 40. Едет в Москву с торговыми целями от частной фирмы. Непривычная для слуха откровенная ненависть к Советской власти. Пропаганда предпринимательства. Возникшие спо¬ры вызывают взаимное раздражение. Настроения как не бы¬вало. Дело не в спорах, все это гораздо серьезнее и, видимо, совсем не частный случай. Опрокидывание советской идеоло¬гии снизу. (Сейчас бы мы сказали: «Это — цветочки». — Авт.)
Вспомнилось возвращение из Цхалтубо в Москву в 1981 г. В Краснодаре к нам в купе подсел уже немолодой крепыш из Управления строительством курортов на Кавказском по¬бережье. Откровенно поделился, что едет к министру подпи¬сать нужные бумаги и вырвать финансирование. Везет тяже¬ленный чемодан водки специального розлива: «На трезвую голову не подпишет, а вот в сауне «под мухой» подсунуть бу¬магу можно, проверено». Ткнув ногой чемодан, добавил: «Этот бугай выжрет много, да и впрок нужно оставить». Поразила проза отношений жуликов с министром, проторенность подходов к нему, атмосфера уже привычной продаж¬ности и откровенного бахвальства. Впрочем, писал же Гри¬боедов: «Кому в Москве не зажимали рты обеды, ужины и танцы...».
Я и жена смотрели на бизнесмена как на диво, а он на нас как на ничего не ведающих взрослых детей. Но иногда он замолкал, хваткость его исчезала, и он посматривал на нас украдкой неожиданно серьезно и грустно, словно зави¬дуя нашей счастливой честности, когда-то им утраченной.
Нужно сказать (теперь это стало очевидным), что жиз¬ненные наблюдения давали пищу для горьких раздумий го¬раздо больше и гораздо раньше, чем эти раздумья наконец появились.
* * *
Сентябрь. Поездка в Андижан. Места малознакомые. Ста¬раюсь воспринимать увиденное и услышанное непредвзято.
Главное на Востоке — рынки, торговля. Магазины ло¬мятся от товаров, а покупателей нет. Республика хлопка — особенно много тканей. Рынок — горы орехов, яблок, груш, гранатов, но и здесь покупателей нет. Продавцы и фрукты. Все дорого. Только к столу, для гостя, для больного. Цены высоки и неподвижны, потому что продают перекупщики, лишенные права широкой инициативы. Настоящей торговли нет, нет восточного базара, нет острой реакции.
Живу в гостинице, много хожу по городу. В 4.00 встал. С высоты хорошо виден аул. Прохладно. Над черными дворами и стволами деревьев, в застывшей тишине Б голубом сиянии плывет луна. С восходом солнца зазвонил будильник, и в ту же минуту закукарекал соседний петух.
В чайханах одни и те же люди, определенный круг лю¬дей и потребностей. Сейчас — меньше, чем в прежние вре¬мена. Мужчина, какой бы низкий пост он ни занимал, дома у себя единовластен и высокопоставлен. Жена — домашний раб. Дети — исполнители воли и средство радости. Жена — только дома, а мужчина домой лишь заходит, а большую часть времени находится на работе, с друзьями, на улице, в чайхане. И так с утра до поздней ночи. Не жизнь, а какое- то мужское пиршество.
Опускается вечерняя дымка. Тускнеет голубое небо. Воз¬ле гостиниц, кинотеатров, рынков загораются светильники. Оживают после дневной жары чайханы, лавчонки, бары. Шипят шашлыки, жарится рыба, высятся горы лепешек и чуреков, льется пиво, дымится в пиалах и чайниках зеле¬ный чай. Собираются мужчины, одетые преимущественно в черную мятую одежду, в тюбетейках, небритые. Рассажи¬ваются за столиками на помостах и подолгу сидят там. Иг¬рает тихая восточная музыка. Тихая беседа временами на¬чинает прерываться громкими спорами. Время идет, дым с жаровен растворяется в ночном небе, люди разбредаются по домам. И так изо дня в день. Для многих так проходит вся жизнь. Что это? Нужно ли это? Может быть, это медлитель¬ное течение угасающего дня — лишь образ, в сущности, прожитой жизни? Во всяком случае, им так нужно. А мы у себя, в России, и в 70-летнем возрасте даже глубокой ночью все норовим делать с утренней свежестью, насилуя волю природы.
И ведь что удивительно: в сотне километров отсюда — Афганистан, война, гибнут люди, а здесь — тихое царство. Но, говорят, кое-что меняется. Прежде в армию узбека про¬вожали как покойника. Плакали, рвали на себе волосы, да¬же умирали с горя, а теперь — это торжественное событие, собирается вся махаля, это толпа, ряды машин, это плов и праздник...
Познакомился с преподавателем вуза, майором запаса по имени Иркин, татарином по национальности. Узнал много необычного. Прежде всего, об участии татар в революцион¬ных преобразованиях в Средней Азии в 20-е годы. Отец Иркина, выпускник Высшей Духовной Муссаватистской семина¬рии, еще студентом познакомился с Тукаем, татарским Пуш¬киным. Отказались от религиозных догм и приобщились к делу революции. В 1918 г. группа татар жила в Кремле, они встречались с Ворошиловым, Сталиным, мимолетно да¬же с Лениным. Группа сколачивалась для отправки в Ходжент. Нужно было создать сельскохозяйственный агрономи¬ческий центр для внедрения современных технологий. Рус¬ских население не приняло бы, нужны были мусульмане. Советская власть выделила для приехавших ханский дворец. Пригодилась религиозная грамотность отца. Дело пошло, молодые узбеки пошли учиться. Там, во дворце, и родился Иркин — «наследник Ходжентского хана»...
Он участвовал в Великой Отечественной войне, был ра¬нен, позже еще долго служил. Женился на русской, та ро¬дила ему трех сыновей, но в Узбекистане жить не смогла. Теперь женат на узбечке, но любви и счастья нет. При доме у него большой участок. Все сделано своими руками, даже обсерватория. Сад, куры, индюшки. Помещик. Его твердое мнение: «Нужно, чтобы человек все мог сделать для себя сам в любых условиях. Нужно уметь окапываться».
Некоторые из его мыслей показались мне интересными. «Главное в жизни — окопаться. Кто этого не делает — лег¬ко живет, но и легко теряет... Труд, труд, еще раз труд - делает жизнь глубокой, обстоятельной, заслуженной, незави¬симой. Это и означает, если по-фронтовому, окопаться в жиз¬ни». «Здесь у нас нужно резко увеличить представительство русских в руководстве местной и республиканской власти. Рано дали волю этим ханам. Вторые секретари (как пра¬вило, русские) — чаще всего пустое место, наблюдатели, лишенные права определяющих решений. Чтобы русское, в том числе язык, воспринималось естественно, нужно сде¬лать обязательными совместные детские сады, тогда освоение языка стало бы прочным и всеобщим. Русский нужно изу¬чать не потому, что «им разговаривал Ленин», и не потому, что его создал Пушкин, а потому, что без знания русского в СССР нельзя рассчитывать на эффективное развитие лично¬сти, образование, участие в науке и пр. И здесь нет ущем¬ления национальных прав. Это нормальное расширение воз¬можностей конкретного человека. И только тогда можно серьезно начинать говорить о Ленине, Пушкине и т. п. А то ведь они говорят, что у них есть «свой» Пушкин и его им вполне достаточно».
Разумно. Считает, что помпезность Рашидова, как и Брежнева, — несомненный признак слабости Советской вла¬сти перерождения ее рабоче-крестьянской сути. Партия пе¬реродилась раньше, чем успела довести свое дело до конца. Есть над чем подумать в долгом пути до Саратова.
* * *
13 сентября. Родился наш младший внук и не просто внук, а Мишенька Кириллов! Горластый. Волосики белые, а глаза карие, а может быть, вишневые. Когда-то и сын был таким же. Той, что родила внука, я безмерно благодарен.
* * *
Октябрь. Убыл в Кабул, на стажировку в госпиталь со¬ветских войск в ДРА — до Нового года. Работа с ранены¬ми. Наблюдения за жизнью людей, находящихся в экстре¬мальной ситуации войны и отрыва от Родины. Веду дневник здешних впечатлений и размышлений* (*Кабульский дневник военного врача. Саратов, 1996). Все это существен¬но расширяет политический и профессиональный кругозор.
Многомиллионный, религиозный, голодный народ, никог¬да ранее не имевший опыта государственности и демокра¬тии, и вместе с тем с хорошо развитыми торговыми тради¬циями, своеобразной племенной дисциплинированностью, обязательностью и достоинством. На этом фоне появление государства, первого опыта партийности, образования и здра¬воохранения народа, создания регулярной армии и милиции, демократических институтов, не имеющих еще достаточного авторитета, не отличающихся единством. Практическое от¬сутствие крупной промышленности и рабочего класса, то есть реальной основы для пролетарской революции, а, следо¬вательно, и для пролетарской власти. Наше присутствие здесь ускоряет ход внутренних процессов афганского обще¬ства. Да, мы защищаем собственные границы, но основа нашего присутствия здесь — бескорыстна.
Мы безвозмездно оказываем республике военную, продо¬вольственную, промышленную и энергетическую помощь, го¬товим кадры, помогаем здравоохранению, наша помощь про¬низывает государственный аппарат. Пора, пора этому посеву превратиться в урожай самообеспечения и защиты! Однако перспективы ситуации в предстоящем 1988 году в любом случае могут быть связаны лишь с медленным, постепенным развитием событий. Наиболее приемлемый вариант — ук¬репление центрального режима на основе разумной коалиционности, нейтрализация большинства племен в провин¬циях, раскол, ослабление извне финансируемых формирова¬ний и — на этой основе — насколько это возможно, скорейший вывод наших войск. Менее приемлемый ва¬риант — вывод с боями наших войск, менее обеспеченное существование центрального режима, гражданская война, утрата части завоеваний. Неприемлемый вариант — вывод наших войск, экспансия контрреволюции, гибель демократии, реакционный режим.
Каждый день здесь стоит нам крови и жизни, но каждый день обеспечивает будущее республики, и только это, в ко¬нечном счете, оправдывает принесенные жертвы. Последние события не позволяют рассчитывать на приемлемый вариант перспективы.
Люди здесь (в госпитале, в частях) переживают, думают, открыто говорят о происходящем в нашей стране. И это — печать времени. Важно только, чтобы гласность из средств не ста¬ла целью, чтобы море разлившегося в нашей стране в послед¬ние годы дерьма не скрыло фарватер, путь очищения нашей жизни. Все, что я вижу здесь, мне обычным не кажется.
Афганистан потряс нашу страну и доверие к руководи¬телям Советской власти так же, как когда-то русско-японская война 1904—1905 гг. потрясла царскую власть.

1988 г.

Июнь. Выпуск врачей на военно-медицинском факульте¬те. Выступаю перед строем от имени профессорско-препода¬вательского состава.
«Дорогие выпускники! Позвольте в этот торжественный день сердечно поздравить вас с вступлением в самостоятель¬ную профессиональную жизнь! Ваш выпуск совпадает с важ¬ным этапом перестройки, охватившей все стороны жизни на¬шего общества — область сознания, область отношений между людьми, область экономики. Страна накануне 19-й партконференции! Страна размышляет, пересматривает свое отношение к прошлому, ищет пути к будущему, трудится. Перестройка активно идет и в армейской среде. Предпола¬гая более высокий уровень социализма, она невозможна без максимального включения человеческого фактора. Сущест¬вует прямой социальный заказ на личность — профессио¬нально компетентную, интеллигентную, инициативную, близ¬кую к людям, личность большевика. Это имеет прямое от¬ношение к вам, новому поколению военных врачей.
Прошли 2 года вашей учебы. Прошли недаром: очевиден профессиональный, политический и нравственный рост каж¬дого из вас. Ваш выпуск — 22-й в истории факультета. Поч¬ти 6 тысяч врачей — саратовских выпускников — уже рабо¬тают в войсках. И ваш выпуск вольется в их число. Вы внесли свою лепту в развитие традиций, даже в облик са¬мого факультета. Здесь многое сделано вашими руками.
Можно рассчитывать, что качество вашей подготовки окажется достаточным для решения предстоящих вам про¬фессиональных и человеческих задач. Конечно, тому, кто больше работал, кто больше успел, — будет легче. Получен¬ное в годы учебы нужно дополнить, закрепить в конкретной войсковой практике, нужно найти свое лицо... Старайтесь всегда быть ближе к людям, жить их интересами, не жалеть себя для солдата. Помните: работа врача — как ни у како¬го другого специалиста — работа человеческая, а значит — партийная. Счастливого вам пути!»
* * *
Ноябрь. Сына Сергея, командира госпитального взвода медроты в Минске, в составе группы, 4 декабря по тревоге, в бронежилетах, на ИЛ-76 отправили в Сумгаит, а позже в Баку — в связи с известной напряженностью. Когда случи¬лось землетрясение в Армении, их перебросили в Имешли (районный центр Азербайджана).
Землетрясение в Армении потребовало и моей команди¬ровки в Ереване* (*Армянская трагедия. Дневник врача. Саратов, 1996).
Аэропорт Звартнотц забит самолетами, нашими и ино¬странными. Стены в здании аэровокзала заклеены объявле¬ниями о порядке приема беженцев, фотографиями пропавших без вести. Народу — масса. Беспрестанное движение. Не¬бритые мужчины, нервные женщины на узлах и чемоданах. Орущие дети. Ноев ковчег. Призванные из запаса рязанские мужики в мятых нескладных шинелях и кирзовых сапогах.
Нужно сказать, что здесь многое напоминает Афгани¬стан, войну. Та же массовость трагедии народа, чудовищ¬ность и бессмысленность потерь, сходство проблематики травм, психологический стресс. Сходство и в проблеме меж¬национальной розни. В причудливом сочетании повседневно¬го мародерства и самоотверженной работы людей. Конечно, если это и Афганистан, то свой, «домашний», но от этого только горше.
Буржуазное перерождение, расслоение народа на бедных и даже очень бедных и богатых только окрепло на фоне на¬циональной трагедии — землетрясения. Как контрастирует с этим интернациональная помощь всего советского народа! А  е с л и  с  т о б о й,  Р о с с и я,  с л у ч и т с я  б е д а,  к т о  т е ¬ б е   п о м о ж е т?!
* * *
Сидя в холодном Ереване, вспоминаю Саратов. Только что — в сентябре—октябре наша кафедра приняла самое активное участие в проведении в Саратове Учредительной конференции Всесоюзного общества пульмонологов. Это был наиболее крупный форум пульмонологов Союза. Зал на 800 мест был полон. Делегаты приехали отовсюду: от Благове¬щенска до Риги и от Ташкента до Мурманска. Встреча убеж¬дала — наука интернациональна. Организатор конферен¬ции — академик А. Г. Чучалин — человек высокой концен¬трации культуры и ума, что встречается редко.
Погода великолепная: не осень, а август. Улицы полны солнца, на каждом углу горы помидоров, арбузов и дынь. Делегаты оккупировали в перерывах и вечерами нашу пре¬красную набережную. Синее небо, синяя Волга. В беседах с А. Г. Чучалиным мы увлеченно говорим о громадных тра¬дициях отечественной пульмонологии, идущих еще от С. П. Боткина, описавшего крупозную пневмонию. Говорим о важности того, чтобы наша работа наполняла отечествен¬ную пульмонологическую Волгу, не давая ей заилиться.

1989 г.

Январь. Возвратился из Еревана. Сумгаит, Баку, Нагор¬ный Карабах — бессилие Горбачева, кризис государственной власти, использование армии против собственного народа. А что ЦК КПСС? Так ведь в нем давно уже нет людей из народа.
* * *
Февраль. Из Азербайджана возвратился и сын Сергей.
15 февраля. Через 10 лет после ввода войск в Афгани¬стан, после бездарной гибели 15 тысяч солдат и офицеров, войска, наконец, вывели в Союз. Очень символичен, хотя и не¬сколько театрален (поскольку ему ничто не угрожало) выход последним генерала Громова... В эти дни об одном из офи¬церов, 26 лет, рассказывали: пробыл в Афгане 3 срока. Пла¬чет: «Что я буду делать в СССР?! Кого буду убивать?!»
* * *
Победа Ельцина на выборах в Верховный Совет (92%!). Что за этим человеком?
* * *
Июль. Умерла наша мама — бабушка, немного не дожив до своего 80-летия. Известие об этом застало нас в Евпато¬рии. Прилетели в Саратов. Вызвали родню. Когда-то мать приняла нас — троих мальчишек, оставшихся с отцом после смерти нашей родной мамы, и вместе со своими дочерьми вырастила нас. Со смертью старших мы, идущие за ними, заметно теряем в своем будущем, только что, казалось, за¬щищенном уже только тем, что они жили.
* * *
Август. Люди меняются, страна меняется, причем, что и во имя чего меняется, не вполне ясно. Консерватором быть не модно. Сам процесс перестройки становится более важ¬ным, чем ее смысл. Копирование европейского, глумление над отечественным. Убеждаю себя — нужно быть только са¬мим собой. Никчемность копирования, шутовского театра, маски рано или поздно обнаружится. И это будет обнаруже¬нием пустоты.
Посетили Новый Иерусалим под Москвой. Какая пре¬лесть экскурсовод! Все о керамике и о керамике: и гроздья там и тут, и лепестки, и изразцы, и изгибы, и перлы (жемчу¬жинки). Она, кажется, готова рассказывать о шедеврах ке¬рамического декора и его создателях часами. При этом иногда неожиданно смеется. Можно же в этой сырой каме¬ноломне, получая 110 руб., оставаться счастливой и оттого, при всей обыденности, удивительно обаятельной. Зачем ее перестраивать? Она — сама собой.
А вот храм Воскресенья, или Новый Иерусалим, — не более чем театр христианства. Самое удивительное, что эда¬кую сложную и нестандартную (для храмов русской право¬славной церкви) махину собрали на русской бескаменной Московии, с русскими изразцами и рисунками («павлинье око»), под русские дожди и кваканье лягушек.
Зачем было копировать то, что скопировать нельзя? С пустым гробом Господнем. Когда-то в Иерусалиме прозву¬чал предсмертный крик хорошего человека, задавленного властью, а на Руси храм этому крику спустя 17 веков пона¬добился. Два человека замыслили эту идею: царь Алексей Михайлович и Никон.
На картине Никон властен, умен и мужиковат. Евангели¬ческого в нем — ничего. Такому впору рыбными складами заведовать... Так неужели искренняя вера руководила им? Или необходимость в материальном обеспечении веры дру¬гих? Ну, поставил бы светлую колокольню — белокамен¬ную — среди берез. Красотой устремился бы вверх. А то построил невидаль: подземную церковь, террасы крыш и куполов — вроде это город Иерусалим, а вокруг подобие Палестины. Куда ни повернись — заморские святыни, точно по Библии. Крестясь, лоб расшибешь!
Никона инициатива имела деловое значение: самоутверж¬дение русской православной ветви, возвращение к чистоте догматов, освобождение от наслоений и разноречий, пере¬хват паломничества, а, следовательно, средств. Храм должен был давать доход. Возможно, что в конце 17-го века это имело и историческое значение для упрочения государства москов¬ского. А вот духовного значения строительство храма не име¬ло. Нельзя канонизировать время, пересаживать его на не¬привычную почву. Голгофа может быть только одна, Храм над ней — только один. Театр церкви недопустим. Театр христианства, торжество формы веры без исторического и физического первородства — спорно, отталкивает.
Так и наши партийные обряды — не что иное, как фор¬ма принадлежности к идее, которая хоть и не исключает са¬му веру в нее, но утомляет и кое-кого отпугивает. Сколько лжи, фарисейства и предательства скрыто за формой пре¬данности идее или вере!
Повторение истории — всегда фарс. Конечно, монастырь жил своей жизнью 300 лет. И эта его собственная жизнь интересна: трагедия Никона, малоизвестные страницы дея¬тельности Софьи, жестокость «тишайшего» царя Алексея, стрелецкие бои у стен монастыря, искусство зодчих, гибель почти всего, что было, в 1941 г. от рук фашистов.
Кто теперь должен восстанавливать этот памятник хри¬стианской вере? Её фетиш? Только церковь. Но, а как быть с никонианской историей церкви? Не зря о Новом Иерусали¬ме к 1000-летию православия на Руси не упоминают. Демон¬страция подробностей Догмы не убеждает и слишком разоб¬лачительна. Прекрасно сшитая копия костюма лишь под¬черкивает отсутствие Господа. Православные верят по-свое¬му и чуждая им ноша отторгается. А была бы церковь сама по себе, без претензий — это и ценилось бы.

1990 г.
Один из секретарей Саратовского обкома целый день принимает главных врачей, заведующих кафедрами. Задает во¬просы, заслушивает соображения. Ему поручили сферу здра¬воохранения. Чохом — всех в один день. Обратная связь не предполагается. Очевидно, что далее собственного информа¬ционного обслуживания дело не пойдет...
Но это не ново. Образцы «партийной» работы были и прежде. Отец рассказывал, что, будучи секретарем партий¬ной организации Артиллерийского музея в Ленинграде как-то в 1954 г., обратился в Петроградский райком за Открытым письмом ЦК (тогда это входило в жизнь). Партийный чи¬новник в ответ на его просьбу воскликнул раздраженно: «Что это за ажиотаж! Давать или нет — это мы будем ре¬шать». «Да, но я как член партии...», — попытался возра¬зить отец. Ему ответили, как отрезали: «Вы — член партии, а  я  — ч е л о в е к  партии».
Или мое представление к ученому званию «профессор» в кабинете начальника политотдела в 1984 г. Долго листа¬ются страницы моего дела, испытующе задаются вопросы, некомпетентные и высокомерные. А ведь я работаю здесь уже почти 20 лет. Наконец игра закончена. Дается согласие. Садизм и великодушие партийной власти. Он думает, что он и есть партия, а он просто Сидоров, Иванов, Рябов, чело¬век даже без профессии. Но в кресле.
Отношение к политработникам в офицерской среде уже в 60—70-е годы становилось все более нелицеприятным и ма¬лоуважительным. Образ политрука Клочкова уходил в прош¬лое, замещаясь унылой обыденностью жизни войсковых пе¬дагогов. Впрочем, в свои лейтенантские годы я особенно не задумывался об этом, тем более, что встречались среди них и замечательные люди (комиссары). Но сейчас, когда я пи¬шу эти заметки, в памяти закономерно всплывают ситуации, в которых политработники выглядели далеко не лучшим образом.
Вспоминается далекий 1950 год. Поездка в Ленинград для поступления в Военно-медицинскую академию им. С. М. Кирова после окончания Шереметьевской средней школы в Подмосковье. Поступить в академию было очень сложно: каждый второй имел медаль за окончание школы. Экзамены, экзамены и... первая в моей жизни мандатная комиссия...
Помню комнату с занавешенными окнами, большой стол, сидящих за ним людей в погонах. Низкая лампа, освещаю¬щая нижнюю часть портрета Сталина, как раз — по усы. Черный потолок. Я — на стуле посредине комнаты. Мне — 17 лет, каждому из них, наверное, больше 50 (тогда они ка¬зались мне стариками). Главный — маститый полковник с тяжелым взглядом.
Задали вопрос об отце. В 1937 г. он получил строгий вы¬говор за то, что не поддержал обвинение против своего на¬чальника — «врага народа». Это было на военном заводе в Москве. На вопрос я ответил что знал, в том числе о том, что выговор позже был снят. Темнота комнаты, тяжеловесная таинственность и непредсказуемость давили. А за закрыты¬ми окнами все было залито июльским солнцем, весело бе¬жали трамваи...
Плита могла раздавить, и не было бы доктора Кирилло¬ва... Позже, уже после 1953 г., мы с этим полковником часто встречались на проспекте Стачек: оказалось, что мы жили с ним в одном дворе. Уже уволенный, он с такой же каменной физиономией в неизменном кителе ходил в соседнюю булоч¬ную. Он меня не замечал. Вершитель судеб.
Позже, уже в парашютно-десантном полку в Рязани, где в 1956—1962 гг. я служил врачом, нередко сталкивался с «политрабочими», как их называли. Стенды, парадные ком¬сомольские и партийные конференции, на которых звучали заготовленные и проверенные рапорта и речи, — это был их мир, как правило, лишенный реального дела. Вроде бы — находящий отклик в душах призыв к большей ответственно¬сти, к чему-то лучшему («руководящая и направляющая...»), но слишком много заорганизованности, формализма и мало искренности и живой инициативы.
«Агрессоры не спят», — так любил говорить замполит полка перед строем гвардейцев-десантников на вечерней проверке, причем каждый раз одно и то же. Солдаты его так и звали: «Агрессоры не спят». Какая-то повседневная демон¬страция политического менторства при неумении по-настоящему сблизиться с людьми, не говоря уже о способности быть примером.
Как-то, расположенный вниманием проверяющего из по¬литотдела дивизии, я доверительно сообщил ему о том, что меня тревожило: о частых отморожениях у солдат на уче¬ниях. А тот немедленно передал командованию «добытые» сведения. Вы бы видели, как посмотрел на меня на разборе старший врач полка! Я понял тогда: с ними нельзя быть до¬верчивым — продадут с потрохами.
В 80-х годах исключили из партии преподавателя за то, что тот рассказывал слушателям на занятиях о случаях безобразной распущенности офицеров, обучавшихся в Воен¬но-политической академии. Берегли честь мундира. А ведь это было правдой.
(Тогда я, конечно, был далёк от системных обобщений по поводу этих наблюдений, скорее, наоборот. Но теперь очевидно, что омертвение руководства страны и партии на¬чиналось именно с его политической, наиболее фарисейской верхушки. — Авт.).
Но так было не всегда. Отец рассказывал мне о доступ¬ности и простоте отношений в среде большевиков ленинской гвардии в 20-е и в начале 30-х годов, то есть тогда, когда он вступил в ВКП(б). В Ленинграде к известному деятелю партии — Рахье (скрывал Ленина в Разливе) можно было запросто прийти посоветоваться любому рабочему. Об этом же были рассказы ленинградцев о Сергее Мироновиче Ки¬рове — любимце рабочего класса, свободно, без охраны хо¬дившем по улицам города, способном при всей занятости откликнуться на беду даже незнакомого человека. Как-то, увидев на проспекте Красных Роз (позже Кировском) поте¬рявшуюся плачущую девочку, он отвел ее к ней домой, не¬мало удивив этим родителей. Потом все это становилось легендой. Глубоко товарищескими были в те годы и отноше¬ния командиров и красноармейцев.
Это много позже партийные руководители и командова¬ние армии влезли в мундиры, кабинеты, дачи, спрятались за КПП, сели в лимузины, отгородясь и от партии, и от наро¬да. И это не было только комчванством жлобов, прорвав¬шихся к власти. Высшее коммунистическое руководство за какое-то десятилетие до войны стало государственным, ап¬паратным, утратив живую связь с рабочим классом. Партия стала жить совестью только нижних своих этажей. Из орга¬низации для людей она постепенно превратилась в организа¬цию над людьми и даже — против людей.
Последнему много общеизвестных свидетельств. Есть и личные наблюдения.
Летом 1942 г. в Петропавловске-Казахстанском, куда наша семья (мама и трое ребятишек) была эвакуирована, нас нашел эвакуированный из блокадного Ленинграда родствен¬ник. Это был очень истощенный мужчина маленького роста и хлипкого телосложения. Я помню, как радовалась мама — на чужбине встречи желанны. Они посидели за чаем, пого¬ворили, и он ушел. А вечером мама рассказала мне по сек¬рету, что этого дядю, знавшего несколько языков и занимав¬шегося эсперанто, незадолго до войны увезли в НКВД, держали в камере и на допросах били по голове металличе¬скими шариками на шнурках, доводя до беспамятства и су¬масшествия. Потом, видимо убедившись в бесполезности и безвредности этого человека, его отпустили. Вскоре там же, в Петропавловске, он и умер от алиментарной дистрофии, так же, как — один за другим — умерли и члены его семьи. Вершители судеб — карающая контора государства.
Кое-кто все же выживал в этой мясорубке. Вспомнилось: в трамвай па Литейном, на остановке напротив Серого дома (Управление НКВД) вошел худой седой высокий старик — без головного убора, в старой шинели почти до полу, кото¬рую носили в гражданскую, застегнутой до воротника. Встал, взявшись за поручень. Своей необычностью он пора¬жал. Смотрел сурово, но как бы поверх пассажиров. Внеш¬не он очень напоминал Дзержинского. Это было холодной осенью 1953 года. Освобожденный большевик.
Череда этих воспоминаний и размышлений приходила постепенно, но сложилась во что-то цельное только в 90-е годы. Тем не менее, я отношу их к ранним заметкам — их место там. Они обнажают признаки болезни общества в те времена, когда, казалось бы, страна действительно строила общество справедливости.
Нестандартные, критические оценки истории и роли пар¬тии долго были под запретом, и если они и появлялись в чьих-то высказываниях, то тогда, конечно, казались откро¬вением.
В декабре 1949 г. я познакомился с родственником одно¬го из своих одноклассников. Было известно, хотя в их семье говорили об этом глухо, что у него большое революционное прошлое. В 1917-1920 годах он был делегатом 7-го, 8 и 9-го съездов РКП (б) от царицынской армии, видел и слушал вы¬ступления виднейших деятелей партии того времени: В. И. Ленина, Троцкого, Сталина, Кирова и других.
Сам он был внешне малозаметным человеком, но в разго¬воре с ним чувствовалась несомненная внутренняя значи¬тельность. Как-то мы с моим другом Борей упросили его рас¬сказать о том далеком времени. Согласился он неохотно.
«Самыми яркими были выступления Троцкого. Говорил он вдохновенно, грамотно, понятно. На трибуне стоял фа¬келом, зажигая революционностью делегатов. Слушали его внимательно и заинтересованно. Но чувствовалась и некая отстраненность его от солдат и рабочих. Отталкивали интел¬лигентские манеры, высокомерие и самолюбование. Чувст¬вовался барин». «А Ленин?» — спрашивали мы. «Ленин го¬ворил негромко, с картавинкой, не всегда понятно, длинны¬ми речевыми кусками, скрепленными одной мыслью, но очень страстно, самозабвенно, живя только необходимостью быть полезным. Выступая, он как бы отдавался людям. Был осо¬бый секрет в его речи — доверительное единство с аудито¬рией. Каждый, даже тот, кто его не вполне понимал, точно мог сказать про него: «Свой!».
«Ну, а Сталин?» — спрашивали мы (только что прошли торжества по случаю его 70-летия...). Нас поражало, что о Сталине (о Сталине!) он говорил особенно неохотно и как о чем-то второстепенном. «Да, был, да, выступал, но редко. Он ведь был наркомнац, а эти вопросы тогда не были перво¬степенными. Говорил Сталин тихо, с сильным акцентом, не владея аудиторией. Его плохо слушали: солдаты в зале хо¬дили, курили махорку, переругивались, ели хлеб с салом...». Эта оценка так не вязалась с нашими представлениями о действительно любимом и гениальном руководителе огром¬ной страны, победившей во главе с ним немецкий фашизм, что казалась неправдоподобной.
История самого нашего собеседника тоже была нестан¬дартной. Он ушел из активной партийной работы еще в конце 20-х годов, по-видимому, в силу противоречий с партийными установками, а может быть, в связи с ранними репрессиями. Жил скромно, нигде не упоминая о своем до¬вольно ярком политическом дебюте. Изучил в совершенстве немецкий и английский языки. Когда началась Великая Оте¬чественная война, ему было лет 45. Пошел на фронт, служил переводчиком при штабе одного из фронтов. При форсиро¬вании Днепра был ранен, еле выплыл. Партбилет и другие документы были утрачены. Вернувшись в строй из госпита¬ля, восстанавливаться в партии не стал. После войны он по¬селился в Шереметьевке (под Москвой) у родных. Жил от¬дельно, в утепленном сарае. Заделался фотографом, ходил по деревням и снимал мужиков и их семьи. Этим жил.
Чем объяснить его внутреннюю оппозиционность к строю, который он сам завоевывал и защищал в гражданскую и отечественную войны? Может быть, уход в подполье, в не¬бытие был способом выжить в годы репрессий? А человек-то он был, несомненно, более значительный, чем форма его су¬ществования.
Нужно сказать, что пересмотр представлений о роли И. В. Сталина в 1956 г. был болезнен для всех. Привычное ломать трудно. Партсобрание в полку, где я служил, по¬священное итогам 20-го съезда, помню, напоминало улей. Недоумение, разочарование, обида, неприятие разделили лю¬дей тогда. Непривычнее всего оказалась возможность сво¬бодного критического мышления в ранее недоступных гло¬бальных вопросах.
Возникшая тогда раздвоенность в отношении к роли Ста¬лина сохранилась на всю жизнь. Как-то, сравнительно не¬давно, в 1984 г., я возвращался из Красного Села в Ленин¬град с группой офицеров, участников командно-штабных учений. Разгорелся спор: многие упрекали Сталина в неоп¬равданной жестокости, говорили о невозможности прощения при всех его заслугах в годы войны; другие — их было меньше — утверждали: «Нынешним» легко на готовеньком они могут спокойно спать на капитанском мостике государ¬ственного корабля, настолько все прочно заложено Стали¬ным. Тому было труднее: он строил государство, готовил его к войне, он организовал победу и восстановил мощь страны. Да, он уничтожал тех, кто мешал этому, и правиль¬но делал». К единому мнению так и не пришли.
Как-то после возвращения из Грузии в Москву (в 1981 г.), мы с женой вечером поехали на Красную площадь. На склоне ее, как на краю земли, возвышался храм Васи¬лия Блаженного. Высокие стены Кремля. Брусчатка. За мавзолеем, несмотря на сумерки, был хорошо заметен свет¬лый бюст Сталина. Вспомнились испытанные в детстве трепет и волнение, радость от подчиненности чему-то про¬стому и ясному, общему для всех. Как далеки мы сейчас от этого времени и чувства! К Сталину следует относиться объ¬ективно, по его заслугам и ошибкам, но к его памяти нель¬зя относиться несерьезно.
Так или иначе, вопрос о партийности, по-настоящему серь¬езный в 50—60-е годы, сложный еще недавно, в последние годы как-то незаметно стал формальным, престижным только внешне, для многих лишь вопросом служебной карьеры. Сейчас это особенно чувствуется в безвоздуш¬ном пространстве партийного формализма, подкрепляемого
еще большим формализмом политорганов.
* * *
Июль. На набережной Волги открывается вид почти как на Феодосийский залив. На верхнем ярусе — детское кафе «Лакомка» — любимое место саратовцев особенно в зной¬ный день. Мороженое всех сортов. За столиками на низких стульях сидят мамы и малыши. Косички, веснушки, вихрас¬тые головы. Посещать «Лакомку» — традиция.
* * *
Октябрь. Киев. 1-й Всесоюзный конгресс пульмонологов. Каждый день проходим из гостиницы в зал заседаний через площадь, где разместился палаточный городок руховцев. Молодежь, студенты. На головах повязки. Плакаты против КПСС, против России и СССР. Злоба. Раскачивают лодку. Многое искусственно: в магазинах Киева — до 10 видов кол¬бас и никакой очереди. Власть пассивна. Школьника, посмев¬шего выйти на улицу с красным знаменем, забили на Крещатике.
* * *
28-й съезд партии. В стране и в партийных рядах было¬го единства нет. Авторитет Горбачева явно падает. Кто-то сказал: «Так хотела его послушать, а он все говорит, гово¬рит...» Среди делегатов съезда подставленный Горбачевым и Шеварднадзе генерал И. Родионов. На него свалили собы¬тия в Тбилиси. Предательство стало нормой. Предал Горба¬чев (походя) и замечательного латышского коммуниста Рубикса. Неугодными стали Лигачев, Рыжков.
С начала 80-х годов ощущалось замедление течения жиз¬ни в стране вообще и партийной, в частности. Постоянно усиливалось тягостное чувство почти полной остановки боль¬шой сонной реки, где все предопределено, где невозможна инициатива. Апогей общества «развитого социализма» — время Брежнева. Застой становился абсолютным признаком предстоящего быстрого крушения системы. Это чувствова¬лось, но срабатывали воспитание и неинформированность: значит, так надо... И это мешало думать критично до конца. Так и жили — по инерции.
В этих условиях приход Горбачева был воспринят как возможность развития или хотя бы перемен. И даже его ран¬ние ошибки и просчеты (в том числе поведение в период аварии на ЧАЭС) рассматривались как цена развития. Река действительно потекла быстрее, но в условиях ослабевшей власти и нараставшей коррупции и неавторитетности этого бездарного и бессовестного правителя — не по руслу социа¬лизма. Человек этот не имел глубоких  пролетарских корней. Измена самому себе, предательство очень характерны для людей с низкой политической культурой.
В числе первых, кто увидел Горбачева таким, какой он был на самом деле, была делегат съезда крановщица из Че¬чено-Ингушетии Сажи Умалатова. Она не просто увидела, а потребовала от съезда отстранения генсека от руководст¬ва партией и власти в государстве. Но это публичное обви¬нение было превращено... в шутку. Для большинства тех, кто был тогда в зале, застой в партии и стране и нарастание коррупции были выгодны. Ну, какое значение могло иметь мнение рабочего человека на съезде нерабочей партии!
Партия никогда не имела механизма самоочищения. Это предполагало бы высокую нравственность руководства. По Ленину: «нравственно то, что служит интересам рабочего класса», читай — трудящегося. А этого служения в послед¬ние годы и вовсе не осталась.
На съезде впервые промелькнули фамилии таких комму¬нистов, как Зюганов, Тюлькин, Пригарин... Слабенькая, еле слышимая оппозиция.
Постоянная картина: Ельцин и Горбачев как пауки в банке. Очевидно, что один другого стоит. Просто у одного еще есть власть, а у другого ее нет. У нас любят поддержи¬вать безвластного, даже если уже ясно, что страна рухнет под его тяжелой поступью.
* * *
Май. Ощущение благополучия и уверенности в правиль¬ности происходящего в стране постепенно исчезает. Зло идет из верхних эшелонов власти, парализуя партию и массы людей. Аритмия нарастает, вытесняя правильный ритм жиз¬ни. Но пока страна работает, урожай будет собран, заводы — на ходу. Утром на трамвай не сядешь — все спешат к про¬ходным. Но жизнь все более однообразна. На полках в ма¬газинах безликая обувь, сахар-рафинад, рис навалом, мака¬роны всех сортов, карамель — обертку не оторвешь, редуты банок с томатами. Молоко — 20 копеек литр, квас — 3 копейки стакан. Недорого, но многих раздражает, что везде одно и тоже... Пожалуй, только в Москве и Ленинграде по¬шире выбор.
В лоне КПСС рождается компартия РСФСР. Что это? Дань возрождению России теми, кто упорно отстаивает ее независимость от СССР? Что-то ненужное: секретарь повы¬ше — Егор Кузьмич, пониже — Иван Кузьмич...
* * *
Июль. Отдыхаем в Гурзуфе. Сказка. Медведь-гора, про¬гулка по Артеку, поездка в Алупку в дегустационный зал. В санаториях, на пляжах, на вокзале в Симферополе, в Ялте — полно народу. Отдыхают не богатые одиночки, а миллионы трудящихся. Здесь забываешь о нарастающих невзгодах и поли¬тической суете.
* * *
Декабрь. Ленинград. Пироговская набережная. Мокрый гранит. Шинель темна от сырости. Над Невой клочьями сте¬лются облака. Над темной водой чугунно нависают мосты. Неподвижен грязно-серый тяжелый лед. Почти касаясь его, торопливо летит черная птица. У низких берегов стынет шуга.
Ветер несет волны против течения. Кажется, ничто не в силах сковать стихию реки и неба, широко раздвинувшую город. Плечи домов прижались друг к другу. Чернеют завод¬ские трубы, подпирая низкое небо. Затаилась «Аврора». Над черной решеткой Летнего сада сиротливо торчат голые де¬ревья. Ветви их под натиском ветра стелются. Дрожит мок¬рый кустарник. Сутулятся спины прохожих.
Все залегло за низким бруствером набережных — словно солдаты, лежат вповалку в серых промокших, тяжелых ши¬нелях, упершись коваными сапогами в мостовую... По цепи, преодолевая ветер, бежит команда: «Эй, Петропавловски-и-й! Убери штык, прижмись к земле...».
Город держит оборону.
От ветра тяжело дышать. Не оторваться от мокрых перил. Стихия захватывает. Не уйти. Не уйти от борьбы, от люб¬ви, от боли, от памяти в воронках, от преодоления.
Не город, а училище стойкости. Мой родной город. Кто прошел его курс, научился ждать, в шторм — залечь, упе¬реться коваными сапогами в родную землю, слиться с ней и выдержать, тому под силу сбросить тяжелую плиту неба и опрокинуть на город бескрайнюю синь.
По всему чувствуется: предстоят великие испытания.
За эти последние 10 лет я объездил всю мою большую Россию: от Петрозаводска и Ярославля до Самарканда и Ашхабада, от Черновиц до озера Байкал. Везде труд, труд, труд. Повсюду моя любимая Родина. Но что с ней? Призна¬ки болезни становятся все заметнее.

1991 г.

Март. Референдум о сохранении обновленного СССР. У метро «Тушинская» раздают листовки. «Дорогие сестры и братья! Уважаемые тушинцы! Наше многонациональное Оте¬чество в опасности. Давайте не будем посягать на великую историю наших народов, не дадим развалить в одночасье государство, формировавшееся в течение столетий. Оставим в наследство нашим детям и внукам обновленный Союз су¬веренных республик. Мы призываем вас прийти 17 марта с. г. на референдум и сказать Союзу ССР — «да!». Район¬ный совет ветеранов войны и труда. Районный женсовет.
«Отечество в опасности!» Какие-то районные ветераны кричат об этом, а ЦК партии молчит.
В референдуме участвовало свыше 70% избирателей и более 70% из них проголосовало за сохранение СССР. Я был среди них. Но ведь 30% были против. А Ельцин?
* * *
Апрель. В Доме офицеров партийная конференция с отче¬том о работе и выборами делегатов на конференцию ПриВО. Все четко, как всегда. Парадный отчет. Верховенство политорганов над командирами частей. Конструктивная критика одних и тех же санкционированных «оппозиционеров» мест¬ного значения (этот партийный «огонек» оживляет сонную аудиторию). Главное — соблюдение регламента, хотя между трехминутными и десятиминутными выступлениями никакой разницы нет. Скука, аж скулы трещат. А разве что-нибудь можно изменить в этом почти окаменевшем болоте?
Выборы. Урна. Длинная цепочка голосующих. В метре от урны стоит офицер Особого отдела (в обычной жизни — хороший парень) — наблюдает за порядком... Подсчет голосов: 100% - «за»
* * *
Май. Государственная суета. Страна брошена и катится неизвестно куда. Все это на фоне очевидного материального расслоения общества с концентрацией коттеджей, дач, ма¬шин, зарубежных интересов и возможностей, с одной сторо¬ны, и бедноты, с другой. Партократы быстро переходят в лагерь «демократов» (свободней воровать). Якобы комму¬нисты становятся якобы демократами. Но главное условие — близость к кормушке.
* * *
Июнь. В своем выступлении перед строем выпускников факультета, в частности, сказал: «Армия, как и вся страна, живет сейчас напряженно. Однако трудности, и так было всегда, рождают энергию преодоления. Процесс военной реформы предпола¬гает рост профессионализма, оснащенности медицинских уч¬реждений, неизбежный рост качества работы. Компетент¬ность врача, помноженная на его человечность, — вот что нужно нашей армии!» «Запомните главное: старайтесь быть ближе к интересам людей. Здесь нет места рыночным отно¬шениям. Работа врача — как ни у какого другого специали¬ста — работа человеческая, всем своим содержанием — коммунистическая!» При этих словах представитель ЦВМУ, генерал, снисходительно улыбнулся. Вряд ли я выражал его взгляды. Там, наверху, коммунизмом уже не жили.
* * *
Июнь—июль. В руководстве бесконечные официальные встречи. Послы, посланники. Смокинги. Поиски консенсуса по Союзному Договору. Все никак не дождутся 20 августа — назначенного дня, чтобы поставить подписи под этим жал¬ким документом. Пир во время чумы! Многие — и наверху и внизу — только за себя и для себя. Инкапсуляция благо¬получия. А коммунисты? Почему молчит ЦК?
Из партии исключили Яковлева — члена Политбюро. За антипартийную деятельность (Ельцин незадолго до этого сам сдал билет.) Кое-что проясняется, но сенсацией не ста¬новится.
* * *
Июль—август. Настоящие коммунисты менее всего нуж¬ны, когда народ живет хорошо, и они, и только они, нужны народу, когда тому плохо. Остальные — всегда только для себя. Сейчас резко увеличивается число этих «остальных». Пришло время для них.
Чем четче расслоение общества, тем четче задача комму¬нистов: яснее с кем и для кого. Те, кто наверху — работ¬ники партаппарата, — не имеют к этому выбору никакого отношения. Они — в разной степени не коммунисты, если не сказать больше.
Рядовые коммунисты — от людей, от трудностей, от стра¬даний. Так было в прошлом, так сегодня, так будет. Только они — для людей. Ни о каком мирке благополучия в этой жизни думать невозможно, да мы и не умеем.
Вообще-то, у нас — самый демократичный народ (ком¬мунистические идеалы все же сделали свое дело), но у нас и самое недемократичное руководство. Парадокс. И потом, что иметь в виду: демократию большинства или демократию обогащения немногих за счет большинства?
Нам еще понадобится чистый воздух нестяжательства. Вскоре он будет так же редок, как совсем недавно был редок воздух бизнеса.
* * *
20 июля (! — Ред.). Рождается (и я его записываю) оп¬ределение: «Горбачев — главный продавец СССР, Ельцин — рубщик мяса (главный мясник России)».
В «Правде» опубликовано «Слово к народу». 8—10 под¬писей. Много говорят об этом. Дикторы радио аж задохну¬лись от злобы. Достал газету: ничего особенного, просто эти люди (а не Горбачев, не ЦК, не ЦК какой-либо компартии) написали о своей тревоге за Родину, о реальности угрозы утраты социализма в нашей стране.
В прессе происходит эволюция в поиске врагов: от Ста¬лина до всего, что как-либо связано с коммунизмом. «Демо¬кратичность» и — ненависть к Нине Андреевой и ее сторон¬никам. Непризнание — понятно, но ненависть?! Ненависть к писателю Бондареву и другим, подписавшим «Слово к наро¬ду». Пренебрежение к тому, что не разделяется ими! Пос¬ледовательно вылезают к радио- и телевизионным бойни¬цам интеллектуальные фюреры: Афанасьев, Карякин, Попов, Новодворская, Куркова, Старовойтова. Одни и те же. Но народом здесь не пахнет. Их сила — в разрушении. Это — похоронная команда.
Политические фантазии и богоискательство Сахарова и Солженицына — все это далеко и от людей, и от Бога.
Жаль, если не увидим больше трилогию о Максиме, «Ча¬паева». А вместо этого — кликушество об изъятой комму¬нистами индивидуальной свободе.
О Карякине. Прокурор от истории, от всех времен, от нравственности. Скромности — чуть меньше, чем у Наполео¬на. Надень на него партизанскую мужицкую шапку, с его основательностью вполне мог бы показаться командиром крупного подпольного соединения. Листы бумаги (тезисов) перекладывает в табачном дыму, как гранаты. Интеллек¬туальный подрывник. Внешне спокойная, негромкая, как на перекуре, манера говорить, а в глазах и скулах ненависть и к прошлому, и к настоящему, и к будущему. Такие, как он, уже не могут остановиться, они только в этом. О Родине, о хлебе, о работе людей у него слов нет. Только сладостра¬стие разрушения основ. Нормальному человеку даже на ко¬роткое время нельзя остаться во власти ненависти — страш¬но. А ему — привычно. Претензия на интеллектуальное пре¬восходство. Упорное нежелание видеть низовую партию мил¬лионов рядовых коммунистов-тружеников. Похороны живого. Боится не дожить до смерти последнего коммуниста.
* * *
Июль—август. Сын Сергей назначен ординатором. Эта его работа — надолго, может быть на всю жизнь. Надеем¬ся, что все будет хорошо: сердце у него умное и доброе, а что еще нужно доктору?
* * *
Август. Санаторий «Марфино» — иллюзия благополучия. Духота запущенного грязного парка. Соседи по столу — ге¬нерал, только что вышедший в отставку и устроившийся в одной из московских фирм, и генеральша. У них отличная квартира, положение и настроение. Их раздражают мои раз¬говоры об угрозе, нависающей над страной, об обстановке предательства, о науськивании газет на авторов «Слова к народу». Даже воспоминания о событиях в годы Великой отечественной войны, об Афганистане их тяготят. Они хотят только отдыхать, их ничто не страшит, они уже прикинули, каково им будет, если демократия западного типа придет на смену Советской власти. Им будет лучше, остальное их не колышет.
Москвичи, больше и раньше других узнав о жизни в Ев¬ропе и лучше  зная о перерождении верхних эшелонов власти в стране, реалистичнее смотрят на происходящие пе¬ремены.
Встретил друга, грамотного инженера. В последнее вре¬мя ему пришлось по службе пару раз съездить за рубеж. Что-то изменилось в его взглядах. Теперь воспоминания о том, как он там покупал туфли и как культурно все это бы¬ло обставлено (доброжелательность, обходительность, преду¬предительность, возможность выбора, тишина и чистота за¬лов, совершенно индивидуальный подход, благодарность за покупку, соразмерная количеству вырученных франков...), не дают ему покоя посреди заплеванных перронов и магази¬нов нашей великой Родины. По-видимому, это радостное вос¬поминание (о туфлях) не позволяет ему одобрить храбрецов из «Слова к народу»... Очень интересовался, каковы впечат¬ления у наших офицеров, возвращающихся из ГСВГ, Поль¬ши и Чехословакии. Неужели они не несут людям правду о том, какой может быть жизнь? По его мнению, это было бы мощным оружием в борьбе с советской дряхлостью, за про¬гресс.
Мы ехали в метро, было уже очень поздно. Напротив си¬дела, согнувшись, плохо одетая старая женщина, держа в мозолистых руках грязные сумки с каким-то барахлом. На морщинистом отрешенном лице ее бродили горестные тени, и она разговаривала сама с собой. Ей было не до нас и не до парижских супермаркетов.
* * *
Долгий август. Какая-то поразительно несвоевременная поездка Горбачева на отдых в Форос. Видно, политическая духота столицы обратила его в бегство — поближе к морю. А кто за него? Где крупные калибры партии? Что молчат?
Телевизионное интервью с орг. секретарем ЦК О. Шени¬ным. Замкнутый, невыразительный какой-то. Достаточно спо¬коен, очевидно, что знает больше, чем может сказать. Внима¬телен, неулыбчив, серьезен, но очень спокоен.
Бываем в Москве, от Марфино это близко. Москва бога¬че провинции. Появилось много торгашей. В городе жарко, душно. Народ работает, спешит на огороды, ищет, где бы заработать. Перевалочный пункт. Мегаполис, на верхней площадке которого зреет заговор, а на нижних этажах — инерция привычной жизни и политическая дремота. А ведь действительно самое время для призыва — «Социалистиче¬ское отечество в опасности!».
* * *
15—18 августа. Возвратились в Саратов. Зной. Спасаем¬ся только на Волге. Политическая жизнь в городе на нуле. Отпуска. Зато хозяйственная — бьет ключом: заготовка про¬дуктов. Арбузов и помидоров горы. Но магазины заметно опустели. Привычный ассортимент товаров раскупается. К чему бы это в конце лета? Денежная реформа, война?
Вспомнилось: перед самым началом войны, 4 июня, мама родила нам третьего братика. Жили мы тогда в Москве, в Лефортове. Война застала семью буквально в пеленках. Только в начале июля мы спохватились и выбрались в ма¬газин, купить что-нибудь. На полках было пусто. Народ все моментально разобрал. Но печенье и дешевые конфеты типа «подушечка» еще были. Знакомая продавщица посоветовала купить хоть этого побольше. Мы купили целую наволочку печенья. Позже, когда нас эвакуировали, эта покупка приго¬дилась.
Предчувствие беды усиливается.

ЧАСТЬ 2
ОСТРЫЙ КРИЗИС
19 августа 1991—1992 гг.

19 августа 1991 г. Саратов. С раннего утра по радио и телевидению только правительственные сообщения, преры¬ваемые музыкой Чайковского. Передают Обращение ГКЧП к советскому народу. Сообщают о болезни Горбачева и о пе¬редаче власти этому комитету. Выступление членов ГКЧП по телевидению, пресс-конференция. Разные они, лидера нет. Решительные, но в то же время убогие какие-то. При всей правильности позиции обращает внимание второстепенность действующих лиц. Кто-то из них много говорит и суетится, кто-то не суетится, но молчит (Язов, Стародубцев, Тизяков, Пуго). Не ощущается энергии действия, словно то, что про¬исходит, ограничивается только телестудией, и это напоми¬нает театр трагедии.
Сердцем в Москве, а вокруг — в Саратове — прежний ритм жизни. У подъездов, в кухнях разговоры, люди побаи¬ваются, как бы чего не вышло. В целом сожаление по по¬воду ощутимой бездейственности ГКЧП, сомнения в отноше¬нии болезни Горбачева. Обращение ГКЧП поддерживается, опасность буржуазной контрреволюции была очевидна и до ГКЧП, но развитие событий, поведение членов ГКЧП вызы¬вают недоумение и... жалость. Звоню друзьям: многие просто ждут команды, чтобы защищать Советскую власть, но время идет, а команды нет. Ищут Муренина, первого секретаря об¬кома. Оказывается, он накануне ушел в отпуск и... исчез в волжских далях, причем без радио.
Я все еще в отпуске. Посидев у телевизора, решил съез¬дить на службу: как там, нужно ли что-то делать? По до¬роге забрел в парикмахерскую — давно собирался. Внутрен¬не усмехнулся: «Снявши голову, по волосам не плачут»... Двор на факультете полупуст. Слушатели и преподаватели — в отпусках. Весь Союз в отпусках, и это не случайно. Гово¬рят, начальство сидит у телефонов, ждет команды, держит нос по ветру: что-то будет дальше.
* * *
20—25 августа. Постепенно складывается впечатление об определенности намерений... импотентов. Ощущение угрозы и напрасного ожидания действий усиливается сообщениями об истерии «демократов», стоящих насмерть за новую Рос¬сию во главе с Ельциным на броневике и виолончелистом как неким духовным символом. «Защищается» Белый дом, на который никто не нападает. Вводятся и тут же выводят¬ся войска. Все делается трусливой рукой. Случайно, в су¬толоке, гибнут трое, немедленно превращаясь в героев. Вот она, праведная кровь! Все очень серьезно. На фоне оголте¬лого антисоветизма и антикоммунизма многое и многие ви¬дятся очень четко. Это уже не театр. Всплывают ранее ма¬лоизвестные фамилии: Руцкой, Лебедь, Грачев, Шапошни¬ков... Люди смещаются, назначаются. Пуго кончает жизнь самоубийством. Членов ГКЧП сажают в «Матросскую ти¬шину». Вопли контрреволюционной радости... Болью отдает¬ся смерть генерала Ахромеева в Кремле. Если бы коммуни¬стов не было так много, всех бы их, кажется, вздернули на фонарных столбах...
Форосская «тайна» Горбачева позорно заканчивается. По¬среди этой гадости — торжествующий Руцкой, дорвавший¬ся до известности, именно он привозит Горбачева и получает звание генерала... Из гоголевских типов он — Ноздрев, из житейских — типичный персонаж аэродрома в нелетную по¬году. Но до боли знакомый, почти родной. Один из «коммунистов» - перебежчиков.
ГКЧП — в тюрьме, а где же в эту августовскую жару остальные члены ЦК, его многочисленные «приводные рем¬ни», Верховный Совет? Такое впечатление, что всего этого просто не было. Быстро отбрасывают свою причастность к «Слову к народу» Зыкина, Громов.
На душе мерзко. Многое неясно. Кажется даже, что, если бы ГКЧП не было, он должен был бы возникнуть по чьему- то изощренному и подготовленному сценарию. Во всяком случае, и Ельцин был на месте, и броневик... Страшновато. Словно происходит землетрясение, а твой дом еще стоит. Кровь то побежит к сердцу, то остановится. Обидно отсут¬ствие отпора. Отчетлива мерзость нейтралитета, нерешитель¬ности и капитуляции центральных и местных органов Со¬ветской власти, власти партаппарата нерабочей партии. Ста¬ло очевидным, что это была мертвая власть, переродившая¬ся ткань партии, не имевшая никакого отношения к комму¬низму. Убрать ее можно было бы только целиком, всем жирным слоем. Смельчаки попытались, но задача их сред¬ствами не решилась. Пройдет немного времени, и все это дерьмо послужит прекрасным удобрением для власти ры¬ночной мафии.
* * *
26 августа. На последнем парткоме стало известно, что кое-кто намерен сдать партбилет. Если сам министр оборо¬ны приостановил свое членство в партии, то и они иначе поступить не имеют права.
Из Москвы доносятся новости: деполитизация, департизация, запрещение компартии или приостановка ее деятель¬ности и ее изданий. Горбачев пытается сохранить свою зна¬чимость, опираясь на поддержку Запада, не сознавая, что ничего, кроме презрения, он вызвать уже не может; по-ви¬димому, это посмертно. Сажают в «Матросскую тишину» и Лукьянова – председателя Верховного Совета СССР.
* * *
27 августа... Сильно потрепала окружающая обстановка. Подтвердилась мысль: чистое дело нужно делать чистыми руками. Ложь никогда не дает всходов, даже ложь во спа¬сение (ложь о болезни Горбачева). Верным оказалось и предвидение: без человечности не будет и результатов, при¬чем и у тех, кто был, и у тех, кто пришел. Они во многом одинаковы. Происходящее — поверхностно. Чаша реванша будет выпита, а позже, не испытывая конкуренции и сопро¬тивления, не обладая внутренней культурой и нравственной силой, они быстро станут российскими чиновниками, пойдет гулять коммерция и утробный эгоизм. Разве что-нибудь пут¬ное может быть из «образованцев».
Я на свои вопросы «оттуда» ответов не жду. Мое место с бедными, с обездоленными. Им я нужен и послужу еще, что и делал всю свою жизнь. 35 лет я лечу рабочих, солдат и крестьян и уже 25 лет учу их детей. Я ничего другого делать не умею. А богатенькие, они же прежде партийненькие, обой¬дутся без меня. Партия коммунистов — это не где-то, это — я, это — такие, как я. Это не продается, не покупается, это для людей, а не над людьми (как многие пытались) и тем более не против людей. Этого нельзя «приостано¬вить», «запретить», «выбросить» и «уничтожить» демократи¬ческим черносотенцам. Покаяния не будет: не в чем. Я бы повторил свою жизнь, ничего в себе не изменив. И сейчас нужно жить и работать спокойно, не творя себе кумиров из похоронной команды.
* * *
1 сентября 1991 г. Семестр начался в целом спокойно. Климат в коллективе нормальный. Концентрирую себя на обычной работе, хотя происходящее, конечно, не может не тревожить. Одно дерьмо сменить другое спешит, дав путчу полчаса. Процесс верхушечный, так как не имеет отношения к основному — огромному — слою людей. Но каковы будут последствия?!
В этот же день в 1 класс пошел внук Димка... Ему уже не придётся знакомиться с дедушкой Лениным — началось массовое снятие портретов в школьных классах — и ему уже не суждено будет со временем надеть пионерский галстук. Поразительна законопослушность учительства! А помните — еще вчера: «За дело Ленина — будьте готовы!» — «Всегда готовы!»
* * *
2 сентября. Прекращает деятельность партийная органи¬зация нашего факультета, как и во всех Вооруженных Си¬лах страны — по распоряжению сверху. Ликвидируется парт- учет, можно получить партийную карточку. На 4 сентября планируется последнее партийное собрание. Каждый заду¬мывается о предстоящем. Задумываюсь и я. Кто я? Откуда родом? От чего не смогу отказаться? Как дальше жить? На что опереться?
Я хорошо помню своих бабушку Грушу и деда Ивана. Оба они умерли в Ленинграде от голода осенью 1942 г. и похоронены в братской могиле на Пороховоком кладбище. В 1902 г. бабушку, молодую работницу конфетной фабрики, жандарм при разгоне демонстрации бастующих стегал но¬гайкой с лошади. Жили они с дедом в поселке у Обуховского завода в Питере. В этом же году дед с другими рабочи¬ми участвовал в известной стачке, названной Обуховской обороной. Большевиком он не был, их тогда и были-то еди¬ницы, но думаю, что о социал-демократах слышал. Все это как легенда осталось в памяти семьи.
Поселок был у заводских путей. Отец мой, Михаил Ива¬нович, рассказывал мне, как мальчонкой чумазым лазал там среди вагонеток. Там же ходил в церковноприходскую шко¬лу. Может быть, выбился бы в токари... Революция круто из¬менила его жизнь. Рабфак. Комсомол. Работа в детских коммунах с людьми, близкими к Н. К. Крупской. Электро¬технический институт, Военная академия связи. С 1928 г. член ВКП (б). Работа на оборонных заводах. Советская власть была его властью, властью сотни тысяч таких же ра¬бочих.
 В 1933 г. в Ленинграде на Петроградской стороне родился я.
С 1934 г. семья — в Москве. Отец — начальник произ¬водства артиллерийского завода, расположенного рядом с гигантом «Серп и молот» в Лефортове. Там до самой Заста¬вы Ильича стояли заводы. Жили в бараках, среди узкоко¬леек, кранов. До сих пор слышу заводские гудки. Охрана на проходных была строгой. Дисциплина. Рабочие отца любили. Помню заводские запахи — теплого металла, стружки, ма¬шинного, масла...Там же, в Лефортово, родился и брат Саша. 
Отец умер в 1976 г., двух лет не дожив до полувекового срока своего членства в партии. Эта память, безусловно, формировала мое мировоззрение.
В пионеры вступил в 1943 г., в день смерти Ленина, уже вернувшись из эвакуации. Помню, как, несмотря на мороз, шел через Горбатый мост на шоссе Энтузиастов, расстегнув пальто, так, чтобы все видели мой красный галстук. В комсомоле — с 1947 г. По¬мню, как в день смерти Сталина (я тогда учился в Военно- медицинской академии им. С. М. Кирова в Ленинграде) пла¬кали преподаватели-фронтовики. В партии с 1958 г. Тогда я был врачом парашютно-десантного полка в Рязани той тог¬да еще славной дивизии, которая под руководством Ле¬бедя только что отчаянно «защищала» Белый дом.
Событием был 20-й съезд партии. Болела душа, когда был разоблачен культ личности Сталина и факты уничтоже¬ния им своих соратников, хотя бы и в интересах сохранения единства руководства страной. «Абсцесс» был вскрыт пра¬вильно, но кому-то нужно было размазать гной, и это имело отрицательные последствия.
Кроме отца, у меня были замечательные учителя. Первой среди них была Алевтина Алексеевна Житникова — завуч Шереметьевской средней школы Московской области, кото¬рую я окончил в 1950 г. Приведу строки из ее писем.
От 1951 г.: «...поговорим о жизни. У нас, учителей, она тесно связана с жизнью школьников. Не может работать чиновник и на другой работе. Вот будете врачом и поймете меня, и сами будете волноваться и переживать, когда будет тяжело болен кто-либо из Ваших пациентов (мне было 18, а она обращалась ко мне на «вы»). ...Всю зиму мы, учите¬ля, отбираем по зернышку... Везде — поэзия труда. Вы го¬ворите, что из-за занятости у меня нет личной жизни. Нет, большая личная жизнь, долгая и красочная.
30-е годы. Первая прибавка зарплаты учителям. Я среди приглашенных в ЦК. Выступали М. И. Калинин, Н. С. Хру¬щев. А после концерт. Пел и Козловский, и столько, сколько мы хотели. Романсы прерываются «Каховкой». Родная песня, радость на душе, и казалось, что я не одна, а с коллек¬тивом школы и с этим коллективом надо работать, работать, живя этой работой... На демонстрации шли сомкнутыми ря¬дами. Наша колонна — вторая к Сталину, к Мавзолею. Пройдешь Красную площадь и понимаешь, как мало уда¬лось сделать и что надо работать больше и лучше.
Вот после нескольких лет работы в Москве я поднимаюсь на сцену Большого театра и в числе 160 человек из 16 ты¬сяч получаю награду за хорошую, честную работу. Вот встреча с Крупской на съезде учителей...
Годы войны. Урал. Дочь работает в шахте, начальником смены. Зять на войне. Внучка на руках. И школа тут же, не могла же я ее бросить. 56 градусов мороза — закутаю внуч¬ку... и везу в школу, а там от своих 400 г хлеба отдам 150 технической служащей, она ее подержит, а я дам уроки и снова домой.
Вот видите, все время личная жизнь переплетается со всей этой жизнью школьной, и не знаешь, где кончается одна и начинается другая. И дороги эти чужие ребята, как свои. Жизнь прекрасна! Только честно прожить ее надо. Ра¬дость труда, радость других людей, для которых ты что-ни¬будь сделал, только углубляют личную жизнь. И знаете, когда я получила характеристику, что показала себя чест¬ным, энергичным и инициативным работником, я обрадова¬лась более всего слову «честным».
И еще ее строки спустя 26 лет, от 1977 г. «Шестьдесят лет не порывать со школой — такова моя счастливая судь¬ба. Получить высшее образование до революции не было возможности. Я жила и учительствовала тогда в Вышнем Волочке. 2-й Московский университет (тогда их было два) принял на себя громадную работу по заочному обучению учителей. Время было тяжелое: безработица и биржа труда. На факультете общей методики нас собралось 35 чел. В Вышнем Волочке нам часто по 3 мес. не платили зарплату. А мы работали, отдавая все силы школам.
Помню Ленинские дни в конце 20-х годов. Стояли страш¬ные морозы. Приехали на Красную площадь. Громадная очередь. Она тихо и безостановочно текла и текла. Ей не видно было конца. Нас остановили против Мавзолея. От¬туда подошел военный и сказал: «Мы вас ждем». Дал знать охране, очередь была приостановлена и, переживая всю значимость происходящего, мы вошли в Мавзолей. Простые учителя начальных классов и такой почёт и уважение, а главное — сердечность. А потом нас повезли в дом Пашко¬ва (теперь это окончание библиотеки Ленина). Объяснили, что сегодня собираются самые близкие люди Владимира Ильича, что будет Надежда Константиновна. Она пришла со старыми большевичками. Начали собрание просто, без вся¬кого президиума. Тепло и радостно было на душе: «Мы — тоже из самых близких людей Ильичу». Проникновенно го¬ворили о его революционной работе, его человечности, о простоте его жизни, о предвидении им будущего в каждом вопросе, о народном образовании и взглядах на него Ильича. Надежда Константиновна говорила, что Ле¬нин завещал поднять учителя на такую высоту, на которой он ранее никогда не стоял. Говорила, что знает о тяжелых условиях работы начальных школ, о борьбе с неграмотно¬стью. Учитель нужен, причем не только как учитель, но и как организатор... Мы забыли, что нам трудно, строили пла¬ны, а назавтра снова лекции и зачеты. Это был счастли¬вейший день моей жизни.
Уже около 20 лет на пенсии, но вызывают снова и снова. Вспомнишь: нет учителя! и пойдешь на уроки. Так надо, ты нужна».
Эту наивную искренность честного человека и учителя — советского учителя — нельзя оболгать даже с позиций со¬временной осведомленности. Дело ведь не в объеме и точ¬ности знания, а в объеме честности. Сопоставление с этало¬ном — научный метод. Хорошо, что у нас с вами есть такая возможность.
Как помогают эти письма! Сразу становится ясно, где моя духовная родина. Последний раз я посетил мою старую учительницу в поселке Шереметьевка, что рядом с Хлебниково под Москвой, в 1982 г., когда ей было 87 лет. Она еще хорошо держалась... Беспартийный большевик, она воспи¬тала нас такими, что радостной энергии юности нам хватит на всю жизнь, какой бы сложной она ни оказалась. «И если в трудное время, — писал я тогда, — у меня останется в запасе только она — моя старая учительница, я смогу дол¬го продержаться». Кажется, такое время пришло.
Конечно, в жизни было все. Я помню, как в 1941 г. в деревне в Челябинской области, где нас, эвакуированных из Москвы, разместили, были такие, что радовались успехам немцев; помню «дело врачей» с разгулом антисемитизма; помню стукачей...
Многие меня считали демократом в период застоя. Види¬мо, за естественную близость к простым людям. Верно, при коммунистах я был демократом, а уж при «демокрадах» Бог велит оставаться коммунистом.
Наверное, можно оценивать происшедшее в стране и ина¬че. Доверие к КПСС у многих иссякло гораздо раньше, чем у меня, и раньше, чем произошел провал выступления ГКЧП. У многих и у общества в целом накопились большие претен¬зии к зажиревшему руководству партии и страны. Но для части этих людей происходящее сейчас представляется лишь сменой руководства, но не ликвидацией Советской власти как таковой. И поэтому, им кажется, можно отмолчаться. Но я думаю, что дело гораздо хуже. Им еще придется убе¬диться в том, что намерения Ельцина более крутые и что происходящее — контрреволюция.
* * *
4 сентября 1991 г. Последнее собрание парторганизации. Зал полон. Сидим тесно. Единственный вопрос: как распо¬рядиться партийной кассой. Решили выплатить освобожден¬ному секретарю денежное содержание за сентябрь (он уволь¬няется из армии), купить телевизор для дежурного по штабу (все равно все, кто дежурит, члены распускаемой организа¬ции), а оставшиеся деньги перевести на счет подшефного детского дома...
Воцарилось молчание. Было как-то странно — не по соб¬ственной воле, без боя, без публичной оценки разойтись. Я попросил слова. Встал и сказал: «Воспринимаю происходя¬щее как произвол. У них ничего не выйдет. Нельзя запре¬тить коммунистические идеалы, они вечны. Нельзя запретить единомыслие, а это значит, неизбежно возникновение новой партии, сольются силы — восстановится коммунистическое движение. Почему кто-то должен руководить мной?! Я сам себе — партия, сам себе ЦК и, даже если останусь один, буду действовать, как меня учил отец-коммунист». Сказав, сел. Зал молчит. В тишине кто-то негромко произнес: «Под¬польщик...». Больше выступлений не было. Организация, со¬стоявшая, как оказалось, из очень разных людей, умерла.
В душе остался осадок огорчения и пришла мысль: вероят¬но, я последние годы был членом государственной, но от¬нюдь не коммунистической партии...
* * *
6 сентября. Объявили, что я в числе 6—7 офицеров фа¬культета буду представлен к увольнению. (Произошло это несколько позже — в декабре.)
* * *
Октябрь. Жизнь потекла дальше. Хвораю. Холодно. Мыс¬ли и образы замерзают. Отравляет пресса. Левых газет нет. Пугает всеобщее бессилие. Какой-то неуправляемый распад. Нужен иммунитет от дерьма, капсула. Нужно продолжать работать для людей, не оглядываясь на «демократических» скоморохов. Сегодняшняя жизнь — инерция нормы среди нарастающего абсурда. Видение графики Гойи — люди с крысиными мордами — особенно ярко сейчас. Появились на¬местники. Иудушки. Скоро они продадут и своего хозяина. Мэры, префекты, наместники и жены наместников, вскоре появятся сенаторы... посреди разрухи, голода, миграции. Очень важно крепить связи родственных душ. От граждан¬ского непризнания — к гражданскому неповиновению.
Появились и расплодились короеды. Массовое короедство. Я их еще назвал бы — кроты. Антисоветчики, оккупиро¬вавшие гласность. Грызут мертвого Ленина. Некоторые даже внешне напоминают кротов: редактор издательства, напри¬мер. Такой был раньше незаметный, а теперь книгу о Сто¬лыпине выпускает. Так и растет в собственных глазах. Эти трансформируются не по дням, а по часам.
Сейчас, как в первые месяцы Великой Отечественной войны в Москве, кто-то ночует в цехах у станков, не ест, не пьет, а кто-то расхищает добро, намыливается в безопас¬ные края, ждет новую власть.
* * *
Ноябрь. Дрейф политических взглядов: от появления со¬мнений и смятения до полной измены самому себе. Удиви¬тельно бывает: а был ли этот человек личностью? Это по- видимому о Собчаке было написано в «Огоньке»: «Некото¬рые скачут из постели в постель и всякий раз кричат — ну наконец-то настоящая любовь!» А может быть, о Травкине.
Родственник в Москве «подвинулся» от благородного «демократа» (ранний Ельцин) до сторонника черной сотни. Только бы не коммунисты! «Вам не понять народ, но это даже не ваша вина, а беда», — поучительно говорит он,  подвыпив и чувствуя себя почти прокурором. Что у трез¬вого на уме, то у пьяного на языке.
Есть и оправдывающие и оправдывающиеся: «Должны быть и бедные и богатые. Кому что. Бедность не порок, но и богатство не порок», «Надоело нищенствовать» (что вер¬но то верно), «При чем здесь коммунист, просто — поря¬дочный человек», «Я не могу быть в ответе за то, что вок¬руг меня, меня интересует только моя семья» и т. д. Мещане. Обыватели. На них Ельцин долго будет ездить во власти.
* * *
6 ноября 1991 г. Письмо из Рязани — от братьев.
«Очень переживаем, что творится с нашей Родиной. Сплошной идиотизм. Эти самозванные депутаты-демократы спешат вытравить идею коммунистическую с корнем. Ходили на торжественное собрание, посвященное Октябрю. Органи¬зовано Движение «За коммунистическое возрождение». Тя¬жело было смотреть: 200 ветеранов войны и труда, молоде¬жи нет. Завтра идем на демонстрацию от площади Победы до площади Ленина, там пройдет митинг совместно с «Объ¬единенным фронтом трудящихся». Власти велели: «без огра¬ничения движения транспорта» — вот как. Только что пере¬дали по радио: Ельцин запретил партию».
* * *
Декабрь. Жизнь в вузе меняется. Меняются не только люди, но и установки. Сделал доклад на учебно-методической конференции «Особенности деятельности вузов в новых условиях экономической и политической жизни». Сделал по¬пытку отстаивания марксистских взглядов в этих новых ус¬ловиях и понял, что это все-таки форма борьбы. Привожу некоторые тезисы:
«Департизация, а именно — отказ от шаблонов, догм, ло¬зунгов, обязаловки, ложного представления об идеологиче¬ской дисциплине, от низкопробности директивных требова¬ний и указаний, по-видимому положительно скажется на процессе преподавания. Однако отказ от положений диалек¬тического материализма, методологии исторического анализа, стыдливое упоминание о марксистско-ленинском учении, от¬каз от критических комментариев фактов издевательства над социалистическими ценностями — обедняют не только диаг¬ностический, но и любой процесс познания, разрывают реальную историческую основу развития науки, делают педагога молчаливым соглашателем с сомнительными ценно¬стями современной «демократической революции».
«Введение новых экономических условий потребует пе¬ресмотра основ общественных отношений вуза и его учебных баз и перехода к рыночно-арендным связям. Это может при¬вести к экономическому диктату главных врачей — хозяев... Очевиден рост стоимости научно-диагностической аппарату¬ры и ее ремонта. В условиях дефицита снабжения и амор¬тизации старой аппаратуры возможна постепенная ликвида¬ция материальной базы для научно-исследовательской рабо¬ты. В связи с этим необходимо экономическое обоснование планирования НИР. Назревает вопрос и об экономической основе подготовки и использования молодых специалистов».
Входят в жизнь новые термины и стоящие за ними жест¬кие условия ринга для миллионов. Главный термин — рынок.
* * *
Декабрь. Прочел в «Правде», которая вновь стала вы¬ходить, предложение поддержать Музей В. И. Ленина в Москве и перевел на указанный счет небольшую сумму. Хоть какая-то возможность участия в нашем общем деле.
* * *
Декабрь. Письмо из Ленинграда от сослуживца по Воен¬но-медицинской академии. «Наша петербуржская жизнь пре¬скверная. Очереди за хлебом, колбасой, яйцами, молоком, мясом — нескончаемые. Сейчас Питер не работает, а весь стоит в очередях. Я как-то не чувствовал этого раньше и практически не участвовал в ведении хозяйства. При не¬взыскательности всех членов семьи обходились раньше без особых проблем. Сейчас жена сетует, что ничего нельзя до¬стать, холодильник пустой, да и зарплаты едва хватает на питание. Это весьма прискорбно и унизительно... Академия находится в застое».
Только одного и добились: переименования Ленинграда в Санкт-Петербург (господа Басилашвили, Салей, Куркова, Собчак и др.). Зато как «опустили» петербуржцев буквально за 4 месяца своего правления, как будто война прошла.
* * *
Декабрь. Сообщили о возобновлении деятельности КПРФ, вот-вот должно состояться решение Конституционного суда на этот счет.
Горбачев пытается что-то изображать из себя, играя на заработанной им привязанности Запада. Но выглядит «отец нового мышления» как аденомщик, утративший способность мочиться. Жалкая течь.
Беловежская пуща. Заговор расчленения живого тела СССР. Рубка мяса на крупные куски началась. Мясники из¬вестны.
Из письма друга (Москва, Солнцево): «....Уж очень уны¬лая и неприятная картина завершает 1991 г. Улыбаются только руководители, а остальным не до улыбок и веселья. Несомненно, что крах охватил все стороны жизни. Даже тео¬ретические основы нашего государства развенчаны в пух и прах... Люди вынуждены терпеть этот бардак, надеясь на новые успехи, обещанные теперь уже к 1993 г.».
Раздвоенность. Обычная жизнь, из которой не вырвешь¬ся, и порождаемый ею же протест. Негативизм, неудовлетво¬ренность, нетерпимость. Разрыв с прежними друзьями. Не¬прощение. Дефицит радости. Стремление уйти, обособиться, спрятаться. И, напротив, радость от общения с редкими единомышленниками, радость забвения реальности, всполо¬хи единения на митингах, уверенности, торжества, отвоеван¬ного успеха. Нужно объединяться: дерево с одиноким кор¬нем — гибнет.
Многие все происходящее воспринимают легче. А мне тя¬жело. Многое отнято: Родина, духовные ценности, уважение к памяти о прошлом, возможность самоотверженно работать, ощущение мечты и обеспеченность ее выполнения, зарабо¬танная безопасность для детей и внуков. Отняты книги, на которые ушли годы. К этому добавляется отход друзей и родных по разным причинам, может быть, оттого, что они не были выслушаны. Конечно, нужно больше слушать лю¬дей, не спешить ставить политические «диагнозы», вдумы¬ваться в противоречия.
Жизнь еще бурлит и еще чего-то требует. Но это все не то.
Общая тенденция развала государства и его финиш про¬сматриваются уже сейчас. Иногда кажется, что это замед¬ленная катастрофа на гонках: беспорядочное движение, не¬управляемость, отлетают крылья, колеса, обшивка, вылезают кишки... Зрители есть, но не более.
21 декабря ложусь в госпиталь на обследование в связи с объявленным увольнением.
По недосмотру все еще выходит в эфир передача «Встре¬ча с песней». Ведет ее Виктор Татарский. «Словно замерло всё до рассвета, дверь не скрипнет, не вспыхнет огонь, только слышно — на улице где-то одинокая бродит гар¬монь...» Это — наша школьная песня. Бродили целым клас¬сом по поселку Шереметьевка, девчат провожали и пели...
Как услышу — за душу берет.
* * *
Конец декабря. Очередь за молоком в 120 человек. Всё, в том числе молоко, подорожало. Очередь — школа социаль¬ного воспитания. Мужики-рабочие говорят: «Пар из людей выпустили, теперь ярмо можно вешать». Встают заводы. Де¬нег у людей нет. Но не у всех — плодятся ларьки. Социаль¬ная пропасть растет.
* * *
Конец декабря. Из письма однополчанина — подполков¬ника в отставке В. М. Головина, моего старшего врача в Рязанском парашютно-десантном полку в далекие пятидеся¬тые годы.
«Хочется перенести все тяготы жизни, а когда они кон¬чатся — одному Богу известно. За несчастными 200 грамма¬ми сливочного масла и 150 граммами растительного объез¬дишь полгорода и, если найдешь, простоишь минимум 3 ча¬са. Мясо в лучшем случае отоваришь птицей. Сахару в нояб¬ре и декабре дали по талонам по 1,5 кг. Частые перебои с хлебом, за молоком приходится вставать в 6 утра и дают по 2 литра. А наши сослуживцы-фронтовики покидают этот неспокойный мир: бывший комбат Гвоздев (инфаркт), майор Куприков (инсульт). Хоронили их в один день. Дожили до ручки, что гроб надо было делать, где удастся, хорони хоть по-фронтовому».
Как изменился тон писем, обрыв какой-то в душах лю¬дей. И в Питере, и в Москве, и B Рязани — один и тот же стон. А ведь это все люди с высшим образованием, состав¬лявшие гордость и основу нашего, советского общества. За 4—5 месяцев довести до такой нищеты и унижения. И без зазрения совести валят на 70 лет Советской власти.
* * *
30.12—1.01.1992 г. Все сферы жизни противоречивы. Столько всего, что, когда принимаешься за работу, не знаешь, с чего начать. Все переменилось за эти полгода. В душе складывается своеобразная «революционная ситуа¬ция» — нынешние верхи руководить мной не могут, а я не могу жить по их рецепту.
Грядет новый, 1992, год, но будет ли он годом перемен добрых — не уверен. Тем не менее, встретили мы его по-старому и по-доброму, с елкой, с рюмкой прекрасного вина, привезенного из Крыма еще 3 года назад. Звонки друзей. Накануне, 31-го, были у дочери, отвезли им кое-что съест¬ное. А сегодня едем к ним в гости. Дочь уже доцент универ¬ситета.
В час ночи выглянул с лоджии: народу на проспекте полно, идут из гостей, поют, жгут бенгальские огни, курсан¬ты из ракетного училища стреляют из ракетниц... Снежок тихо-тихо подсыпает. Это так чудесно, как на балу, когда нашлась Золушка. Может быть, это знамение или просто ин¬стинкт самосохранения, когда надежда прорывается сквозь тоску и уныние, рожденные реальным настоящим.
* * *
4 января. В школах тоже перемены. Облоно, гороно и т. д. всегда были приказными избами идеологического фрон¬та. Вчерашние архитекторы морального облика советского человека сегодня столь же страстно обливают грязью Горь¬кого, Фадеева, Н. Островского, формируют бизнес-классы, воспитывают из ребят не граждан великой страны, а тор¬гашей.
* * *
5 января. Объявили реформу. Счета на сберкнижках при¬казали долго жить. Автор и исполнитель реформы — хрю¬кающий кабанчик с маленькими глазками и интеллигент¬скими ужимками, новый премьер-министр — некто по фами¬лии Гайдар. Хорошо, что великий дед никогда не узнает, что породил великое ничтожество. Время такое. Они сейчас кат¬ком пройдутся по стране.
* * *
7 января. Тихо прошло Рождество. 3 часа, будучи двухсо¬тым, выстоял в очереди за молоком. Хорошо, подоспела же¬на: взяли два бидона (один для внуков). За хлебом не пой¬дем, вновь придется стоять.
* * *
10 января. Холодный ветер рвет облака, белье на лод¬жиях, бередит душу. Жизнь неуютна. В ЖЭКе беспредел шариковых. Надо привыкать. В собесе десятки людей, в основном старики, в длинном коридоре душатся к 2—3 дверям. Безвластие, безразличие, скоро через еще живых людей бу¬дут перешагивать.
Служение чему теперь? Собственному благополучию, за¬работку? Успеху уральца? Предприятиям воров? Обыкновен¬ному человеку, попавшему в бедность? Только и остается, что беднякам.
Хочется поскорее сойти с тарахтящего служебного «трам¬вая», несущегося неизвестно куда. Я уже на подножке...
* * *
11 января. Россия превращается в страну воров и демо¬кратов с неуловимыми различиями между ними.
* * *
12 января. Что за чудный старый Новый год?! Опять за молоком стоял с 7 утра 273-м — до промерзания. Старушки разрывались между очередями за хлебом и за молоком и склоняли слово «Гайдар».
* * *
15 января. Здорово! Из Музея Ленина пришло письмо. Подпись — В. И. Бурова. Буду в Москве, нужно будет зай¬ти, познакомиться.
* * *
20 января. Отправляют в отпуск. Последний санаторий перед увольнением. 1 февраля едем в «Архангельское». В купе на столике листовка:
«Товарищи железнодорожники! Хватит каждому сидеть по собственным норам! На ваших глазах разрушается же¬лезнодорожный транспорт, в результате чего не обеспечи¬вается безопасность движения, ухудшаются условия труда, снижается жизненный уровень, нарушается трудовое законо¬дательство. Мы призываем всех работников стальных маги¬стралей к борьбе за восстановление единой сети путей сооб¬щения в границах СССР (включая метрополитены). Мы все вместе должны встать на решительную борьбу за свои со¬циальные права, против антинародного режима Ельцина... Вместе победим! Совет работников ж. д. транспорта».
Разговоры в купе неизбежны. Люди разные. Главное — нужно спокойно говорить о том, что ты коммунист, и при этом с уважением выслушивать собеседника. Его частный опыт, частное мнение, даже если они не подтверждают твоё, как правило, имеют свою ценность. Но это еще не значит, что твоя позиция неправильна.
Инженер с Увека (район Саратова), нефтяник, сначала вовсе не хотел слу¬шать о коммунистах — так его когда-то обидели, и так он разуверился в руководстве. А когда разговорились, выяснилось, что и у него были радости и достижения (и изобретения, и поощ¬рения, и рост), а главное — было сознание своего участия в общем деле. А что теперь — заколачивай деньгу, если су¬меешь? Жаль все-таки того, что было. Есть над чем поду¬мать, прежде чем «шашкой махать». Расстались, вполне до¬стигнув «консенсуса» (слово, пришедшее из кулуаров ООН прямо в кулуары квартир). А что нам делить — наших отцов —: участников Великой Отечественной?
* * *
2 февраля. Подмосковье. Санаторий в снегу. Заснеженные липовые аллеи. Тишина. Лыжные тропы ведут за Москву-реку. Порядки в санатории чинные. Вышел на связь с род¬ными, друзьями. Съездил в Музей Ленина и отдал взносы. Познакомился с Буровой Валентиной Ивановной. Она на 0,5 ставки в отделе писем. Чуть моложе меня, вдумчивая, об¬стоятельная и какая-то неунывающая. Знает московскую политическую жизнь. Рассказала о Зюганове, о членах ГКЧП, сидящих в застенке, об образовании РКРП с центром в Ле¬нинграде, об уже возникших разногласиях с КПРФ. Упомя¬нула о Тюлькине, об Анпилове, о газетах «Вечерний Ленин¬град», «Трудовая Россия». В Москве коммунисты часто со¬бираются, и не только по случаю пикетов в защиту Музея и Мавзолея Ленина, но и просто поспорить. Это живое дело. Есть провокаторы. Музею московские власти угрожают за¬крытием. В.И.Бурова сказала, что денежная помощь музею очень нуж¬на - государство сотрудникам ничего не платит, а музей по-прежнему единственный в стране — бесплатный. Как таковой парторганизации (в Музее Ленина!) нет, но что я могу рассматривать свои взносы как партийные. Луч света в темном царстве.
Походил по музею. Поразительно чисто, заботливо ухожено. Память Ильича бережется надежными людьми. У витрины «Декрет о земле» маленький вертлявый человечек доверительно бубнит проходящим мимо экскурсантам о том, что Ленин не выполнил свое обещание — не отдал крестьянам землю и что из-за этого взбунтовались и были подав¬лены кронштадтцы. Позже «экскурсовода» я увидел... в раз¬девалке, где «политзадание» он проводил с гардеробщица¬ми. Я, глядя на них и кивнув в его сторону, сказал: «Гос¬подин ослаб, пришел к Ленину подкрепиться...». Понятливые старушки улыбнулись, а он осекся. Провокатор. Кроты, роют даже в Музее Ленина, зная, что старушки-гардеробщицы, работницы залов работают здесь практически «за так», ис¬ключительно из уважения к памяти Ильича.
Около музея толчея агитаторов всех оттенков: от соколов Жириновского, баркашовцев со свастикой на рукаве, в ремнях (объяс¬няющих, что они «хорошие» фашисты) до демократов всех мастей, «Мемориала» и коммунистов. Газеты, буклеты, бро¬шюры, стихи сидящего в тюрьме А. Лукьянова. Спорят до хрипоты и рукоприкладства. Гайд-парк. Все на пределе, ос¬тервенение. Почти дружно клянут Ельцина, Бурбулиса, Гай¬дара, Шахрая... Очень пестрая публика.
* * *
В середине февраля к нам в номер санатория нагрянули школьные друзья. Поиздевались, конечно, что обитаем в та¬ких апартаментах... Чай, пряники, конфеты. Разговоры. Сло¬во за слово, и у некоторых из них получается: все правиль¬но, расслоение общества на богатых и бедных необходимо (там, у «них», все это было...), что богатые поднимут бед¬ных, что надо терпеть нынешние трудности, что только так у нас будет что-то вроде Сингапура, что это нужно для на¬ших детей и внуков. И пошло, и пошло. Этого я не выдер¬жал. Сказал, что я — коммунист, что мое место с бедными и людьми труда, что ни о каком согласии с мерзавцами, пришедшими к власти, не может быть и речи. Напомнил им об Алевтине Алексеевне, о наших учителях, которые учили нас другому. Спорщики обиделись, умолкли, спросив меня, не из общества ли я «Память». Другие пытались сгладить противоречия. Согласились лишь, что люди на самом верху власти подобрались не вполне удачными... Расстались как чужие. Осталась горечь от потери друзей. Когда-то, в школь¬ной юности, друг мой (теперь шагающий вместе с Гайдаром) говорил, что он будет готовить себя к тому, чтобы руково¬дить людьми, и ему важно, кем он будет, а мне важно бы¬ло тогда, как и сейчас, каким я буду среди людей. Жаль, но шестидесятилетних переубедить трудно. Нужно только очень не любить свой народ, чтобы, видя его муки под гай¬даровским сапогом, желать ему такой же доли и впредь.
* * *
Конец февраля. Возвращались в Саратов через Рязань. На остановке повидались с братьями. У них в городе  острая политическая борьба. Глава администрации города — пьяный демократ. Но уже формируется областная организа¬ция Российской коммунистической рабочей партии. И я рас¬сказал о своих связях с Музеем Ленина. Договорились дер¬жаться вместе.
Поезд тронулся, и споры в купе продолжились. Образо¬ванные и информированные исключительно в пределах стра¬ниц «АиФ», двое молодых тупо твердили, что Сталин и Гитлер —  одно и то же. Выходит, неважно даже, кто побе¬дил бы. Поразительно! Задание по развенчанию советской истории «АиФ» выполняет.
* * *
Март. В прежние годы был знаком с одной из дикторов радио. Она проникновенно говорила о людях, о тружениках (в стиле передач «От всей души»), мы любили ее передачи. Ныне она очень переменилась. Стала редактором, ее избра¬ли в областной Совет народных депутатов, выглядит очень благополучной. Выступления ее стали более редкими, но та же проникновенность в голосе, правда, уже в связи с дра¬жайшими общечеловеческими ценностями, особенно незабы¬ваемой дореволюционной России. Тоже дрейф. Написал ей письмо.
«Жизнь не радует, если не оказать больше. Леча только бедняков, думаю, что все, что происходит в стране, не имеет отношения к народу, причем в гораздо большей степени, чем это было раньше, и в гораздо большей степени создает ус¬ловия для обнищания, угнетения и унижения людей труда. Не думаю, что депутатская среда, в которой Вы находитесь, могла бы что-либо этому противопоставить и вряд ли заслуживает серьезного внимания. Завтрашний день, в конечном счете, определит скрытая энергия самого народа.
Моя позиция проста: я — для людей труда, для бедных, коих уже миллионы, и уж конечно — не с богатенькими, ворьем. Нового для меня здесь ничего нет — я это делаю всю свою жизнь. Слава богу, никто теперь не сможет мной «руководить», манипулировать, никто меня не «приостано¬вит», не запретит, не распустит. Коммунистическую практи¬ку в лучшем понимании этого слова никому не дано запре¬тить. Этим и живу... К лету уволюсь из армии, останусь ра¬ботать в клинике. Я Вас понимаю: система информации, как и система образования — это не орган общечеловеческих ценностей, а приказная изба антисоветской идеологии. Здесь все по Ленину: вакуума нет, либо — либо... Литературное твор¬чество мое подавлено, не пишу — больно и некому... А как Вам это удается?» Ответа на письмо я не получил.
* * *
Март. Пишет братишка из Рязани: «Переживаем груст¬ные времена. Дома ни грамма сахара и варенье тоже съели. Компота еще банок 6 осталось. Выручают пряники, с ними и пьем чай. Картошки еще много, до мая хватит, немного моркови и свеклы. Доедаем квашеную капусту, что стояла всю зиму в баке на лоджии. Зиму вроде перезимовали. Все деньги практически уходят на питание и уплату коммуналь¬ных услуг... Несмотря ни на что, дома по-прежнему весело, скрашивает жизнь ребятня. Ну а о том, что творится кругом, и писать не хочется — дикость. Слава богу, что бате нашему не пришлось увидеть все это. Ходим с братом Са¬шей в легальное «подполье». Каждый четверг — в Движе¬нии «За коммунистическое возрождение» и «Трудовая Ря¬зань». Распространяем газеты: «Молния», «Наш выбор». «Наша Россия» и «Народная правда». Расклеиваем листовки (перед митингами). В общем — отдушина. Оба — сторонни¬ки РКРП. Надеемся, что еще не все потеряно и антинарод¬ной политике придет конец. Народ еще не сказал своего сло¬ва — еще башмаки целы...».
* * *
Май. В Саратов прибыл А. Г. Чучалин, виднейший пуль¬монолог России, и приглашенные им ученые из Сорбонны. Программа их пребывания включала встречи со студентами, профессорами СГМУ, посещение архиепископа Саратовского Пимена и самой церкви, поездку по Волге, посещение клад¬бища. Все было очень гостеприимно, но заминка произошла, хотя и вряд ли была замечена гостями. На кладбище после посещения памятника академику Вавилову — генетику ми¬ровой известности, замученному НКВД в 1943 г., я попросил их подойти и к могиле Н. Г. Чернышевского, расположенной рядом, рассказав им с помощью переводчика о том, что это великий революционер-демократ России. Чучалин одернул меня: «Этого делать не следовало». Однако французы с интересом отнеслись к Николаю Гавриловичу, по-видимому, уважение к революционерам вообще у них в крови. А мы уже стыдимся своей революционной истории. И это стано¬вится все более характерным для современной русской ин¬теллигенции.
* * *
Май. Кто я? Прежде никогда не задумывался об этом. И как-то не нужно было обосновывать свой выбор, свое место в политическом мире. А сейчас приходится и задумываться над этим, и выбирать, и говорить. Это не нескромность, это не нападение, это защита самого себя, учителей и едино¬мышленников от глумления. Но это не самоцель: если боль¬шинству людей даже при нынешнем строе будет жить луч¬ше (что в принципе невозможно), я не буду настаивать не¬пременно на советской модели общества.
* * *
12 мая по радиостанции «Маяк» было передано: в программу вступи¬тельных экзаменов в МГУ с этого года уже не будут вклю¬чены произведения Белинского (все), Герцена (все), Писа¬рева (все), Чернышевского (все)), Горького («Песнь о Буре¬вестнике», «Слово о Ленине» и др.), Фадеева (кроме «Раз¬грома»), Шолохова (в частности «Поднятая целина»), Мая¬ковского (кроме «Прозаседавшихся»), Н. Островского (все), даже Л. Н. Толстого («После бала», вероятно, из-за описа¬ния им зверств царских офицеров над солдатами). Конечно, не будет статей В. И. Ленина (в частности, «Лев Толстой как зеркало русской революции»). Почему-то не были упо¬мянуты Фонвизин (Митрофанушка — это же пра-прадедушка но¬вых русских...) и Лермонтов: этот бунтарь очень опасен для нового строя. Зато будут включены Набоков, Солженицын, Бердяев, Гумилев, Цветаева, Есенин («Анна Снегина»). Так решил деканат МГУ, и это рекомендовано всем российским университетам. Интересно, а как поступили с теми в МГУ, кто с этим выбором был не согласен?
Чем не цензура? Чем не «Черная сотня» с университет¬скими значками на лацканах?! Чернышевский! Настоящий русский интеллигент, революционный демократ, невероятно мужественный человек, 30 лет гнивший на царской каторге, буржуазную элиту сегодняшней России, воспитанную при со¬циализме, уже не устраивает. Новый, буржуазный, слой (еще не класс) создаёт свою идеологию, подчиняет (покупает) университеты, телевидение, радио, создаёт свою ар¬мию, жандармерию, сыск. Крадет у народа не только пищу, но и душу. В идеологии нет вакуума, поэтому они спешат. Это они хорошо усвоили у Ленина
Какое жалкое время. Рабское. Ни один академик не вый¬дет из Академии, как когда-то Стасов и Менделеев при неиз¬брании Горького. И ни один писатель не защитит Черны¬шевского от нынешних идеологических черносотенцев.
Растлители народа — преуспевающие предатели и пере¬вертыши, торгаши, играющие в поле «чудес», создающие собственные «сингапурчики» посреди огромного голодного «Шанхая», чмокающие кабаноподобные внуки замечатель¬ных пролетариев, — все это окружает нас и давит все плотнее. «Рыла и рыльца» — так бы их увидел Гойя. Про¬исходит испытание советских людей на «ельцинизм» (разно¬видность мелкобуржуазного перерождения), нарастает от¬граничение зоны неприемлемости буржуазного искуса и все¬дозволенности. Отсутствие протеста — безнравственно. Но мы ведь еще не настолько истощены, чтобы безропотно стоять перед рвом в ожидании пули... Интеллигенты, следуя моде, часто упоминают имя талантливого философа Бердяева, за¬бывая, что Бердяев — певец награбленной частной собст¬венности и наемного труда, а Ленин — певец экспроприации награбленного и свободного труда. Один размышлял, дру¬гой действовал. Роли не сопоставимые.
Думаю, что еще вспомнят сны Веры Павловны из романа «Что делать?», сны передовой российской интеллигенции прошлого века о справедливом и светлом будущем России.
* * *
Июнь—июль. Письма из Рязани.
«Цены все растут и растут. Дороговизна. Безвластье, гра¬беж власть имущих. Начальники от мала до велика уста¬навливают себе оклады, какие хотят, а нам — что останется. Мне 1500 р., а начальнику моему более 6000 р. Все руко¬водство направлено на личную наживу. Да, пожалуй, в этом году хватим лиха, особенно с продовольствием» (письмо фронтовика-однополчанина).
«Очень переживаю, приходится много читать партийной прессы. Готовим различные массовые акции, листовки. Рас¬пространение газет. Мы с братьями (Мои братья — Александр Михайлович и Владимир Михайлович Кирилловы) — активные сторонники РКРП, но пока не вступаем. По четвергам ходим на собра¬ния «Трудовой Рязани», там же партийная организация. Ездил в Останкино 12 июня (ночевал в палаточном лагере). Впечатлений — через край. Кого там только нет — от ком¬мунистов до анархистов, но все против существующего ре¬жима. Повидал лидеров Движения: Макашова, Невзорова, Илюхина (правовед, тот, что подал в суд на Горбачева), Пичужкина (проповедник), Анпилова и Якушева (лидеры РКРП), Исакова (депутат), Умалатову (председатель пре¬зидиума съезда СССР), Гунько (пролетарский поэт). Жири¬новский был, но слово ему не дали.
Много вранья и подтасовок у Центрального телевидения в освещении пикета у Останкино. Не было никакого экстре¬мизма, вот только националисты против евреев орали, прав¬да, толпа в основном тоже поддерживала. Но с трибуны таких выступлений не было. Конечно, и в правительстве, и в Останкино засилье евреев. На «осаду» вышло 30—50 тыс. чел. Были мелкие провокации, организованные самими демофашистами, но их быстро устранили дружинники из «Тру¬довой Москвы». Милиция была нейтральна, с каменными физиономиями, из других городов (1,5 тыс. чел.), так как московская милиция в основном поддерживает Движение. Люди пришли туда с единственным оружием — красными и историческими знаменами, лужеными глотками от возмуще¬ния да с горящими сердцами от нетерпимости к душителям трудового народа.
Это была крохотная территория Советского Союза, над которой развевались флаги всех наших республик. Были представители из Украины и Приднестровья. В половине пер¬вого ночи площадь ликовала — договорились провести пе¬реговоры о предоставлении оппозиции 1 часа телеэфира в день. Но сегодня уже 17 июня, а перемен нет. В прессе вновь пошли в ход измышления об оппозиции как о «красно-коричневых». Это неправда, там обеспечивалась высокая дисциплина. Работала отличная дружина. Вчера и у нас в Рязани мы проводили митинг (около 5 тыс. чел.). Будем пикетировать Рязанское телевидение, чтобы выделили прямой эфир «Трудовой Рязани».
Как остановить эту чуму? Как будто все околдованы, сколько еще можно терпеть. Люди запуганы. В ряде горо¬дов прошли собрания с участием стачкомов, профсоюзов и директоров. Есть надежда на объединение усилий. Тогда ра¬бочие перестанут бояться репрессий. Но когда это произой¬дет?..» (письмо брата Володи).
«На работе (НИИ, оптико-механическое производство) — ежедневная борьба за существование, поиск заказов, снаб¬женческие усилия... Сын закончил очередной курс. Весь в своей семье. Оценка событий — диаметрально противополож¬ная моей. Верит в рынок, хотя вряд ли понимает свое место в нем. Сильно влияние студенческих приятелей-бизнесменов. Родной он, но не товарищ. Ласковый, предупредительный, но молится не моему Богу» (письмо от брата Саши).
«Я уже писал об Останкино. Но тогда это был, скорее, праздник солидарности оппозиции. А вот в ночь с 21 на 22 июня уже были баррикады. Было, скорее, страшно, чем ра¬достно, от объединения, хотя нас было не менее 50 тысяч. Мне пришлось пройти от ВДНХ до Рижского вокзала, где мы были окружены ОМОНом, и была маленькая «мясоруб¬ка». Блокирована была и ст. метро «Рижская». 4 часа про¬сидели на асфальте в знак протеста. Депутаты: Бабурин. Саенко, Слободкин требовали у Руцкого (генерал форосского происхождения) снятия блокады. В 11 часов открыли станцию, и все устремились к Моссовету, к памятнику Дол¬горукому. К 12 часам ночи и туда приехал ОМОН. В тот момент, когда все сели на асфальт, они внезапно напали. Это было ужасно. Били. Им мало было ударить по голове, они били лежащих  ногами. Тех, кто не двигался после по¬боев, они забирали с собой. Видимо, таким образом и исчезли шесть жертв еще у Останкино. Я оказался с краю, когда произошло нападение, и бежал от побоища. ОМОН гнал нас до памятника Пушкину. Много в ту ночь побили людей. Утром, в 4—5 часов и позже, я видел много окровавленных людей.
На Манежной площади 22 июня проходил поначалу офи¬циальный митинг с панихидой. Когда узнали о кровавом «рассвете» и блокаде на Рижском, люди подняли знамя Победы, и митинг пошел в другом русле. Часть людей пошла к Мос¬совету требовать нашего освобождения. Но и их разогнал ОМОН» (брат Володя).
* * *
Письмо от товарища из Солнцева.
«Собирался написать письмо, но чаще откладывал, чем начинал. В современной ситуации, когда почти пет положи¬тельных впечатлений от окружающей общественной жизни, подрывается и интерес к рассуждениям. Какой смысл сооб¬щать о том, как и где доставал еду или одежду, мыло или масло? А ведь почти все свели к быту в плохом смысле это¬го понятия. Если бы мы не были солидарны в отноше¬нии происходящего, то и писать, в порядке дискуссий, не¬обходимо было бы чаще...»
* * *
Июль. Худенькая старушка мнется у прилавка в тесном магазине. Приходят и уходят покупатели, а она стоит. В ру¬ках у нее мелочь. Ждет, когда позволят ей купить битые яйца". На целые — денег нет.
* * *
Июль. С нетерпением жду увольнения из армии. Этот процесс продолжается уже 8-й месяц, за это время можно было бы выносить ребенка...
Факультет живет своей жизнью, я стараюсь не бывать там. В сущности, форма сохраняется, а содержание умерло. Это взвешенное состояние непривычно и может добром не кончиться. Скорее бы трезвая определенность. Главное, что этот обычный акт увольнения не сопровождается обычными чувствами, которые должен был бы испытывать офицер, от¬давший 42 года из 59 службе в армии. В чем же причина? Создается новая структура, обслуживающая новую власть. Она не имеет отношения к народу, здесь другие интересы, другие источники финансирования, другой кадровый подход. Конечно, сейчас эта структура еще «на развороте» и пере¬живет еще немало зигзагов. Ей нужно избавиться от совет¬ских традиций, символики, стряхнуть на поворотах консер¬вативное советское «старье», которое этой власти не верит. Но это неизбежно. Вот почему я без печали, тихо схожу с подножки этого дребезжащего «трамвая» — он далее не идет в мою сторону. Я рад только одному: что я 42 года прослужил в  С о в е т с к о й  Армии и успеваю уволиться как с о в е т с к и й офицер. Армии Ельцина я бы не присягнул. Вот почему я жду момента увольнения.
Очевидно, что в складывающейся ситуации о служении вряд ли может идти речь. О службе — да, о том, чтобы за¬рабатывать на жизнь, — да. Служение возможно, но только ради больного человека. Слава богу, что врачи именно в этой роли. В ней надо совершенствоваться. Здесь есть условие единства души и реальных целей и нет условия для раз¬двоения личности, что было бы очень тяжко. Работать в гос¬питале (чистая практика) — честнее, чем рваться (без до¬статочных оснований) на преподавательскую работу, в боль¬шей мере несущую задачу обслуживания новой элиты и ее интересов. Это и есть особый период в моей жизни. Он у всех — особый сейчас.
* * *
Сентябрь. Из письма моего друга Ю.А.Филимонова (Москва, Солнцево):
«Умерла мама. Заняты последними процедурами. Хамство в этой среде бесконечное. Изменение цен на энергоносители сразу же взбодрило ритуальную службу. Например, тран¬спортировка тела в «хороший» морг — 2000 р., и еще 200 р. в лапу исполнителям. Дальше — еще и еще! Позорное от¬ношение к людям, настоящее издевательство над живыми и глумление над мертвыми.
Вырезку из «Правды» получил. Очень много слов и мало дела у всех теперешних активистов. По-моему, любые дви¬жения бесполезны. Возникнет что-то новое, мощное, возму¬щенное. Тогда полетят ко всем чертям и левые, и правые. История повторится, как и должно быть, в соответствии с диалектикой».
* * *
Сентябрь, 26-е. Пришел приказ об увольнении — нако¬нец-то! Провожал меня факультет очень тепло. На прово¬дах я оказал, что год, прошедший после разгона партии и моего выступления на последнем партийном собрании, толь¬ко подтвердил правильность высказанного тогда прогноза. Теперь — на гражданке — я заведую вновь образованной кафедрой внутренних болезней интернатуры мединститута. Как-то сложится жизнь дальше?
Сентябрь. Пишет сестра из Ленинграда. «Кругом одна торговля водкой, спичками, сигаретами, игрушками, цвета¬ми, пирожками... Везде: на Невском, в метро, где хочешь. Производство встало. Горько за все и стыдно глядеть на город. А самое главное — что увидят внуки? Нет красивого Невского, парков. Фильмы: один ужас и пошлость».
* * *
Октябрь. Поездка в Москву. В купе напротив — девуш¬ка лет 25. Майя. Миниатюрная «Маечка». Уезжает в Лос-Анджелес, насовсем. С брезгливостью говорит она о Сара¬тове, о простых людях, как о быдле. «Я работала среди них: и на почте, и в магазине, и машинисткой. Я знаю — это не люди, не граждане, обыватели, все на одно лицо. Русские скоты. Здесь невозможно чувствовать себя человеком. Там меня никто не ждет, но я думаю — хуже не будет». «А Ро¬дина? Кто ее вылечит?» — спрашиваю я. «Это меня уже не касается...». Когда же она так окаменела и заледенела? Как Кей в сказке Андерсена. Истерия. Бегство от отчаяния.
* * *
Октябрь. По родственным каналам пришло известие, что в сентябре из окна девятиэтажки выбросился и погиб двою¬родный брат — отличный парень, светлый человек, инженер. Попал под сокращение в своем «Гидромете», полгода торго¬вал спичками, терпел оскорбления жены за то, что перестал кормить семью, растерялся — не смог найти себя в этом новом волчьем окружении и в отчаянии покончил с собой. Таких — тысячи.
* * *
Ноябрь. Москва. Фронт национального спасения (ФНС) действует. Возглавляет его бородатый Константинов. Лис¬товки на вокзале. В углу листовки изображение Родины-матери. Вот ее текст: «ФНС призывает тебя, соотечественник, на предсъездовский МИТИНГ в воскресенье 29 ноября на Манежной площади. Сколько можно терпеть? Сегодня: хлеб 25 рублей и картошка 30; бандитизм и коррупция, обнаглев¬шие спекулянты и компрадоры; завтра: безработица и ни¬щета, голод и разруха, гражданская война. НЕТ — грабежу и предательству, ДА — порядку и справедливости. Поддер¬жим депутатов-патриотов».
* * *
Ноябрь. Из письма от друга.
«Развал идет глубже и глубже. Труднее в магазинах. У меня нет никаких светлых мыслей на текущие темы. Конеч¬но, страна поднимется. Но не под руководством теперешних Ребят. Они думают только о своем благополучии и достатке. Средний вес каждого из них существенно выше, чем в на¬чале либерализации. Возникающие временами разногласия в кругах — это для нас, для публики. В другой, домашней, обстановке, разногласий нет. Подкрепляются и укрупняются. Так что возможность думать свободно, предоставленная на¬роду, — это издевательство над человеком, которого заго¬няют в нужду и бедность (если честно жить).
Нас удивляет бессодержательность дневных программ радио и TV, но радует некоторое разнообразие после 24 ча¬сов. Тут уже нет реклам, нет политических нагрузок и эко¬номических суждений. Особенно «Радио-1». Про «Россию» говорить не приходится — там очень много примитива, по¬шлятины и самоуверенности. А «Радио-1» как будто ожи¬вает. Думаю, что именно в этих программах они выражают свое отношение к происходящему. Оно совпадает с нашим, поэтому все наше внимание к этой части суток. Жизнь сме¬щается с дневного на ночное время. Возможно, с этим и связана быстролетность светлого периода, когда многое воз¬мущает, раздражает и надоело. Одна знакомая пожилая женщина дома развернула красный флаг, поражаясь их от¬сутствию на улицах.
Когда находишься в стороне от процесса «демократиза¬ции», который «пошел», то чем можешь помочь и кому? По¬ражает только весьма невысокий уровень этого «процесса». И как прежде, звучат реплики тех, кому очень нравится происходящее, кто горячо поддерживает, кто призывает к вере во всестороннюю обдуманность выбранных путей... Зна¬комые сюжеты! В ночное время их нет. Душа и сердце ожи¬вают. По утрам же мы узнаем о еще более высоких ценах. Сегодня у нас радость — жена принесла небольшой кочанчик капусты за 58 руб., к нему буханку хлеба за 24 руб. и сливочного масла — 300 руб кг».
* * *
Ноябрь. Письмо из Рязани:
«Времена тяжелые. Борьба и на работе (закон об обра¬зовании буржуазен, по сути), и на улицах Рязани и Москвы. 21 октября на Вече тысяч 150 собралось на Октябрьской площади в Москве. Многих видных деятелей оппозиции уда¬лось увидеть и услышать, совсем рядом стояли. От Рязани было 30 чел. 7 ноября и в Рязани прошла демонстрация, тысяч 10 народу. У памятника Борцам Революции у Крем¬ля меня и еще трех товарищей приняли в РКРП... Со мной всюду Мишка (сын) — мой друг и товарищ (партийная кличка «Гаврош»)».
* * *
Декабрь. Однополчанин Головин Василий Михайлович сообщает из Рязани:
«Вот прожили один год в «демократическом» государст¬ве и что показал этот год борьбы за власть? Пока есть власть коррумпированных структур, мафиозных монополий и сплошная спекуляция, именуемая «демократами» коммер¬цией. В результате торговля почти всеми продуктами ока¬залась у «коммерсантов» (молодцов, стоящих на каждом углу и продающих в 5—10 раз дороже. А если и запретят, они найдут другие пути. А в магазины стало страшновато заходить: от либерально-свободных цен может хватить конд¬рашка при наших пенсиях. У нас с женой на двоих 7600 руб,. а продукты стоят: масло сливочное — до 600 руб. кг., кол¬баса — от 200 до 600, хлеб черный — 19, белый — от 22 до 32 руб., сметана, творог — до 200 руб., молоко — 29,5 руб. литр, сахар и подсолнечное масло — 170 руб. и т. п. Но это на сегодня, а завтра, смотришь, опять повышение. Все идет к тому, что придется испытывать голод (колхозы и совхозы распадаются, а фермеры остаются с лопатой и граблями, не купишь даже лошади, плуга, бороны). Да что ожидать, ког¬да после съездовской борьбы начинается борьба за главные портфели в Совете Министров. Где уж тут до «блага» наро¬да. А среди остальной части чиновников — сплошное взяточ¬ничество. Всю жизнь нас дурачили — при коммунистическом строе делали из нас атеистов, а при «демократическом» — снова верующими. Возрождают церкви и храмы, а больницы и школы разрушаются. Вот моя исповедь на закате жизни, после «счастливого» детства, войны с ее первого до послед¬него дня и «спокойной, обеспеченной» старости. 10 октября окончил трудиться, не позволяет здоровье. С однополчанами личные встречи редки — больные все, сидят дома, из-за раз¬ных хвороб, а так — связь телефонная. На 1993 год газет не выписал, не на что».
* * *
Конец декабря. Время идет медленно. Сделаешь кучу дел, а стрелка часов продвинулась всего на 5 минут. Вроде давно было воскресенье, а завтра только четверг. Много дел, оказий приятных и неприятных, много суеты, а затем про¬вал в ненужность, в домашнюю тишину, тихие дела, в шуршание маятника, в остановку времени. Многое повторяется, все реже заинтересовывая, все чаще желание отвернуться, чтобы не стошнило от торжествующих лавочников и не рас¬строиться при виде несчастных и нищих. В целом же огра¬ничивается круг жизни, смысл ее продолжения, девальви¬руются высокие мотивации, стремительно нарастает одино¬чество, существование в маленькой экономической нише — своеобразный морально-экономический парабиоз. Это не ме¬ланхолия, так как все доброе, здоровое, внушающее уваже¬ние и радость, я замечаю и приветствую, но это случается все реже. Тихое и бессильное единомыслие с немногими. К сожалению, это разрушает и профессиональную эффектив¬ность. Чтобы хорошо лечить, нужно делать это самозабвенно, исторгая из себя энергию счастья. Сколько ее было во мне еще недавно! Как много было сделано и как много предве¬щало. Опустошение души не способствует её энергии. Иног¬да ловишь себя на мысли, что делаешь дела машинально, загораешься по привычке, радуешься, забывшись. Аритмия сердца на почве душевной дистрофии — плохой симптом для коммуниста и даже для врача. Если эти тенденции при¬обретут решающее значение, придется сойти с «подножки трамвая» совсем. С первой ее ступени — армейской — я уже сошел.
Наверное, по-человечески, также было тяжко диссиден¬там в те наши «всеобщие» времена, в которые они не впи¬сывались, и, не будучи врагами, становились ими, оставаясь в одиночестве.
* * *
27 декабря. Происходящее во все большей степени напо¬минает дорогу в огромный нищий Шанхай 20-х годов. По обочине этой дороги кое-где строятся «сингапурчики» инкап¬сулированного счастья. Перспектива унылая, если не сказать больше. Хорошо только то, что она становится все более чет¬ко различимой для большинства.
В 1991 г. правители страны доигрались политически, а в 1992-м — экономически. Россия больна, переживает острый кризис. Разгар гражданской войны, разве что пока без вы¬стрелов и эпидемий. Но мор начался.
Как и прежде, не остается никакого выбора: нужно рабо¬тать, работать и работать для людей как бы ни было тяже¬ло, чтобы не посрамить учителей.