На краю... Глава 6. В плену

В декабре 1914 года в Николаевском уезде появились первые военнопленные. Их прислали более 250, и, как писала газета «Саратовский листок», в основном это были представители «славянских народностей Австрии». Первым их пристанищем стал уездный город – Николаевск. Специальные лагеря для них не строились, и они жили либо на квартирах, либо в общественных зданиях. При этом никаких ограничений в передвижении по городу у них не было, и они запросто общались с местным населением.
«Крестьяне и мещане подолгу разговаривают с ними и передают им копеечки, семишники, папиросы, кренделя и др., — отмечал корреспондент «Саратовского листка» и констатировал: — На Новый год пленные унтер-офицеры, явившись к местному воинскому начальнику полковнику Быкову, выразили ему от всей партии пленных и просили передать населению города благодарность за гуманное отношение к ним, чего они, как недавние враги русских, не предполагали встретить».
Спустя некоторое время пленные появились и в Балакове. Их так же, как и в Николаевске, встретили благожелательно. Некоторые местные общественные организации и волостное правление даже выделили средства на приобретение для нижних чинов белья. Пленные тоже свободно разгуливали по городу, беседуя с балаковцами. Они настолько крепко обосновались, что стали заказывать в местном книжном магазине учебники по русскому языку, словно и не собирались возвращаться на родину.
Офицеры размещались в каменном двухэтажном доме с электрическим освещением, а нижние чины – в зданиях цирка и вокзала (так назывался  концертный зал) в саду «Отрада» (находился за нынешним Центром искусств по улице Гагарина) «совсем по-дачному». Русским пленным такое и не снилось. Вот как рассказывал балаковец о своей жизни в немецком плену, где он пробыл 14 месяцев:
«Отношение к пленным самое бессердечное, лечение небрежное, а питание совершенно недостаточное. Меня, тяжело раненного в голову и в ногу, перевязывали не более раза в неделю, а в пищу давали очень невкусный суп из брюквы или каштановой и кукурузной муки, хлеба же отпускалось не более полфунта на человека в день, и это не только в лазаретах, но и в лагере для военнопленных, где я очутился на выходе из лазарета. Для нас только и праздник был тогда, когда приезжали наши сёстры милосердия да кто-то из «шведского правительства» (вероятно, речь шла о какой-то благотворительной организации, чья штаб-квартира находилась в Швеции – Ю.К.) посмотреть на жизнь военнопленных. В это время всего отпускалось вволю. Но, как только гости уезжали, снова всё велось по-старому.
Режим для всех военнопленных крайне суровый: весь лагерь окружён проволочными заграждениями, и без конвоя никуда не пускают, даже в церковь. Что касается работ, то на них отправляют принудительно, и они до того тяжелы, что многие совершенно обессиливают, но когда по болезни отказываются от дальнейшей работы, то их больно наказывают. Среди наших пленных очень много больных, и многие уже умерди от разных тяжёлых болезней.
В одном лагере, например, мы жили в бараке, углублённом на полтора аршина в землю, и по вечерам приходилось зажигать лучины для света, а от неё так много было копоти, что после требовалось отворять дверь и впускать в холод воздух и в холод спать на полу, потому что коек не полагалось. Потчевали, между прочим, и баней, но в ней некоторые только простужались, потому что после мытья нас держали в холодном помещении голыми, пока бельё и одежда дезинфицировались, а на это требовалось 5-6 часов.
Вообще жизнь была несладкая. А для немецких пленных не жизнь, а масленица. Так, как они здесь живут, там и не пленные живут. Да если бы нам там хоть сотую долю видеть того избытка и свободы, которыми пользуются здесь пленные, то мы бы Господа Бога благодарили».
Такое различие в отношении к пленным вызывало возмущение у русских патриотов. В апреле 1915-го начальник Самарского удельного округа Малахов жаловался губернатору Протасьеву:
«На днях в пятом часу дня я проезжал по Казанской улице (в Самаре – Ю.К.) и издали увидел на балконе и на крыльце 6-го земского лазарета многих служащих в том лазарете женщин в форменных белых передниках и косынках, устраивающих овацию: они махали платками и руками посылали приветствия по направлению к бирже.
Когда я подъехал ближе, то увидел уходящих от лазарета военнопленных воюющих с Россией держав.
Подобное отношение к военнопленным держав, которые пытают наших солдат, взятых в плен, и устройство оваций на улице возмутительно и оскорбительно для русских, жертвующих свои средства и труд на борьбу с варварами.
Имею честь покорнейше просить Ваше Превосходительство обратить на моё заявление должное внимание».
И внимание обратили. В отношении «провинившегося» лазарета было проведено служебное расследование, и в действиях его руководства и персонала ни состава преступления, ни проявления антипатриотических чувств усмотрено не было. Просто «между облегчающими физические страдания лицами и теми, кому облегчают эти страдания, естественно устанавливаются взаимные приветливые отношения, основанные на общечеловеческих чувствах».
Тем не менее, губернатор запретил медицинским работникам «всякое публичное демонстративное выражение приветствий выходящим из лазаретов австрийским и германским подданным».
А в Балакове за попустительское отношение к пленным пострадал местный полицейский пристав Тедерс. Его даже обвинили в шпионаже. Но доказательств не нашли и просто отправили в отставку.
С июня 1915-го у «офицерского» здания выставили караул, а потом офицеров и вовсе вывезли в губернские города – Саратов и Самару - под более строгий надзор. Усилилось наблюдение и за нижними чинами. Вывозить их никуда не стали, но передвигаться по городу они теперь могли только группами, только под конвоем и только на общественные работы.
Кстати, и общественные работы для военнопленных были введены не сразу. Поначалу их привлекали (в основном для работы в полях) только по желанию, а затем была введена «обязаловка». Причём «борьба» за пленных между желающими воспользоваться их трудом развернулась нешуточная. За них даже стали давать взятки чиновникам Николаевской уездной земской управы, которая занималась их распределением. Эта скандальная история стала объектом внимания «Саратовского листка»:
«Крестьяне Николаевского уезда, отказавшись в марте от использовании труда пленных при полевых работах в июне, когда виды на урожай выяснились и обещали хороший сбор хлеба, стали осаждать земскую управу заявлениями о желании взять пленных. В течение июня заявлений поступило более чем на 5000 пленных. Но вот наступил и июль. В уезде приступили к уборке ржи. Выяснился недостаток рабочих. Крестьяне бросились в Николаевск за пленными. Помещение земской управы и двор при ней недели две буквально были забиты крестьянами, солдатками и землевладельцами. Пленные же поступали небольшими партиями в 150-200 человек: на каждого пленного приходится по 2-3 просителя. Некоторые из крестьян и солдаток жили по 4-5 дней в городе и со слезами на глазах просили управу дать пленных, указывая, что если пленных не дадут, то хлеб останется неубранным.
Скоро из города и уезда пошли слухи, что в земстве некоторые из служащих агрономического отдела, ведавшего распространением пленных среди нуждающихся в них, берут взятки. Эти слухи дошли и до членов управы. Они стали присматриваться к распространению пленных и заметили, что сплошь и рядом получают пленных те, кому уже было отказано, а те, кому пленные были назначены, уезжают без них. Опросив таких лиц, они выяснили, что за пленных были даны взятки. Члены управы гг. Дворянчиков и Цыганов выехали: первый - в с. Таволожку, второй – в с. Пестравку, и там, на месте установили несколько фактов получения пленных за взятки, врученные служителям агрономического отдела. О результатах поездки они сообщили председателю управы г. Рослякову. Г. Росляков, пригласив агронома В.И. Бородина в свой кабинет, сообщил ему о результатах расследования управы. Агроном здесь же передал г. Рослякову 125 р., из которых 100 р. он получил за пленных с землевладельца Меркульева и 25 р. с крестьянина с. Каменной Сармы г. Курмаева. Председатель предложил Бородину немедленно подать в отставку, что тот и сделал.
Полученные же от г. Бородина 125 р. управа постановила передать уездной елисаветинской комиссии» (Елизаветинская комиссия – это представительство Елизаветинского комитета, благотворительного общества, созданного Елизаветой Фёдоровной, сестрой императрицы Александры Фёдоровны, для помощи больным и раненым воинам и сиротам).
С октября 1915-го пленных начали привлекать и для работы на балаковских военных заводах. Первым, кто это сделал, стал Яков Васильевич Мамин. Ему разрешили выбрать нужных специалистов (токарей, слесарей и кузнецов) из военнопленных, которые содержались в Вольске. Поначалу заводовладелец был ими доволен, но затем с новыми работниками возникли проблемы: они потребовали улучшения их содержания и снабжения продовольствием. И снова открываем «Саратовский листок»:
«С рабочими военнопленными, взятыми на завод Я.В. Мамина дело идёт не совсем ладно: обе стороны являются недовольными, и разрешить, на чьей стороне правда, со стороны очень трудно. Следовало бы это сделать местному военно-промышленному комитету, в распоряжение коего военнопленные были высланы, но он под разными предлогами пока от этого уклоняется. Стороной приходится слышать, что пленные рабочие главным образом недовольны тем, что владелец завода платит им слишком мало сравнительно с русскими рабочими (лучшему рабочему он платит 1 р. 40 к. в день, а есть и получающие всего 80 к.), причём из этих денег вычитается за содержание с квартирой почти 50 к. в день, да 20 к. в казну.
Я.В. Мамин говорит, что расценка рабочих-пленных сделана им правильно, что вернее им платить нельзя и что у него, например, имеются рабочие такого же достоинства из военнообязанных и получают столько же и не жалуются.
Нельзя не признать аргументы г. Мамина весьма слабыми: уж не говоря по сравнению с военнообязанными (этих можно заставить и даром работать), не выдерживает никакой критики. Самый размер платы в 80 к. в день по нынешним временам является каким-то анахронизмом. Сейчас за эту цену у нас не найдёшь на несколько часов рабочего, чтобы снег чистить, да, наконец, нигде на других заводах такой низкой платы нет и, например, на заводе «Муравей» даже женщины, делающие самую простую работу, получают по 1 р. в день.
Я.В. Мамин, когда ему на это указывают, обыкновенно отвечает, что другие заводы не указ и что он больше платить не желает. Вообще нашему военно-промышленному комитету необходимо на это дело обратить серьёзное внимание и предпринять одно из двух: или отобрать у Я.В. Мамина всех рабочих-военнопленных, как его неудовлетворяющих, или же предоставить Я.В. Мамину урегулировать цены на рабочие руки военнопленных, но уж, во всяком случае, не приумножать свои барыши насчёт недоплаты рабочим, тем более таким, которым трудно против этого протестовать».
16 декабря того же, 1915-го, года на заводе Якова Мамина – очередной скандал. Четверо военнопленных, литейщики Антон Неуман и Владислав Чехура и слесари Войцех Ваха и Юзев Найман, заявили владельцу предприятия, что они больше не будут работать на производстве боевых припасов. Объяснение простое: боятся расстрела после возвращения на родину.
В то же время ещё один «бунт» поднялся на строительстве казённого элеватора. Здесь было занято 250 военнопленных, и больше половины из них (160) от работы отказалось. На этот раз одни сослались на болезнь, другие – на плохую одежду и обувь (в таком «обмундировании» невозможно выносить российские морозы), а третьи даже объяснять ничего не стали («видно, по своей лени, вовсе не хотят работать», - написал в донесении местный жандарм).
Наказания в отношении «бунтарей» никакого не последовало. Их просто отправили в Николаевск на другие работы.
К концу декабря 1915 года всего в Балакове на заводе Якова Мамина трудилось 43 военнопленных, на заводе Ивана Мамина – 11, на заводе «Муравей» - 17, на постройке элеватора – 85. Ещё 57 находилось в распоряжении городской власти и были задействованы на благоустройстве города, плюс 20, нанятых на подённые работы на подворьях балаковцев. А в Николаевском уезде проживало 3311 военнопленных (11 офицеров и 206 нижних чинов германцев и 25 офицеров, 4 врача и 3065 нижних чинов австрийцев). Причём, по национальному признаку, среди них 989 славян (в основном чехи), 231 румын, 246 мадьяр (венгров) и 1624 австрийца.
В конце ноября 1915-го самарскими жандармами было перехвачено письмо одного из военнопленных, поляка Станислава. Хоть он и проживал в Бузулуке, но обрисованные им бузулукскик условия жизни вполне могли подходить и под балаковские:
«…У нас здесь суровая зима, почти уже месяц такая же, как на родине в феврале или январе бывает. Дни всё короче, продолжаются от 8 часов утра и до 4 дня. Ночь длится 16 часов. К счастью, керосин здесь достаточно дёшев, но вредит глазам такое чтение и писание в плохом освещении…
…При небольшом количестве жителей (около 20 тыс.) город занимает, однако же, большую площадь земли. Поймёте это только тогда, если будете иметь понятие о ширине здешних улиц. Все они около 40 метров шириной, поэтому, сопоставляя их с нашими узкими, они производят впечатление больших площадей. Так как мощение улиц стоит дорого, то о мостовой здесь не может быть и речи. Благодаря олгой зиме и сухому вообще лету это обстоятельство не дало бы себя чувствовать, если бы грунт был другой. Но здешний чернозём весной и летом делается чем-то особенно страшным, так что вы понятия не имеете о том, что это и как в действительности выглядит грязь. На одной из таких улиц, по длине превышающей 2 километра, мы живём в квартире, состоящей из трёх комнат для нас, комнатки для стражи и кухни, в которой спит также прислуга. В комнатке, где я живу, спят нас трое. В действительности, не только спят, но и живут. Комнатка низая, узкая, с маленьким окошком без солнца, без вентиляции. Одновременно ходить по этой комнатке втроём невозможно. Гуляем поэтому по очереди.
В 7 часов утра мы встаём, моемся по очереди холодной, со льдом водой, так как мы желаем закалить себя от этих ужасных холодов, которые здесь господствуют. В 8 утра мы завтракаем. На завтрак получаем кофе и хлеб с маслом. Затем занимаемся уборкой своей комнатки. Между завтраком и обедом, который получаем около часу дня, каждый из нас делает то, что желает. Я преимущественно читаю и пишу. Иногда же, для развлечения, идём колоть дрова на дворе: разумеется, для себя и бесплатно. На обед получаем различные кушания, но, большей частью, по 2 блюда. После обеда, около 3 часов дня, казённая часовая прогулка. По возвращении домой снова чтение, писание, игра на скрипке, в шахматы и т.п. вечером в 7 часов ужин. В 11 часов ночи мы должны спать.
Мы восхищаемся здешней зимой. В течение пяти дней падает, не переставая, снег, но, однако, не так, как у нас. Даже и снег здесь не похож на наш. Временами падает мелкий, как пыль, не сверху вниз, но наклонно, с ветром. А ветер этот пронизывающий, холодный, загоняет снег в каждую, даже самую незначительную щель. В квартире, несмотря на достаточно хорошую законопатку деревянных стен, свирепствует сильный холод.
Квартира наша в действительности называется казармой, подати же за неё мы вынуждены платить сами, не получая ни копейки причитающихся нам квартирных. Мы сами должны покупать керосин и продукты. Поэтому из «жалования№ не остаётся почти ничего: иногда рубль, иногда полтинник. Ввиду возрастающей дороговизны, не знаю, чем будем питаться. Кажется, только хлеб, масло и чай – три самых дешёвых в России продукта, и их пока можно получать. Очень трудно с сахаром. Получаешь его только при помощи кулаков и на вес золота.
Говорят, что зимой здесь мясо бывает дёшево, но, в действительности, не так, как казалось бы, если принять во внимание, что его почти нет. Всё закупает для своих нужд войско. Несмотря на это, русские солдаты передают нам, что они мясо получают лишь в большие праздники. Это прямо неслыханная неспособность и глупота местных властей.
Вся здешняя жизнь, собственно, похожа на один большой роман майя (намёк на «древность», дремучесть – Ю.К.), столько здесь неправдоподобного, но, в действительности, правдивого. Что за взгляды у здешних людей?! Прямо описать всего невозможно. Лучше охарактеризовать одним словом: грязь, грязь и грязь, всюду и во всём, на теле, в квартире, на душе и в душе».
Письмо большое. В нём он с ужасом вспоминает первые дни плена во Львове и надеется, что к рождеству будущего, 1916-го года, война закончится, и он вернётся домой и сможет, «упав вместе со снегом, всех поцеловать».

на фото: пленные немцы