Импульс

 
               
               

   
 Его дудка гудит, но никто не хочет плясать: может ли это быть трагичным?
     …и иногда его страдания действительно очень велики, но лишь потому, что столь велики его честолюбие и зависть.
               
                Автор Известен   

                Где-то на мещерских просторах стоит поселок Центральный. Лесополосы, одноэтажные домики, деревянные кирпичные, двух-трех этажные хрущёвки… А за ним километрах в трёх зона. Поселок Центральный, Учреждение ИТК-№1… Далее номер отряда, фамилия и инициалы осужденного и… вот оно письмецо с воли в руках простого, но испорченного плохой работой человека по имени Замполит. Человека деревенского и пожилого, для которого понятие уголовник уже давно смешалось, а затем и спаялось с понятиями вредитель и враг народа. А, эти словечки были вбиты в его, когда-то юную голову ещё во времена Хрущева, когда лагеря только стали делить на общие, строгие, особые, спецуру, и т.д.
  - Кровники, ну-ка оба ко мне…
  - А, ты чё отец нукаешь, собачка что ль померещилась… - Привстав со шконки, басит Гиря. Так теперь звали моего брата Радика.
  Замполит с отеческим укором, с тем самым с которым вовремя перережимки когда-то ставил к стенке, смотрит на закуривающего сигарету с фильтром Гирю и трясет седой головой. Он давно на пенсии, ему седьмой десяток, но работает, так, по привычке… Любит он эту свою работу, дружный коллектив Офицеров ВВ и всех этих врагов народа, с которыми в одной зоне провел пол века.
  - Собачка…- Передразнивает замполит,- Раньше я б тебя Кровнин за эту собачку, вывел из барака и в БУР на студеные нары… А щас вы все блатные стали… малолетки ****ь…
  -Да ладно, гражданин начальник, не трите в штуцер…
  - Чи-и-во?
  - Я, говорю, зачем нам с Вами папа портить отноше, когда вы при делах, я при ноже…
 Так получилось, что коммунистическая промывка мозгов в лагере, что было работой замполита, в связи с развалом самого строя накрылась медным тазом, то замполит на общаке превратился, в общем в почтальона, который читает ваши письма. А может уже и не читает, зеков стало больше, писем тоже, глаза у дедушки Замполита уже не те…Гиря же, очень любил колотить понты и гнуть пальцы, общаясь со старыми дубаками, можно сказать это было его помощью мне, как смотрящему за отрядом. А фени он нахватался побольше чем я, так как провел на малолетке на год дольше чем я. Во-первых, такие старые пердуны в погонах как Замполит и сами любят, когда с ними по-свойски, а кроме того это забавляет мужиков в бараке, за которым меня поставил смотреть тот самый Корешь, знакомый нам по главе «Слепой Бокс». Смотреть за зоной, Кореша поставили сами бывшие малолетки, просёкшие, что в новые времена оставаться в малолетке нет смысла, потому что общаковые зоны в правильных местах и с правильными людьми стали настоящей малиной, поэтому восемнадцатилетний приблатнённый, а то и вовсе отмороженный контингент хлынул в общаковые зоны, как селевые потоки с гор в города. Когда мы с братом приехали в зону, Корешь уже там открутил все гайки, а когда бывший малолетка смотрит за зоной, зона обязательно будет чёрной и беспредельной. Как и положено общаковой зоне для местных. В смысле, в зону везли всех, кто по воле являлся жителем близлежащей к поселку Центральному периферии, Акшувольской области. А значит и вся родня, и братва в зависимости от значимости или любви к своему арестанту, чуть ли не становилась лагерем подле зоны. Сначала конечно администрация пыталась разгонять эти палаточные городки, но потом стало ясно, что для этого нужно подтягивать войска… Поэтому собственно вся администрация от высших до низших чинов превратились в ноги. Разделения на быть или не быть (здесь: брать или не брать) было невозможно, так как обножение, или обноживание началось с самой верхушки администрации через которую действовали, родные «господ из влиятельных лагерных урок».
    Быть блатным, в общаковой зоне, для такого как Гиря, когда тебе восемнадцать лет, и ты уже прошел, то чего общаковские мужики не видели и в страшном сне, не трудно. Главное сохранять прежний малолетский понятливый этикет с такими же как ты отрицаловскими малолетками и быть по строже с мужиком. С мужиком надо сходу начинать базарить по фене, мозг его от этого начинает путаться и сбиваться со смысла, точно так же как это описано у Ницше в «Генеалогии морали», на примере общения европейца-путешественника с туземцем. А в общем, вполне подходит пресловутая практика кнута и пряника.
  Повеселив мужиков и ублажив старого Замполита, Гиря забрал у него пачку писем. Пришли письма от папы, от мамы, от сестер и заочниц. Заочницы — это девушки, познакомившиеся с зеком через объявление в газете, или каким-либо другим путем, заочно. Некоторые, вступают в браки, и таким предоставляется трёхдневное свидание в специальной гостинице при лагере. И это обстоятельство не последняя причина, благодаря которой, эти браки заключаются. Представьте, что у вас десятка… Но, здесь я думаю комментарии излишни.
   
          Была такая девушка и у меня. Оля Нехожина из Ульяновска. Я правда знал её по воле, но мы были едва знакомы.  Она стала писать мне самостоятельно разузнав, о моём местонахождении. Затем приехала на краткосрочное свидание из самого Ульяновска.  Проговорив без умолку два часа, мы решили расписаться. Она хотела стать женой поэта, пусть и невольника, но по её мнению выходило, что у невольника муз, больше чем у других шансов, оказаться невольником государства. Она знала ещё, когда я был на свободе, что я пишу стихи, и даже кое-что читала. Но, когда она приехала ко мне, я рассказал ей, как души умерших поэтов, кружат ночью у моего изголовья. Впрыснув в мой мозг изрядную долю словесного полуфабриката, к утру, они растворяются в синеющем небе. Тогда я просыпаюсь, это может быть и четыре, и пять часов утра, и берусь за ручку. Моя голова рвётся от чьих то фраз, стонов, горячего шепота, молитвы, пения, плача и бог весть чего ещё. И всё, что мне остается, когда я уже не могу позволить себе положить голову на подушку это писать, писать и писать… Затем, обессиленный я забываюсь. А, через несколько часов вставая по подъему, я беру другую тетрадь и глядя в свои ночные записи, словно собирая пазлы, составляю из обрывков слов фразы, из них предложения и тогда получаются наброски для моих рассказов, новелл, эссе или иногда слова, словно подготовленные заранее как-то сами собой рифмуются, в этом случае получаются стихи, а иногда что-то, среднее между тем и другим. И так, Оля сказала «Жди и готовься», и как только она завершит все свои дела, она последует за мной всюду, по примеру жен декабристов. Однако это были последние слова Оли, обращенные ко мне. Мы больше никогда не видели друг друга. Может, выражаясь библейски надо было стучать, но я вовсе не хотел, чтобы мне отворили. С самых первых дней как я очутился в зоне, мне стало казаться, что я долго здесь не проживу. Надо было блатовать и блатовать хорошо, иначе не заметишь, как окажешься среди мужиков, и тобой будут понукать малолетки, бывшие вчера ещё твоими товарищами. Блатовать мне ничего не стоило, я легко ботал по фене, однако у меня в отличие от Гири и остальных малолеток, не было как у всех них, так или иначе привитой любви к этому делу, а потому гнуть пальцы и колотить понты, для меня было настоящей пыткой. Когда это делал Гиря, он делал это искренне и по-другому не мог, я же чувствовал себя лицемером, а проще говоря клоуном… И вдруг, меня вызывают на сходняк и говорят, что в зоне известно, о том, что братва и мужики доверяют мне и прислушиваются к моему мнению, а потому мне предлагается грузиться за барак. Может я струсил тогда, а может, боялся реакции Гири, ведь этот вызов произошел не без его стараний, или мне и впрямь тогда захотелось блатной жизни хапнуть, в общем, я согласился. Но уже через месяц разборок, стрелок, борок и рамсов я понял, что задыхаюсь, мой мозг наполнялся дерьмом, которое и без того брызгало на тебя отовсюду в этой среде. И мои стихи, и музыка, и песни, и сердце и невероятные нездешние переживания, из-за которых я бросался к тетрадям, отказывались от соседства с ментальным дерьмом, выхода было два, либо побег, или самоубийство. Конечно, со мной был Радик, читавший мои стихи с таким лицом, словно в них его ждет какое-то откровение. А когда заканчивал читать, на секунду прикрывал глаза, затем вскидывал голову и глядя на меня как на пророка говорил «Я по-рыцарски встаю перед тобой на одно колено, за то, что ты остался верен себе, остался поэтом. Знай, я самый горячий и преданный твой поклонник». Он говорил таким языком считая, что в этом есть необходимая доля иронии. И конечно говорил он всегда разное, но смысл в большинстве случаев был таков. А уж если он говорил про колено, то обязательно опускался передомною на одно колено, становясь ниже меня на голову. Никакого западла, ни он, никто иной в этих сценах не видел.  Напротив, братва по белому завидовала двум «братам-акробатам», как неизменно нас называли свои, и когда я читал стихи для своих пацанов, или Радик говорил что-то после этого, глаза многих были на мокром месте. Мужики тоже видели это и знали, что их смотрящий поэт. Увидев меня, они расплывались в улыбке и с передачки всегда приносили чего-нибудь сладкого, мол, вот вам братва глюкозки от нашего брата, раз вы у нас такие поэты. Правда после этого они норовили похулиганить. Какой ни будь деревенский увалень включал вдруг стихийного Пугачёва и начинал отстаивать свою какую-то там, впрочем, понятно какую, мужицкую правду, но здесь Радик возвращался в образ Гири и вместе с остальными нашими кентами быстро укрощал строптивого…
     И всё это было полным дерьмом, что-то вроде танцев на заупокойной тризне… Я много могу найти ярких параллелей, только к чему все… Это был казенный дом и этим всё сказано. Мы же были, или неминуемо должны были стать детьми этого дома. Дома Оливера Твиста, в котором папочка дает пососать. И ты сосешь у папочки всегда, когда хаваешь баланду, ложишься в казенные постели, собираешь с мужиков на общак, ходишь на сходняки, ловишь колотун на утренней проверке, хиляешь по продолу на свиданку, дрочишь под одеялом, даешь защеку петуху, пьешь чифирок на кочепурках в круге первом, а во втором норовишь заглотить в одну харю., пишешь письмецо на волю, ждешь появления замполита, выворачиваешь карманы на шмоне, слушаешь ночной душераздирающий храп, или пердёж похожий на заводской гудок, а в голове твоей и сердце твоем только одно – тошнота, которая так и гонит тебя на четырнадцатиметровую водонапорную башню…
   EM: Angelo Badalamenti «Into The Night (Vocal by Julee Cruise) ».  Однажды, в пустой ленкомнате, я смотрел по телевизору «Индустриальную Симфонию» Дэвида Линча, с разорвавшей на клочки моё сердце музыкой Анжело Бадаломенти. Всё время, с самого начала «Into The Night» сердце набухало, но в тот момент, когда девушка становится Оленем и после не то убаюкивающего, не то оплакивающего вокала Джулии Краус (Julia Krause), тишину взрывают рваные медные глотки, я почувствовал импульс… Помню, я сразу оглянулся ни стал ли кто свидетелем этого странного телодвижения, которому невольно поддалось мое тело. А, затем я побежал. Глаза мои лопались от щелочных слёз, но мне нужно было выбежать из локалки и добежать до сгоревшего барака в конце зоны. Я не видел, кто проходил мимо меня, кто хватал за руки или за плечи, но вот я оказался в обугленных стенах старого двухэтажного здания. Я бежал наугад, не видя проходов и стен, пока не очутился там, куда не попадали лучи луны или фонарей продола. Здесь было абсолютно темно. Ногами я ощупал свободное от мусора пространство. Затем сразу же сбросил с себя телогрейку, шапку я потерял по дороге… А потом помещение залили неземные звуки, и я стал танцевать. Мне было не ясно откуда я знал все эти движения, кроме того, я пел, не зная откуда берутся странные неизвестные мне слова. А потом, наверное, я начал кричать, потому, что я слышал крик. Но, музыка была громче крика и в какой-то момент стало понятно, что это не просто музыка. Точнее не простая музыка, а обладающая некой неземной силой, которая оставаясь скорее всего силой метафизического необъяснимого свойства вот-вот перейдёт в механическую. Это были не только звуки, но также и энергетические волны огромной силы. Они окутывали меня как клубок прозрачных и легких, словно созданных из какого-то невесомого вещества и все же живых змей. Я танцевал, так, словно знал, каким должно быть каждое следующее движение. И весь этот танец Заратустры был нужен затем что бы поймать своим телом танец этих змей, встроится в него. Я улавливал направления движений их невесомых, но ощутимых и даже упругих тел, пока не почувствовал на себе что-то вроде воздушного энергетического скафандра. Почувствовав себя в нём, я уже не мог контролировать свои действия, хотя я полностью отдавал себе отчёт в том, что происходит. Я снова бежал. Я выбежал из сгоревшего барка и направился бегом к запретке.  В какой-то момент я понял, что я бегу с нечеловеческой скоростью. Потому, что расстояние от барака, до трехметровой стены, метров пятьсот я преодолел за какое-то мгновение. Фактически я летел, и возможно, что и в самом деле не касался земли. Но, метров за сто до неё я подпрыгнул и взмыл над запреткой. В ту же секунду завизжала сирена и в воздух выстрелили. Это был предупредительный выстрел, после которого стреляют на поражение. Ширина запретки это пять метров от внутреннего забора, до внешнего. Между ними ещё забор, но он и наружный, состоят из сетки и бетона на металлических прутьях, увитых колючей проволокой. Вдруг, словно вспышка в моём сознании возникла страшная картина, как я вишу на одном из заборов, а из моего тела торчат железные прутья. Всё сжалось внутри меня. И я тут-же почувствовал, что никакого скафандра на мне нет. По инерции, я перелетел оба забора и вот мои ноги уже должны были опуститься на вольную землю, но... Господи, почему-то мои ноги не могут коснуться земли. Я висел как Буратино в кладовке Карабаса-Барабаса подвешенный за ворот злополучного свитера на крючок. Но видел я другую картину. Видел я Олега, свисающего вниз головой со стены. Он не мог тогда убежать, хотя имел все шансы. Но не мог и не убежал, потому что не должен был. Кукловод придумал другой финал для своей куклы и в нём маленькая живая кукла-Олег должна была испариться и очистившись огнем от земной грязи паром уйти в небеса… Видимо и мой номер должен был закончиться не так как вообразил себе я. Мне не суждено было сорваться с прутьев, на которых я повис благодаря своему испугу, вспышке страха в самый последний и важный момент… Видимо моё очищение было всё ещё целиком впереди…









ВНИМАНИЕ ДРУЗЬЯ!
Мой многострадальный роман "Моленсоух. История Одной Индивидуации" снова изъят комиссией Роскомнадзора из всех магазинов города Москвы по "Формуляру  №ФИ 66-379120" вердикт которого гласит "Содержание романа некорректно по отношению к современной действительности".


Сейчас, я продаю свою книгу в Москве с рук.
Чаще всего меня можно увидеть на ступенях музея Владимира Маяковского на Лубянке.
Это соседний подъезд одного здания в котором находится пресловутый торговый дом. Видео, моих "чтений на ступенях" можно посмотреть по ссылке, о которой речь ниже.
  Активным пользователям и-нета предлагается посетить страничку где есть и текст, и картинка и для прослушивания треков ЕМ расположенных под текстом достаточно нажать кнопку...Вот ссылка на официальную группу в Контакте.

https://vk.com/molensouhmaksavrely.

по этой же ссылке можно просмотреть фрагмент видеоспектакля Сергея Степанова снятого по книге, и прочесть книгу


книгу можно заказать здесь:
если ссылка не высвечивается, скопируйте в браузер и вы сможете посетить
и-нет магазин "Библио-Глобус", где можно заказать книгу.


Спасибо, за Ваше внимание и поддержку в борьбе за право на жизнь моей книги друзья!