Баушка

               


Нет никакой возможности
предсказать заранее все то, что некогда будет историей.
                Автор Известен

    
     Какими бы ни были размеры этой книги, но я всё равно нашел бы в ней место для небольшого, специального, отдельного рассказа о моей Бабушке, чтобы попытаться глубже раскрыть масштабы этой бесхитростной и могучей души.
      Забавного в Бабушке, как и в любом старом человеке, много повидавшем на своем веку и, тем не менее, продолжающем вести активный образ жизни, было хоть отбавляй. Это, вдобавок к рассказанному выше, усиливалось Бабушкиным глухим непониманием комизма множества ситуаций и происшествий, случавшихся с ней. Но кроме непонимания, которое само по себе может вызвать как смех, так и сострадание, или сначала одно, а потом другое, было ещё кое-что, что не могло не заставить рассмеяться, по крайней мере, нас, её любимчиков и мучителей. Кто теперь скажет, почему она была такой, какой, во всяком случае, она запомнилась мне…
     Она прожила горькую, полную лишений, горя обид и тяжкого труда жизнь, настоящей мученицы. Голодное предвоенное детство, войну, предательство человека, которому она поверила, а он оставил её с двумя детьми ради другой женщины… Как и всякий сельский человек, Бабушка имела огромное количество заморочек. Не могу позволить все эти бабушкины непонятности, неясности, стеснения и неумения назвать комплексами. Это тоже, что назвать комплексом нервную дрожь поднимающейся на эшафот жертвы, или «Очерки по теории сексуальности» Фрейда эротической беллетристикой. Вряд ли здесь можно, а главное нужно проводить параллели. Однако заморочки были, будем это так называть, и они были особого рода к тому же усиленные социальным положением бабушки, а это было самое низкое из возможных в те времена. Ниже были только уже люди морально опустившиеся, или может быть опущенные, не знаю, как тут точнее сказать, со сломанными судьбами и выжженными алкоголем внутренностями. Но главной бедой Бабушки, её болью, её постоянной кровоточащей раной, была вина перед своей дочерью, нашей мамой. Не знаю заслуженно, или нет, но именно себя она винила в том, что своей, ещё семнадцатилетней дочери, видной красавице, как принято говорить про девушек подобных моей маме в среде простых людей, позволяла гулять с местным Донжуаном и красавчиком, повесой - Женей Осколковым. А тот, по выражению самой же Бабушки, обрюхатил её и исчез неведомо куда так же, как некогда исчез в неведомое и Бабушкин муж. Как смог, в общем, или точнее сказать, на сколько хватило сил, мамину историю я попытался рассказать в других главах, но кроме этой семейной раны, была и ещё одна, едва ли не более глубокая. Та, что касается смерти того самого первого маминого ребенка. Именно во дворе бабушкиного дома, в отсутствие мамы, маленькая девочка Жанна, испугалась своего отражения в зеленой воде злополучной кадушки…. Во всяком случае так уверяли врачи, может из сострадания к маме, чтоб она хотя бы не думала, что её маленькая девочка мучилась перед смертью захлебываясь зеленой тиной, не в силах выбраться из неё… Бабушка все это время то ли возилась на кухне, то ли была у соседки… Теперь, этого не узнает никто и никогда, и это не так уж и важно.
       И хоть мама затем родила красавицу Киру и Радика, и папа привез в семью более-менее здорового ребенка, после моего сомнамбулического прыжка в неведомое, не знаю уж, где он меня нашел… Наконец, мама родила Элю, однако к этому времени она уже все-таки похоронила своего первенца. Похоронила там, где нельзя воскресить, наверное, у каждого человека в сердце есть такое место, но у женщин оно особенное. Тем более учитывая то, какой женщиной была моя мама… Женщины естественно солидарны…. И хотя подрастая, я чувствовал, что Бабушка и папа, почему-то любят меня по-особенному, в отличии от - Радомира, однако, вину за того, потерянного так глупо ребёнка, Бабушка полностью возлагала на себя и несла её всю свою жизнь как тяжкий крест.
        Всё это я рассказываю вам, чтобы поведать о не передаваемом выражении её лица, её глаз. Из-за трудной жизни глаза эти были и без того, мягко говоря, печальными, а теперь прибавьте все эти свалившиеся на хрупкие плечи простой и уже далеко не молодой (я думаю ей было чуть более пятидесяти) женщины беды, и вы сможете представить, как она могла смотреть…. Не знаю на счет других, но я никогда не забуду, как она смотрела на меня. Мне сразу хотелось броситься ей на шею обнять и разрыдаться. Однако, все это не могло бы быть так грустно, если бы иногда не было бы так смешно. Дело в том, что из-за всех своих заморочек-странностей, плюс два вышеперечисленных обстоятельства, у Бабушки выработалась особенная внутрисемейная что ли, мимика. На детей она смотрела то одними, то другими глазами, в зависимости от ситуации, ещё как-то она смотрела на папу, но вот на маму…. После радостного всплеска в её глазах и обезоруживающей улыбки, при встрече с мамой, лицо Бабушки начинало меняться. Это изменение происходило во время обмена первыми приветствиями, и выглядело, как постепенная смена определенных мимически выражаемых эмоциональных фаз. Каждая из них являлась переходом из одной, менее печальной и скорбной в другую более печальную, до тех пор, пока наконец, к последней, завершающей фазе, лицо Бабушки не было физическим воплощением скорби и раскаяния. Если перейти с тона, вроде бы ни к чему не обязывающей светской болтовни, на мой дилетантский метафизический, то это было лицо Святой. Ни более, не менее.  На маму смотрела уже не её мама, а посланница других миров, явившаяся затем, чтобы спасти свою дочь… Дело в том, что после описанных в этой и в некоторых других главах жизненных фиаско, и даже, наверное, выражаясь языком спортивным нокаутов, мама инстинктивно переключилась на сотворение бытового счастья для себя и своей семьи. Она, рожала в среднем одного дитя в год, любила и обихаживала своего красавца - художника-оформителя мужа, помогала ему в его работе, а также работала сама, а ещё заочно училась, правда, в виду вышеизложенного, так ничего и не закончив. И ещё, после работы, мужа, подготовок к сессии, она до ночи оставалась со своими детьми, играя с нами в игры, придумывая всяческие цирки и аттракционы в которых она была и клоуном, и конферансье и акробатом, и каруселью. Это время было не долгим, может всего год, как раз, когда родители вернулись с севера и готовились к покупке дома. Понимала бабушка или нет, но она знала, что должна спасти маму от затеянного ею страусиного марафона, потому, что его причины были ей ясны…
       Однажды, в шкафу у Бабушки я нашёл икону. Бабушка с детства, как мне стало известно потом, была человеком верующим. Нет, она никогда бы не осмелилась проповедовать маме, ведь для молодых людей того времени единственной возможной, или достойной формой мировоззрения был марксизм-ленинизм, а, в редких случаях, диссидентство, что точно не было добродетелью моих родителей. Поэтому Бабушка знала, или скорее сердцем чувствовала, -  заводить с ними какие-либо пропедевтические беседы теологического свойства было пустой тратой времени. И тогда, перед мамой вдруг представала Святая. Мама естественно этого боялась, хотя в глубине души, возможно, понимала, что имеет дело с чем-то особенным. Естественно, реакцией атеиста на всевозможные проявления особенности религиозного сознания было раздражение, либо какой ни будь насмешливый и дурацкий вопрос, типа: «Мама, что у тебя с лицом, ты что, постного масла объелась?» И этот вопрос, либо другой подобный казался нам смешным, когда мы видели Бабушку с глазами полными очей. Всё, что я сказал о Бабушкиной мимике, мне стало ясно совсем недавно, в те же времена, видя Бабушку в подобном образе, мы, детвора, окружали её плотным кольцом, истолковывая этот её образ, как некое представление из тех, что иногда устраивала нам мама. Этот образ Бабушки мы воспринимали как некоего грустного клоуна… Скажем, постаревшего Пьеро, ставшего бабулькой, и вот у него перед представлением расстроился желудок… Ну, или что-то в этом роде, например - Олег Попов, у которого лопнул его любимый надувной шарик… Однако комизм, в этом таком родном и знакомом с первых секунд жизни лице, наверное, видели только мы, дети. А любая поза, или манерность, то, что в простонародии зовут показуха, пусть и будучи абсолютно искренними, как в случае с Бабушкой, это просто красная тряпка для подобных нам, внимательных, заносчивых и испорченных ранним половым созреванием детей. Кроме того, ни о маминой, ни уж тем более о Бабушкиной жизни, мы тогда не знали ровным счётом ничего. По сему, застав рядом с мамой грустную Бабушку, мы начинали подражать маме всё время, спрашивая Бабушку, зачем она объелась масла, или что-то в этом роде. Видя нас таких смеющихся и озорных, а в общем счастливых, Бабушка словно забывала о своей скорби, - «Идите, а вы от меня» чуть ли не с улыбкой, с полуулыбкой, или с почему-то подавляемой улыбкой, говорила она, легонько отталкивая нас руками. Но, заметив перемену в Бабушкиных глазах, мы реагировали на это её отсылание дружным «Не-е-ет!», обступая нашу смешную и трогательную любимую няньку со всех сторон. Бабушка тяжело вздыхала и смотрела на маму, словно говоря, Лида, вот, они же есть, посмотри какие они хорошие и счастливые… И живые.
   

    Теперь представьте себе ватагу и вправду вполне счастливых себе ребятишек, радующихся жизни и по мере возможности, а также в известном смысле ни в чем себе не отказывающую. Ватага врывается в Бабушкину кухню, почувствовав необходимость в подкреплении растраченной энергии, и видит некий движущийся холм, верхушкой которого является Бабушкин зад, а подножьем, опущенные в ведро и что-то там теребящие руки с закатанными рукавами… Холм охает, ухает, пока не поворачивается к вам и вершиной холма оказывается ваше любимое печальное лицо к тому же в полу перевёрнутом виде.
   -А ну-к стой, куды…- Выпрямляется Бабушка. - Щас полы помоем, потом руки мыть и за стол…
     Но не тут-то было. Совсем рядом, где-то в метре от Бабушки стоит стол, и на нём вкуснейшие, с пылу с жару Бабушкины пирожки. Естественно мы с Радиком решаемся на манёвр, под нашим прикрытием перепрыгивая через ведро, бросаются девчонки. Конечно, даже при всей нашей прыти, Бабушка успевает выудить одного-двух нарушителей за шкирку из несущейся массы. Всё это она сопровождает необычными, а порой знакомыми словами, выкрикивая их с особенной возмущенно-страдальческой и одновременно как бы пристыжающей интонацией.
    - Ах, ебут вашу мать! Гады-паразиты… Щас как вот съезжу по щакам тя…
   Но тут до бедной Бабушки доходит, что она чуть ли не по щиколотку стоит в грязной воде вместе с пойманными возмутителями спокойствия.
  Нарушители летят в сторону и со своей порцией ухваченных на ходу пирожков устремляются к выходу. Бабушка, уже захватившая тряпкой литр драгоценной воды, лихим движением вот-вот должна вернуть жидкость обратно в ведро. Но перепрыгивающие через ведро, а то норовящие и сразу через весь холм злоумышленники, задевают Бабушкины руки. Вода проливается. И тогда, наконец, тряпка превращается в орудие возмездия.
   -  Девочки… Кира… как же тебе не стыдно, ты же старшая, вот я маме то расскажу…
   - А мама мне больше поверит… ха-ха… - с набитым ртом смеется Кира.
   - Вот я те хлебала то, разобью, я думала, ты хорошая девочка…
   - Бежим – бежим, - тяну я Киру за руку…
   - А-а-я-й Максим, вот домой вернёсся, я как с тебя штаны то сниму, вот этой тряпкой тя так отхожу…
  EM: In The Nursery «Paralysed Time».  Истины ради надо сказать, что мы не всегда были такими резвыми в отношении Бабушки. Мы понимали её. И когда по её просьбе в праздник заводили песню Песняров «За пол часа до весны», мы тихонько обступали Бабушку, клали на её колени свои маленькие головы и тихонько всхлипывали вместе с ней…
   
    Странно, мне порой кажется, что с тех самых пор я ничуть не изменился. У меня сейчас есть виниловая пластинка Песняров с этой самой песней, и я так же, по праздникам, завожу её… Только, если бы сейчас я мог положить голову на Бабушкины колени, то за то время пока звучит песня, я успел бы выплакать всю свою боль, накопившуюся за годы нашей с Бабушкой разлуки. Я знаю это, я знаю какие бы это были слёзы и чего они стоят… Или, например, я легко могу представить сейчас себя нынешнего перепрыгивающим через ведро с пирожком в руке и ещё с одним во рту… Помню тогда, все подобные происшествия вызывали невероятное состояние радости, чуть ли не счастья, а уж смех был такой, что останавливались мы только полностью выбившись из сил. Но сейчас мне не смешно. Этому много может быть причин. От самых простых, о которых нет смысла, впрочем, говорить, до наиболее глубоких и трудно поддающихся извлечению на свет божий из недр моего подсознания. Хотя одна из них, как сейчас говорят, навскидку может быть та, что одиннадцатый год, я работаю над этой книгой, и возможность остановить этот процесс представляется мне неосуществимой. Я начинаю вспоминать слишком многое. И хотя не может же всё, что я вспомню теперь стать материалом этой книги, но с другой стороны, кто мог бы посоветовать мне, не вписывать в неё те пару строк, что так давно не дают мне покоя. Но может быть советчики и нашлись бы, они таки время от времени появлялись в течение этих лет, жаль, что советы эти всегда требовали выматывающих дискуссий, на которые теперь спустя ещё пару лет, я уже не могу найти времени. Обычно советчики начинали меня в чём-то убеждать, затем я начинал убеждать, или переубеждать их, затем мы посылали друг друга к черту, и в большинстве случаев уже никогда не виделись. Спасибо Богу на том.
    Знаю только одного человека, я имею веду двурукого и двуногого, во всяком случае не шестикрылого, хотя нынче опять же как знать, этого человека я бы послушал… Это даже вроде как эксперимент какой-то… Я вот сейчас, хочу завершить главу о Бабушке и мне хочется сказать, кое что ещё…
    Весной 1998 года, когда я уже стал жить далеко от мест, в которые однажды на кануне развала занесло наше семейство, ко мне на работу, приехал отец, он сказал мне кое-что. Услышав это, я должен был поступить только одним возможным образом, но вместо этого, выразив определенные чувства, я простился с ним. Я стоял у каких-то там турникетов и курил, вспоминая, некоторые Бабушкины неологизмы.
    Например, категорической формой запрета была странная фраза, или как это там называется, в общем, это звучало как «Неть-Нють». Она говорила это мне, Радику, Эле, Кире, каким-то посторонним людям, но никогда не говорила Маме. Как я догадался, позже размышляя над этими её словами, это всего лишь обнароденный, или обнародованный, это как вам будет угодно, вариант слова «Отнюдь», возникшая в аристократических кругах форма возражения, оприходованная, затем, падкими на красивые словечки большевиками… Но, что касается собственно Бабушки, то это была её форма произнесения слова «Нет», которого в чистом виде, произносить она видимо не могла, а может не позволяла, или просто не хотела… А ещё говоря о себе при нас, она говорила – она называла себя Б-А-У-Ш-К-А.